Свобода христианина, свобода Церкви и религиозная свобода

Невежественная свобода есть матерь страстей… неуместной этой свободы конец – жестокое рабство

Св. Исаак Сирин

Понимание свободы имеет несколько измерений. Здесь отметим три, как имеющих наибольшее отношение к вопросу о свободе христианина.

Первое – метафизическое. Под свободой в данном случае понимается одно из самых фундаментальных свойств человеческой природы – свобода воли, выражающаяся, прежде всего, в нравственном самоопределении личности перед лицом добра и зла. Свобода воли является тем свойством, утрата которого приводит к полной деградации личности. Но пока самосознание сохраняется, над этой свободой не властен никто: ни другой человек, ни общество, ни законы, ни какая угодно власть, ни демоны, ни ангелы, ни Сам Бог. Макарий Египетский (IV в.) говорил: «А ты создан по образу и подобию Божию, потому что как Бог свободен и творит, что хочет ... так свободен и ты»[217]. «Поэтому природа наша удобоприемлема и для добра, и для зла, и для благодати Божией, и для сопротивной силы. Но она не может быть приневоливаема»[218]. Классический афоризм отцов Церкви: «Бог не может спасти нас без нас», – прекрасно выражает христианское понимание смысла и значения этой свободы.

Второе измерение свободы – свобода духовная. Она, в отличие от внешней свободы, означает власть человека над своим эгоизмом, своими страстями, греховными чувствами, желаниями – над самим собой. Такая свобода приобретается лишь при правильной духовной жизни, делающей верующего способным к общению с Богом, Который один лишь обладает абсолютной духовной свободой. Великой свободы достигают святые, очистившиеся от страстей[219]. Относительной духовной свободой обладает каждый «обычный» человек (ср. Ин. 8, 34). И лишь ожесточившиеся во зле, хулящие Духа Святого (Мф. 12, 31–32) и ставшие неспособными к добру, потеряли ее. Христианство, таким образом, идеал духовной свободы видит в Боге, и тем самым в принципе отрицает возможность существования какой-то абсолютной свободы («по ту сторону добра и зла») в человеке[220]. Прот. Сергий Булгаков писал: «Свобода [человека] относительна... Она стоит и падает, преодолевается и превосходится на путях тварной жизни к ее обожению. Свобода не есть самостоятельная мощь в себе, и она есть немощь в своем противоположении Божеству»[221]. Св. Исаак Сирин говорит: «Ибо в веке несовершенном нет совершенной свободы»[222].

Апостол Павел говорит: Где Дух Господень, там свобода (2 Кор. 3, 17). Он называет человека, достигшего духовной свободы, «новым» (Еф. 4, 24), подчеркивая этим обновленность его ума, сердца, воли и тела. Напротив, живущего греховно называет «ветхим» (Еф. 4, 22), «рабом» (Рим. 6, 6, 17), как не имеющим силы следовать тому, о чем ему говорят и вера, и разум, и совесть, и о чем он хорошо знает, что оно несомненно является для него благом. Это состояние духовного рабства как антитезу истинной свободе апостол Павел описывает в следующих ярких словах: Ибо не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю... Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю... в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного (Рим. 7, 15, 19, 23).

Отличие духовной свободы от свободы воли хорошо выразил Кант: «Под свободой в космологическом (метафизическом. – А.О.) смысле я разумею способность самопроизвольно начинать состояние. Свобода в практическом (нравственном, духовном. – А.О.) смысле есть независимость воли от принуждения чувственности»[223].

Третий аспект – социальные свободы. Оно означает совокупность определенных прав личности в государстве, в обществе. В этой области более всего возникает трудных вопросов, поскольку в обществе в соприкосновение приходит множество лиц, обладающих свободой воли. В целом – это проблема внешних свобод человека, или проблема разрешенных (законом, обычаями, религией, общепринятой моралью) поступков в окружающем мире.

Указанные три измерения свободы позволяют с полной определенностью говорить о том, какая свобода для христианина должна быть первичной целью его жизни. Безусловно, это свобода духовная, которая, как уже было сказано, приобретается лишь в процессе праведной жизни. Что это за жизнь, какие существуют в ней законы, по каким критериям можно судить о правильности или неверности избранного пути, наконец, какие ступени проходит в ней человек, достигая такой свободы, – это важная тема, требующая специального рассмотрения (см. гл. VIII: Духовная жизнь).

В иных измерениях должно говорить о свободе Церкви. Церковь богочеловечна. И в силу ее двуприродности, обладает и двумя различными свободами, несоизмеримыми между собой.

Церковь как незримое единство в Духе Святом всех тех, кто любит Христа (Кто имеет заповеди Мои и соблюдает их, тот любит Меня (Ин. 14, 21)) всегда свободна, ибо где Дух Господень, там свобода. Она выше всех внешних свобод, прав и привилегий. Ей не страшны любые человеческие ограничения и притеснения, сами гонения служат ее большей славе. Таковой она была во время земной жизни Иисуса Христа и Его апостолов, она та же после Его Воскресения, Вознесения и до сего дня, ибо Иисус Христос вчера и сегодня и во веки Тот же (Евр. 13, 8).

Видимая же церковь-община, как и любая общественная и религиозная организация, нуждается в соответствующих условиях для своего существования, в том числе и в регламентируемых государством религиозных свободах.

Религиозная свобода – это право открытого исповедания и практического осуществления своих религиозных убеждений как индивидуально, так и коллективно, то есть право совершать культовые действия, проповедовать, иметь свои печатные органы, участвовать в образовательном процессе и т.д. В этом отношении религиозная свобода ничем не отличается от тех основных социальных, или внешних, свобод и прав, которыми обладают и различные секулярные организации, и все граждане той или иной страны.

Какую оценку можно дать этим свободам самим по себе?

Их необходимость для нормальной жизни общества и ее членов очевидна и не вызывает каких-либо сомнений. Однако как только вопрос касается практического осуществления этих свобод, они сразу же оказываются одной из серьезнейших проблем социальной жизни, особенно в настоящее время. Основные причины этого следующие.

Первая. Любое право – двусторонне и может быть использовано конкретными людьми не только для блага граждан и общества, но и в целях корыстных, даже прямо порочных (например, не только для информации, но и для диффамации; не только для проповеди мира, целомудрия, но и для пропаганды насилия, разврата и т.д.). Законы же, которые призваны регулировать механизм действия этих свобод, как правило, очень несовершенны, о чем красноречиво свидетельствует современная реальная жизнь.

Вторая. Все эти права сами по себе не ориентируют человека на главное – приобретение духовной свободы. Более того, катастрофическая моральная деградация общества и очевидный упадок духовности даже в христианских церквах в современных т.н. свободных странах показывают, что внешние свободы без Удерживающего (2 Фес. 2, 7) не только не возвышают человека в его достоинстве, но часто служат одним из эффективных средств его духовно-нравственного разложения и унижения.

Эта скользкая двусторонность внешних свобод уже говорит о том, что они не могут рассматриваться как первичная, безусловная и самодостаточная ценность, на чем особенно усиленно настаивает западная пропаганда.

Тот же вывод проистекает и из христианского понимания человека и смысла его жизни. Христианская антропология зиждется на двух, одинаково неприемлемых гуманистическим сознанием положениях: «заданном» богоподобном величии человека (Быт. 1, 26; 5, 1) и «данном» столь глубоком повреждении его природы, что потребовались страдания Самого Христа, чтобы «прежде падший воскресити образ»[224].

Реальный человек духовно неполноценен, болен, подвержен действию самых разнообразных страстей, искажающих его душу и деятельность. Внешние же свободы совершенно не соотносятся с этим состоянием человека и не ориентированы на его духовное исправление и развитие, на достижение того, что должно быть высшей целью всех общественных установлений – возведение каждой личности в достоинство нового человека (Еф. 2, 15).

Свт. Игнатий (Брянчанинов) писал: «Доколе человечество подвержено влиянию греха и страстей, дотоле необходима власть и подчиненность. Они непременно будут существовать в течение всей жизни мира: только могут являться, являются, будут являться в различных формах». «Ни равенства, ни совершенной свободы, ни благоденствия на земле в той степени, как этого желают и это обещают восторженные лжеучители, быть не может». «Отношения власти и подчиненности разрушатся с разрушением мира; тогда прекратятся начальства и власть (1 Кор. 15, 24); тогда установятся братство, равенство, свобода; тогда причиною единения, власти и подчиненности будет не страх, а любовь»[225].

Эти соображения позволяют понять принципиальную христианскую позицию по отношению к социальным, политическим, экономическим и прочим свободам. Она заключается в утверждении, что все эти свободы не могут рассматриваться в качестве первичных гарантов нормальной жизни человеческого общества, как безусловные требования и, тем более, как самоцель, но лишь как возможные средства, условия для достижения смысла человеческой жизни. Важнейшей же задачей общества должно являться создание такой нравственной и правовой атмосферы, в которой внешние свободы способствовали бы духовному росту и исцелению человека, а не опустошали его, не стимулировали страстей, убивающих саму душу[226]. Что необходимо для этого?

В православном мировоззрении ответ на данный вопрос находится в основополагающем догмате Бога-Любви: Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем (1 Ин. 4, 16). Из него с необходимостью следует, что любовь должна являться существом любой деятельности человека[227]. Христианское понимание любви выражено у апостола Павла: Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит (1 Кор. 13, 4–7).

Поэтому основополагающим христианским критерием в оценке свобод является страх любви, боящейся причинить какой-либо моральный, психический, физический или иной вред человеку (обществу, государству). Он является верным стражем и правильного отношения к вещам, к природе, ко всякого рода деятельности. Прп. Варсануфий Великий говорил: «Хороша свобода, соединенная со страхом Божиим»[228]. Вот та христианская максима, в свете которой могут правильно пониматься все свободы, права и обязанности человека, в том числе и религиозные свободы.

Свобода же, не «ограниченная» любовью страха Божия, ставшая над любовью, убийственна для человека. Она приводит к самым отрицательным последствиям[229], прежде всего, к духовной и нравственной деградации общества, к идейному анархизму, материализму, антикультуре и т.д. Там, где во главу угла поставлена свобода без любви, не может быть подлинной свободы личности, ибо всякий, делающий грех, есть раб греха (Ин. 8, 34). И рабство духа является самым тяжелым для человека, причиняющим ему наибольшие страдания. А. Солженицын как–то заметил: «Мы увлеклись идеями свободы, но забыли, что самое мудрое измерение свободы – это дальновидное самоограничение». Это понимали и языческие мудрецы[230].

Не потому ли апостол Павел писал: Все мне позволительно, но не все полезно; все мне позволительно, но не все назидает (1 Кор. 10, 23)?

Однако понимание необходимости духовной свободы и ее первичности для человека, фактически, утрачено человечеством. Апостол Петр, обличая проповедников внешней свободы, «забывших» о свободе внутренней, писал: Ибо, произнося надутое пустословие, они уловляют в плотские похоти и разврат тех, которые едва отстали от находящихся в заблуждении. Обещают им свободу, будучи сами рабы тления; ибо, кто кем побежден, тот тому и раб (2 Пет. 2, 18–19). Та же мысль и у апостола Павла в его послании к Галатам: К свободе призваны вы, братия, только бы свобода ваша не была поводом к [угождению] плоти, но любовью служите друг другу... Я говорю: поступайте по духу, и вы не будете исполнять вожделений плоти, ибо плоть желает противного духу, а дух – противного плоти (Гал. 5, 13, 16–17). Дальше он перечисляет «дела плоти» и заключает совершенно недвусмысленно: Не обманывайтесь: Бог поругаем не бывает. Что посеет человек, то и пожнет: сеющий в плоть свою от плоти пожнет тление, а сеющий в дух от духа пожнет жизнь вечную (Гал. 6, 7–8).

К сожалению, реальная власть в современном мире, которая определяет, (прежде всего, через СМИ) характер воспитания современного человека, решительно отвергает саму идею духовной свободы и насаждает свободу плоти. К чему это приводит, очевидно для всех. Свобода слова, печати и проч., не подчиненные идее любви к человеку, оказались большей частью в плену порока, «золотого тельца» и других идолов, и легко превращаются в инструмент лжи, пропаганды разврата, насилия, сатанизма и проч., т.е. становятся узаконенным орудием зла.

Возникает принципиальный вопрос: Могут ли в таком качестве эти свободы быть отнесены к категории Добра и именоваться Свободой, чтобы иметь право на существование в нормальном человеческом обществе? Разве не очевидно, что права потому и именуются свободами, что они призваны освобождать человека от всех видов внутреннего и внешнего зла, созидать и духовно совершенствовать, а не развращать духовно и телесно?

Что, например, делает современная свобода телеинформации? Она стала, по меткому выражению популярной газеты, «телевизионной чумой насилия». Один американский психолог следующим образом охарактеризовал телевидение в своей стране: «Когда вы включаете телевизор, вы автоматически выключаете в себе процесс становления Человека». Действительно, если, по одному из статистических данных в США, молодой человек к 18 годам становится свидетелем 150 тысяч насилий, из которых, по крайней мере, 25 тысяч – убийства, то о каком достоинстве этой свободы можно говорить? Подмена идеи духовной свободы идеей свободы самых мерзких похотей – вот смертельная не только в духовном, но и в физическом смысле угроза, как дамоклов меч, нависшая над человечеством. Ибо страсти ненасытны и по мере своего удовлетворения становятся все более разрушительными и бескомпромиссными. Где свобода ставится над любовью, там кончается человек богоподобный и начинается человеко-зверь, для которого не существует никаких других ценностей, кроме него самого.

Поэтому современная европейская цивилизация, с нежной заботливостью охраняя свободу плоти, культивируя все ее, в том числе самые постыдные, страсти, и в то же время, с неуклонной прямолинейностью разрушая безопасность души, все очевиднее вводит народы мира в последний круг смерти. В конечном счете, все современные кризисы своим источником имеют именно абсолютизированную внешнюю свободу – свободу плоти, которая, утратив понятие греха, превращается в неумолимый, тиранический произвол.

Случай в Нью-Йорке в 1978 году – прекрасная иллюстрация этого. Тогда всего на три часа был отключен свет. И плоды выросшей после второй мировой войны «свободы» обнаружились в полной мере: «Толпы американцев, – говорил А. Солженицын, – стали чинить погромы и грабежи… 40 лет назад в Нью-Йорке тоже отключили свет, но никаких происшествий не было: люди помогали друг другу, зажигали свечи. Сегодня они бьют витрины, грабят магазины, убивают»[231]. Господствующий же в современном цивилизованном мире принцип: «свобода ради свободы», т.е. фактический примат свободы над любовью оказывается для человека сильнейшим наркотиком, который губит и которым губят все большее число людей. Вся совокупность прав, получаемая еще юным человеком просто по рождению, а не в силу его соответствующего воспитания, нравственной зрелости и моральной устойчивости, является одним из эффективных средств развития в нем сил стихийных, инстинктивных, со всеми вытекающими отсюда негативными последствиями. Очень точно выразили эту мысль американские писатели Д. Несбитт и П. Эбурдин: что сделают сумасшедшие и террористы, маньяки и властолюбцы, получив биотехнологические средства манипулирования? Нельзя давать знания и власть необученному этике[232].

Не об этом ли говорит и древняя греческая мудрость: «Все, что дается даром, способно развращать»?[233]

Потому такая свобода легко продается за элементарный комфорт. Один из современных писателей справедливо сказал о нашем времени: «Повсюду в мире умирает свобода – политическая, экономическая и личная... Без свободы жить легче. Все больше людей охотно отдают свою свободу в обмен на удобную и спокойную жизнь. Не нужно принимать какие-либо решения. Меньше ответственности»[234]. И этот отказ от свободы вполне закономерен: страсти, получая свободу и изнутри порабощая человека, делают его сластолюбивым, эгоистичным и, тем самым, все более способным продать первородное достоинство своей личности за чечевичную похлебку скоропреходящих удобств и прихотей. Картины подобных сделок сейчас можно видеть во всех сферах жизни. Откровение апостола Иоанна Богослова совершенно определенно предвозвещает всеобщее добровольное рабство всемирному обманщику и тирану за обещание земного рая: И поклонятся ему все живущие на земле, которых имена не написаны в книге жизни (Отк. 13, 8). В связи с этим остро встает вопрос о свободах религиозных организаций.

Пропаганда свободы плоти всегда лицемерна. Лучший пример – США, которые более всех кричат о нарушении прав человека в разных странах мира, но сами откровенно попирают эти права у себя. Так, в них «сегодня дирекцией школ запрещены почти все проявления христианской веры: нельзя устраивать добровольные чтения Библии во время перемен, молиться перед трапезой, пользоваться четками в школьном автобусе, устраивать собрания христиан после уроков, даже держать Библию на парте. Суд, как правило, поддерживает подобные запреты… Усилиями американского Союза гражданских прав повсеместно запрещены изображения сцены Рождества Христова, которые со дня образования этой страны выставлялись в парках и иных общественных местах»[235].

Такое понимание внешних свобод дает возможность более конкретно посмотреть и на религиозную свободу.

Религиозная свобода отдельной личности не содержит в себе, по существу, ничего принципиально отличного в социальном плане от других внешних свобод. Свобода же религиозных общин (церквей), имеет уже определенно выраженную специфику, что порождает и соответствующие проблемы.

Первая из них, возникающая в связи с вопросом признания организации в качестве религиозной – это установление, на основании авторитетных совместных исследований богословов и юристов, определенных и точных юридических критериев самого понятия религиозности.

Вторая, не менее актуальная проблема – оценка моральной стороны учения религиозной организации, требующей регистрации, что также требует ответственно принятых нравственных критериев. Печальный пример с «Аум Синрекё» является одной из ярких иллюстраций насущной необходимости этого. Фактическая, а кое-где и юридическая легализация сатанизма – еще один пример открытого вызова современному социальному разуму, его пониманию религиозной свободы.

Третья, может быть, психологически наиболее трудная, – это различение понятий равноправия и свободы. Их различие проще показать на примерах.

Первый пример. В демократическом государстве все граждане одинаково свободны, но не все имеют одни и те же права. Его президент имеет значительно больше прав, чем любой гражданин страны. И сам закон называет причину такого неравноправия – воля большинства, которое дало ему эти большие, по сравнению со всеми, права. В этом очевидном и «вопиющем» неравноправии заключается один из естественных принципов демократии и свободы.

Этот демократический принцип должен в той же мере распространяться и на решение проблем, связанных со свободой религиозных организаций и их равноправием в сфере образования, воспитания, теле- и радиовещания и т.д. Именно, голос большинства населения должна решать, какой религиозной общине, при равенстве свобод, дать большие, по сравнению с другими, права. Этот демократический принцип (признание особых прав за отдельными религиями) реально осуществляется в Германии, Франции, Греции и др., (но встречает, практически, непреодолимые трудности в России!), ибо он не является нарушением принципов религиозной свободы.

В связи с этим небезынтересно отметить, что, например, святой Иоанн Кронштадтский резко осудил дарованное Николаем II в 1905 году равноправие всем религиям[236]. Также оценивал их и святитель Иларион (Троицкий)[237].

Известный монархист и богослов генерал А.А. Киреев так прокомментировал освободительные реформы последнего Российского императора: «Царь не видит, не понимает того глубокого изменения, которое его законы о равноправности в вере внесли в нашу жизнь. Он смешал равноправность с свободой. Против свободы никто не возражает, но равноправность в пропаганде совершенно иное дело» [238].

Второй пример. Представим себе, что некая очень богатая тоталитарная секта, законно скупив в демократической стране N все средства информации, стала бы вести массированную пропаганду идей, враждебных религиозным убеждениям подавляющего большинства народа этой страны. Как можно было бы оценить этот факт? Являлся бы он нормальным проявлением религиозной свободы, равноправия и демократии, или же, напротив, свидетельством грубого произвола, очевидного попрания демократии? С одной стороны, кажется, всё соответствовало закону. С другой – был нарушен очевидный и бесспорный принцип демократии, по которому была игнорирована власть большинства. И причина этого в том, что не было учтено нечто чрезвычайно важное – различие между свободой и равноправием, о чем так удачно сказал А.А. Киреев. И предоставив богатой секте равноправие с более бедной церковью народа, закон попрал основное право народа – право большинства в решении основных конституционных вопросов. Подобные ситуации, когда под лозунгом свободы власть у демократии (греч.: власть народа) захватывает плутократия (власть богатства; греч.:  – богатство), в настоящее время стали не просто обычным явлением, но и фактическим законом жизни т.н. «свободного» мира.

Поэтому права любой религиозной организации должны быть, безусловно, соотнесены законом со степенью ее демократического признания (т.е. признания большинством). Лишь в этом случае свобода и равноправие не вступят в конфликт друг с другом, и религиозные свободы будут действительным выражением той социальной правды, которая основывается на любви.

Резюмирующую христианскую оценку вопроса о свободе дает один из образованнейших иерархов XIX столетия, святитель Игнатий Брянчанинов: «Доколе человечество подвержено влиянию греха и страстей, дотоле необходима власть и подчиненность. Они непременно будут существовать в течение всей жизни мира: только могут являться, являются, будут являться в различных формах... Ни равенства, ни совершенной свободы, ни благоденствия на земле в той степени, как этого желают и это обещают восторженные лжеучители, быть не может... Отношения власти и подчиненности разрушатся с разрушением мира; тогда прекратятся начальства и власть (см.: 1 Кор. 15, 24); тогда установятся братство, равенство, свобода; тогда причиною единения, власти и подчиненности будет не страх, а любовь»[239].