Т. А. Горъкова Б. В. Соколов

УДК 92Б:004 ББК 83.3Р7 С59

К ЧИТАТЕЛЮ

Посвящается Люде

ISBN 5-88889-010-3

Художник В. Н. Сергутин

Редакционно-издательский совет:

A. М. Смирнова
(председатель, директор издательства)

Т. А. Горъкова Б. В. Соколов

B. Н. Сергутин

C. В. Федотов

Эллис Лак, 1997 Б. В. Соколов, 1997

Из всех писателей 20-х - 30-х годов нашего, идущего сегодня к концу, века, наверное, Михаил Булгаков в наибольшей мере сохраняется в российском общественном сознании. Сохраняется не столько своей биографией, из которой вспоминают обычно его письма Сталину и единственный телефонный разговор с тираном, сколько своими гениальными произведениями, глав­ное из которых — «Мастер и Маргарита». Каждому следу­ющему поколению читателей роман открывается новыми гра­нями. Вспомним хотя бы «осетрину второй свежести»*, и придет на ум печальная мысль, что вечно в России все второй свежести, все, кроме литературы. Булгаков это как раз блестяще и дока-чал. А вот «Дни Турбиных», «Бег», «Мольер», «Александр Пушкин» отходят на второй план, чтобы, быть может, через десятилетия алмазом сверкнуть в чьей-то незаурядной постанов­ке. Зато пробудился вновь интерес к «Белой гвардии», к мыслям писателя о судьбах России и русской интеллигенции, ставшим актуальными после краха коммунистического режима в СССР и в свете переживаемого Россией смутного времени.

Булгаков-писатель и Булгаков-человек до сих пор во мно­гом — загадка. Неясны его политические взгляды, отношение к религии, эстетическая программа. Литературно-критических статей, за редкими исключениями, он не писал, в письмах о политике и эстетике ничего не говорил, позднейшие воспомина­ния современников создавались с оглядкой на цензуру; осто­рожна и вдова писателя Елена Сергеевна Булгакова в своих дне-нниках. Правда, чудом уцелел сожженный, но возродившийся, как феникс из пепла, булгаковский дневник 20-х годов, а глав­ное — его произведения, в которых писатель за свою короткую жизнь успел выразить себя до конца, до самого дна души, точно под взглядом всевидящего и всезнающего Воланда.

Были еще тысячи и тысячи книг, прочитанных Булгако­вым и преображенных булгаковским гением в романах и пье­сах, рассказах и фельетонах. Преломление чужих литератур­ных образов часто помогает понять взгляды самого писате­ля. А узнаваемые персонажи-современники нередко позволяют

* В начале июля 1995 года сам видел в одном московском киоске надпись: «Пиво второй свежести» (то есть с осадком).

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

приоткрыть непрочитанные еще страницы булгаковской био­графии.

Можно сказать, что Булгаков прожил три жизни. До 1919 года Михаил Афанасьевич — врач, только изредко пробующий себя в литературе. В 20-е годы он уже профессиональный писа­тель и драматург, зарабатывающий на жизнь литературным трудом и осененный громкой, но скандальной славой «Дней Турбиных». Наконец, в 30-е годы Булгаков — театральный слу­жащий, поскольку существовать на публикации прозы и поста­новки пьес уже не может — не дают. В это десятилетие он пишет «в стол», без расчета на немедленную публикацию и соз­дает нетленный шедевр — «Мастера и Маргариту». Будто три разных человека жили. А ведь один и тот же, только вынужден­ный по-разному приспосабливаться к жизненным обстоятель­ствам, по-разному выражать свою творческую сущность.

В жизни Булгакова было не много значительных, ярких событий, а наиболее драматичный период его биографии в эпоху гражданской войны до сих пор покрыт мраком неизвест­ности, тайной. Но созданное им в литературе и театре — из самого драгоценного, что когда-либо было сотворено в России и мире.

Автор не ставит перед собой невыполнимой задачи раскрыть и убедительно истолковать все тайны булгаковской жизни и творчества. Верно, что каждая новая эпоха требует и новой биографии полюбившегося писателя. Сегодня, когда изданы почти все художественные произведения Булгакова, изучены и в основном опубликованы его архив, основная часть переписки и документов, вряд ли можно ожидать, что появятся сенсацион­ные материалы, которые перевернут наши представления о Булгакове. Хотя в жизни всегда есть место неожиданному и необыкновенному... Но потребность в осмыслении и переосмыс­лении, переписывании булгаковской биографии, нового обра­щения к творчеству писателя существует всегда. И если автору удалось хоть немного приоткрыть завесу тайны над булгаков-ским творчеством и непростой, негладкой жизнью писателя, сделать Булгакова и его героев ближе и понятнее современни­кам (хотя всякое познание непременно рождает и новые вопро­сы), он свою задачу сочтет выполненной.

Сам Булгаков незадолго до конца, 8 ноября 1939 года, в беседе с сестрой Надеждой Афанасьевной Земской, согласно записи в ее дневнике, так высказался о биографическом жанре: «О биографах...», «Тетка-акушерка...». Мое замечание о том, что я хочу писать воспоминания о семье. Он недоволен. «Неин­тересно читать, что вот приехал в гости дядя и игрушек при-

К читателю /

вез... Надо уметь написать. Надо писать человеку, знающему журнальный стиль и законы журналистики, законы создания произведения...»

В последние месяцы он подумывал о том, чтобы все-таки написать хоть какие-то воспоминания в помощь будущим био­графам. В письме к другу юности Александру Петровичу Где-iминскому Булгаков признавался: «...я тоже все время приковы­ваюсь к воспоминаниям и был бы очень благодарен тебе, если бы ты помог мне в них кое в чем разобраться. Дело касается главным образом музыки и книг». Надежда Афанасьевна в связи с этим отметила в дневнике: «Миша... что-то хотел писать о Киеве и юности; может быть, хотел сам писать свою биогра­фию». К несчастью, Михаил Афанасьевич осуществить это намерение не успел и мы лишились бесценного источника. Для прояснения булгаковского облика остались воспоминания, письма и, главное, его собственные бессмертные произведения.

Булгаков не хотел, чтобы в его будущей биографии преобла­дал быт. Как известно, ни один великий человек не остается таковым в глазах собственного камердинера. Вовсе не соби­раемся сводить биографию к быту и мы. Вместе с тем надо помнить, что детали, мелочи быта часто говорят о человеке больше, чем многостраничные письма и воспоминания. И именно быт дает тот «сор», из которого вырастают литератур­ные шедевры.

Два слова о языке Булгакова. Одному начинающему автору он писал: «...Раз я читатель, то будьте добры, дорогие литера­торы, подавайте так, чтобы я легко, без мигрени следил за мощ­ным летом фантазии». К собственному творчеству Булгаков подходил с позиций потенциального читателя и писал просто и правильно, облекая «мощный лет фантазии» в формы, понят­ные всем — и рафинированному интеллигенту, и обыкновен­ному рабочему, вроде тех, чьи не слишком грамотные кор­респонденции когда-то приходилось править в «Гудке». Писа­телю скоро стало претить избыточная и вычурная, как он счи­тал, метафоричность, столь характерная для советской литера­туры 20-х годов. Булгаковский язык обретает ту прозрачную простоту, к которой стремился еще Лев Толстой в последний период своего творчества. Булгаков, убежденный, что своих героев автор должен любить, чтобы затем их полюбил чита­тель, не допускал искусственной усложненности и чрезмерной цветистости языка как самоцели, которой должны были бы подчиняться развитие фабулы и характеры персонажей. Поэтому булгаковская проза читается с необычайной легко-

 

"Разговора про литературу тогда никакого не было."

$ Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

стью. Внимание читателей лишний раз не отвлекается от мас­терски сделанного сюжета необходимостью осмысливать слож­ные метафорические обороты и бесконечные повествователь­ные периоды. В пьесах же речь персонажей по своему строю оказывается очень близка к реальной разговорной, будучи раз­деленной на не очень длинные фразы, она мало отступает от литературной нормы и легко воспринимается зрителями, позво­ляя без труда следить за развитием действия. Для Булгакова было чрезвычайно важным идейное содержание произведения. Язык должен был помогать его восприятию, не концентрируя на себе специально читательское внимание.

Писатель не стремится к абсолютной гладкости речи, пони-_ч мая, что некоторая художественно дозированная «неправиль­ность» языка по сравнению как с нормой, так и с живой разго­ворной практикой необходима для должного эстетического воз­действия на читателя. В частности, Булгаков вводил в свою прозу ритм, следуя традиции А. Белого, например в ставшем хрестоматийном описании Пилата. Он также использовал непривычную транскрипцию знакомых слов, вроде «Ершалаи-ма», «Кентуриона», «Вар-Раввана» в евангельских главах «Мас­тера и Маргариты». В московской же части романа со строгим чувством меры употреблены просторечные слова для речевой характеристики персонажей типа Коровьева, который конфе­рансье Бенгальского величает замечательным словом «надоеда­ла». А фамилия администратора Варенухи означает вареную водку с пряностями и может быть понято как намек на склон­ность Ивана Савельевича к выпивке, подобно его шефу Лиходе-еву. В то же время, Булгаков силой поэтического воображения сотворил высоким стилем историю Пилата и Иешуа, и утвердив в нашем сознании не только эпически стройную и психологи­чески достоверную версию евангелических событий, но и пред­ставление об эстетическом эталоне русской прозы.

Приношу свою искреннюю благодарность за советы и консуль­тации, а также помощь в доступе к архивным материалам в про­цессе подготовки книги Н. А. Грозновой, П. Н. Кнышевскому, В. Я. Лакшину], В. И. Лосеву, Б. С. Мягкову, П. В. Палиевско-му, А. М. Смелянскому и В. Г. Сорокину.

Особая благодарность О. И. Яриковой, взявшей на себя труд отредактировать рукопись данной книги.

-П □ О-

ихаил Афанасьевич Булгаков родился 3(15) мая 1891 года* в Киеве. Об этом сохранилась запись в метрической книге Киево-Подольской Кре-сто-Воздвиженской церкви: «Тысяча восемьсот девяносто первого года родился мая третьего, а крещен восемнадцатого чисел Михаил. Родители: доцент Киев­ской духовной академии Афанасий Иванович Булгаков и законная жена его Варвара Михайловна, оба православ­ного вероисповедания».

Отец будущего писателя родился 17 апреля 1859 года в семье сельского священника Орловской губернии Ивана Авраамьевича Булгакова, жена которого Олимпиада Ферапонтовна вместе с ординарным профессором Киев­ской духовной академии Николаем Ивановичем Петро­вым стали крестными Михаила.

Афанасий Булгаков окончил в 1881 году Орловскую духовную семинарию и, как один из наиболее выда­ющихся ее выпускников, был официально «предназна­чен» для поступления в Киевскую духовную академию, которую он окончил в 1885 году. Два года преподавал греческий в Новочеркасском духовном училище. В 1886 году опубликовал в Киеве «Очерки истории методизма», и в следующем году был удостоен за это сочинение сте­пени магистра богословия, определен в Академию доцен­том по кафедре общей гражданской истории, а с начала 1889 года переведен на кафедру истории и разбора запад­ных исповеданий. 1 июля 1890 года Афанасий Иванович женился на учительнице женской прогимназии города Карачева Варваре Михайловне Покровской. Она роди­лась 5 сентября 1869 года в семье протоиерея карачев-ской Казанской церкви Михаила Васильевича Покров­ского. Ее мать, Анфиса Ивановна, в девичестве носила

* До 19 января (1 февраля) 1918 года все даты, относящиеся к биогра­фии Булгакова, приводятся по старому стилю (Юлианскому календарю).

22, ^БоР^ис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 1.

Детство и юность. 1891—1916

 

фамилию Турбина, данную впоследствии Булгаковым автобиографическим персонажам романа «Белая гвар­дия» и пьесы «Дни Турбиных». В семье Покровских было девять детей, а в семье И. А. Булгакова — десять. Афа­насия Ивановича и Варвару Михайловну детьми Бог тоже не обидел. У Михаила было шесть братьев и сестер: Вера (1892), Надежда (1893), Варвара (1895), Николай (1898), Иван (1900) и Елена (1902).

Будущий писатель появился на свет в доме № 28 по Воздвиженской улице, принадлежавшем крестившему Михаила священнику Кресто-Воздвиженской церкви о. Матвею Бутовскому. Семья меняла квартиры почти ежегодно, стремясь найти относительно более дешевое жилье. С 1904 года Булгаковы поселились на Ильинской улице, 5/8, в угол с Волошской, занимая квартиру в доме Духовной академии. Варвара Михайловна оставила работу учительницы, и Афанасий Иванович вынужден был искать дополнительный заработок для содержания все увеличивающейся семьи. В 1890—1892 годах он пре­подавал историю в Киевском институте благородных девиц, а с октября 1893 года получил также должность Киевского отдельного цензора по внутренней цензуре. Пригодилось знание европейских языков: цензуровал поступающую в Киев иностранную литературу. Карьера в Киевской духовной академии развивалась успешно: в 1896 году он стал статским советником.

В 1906 году Булгаковы сняли дом № 13 на Андреев­ском спуске, на долгие годы ставший их пристанищем и известный миллионам читателей как «Дом Турбиных». Осенью смертельно заболел отец — у него обнаружился нефросклероз. Коллеги Афанасия Ивановича в беде его не оставили. С завидной оперативностью — уже 11 дека­бря 1906 года он был удостоен степени доктора богосло­вия. Одновременно совет Академии возбудил ходатай­ство перед Священным Синодом о присвоении ему звания ординарного профессора, которое было удовлетворено 8 февраля 1907 года. На следующий день А. И. Булгаков подал прошение об увольнении со службы по болезни, а 14 марта скончался. Семье была назначена пенсия в 3000 рублей в год. Будучи доцентом, Афанасий Иванович

получал 1200 рублей и столько же — в должности цензо­ра. После смерти отца положение Булгаковых в мате­риальном отношении даже улучшилось, что, конечно, не могло и в малой степени облегчить боль утраты.

Горько сознавать, что лишь смерть кормильца позво­лила семье без особого напряжения сводить концы с кон­цами. Разумеется, Булгаковы не бедствовали, но и к числу людей состоятельных отнести их было нельзя. Вся недвижимость состояла из дачного участка в Буче, каких-либо существенных сбережений не имелось, при­служивала семье только одна горничная, а в наемной квартире из семи комнат проживало более десяти чело­век. Обычное интеллигентное семейство. Не вызывает сомнения, что подавляющее большинство населения Рос­сии, особенно крестьян, жило гораздо хуже, регулярно голодая в неурожайные годы. Правда, о жизни народа Михаил в то время знал очень мало, разве что из обще­ния на даче с деревенской детворой.

Каким же человеком был отец и какое влияние он мог оказать на будущего писателя? Сестра Надя, в замуже­стве Земская, вспоминает слова одного из студентов над гробом Афанасия Ивановича о его «симпатичном, чест­ном и высоконравственном облике». Профессор Булга­ков за 20 лет службы в Академии не имел размолвок ни со студентами, ни с коллегами-преподавателями. В некрологе профессор В. П. Рыбинский писал: «Когда в Киеве несколько лет тому назад образовался кружок духовных и светских лиц, имевший целью обсуждение церковных вопросов и уяснение основ назревшей церков­ной реформы, Афанасий Иванович был одним из усерд­нейших членов этого кружка и принимал самое горячее участие в спорах». При этом «почивший профессор был очень далек от того поверхностного либерализма, кото­рый с легкостью все критикует и отрицает; но в то же время он был противником и того неумеренного консер­ватизма, который не умеет различить между вечным и временным, между буквой и духом и ведет к косности церковной жизни и церковных форм». В надгробной речи один из близких друзей Афанасия Ивановича Д. И. Богдашевский вспомнил беседу с ним незадолго до

J /f. Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 1.

Детство и юность. 1891—1916

смерти: «Беседовали мы с тобою о разных явлениях совре­менной жизни. Взор твой был такой ясный, спокойный, и в то же время такой глубокий, как бы… В этих словах можно усмотреть и один из многих источников награды, дарованной… Перу А. И. Булгакова принадлежало исследование «Французское духовенство в конце XVIII века (в период революции)»,…

J $ Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 1.

Детство и юность. 1Q1891—1916 1 У

лично особым демоном, назначаемым для этого Люци­фером, причем по окончании опроса демон целует канди­дата. В Чарльстоне депутатом от Люцифера… У Булгакова Воланд подобным же образом возро­ждает из пепла рукопись романа… «орудием для своих проявлений» и описал использование этого черепа в масонском обряде, при котором будто бы сам…

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

допросу, как ученик перед вступлением в ложу, причем Ивану рисуют «ручкой молоточка какие-то знаки на коже груди» и берут кровь из пальца. Повстречавшись с Мастером, поэт торжественно клянется последовать его совету и никогда больше не писать стихи. В результате главный герой называет Бездомного своим учеником. В эпилоге Иван Николаевич превращается в профессора истории Понырева, следуя в этом масонской заповеди любви к научному знанию. А вот неразлучной спутни* цей, олицетворяющей небесную Софию, Булгаков наг­радил не ученика, а самого Мастера. В то же время, его Маргарита на балу у Воланда в некотором отношении ведет себя как масонский ученик, который «левым обна­женным коленом становится... на подушку, лежащую перед жертвенником; правую руку возлагает на отвер­стое первою главою Св. Иоанна Евангелие». Именно так стоит Маргарита.

Главный герой булгаковского романа, как мы уже отмечали, в своей судьбе повторяет обряд посвящения в масонскую степень мастера. Бездомный из учеников ложного мастера — председателя МАССОЛИТа превра­щается в ученики истинного мастера — творца романа о Понтии Пилате. Булгаковский Мастер наделен многими чертами обладателя масонской «Теоретической степе­ни». Этой степенью он удостаивается за свое гениальное произведение. Как писала Т. О. Соколовская, «прием, посвящение в эту важную степень предрешался без ведома намеченного к принятию брата». Теоретические братья посещают собрания нижестоящих, иоанновских, лож, чтобы узнать, «как воспитательное училище к общему благу работает и дабы из среды их могли они извлекать лучших членов». Для обретения степени тео­ретических философов «избирались достойнейшие питомцы масонского приготовительного училища, иоан-новские мастера; однако им предоставлялось еще время пройти одну или две... степени шотландского масон­ства», чтобы, как говорилось в масонских уставах, «к философским работам способными со делать». Соколов­ская указывала, что «в русских архивах сохранились мно­гочисленные списки предметов занятий в степени теоре-

 

ГЛАВА1.

Детство и юность. Ш1916

Три низшие степени, относящиеся к так называемому голубому иоанновскому масонству: ученика, товарища (или подмастерья) и мастера, — символизировали…   Борис Соколов. ТРИЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

Одеяние и вооружение Воланда, в котором он появляется и на балу, соответствует облачению Великого Командо­ра, а убранство квартиры — обстановке ложи Кадош. Неслучайно во время визита Сокова Коровьева впервые называют рыцарем. На степень Рыцарей белого и чер­ного орла указывает и берет с орлиным пером. Стано­вится понятным, почему понес наказание Фагот за неудачный каламбур насчет света и тьмы — действи­тельно предосудительный, если вспомнить, что рыцари степени Кадош (в переводе с древнееврейского — свя­щенный) — сыны света. Отметим, что в окончательном тексте рыцарь Фагот свершает последний полет в доспе­хах, а в одном из более ранних вариантов он был одет в костюм, характерный в XIX веке для большинства чле­нов лож Рыцарей белого и черного орла — кафтан с золотыми застежками, берет с пером. Воланд и его свита беспощадно карают предателей, что Маргарита видит на примере барона Майгеля. А вот Андрей Фокич Соков в число Великих Избранников не попадает.

Буфетчику Варьете приходится в пародийной форме претерпеть те же испытания, что выпали на долю тампли­еров. Огонь в камине символизирует огонь былых костров, а скамейка, подломившаяся под Соковым, — ту скамью, что выбивали из-под ног храмовников, очутив­шихся на виселице. Воланд в ходе беседы экзаменует буфетчика. И выясняется, что тот, хотя и не страдает неумеренностью, похотью и гордыней, не пьет вина, жен­щинами не интересуется, выдает себя за скромного работ­ника общепита, зато подвержен скупости и корыстолю­бию и испытывает страх смерти. Следовательно, Рыцарем белого и черного орла Соков стать никак не может.

Многие другие детали обряда степени Кадош мы также находим в последнем булгаковском романе. Брил­лиантовый треугольник на золотом портсигаре Волан­да — это «сверкающий золотом и лазорью священный треугольник с оком Провидения» у Великого Командора. Титул же последнего, трижды могучий Властодержец, переосмыслен в определении сути главного автобиогра­фического героя, которого сатана именует «трижды романтическим мастером». Булгаков охотно применял

 

 

ГЛАВА 1.

Детство и юность. 1891—1916

От отца идет, вероятно, и интерес Михаила к истории вообще и к истории христианства в частности. Масонские штудии отца можно сопоставить с… истины. В 1902 году Булгаковы приобрели две десятины земли для строительства дачи в Буче под Киевом. Вскоре дом был построен,…

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 1.

Детство и юность. Й91—1916

зии Е. А. Бессмертный, преподававший математику. В 1905 году он смог уберечь своих питомцев от гнева начальства за устроенные гимназистами… Хотя Киев был провинциальным городом Российской империи, по уровню… В июне (8-го) 1909 года Михаил Булгаков получил аттестат зрелости. Высших оценок он удостоился по двум предметам —…

ГЛАВА 1.

Детство и юность. 1891—1916

Михаила 8 ноября праздновали, как в прежние годы. Подробный рассказ об этом сохранился в письме Илла-рии (Лили) Михайловны Булгаковой ее двоюродной… Знаешь, Надечка, — осуждай меня, — страшно .часто бываю в театре. Грех какой!… Уже не томление, а жар войны Киев почувствовал в 1915 году. В мае австро-германские войска прорвали рус­ский фронт у…

БоРис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 1.

Детство и юность. A Q 1891—1916 4-J

себя. Михаил повернулся, а тот выговорил: „Типейка... только..." — и свалился. Наповал. Он хотел сказать, что там никаких папирос нету, только… Были слухи, что Борис покончил с собой из-за обви­нений в трусости, нежелании… «Тайному другу» пытается застрелиться из браунинга, как когда-то Борис Богданов. Но вскоре после гибели друга…

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА I.

Детство и юность. А *7
Ш1—1916 Ч-/

 

лагаемой болезнью матери. Ни он, ни Тася, ни Надя, как и подавляющее большинство современников, не могли и подумать, что через каких-нибудь пять месяцев случится революция, которая положит начало ломке прежнего жизненного уклада, и что довершат эту ломку через год большевики.

Каким же был Михаил Булгаков в свои гимнази­ческие и студенческие годы, что читал, о чем размыш­лял и мечтал, думал ли о своем литературном призва­нии, видел ли себя в будущем врачом или, быть может, исследователем-естествоиспытателем? Ответы на эти и другие вопросы приходится в основном искать в воспо­минаниях и переписке родных и близких будущего писа­теля, сам он подобных свидетельств нам почти не оста­вил.

В 1940 году, вскоре после смерти Булгакова, его бли­жайший друг, философ и литературовед Павел Серге­евич Попов в первом биографическом очерке о писателе сообщал явно с булгаковских слов: «Михаил Афанась­евич с младенческих лет отдавался чтению и писатель­ству. Первый рассказ „Похождения Светлана" был им написан, когда автору исполнилось всего семь лет. Девяти лет Булгаков зачитывался Гоголем, — писате­лем, которого он неизменно ставил себе за образец и наряду с Салтыковым-Щедриным любил наибольше из всех классиков русской литературы. Мальчиком Михаил Афанасьевич особенно увлекался „Мертвыми душами". ...Гимназистом... читал самых разнообразных авторов: интерес к Салтыкову-Щедрину сочетался с увлечением Купером. „Мертвые души" расценивались им как аван­тюрный роман. Сочинения в гимназии писал хорошо, но впоследствии говорил, что „с общечеловеческой точки зрения это было дурное, фальшивое писание — на казен­ные темы" (писать на „социальный заказ", как видно, Булгаков терпеть не мог еще с детства, и впоследствии это часто делало его положение в советской литературе

почти невыносимым. — Б. С). Учителем словесности был человек весьма незначительный (неясно, о котором из сменявших друг друга преподавателей здесь идет речь. — Б. С). Впрочем, от гимназии у Михаила Афа­насьевича остались очень богатые впечатления, от уни­верситета — гораздо более скудные». Похоже, что Бул­гакова уже тогда больше привлекали гуманитарные зна­ния, которые преобладали в Александровской классичес­кой гимназии. Естественные же науки, преподававшиеся на медицинском факультете университета, интересовали его только с чисто практической стороны. Вероятно, выбор врачебной профессии в значительной мере дикто­вался желанием скорее обрести материальную независи­мость, иметь возможность содержать семью. Выбор историко-филологического факультета предполагал в ближайшие годы после выпуска педагогическую деятельность или, в случае оставления при университете, научную работу, что обещало значительно меньшие доходы, чем деятельность врача, особенно с учетом част­ной практики. По свидетельству П. С. Попова, медицин­ский факультет Булгаков выбрал не без колебаний — «его интересовали также юридические науки». Скорее всего, альтернативный выбор адвокатской профессии диктовался теми же материальными соображениями: возможностью относительно более высоких доходов, главным образом за счет частной клиентуры.

Кроме упомянутых выше авторов, родные Булгакова называют и других писателей, вызывавших интерес Михаила уже в раннем возрасте. Н. А. Земская, напри­мер, указывает на Диккенса и Чехова: «Чехов читался и перечитывался, непрестанно цитировался, его одноакт­ные пьесы мы ставили неоднократно. Михаил Афанась­евич поразил нас блестящим, совершенно зрелым испол­нением роли Хирина (бухгалтера) в „Юбилее" Чехова». Из русских писателей, входивших в круг чтения семей­ства Булгаковых, Надежда Афанасьевна отметила Достоевского, Горького, Леонида Андреева, Куприна, Бунина. Читат также декадентов и символистов, спо­рили о Владимире Соловьеве и Фридрихе Ницше, тол­стовском «непротивлении злу насилием» и женском

Шшшнтттт.

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 1.

Детство и юность.ifol—1916

 

вопросе. Из западных авторов, по свидетельству сестры Булгакова, знали, кроме уже упоминавшегося Оскара Уайльда, Мопассана и Метерлинка, Ибсена и Гамсуна. Для начала века набор писателей и тем для разговоров вполне стандартный в том кругу интеллигенции, к кото­рому принадлежали Булгаковы. Что отличало их от мно­гих — так это настоящее увлечение театром.

Н. А. Земская вспоминала: «Мы посещали киевские театры. Любили театр Соловцова и бывали в нем. Михаил Афанасьевич чаще нас всех. Но увлечение опе­рой преобладало». Вызвано оно было любовью к музыке и пению. Отец Михаила играл на скрипке и обладал при­ятным мягким басом. На пианино в доме играли все, а сестра Варя даже училась в Киевской консерватории по классу рояля. Сестра Вера после гимназии стала участни­цей известного хора Кошица. Младшие братья освоили балалайку, домру и духовые инструменты. Ивану Афа­насьевичу позднее в эмиграции пришлось стать профес­сиональным балалаечником и исполнителем русских народных песен. По воспоминаниям Надежды Афанась­евны, когда один из братьев «принес домой тромбон и начал дома разучивать свою партию на тромбоне», нервы матери не выдержали, «и тромбон был отправлен обратно в гимназию».

Любимыми операми Булгакова, кроме «Фауста», были, как подтверждает Н. А. Земская, «Кармен», «Ру­слан и Людмила», «Севильский цирюльник», «Травиата», «Тангейзер», «Аида». Любил он и эпиталаму из «Неро­на». Цитаты из этих и некоторых других опер обильно рассеяны в булгаковских произведениях. Достаточно вспомнить «К берегам священным Нила...» в «Собачьем сердце» — символ не только невозвратно утраченной ста­бильности дореволюционной жизни, но и вечных куль­турных ценностей, которые не в состоянии поколебать никакой «хомо советикус» вроде Шарикова.

По словам Надежды Афанасьевны, Булгаков не только играл на пианино (правда, любительски), но и обладал мягким красивым баритоном. На столе у него с гимназических лет стояла фотография артиста Киевской оперы Льва Сибирякова с дарственной надписью: «Ме-

чты иногда претворяются в действительность». По свиде­тельству второй жены Булгакова, Л. Е. Белозерской, это фото Булгаков сохранил и в Москве. Только вот мечтам об оперной карьере не суждено было сбыться. Как объ­ясняет Т. Н. Лаппа, булгаковский баритон «быстро про­падал. Он мог только несколько нот взять и больше уже не мог. Но слух у Михаила был прекрасный». Татьяна Николаевна запомнила также совместное музицирование братьев Булгаковых и Александра Гдешинского, кото­рый «замечательно на скрипке играл. Они как соберут­ся... Колька с Ванькой на балалайках, Сашка на скрипке, еще один приходил, на виолончели играл. А Михаил на пианино или дирижирует».

После революции эти музыкальные вечера безвоз­вратно ушли в прошлое. В конце 1939 года, незадолго до кончины, уже будучи смертельно больным, Булгаков просил Александра Гдешинского припомнить подробно­сти тех давних вечеров: что играли, как сидели, стремясь воссоздать в памяти фрагменты дорогого прошлого.

И все-таки главным для будущего писателя уже в юные годы стало увлечение театром и литературой. Н. А. Зем­ская в своих дневниках упоминает ряд пьес, написанных Булгаковым «для домашнего употребления». В частности, две пьесы были посвящены свадьбе Михаила и Таси. Из первой, в духе Островского названной «С мира по нитке — голому шиш», приведем следующий остроумный диалог:

«Бабушка (Елизавета Николаевна Лаппа): Но где же они будут жить?

Доброжелательница (Софья Николаевна Лаппа-Давидович): Жить они вполне свободно могут в ванной комнате. Миша будет спать в ванне, а Тася — на умывальнике».

Вторая же пьеса, названная «Tempora mutantur*, или Что вышло из того, который женился, и из другого, который учился», сегодня именовалась бы комиксом. Это была пьеса в рисунках-карикатурах, очень смешных. Главными героями были сам Михаил и его двоюродный брат Константин Булгаков. Кроме пьес, молодежь ста­вила еще и шарады.

* Времена меняются (лат.).

 

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 1.

Детство и юность. 1891—1916

Юмористическая струя в творчестве юного Булгакова питалась не только популярным в семействе Чеховым и обожаемым Гоголем... Н. А. Земская в 60-е годы… Родные и близкие не остались равнодушными к лите­ратурным занятиям Михаила. 28… писателем). В тот же день Надя занесла в дневник и свои наблюдения об особенностях Мишиной речи: «Смесь остроумных…

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 1.

Детство и юность. Ш1—1916

дело, расколовшее значительную часть российской ин­теллигенции на сторонников оправдания или осуждения Бейлиса, в семействе Булгаковых было… У нас все жаждут (конечно, в шутку) познакомиться с Верой Чеберяк… Т. Н. Лаппа вспоминала, что в момент объявления оправдательного приговора по делу Бейлиса, когда собравшаяся у здания…

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 1.

Детство и юность.1891—1916

 

бесконечно рада, что могу снова с ними говорить, спо­рить, что тут воскресают старые вопросы, которые надо выяснять, в новом ярком освещении». В записи же от 28 декабря того же года она перечисляет темы своих споров с Михаилом: «Теперь мне надо разобраться во всем, да нет времени: гений, эгоизм, талантливость, самомнение, наука, ложные интересы, права на эгоизм, широта миро­воззрения и мелочность, вернее узость, над чем рабо­тать, что читать, чего хотеть, цель жизни, свобода чело­веческой личности, дерзнуть или застыть, прежние иде­алы или отрешение от них, непротивление злу — сиречь юродивость, или свобода делания хотя бы зла во имя талантливости, эрудиция и неразвитость, мошенничество или ошибка...» А вот как передает она особенности бул-гаковской позиции: «Миша недавно в разговоре поразил меня широтой и глубиной своего выработанного миро­воззрения — он в первый раз так разоткровенничался, — своей эрудицией, не оригинальностью взглядов, — мно­гое из того, что он говорил, дойдя собственным умом, для меня было довольно старо, — но оригинальностью всей их компоновки и определенностью мировоззрения». По мнению Надежды Афанасьевны, у брата, в отличие от нее, отсутствовала «широкая, такая с некоторых точек зрения преступная терпимость к чужим мнениям и верованиям», поскольку «у Миши есть вера в свою пра­воту или желание этой веры, а отсюда невозможность или нежелание понять окончательно другого и отнестись терпимо к его мнению. Необузданная сатанинская гор­дость, развивавшаяся в мыслях все в одном направлении за папиросой у себя в углу, за односторонним подбором книг, гордость, поднимаемая сознанием собственной недюжинности, отвращение к обычному строю жизни — мещанскому — и отсюда „права на эгоизм" и вместе рядом такая привязанность к жизненному внешнему ком­форту, любовь, сознательная и оправданная самим, к тому, что для меня давно утратило свою силу и перестало интересовать. Если бы я нашла в себе силы позволить себе дойти до конца своих мыслей, не прикрываясь дру­гими и всосанным нежеланием открыться перед чужим мнением, то вышло бы, я думаю, нечто похожее на

Мишу по „дерзновению", противоположное в некоторых пунктах и очень сходное во многом; но не могу: не чув­ствую за собой силы и права, что главней всего. И без­умно хочется приобрести это право, и его я начну доби­ваться».

Эгоизм, демонстративно обозначенный Булгаковым в разговоре с сестрой, приводил его к отчуждению с дру­гими членами семьи. Надежда Афанасьевна признава­лась: «И конечно, если выбирать людей, с которыми у меня могло бы быть понимание серьезное, то первый, кому я должна протянуть руку, — это Миша. Но он меня не понимает, и я не хочу идти к нему, да пока и не чув­ствую потребности, гордость обуяла... Правда, Миша откровенней всех со мною, но все равно... Миша стал терпимее к маме — дай Бог. Но принять его эгоизма я не могу, может быть, не смею, не чувствую за собою прав. А выйдет ли из меня что-нибудь — Бог весть?.. Во вся­ком случае я начну действовать, но опять-таки не могу, как Миша, в ожидании заняться только самим собой, не чувствую за собою прав...»

Из всех братьев и сестер Надя тогда была для Ми­хаила самым близким человеком. Наверное, ни с кем больше он не был так откровенен, даже в дневнике 20-х го­дов, чудом дошедшем до нас, не говоря уж о письмах, писавшихся в специфических советских условиях. И брат для Нади, по крайней мере тогда, в 1910-е годы, оста­вался самым большим авторитетом. 8 января 1913 года она записала: «В Москве пока нет у меня таких людей, да таких, как Миша и Саша, не будет, т. к. они недюжинны».

В спорах Булгакова с сестрой звучит вечный вопрос, поставленный Достоевским: «Тварь я последняя или право имею?» В начале XX столетия этот вопрос вновь будоражил ум и сердце русской молодежи в связи с расту­щей популярностью сочинений Ницше. В позднейшем примечании к записи от 8 января 1913 года Надежда Афа­насьевна так и указала: «Тогда Ницше читали и толко­вали о нем; Ницше поразил воображение неокрепшей молодежи». Булгаков воспринял атеизм Ницше, сестра же не решалась отринуть веру, хотя ее терзали все расту-

Борис Соколов. ТРИЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА1.

Детство и юность.1891—1916

 

щие сомнения. Это мешало ей принять ницшеанство целиком, она не была убеждена в своем «праве». Михаил, напротив, казалось, бесповоротно уверовал в свою исключительность и великое (без сомнения, тогда уже точно — писательское) предназначение. Льва Тол­стого как художника он ценил очень высоко, но реши­тельно не принимал Толстого-проповедника, с порога отвергал «непротивление злу насилием», называя учение это характерным словечком «юродивость». Будущий писатель явно предпочитал «делание хотя бы зла во имя талантливости». Эгоизм, питавшийся «необузданной сатанинской гордостью», в чисто бытовом плане нередко причинял ему неприятности, вроде нараставшего отчу­ждения с матерью, еще чаще — приносил огорчения близким — той же матери, братьям, сестрам, двум пер­вым женам, которых он оставил. Правда, в случае с матерью были и привходящие обстоятельства. Варвара Михайловна, как мы помним, долго противилась его браку с Тасей. Михаил же очень болезненно восприни­мал роман матери с врачом-педиатром И. П. Воскресен­ским, давним другом дома. Как вспоминала Т. Н. Лаппа, уже в 1911 году Булгаков «все возмущался, что Варвара Михайловна с Воскресенским... Он каждую субботу при­езжал в Бучу, а если они были в Киеве, приходил все вре­мя, поздно возвращался. Даже ночевать оставался где-то там... отдельно... не знаю, Михаила это очень раздража­ло... Он выходил из себя. Конечно, дети не любят, когда у матери какая-то другая привязанность. Или они ухо­дили гулять куда-то там на даче, он говорит: „Что это такое, парочка какая пошла". Переживал. Он прямо говорил мне: „Я просто поражаюсь, что мама затеяла роман с доктором". Очень был недоволен».

Неприязнь к этому роману Булгаков сохранил навсег­да. Судя по всему, здесь его позиция не претерпела суще­ственных изменений. Надежда Афанасьевна и в 1960 году, очевидно с учетом позднейшего общения с братом, в комментарии к цитированной записи категорически утверждала: «У Миши терпимости не было». Однако сов­сем не стоит сводить булгаковский эгоизм к примитив­ному себялюбию. Та же Н. А. Земская по поводу лозун-

га, выдвинутого братом: «Пусть девизом всего будет „выеденное яйцо", писала: «Мишины слова: протест про­тив придавания большого значения мелочам жизни, быта». Булгаков не только сознавал свою исключитель­ность, но и утверждением своего «я» протестовал против, как он полагал, «мещанской» окружающей среды, где гений не может проявить себя. При этом он простодушно не замечал, как и всякий, в ком есть толика эгоизма (а таких — большинство в человечестве), что его соб­ственное стремление к комфорту, «мечты о «лампе и тишине», зафиксированные в записи Н. А. Земской 8 января 1913 года*, приходят в очевидное окружающим противоречие с призывами не обращать внимание на мелочи быта.

Девичий дневник Надежды Афанасьевны раскрывает нам человека ищущего, испытывающего острое душев­ное беспокойство, в отличие от брата, который, если судить по ее записям, к тому времени укрепился в ате­изме и эгоизме, хотя, как показали дальнейшие события, и не слишком прочно. Надя же, несмотря на искушения, сохраняла тогда приверженность к христианству. В ее мировоззрении проблемы веры и неверия играли значи­тельно большую роль, чем у Михаила. Разговоры с ним заставили Надю задуматься еще раз над «проклятыми» вопросами. В 1960 году Надежда Афанасьевна так вспо­минала о своем тогдашнем смятении: «Брат задел в сестре ряд глубоких вопросов, упрекая ее в том, что она не думает над ними и не решает их... взбудоражил ее упреками в застое». Под влиянием споров с Михаилом Надя встретилась, как она признавалась, «с одним из интереснейших людей, которых я когда-либо видела, моей давнишней инстинктивной симпатией — Василием

* В I960 году Надежда Афанасьевна так прокомментировала это место: «В шуме исуете нашей квартиры ему не хватало тишины и одино­чества, возможностибез помех сидеть подолгу за своими размышлени­ями у письменногостола при свете настольной лампы». Быть может, уже тогда у Булгакова быласильная тяга к литературному творчеству, и он мучительнопереживал отсутствие необходимых для этого условий: тишины и возможностиуединиться. Отсюда высшая награда Мастеру в «закатном» романе — покой.

()() Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 1.

Детство и юность. /Z 1
Й91—1916 О1

 

Ивановичом Экземплярским». Экземплярский — старин­ный друг семьи Булгаковых, бессменный секретарь Киевского религиозно-философского общества, одним из основателей которого стал А. И. Булгаков*. Василий Иванович занимал должность профессора кафедры нрав­ственного богословия в Киевской духовной академии. Его оттуда изгнали в 1911 году за статью о Льве Толстом. В той статье Экземплярский утверждал, что прошедшая через толстовское сознание «часть истины» «уже с пер­вых веков христианства заключена в творениях великих провозвестников церковного учения». Сам же Толстой для Василия Ивановича выступил «как живой укор нашему христианскому быту и будитель христианской совести». В 1917 году Экземплярского восстановили в Академии, и вскоре после октябрьского переворота он прочел в Киевском религиозно-просветительском обще­стве доклад «Старчество». Неизвестно, знали ли этот текст брат и сестра Булгаковы, но мысли Экземпляр­ского очень созвучны их спорам. Богослов утверждал: «...С точки зрения христианского идеала, все главные устои древнего мира должны были быть осуждены. Так, например, чужд евангельскому духу был весь тогдашний строй государственной жизни, как, впрочем, таким он остается и до наших дней. Евангелие со своим заветом непротивления злу, проповедью вселенской любви, запрещением клятвы, убийства, со своим осуждением богатства и т. д. — все эти заветы, если бы были даже осуществлены в жизни, должны были повести к круше­нию империи. Без армии, без узаконенного принуждения в государственной жизни, без штыков, без судов, без забот о завтрашнем дне государство не может и дня про­существовать. Не менее велик был разлад и между Еван­гелием и человеческим сердцем самого доброго язычни­ка. Все отдать, всем пожертвовать, возненавидеть свою жизнь в мире, распяться со Христом, отказаться от всей почти культуры, созданной веками, — все это было неиз-

* Экземплярский дружил с о. Александром Глаголевым, крестив­шим Михаила.

меримо труднее, чем поклониться новому Богу, все это должно было казаться безумием, а не светом жизни. Здесь источник такого отношения к евангельскому иде­алу жизни в истории христианского общества, когда евангельский идеал был сознательно или бессознательно отнесен в бесконечную высь неба, а от новой религии потребовала жизнь самого решительного компромисса, вплоть до освящения всех почти форм языческого быта, совершенно независимо от их соответствия духу и букве Евангелия».

Мысли Экземплярского были явно близки Наде. Пер­вые десятилетия XX века в русской церковной жизни во многом напоминали первые века победившего в Римской империи христианства. Напоминали растущим разладом между христианским идеалом и жизнью церковных иерархов, превращением православной церкви в бюро­кратический придаток государства, против чего восста­вали истинно верующие, с чем призывали бороться такие разные по своим взглядам деятели религиозного возро­ждения начала века, как С. Н. Булгаков и Н. А. Бердяев, П. А. Флоренский и В. И. Экземплярский. Не исключе­но, что именно благодаря сестре будущий автор «Мас­тера и Маргариты» познакомился со «Старчеством». Во всяком случае, в последнем булгаковском романе есть поразительные переклички с мыслями Экземплярского. Богослов принимал те части толстовского учения, кото­рые не противоречили православию, в том числе идеи «заражения добром», изначально доброй сущности всех людей и непротивления злу. У Булгакова же проповедь Иешуа о добрых людях лишь приводит Пилата сперва к казни проповедника, а затем к убийству доносчика Иуды. У Толстого в «Войне и мире» маршал Даву, в какой-то момент почувствовав в Пьере такого же человека, как и он сам, испытав невольное сочувствие к арестанту, избавляет его от расстрела. В «Мастере и Маргарите» Пилат тоже проникается симпатией к Иешуа, что не мешает ему, однако, отправить Га-Ноцри на казнь. У Булгакова, как и у Экземплярского, Иешуа принимают за безумца, а не носителя света жизни. Автор «Старче­ства» прославлял тех, кто обретал евангельский идеал в

In - ifi im n> 111 mn mi и i mill imi iMMMPWnnitliiii rrr ' - ' i

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 1.

Детство и юность. 1891—1916

монашестве, кто удалился в пустыни, «презрел мир до конца и всю свою жизнь посвятил исканию Царства Божия и правды Его на земле». Булгаковский Левий… Экземплярский в 20-е годы выступал непримиримым противником обновленческой… * Любопытно, чтоЭкземплярский в 1915 году опубликовал книгу «Евангелие И. Христаперед судом Ницше».

ГЛАВА 2. Земский врач Михаил Булгаков.

1916—1918

 

должалось у Булгакова недолго. По крайней мере, в письме к Н. А. Земской от 1—13 ноября 1940 года (Наде­жда Афанасьевна спешила собрать все сведения о недавно умершем брате, думала писать воспоминания или биографию), А. П. Гдешинский таким образом сум­мировал содержание несохранившихся булгаковских писем: «Это село Никольское под Сычевкой представ­ляло собой дикую глушь и по местоположению, и по окружающей бытовой обстановке, и всеобщей народной темноте. Кажется, единственным представителем интел­лигенции был лишь священник... Больничные дела были поставлены вроде как в чеховской палате № 6 ... Огром­ное распространение сифилиса. Помню, Миша рассказы­вал об усилиях по открытию венерических отделений в этих местах». Темнота и невежество пациентов, несом­ненно, производили на Булгакова тягостное впечатле­ние, а вот насчет «палаты № 6» Александр Петрович, наверное, двадцать с лишним лет спустя что-то напутал. Может быть, он воспринял стереотип советской пропа­ганды, что в дореволюционной России все было плохо, хуже, чем при Советах. На самом деле о том, что меди­цинское обеспечение в Никольском было на высоком уровне, пишет не только сам Булгаков в «Записках юного врача», но и авторитетно подтверждает Татьяна Николаевна, которой перед Великой Отечественной вой­ной пришлось работать медсестрой в Черемховской городской больнице, и тут оснащенность больницы меди­каментами и инструментами была гораздо хуже, чем больницы в Никольском.

В выданном Булгакову 18 сентября 1917 года по слу­чаю откомандирования в Вязьму удостоверения отмеча­лось, что за время службы в Никольском он «зарекомен­довал себя энергичным и неутомимым работником на земском поприще». За период с 29 сентября 1916 года по 18 сентября 1917 года Михаил Афанасьевич принял амбу­латорных больных 15 361 человека, а на стационарном лечении пользовал 211 человек. Получается, что в день без учета стационарных больных у Булгакова было около 50 посещений. Это исключая выходные и праздни­ки, а также те дни, когда Булгаков уезжал за пределы

Сычевского уезда. Нагрузка колоссальная, вряд ли ведо­мая современным врачам. В рассказе «Вьюга» Булгаков пишет даже о сотне больных в день, и, возможно, это не поэтическое преувеличение, а отражение суровой реаль­ности наиболее горячих дней. В упомянутом удостовере­нии перечислены и все произведенные молодым врачом операции: «ампутация бедра 1, отнятие пальцев на ногах

3, выскабливание матки 18, обрезание крайней плоти

4, акушерские щипцы 2, поворот на ножку 3, ручное удале­
ние последа 1, удаление атеромы и липомы 2 и трахеото­
мий 1; кроме того, производилось: зашивание ран,
вскрытие абсцессов и нагноившихся атером, проколы
живота (2), вправление вывихов; один раз производилось
под хлороформенным наркозом удаление осколков раз­
дробленных ребер после огнестрельного ранения». Мно­
гие из этих операций Булгаков запечатлел позднее в рас­
сказах: поворот на ножку — в «Крещении поворотом»,
ампутацию бедра — в «Полотенце с петухом», трахеото­
мию — в «Стальном горле», а удаление осколков раз­
дробленных ребер после огнестрельного ранения — в
«Пропавшем глазе».

Круг общения Булгакова в Никольском был невелик. Кроме жены и персонала больницы, он знался с обитате­лями соседней помещичьей усадьбы Муравишники, нахо­дившейся в полутора верстах от Никольской больницы. Сын владельца усадьбы и имения Василия Осиповича Герасимова Михаил Васильевич состоял в то время пред­седателем Сычевскои уездной управы и наверняка лично знал Михаила Афанасьевича. С вдовой же В. О. Гераси­мова у Булгакова, возможно, даже завязалось какое-то подобие романа. Т. Н. Лаппа вспоминала об этом: «На­против больницы стоял полуразвалившийся помещичий дом. В доме жила разорившаяся помещица, еще довольно молодая вдова. Михаил слегка ухаживал за ней...» Татьяна Николаевна утверждала также, что ника­ких развлечений в Никольском не было, и досуг поэтому был скуден: «Я ходила иногда в Муравишники — рядом село было (село, в отличие от усадьбы, на самом деле называлось Муравишниково. — Б. С), там один священ­ник с дочкой жил. Ездили иногда в Воскресенское —

72 ^Б°Р^ИС Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

большое село, но далеко. В магазин ездили, продукты покупать. А то тут только лавочка какая-то была. Даже хлеб приходилось самим печь... Очень, знаете, тоскливо было».

Как кажется, в Никольском Булгаков мог ухаживать не только за вдовой-помещицей. В письме Н. А. Земской от 1—13 ноября 1940 года А. П. Гдешинский вспоминал, что в несохранившихся письмах Михаила было «упомина­ние о какой-то Аннушке — больничной сестре, кажется, которая очень тепло к нему относилась и скрашивала жизнь». Интересно, что в имеющем явную автобиогра­фическую основу рассказе «Морфий» в качестве возлюб­ленной главного героя — врача-морфиниста — фигури­рует медсестра Анна. Конечно, в этом образе отразились и какие-то черты Т. Н. Лаппа, но, скорее всего, прототи­пом этой медсестры послужила терапевтическая сестра Степанида Андреевна Лебедева, позднее вышедшая замуж за фельдшера А. И. Иванова. Может быть, именно это обстоятельство побудило Булгакова дать фамилию Иванов несимпатичному ассистенту Персикова в «Роковых яйцах». По воспоминаниям Т. Н. Лаппа, именно С. А. Лебедева делала Булгакову уколы морфия. Булгаковы имели еще домашнюю прислугу Анну Ива­новну, но это была женщина с ребенком. О ней речи не могло идти. Вторая же сестра, Агния Николаевна Лоба­чевская, по словам Т. Н. Лаппа, — «немолодая, но довольно симпатичная, деловая». Сегодня уже трудно сказать однозначно, кто из них стал объектом булгаков-ского ухаживания. Думается, учитывая рассказанное в «Морфии», главным прототипом героини все-таки была С. А. Лебедева, и «Аннушка» — уменьшительное от имени Степанида.

Увлечения Булгакова пока не отражались на прочно­сти его брака. Но случилось несчастье: Михаил пристрас­тился к морфию. Т. Н. Лаппа рассказывала: «Привезли ребенка с дифтеритом, и Михаил стал делать трахеото­мию. Знаете, горло так надрезается? Фельдшер ему помогал, держал там что-то. Вдруг ему стало дурно. Он говорит: «Я сейчас упаду, Михаил Афанасьевич». Хоро­шо, Степанида перехватила, что он там держал, и он тут

 

ГЛАВА 2. Земский врач Михаил Булгаков. 1916—1918

же грохнулся. Ну, уж не знаю, как они там выкрутились, а потом Михаил стал пленки из горла отсасывать и гово­рит: «Знаешь, мне, кажется, пленка в рот попала. Надо сделать прививку». Я его предупреждала: «Смотри, у тебя губы распухнут, лицо распухнет, зуд будет страш­ный в руках и ногах». Но он все равно: «Я сделаю». И через некоторое время началось: лицо распухает, тело сыпью покрывается, зуд безумный. Безумный зуд. А потом страшные боли в ногах. Это я два раза испыта­ла. И он, конечно, не мог выносить. Сейчас же: «Зови Степаниду». Я пошла туда, где они живут, говорю, что «он просит вас, чтобы вы пришли». Она приходит. Он: «Сейчас же мне принесите, пожалуйста, шприц и мор­фий». Она принесла морфий, впрыснула ему. Он сразу успокоился и заснул. И ему это очень понравилось. Через некоторое время, как у него неважное состояние было, он опять вызвал фельдшерицу. Она же не может возражать, он же врач... Опять впрыскивает. Но прине­сла очень мало морфия. Он опять... Вот так это и нача­лось». Вспомним эпилог «Мастера и Маргариты», где Иван Бездомный, превратившийся в профессора Поны-рева, в ночь весеннего полнолуния впадает в болезненное состояние, снимаемое лишь уколом морфия, и в наркоти­ческом сне вновь видит Иешуа и Пилата, Мастера и Мар­гариту, в связи с чем, как один из вариантов объяснения, все происходящее в романе может быть представлено как наркотическая галлюцинация. Подобные галлюци­нации в гофманском стиле посещают и главного героя рассказа (или небольшой повести) «Морфий».

Случай с трахеотомией произошел вскоре после фев­ральской революции и предпринятой сразу после нее поездки в Саратов. Как отмечала Татьяна Николаевна, вскоре после прибытия в Никольское Булгакову дали отпуск. Они поехали через Москву в Саратов, причем Михаил сначала должен был заглянуть в Киев. Там он 7 марта 1917 года забрал диплом. Скорее всего, о фев­ральской революции они узнали еще в Никольском или по приезде в Москву. Вероятно, именно это и побудило Булгакова взять документы из канцелярии университе­та. Татьяна Николаевна следующими словами суммирует

^P"⁰ Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 2.

Земский врач Михаил Булгаков.1916—1918

 

саратовские впечатления о революции: «...Беспокойно было, всюду толпы, погоны с себя срывают». В Николь­ском же по возвращении особых перемен не заметила: «Мужики как были темными, так и остались. Только прислуга наша говорит мне: «Теперь все равны, так что я не буду называть вас «барыней», а буду звать «Татьяна Николаевна» (в другой раз, описывая послереволюцион­ные дни, Т. Н. Лаппа относила этот эпизод к саратовской прислуге, что представляется более правдоподобным: вряд ли в глухом Никольском прислуга могла так быстро «революционизироваться»).

После февральской революции положение в стране быстро ухудшалось. Начались трудности с продоволь­ствием, росло, особенно с лета 1917 года, дезертирство с фронта. Возвращавшиеся с передовой приносили в тыл венерические болезни. Не миновала эта участь и Сычев-ский уезд. Н. А. Земская позднее записала в своем днев­нике, что «в деревне брат столкнулся с сифилисом и дру­гими венерическими болезнями, поскольку фронт валом валил в тыл, в деревню хлынули свои и приезжие солда­ты. При общей некультурности быта это принимало катастрофические размеры. Кончая университет, М. А. выбрал специальностью детские болезни (характерно для него), но волей-неволей пришлось обратить внима­ние на венерологию. М. А. хлопотал об открытии вене­рологических пунктов в уезде, о принятии профилакти­ческих мер. В Киев в 1918 году он приехал уже венероло­гом».

А. П. Гдешинский вспоминал, что Булгаков писал ему об ухудшении отношения со стороны местных жителей: «Миша очень сетовал на кулацкую, черствую натуру туземных жителей, которые, пользуясь неоценимой помощью его как врача, отказали в продаже полуфунта масла, когда заболела жена ... или в таком духе». Здесь можно усмотреть намек на наступившие трудности с про­довольствием и на полунатуральный характер крестьян­ского хозяйства, когда потребность в деньгах у жителей Никольского была невелика. Опыт общения с русскими мужиками привел к тому, что в «Записках юного врача» и «Белой гвардии» писатель не стал идеализировать рус-

ский народ или поэтизировать «крепкого хозяина» (хотя слова о «кулацкой натуре» у А. П. Гдешинского могли быть следом пропаганды эпохи коллективизации), а в других рассказах и фельетонах 20-х годов высмеивал новых богачей — нэпманов и тех, кто был сыт в эпоху «военного коммунизма» и не делился с голодающими ближними (вспомним главку «О том, как нужно есть» в «Записках на манжетах»).

Летом 1917 года к Булгаковым в Никольское при­ехала мать Таси Е. В. Лаппа с сыновьями Николаем и Владимиром. Старший сын Евгений, учившийся в воен­ном училище в Петрограде, только что отправился на фронт. Как раз когда Тасины родственники гостили у Булгаковых, в Никольское из Саратова пришло письмо от отца о гибели сына в первом же бою (очевидно, в ходе неудавшегося июньского наступления Юго-Западного фронта). Евгения Владимировна уехала сразу же, за ней — братья. Перед отъездом она обратила внимание дочери на болезненное состояние супруга, спросила: «Что это с Михаилом?», но Тася скрыла от матери страшную правду о пристрастии мужа к морфию.

Между прочим, Татьяна Николаевна считала, что именно наркомания Михаила стала одной из причин отсутствия у них детей. Впрочем, отношение к детям у Михаила, по ее словам, было сложное: «Он любил чужих детей, не своих. Потом, у меня никогда не было желания иметь детей. Потому что жизнь такая. Ну, что б я стала делать, если б у меня ребенок был? А потом, он же был больной морфинист. Что за ребенок был бы?» Вероятно, нелюбовь к своим детям и любовь к чужим были в харак­тере Михаила Афанасьевича. Он так и не имел своих детей и не пытался их завести даже в относительно бла­гоприятные периоды своей жизни, например, в середине 20-х годов, ни в одном из трех браков, зато нежно любил пасынка — сына Е. С. Булгаковой Сергея от брака с Е. А. Шиловским. Скорее всего, нежелание Булгакова иметь детей также негативно сказалось на прочности двух его первых браков, а третий брак укрепило то обстоятельство, что с ними жил младший сын Елены Сергеевны. Все-таки полноценная семья, как подчерки-

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА2. Земский врач Михаил Булгаков. 1916—1918

 

вал в свое время философ о. Павел Флоренский (мы еще встретимся с ним на страницах этой книги), состоит не из двух, а по меньшей мере из трех человек.

Наркомания Булгакова доставила Татьяне Нико­лаевне немало тяжелых минут. Она вспоминала, что когда пробовала отказаться доставлять мужу морфий, он угрожал ей оружием (браунинг Булгакову был положен как сельскому врачу), а однажды чуть не убил, запустив зажженной керосинкой. Персонал Никольской боль­ницы начал догадываться о болезненном пристрастии доктора. Первой заподозрила неладное делавшая Булга­кову уколы С. А. Лебедева. Болезнь быстро прогресси­ровала, по свидетельству Т. Н. Лаппа, к концу своего пребывания в Никольском Михаил Афанасьевич нуждался уже в двух уколах морфия в день. Теперь нередко ему самому приходилось доставать наркотик. Боязнь, что недуг станетлзвестен окружающим, а через них — и земскому начальству, по словам Татьяны Нико­лаевны, послужила главной причиной усилий Булгакова добиться скорейшего перевода из Никольского. Жена надеялась, что переезд из деревенской глуши в город поможет мужу побороть недуг. Вот как описывала она события, связанные с переводом в Вязьму: «Потом он сам уже начал доставать (морфий. — Б. С), ездил куда-то. И остальные уже заметили. Он видит, здесь уже больше оставаться нельзя. Надо сматываться отсюда. Он пошел — его не отпускают. Он говорит: «Я не могу там больше, я болен», — и все такое. А тут как раз в Вязьме врач требовался, и его перевели туда». 20 сентября 1917 года будущий писатель приступил к работе в Вяземской городской земской больнице.

Очевидно, морфинизм Булгакова не был только след­ствием несчастного случая с трахеотомией. Причины лежат глубже и связаны с беспросветностью жизни в Никольском. Михаил, привыкший к городским развлече­ниям и удобствам, наверняка тяжело и болезненно пере­носил вынужденный сельский быт, да еще в такой глуши, как Никольское (не случайно позднее он стал едва ли не самым урбанистским из русских писателей). Наркотик давал забытье, иллюзию отключения от действительно-

сти, рождал сладкие грезы, которых так не хватало в жизни. Булгаков надеялся, что в уездном городе, Вязьме, многое будет иначе, но ошибся...

Вяземская больница включала в себя хирургическое, родильное, инфекционное и венерическое отделения. Булгаков получил должность второго врача и заведова­ние инфекционным и венерическим отделениями. Всего в больнице в 1916 году было 67 коек, в том числе в инфекционном отделении — 12 и в венерическом — 18. Заведовал больницей Б. Л. Нурок, кроме него и Булгако­ва, был еще один врач Н. Н. Тихомиров, а также фель­дшер и фельдшерица-акушерка. Больница обслуживала территорию Вязьмы и окрестных волостей общей пло­щадью в 420 квадратных верст с 27 тысячами населения (до 1914 года). Во время войны население Вязьмы уве­личилось за счет беженцев, но все равно нагрузка здесь была значительно меньше, чем в Никольском, где на единственного врача приходилось в полтора раза больше жителей, чем в Вязьме — на трех врачей.

Вяземская больница находилась на северной окраине города на Московской улице, недалеко от вокзала Мос­ковско-Брестской железной дороги. Квартира второго врача, где должны были жить Булгаковы, располагалась в одноэтажном деревянном амбулаторном корпусе боль­ницы. В ней было три комнаты. Однако Т. Н. Лаппа утверждала, что жили они не там, а довольно далеко от больницы: «Две комнаты у нас было: столовая и спальня. Там еще одна комната была, ее какая-то посторонняя женщина занимала (может быть, фельдшерица или мед­сестра.— Б. С.)».

В Вязьме главной проблемой для Булгакова оставался морфинизм. Надежды, что здесь будет не так тоскливо, как в Никольском, судя по всему, не оправдались. Это оказался, по словам Татьяны Николаевны, «такой захо­лустный город». И первый же день здесь начался с поис­ков наркотика. Т. Н. Лаппа рассказывала: «Как только проснулись — «иди ищи аптеку». Я пошла, нашла аптеку, приношу ему. Кончилось это — опять надо. Очень быстро он его использовал. Ну, печать у него есть — «иди в другую аптеку, ищи». И вот я в Вязьме там искала

^Б°Р^ИС Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 2. Земский врач Михаил Булгаков.1916—1918

 

где-то на краю города еще аптека какая-то. Чуть ли не три часа ходила. А он прямо на улице стоит, меня ждет. Он тогда такой страшный был... Вот, помните, его сни­мок перед смертью? Вот такое у него лицо было. Такой он был жалкий, такой несчастный. И одно меня просил: «Ты только не отдавай меня в больницу». Господи, сколько я его уговаривала, увещевала, развлекала... Хотела все бросить и уехать. Но как посмотрю на него, какой он — как же я его оставлю? Кому он нужен? Да, это ужасная полоса была».

Интеллигенции, с которой мог бы общаться Михаил Афанасьевич, в Вязьме почти не было, да и болезнь вряд ли располагала к общению. Не исключено, что Булгаков специально поселился не в больничной квартире второго врача, а подальше от места службы, чтобы после работы не быть на виду у коллег и легче скрывать болезнь. В рассказе «Морфий» доктор Бомгард в своем монологе передает булгаковское восприятие Вязьмы: «Что касается меня, то я, как выяснилось это теперь, был счастлив в 1917 году, зимой. Незабываемый, вьюжный, стремительный год! Начавшаяся вьюга подхватила меня, как клочок изорванной газеты, и перенесла с глухого участка в уездный город. Велика штука, подумаешь, уезд­ный город?.. Уютнейшая вещь керосиновая лампа, но я за электричество! И вот, я увидел их вновь, наконец, оболь­стительные электрические лампочки! Главная улица городка, хорошо укатанная крестьянскими санями, ули­ца, на которой, чаруя взор, висели — вывеска с сапогами, золотой крендель, красные флаги, изображение моло­дого человека со свиными и наглыми глазками и с абсо­лютно неестественной прической, означавшей, что за стеклянными дверями помещается местный Базиль, за 30 копеек бравшийся вас брить во всякое время, за исключением дней праздничных, коими изобилует отече­ство мое...

На перекрестке стоял живой милиционер, в запылен­ной витрине смутно виднелись железные листы с тес­ными рядами пирожных с рыжим кремом, сено устилало площадь, и шли, и ехали, и разговаривали, в будке торго­вали вчерашними московскими газетами, содержащими в

себе потрясающие известия, невдалеке призывно пере­свистывались московские поезда. Словом, это была цивилизация, Вавилон, Невский проспект.

О больнице и говорить не приходится. В ней было хирургическое отделение, терапевтическое, заразное, акушерское. В больнице была операционная, в ней стоял автоклав, серебрились краны, столы раскрывали свои хитрые лапы, зубья, винты. В больнице был старший врач, три ординатора (кроме меня), фельдшера, акушер­ки, сиделки, аптека и лаборатория. Лаборатория, поду­мать только! С цейсовским микроскопом, прекрасным запахом красок».

Конечно, после Никольского Вязьма могла показать­ся Булгакову центром цивилизации, хотя не только до Москвы, но и до Киева ей было далеко. Теперь уже ему не приходилось выезжать по вызовам в волости. Этим в Вязьме занимался уездный врач М. Л. Нурок, брат глав­врача больницы. И устами Бомгарда Булгаков признает­ся: «Тяжкое бремя соскользнуло с моей души. Я больше не нес на себе роковой ответственности за все, что бы ни случилось на свете... Я стал спать по ночам, потому что не слышалось более под моими окнами зловещего ноч­ного стука, который мог поднять меня и увлечь в тьму на опасность и неизбежность».

Только вот между доктором Бомгардом и доктором Булгаковым есть одна принципиальная разница: литера­турный персонаж наркоманом не был, а автор «Мор­фия», к несчастью, — был. В рассказе герой, от лица которого ведется повествование, сам наркоманией не страдает. Морфинистом здесь сделан товарищ автора доктор Поляков, чей дневник после самоубийства читает доктор Бомгард. Булгаков распределил факты собствен­ной биографии между двумя персонажами, может быть, чтобы замаскировать для читателей свое прошлое при­страстие. Возможно, будущий писатель действительно радовался благам цивилизации в Вязьме, но, очевидно, лишь в короткие периоды, когда не был одурманен нар­котиком и не страдал от невозможности его принять. Две заботы довлели над ним: достать морфий и скрыть болезнь от окружающих. В письме в Москву Н. А. Зем-

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА2.

Земский врач Михаил Булгаков. О 7
1916—1918 О1

 

ской 3 октября 1917 года он спрашивал, «почем мужские ботинки (хорошие) в Москве» и просил выяснить в Твер­ском отделении Московского ломбарда судьбу заложен­ной там Тасиной золотой цепи под ссуду в 70 рублей. Срок выплаты по ссуде, включая льготные месяцы, исте­кал 6 сентября. Булгаков своевременно перевел деньги, прося билет с отметками о выплате отослать Н. М. Покровскому (жившему в Москве брату В. М. Булгако­вой). Однако вплоть до начала октября о судьбе заложен­ной золотой цепи ничего не было известно, и Тася беспо­коилась «об участи дорогой для нее вещи», подаренной матерью через полгода после свадьбы. По воспомина­ниям Татьяны Николаевны, эту цепь в палец толщиной привез отец из-за границы. Заклад в конце концов благо­получно выкупили, и цепь еще сослужила службу Булга­ковым в трудную минуту их жизни на Кавказе. Скорее всего, ее заложили во время приезда в Москву в марте 1917 года 5-го или 6-го числа, поскольку заклад оформ­лялся на полгода. Деньги, вероятно, потребовались для поездки в Саратов и Киев.

В том же письме сестре Булгаков сообщал, что «если удастся, я через месяц приблизительно постараюсь заехать на два дня в Москву, по более важным делам». Скорее всего, речь здесь шла о намерении освободиться от военной службы, чтобы покинуть работу в земстве и вернуться в Киев уже не обремененным службой челове­ком. Однако до этой поездки произошла Октябрьская революция. Через несколько дней после победы возглав­ленного большевиками восстания в Петрограде, 30 октяб­ря, Татьяна Николаевна писала Н. А. Земской: «Милая Надюша, напиши, пожалуйста, немедленно, что делается в Москве (там в эти дни шли бои между большевиками и сторонниками Временного правительства. — Б. С.). Мы живем в полной неизвестности, вот уже четыре дня ниот­куда не получаем никаких известий. Очень беспокоимся и состояние ужасное». Надя к тому времени уже уехала из Москвы к мужу в Царское Село, и письмо переслала ей приехавшая к Н. М. Покровскому сестра Варя. От нее или от дяди Коли Булгаковы и узнали о революции. Во время последующей поездки в Москву и Саратов Булга-

ков вынес довольно мрачные впечатления о пореволю­ционной России. 31 декабря 1917 года он писал Н. А. Зем­ской: «В начале декабря я ездил в Москву по своим делам, и с чем приехал, с тем и уехал (речь идет о неудач­ной попытке демобилизоваться по состоянию здоро­вья. — Б. С). И вновь тяну лямку в Вязьме, вновь рабо­таю в ненавистной мне атмосфере среди ненавистных мне людей. Мое окружающее настоящее настолько мне противно, что я живу в полном одиночестве. Зато у меня есть широкое поле для размышлений. И я размышляю. Единственным моим утешением является для меня работа и чтение по вечерам. Я с умилением читаю ста­рых авторов (что попадется, т. к. книг здесь мало) и упи­ваюсь картинами старого времени. Ах, отчего я опоздал родиться! Отчего я не родился сто лет назад. Но, конеч­но, это исправить невозможно!

Мучительно тянет меня вон отсюда в Москву, или Киев, туда, где хоть и замирая, но все же еще идет жизнь. В особенности мне хотелось бы быть в Киеве! Через два часа придет новый год. Что принесет мне он? Я спал сей­час, и мне приснился Киев, знакомые и милые лица, приснилось, что играют на пианино...

Недавно в поездке в Москву и Саратов мне пришлось видеть воочию то, что больше я не хотел бы видеть.

Я видел, как толпы бьют стекла в поездах, видел, как бьют людей. Видел разрушенные и обгоревшие дома в Москве... Видел голодные хвосты у лавок, затравленных и жалких офицеров, видел газетные листки, где пишут в сущности об одном: о крови, которая льется и на юге, и на западе, и на востоке...»

Булгаков наблюдал только самое начало, но сколько еще крови прольется в гражданскую войну, в водоворот которой будет втянут и будущий писатель. Гораздо позднее, в 1929 году, в автобиографической неокончен­ной повести «Тайному другу» Булгаков будто заговорит словами из этого письма: «Мне приснился страшный сон» — Киев, но уже не дореволюционный, а времен гра­жданской войны.

Октябрьская революция национализацией банков сразу же подрубила под корень благосостояние Булгако-

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 2.

Земский врач Михаил Булгаков.

1916—1915

 

ва, как и всего среднего класса в стране. В том же письме он с грустью сообщал: «Я в отчаянии, что из Киева нет известий. А еще в большем отчаянии я оттого, что не могу никак получить своих денег из Вяземского банка и послать маме. У меня начинает являться силь­ное подозрение, что 2000 р. ухнут в море русской рево­люции. Ах, как пригодились бы мне эти две тысячи! Но не буду себя излишне расстраивать и вспоминать о них!..»

Материальное положение Булгаковых еще больше осложнилось, так как, по свидетельству Т. Н. Лаппа, во время декабрьской поездки у Михаила Афанасьевича украли бумажник с 400 рублями, — очевидно, составляв­шими его трехмесячное жалованье. Откуда же у Булга­кова осенью 1917 года оказались в банке такие деньги (2000 рублей) не вполне ясно и сегодня. Все булгаковское жалованье, полученное с сентября 1916 года, составляло гораздо меньшую сумму. К тому же, как явствует из тек­ста письма от 31 декабря, часть денег он посылал матери в Киев, а его заработок во время пребывания в военном госпитале весной и летом 1916 года явно не давал воз­можность делать какие-либо накопления, раз в первые месяцы пребывания в Смоленской губернии им пришлось даже закладывать золотую цепь. Не исключено, что дополнительным источником дохода молодого врача стала частная практика в области венерологии, а клиен­тами — всё прибывавшие беженцы и дезертиры. Имен­но как врач-венеролог Булгаков практиковал в дальней­шем в Киеве, и довольно успешно. Н. А. Земская со­общала мужу 6 декабря 1918 года: «В августе были све­дения из Киева, что... Миша зарабатывает очень хо­рошо».

Освободиться от военной службы и, как следствие, от работы в земстве, Булгакову удалось лишь в феврале 1918 года. 19 февраля он получил удостоверение «Мос­ковского уездного революционного штаба по части запасной», выданное «врачу резерва Михаилу Афанась­евичу Булгакову, уволенному с военной службы по болезни». Последний раз деньги в земстве — 316 руб. 75 коп. — Булгаков получил 27 января 1918 года, вероят-

но, это было жалованье за декабрь и январь. В феврале он там уже не работал (из-за реформы календаря фев­раль в 1918 году начался в России с 14-го числа). 22 фев­раля Булгаков вернулся из Москвы в Вязьму и полу­чил удостоверение Вяземской земской управы в том, что «в должности врача Вяземской городской земс­кой больницы» «заведовал инфекционным и венери­ческим отделениями и исполнял свои обязанности без­упречно».

Сохранился рассказ Т. Н. Лаппа об обстоятельствах отъезда из Вязьмы: «Я только знаю морфий. Я бегала с утра по всем аптекам в Вязьме, из одной аптеки в дру­гую... Бегала в шубе, в валенках, искала ему морфий. Вот это я хорошо помню. А больше ни черта не помню. Ездила я из Вязьмы в Москву на неделю к Николаю Михайловичу (Покровскому. — Б. С.)... Страшно волно­валась, как там Михаил. Потом приехала и говорю: «Знаешь что, надо уезжать отсюда в Киев. Ведь и в боль­нице уже заметили (морфинизм Булгакова. — Б. С.)». А он: «А мне тут нравится». Я ему говорю: «Сообщат из аптеки, отнимут у тебя печать, что ты тогда будешь делать?» В общем, скандалили, скандалили, он поехал, похлопотал, и его освободили по болезни, сказали: «Хо­рошо, поезжайте в Киев». И в феврале мы уехали». Дошло до того, что Татьяна Николаевна угрожала само­убийством, если они не уедут. Конечно, ее воспоминания были зафиксированы много десятилетий спустя после описываемых событий и не могут претендовать на абсо­лютную точность. Фраза «А мне тут нравится» могла иметь иронический характер, а скандалы в семье, вполне возможно, касались булгаковского пристрастия к мор­фию, а не вопроса, надо ли уезжать из Вязьмы. Ведь письмо Н. А. Земской от 31 декабря 1917 года свидетель­ствует, что Булгаков явно тяготился жизнью в Вязьме и хотел вернуться в Киев. Правда, не исключено, что это письмо было написано уже после разговоров с Тасей, которой удалось убедить Михаила сменить место жительства. Отметим, что в более раннем письме сестре 3 октября никаких сетований на вяземскую жизнь и наме­рений перебраться в Киев еще нет. Кроме того, дополни-

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

тельным стимулом к возвращению в родные места могла стать революция, в разрушительных последствиях кото­рой Булгаков успел убедиться во время декабрьской поездки в Москву и Саратов. Татьяна Николаевна так объяснила, почему они предпочли Киев, а не Москву: «Мы ехали, потому что не было выхода — в Москве остаться было негде». В Киеве же сохранялась большая квартира на Андреевском спуске, где, правда, в тесноте, да не в обиде, вместе с братьями и сестрами Михаила, под материнской сенью можно было найти пристанище.

Вероятно, Булгаков надеялся обрести опору в родных стенах. Имея врачебный опыт, он мог рассчитывать на значительные доходы от частной практики в большом городе, особенно с такой популярной тогда специально­стью. Не меньшую роль, должно быть, играла мысль, что перемена обстановки, встреча с родными и друзьями, даже киевские театры, помогут избавиться от нарко­мании.

И конец истории с морфием, в отличие от финала рас­сказа «Морфий», оказался счастливым. В Киеве, куда Булгаков приехал в феврале 1918 года, произошло почти чудо. «В первое время ничего не изменилось, — расска­зывает Т. Н. Лаппа, — он по-прежнему употреблял мор­фий, заставлял меня бегать в аптеку, которая находилась на Владимирской улице, у пожарной каланчи. Там уже начали интересоваться, что это доктор так много выпи­сывает морфия. И он, кажется, испугался, но своего не прекратил и стал посылать меня в другие аптеки.

Мать его, конечно же, ничего не знала об этом. И тогда я обратилась к Ивану Павловичу Воскресенскому за помощью. Он посоветовал вводить Михаилу дистилли­рованную воду. Так я и сделала. Уверена, что Михаил понял, в чем дело, но не подал вида и принял «игру». Постепенно он избавился от этой страшной привычки. И с тех пор никогда больше не только не принимал мор­фия, но и никогда не говорил об этом». Думается, Булга­ков очень болезненно реагировал на то, что позднее в романе Юрия Слезкина «Девушка с гор» врач Алексей Васильевич, прототипом которого послужил Михаил Афанасьевич, показан в прошлом наркоманом.

 

ГЛАВА 2. Земский

Земский врач Михаил Булгаков. О С
1916—1918 OJ

Работая земским врачом, Булгаков, похоже, впервые начал серьезно заниматься литературным творчеством. Ни одно его произведение того времени не сохранилось, но об их содержании мы можем судить по воспоминаниям современников. А. П. Гдешинский в письме Н. А. Зем­ской 1—13 ноября 1940 года утверждал: «Помню, Миша рассказывал об усилиях по открытию венерических отде­лений в этих местах. Впрочем, об этой стороне его деятельности наилучше расскажет его большая работа, которую он зачитывал в Киеве (слушателями были Вар­вара Михайловна, кажется, Вы, покойный брат Платон и я). К стыду своему, я заснул (время было утомительное), за что и был впоследствии отмечен соответствующим образом... Этот труд, как мне кажется, касался его деятельности в упомянутом Никольском и, как мне каза­лось, — не без влияния Вересаева». Возможно, здесь речь идет о ранней редакции рассказа, известного сегод­няшним читателям под названием «Звездная пыль», где в центре повествования — малоуспешная из-за темноты крестьян борьба юного врача с распространением сифи­лиса. Наверное, особыми художественными достоин­ствами ранняя редакция не отличалась, раз Саша Где­шинский, тонко чувствовавший и музыку, и литературу (это видно по его письмам Булгакову), заснул во время чтения. Скорее всего, рассказ был написан еще в Никольском или Вязьме, а в Киеве автор его впервые обнародовал в узком кругу родных и друзей.

Т. Н. Лаппа полагала, что в Никольском Булгаков стал писать только после начала драматической эпопеи с морфием. Такое суждение выглядит правдоподобным. На ранних стадиях пристрастие к морфию может стиму­лировать проявление творческих способностей человека, а разрушительное действие болезни начинает сказы­ваться лишь позднее. Татьяна Николаевна так характе­ризовала состояние мужа после впрыскивания морфия: «Очень такое спокойное. Спокойное состояние. Не то что бы сонное. Он даже пробовал писать в этом состо­янии». Правда, читать написанное Булгаков почему-то

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 2. Земский врач Михаил Булгаков. 1916—1918

 

не давал. Как объясняла Т. Н. Лаппа: «Или скрывал, или думал, что я дура такая и в литературе ничего не пони­маю. Знаю только, что женщина и змея какая-то там... Мы вот когда в отпуске были, в кино видели, там жен­щина какая-то по канату ходила... Я просила, чтоб он дал мне, но он говорит: «Нет. Ты после этого спать не будешь, это бред сумасшедшего». Показывал мне толь­ко. Какие-то там кошмары и все...» Может быть, сюжет этого не дошедшего до нас рассказа был сходен с сюже­том «Огненного змия» — рассказа, по воспоминаниям Н. А. Земской, написанного Булгаковым еще в 1912 или 1913 году. По ее словам, там речь шла «об алкоголике, допившемся до белой горячки и погибшем во время ее приступа: его задушил (или сжег) вползший в его ком­нату змей (галлюцинация)». Не исключено, что оба рас­сказа были написаны под воздействием наркотика.

По признанию Т. Н. Лаппа, Булгаков в 1913 году про­бовал кокаин: «Надо попробовать. Давай попробуем»... У меня от кокаина появилось отвратительное чувство... Тошнить стало. Спрашиваю: «А ты как?» — «Да спать я хочу...» В общем, не понравилось нам». Правда, при этом Татьяна Николаевна утверждала, что если у нее от кокаина началась рвота, то Михаил и после кокаина, и после морфия чувствовал себя прекрасно. Сделав укол морфия, он говорил о своих ощущениях: «куда-то плы­вешь» и вообще считал их замечательными. Возможно, Булгаков имел какую-то врожденную предрасположен­ность к наркотикам, в отличие от жены, и это обсто­ятельство способствовало развитию болезни.

Скорее всего, написанный в Никольском рассказ о женщине и змее (или, колебалась Татьяна Николаевна, о женщине-змее), носил название «Зеленый змий», поскольку в 1921 году Булгаков просил Н. А. Земскую забрать из Киева оставшиеся у матери рукописи — «Пер­вый цвет», «Зеленый змий», а также черновик «Недуг», которому он придавал особое значение. Рукописи были найдены и отосланы автору, который их все уничтожил.

По названию «Зеленый змий» можно предположить, что в рассказе шла речь о галлюцинации алкоголика, как и в «Огненном змие». Быть может, Булгаков специально

заменил в обоих случаях наркоманию на алкоголизм, чтобы скрыть от возможных слушателей и читателей свою болезнь (в алкоголизме-то его никто из знакомых не мог заподозрить, пил он мало). Можно допустить и влияние на Булгакова написанного в 1895 году романа А. Амфитеатрова «Жар-цвет», поскольку в нем появле­ние змея тоже связано с галлюцинациями героев. Амфи­театров стремился рационально объяснить мистическое гипнозом и самовнушением, а галлюцинации считал следствием психических расстройств (в «Мастере и Мар­гарите» это — одна из версий происходящего). Позднее, в 1927 году, в «Морфии» Булгаков все-таки решился заменить алкогольные галлюцинации на наркотические, при этом не исключено, что этот рассказ вобрал мате­риалы как «Зеленого змия», так и «Недуга» (если, ко­нечно, под недугом Булгаков действительно в данном случае подразумевал морфинизм). Впрочем, шансы про­верить все эти гипотезы близки к нулю, так как практи­чески нет надежды, что тексты отыщутся. Хотя чудеса случались — ведь нашлись же считавшаяся навсегда уте­рянной булгаковская пьеса «Сыновья муллы» и фотоко­пия дневника, собственноручно сожженного Булгако­вым.

Любопытно, что мотив змеи, да еще и в сочетании с женщиной вновь возникает у писателя в 1924 году в пове­сти «Роковые яйца». В этой повести булгаковской фанта­зией в Смоленской губернии вблизи Никольского сотво­рен совхоз «Красный луч», где директор Александр Семенович Рокк проводит трагический эксперимент с яйцами гадов и вылупившаяся гигантская анаконда на его глазах пожирает жену Маню. Может, и в основу «Зеле­ного змия» легли смоленские впечатления Булгакова и сам рассказ он написал еще тогда.

«Первый цвет» в названии несет определенную пере­кличку с амфитеатровским «Жар-цветом». Думается, позднейшей редакцией этого раннего рассказа мог быть известный рассказ 1924 года «Ханский огонь».Там описан пожар, действительно происшедший в имении Муравиш-ники накануне февральской революции. Правда, в рас­сказе он отнесен к началу 20-х годов.

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА * * *

О

Работа земским врачом в Смоленской губернии впер­вые познакомила Булгакова с жизнью крестьян, пока­зала не только привлекательные, но и отталкивающие черты народа. Им с женой пришлось жить самостоятель­но, далеко от родителей, и полагаться лишь на собствен­ные силы. Молодого медика и будущего писателя явно тяготила напряженная и изнурительная работа земского врача, особенно в Никольском, но свои обязанности он выполнял добросовестно и доктором оказался хорошим. И все же работу в земстве Булгаков сознавал скорее как труд насильно мобилизованного (так оно и было), а не как труд по призванию. Возможно, уже тогда он думал о Чехове и Вересаеве, для которых медицина стала в ко­нечном счете одним из истоков литературного творче­ства. Друзей в деревенской и уездной глуши у него не оказалось, и их место заняли книги, ставшие едва ли не единственной отдушиной. Другой, по-настоящему опас­ной отдушиной стал морфинизм. И именно он странным для непосвященных образом послужил толчком к началу серьезного, осознанного литературного творчества. Несмотря на сложное положение, в которое молодого врача поставила наркомания, в нем все более укрепля­лась вера в свое литературное призвание. При этом Бул­гаков явно предпочитал «старую добрую» классику новым литературным течениям конца XIX — начала XX века.

-D П D-

■d-Q-o

I ^ ремя приезда Булгакова в Киев в феврале 1918 I I I года совпало с развертыванием полномасштаб-

Ной гражданской войны на территории бывшей L^r Российской империи. Началось и наступление австро-германских войск, вызванное отказом больше­вистского правительства подписать мирный договор с Четверным союзом. Годы гражданской войны в булга-ковской биографии характеризуются, наверное, наи­большим числом душевных потрясений, связанных с событиями братоубийственной борьбы. Это и наименее документированный отрезок жизненного пути писателя. Поэтому биографу приходится становиться здесь на зыб­кую почву реконструкций, черпать сведения из булгаков-ских произведений и отрывочных свидетельств современ­ников*. Если события двух русских революций 1917 года Бул­гаков наблюдал пусть не из прекрасного далека, но из тихой смоленской глубинки, то гражданскую войну он переживал в двух ее пылавших очагах: в Киеве, за кото­рый шла борьба всех противоборствующих на Украине сил, и на Северном Кавказе, ставшем важной базой Вооруженных Сил Юга России под командованием гене­рала Деникина. Для того чтобы выявить и понять основ­ные повороты булгаковской судьбы в Киеве в 1918—1919 годах, обратимся к автобиографическому очерку 1923 года «Киев-город». Там Булгаков писал: «По счету киев­лян у них было 18 переворотов. Некоторые из тешгушеч-ных мемуаристов насчитали их 12; я точно могу сооб­щить, что их было 14, причем 10 из них я лично пере­жил». Первым переворотом писатель считал февраль­скую революцию, а последними двумя — занятие города * Единственный документ, сохранившийся от пребывания Булга­ковав Киеве в 1918—1919 годах, — это рецепт, выписанный им5 января1919 года Николаю Судзиловскому, племянникуЛ. С. Карума — мужасестры Вари и прототипу Лариосика Суржанского в «Белой гвардии» и«Днях Турбиных». Б°РИС Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА ГЛАВА 3. Михаил Булгаков в годы гражданской войны. 1918—1920   войсками Польши и Украинской Народной Республики 7 мая 1920 года и вступление в город Красной Армии 12 июня того же года после прорыва польского фронта конницей Буденного. Попробуем определить, во время каких переворотов Булгаков был в Киеве. В 1923 году писатель уже твердо считал февральскую революцию началом всех последующих бедствий. 8 «Киев-городе» он писал о ней так: «Легендарные вре­ мена оборвались, и внезапно и грозно наступила история. Я совершенно точно могу указать момент ее появления: это было в 10 час<ов> утра 2-го марта 1917 года, когда в Киев пришла телеграмма, подписанная двумя загадоч­ ными словами: «Депутат Бубликов». Ни один человек в Киеве, за это я ручаюсь, не знал, что должны были обозначать эти таинственные 15 букв, но знаю одно, ими история подала Киеву сигнал к началу. И началось и продолжалось в течение четырех лет». Телеграмма депутата Государственной Думы А. А. Бубликова об отречении от престола Николая II поло­жила начало революционным событиям в Киеве. 2 марта был сформирован Исполнительный комитет Объединен­ных общественных организаций, стоявший на позициях поддержки петроградского Временного правительства. Здесь преобладали кадеты. 3 марта возник городской совет рабочих, а 5 марта — военных депутатов. 4 марта партии и организации украинской национальной ориен­тации образовали Центральную Раду (Центральный Совет). Как мы помним, Булгаков в эти дни был в Киеве: он приезжал за университетским дипломом. Следующий переворот случился в Киеве в конце октяб­ря — начале ноября 1917 .года. После свержения Вре­менного правительства в Петрограде власть в столице Украины взяла Центральная Рада, причем в ходе восста­ния преданные ей войсковые части сражались с киев­скими юнкерами, сохранившими верность Керенскому. В этих боях участвовал младший брат Булгакова Николай, юнкер Киевского военно-инженерного училища. Собы­тия тех памятных дней отразились в булгаковском рас­сказе «Дань восхищения», опубликованном в одной из кавказских газет в феврале 1920 года и в романе «Белая гвардия». Однако самого Михаила в Киеве в тот момент точно не было, он вместе с женой оставался в Вязьме. Третий раз власть в Киеве сменилась 26 января 1918 года, когда Красная армия вытеснила войска Централь­ной Рады из города. Через несколько дней после этого, по горячим следам событий, Булгаковы вернулись в Киев. Вероятно, сюда они приехали сразу же после 22 февраля, когда Михаил Афанасьевич получил удостове­рение о своей службе в Вяземской земской управе. Тать­яна Николаевна вспоминала, что отбыли из Вязьмы они в феврале, причем «в Киев мы ехали через Москву. Оста­новились у дяди Коли, Михаил получил документы, мы оставили там кое-какие вещи и уехали в Киев». В город они приехали, скорее всего, 24-го или 25-го, через две недели после его занятия красными. Но советская власть не успела тогда укрепиться в Киеве. Уже 1 марта в город при поддержке австро-германских войск вернулась Цент­ральная Рада — теперь правительство Украинской Народной Республики, признанное державами Четвер­ного союза в Бресте 9 февраля. Эту смену властей Булга­ковы наблюдали воочию. По свидетельству Татьяны Николаевны, немцы вошли в город уже при них. Новый переворот не заставил себя долго ждать. Пра­вительство бывшей Центральной Рады, представленное в основном партиями социалистической ориентации и выступавшее за радикальные аграрные преобразования, не устраивало Германию и Австро-Венгрию, рассчиты­вавших получить с Украины практически задаром продо­вольствие для своего голодающего в условиях антантов­ской блокады населения. При поддержке оккупационных властей 29 апреля 1918 года в городском цирке на «съезде хлеборобов», состоявшем почти исключительно из круп­ных землевладельцев, гетманом Украины был избран потомок украинского гетмана XVIII века П. П. Скоро-падский, генерал-лейтенант царской службы, ранее воз­главлявший армию Центральной Рады. Ряд деятелей Украинской Народной Республики, в том числе бывший секретарь Центральной Рады по военным делам (воен­ный министр) С. В. Петлюра, через некоторое время после переворота были арестованы. Скоропадский про- Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА ГЛАВА 3. Михаил Булгаков в годы гражданской войны. 1918—1920   возгласил создание «Украинского государства», находив­шегося в полной зависимости от поддержки Централь­ных держав. После их поражения в первой мировой войне и начала эвакуации австро-германских войск с Украины против гетмана в ноябре 1918 года поднялось мощное крестьянское восстание, поддержанное горожа­нами-украинцами и возглавленное бывшим руководите­лем Центральной Рады — СВ. Петлюрой и писателем В. К. Винниченко, лидерами украинских социал-демо­кратов. 14 ноября они образовали Украинскую Директо­рию (третий руководитель Центральной Рады, историк М. С. Грушевский, в нее не вошел), причем Петлюра стал главой армии Директории (головным атаманом). Директория заключила соглашение с немецким командо­ванием о нейтралитете немецких войск, за что им был обещан беспрепятственный уход с Украины. Гетману же был предъявлен ультиматум о капитуляции. Правитель­ство Скоропадского, которое на Украине практически никто не поддерживал, лихорадочно заметалось, пытаясь достичь соглашения с кем угодно: с немцами, Антантой, большевиками, Директорией, или, наконец, с Добро­вольческой Армией, поскольку в Киеве осело немало офицеров русской армии, сочувствовавших белым. В последний момент гетман начал формировать добро­вольческие части из офицеров в безнадежной попытке отразить наступление на Киев армии Директории. В связи с этим Булгакову впервые пришлось принять непо­средственное участие в гражданской войне. В последний день гетманства Скоропадского, 14 декабря, он был то ли мобилизован в армию Скоропадского, то ли пошел в офицерские и юнкерские формирования в качестве воен­ного врача добровольно. Татьяна Николаевна в разное время по-разному вспоминала об этом. Как свидетель­ствуют мемуаристы, в частности Роман Гуль, гетман дей­ствительно издал приказ о мобилизации офицеров еще в ноябре, когда стал ясен скорый крах Германии в резуль­тате начавшейся революции, однако откликались на эту мобилизацию лишь те, кто реально хотел противостоять Петлюре и питал надежду потом присоединиться к Дени­кину. Очевидно, среди них был Булгаков, вместе с неко- торыми своими друзьями гимназических и студенческих лет. Т. Н. Лаппа вспоминала: «Пришел Сынгаевский (Николай Сынгаевский, гимназический приятель Булга­кова, прототип Мышлаевского в „Белой гвардии" и „Днях Турбиных". — Б. С.) и другие Мишины товарищи и вот разговаривали, что надо не пустить петлюровцев и защищать город, что немцы должны помочь... а немцы все драпали. И ребята сговаривались на следующий день пойти. Остались даже у нас ночевать, кажется. А утром Михаил поехал. Там медпункт был... И должен был быть бой, но его, кажется, не было. Михаил приехал на извоз­чике и сказал, что все кончено и что будут петлюровцы». Сам Булгаков дважды отразил свое участие в защите города от петлюровцев — в рассказе «Необыкновенные приключения доктора» (1922) и в романе «Белая гвар­дия» (1922—1924). В рассказе события описаны так: «Меня мобилизовала пятая по счету власть (правитель­ство Скоропадского действительно было в Киеве пятой по счету властью, если первой считать Временное прави­тельство, здесь Булгаков абсолютно точен. — Б. С.)... Пятую власть выкинули, а я чуть жизни не лишился... К пяти часам дня все спуталось. Мороз. На восточной окраине пулеметы стрекотали. Это „ихние". На западной пулеметы — „наши". Бегут какие-то с винтовками. Вообще — вздор. Извозчики едут. Слышу, говорят: «Но­вая власть тут...» «Ваша часть (какая, к черту, она моя!) на Владимир­ской». Бегу на Владимирскую и ничего не понимаю. Суматоха какая-то. Спрашиваю всех, где «моя» часть... Но все летят, и никто не отвечает. И вдруг вижу — какие-то с красными хвостами на шапках пересекают улицу и кричат: — Держи его! Держи! Я оглянулся — кого это? Оказывается, меня! Тут только я сообразил, что надо было делать — про­сто-напросто бежать домой. И я кинулся бежать. Какое счастье, что догадался юркнуть в переулок. А там сад. Забор. Я на забор. Те кричат: Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА ГЛАВА 3. Михаил Булгаков в годы гражданской войны. 1918—1920   — Стой! Но как я ни неопытен во всех этих войнах, я понял инстинктом, что стоять вовсе не следует. И через забор. Вслед: трах! трах!» Несколько иначе этот эпизод изложен в «Белой гвар­дии», где военный врач Алексей Турбин, в отличие от безымянного доктора в рассказе, добровольно вступив­ший в офицерскую дружину, тоже спасается от петлю­ровцев, но менее успешно, и в результате получает ране­ние. Думается, что на самом деле в этот день, 14 декабря, петлюровцы за Булгаковым не гнались, и он спокойно приехал домой на извозчике, когда стала ясна бесполез­ность сопротивления, как об этом и рассказала Т. Н. Лаппа. Писатель запечатлел здесь свое бегство от петлюров­цев в феврале 1919 года при отступлении из Киева войск Украинской Народной Республики. Вот как это случи­лось. В начале февраля 1919 года под натиском Красной Армии армия Директории оставила Киев без боя. 5 фев­раля в город вступили красные. При отступлении украин­ские власти провели мобилизацию, призвав и Булгакова как военного врача. Против украинцев как народа, это видно из его произведений, Михаил Афанасьевич ника­ких недобрых чувств не питал, но к идее независимой украинской государственности относился, мягко говоря, прохладно, никакого намерения связывать свою судьбу с украинской армией, покидать родной дом и уходить в неизвестность не имел. К тому же правительство Дирек­тории плохо контролировало свое разношерстное вои­нство, среди которого было немало и чисто уголовных элементов. Начались еврейские погромы, людей на ули­цах часто убивали без суда. Не забылись и расправы над офицерами в декабре 1918 года. В то же время, со всеми прелестями советского режима Булгаков, как и другие киевляне, еще не успел как следует познакомиться. В январе — феврале 1918 года красные были в городе неполные три недели, да и Булгаков застал лишь послед­ние дни их власти. К тому же это было еще до уничтоже­ния в июле царской семьи и официального объявления в августе красного террора. В уездную же Вязьму власть коммунистов по-настоящему пришла в 1918 году, уже после отъезда оттуда четы Булгаковых. В большевиках видели, по крайней мере, большую организованность по сравнению с петлюровцами. Булгаков дезертировал из украинской армии. Вот как сказано об этом в «Необык­новенных приключениях доктора»: «Происходит что-то неописуемое... Новую власть тоже выгнали. Хуже нее ничего на свете не может быть. Слава богу. Слава богу. Слава... Меня мобилизовали вчера. Нет, позавчера. Я сутки провел на обледеневшем мосту. Ночью 15° ниже нуля (по Реомюру) с ветром. В пролетах свистело всю ночь. Город горел огнями на том берегу. Слободка на этом. Мы были посредине. Потом все побежали в город. Я никогда не видел такой давки. Конные. Пешие и пушки ехали, и кух­ни. На кухне сестра милосердия. Мне сказали, что меня заберут в Галицию. Только тогда я догадался бежать. Все ставни были закрыты, все подъезды были заколочены. Я бежал у церкви с пухлыми белыми колоннами. Мне стре­ляли вслед. Но не попали. Я спрятался во дворе под наве­сом и просидел там два часа. Когда луна скрылась, вышел. По мертвым улицам бежал домой. Ни одного человека не встретил». Т. Н. Лаппа передает этот драма­тический случай несколько иначе и утверждает, со ссыл­кой на Михаила, что петлюровцы вслед ему все-таки не стреляли, хотя Булгаков действительно пережил тогда сильное потрясение: «И вот петлюровцы пришли, и через какое-то время его мобилизовали. Однажды при­хожу домой — лежит записка: «Приходи туда-то, принеси то-то». Я прихожу — на лошади сидит. Говорит: «Мы уходим сегодня в Слободку — это, знаете, с Подола есть мост в эту Слободку, — приходи завтра, за мостом мы будем», — еще что-то ему принести надо было. На следую­щий день я прихожу в Слободку, приношу бутерброды, кажется, папиросы, еще что-то. Он говорит: «Сегодня, наверное, драпать будут. Большевики подходят». А они (т. е. петлюровцы — Б. С.) большевиков страшно боялись. Я прихожу домой страшно расстроенная: потому что не знаю, удастся ли ему убежать от петлю­ровцев или нет. Остались мы с Варькой в квартире одни,

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВЛЗ.

Михаил Булгаков в годы гражданской войны. 1918—1920

братья куда-то ушли. И вот в третьем часу вдруг такие звонки!.. Мы кинулись с Варькой открывать дверь — ну, конечно, он. Почему-то он сильно бежал,… Сцену убийства Булгаков потом запечатлел в перво­начальном наброске «Белой… Доведем до конца счет киевских переворотов, осо­бенно подробно остановившись на трех следующих (по­чему, читатель…

ГЛАВА 3.

МихаилБулгаков вгоды

гражданской войны. 1918—1920

103

 

ровался в датах смены различных властей в Киеве, а бла­годаря этому мог достаточно точно определить и сроки своего пребывания в городе. Из булгаковских показаний следует, что в конце августа он покинул город. Сделать это он мог либо с украинской, либо с Красной Армией. Добровольцы же никак не смогли бы прислать ему повестку раньше 1 сентября.

Кроме того, если допустить, что в начале сентября 1919 года Булгаков уже отправился на Северный Кавказ, то он никак не мог быть свидетелем двукратной смены властей в Киеве 14—16 октября 1919 года. В этом случае Булгаков оказывается очевидцем лишь восьми из четыр­надцати киевских переворотов, которые упомянуты в «Киев-городе». Мы только что перечислили все эти перевороты и выяснили, что их было ровно четырнад­цать — писатель нисколько не ошибся. При этом Булга­ков совершенно точно не мог быть в Киеве во время четырех переворотов: в конце октября — начале ноября 1917 года, 13 декабря 1919 года, 7 мая и 12 июня 1920 года. Очевидно, он считал себя как бы очевидцем еще двух переворотов — февральской революции и взятия города войсками Красной гвардии 26 января 1918 года. Если же не учитывать два переворота, происшедшие 14—16 октяб­ря 1919 года, то получается, что Булгаков находился в городе только во время восьми, а не десяти переворотов, указанных им в «Киев-городе».

Всем условиям удовлетворяет только версия, что 30 августа 1919 года будущий писатель покинул город вместе с Красной Армией, а 14 октября вновь вошел в него вместе с советскими войсками. Тогда он вполне мог счесть себя и очевидцем переворотов 30—31 августа 1919 года, поскольку покинул Киев в разгар этих событий, когда к городу с разных сторон приближались петлюров­ские и деникинские войска.

Рассмотрим все аргументы, помимо изложенных выше, в пользу того, что Булгаков находился в Красной Армии в период с конца августа и по 14—16 октября 1919 года. Во-первых, в автобиографическом рассказе «Не­обыкновенные приключения доктора», написанном всего три года спустя, факт мобилизации главного героя

в 1919 году в Красную Армию зафиксирован отчетливо. Вот как об этом повествует Булгаков:

«17 февраля

...Достал бумажки с 18 печатями о том, что меня нельзя уплотнить, и наклеил на парадной двери, на двери кабинета и в столовой.

21 февраля
Меня уплотнили...

22 февраля

... И мобилизовали.

...марта

Конный полк ушел воевать с каким-то атаманом...

Из пушек стреляли все утро...»

Хронология здесь, почти наверняка, искажена. Но в самом факте мобилизации Булгакова красными нет ничего невероятного. В военных врачах нуждались все враждующие стороны, а он вел частную практику, был известен в городе, возможно, даже давал соответству­ющее объявление с указанием адреса (ведь те же петлю­ровцы в феврале 1919 года знали его адрес и прислали повестку). А вот когда на самом деле будущий писатель был мобилизован большевиками, нам поможет выяснить продолжение рассказа «Необыкновенные приключения доктора». После цитированных слов следует пропуск целой главы, а затем такие малопонятные, на первый взгляд, фразы: «6. Артиллерийская подготовка и сапоги. 7. Кончено. Меня увозят». После этого следует новый пропуск, и действие переносится на Северный Кавказ, где доктор в рядах деникинских войск в качестве началь­ника медицинской службы 3-го Терского конного полка принимает участие во взятии Чечен-аула, причем это событие в рассказе отнесено к сентябрю. Писатель Д. А. Гиреев в свое время установил детальное совпадение сде­ланного Булгаковым описания боя за Чечен-аул и переч­ня участвовавших в нем частей белой армии с результа­тами позднейших исторических исследований. Действи­тельно, тогда деникинской армии пришлось бороться с восставшими горскими народами, опасавшимися восста­новления империи и ликвидации их фактически обретен­ной независимости в случае победы белых. Они объедини-

I

J 04 Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

лись в имамат во главе со столетним Хаджи-Узуном, при­чем в союзе с ними действовали и отряды коммунисти­ческой ориентации. Но хронология событий в булгаков-ском рассказе искажена, причем вполне сознательно. В действительности 3-й Терский полк во взаимодействии с другими частями взял Чечен-аул не в сентябре, а в ходе боев 28—29 октября 1919 года. И Булгаков прекрасно помнил, когда именно это происходило. В дневнике в ночь с 23 на 24 декабря 1924 года он записал: «...вспоми­нал... картину моей контузии под дубом и полковника, раненного в живот.

Бессмертье — тихий светлый брег... Наш путь — к нему стремленье. Покойся, кто свой кончил бег, Вы, странники терпенья...

Чтобы не забыть и чтобы потомство не забыло, запи­сываю, когда и как он умер. Он умер в ноябре 19-го года во время похода за Шали-аул и последнюю фразу сказал мне так:

— Напрасно вы утешаете меня, я не мальчик. Меня же контузили через полчаса после него.

Так вот, я видел тройную картину. Сперва — этот ночной ноябрьский бой, сквозь него — вагон, когда уже об этом бое рассказывал (в январе 1920 года. — Б. С), и этот, бессмертно-проклятый зал в «Гудке». «Блажен, кого постигнул бой». Меня он постигнул мало, и я дол­жен получить свою порцию».

Эта запись доказывает многое. Во-первых, что и спу­стя пять лет хронологию своего участия в гражданской войне Булгаков помнил абсолютно точно. Шали-аул был взят позже Чечен-аула, 1 ноября, и поход далее, за этот аул, несомненно происходил в ноябре. Во-вторых, здесь процитированы стихи Жуковского, ставшие эпиграфом пьесы «Бег», (возможно, у писателя уже зародилась идея этой пьесы). А эпизод с гибелью полковника в Чечне вошел в роман «Белая гвардия», где с умирающим пол­ковником Най-Турсом беседует Николай Турбин (безы-

 

ГЛАВАЗ.

Михаил Булгаков в годы 7 /1С

гражданской войны. 1918—1920 1 UJ

мянный полковник явно был одним из прототипов хра­брого и благородного Най-Турса). Наконец, тройная картина, возникающая в видении-воспоминании Булга­кова, соответствует принципу троичного видения, изло­женному в 1922 году П. А. Флоренским в его книге «Мни­мости в геометрии» (книга эта сохранилась в архиве писа­теля, и о ней речь впереди).

Раз искажена чеченская хронология (но только хроно­логия) рассказа «Необыкновенные приключения докто­ра», можно предположить, что и в части, относящейся к мобилизации героя красными, и последующих загадоч­ных событиях искажены не факты, а лишь хронология, чтобы запутать возможных недоброжелателей. Тех, для кого равно предосудительными могли показаться как булгаковская служба у белых, так и некоторые обсто­ятельства, связанные с его кратковременной службой у красных. Попробуем разобраться, к какому реальному времени можно отнести события рассказа, связанные с пребыванием героя в Красной Армии. «Из пушек стре­ляли все утро» в Киеве 30 августа 1919 года, когда петлю­ровские части вступили в киевские предместья и стали обстреливать город из тяжелых орудий. То, что «конный полк ушел воевать с каким-то атаманом», тоже может быть отнесено именно к этому дню: ведь не только пред­водители банд или отрядов различной политической ори­ентации, вроде Зеленого или Ангела, именовались ата­манами, но и сам С. В. Петлюра официально занимал, как мы помним, должность «головного атамана», т. е. главнокомандующего украинской армией и главы Украинского государства (так же, например, военный лидер Польши Ю. Пилсудский именовался в ту пору «на­чальником Польского государства»). Присутствующий далее в тексте «Необыкновенных приключений доктора» пропуск, вероятно, охватывает период сентября и первой половины октября, когда сам Булгаков, очевидно, нахо­дился среди отступивших из Киева красных, может быть, как раз врачом при какой-то конной части, о которой говорится в рассказе. Упоминаемая в «Необыкновенных приключениях доктора» артиллерийская подготовка — это, скорее всего, артиллерийская подготовка крас-

106 ^БоР^ис С⁰™"¹⁰» ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 3. Михаил Булгаков в годы

гражданской войны. 1918—1920

107

 

ных в ходе штурма Киева 14 октября, во время которой пострадал штаб генерала А. М. Драгомирова. Следу­ющие слова: «Кончено. Меня увозят... Из пушек... и...», принимая во внимание дальнейшие события, как будто означают, что герой был насильно увезен белыми частя­ми. Это совсем не говорит в пользу того, что Булгаков на самом деле был захвачен белыми в плен, хотя это и воз­можный вариант: как мы помним, обозы красных, при которых должна была находиться медицинская служба, были введены в Киев, так что при поражении советских войск у Булгакова были все шансы попасть в плен. Однако версия о насильственном увозе автобиографичес­кого героя могла быть создана писателем в расчете на не по должности внимательных читателей, чтобы в случае чего подчеркнуть недобровольный характер его последу­ющей службы у белых. В действительности Булгаков вполне мог сам перейти в деникинскую армию при штурме Киева красными, когда твердо удостоверился уже, что родной город занят частями добровольцев, а не украинскими войсками Петлюры. Как увидим мы далее, основные идеи белого движения будущий писатель раз­делял.

Очевидно, что Булгакову приходилось в дальнейшем скрывать не столько факт своей службы у белых (на это он вполне ясно намекал в «Необыкновенных приключе­ниях доктора», да и службы у Скоропадского, упомяну­той в «Белой гвардии» и других произведениях, в общем-то не скрывал), сколько свою предыдущую кратковре­менную службу в Красной Армии и последовавший за ним добровольный или насильственный переход к белым. Если бы факт такого перехода с определенно­стью обнаружился и был бы истолкован как доброволь­ный, Булгакова могли признать активным идейным белогвардейцем с неизбежными в таком случае репресси­ями. Таким же репрессиям он наверняка подвергся бы, обнаружь новая власть его публикации в деникинских газетах 1919—1920 годов... К счастью для Булгакова, подшивок кавказских газет того времени почти не сохра­нилось, и крамольные статьи нашли не современники — чекисты или литераторы, а исследователи, много деся-

тилетий спустя после смерти писателя, когда сама совет­ская власть переживала агонию в конце 80-х (фельетон «Грядущие перспективы») или уже после ее краха (фель­етон «В кафэ»).

Есть еще один интересный источник, который, на наш взгляд, подтверждает, что Булгаков служил у крас­ных. Это роман его товарища по Владикавказу 1920— 1921 годов и первым годам московской жизни, извест­ного в то время, но основательно забытого ныне писа­теля Юрия Слезкина «Девушка с гор» (другое название «Столовая гора»). Вышедшая в Москве в 1925 году, книга сохранилась в булгаковском архиве с дарственной над­писью автора: «Дарю любимому моему герою Михаилу Афанасьевичу Булгакову». Действительно, один из глав­ных героев романа бывший врач, а потом сотрудник подотдела искусств Владикавказского ревкома Алексей Васильевич, пишущий роман, своим бесспорным прото­типом имеет Булгакова (показательно и совпадение его имени и отчества с именем и отчеством Алексея Василь­евича Турбина — главного автобиографического героя «Белой гвардии» и «Дней Турбиных»).

Алексей Васильевич в «Девушке с гор» — совсем не симпатичный персонаж. В своем «Театральном романе» Булгаков сатирически изобразил Слезкина в образе писа­теля Ликоспастова, и за его рассказом «Жилец по орде­ру» угадывается слезкинская «Девушка с гор». Вот что пишет Булгаков в «Театральном романе»: «В рассказе был описан... я! Брюки те же. Ну, я, одним словом! Но, клянусь всем, что было у меня дорогого в жизни, я опи­сан несправедливо. Я вовсе не хитрый, не жадный, не лукавый, не карьерист и чепухи такой, как в том расска­зе, никогда не произносил!» Критика того времени хва­лила «Девушку с гор» за изображение процесса распада в среде «внутренней эмиграции», а образ Алексея Василь­евича был основным из числа выведенных Слезкиным «внутренних эмигрантов», то есть лиц, не принимавших советскую власть и коммунистов. По отношению к Бул­гакову слезкинский роман сильно смахивал на литератур­ный донос. К тому же там прямо говорилось и о наркома­нии Алексея Васильевича. После публикации «Девушки

108

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

глава з.

Михаил Булгаков в годы гражданской войны. 1918—1920

109

 

с гор» дружба Булгакова со Слезкиным сошла на нет. Юрий Леонидович мучительно завидовал булгаковскому таланту и успеху у публики, а нежелание Булгакова подлаживаться под власть и принимать существующие правила игры служило как бы укором Слезкину, ко­торый эти правила давно принял, и усиливало его не­приязнь к автору «Белой гвардии». Тем не менее, памя­туя былую близость писателей, можно допустить, что некоторые эпизоды биографии Алексея Васильевича восходят к булгаковским рассказам. Вот один из них — встреча в поезде с чекистом, сотрудником Особого отде­ла: «...случайно разговорился в дороге с одним молодым человеком, особистом. Как врачу, ему интересно было знать, как ведут себя те, которых должны расстреливать, и что чувствуют те, кому приходится расстреливать. Конечно, доктор подошел к этому вопросу осторожно. Ему кое-что было не совсем ясно. Но особист отвечал с полной готовностью и искренностью. Лично ему приш­лось расстреливать всего лишь пять человек. Заведомых бандитов имерзавцев. Жалости он не чувствовал, но все же было неприятно. Стреляя, он жмурил глаза и потом всю ночь не мог заснуть.

Но однажды ему пришлось иметь дело с интеллигент­ным человеком, юношей шестнадцати лет. Это — быв­ший кадет, деникинец, застрял в городе, когда пришли красные, и, скрываясь, записался в комячейку. Конечно, его разоблачили и приговорили к расстрелу. Это был заведомый, убежденный, активный контрреволюционер, ни о какой снисходительности не могло быть речи. Но вот, подите же, особист даже сконфузился, когда гово­рил об этом, — у него не хватило духу объявить приговор подсудимому». Отметим, что встреча с особистом могла состояться только на территории, контролируемой крас­ными. Булгаков, если это место восходит к его рассказу, переезд по советской территории мог совершать только с конца 1917 года и до февраля 1918 года, когда он посе­лился в Киеве, где и пребывал безвыездно вплоть до августа 1919 года. Однако кадет, о котором идет речь в романе, назван деникинцем, а А. И. Деникин стал коман­дующим Добровольческой армии в апреле 1918 года,

после гибели под Екатеринодаром Л. Г. Корнилова. Встреча Булгакова с особистом, таким образом, могла состояться как раз с конца августа до середины октября 1919 года — если будущий писатель тогда служил в Крас­ной Армии.

Герой слезкинского романа сам пишет роман, кото­рый «он назвал бы «Дезертир», если бы только не эта глупая читательская манера всегда видеть в герое романа автора». Такое название становится понятным из следу­ющей авторской характеристики Алексея Васильевича: «Но с того часа, как его выгнали из его собственной квартиры, дали в руки какой-то номерок и приказали явиться на место назначения, а потом перекидывали с одного фронта на другой, причем всех, кто его реквизи­ровал, он должен был называть «своими», — с того часа он перестал существовать, он умер». Из этого следует, что герой, видимо, как и его прототип, покинул ряды по крайней мере нескольких чуждых ему армий. Булга­ков, как мы помним, дезертировал из армии Петлюры, но, вполне вероятно, что он также дезертировал и из Красной Армии. Белую же армию и Булгаков и Алексей Василь­евич покинули вынужденно и одинаково — заболев сып­ным тифом и оставшись во Владикавказе, который после отхода белых был занят красными в марте 1920 года.

Сам Булгаков гораздо позднее, в октябре 1936 года, заполняя анкету при поступлении в Большой театр, напи­сал: «В 1919 году, проживая в г. Киеве, последовательно призывался на службу в качестве врача всеми властями, занимавшими город». Фактически — это замаскирован­ное признание того, что писатель был мобилизован не только армией Украинской Народной Республики, но также и красными, и белыми — именно эти власти сме­няли друг друга в Киеве в 1919 году до отбытия Булгакова во Владикавказ.

Какие же мотивы могли заставить Булгакова поки­нуть Киев в конце августа 1919 года вместе с Красной Армией? Один из них — страх перед приходом петлюров­цев, которые могли припомнить ему дезертирство из украинской армии в феврале. Т. Н. Лаппа признавала, что русские интеллигенты в Киеве «боялись Петлюру»,

111

глава з.

НО Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

хотя одновременно «страшно боялись большевиков, тем паче». Однако у Булгакова в конкретных обстоятель­ствах августа 1919 года вряд ли был какой-то реальный выбор, если его мобилизовали красные. Перед отступле­нием красный террор в Киеве усилился. Только 16 августа в местных «Известиях» был опубликован список 127 расстрелянных. Отказ служить в Красной Армии мог кончиться для Булгакова столь же печально, как и для безымянного мальчика-кадета из романа Слезкина. Бежать же от большевиков, чтобы остаться в Киеве, для будущего писателя особого смысла не имело. Ведь в тот момент в город уже ворвались петлюровцы, а они точно так же могли расстрелять его за дезертирство, останься он дома. Вероятно, Булгаков полагал в тот момент, что если не уйти с красными, то в родном городе все равно придется скрываться. Татьяна Николаевна прямо утверждает, что «в августе прошел слух, что возвра­щается Петлюра. Конечно, Михаилу бы не поздорови­лось, и вот мы пошли прятаться в лес. Вера с Варей, братья и еще немец один военный, который за Варькой ухаживал. Михаил опять браслетку у меня брал (Тасину браслетку Булгаков считал талисманом удачи. — Б. С). И вот мы там несколько дней прятались в сарае или домике каком-то. Немного вещей у нас было и продукты. Готовили — там во дворе печка была. Там так страшно было, если бы вы знали! Но Петлюра так и не появился, боя не было, и пришли белые. Тогда мы вернулись».

Отметим сразу, что в рассказе Т. Н. Лаппа есть броса­ющиеся в глаза противоречия. Во-первых, она признала, что муж взял у нее браслетку — а он делал это, когда покидал ее на время. Но тут же Татьяна Николаевна пишет, что они прятались с Михаилом вместе, хотя убе­жище их описывает крайне неопределенно — то ли сарай, то ли домик, да еще с печкой на улице (это в лесу-то!). Она заявляет, что вернулись они в Киев уже после прихода белых, но о встрече генерала Бредова, прибыв­шего в город в первый день вступления туда доброволь­ческих частей, повествует явно как непосредственная очевидица событий: «Генерала Бредова встречали хле­бом-солью, он на белом коне... торжественно все так

Михаил Булгаков в годы гражданской войны. 1918—1920

было». Не могли же Булгаковы вернуться в Киев утром 31 августа, когда в город как раз входили петлюровцы. Все эти противоречия снимаются, если верна наша вер­сия о том, что в конце августа 1919 Булгаков оставил Киев, опасаясь петлюровцев, так что писатель позднее сказал другу и органам сущую правду. Однако Михаил Афанасьевич не в лес ушел прятаться, а отступил, моби­лизованный в Красную Армию, в то время как Татьяна Николаевна осталась в Киеве и наблюдала вступление туда корпуса Добровольческой армии во главе с генера­лом Н. Э. Бредовым. Рассказ же Т. Н. Лаппа, на наш взгляд, призван был лишь скрыть службу Булгакова в Красной Армии. Да и странно прятаться в лесу, когда вокруг Киева много банд.

В воспоминаниях Т. Н. Лаппа, связанных с обсто­ятельствами ухода будущего писателя в белую армию, есть еще одна существенная неувязка. Татьяна Нико­лаевна сообщала, что она присоединилась к мужу во Вла­дикавказе через одну-две недели после его отъезда из Киева, а уехал Булгаков будто бы в начале сентября. В этом случае они должны были воссоединиться на новом месте в период между 15 и 20 сентября, а уже через несколько дней, по словам Т. Н. Лаппа, Михаила «напра­вили в Грозный, в перевязочный отряд». Татьяна Нико­лаевна оставалась в Грозном, а Булгаков периодически выезжал в свой отряд, к передовым позициям, а «потом наши попалили там аулы, и все это быстро кончилось. Может, месяц мы были там». Если принять, что в Гроз­ный они прибыли в 20-х числах сентября, то уехать оттуда должны были соответственно в 20-х числах октября, при­чем к тому времени восстание горцев уже' подавили. Однако это противоречит утверждению самого писателя о том, что в ноябре он участвовал в походе за Шали-аул (сам этот аул был взят 1 ноября). Кроме того, первый булгаковский фельетон «Грядущие перспективы» был опубликован в газете «Грозный» 13/26 ноября 1919 года, причем вырезка из газеты с частью этого фельетона сохранилась в булгаковском архиве, что предполагает присутствие Булгакова в Грозном по крайней мере до 26 ноября. Очевидно, они выехали из Грозного (через Бес-

^БоР^ис С⁰¹™¹⁰⁸ ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 3.

Михаил Булгаков в годы гражданской войны. 1918—1920

Из

 

лан во Владикавказ, как вспоминает Татьяна Николаев­на) в самом конце ноября или в начале декабря. Тогда, если верно сообщение Т. Н. Лаппа, что Булгаков с ней пробыл в Грозном около месяца, приехать в этот город они должны были в 20-х числах октября, незадолго До штурма Чечен-аула (напомним, он был взят 28—29 октя­бря). Если допустить, что во Владикавказ перед этим Татьяна Николаевна прибыла на одну-две недели позже Михаила Афанасьевича, то Булгаков должен был выехать из Киева в промежутке между 9 и 16 октября, но уж никак не в начале сентября. Не исключено также, что Михаил вызвал Тасю во Владикавказ даже раньше, чем через неделю после своего отъезда, а в Грозном они могли пробыть и меньше месяца. В целом хронология не противоречит нашему утверждению, что Булгаков выехал из Киева во Владикавказ в конце или сразу после киевских событий 14—16 октября.

Встает вопрос, как именно мог попасть Булгаков от красных к белым. В конце августа 1919 года Киев остав­ляли части 44-й стрелковой дивизии и Днепровской фло­тилии. Они же совместо с 45-й и 47-й стрелковыми диви­зиями фастовской группы участвовали в октябрьском наступлении на город. Никаких данных о службе Булга­кова в этих соединениях в архивах пока обнаружить не удалось*. Однако, принимая во внимание краткость пре­бывания будущего писателя в составе Красной Армии (около полутора месяцев) и плохое состояние учета лич­ного состава в советских войсках в то время, шансы найти такие данные очень невелики.

Поиски свидетельств пребывания Булгакова в Крас­ной Армии на Киевском участке фронта в сентябре — октябре 1919 года, предпринятые по просьбе автора П. А. Аптекарем в Российском государственном военном архиве, не увенчались успехом. Надо учесть и то, что зна-

* Так, в списках личного состава Днепровской военной флотилии за 1919 год нам удалось найти лишь одного Булгакова — Леонида Ива­новича, рулевого сторожевого судна «Гордый», 1901 года рождения, уроженца г. Алешки Таврической губернии, холостого. Находился ли он в каком-либо родстве с Михаилом Булгаковым, выяснить пока не уда­лось.

чительная часть документов была утрачена во время поражения красных в Киеве в середине октября, когда добровольцам удалось захватить часть обозов.

Еще меньше надежды найти документальные данные о пребывании Булгакова в белой армии, лишь очень незначительная часть архивов которой сохранилась в эмиграции. Здесь остается принять во внимание то, что писатель сделал автобиографического героя рассказа «Необыкновенные приключения доктора» начальником медслужбы 3-го Терского казачьего полка, и считать, что сам он занимал ту же должность.

То, что Булгаков мог быть мобилизован белыми в Киеве и сразу же в начале сентября направлен на Север­ный Кавказ, как настаивала Т. Н. Лаппа, кажется весьма маловероятным. Дело в том, что осенью 1919 года к офи­церам и чиновникам, призванным на территории, ранее находившейся под контролем Советов, деникинская армия относилась с большим недоверием. Разведсводки Красной Армии так рисовали обстановку в занятом белыми Киеве: мобилизованные офицеры «принижены и даже не допускаются в офицерскую столовую. Доверия к мобилизованным нет, и за ними учрежден надзор добро­вольцев»; «офицеры, служившие при советской власти, Деникиным лишаются всех чинов и отправляются в армию рядовыми». По многочисленным свидетельствам белых мемуаристов, при мобилизации в Киеве, как и в других местах, офицеры проходили длительную филь­трационную проверку в образованной контрразведкой судебно-следственной комиссии, и даже те из них, кто сочувствовал целям Добровольческой армии, далеко не сразу зачислялись в ее ряды; большинство офицеров, начавших проходить проверку сразу после вступления белых в Киев в начале сентября, так и не успели завер­шить ее до начала октябрьских боев. Часть из них уча­ствовала в этих боях на стороне деникинцев, другие разошлись по домам или покинули город. Тот же Г. К. Лукомский, перечисляя ошибки белых в аграрном и национальном вопросах, особо подчеркивает «ошибки при проверке офицеров, шедших лавиной в армию (тогда как никакие проверки не помогли: в дроздовском отряде ока-

1X4 ^Б°Р^ИС С⁰¹""¹⁰⁸ ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

глава з.

Михаил Булгаков в годы гражданской войны. 1918—1920

115

 

зался сильнейший большевик Тавровский)». Свидетель­ство такого рода есть и в воспоминаниях Т. Н. Лаппа: «...Когда пришли белые, то было разочарование. Страшное было разочарование у интеллигенции. Нача­лись допросы, обыски, аресты... спрашивали, кто у кого работал...»

Несколько легче было положение в конных и пеших партизанских (летучих) отрядах, куда, по воспоминаниям современников, зачисляли без проверки. Если Булгаков попал в плен или перебежал в одну из боевых белых частей, особенно казачьих, где порядки были более воль­ными, его могли определить на должность военного врача при наличии вакансии сразу, не подвергая много­дневной проверке. Кстати, разведорганы Красной Армии в сентябре недалеко от Киева зафиксировали Терский конный полк (но никак не 3-й, поскольку 3-й Терский полк был сформирован в составе местной Северо-Кав­казской бригады и не покидал места своей дислокации), который в ходе октябрьских боев вполне мог быть пере­брошен в город. Если Булгаков сдался именно терским казакам, то его последующее перемещение на Северный Кавказ становится вполне объяснимым. Казаков логично было перебросить в родные места для подавле­ния вспыхнувшего восстания горцев. Если бы Булгаков был просто в общем порядке мобилизован в Киеве, его скорее должны были направить на фронт в район Орел — Воронеж — Кромы, где шли главные бои, было особо много раненых и ощущалась острая нехватка медперсо­нала.

Можно с большой долей уверенности предположить также, что в очерке «Киев-город» запечатлены подроб­ности октябрьских боев в Киеве: «Сказать, что „Печер-ска нет", — это будет, пожалуй, преувеличением. Печерск есть, но домов в Печерске на большинстве улиц нету. Стоят обглоданные руины, и в окнах кой-где пере­плетенная проволока, заржавевшая, спутанная. Если в сумерки пройтись по пустынным и гулким широким ули­цам, охватят воспоминания. Как будто шевелятся тени, как будто шорох из земли. Кажется, мелькают в пере­бежке цепи, дробно стучат затворы... вот-вот вырастет

из булыжной мостовой серая, расплывчатая фигура и ахнет сипло:

— Стой!

То мелькнет в беге цепь и тускло блеснут золотые погоны, то пропляшет в беззвучной рыси разведка, в жупанах, в шапках с малиновыми хвостами, то лейтенант в монокле, с негнущейся спиной, то вылощенный поль­ский офицер, то с оглушающим бешеным матом проле­тят, мотая колоколами-штанами, тени русских матросов» (несомненно, матросы Днепропетровской флотилии). Далее писатель переносится воспоминаниями в Мариин-ский парк — как и Печерск, место ожесточенных боев в октябре 1919 года: «Днем, в ярком солнце, в дивных пар­ках над обрывами — великий покой. Начинают зеленеть кроны каштанов, одеваются липы. Сторожа жгут кучи прошлогодних листьев, тянет дымом в пустынных алле­ях. Редкие фигуры бродят по Мариинскому парку, скло­няясь, читают надписи на вылинявших лентах венков. Здесь зеленые боевые могилки. И щит, окаймленный иссохшей зеленью. На щите исковерканные трубки, осколки измерительных приборов, разломанный винт. Значит, упал в бою с высоты неизвестный летчик и лег в гроб в Мариинском парке.

В садах большой покой. В Царском светлая тишина. Будят ее только птичьи переклички да изредка донося­щиеся из города звонки киевского коммунального трам­вая».

Что ж, здесь Булгаков мастерски рисует батальные сцены. Это умение проявляется и в «Белой гвардии» и даже в немногих военных сценах «Мастера и Маргари­ты». Но что показательно, описываются главным обра­зом бои в Печерске и Мариинском парке, местах, где решилась судьба октябрьского наступления красных. Только тогда мог видеть Булгаков на улицах города бегу­щих в атаку днепровских матросов (в 1919 году в феврале и августе советские войска заняли и оставили город без боя). Не вызывает сомнения, что описание октябрьских боев в «Киев-городе» дано очевидцем, находившимся рядом с боевыми порядками сражающихся.

И еще один важный момент. Уже в «Киев-городе» в

116 ^БоР^ис С⁰¹""¹⁰»- ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

глава з.

Михаил Булгаков в годы гражданской войны. 1918—1920

117

 

1923 году Булгаков ужасам войны противопоставляет «светлый покой» природы — садов, парков, каштанов, лип. В этом словосочетании, по крайней мере, свет и покой не противостоят друг другу, а сливаются в некое органическое целое, как и в последнем булгаковском романе «Мастер и Маргарита».

После возвращения из Грозного, вероятно, в начале декабря 1919 года, Булгаков поселился во Владикавказе, где работал в местном военном госпитале. Т. Н. Лаппа так рассказывала об этом: «Мы приехали, и Михаил стал работать в госпитале. Там персонала поубавилось, и поговаривали, что скоро придут красные... Это еще зима 1919-го была. Поселили нас очень плохо: недалеко от госпиталя в Слободке, холодная очень комната, рядом еще комната — большая армянская семья жила. Потом в школе какой-то поселили — громадное пустое здание деревянное, одноэтажное... В общем, неуютно было. Тут мы где-то познакомились с генералом Гавриловым и его женой Ларисой. Михаил, конечно, тут же стал за ней ухаживать. Новый год мы у них встречали, 1920-й. Много офицеров было, много очень пили... «кизлярское» там было, водка или разведенный спирт, не помню я уже... И вот генерал куда-то уехал, и она предложила нам жить у них в доме. Дом, правда, не их был. Им сдавал его какой-то казачий генерал. Хороший очень дом, двор кругом был, и решеткой такой обнесен, которая закрывалась. Мне частенько через нее лазать приходилось. И стали мы жить там, в бельэтаже. Михаилу платили жалованье, а на базаре все можно было купить: муку, мясо, селед­ку... И еще он там в газету писал...» Булгаков в то время действительно начал публиковаться в местных газе­тах. Обстоятельства своего литературного дебюта он изложил в автобиографии 1924 года: «Как-то ночью в 1919 году, глухой осенью, едучи в расхлябанном поезде, при свете свечечки, вставленной в бутылку из-под керо­сина, написал первый маленький рассказ. В городе, в который затащил меня поезд, отнес рассказ в редакцию

газеты. Там его напечатали. Потом напечатали несколько фельетонов. В начале 1920 года я бросил зва­ние с отличием и писал». В другой биографии, написан­ной в 1937 году, Булгаков утверждал, что «в 1919 году окончательно бросил занятие медициной». П. С. Попов в первой булгаковской биографии сообщил: «По собствен­ному свидетельству, Михаил Афанасьевич пережил душевный перелом 15 февраля 1920 года, когда навсегда бросил медицину и отдался литературе». Думается, биограф здесь ошибается. Дело в том, что как раз 15 февраля 1920 года (ст. ст.) во Владикавказе вышел пер­вый номер газеты «Кавказ», где в числе ее сотрудников значилось и имя М. Булгакова (наряду с Ю. Слезкиным, Е. Венским и др.). Вероятно, это событие и вызвало душевное волнение писателя — он был объявлен журна­листом ведущей местной газеты. Противоречие же в собственных булгаковских показаниях о том, когда он оставил медицину — в 1919 или 1920 году, можно при­мирить предположением, что это событие случилось по старому стилю в конце декабря 1919 года, а по но­вому — в начале января 1920-го. Факт оставления Булга­ковым службы в госпитале признает и Т. Н. Лаппа, хотя при этом прямо и не пишет, на какую новую службу он поступил. Она вспоминала: «Когда госпиталь рас­формировали — в первых месяцах 1920 года, запла­тили жалованье — «ленточками». Такие деньги были — кремовое поле, голубая лента». Маловероятно, что в разгар боевых действий могли расформировать целый госпиталь, зато вполне правдоподобно, что после уволь­нения из госпиталя Булгаков под расчет получил все при­читающееся жалованье («ленточки» — это денежные знаки, выпущенные ростовской конторой Госбанка, называвшиеся поэтому «донскими» и бывшие, наряду с «царскими», или «николаевскими», кредитными билета­ми, самой устойчивой валютой на юге России в период гражданской войны). На наш взгляд, уход из госпиталя произошел в самом начале января 1920 года (н. ст.). Подтверждение этому можно усмотреть в булгаковском фельетоне «В кафэ», опубликованном в издававшейся во Владикавказе «Кавказской газете» 18(5) января 1920

119

глава з.

JJS Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

года. Там нет никаких доказательств того, что автор фельетона — военный врач, зато прямо говорится, что он имеет врачебное свидетельство, освобождающее от военной службы по болезни. Такой вывод можно сделать из воображаемого диалога автора с румяным, хорошо одетым штатским молодым человеком «в разгаре при­зывного возраста»: «Оказывается, этот цветущий, румя­ный молодой человек болен... Отчаянно, непоправимо, неизлечимо вдребезги болен! У него порок сердца, грыжа и самая ужасная неврастения. Только чуду можно приписать то обстоятельство, что он сидит в кофейной, поглощая пирожные, а не лежит на кладбище, в свою очередь поглощаемый червями.

И наконец, у него есть врачебное свидетельство!

— -Это ничего, — вздохнувши, сказал бы я, — у меня
у самого есть свидетельство, и даже не одно, а целых три.
И тем не менее, как видите, мне приходится носить анг­
лийскую шинель (которая, к слову сказать, совершенно
не греет) и каждую минуту быть готовым к тому, чтоб
оказаться в эшелоне или еще в какой-нибудь неожидан­
ности военного характера. Плюньте на свидетельства!
Не до них теперь! Вы сами только что так безотрадно
рисовали положение дел...

Тут господин с жаром залепетал бы дальше и стал бы доказывать, что он, собственно, уже взят на учет и рабо­тает на оборону там-то и там-то'.

— Стоит ли говорить об учете, — ответил бы я, —
попасть на него трудно, а сняться с него и попасть на
службу на фронт — один момент!»

При этом в воображаемой беседе Булгаков призна­вался: «Я не менее, а может быть, даже больше вас люблю спокойную мирную жизнь, кинематографы, мяг­кие диваны и кофе по-варшавски!

Но, увы, я не могу ничем этим пользоваться всласть!

И вам и мне ничего не остается, как принять участие так или иначе в войне, иначе нахлынет на нас красная туча, и вы сами понимаете, что будет...

Так говорил бы я, но, увы, господина в лакированных ботинках я не убедил бы».

Из сказанного в фельетоне можно предположить, что

Михаил Булгаков в годы гражданской войны. 1918—1920

Булгаков был уволен с должности военного врача по болезни, а упоминаемые три свидетельства, это, скорее всего, удостоверение Вяземской земской управы от 22 февраля 1918 года, выданное при увольнении из местной больницы на основе свидетельства Московского уезд­ного воинского революционного штаба по части запас­ной, удостоверение Сычевской земской управы от 18 сен­тября 1917 года о службе в сычевском земстве (удостове­рения из Вязьмы и Сычевки сохранились в булгаковском архиве) и третье — удостоверение об увольнении из Вла­дикавказского госпиталя, тоже, скорее всего, по болез­ни. Это удостоверение, вероятно, датированное началом января 1920 года (если оно, конечно, существовало в при­роде) — Булгаков сохранить никак не мог — при красных оно подтверждало бы его службу у белых и могло указы­вать и на новое место службы — скорее всего, Осваг — Осведомительное агентство. Осваг выполнял функции отдела печати при деникинском правительстве и призван был организовать пропагандистское обеспечение войск и населения, издавая газеты и журналы. Булгакова могли счесть идейным белогвардейцем и репрессировать, так что службу в Осваге надо было таить пуще службы в военном госпитале белых (последняя скорее могла обер­нуться не репрессиями, а новой мобилизацией в качестве военного врача).

Можно допустить, что в кафе, описанном в фельето­не, Булгаков сидел вскоре после 8 января 1920 года — дня взятия Ростова-на-Дону Красной Армией, так как именно этот факт фигурирует в разговорах как причина паники в белом тылу. Скорее всего, к середине января военным врачом Булгаков уже не был.

Если предположить, что Булгаков служил в Осваге, то участие его в газете «Кавказ» становится понятным — он мог быть там штатным журналистом. Последние же выезды из Владикавказа по железной дороге, наверное, были связаны уже не с врачебной, а с журналистской деятельностью. Возможно, именно журналистика, кото­рая тоже могла быть связана с фронтом, имеется в виду в фельетоне «В кафэ» в словах «принять участие так или иначе в войне». Здесь же Булгаков рассказывает и о

121

глава з.

220 Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

своем опыте владения оружием: «Что касается винтовки, то это чистые пустяки! Уверяю вас, что ничего нет легче на свете, чем выучиться стрелять из винтовки. Говорю вам это на основании собственного опыта. Что же касается военной службы, то что ж поделаешь! Я тоже не служил, а вот приходится... Уверяю вас, что меня ни­сколько не привлекает война и сопряженные с нею бес­покойства и бедствия».

Думается, упоминание об обращении с винтовкой относится к тому времени в ноябре 1919-го, когда Булгаков в качестве военного врача принимал участие в каратель­ных экспедициях против восставших чеченцев и даже, как мы помним, был контужен. Слова же «я тоже не слу­жил, а вот приходится...» относятся, мы полагаем, уже к новой должности Булгакова. Ведь о службе военным врачом он так сказать не мог, поскольку ранее, в 1916 году, уже работал во фронтовых госпиталях. Но служба Булгакова в момент написания фельетона явно не была службой боевого офицера, зато была связана с постоян­ными железнодорожными разъездами как на фронт, так и в тыловые районы («каждую минуту быть готовым к тому, чтоб оказаться в эшелоне, или еще к какой-нибудь неожиданности военного характера» — может быть, спешной эвакуации из-за приближения красных?). В одной из таких поездок он подхватил тиф, что во многом предопределило дальнейшую судьбу писателя.

Что же касается призывов в воображаемом диалоге идти на фронт, обращенных автором и к самому себе, то они явно иллюзорны, ибо невозможно убедить тыловую кофейную публику идти на фронт ни угрозами, ни силой оружия, ни личным примером. Поэтому слова: «И вам и мне ничего не остается, как принять участие так или иначе в войне», — автор произносит лишь в фантастическом видении, которое быстро рассеивается под звуки танго. Будущий автор «Белой гвардии», «Дней Турбиных» и «Бе­га» уже давно понимал обреченность белого дела.

По рассказам Т. Н. Лаппа, последняя поездка Булга­кова из Владикавказа при белых была в Пятигорск. Во время этой поездки он заразился возвратным тифом: «Михаил съездил — на сутки. Вернулся: «Кажется, я

Михаил Булгаков в годы гражданской войны. 1918—1920

заболел». Снял рубашку, вижу: насекомое. На другой день — головная боль, температура сорок. Приходил очень хороший местный врач, потом главный врач госпи­таля (еще одно доказательство, что госпиталь не был расформирован. — Б. С). Он сказал, что у Михаила возвратный тиф: «Если будем отступать — ему нельзя ехать». К тому времени, очевидно, уже произошло последнее крупное сражение зимне-весенней кампании 1920 года у донской станицы Егорлыцкой (17—18 февра­ля), окончившееся полным поражением последних бое­способных частей Вооруженных Сил Юга России. Кроме того, ряды белых косил тиф. Катастрофа стала очевид­ной всем. В другой версии своего рассказа Татьяна Нико­лаевна вспоминала: «А белые тут уже зашевелились, красных ждали. Я пошла к врачу, у которого Михаил служил, говорю, что он заболел. «Да что вы! Надо же сматываться!». Я говорю: «Не знаю как. У него темпера­тура высокая, страшная головная боль, он только стонет и всех проклинает. Я не знаю, что делать». Дал он мне адрес еще одного врача, владикавказского, тоже воен­ный. Они его вместе посмотрели и сказали, что трогать и куда-то везти его нельзя. Тут приходят соседи, кабардин­цы, приносят черкески: «Вот. Одевайтесь и давайте назад. Сегодня уходим». Я, конечно, никуда уйти не могу — Михаил лежит весь горячий, бредит, ерунду какую-то несет... Я безумно уставала. Как не знаю что. Все же надо было что-то делать — воду все время меняла, голову намачивала... лекарства врачи оставили, надо было давать... И вот, дня через два я выхожу — тут уж не до продуктов, в аптеку надо было — город меня поразил: пусто, никого. По улицам солома летает, обрывки какие-то, тряпки валяются, доски от ящиков... Как будто боль­шой пустой дом, который бросили. Белые смылись тихо, никому ничего не сказали. По Военно-Грузинской доро­ге. Конечно, они глупо сделали — оставили склады с про­довольствием. Ведь можно было как-то... в городе оста­вались люди, которые у них работали. В общем — никого нет. И две недели никого не было. Такая была анархия! Ингуши грабили город, где-то все время выстре­лы... Я бегу, меня один за руку схватил. Ну, думаю,

]_22 ^БоР^ис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

конец. Но ничего, обошлось. И вот Михаил лежал. Один раз у него глаза закатились, я думала — умер. Но потом прошел кризис, и он медленно-медленно стал выздорав­ливать. Это когда уже красные стали».

То что военный врач, начальник Булгакова по госпи­талю, узнал о его болезни только после прихода Татьяны Николаевны — лишнее доказательство, что Михаил Афанасьевич в госпитале уже не служил. Данные Т. Н. Лаппа помогают ориентировочно определить время, когда Булгаков заболел. По ее словам выходит, что это случилось дней за пятнадцать до прихода красных. Крас­ные же — партизанские отряды Н. Гикало и других командиров появились во Владикавказе только 22 марта. Значит, Булгаков заболел тифом около 7 марта. Это подтверждается и публикацией в газете «Кавказ» 28 фев­раля его фамилии в числе авторов первого номера. Ско­рее всего, уже после выхода этого номера Булгаков стал собираться в Пятигорск. Что дело не было связано с медициной, доказывается и тем, что первоначально, по свидетельству Т. Н. Лаппа, он хотел отправить в Пяти­горск только ее (зачем, Татьяна Николаевна точно не помнила: то ли отвезти что-то, то ли привезти). Возмож­но, Булгаков намеревался найти в Пятигорске какой-то материал для газеты или, наоборот, пытался отослать туда какие-то свои материалы для публикации. Несколько дней жена не могла достать билет до Пяти­горска, и тогда-то Михаил решил сделать это сам.

Реконструированная хронология пребывания Булга­кова на Северном Кавказе при белых позволяет предполо­жить, что количество его публикаций в местных газетах ненамного превышает число уже известных. Вероятно, П. С. Попов перепутал 13 и 19 ноября, и на самом деле первый фельетон под названием «Грядущие перспективы» был напечатан 13 ноября (ст. ст.) 1919 года в газете «Гроз­ный». Новые работы писателя могли появиться в газетах лишь в январе 1920-го, после ухода Булгакова из госпита­ля. К ним относится и фельетон «В кафэ» в «Кавказской газете». Еще один рассказ «Дань восхищения», известный пока лишь во фрагментах, сохранившихся в булгаковском архиве, опубликован в одной из владикавказских газет в

 

Михаил Булгаков в годы 7 'у О гражданской войны. 1918—1920 X jLJ

гражд;

глава з.

первую неделю февраля (ст. ст.) 1920 года. Последующие материалы, если они были, не могли выйти позднее пер­вой недели марта из-за болезни автора и отступления белой армии с Кавказа. Может быть, кому-то еще посчастливится найти неизвестные номера кавказских газет того времени, а в них — новые булгаковские тексты. Пожелаем же удачи будущим исследователям.

Булгаков, очнувшись от тифозного забытья, увидел, что очутился в другом мире, воспринимаемом как без­условно враждебный. По воспоминаниям Татьяны Нико­лаевны, он не раз укорял жену: «Ты — слабая женщина, не могла меня вывезти!» Но его упреки были несправед­ливы. Вспомним, что говорили врачи: «Что же вы хотите — довезти его до Казбека и похоронить?» Кстати, мест­ный врач, в отличие от начальника госпиталя, с белыми не ушел и, по свидетельству Татьяны Николаевны, именно он помог выходить Михаила Афанасьевича. Как знать, если бы не усилия этих людей, включая безымян­ного доктора, русская и мировая литература могла бы лишиться великого писателя. А не заболей Михаил Афа­насьевич тифом перед уходом белых из Владикавказа, у него было бы очень мало шансов осуществить свое писа­тельское предназначение. Булгаков мог умереть в дороге от болезни, погибнуть в бою, оказаться в плену и быть расстрелянным красными как офицер (кто бы стал раз­бираться, что он — военный чиновник, — все равно же в погонах!). Наконец, если бы Булгакову даже посчастли­вилось благополучно перейти грузинскую границу или добраться до черноморских портов и эвакуироваться в Крым, а потом, уже с Врангелем, в Турцию, на Галлипо-лийский полуостров, шансы на успешную литературную деятельность в эмиграции были бы не столь уж велики. Как знать, не пришлось бы Булгакову в этих условиях вновь обратиться к медицине или биологии — в этом нашел себя на чужбине его брат Николай.

Хотя И. П. Воскресенский, как мы помним, помог Булгакову избавиться от тяжкого недуга и Михаил об этом догадывался, его отношение к Ивану Павловичу не

 

125

глава з.

124 ^БоР^ис С°^колов ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

изменилось. В 1918 году Варвара Михайловна вышла за Воскресенского замуж и переехала к нему на Андреев­ский спуск, в дом № 38, что по соседству с прежней квар­тирой, «домом Турбиных». По словам Т. Н. Лаппа, Бул­гаков «очень переживал» это событие. В «Белой гвар­дии», написанной уже после кончины матери, последо­вавшей в феврале 1922 года, ее похороны отнесены к маю 1918 года — времени, когда она окончательно оста­вила «дом Турбиных». Об отношениях матери с Воскре­сенским Булгаков не хотел упоминать даже в романе, и ее отсутствие в турбинской квартире предпочел объяс­нить иначе. К Воскресенскому он сохранил неприязнь до самой своей смерти. О том, что Варвара Михайловна стала Булгаковой-Воскресенской, как Михаил сам при­знавался уже будучи смертельно больным в беседе с Н. А. Земской, ему стало известно лишь после посеще­ния могилы матери, из надписи на памятнике. При этом Булгаков заметил сестре: «Я достаточно отдал долг ува­жения и любви к матери, ее памятник — строки в «Белой гвардии». Речь здесь, несомненно, шла о знаменитых строках авторского монолога в романе: «Мама, светлая королева, где же ты?» И рядом с этим горькое: «Зачем понадобилось отнять мать, когда все съехались, когда наступило облегчение?» Очевидно, уход матери к Воскре­сенскому старший сын переживал особенно болезненно именно в мае 1918 года, еще и потому, что тогда казалось, что жизнь булгаковской семьи, почти все члены которой собрались вместе, наконец-то стала как-то налаживаться. Нелюбовь Михаила к новому мужу матери не разделя­лась его братьями и сестрами. Например, брат Николай 16 января 1922 года писал из Загреба, куда занесла его судьба вместе с армией Врангеля: «Милый, добрый Иван Павлович, как я счастлив сознанием, что Вы стали близ­ким родным человеком нашей семье. Сколько раз я уте­шал себя мыслью, что Вы с Лелей поддержите мою доб­рую мамочку, и все волновался за Ваше здоровье. С Вашим образом у меня связаны самые лучшие, самые светлые воспоминания, как о человеке, приносившем нашему семейству утешение и хорошие идеи доброго рус­ского сердца и примеры безукоризненного воспитания.

Михаил Булгаков в годы гражданской войны. 1918—1920

На словах мне трудно выразить все то, что Вы сделали маме в нашей трудной жизни, нашей семье и мне на заре моей учебной жизни. Бог поможет Вам, дорогой Иван Павлович».

Вероятно, после смерти отца Булгаков ощущал себя старшим мужчиной в семье. В автобиографическом рас­сказе «Красная корона» (1922) мать не случайно обра­щается к главному герою: «Ты старший, и я знаю, что ты любишь его. Верни Колю. Верни. Ты старший». Иван Павлович же, по мере сближения с матерью, грозил занять его место и, очевидно, вызывал симпатию млад­ших братьев и сестер. Возможно, именно в этом крылась главная причина неприятия Михаилом Воскресенского.

Жизнь Булгаковых в Киеве осложнялась напряжен­ными отношениями с домовладельцем. Квартиру на Анд­реевском спуске они снимали у инженера-архитектора Василия Павловича Листовничего. В «Белой гвардии» Булгаков вывел его в образе Василисы — инженера Василия Лисовича, человека жадного и несимпатичного. Вполне возможно, что прототип как раз был совсем неплохим человеком. Он купил дом, когда Булгаковы уже жили там, но оставил их в покое и сам поселился на нижнем этаже. Домовладельцу не нравился шум, кото­рый производили поздними вечерами собиравшиеся у Михаила друзья, не нравились и булгаковские пациенты — венерические больные, которых тому приходилось принимать на квартире. Т. Н. Лаппа вспоминала: «Ино­гда у Михаила возникали конфликты с хозяином дома Василием Павловичем, чаще всего из-за наших пациен­тов, которых он не хотел видеть в своем доме. Наверное, он боялся за дочь Инну».

Вскоре после прихода петлюровцев в дом на Андреев­ском спуске явились бандиты и, не найдя в квартире Булгаковых ценных вещей, зашли к Листовничим. По воспоминаниям Татьяны Николаевны и дочери Листов­ничего И. В. Кончаковской, они кое-чем смогли там поживиться. Так что соответствующий эпизод в «Белой гвардии» — это не плод булгаковской фантазии. Не выдуманы и сцены, где Турбины и Мышлаевский поют царский гимн. И. В. Кончаковская свидетельствовала,

12,6 ^Б°Р^ИС С"*⁰"⁰⁸- ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

глава з.

Михаил Булгаков в годы гражданской войны. 1918—1920

127

 

что при петлюровцах, не при гетмане, нечто подобное было, хотя и не совсем так, как описано в романе: «Как-то у Булгаковых наверху были гости; сидим, вдруг слы­шим — поют: „Боже, царя храни..." А ведь царский гимн был запрещен. Папа поднялся к ним и сказал: „Миша, ты уже взрослый, но зачем же ребят под стенку ставить?" И тут вылез Николка: „Мы все тут взрослые, все сами за себя отвечаем!" А вообще-то, Николай у них был самый тактичный...»

В жизни судьба «Василисы» была трагичной, как домовладелец, «буржуй», он был взят красными в залож­ники и 31 августа 1919 года при эвакуации баржи с залож­никами по Днепру бежал, после чего семья навсегда потеряла его из виду: то ли он погиб в днепровских водах, то ли смог пробраться за границу.

В Киеве Булгаков продолжал работать над рассказа­ми, основанными на смоленских впечатлениях. Впослед­ствии, в апреле 1921 года, он просил Н. А. Земскую забрать оставшиеся в Киеве рукописи и сжечь их. В дру­гом письме ей же в мае Михаил Афанасьевич повторил просьбу, делая исключение лишь для «Первого цвета». Все эти рукописи он характеризовал теперь одним сло­вом: «хлам», хотя прежде в письме матери просил их сохранить.

Повторим, что первые публикации фельетонов и рас­сказов Булгаков смог осуществить на Кавказе в издавае­мых Освагом газетах. Сегодня нам известны два фель­етона и фрагменты рассказа той поры. Тогда у Булга­кова уже сложилось твердое намерение стать профессио­нальным литератором, и первые шаги на этом пути он сделал в качестве журналиста. Однако первые опыты говорят еще не столько о литературном таланте, сколько о политической прозорливости автора. В рассказе «Дань восхищения» описывались события конца октября 1917 года, когда брат Николай и мать чуть не погибли в пере­стрелке у стен Инженерного училища. Этот рассказ послужил как бы зародышем «Белой гвардии». Здесь уже звучала памятная по пьесе «Дни Турбиных» песня: «Здравствуйте, дачники, Здравствуйте, дачницы, съемки у нас уже начались!»

Что же касается двух фельетонов — «Грядущие перс­пективы» и «В кафэ», то они в полной мере дают пред­ставление о политических взглядах писателя. «Грядущие перспективы», напомним, появились 26 ноября 1919 года. А к 9 ноября стало известно, что Вооруженные Силы Юга России проиграли генеральное сражение в районе Воронеж — Орел — Курск. Как мы помним, весть о том, что белые оставили Ростов, дошла до Владикавказа через десять дней. Следовательно, можно предположить, что и об этом поражении Булгаков знал по меньшей мере за неделю до публикации «Грядущих перспектив». Наверняка он уже тогда не строил иллюзий насчет воз­можности благоприятного для белых исхода граждан­ской войны. В фельетоне подчеркивалось, что «наша несчастная родина находится на самом дне ямы позора и бедствия, в которую ее загнала «великая социальная революция», что «настоящее перед нашими глазами. Оно таково, что глаза эти хочется закрыть. Не видеть!» Осно­вываясь на недавно просмотренных номерах английского иллюстрированного журнала, Булгаков в пример России ставил Запад: «На Западе кончилась великая война вели­ких народов. Теперь они зализывают свои раны.

Конечно, они поправятся, очень скоро поправятся!

И всем, у кого, наконец, прояснился ум, всем, кто не верит жалкому бреду, что наша злостная болезнь переки­нется на Запад и поразит его, станет ясен тот мощный подъем титанической работы мира, который вознесет западные страны на невиданную еще высоту мирного могущества». Какое же будущее видел в тот момент Бул­гаков для России, как оценивает ее перспективы в срав­нении с Западом? Весьма мрачно:

«Мы опоздаем...

Мы так сильно опоздаем, что никто из современных пророков, пожалуй, не скажет, когда же наконец мы догоним их и догоним ли вообще?

Ибо мы наказаны.

Нам немыслимо сейчас созидать. Перед нами тяжкая задача — завоевать, отнять свою собственную землю».

Писатель утверждал: «Безумство двух последних лет толкнуло нас на страшный путь, и нам нет остановки, нет

12,8 ^{Борис Соколов}- ^трп ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

передышки. Мы начали пить чашу наказания и выпьем ее до конца». Он провозглашал: «Расплата началась». Как и за что придется платить? На этот вопрос Булгаков отвечал так:

«Нужно будет платить за прошлое неимоверным тру­дом, суровой бедностью жизни. Платить и в переносном и в буквальном смысле слова.

Платить за безумство мартовских дней, за безумство дней октябрьских, за самостийных изменников, за раз­вращение рабочих, за Брест, за безумное пользование станков для печатания денег... за все!

И мы выплатим.

И только тогда, когда будет уже очень поздно, мы вновь начнем кой-что созидать, чтобы стать полноправ­ными, чтобы нас впустили опять в версальские залы (речь здесь идет о Версальской мирной конференции. — Б. С.).

Кто увидит эти светлые дни?

Мы?

О нет! Наши дети, быть может, а быть может, и вну­ки, ибо размах истории широк, и десятилетия она так же легко «читает», как и отдельные годы.

И мы, представители неудачливого поколения, уми­рая еще в чине жалких банкротов, вынуждены будем ска­зать нашим детям:

— Платите, платите честно и вечно помните социаль­ную революцию!»

Перед нами текст, который, не будь он опубликован в конкретной газете в конкретный день, было бы непросто датировать, особенно если убрать из него несколько предложений, относящихся к первой мировой и граждан­ской войнам. Подобная статья могла появиться и в конце семнадцатого, и в конце девятнадцатого года, и в тридца­тые годы (правда, только в эмигрантской печати), и в конце 80-х — в СССР, и в 1991-м, и в 1994-м — опять в России. Когда в 1988 году «Грядущие перспективы» были републикованы в журнале «Москва», нам довелось зачи­тывать фрагменты фельетона без указания автора и вре­мени написания знакомым и друзьям. Практически все, может быть, введенные в заблуждение обложкой попу­лярного журнала, считали, что автор — кто-то из извест-

 

ГЛАВАЗ.

Михаил Булгаков в годы 7 О (Л

гражданской войны. 1918—1920 1 Z У

ных современных публицистов. В одном случае даже было названо конкретно имя Вадима Кожинова (конечно же, в тот раз куски про Запад не зачитывались). Думает­ся, что в «Грядущих перспективах» Булгаков обозначил основные проблемы российского общества всего XX века, к несчастью, оставшиеся актуальными и не разре­шенными и сегодня. Фельетон выдает в писателе запад­ника, не славянофила, ибо в Западе видит он для России образец развития. При этом содержание и тон написан­ного не оставляют сомнения, что Булгаков не верил в победу белых и сознавал, что власть коммунистов в стране установилась надолго, на несколько поколений, так что счастливая жизнь может быть лишь у внуков. Он разделял общую для большинства русской интеллиген­ции веру в светлое будущее, рождаемую мрачным насто­ящим. Булгаков предсказал печальную судьбу своего поколения, которое до войны и революции, как написано в «Киев-городе», казалось ему и всем сверстникам «бес­печальным».

А вот причины мрачного послереволюционного настоящего названы автором когда совершенно верно, а когда и явно ошибочно. Можно согласиться с тем, что «безумное пользование станком для печатания денег» после февральской революции, а также полная недееспо­собность Временного правительства были одними из главных причин торжества большевиков. Писатель раз­делял лозунг белой гвардии о «единой и неделимой Рос­сии» и потому осуждал «самостийных изменников». Однако именно отсутствие сколько-нибудь разумной национальной политики погубило Вооруженные Силы и правительство Юга России, равно как и отсутствие удов­летворительного для массы крестьянства решения аграр­ного вопроса. Кстати, в фельетоне Булгаков упоминает лишь «героев-добровольцев», не замечая двух других составляющих деникинской армии — казаков Дона и Кубани. Отказ Деникина от признания донской и кубанской автономий привел к резкому падению боеспо­собности казачьих частей и к началу катастрофы в ноябре 1919-го, в марте 1920 года завершившейся про­вальной новороссийской эвакуацией. Отказ белых от

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

глава з.

Михаил Булгаков вгоды 1 О 7

гражданской войны. 1918—1920 1 Л

 

признания Украинской Народной Республики и Польши привел к тому, что польские и украинские войска осенью 1919-го, в момент пика успехов Вооруженных Сил Юга России, временно прекратили борьбу против Красной Армии, что позволило командованию красных снять с этих фронтов основные силы и бросить их на разгром Деникина. Тыл же деникинской армии сотрясали мас­совые крестьянские повстанческие движения. В районе Екатеринослава действовали отряды Махно (Т. Н. Лаппа вспоминала, что она ехала во Владикавказ через Екате-ринослав и очень опасалась налета на поезд махновцев, но все обошлось). На Кубани с белыми сражались «зеле­ные», на Кавказе — горцы Чечни и Дагестана. Шансов на победу над большевиками не было, и Булгаков не мог тогда, в ноябре 1919-го, не сознавать этого. Недаром в отклике на фельетон Булгакова обвинили в пораженчес­ких настроениях, несмотря на такие вот оптимистические пассажи: «Герои-добровольцы рвут из рук Троцкого пядь за пядью русскую землю.

И все, все — и они, бестрепетно совершающие свой долг, и те, кто жмется сейчас по тыловым городам юга, в горьком заблуждении полагающие, что дело спасения страны обой­дется без них, все ждут страстно освобождения страны.

И ее освободят.

Ибо нет страны, которая не имела бы героев, и пре­ступно думать, что родина умерла...

Мы будем завоевывать собственные столицы.

И мы завоюем их.

Англичане, помня, как мы покрывали поля кровавой росой, били Германию, оттаскивая ее от Парижа, дадут нам в долг еще шинелей и ботинок, чтобы мы могли ско­рее добраться до Москвы.

И мы доберемся.

Негодяи и безумцы будут изгнаны, рассеяны, уничто­жены.

И война кончится».

Подобные строки в конце ноября 1919 года должны были восприниматься читателями как издевательство. Разгромленные под Орлом «герои-добровольцы» вместе с разгромленными под Воронежем донцами Мамонтова и

кубанцами Шкуро продолжали свой стремительный бег к морю, и думать забыв о походе на Москву. Булгаков, конеч­но же, просто уступал требованиям военной цензуры и редактора. В романе Слезкина «Девушка с гор» Алексей Васильевич вспоминает редактора деникинской газеты, «в английском френче», говорившего: «Мы должны пробу­ждать мужество в тяжелую минуту, говорить о доблести, о напряжении сил». Эти слова почти буквально совпадают с оптимистической частью «Грядущих перспектив», где еще утверждается, что «придется много драться, много пролить крови, потому что пока за зловещей фигурой Троцкого еще топчутся с оружием в руках одураченные им безумцы, жизни не будет, а будет смертная борьба». Все эти строки, точно отражающие редакторскую установку, явно не соответствуют взглядам Булгакова и не умаляют общего безрадостного чувства от фельетона, возникающего у читателей, а фраза насчет того, что «жизни не будет, а будет смертная борьба», скорее относится не к фантасти­ческим победным сражениям с красными, а к будущей жизни автора и всей русской интеллигенции под пятой большевиков (именно так, «Под пятой», озаглавил Булга­ков свой дневник 20-х годов). Писатель вполне мог повто­рить слова Алексея Васильевича, которому послужил про­тотипом, о том, что «не мог петь хвалебных гимнов Добр-армии, стоя на подмостках, как его популярный коллега, громить большевиков. Он слишком много видел...»

Булгаков действительно слишком много видел: бес­смысленную бойню, трагедию мирного населения, жестокость контрразведки. Все это впоследствии отрази­лось на страницах его произведений. Вероятно, при пере­езде из Киева во Владикавказ он запомнил повешенного на фонаре в Бердянске рабочего «со щекой, вымазанной сажей», изображенного позднее в автобиографической «Красной короне». Рабочего повесили «после того, как нашли у него в сапоге скомканную бумажку с печатью». Автор ушел, «чтоб не видеть, как человека вешают». Этот эпизод стал причиной душевной болезни автора, как, вероятно, и болезни генерала, отдавшего приказ о казни. Здесь — истоки трагедии генерала Хлудова из «Бега» и Понтия Пилата из «Мастера и Маргариты».

J32 ^Б°Р^ИС Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

глава з.

Михаил Булгаков в годы гражданской войны. 1918—1920

133

 

А в «Необыкновенных приключениях доктора», Бул­гаков как бы предупреждает об отмщении от имени себя, тогдашнего, участвовавшего в походах на Чечен-аул и Шали-аул: «Голову даю на отсечение, что все это кон­чится скверно. И поделом — не жги аулов».

И даже на казенный, подцензурный оптимизм нет намека в фельетоне «В кафэ». Здесь не осталось никаких надежд остановить «красную тучу», а власть, способная бросить на фронт раскормленную и наглую тыловую пуб­лику, существует лишь в авторском воображении. И не случайно в фельетоне упоминается «английская шинель (которая, к слову сказать, совершенно не греет)» — символ тщетности английской помощи, к которой взывал автор в «Грядущих перспективах». То, что журналист-автор тут в военной шинели, так же, как и редактор газеты у Слезки-на — «в английском френче», указывает на его принадлеж­ность, по выражению одного из мемуаристов, Александра Дроздова, к «милитаризованному Освагу», а не к вольным корреспондентам газет, по выражению того же автора, не скованным кандалами «осважизма».

Дроздов, наблюдавший деятельность Освага в Росто­ве, оценивал ее так: «Осваг имел несчетное количество газет во всех уголках освобожденной от большевиков территории, в губернских городах, в тихих медвежьих городишках, задавленных сплином, неповоротливой и тяжеловесной уездной сплетней и тупым равнодушием ко всему белому и всему красному, на Черноморском побе­режье и на Кавказе. Во главе этих газет, где их хватало, стояли журналисты, где же не хватало журналистов, там стояли люди тех профессий, которые не учат ослушанию декретов, исходящих из центра. Газеты велись в том направлении, которое можно обозначить словами: ура, во что бы то ни стало и при каких бы то ни было обсто­ятельствах. ...Первое время, время победоносного насту­пления добровольческих армий, можно было писать о том, что волнует, что тревожит, о том, что подсказывает вам ваша писательская совесть. Но когда Троцкий собрал крепкий коммунистический кулак и Буденный, переброшенный с Волги, прорвал фронт у Купянска, прив.-доц. Ленский (заведующий информационной

частью Освага в Ростове. —Б. С.) правильно почувство­вал, что ура, пожалуй, спадет на несколько тонов ниже, и потому ввел систему заказных статей. Я не хочу быть односторонним и потому должен сказать, что темы, вырабатываемые на совещаниях прив.-доц. Ленского, поручались для разработки тем, кто их хотел разрабаты­вать, чаще всего тем, кто их предлагал, и, таким обра­зом, на этих совещаниях, к счастью, не пахло дурным запахом подвалов «Земщины», «Русского знамени» и дру­гих исторических газет из числа послушных.

Конечно, эта мера не привела ни к чему, и население не верило уже осважному ура, громыхавшему в те дни, когда обывателю хотелось кричать караул. Авторитет Освага дал глубокий и безнадежный крен, обыватель увидел, что король ходит нагишом и тело его безобраз­но, а в войсках об Осваге говорили не иначе как припле­тая его имя к имени матушки. Поняла это и власть, и началась беспощадная чистка. Но печальная роль была сыграна, и сыграна с таким треском, который не забы­вается. Бюрократизм победил: интеллигенция капитули­ровала.

Что же все-таки было создано громоздким и много­людным (по замечанию мемуариста, в Осведомительном агентстве присутствовал «обильный, так называемый уклоненческий элемент». — Б. С.) Освагом? Я говорю с чистым сердцем и с чистой душой: ничего, кроме вреда. Осважные плакаты казались жалкими рядом с велико­лепными плакатами большевиков, а ведь в художествен­ной части работали такие имена, как И. Билибин и Е. Лансере. Из груды брошюр, писанных нарочито псевдо­народным, т. е. бездарным и напыщенным языком, можно выделить лишь десяток брошюр Е. Чирикова, И. Наживина, И. Сургучева и кн. Е. Трубецкого. Вот этот-то десяток брошюр, написанных ярко, кровью души, эта горсточка нетенденциозной, искренней, правдивой аги­тации, агитации сердца, и есть одно и единственное свет­лое пятно на фоне синих обложек «дел за такими-то номерами», кип рапортов и отчетов, серой газетной тара­барщины, вялой и ненужной, годной лишь для того, чтобы базарные торговки, переругиваясь с покупателем,

I

234 Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

завертывали в них молодую картошку. Агитация хоро­ша, когда она дерзка и напориста, она хороша, когда кажет юркую свою рожу из-за плеч оратора противника; нужно, чтобы за агитатором гонялись враги, подобно тому, как Лафайет гонялся за Жан-Поль Маратом под сводами заштатных францисканских монастырей. У большевиков за бронепоездом идет агитпоезд; у Дени­кина агитпоезд трухтел, жалобно и трусливо позванивая скрепами цепей, вслед за пассажирским».

Интеллигенция, оказавшаяся в лагере генерала Дени­кина, агитационную войну с большевиками проиграла. Среди проигравших был и Булгаков, но свою вину в поражении он тогда наверняка не ощущал. По словам того же Дроздова, «писала в газетах интеллигенция en masse*, адвокаты и врачи, студенты и офицеры, дамы скучающие и нескучающие, недоучившиеся юноши, слишком много учившиеся старцы, бездельники, зеваки и дельные, умные порядочные люди». Таким же журна­листом военного времени стал и Михаил Булгаков, однако он, в отличие от большинства, обладал недюжин­ным литературным талантом. Конечно, в его решении уйти в журналистику было и стремление избавиться от опостылевшей уже службы военного врача. В романе Слезкина вернувшийся к большевикам редактор при­знается Алексею Васильевичу: «Я журналист, но в бое­вой обстановке». Думается, таким журналистом был и Булгаков, совершавший поездки на фронт и после ухода из госпиталя. Намек на это есть в фельетоне «В кафэ». Трусом Булгаков не был никогда, об этом свидетель­ствует и его участие в бою под Чечен-аулом и в последу­ющем походе, где он получил контузию. Не исключено, что эта контузия и послужила причиной (или поводом) для увольнения с военно-медицинской службы. А может быть, болезнью, вызвавшей освобождение, стала назван­ная в фельетоне неврастения (ни грыжей, ни сердечной недостаточностью писатель, насколько известно, ни страдал, а вот неврастения, и по его собственным призна-

* В массе (фр-).

ГЛАВА 3. Михаил Булгаков в годы 1 О С

гражданской войны. 1918—1920 JLJJ

ниям, и по свидетельству близких, писателя в дальней­шем мучила).

Булгаков, конечно, не принадлежал к активным участникам белого движения. Он совсем не горел жела­нием принять участие в братоубийственной войне, приз­наваясь, что его «нисколько не привлекает война и сопряженные с нею беспокойства и бедствия». В против­ном случае у него была возможность значительно рань­ше, задолго до осени 1919-го, вступить в ряды доброволь­цев Корнилова и Деникина. Когда Булгаков начал писать в осваговских газетах, белые уже потерпели сокруша­ющий удар от конницы Буденного. Его статьи были правдивы, а не ура-патриотичны, хотя, конечно, прихо­дилось Михаилу Афанасьевичу идти на уступки и цензу­ре, и осваговским редакторам. Характерно при этом, что в фельетоне «В кафэ», вышедшем после предпринятой властями, заинтересованными в более эффективной про­паганде, чистки Освага, подобных ура-патриотических мест и вовсе нет. Следует отметить язык булгаковских публикаций: простой, ясный, не вычурный и никак уж не простонародный, что выгодно отличает его статьи от большинства деникинских пропагандистских мате­риалов.

В 1919—1920 годах Булгакову впервые пришлось сотрудничать в подцензурной печати в экстремальных условиях гражданской войны, да еще при кабальной зависимости от всемогущего Освага — фактического Министерства по делам печати при деникинском Особом совещании. Осваг контролировал бумагу и типографии, и независимое издание основать без его благословения было практически невозможно. Когда Александр Дроз­дов задумал выпускать самостоятельно еженедельную газету и многие сотрудники Освага поручились, что он не имеет касательства к большевикам, бумагу по нормированной цене, он так и не получил, поскольку «сильные мира сего» сочли, что у журналиста слишком либеральная репутация. Конечно, столь жесткой идеоло­гической цензуры, как у большевиков, у белых никогда не было, но несвобода прессы ощущалась достаточно сильно. Однако Булгаков, как показывают его первые

136

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

-D-

 

кавказские фельетоны, писал только «о том, что волну­ет, что тревожит», о том, что подсказывает «писатель­ская совесть». И этому правилу он стремился неуклонно следовать и в дальнейшем, уже при Советах. При этом Булгаков признавал за большевиками определенное про­пагандистское превосходство над другими. Достаточно вспомнить искусного большевистского агитатора в «Бе­лой гвардии», который буквально иллюстрирует дроз-довский тезис о том, что «агитация хороша, когда она дерзка и напориста, она хороша, когда кажет юркую свою рожу из-за плеч оратора противника». В булгаков-ском романе оратор-большевик выдает себя за сторон­ника Петлюры, а его сообщники Шур и Шполянский, прикрывая его исчезновение, подставляют полиции как карманника незадачливого украинского поэта со смеш­ной фамилией Горболаз, который пытался задержать большевика. В «Мастере и Маргарите» Коровьев тем же приемом, крича: «Держи вора!», — останавливает Без­домного, преследующего Воланда.

Знакомство с деникинской армией сначала в пору успехов, а потом — разгрома, убедило Булгакова в изна­чальной обреченности белого дела, которое неспособно было спасти геройство отдельных его участников. Разло­жение тыла и бесчинства контрразведки отвагой нельзя было остановить, заменить героизмом отсутствие пози­тивных программ в аграрном и национальном вопросе тоже не удалось. И полковнику Най-Турсу в «Белой гвар­дии», которого Булгаков характеризовал П. С. Попову как «идеал русского офицерства», даны перед смертью программные слова, которые повторит потом любимый булгаковский герой полковник Алексей Турбин в «Днях Турбиных» в предсмертной речи к брату Николке: «Ун­тер-офицер Турбин, брось геройство к чертям!»

В 1918—1920 годах Михаил Булгаков приобрел бога­тый опыт, став очевидцем и участником гражданской войны. На протяжении всех 20-х годов осмысление траге­дии революции и братоубийственной борьбы стало веду­щей темой его творчества.

"Верхом на пьесе в Тифлис."

МИХАИЛ БУЛГАКОВ НА КРАСНОМ КАВКАЗЕ

1920—1921

-D □ D-

-D-Q-o

мену власти во Владикавказе Булгаков, как уже говорилось, пережил в тифозном бреду. Заболел еще при белых, очнулся уже при крас­ных. Т. Н. Лаппа рассказывала: «Он уже вы­здоровел, но еще очень слабый был. Начал вставать поне­многу. А во Владикавказе уже красные были. Так вот мы у них и оказались. Он меня потом столько раз пилил за то, что я не увезла его с белыми: „Ну как ты не могла меня увезти!" И вот уже решили выйти погулять. Он так с трудом... на руку мою опирается и на палочку. Идем, и я слышу: „Вон белый идет. В газете ихней писал". Я говорю: „Идем скорей отсюда". И вот пришли, и какой-то страх на нас напал, что должны прийти и нас аресто­вать. Кое-кого уже арестовали. Но как-то нас это мино­вало, не вызывали даже никуда. Врачом он больше, ска­зал, не будет. Будет писать». Юрий Слезкин в «Девушке с гор» заставил Алексея Васильевича проболеть полтора месяца, другие источники, в том числе Т. Н. Лаппа, гово­рят о трех неделях, хотя за буквальное совпадение сро­ков, конечно, ручаться нельзя. Сам Слезкин с 27 марта 1920 года работал заведующим подотдела искусств отдела народного образования Терского ревкома во Вла­дикавказе, Булгаков с начала апреля стал заведовать литературной секцией этого подотдела. Очевидно, он пошел туда сразу после выздоровления, чтобы добыть средства к существованию.

Т. Н. Лаппа утверждала, что со Слезкиным Булгаков познакомился уже при большевиках в ревкоме, где пред­ставился как профессиональный журналист. На самом деле они при белых вместе сотрудничали в газете «Кав­каз», так что специально представляться не было нужды. В своем романе Слезкин отмечал, что в то время само по себе сотрудничество с белыми не было наказуемо, вне закона ставили только тех, кто отступил вместе с белой армией из Владикавказа. Юрий Львович в 1932 году

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 4.

Михаил Булгаков на 7 А ^

Красном Кавказе. 1920—1921 1 ЧL

 

вспоминал обстоятельства своего знакомства с Булгако­вым: «С Мишей Булгаковым я знаком с зимы 1920 г. Встретились мы во Владикавказе при белых. Он был военным врачом и сотрудничал в газете в качестве кор­респондента. Когда я заболел сыпным тифом, его приве­ли ко мне в качестве доктора. Он долго не мог определить моего заболевания, а когда узнал, что у меня тиф — испу­гался... и сказал, что не уверен в себе... позвали другого.

По выздоровлении я узнал, что Булгаков болен пара­тифом. Тотчас же, еще едва держась на ногах, пошел к нему с тем, чтобы ободрить его и что-нибудь придумать на будущее. Все это описано у Булгакова в его „Записках на манжетах". Белые ушли — организовался ревком, мне поручили заведование подотделом искусств, Булгакова я пригласил в качестве зав. литературной секцией. Там же, во Владикавказе, он поставил при моем содействии свои пьесы: „Самооборона" — в одном акте, „Братья Турби­ны" — бледный намек на теперешние „Дни Турбиных". Действие происходит в революционные дни 1905 г. в семье Турбиных — один из братьев был эфироманом, другой революционером. Все это звучало весьма слабо. Я, помнится, говорил к этой пьесе вступительное слово.

По приезде в Москву мы опять встретились с Булгако­вым, как старые приятели, хотя последнее время во Вла­дикавказе между нами пробежала черная кошка (Булга­ков переметнулся на сторону сильнейшую)».

Слезкин уже долго и мучительно завидовал булгаков-скому успеху у публики. Поэтому он стремился наградить бывшего друга своими собственными пороками, в частно­сти стремлением стать на сторону победителей. Не вполне можно поэтому полагаться на слезкинский рассказ о том, как Булгаков из-за боязни заразиться отказался лечить его от тифа. Да и как мог запомнить это Слезкин, если сам лежал в бреду. В остальном же его воспоминаниям можно доверять. Не вызывает сомнения, что именно благодаря знакомству со Слезкиным Булгаков устроился в подотдел искусств. Об этом говорится и в автобиографической бул-гаковской повести «Записки на манжетах» (1922—1924), рас­сказывающей о событиях, связанных с пребыванием автора во Владикавказе и первых месяцах жизни в Москве, где

Булгаков работал секретарем Литературного отдела (ЛИТО) Главполитпросвета. Здесь, в частности, описан визит Слезкина к Булгакову во время болезни последне­го: «Беллетрист Юрий Слезкин сидел в шикарном кре­сле. Вообще, все в комнате было шикарно, и поэтому Юра казался в ней каким-то диким диссонансом. Голова, оголенная тифом, была точь-в-точь описанная Твеном мальчишкина голова (яйцо, посыпанное перцем). Френч, молью обгрызенный, а под мышкой — дыра. На ногах — серые обмотки. Одна — длинная, другая — короткая. Во рту — двухкопеечная трубка. В глазах — страх с тоской в чехарду играют.

— Что же те-перь бу-дет с нами? — спросил я и не
узнал своего голоса. После второго приступа он был
слаб, тонок и надтреснут». Тогда, если верить булгаков-
ской повести, Слезкин и предложил создать подотдел
искусств, в котором Булгаков мог бы возглавить ЛИТО.
Судя по всему, разговор происходил еще до официаль­
ного назначения Слезкина на эту должность и, возмож­
но, даже еще до прихода в город красных, ибо собесед­
ники опасались грабежей со стороны ингушей и осетин.

Когда Булгаков встал с постели и окреп, он приступил к работе в подотделе искусств. В «Девушке с гор» расска­зано о первом появлении Алексея Васильевича на службе при большевиках: «Он улыбался, когда вышел впервые на улицу. В ушах шумело, как в раковине, ноги подвер­тывались, но он улыбался.

В редакции на месте редактора сидел юноша с боро­дой, в бурке, с револьвером — член ревкома.

— До прихода законной власти газета поступила в
распоряжение временного революционного комитета, —
говорит он, сверля глазами Алексея Васильевича. —
Старые сотрудники могут оставаться на своих местах,
если...

Юноша смотрит на свой револьвер. Алексей Василь­евич тоже смотрит на него.

— Да, конечно, если...

— Объявлены вне закона только те, кто эвакуи­
ровался с Добрармией. Остальные будут амнисти­
рованы...

J 42 ^Б°Р^ИС С⁰¹""¹⁰⁸ ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 4.

Михаил Булгаков на Красном Кавказе. 1920—1921

143

 

— Я вас знаю, — снова мрачно начинает юноша, —
вы писатель...

Алексей Васильевич съеживается. В улыбке его сей­час только любезность. Но внезапно лицо юноши рас­плывается. Все его черное, бородатое лицо сияет, глаза из-под сросшихся бровей смотрят смущенно, по-детски. Он заканчивает.

— Я тоже поэт... Осетинский поэт... Авалов...

Улыбка явственней играет на губах Алексея Василь­евича. Они протягивают друг другу руки. На столе между ними все еще лежит револьвер».

В «Девушке с гор» нет героя, прямым прототипом которого послужил бы автор, так что Слезкин некото­рые черты своей биографии передал Алексею Василь­евичу (например, грудной ребенок, как и у героя, у Слез-кина был — сын Юра). Сегодня трудно сказать, в какой мере эта сцена относится к Булгакову, а в какой — к Слезкину. Писателем член ревкома мог скорее назвать известного беллетриста 1910-х годов, а не бывшего вра­ча, вся литературная продукция которого к тому времени состояла из нескольких фельетонов. Кстати, редактор Авалов тоже имел вполне конкретного прототипа — редактора местной газеты «Коммунист» Г. С. Астахова, в дальнейшем немало сделавшего для изгнания и Слезки-на, и Булгакова из подотдела искусств. Вполне воз­можно, что в диалоге Авалова с Алексеем Васильеви­чем переплелись факты первого прихода в ревком обоих писателей. Но атмосферу тех дней во Владикав­казе — «рукопожатие через револьвер» коммунистов с интеллигенцией — писатель передает вполне досто­верно.

Первое время жизнь Булгаковых во Владикавказе при красных была очень тяжела. Жили они по-прежнему у Гавриловых. Генерал ушел с белыми, Лариса же оста­лась, но затем исчезла и она. Служебные обязанности Михаила Афанасьевича заключались в организации литературных вечеров, концертов, спектаклей, диспу­тов, где он выступал со вступительным словом перед началом представления. Т. Н. Лаппа вспоминала: «...Он выступал перед спектаклями, рассказывал все. Но гово-

рил он очень хорошо. Прекрасно говорил... Но денег не платили. Рассказывали, кто приезжал, что в Москве есть было нечего, а здесь при белых было все что угодно. Булгаков получал жалованье, и все было хорошо, мы ничего не продавали. При красных, конечно, не так ста­ло. И денег не платили совсем. Ни копейки! Вот, спички дадут, растительное масло и огурцы соленые (спичками платили жалованье и Короткову в «Дьяволиаде». — Б. С). Но на базаре и мясо, и мука, и дрова были. Одно время одним балыком питались. У меня белогвардейские деньги остались. Сначала, как белые ушли, я пришла в ужас: что с ними делать? А потом в одной лавке стала на балык обменивать (быть может, отсюда и балыки, кото­рые прихватывает с собой Арчибальд Арчибальдович в «Мастере и Маргарите», покидая обреченный Дом Гри­боедова; балыки здесь — единственное, что остается от погибающего ресторана МАССОЛИТа, а для Булгакова балыки стали единственным материально осязаемым результатом его пребывания на белом Кавказе — в них обратилось его военное жалованье. — Б. С). Еще у меня кое-какие драгоценности были... цепочка вот эта тол­стая золотая. Вот я отрублю кусок и везу арбу дров, печенки куплю, паштет сделаю... Иначе бы не про­жили».

Чтобы заработать на пропитание, Булгаков стал писать пьесы. Кроме названных Слезкиным «Самообо­роны» и «Братьев Турбиных», были еще «Глиняные женихи», «Сыновья муллы» и «Парижские коммунары». Все эти пьесы, написанные второпях и по «революцион­ному заказу», Булгаков впоследствии в письмах родным заслуженно именовал «хламом» и рукописи сжег. Позднее, уже в 60-е годы, отыскался суфлерский экзем­пляр «Сыновей муллы», подтвердивший справедливость булгаковской самокритики. За пьесы, если они ставились на сцене одной из местных театральных трупп, русской, осетинской или ингушской (в 1930 году был опубликован осетинский перевод «Сыновей муллы»), деньги платили, хотя и не очень большие, а по случаю премьеры «Братьев Турбиных», по воспоминаниям Татьяны Нико­лаевны, был устроен банкет.

J 44 ^Б°Р^ИС Соколов ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 4.

Михаил Булгаков на 1 А С

Красном Кавказе. 1920—1921 1 4-J

 

В мае 1921 года во Владикавказе открылся Горский народный художественный институт, куда Булгаков был приглашен деканом театрального факультета. Однако тогда же, в мае, произошло ужесточение коммунистичес­кой власти в городе (14-го Владикавказ был объявлен на военном положении). К тому времени ни Слезкин, ни Булгаков уже не работали в подотделе искусств, где последний с конца мая 1920 года возглавлял уже не лите­ратурную, а театральную секцию. На обложке разгром­ного «Доклада комиссии по обследованию деятельности подотдела искусств» от 28 октября 1920 года сохранилась запись, датированная 25 ноября: «Изгнаны: 1. Гатуев, 2. Слезкин, 3. Булгаков (бел.), 4. Зильберминц». Трудно сказать, расшифровывалось ли таинственное «бел.» как «белый», или, что вероятнее, как «беллетрист». Во вся­ком случае, и после изгнания из подотдела Булгаков еще мог ставить пьесы и выступать на сцене. Пьесы иной раз имели успех, а драматург все более утверждался в выборе профессии. В письме двоюродному брату К. П. Булга­кову 1 февраля 1921 года он сообщал: «Это лето я все время выступал с эстрад с рассказами и лекциями. Потом на сцене пошли мои пьесы... Бог мой, чего я еще не делал: читал и читаю лекции по истории литературы (в Университ. народа и драмат. студии), читаю вступит, слова и проч., и проч. .. .я запоздал на 4 года с тем, что я должен был давно начать делать — писать». Булгаков уже бесповоротно считал себя писателем и драматургом. Однако продолжать эту деятельность во Владикавказе стало опасно.

Т. Н. Лаппа, подрабатывавшая статисткой в местном театре, а до этого — секретаршей в уголовном розыске, утверждала: «Оставаться больше было нельзя. Влади­кавказ же маленький городишко, там каждый каждого знает. Про Булгакова говорили: „Вон, белый идет!" ...В общем, если бы мы там еще оставались, нас бы уже не было. Ни меня, ни его. Нас бы расстреляли. Там же целое белогвардейское гнездо было: сын генерала Гаври-лова, Дмитрий, предлагал в их подполье работать, но я отказалась. Потом хотел завербовать медсестру из дет­ского дома, который в их особняке был (после того, как

особняк Гавриловых был превращен в детский дом, Бул­гаковым дали комнату, на Слепцовской, 9, рядом с теат­ром. — Б. С), а она его выдала. Тут и начальника мили­ции арестовали, где я раньше работала. Он тоже контр­революционером оказался. Ну, и надо было сматы­ваться».

Новая волна репрессий грозила докатиться до Булга­кова, которому, несмотря на амнистию, могли припо­мнить прошлую службу у белых или объявить участни­ком действительного или мнимого заговора. Уехать из Владикавказа помогла удачная постановка в мае «Сыно­вей муллы», давшая средства на отъезд. Михаил Афа­насьевич решил ехать в Тифлис, причем добирался туда через Баку. Владикавказ он покинул в конце мая 1921 года один, рассчитывая выписать жену позднее, когда устроится с работой. В день отъезда он писал сестре Надежде: «...Сегодня я уезжаю в Тифлис — Батум. Тася пока остается во Владикавказе. Выезжаю спешно, пишу коротко». Булгаков не очень надеялся на успешную постановку своих пьес на новом месте, да и с публикаци­ями в газетах было тяжело, не говоря уже о штатной должности журналиста. Спешность отъезда может слу­жить еще одним указанием на то, что писатель всерьез опасался ареста. Еще в апреле 1921 года, посылая Наде газетные вырезки и программы спектаклей, он оговари­вался: «Если я уеду и не увидимся, — на память обо мне». Очевидно, Булгаков думал о возможности эмигрировать. В том же письме Надежде, написанном в день отъезда в Тифлис, он предупреждал: «В случае отсутствия изве­стий от меня больше полугода, начиная с момента полу­чения тобой этого письма, брось рукописи в печку... Сколько времени проезжу, не знаю». Одновременно Михаил просил: «В случае появления в Москве Таси, не откажи в родственном приеме и совете на первое время по устройству ее дел». 2 июня из гостиницы «Пале-Рояль» в Тифлисе он отправил письмо Тасе, вызывая ее к себе. В тот же день он писал сестре Наде и двоюродному брату Косте, что вместе с женой собирается в Батум, а потом, «может быть, окажусь в Крыму...». При этом Бул­гаков горестно сетовал: «Не удивляйтесь моим скитани-

147

J 46 ^БоР^{ие Сокол}™>- ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ям, ничего не сделаешь. Никак нельзя иначе. Ну и судь­ба! Ну и судьба!»

Об этой поездке вспоминала и Т. Н. Лаппа: «Я при­ехала по Военно-Грузинской дороге на попутной маши­не — было такое специальное место, где людей брали, а в Тифлисе было место, куда приезжали. И вот Михаил меня встретил. Хорошая такая гостиница, и главное — клопов нету. Он все хотел где-то устроиться, но никак не мог. Нэп был, там все с деньгами, а у нас пусто. Ну ника­кой возможности не было заработать, хоть ты тресни! Он говорил: „Если устроюсь — останусь. Нет — уеду". Месяц примерно мы там пробыли. Он бегал с высунутым языком. Вещи все продали, цепочку уже съели, и он решил, что поедем в Батум». Однако их несчастья про­должались. Чтобы ехать в Батум, пришлось продать обручальные кольца, в свое время купленные в знамени­том ювелирном магазине Маршака на Крещатике. Тать­яна Николаевна хорошо запомнила эти кольца: «Они были не дутые, а прямые, и на внутренней стороне моего кольца было выгравировано: „Михаил Булгаков" и да­та — видимо, свадьбы, а на его: „Татьяна Булгакова".

Когда мы приехали в Батум, я осталась сидеть на вок­зале, а он пошел искать комнату. Познакомился с какой-то гречанкой, она указала ему комнату. Мы пришли, я тут же купила букет магнолий — я впервые их видела — и поставила в комнату (здесь проглядывает довоенная беззаботная Тася, когда они с Михаилом готовы были потратить последний рубль на цветы, пирожные или театр. — Б. С). Легли спать — и я проснулась от безум­ной головной боли. Зажгла свет — закричала: вся постель была усыпана клопами... Мы жили там месяца два, он пытался писать в газеты, но у него ничего не бра­ли. Очень волновался, что службы нет, денег нет, ком­наты нет». К врачебной практике Булгаков возвра­щаться не желал ни при каких обстоятельствах, а неудачи на журналистском попроще, возможно, объясня­лись его неготовностью писать в требуемом советском стиле. В какой-то момент эмиграцию он стал рассматри­вать как единственный выход. О планах такого рода и их крахе поведала Татьяна Николаевна: «Тогда Михаил

 

ГЛАВА 4.

Михаил Булгаков на

Красном Кавказе. 1920—1921

говорит: „Я поеду за границу. Но ты не беспокойся, где бы я ни был, я тебя выпишу, вызову». Я-то понимала, что это мы уже навсегда расстаемся. Ходили на пристань, в порт он ходил, все искал кого-то, чтоб его в трюме спрятали или еще как, но тоже ничего не получалось, потому что денег не было. А еще он очень боялся, что его выдадут. Очень боялся... В общем, он говорит: „Не­чего тут сидеть, поезжай в Москву". Поделили мы последние деньги, и он посадил меня на пароход в Одессу. Я была уверена, что он уедет, и думала, что мы уже на­всегда прощаемся».

Булгаков, однако, за границу так и не уехал. В «За­писках на манжетах» запечатлены последние дни пребы­вания в Батуме.

«Через час я продал шинель на базаре. Вечером идет пароход. Он не хотел меня пускать. Понимаете? Не хотел пускать!..

Довольно! Пусть светит Золотой Рог. Я не доберусь до него. Запас сил имеет предел. Их больше нет. Я голо­ден, я сломлен! В мозгу у меня нет крови. Я слаб и бояз­лив. Но здесь я больше не останусь. Раз так... значит... значит...

Домой. По морю. Потом в теплушке. Не хватит де­нег— пешком. Но домой. Жизнь погублена. Домой!.. В Москву! В Москву!»

Думается, эмигрировать Булгакову в этот раз поме­шало не только отсутствие денег и боязнь быть пойман­ным при попытке нелегально отплыть из Батума в Кон­стантинополь. Тут скорее был страх перед незнакомой, совсем другой жизнью. К тому же за рубежом перспек­тивы литературного и театрального творчества были еще туманнее, чем на родине. Конечно, русская эмигра­ция знала писателей, состоявшихся вне родины. Так произошло, например, с Набоковым. Но он уехал из Рос­сии, будучи на десяток лет моложе Булгакова, и психо­логически ему было гораздо легче приспособиться к жизни на чужбине. Михаилу Афанасьевичу шел уже тридцать первый год, и решимости начинать жизнь сна­чала у него явно недоставало, хотя революция и последу­ющие события отняли у него буквально все, до последних

148

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 4.

Михаил Булгаков на Красном Кавказе. 1920—1921

149

 

вещей, которые пришлось продать, чтобы не умереть с голоду.

Булгаков, вероятно, решил уже тогда, когда отправ­лял Тасю из Батума, обосноваться в Москве, если отъезд за границу не состоится. Потому-то герой «Записок на манжетах», как и героини «Трех сестер», восклицает: «В Москву! В Москву!» — и столицу называет домом. А ведь домом его был дом на Андреевском спуске в Киеве! Почему же Булгаков даже не рассматривал воз­можность хотя бы на время обосноваться в родном горо­де?

Опять-таки, можно предположить, что причина кры­лась в обстоятельствах, связанных с гражданской войной и с происшедшими политическими переменами. Киев стал из русского города, по крайней мере формально, городом украинским, но столицей советской Украины не сделался — предпочтение отдали пролетарскому Харько­ву. Украинский язык играл существенную роль в Киеве до конца 20-х годов, пока коммунисты не развернули активную борьбу с так называемым «украинским бур­жуазным национализмом». Конечно, для русского лите­ратора, к тому же отнюдь не пролетарского происхожде­ния и не коммунистического мировоззрения, обстановка в городе, низведенном со статуса «матери городов рус­ских» до положения украинской провинции, была бы далеко не самой благоприятной. Но и в Москве, не имея связей в литературно-театральном мире, начинающему драматургу и писателю пробиться было не легче — ведь и конкуренция в столице была острее. В других же отно­шениях Киев должен был иметь перед Москвой в глазах Булгакова целый ряд неоспоримых преимуществ. Еще во Владикавказе Михаил и Тася хорошо знали от приезжих, что в Москве очень голодно. Киев находился ближе к хлебным районам, и продовольственное положение там было получше. Здесь семья Булгаковых располагала двумя большими квартирами — на Андреевском спуске, 13 и 38. Правда, неприязнь Булгакова к И. П. Воскресен­скому могла быть еще одной причиной, почему он не хотел осесть тут. Но в Москве жилищные перспективы для Таси и Михаила были совсем мрачные. Речь могла

идти только о комнате А. М. и Н. А. Земских и квартире Н. М. Покровского, причем, надо полагать, Николай Михайлович совсем не горел желанием селить у себя род­ственников на неопределенно долгий срок. Показатель­но, что, отправляя жену из Батума в Москву, Булгаков не рекомендовал ей заходить к Покровским (Николай Михайлович жил с братом Михаилом). Татьяна Нико­лаевна свидетельствовала: «К дядьке идти мне не хо­телось, и Михаил говорил: «Ты к нему не ходи». Что же касается Земских, то Надя в то время была в Киеве, а вскоре после приезда Михаила Андрей тоже уехал к ней, оставив Булгаковым комнату в знаменитой «нехорошей квартире» на Садовой, 10, тем самым хоть на время решив их жилищную проблему. Отъезд Земских в Киев, кстати, служит еще одним доказательством, что там в ту пору жилось легче, чем в Москве. Но Михаил Булгаков упорно стремился в столицу.

Думается, он просто боялся долго жить в Киеве. Там могло обнаружиться, что, будучи мобилизован врачом в Красную Армию, Булгаков так или иначе оставил ее ряды и очутился у белых, а за такое могли и репрессиро­вать. Характерно, что и в 1921 году во Владикавказе он почти маниакально продолжал скрывать свою причаст­ность к медицине. Так, в письме к Н. А. Земской 26 апреля 1921 года, переданном с владикавказской знако­мой О. А. Мишон, Михаил предупреждал, чтобы с Мишон не вели никаких лекарских разговоров, «которые я и сам не веду с тех пор, как окончил естественный и занимаюсь журналистикой». Медицинский факультет на естественный Булгаков заменил и в анкете при поступле­нии в ЛИТО Главполитпросвета в Москве. А ведь гра­жданская война уже кончилась, в Красной Армии шло сокращение, и Булгакову непосредственно мобилизация в качестве военного врача не угрожала. Скрывать, что он был врачом на территории, занятой белыми армиями, тоже особого смысла не имело. Проще было сказать, что работал врачом в гражданском, а не в военном госпитале и лечил мирных обывателей, а не солдат и офицеров деникинской армии. Что же касается Булгакова-журна­листа, то во Владикавказе вовсе не была тайной работа

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 4.

Михаил Булгаковна КрасномКавказе. 1920—1921

151

 

его, как и других сотрудников подотдела искусств, в белогвардейских изданиях, просто до поры до времени это лыко не ставили в строку. Например, уже упоминав­шаяся газета «Коммунист» 20 апреля 1920 года характе­ризовала адвоката Б. Р. Беме, вместе с Булгаковым работавшего в подотделе искусств, вполне в жанре лите­ратурного доноса: «...Выступавший перед началом кон­церта лектор, известный „товарищ" Борис Ричардович Беме, привыкший выступать перед аудиториями знаме­нитого „Освага" чуть-чуть да не под „Боже царя", неудачно, может быть, на первый раз, пытался акклима­тизироваться в новых условиях». Непонятно, чем в гла­зах местных коммунистов работа врачом в белой армии должна была быть хуже работы журналистом в белых газетах. Другое дело, если бы вскрылось, что Булгаков сперва служил медиком у красных, а потом у белых. Тогда пришлось бы давать объяснения, при каких обсто­ятельствах он покинул Красную Армию, а это грозило обвинением в дезертирстве. Не случайно в «Девушке с гор» роман Алексея Васильевича по смыслу предла­гается назвать «Дезертир».

Так или иначе, но выбор в пользу Москвы Булгаков сделал, хотя Киев он и тогда и потом любил больше всех других городов и хранил в архиве рисунок листьев с киев­ских каштанов. Москву, как это ни покажется странным тем, кто знаком с булгаковским творчеством, особенно с «Мастером и Маргаритой», писатель так до конца и не полюбил. Уже будучи смертельно больным, он при­знался в этом сестре Наде. 7 января 1940 года Н. А. Зем­ская зафиксировала в дневнике беседу с братом: «Разго­вор о нелюбви к Москве: даже женские голоса не нравят­ся». Тем не менее Булгакову суждено было стать одним из самых «московских» писателей в русской литературе, а роман «Мастер и Маргарита» сделался настольной кни­гой москвоведов. С Москвой оказалась неразрывно свя­зана его судьба, здесь были созданы все главные булга-ковские произведения.

Из Батума Булгаков направился в Москву через Киев. 18 сентября Н. А. Земская писала мужу: «У Воскресен­ских очень интересно жить: вчера приехал Миша. Едет в

Москву. Скоро и ты его увидишь. Итак, Тася может быть спокойна (Т. Н. Лаппа прибыла в Москву еще в начале сентября, утратив по дороге почти все вещи и получив в Киеве от Варвары Михайловны лишь минимум белья, поскольку ее киевские вещи давно были прода­ны. — Б. С.)». В Москву Булгаков прибыл 24 сентября 1921 года. Накануне Надя сообщила в Москву: «Дорогой Андрик, теперь ты будешь иметь удовольствие видеть в Москве и Мишу».

Булгаковские странствия кончились навсегда. Теперь ему лишь изредка придется на короткое время покидать Москву, всякий раз возвращаясь обратно. Начался новый период биографии писателя.

Булгаков, в отличие от многих коллег во Владикавка­зе, принять большевистскую революцию и убедить себя в ее необходимости и полезности не мог. Потому-то, наверное, уже тогда пробежала черная кошка между ним и Юрием Слезкиным, спешившим доказать новой власти полную свою лояльность. Показательно, как критикует Алексея Васильевича героиня «Девушки с гор»: «Вы хотите смутить меня? Вы хотите сказать, что страна, где невинные люди месяцами сидят по тюрьмам, не может быть свободной... Я до сих пор помню ваш рассказ о гуманном человеке. Вы нанизываете один случай за дру­гим, собираете их в своей памяти и ничего уж не можете видеть, кроме этого. Вы приходите в ужас от созданной вами картины и заставляете бояться других. Только грязь, разорения, убийства видите вы в революции, как на войне вы видели только искалеченные тела, разорван­ные члены и кровь. А зачем была кровь, во имя чего люди шли и умирали, вы не хотите видеть, потому что это, по-вашему, глупо. Откуда разорение, грязь, преда­тельство — этого вы знать не хотите. Как этому помочь, как это изжить — вы тоже не думаете. Голод, вши, убий­ства — говорите вы, пряча голову, как страус. Значит, я должна ненавидеть Россию и революцию и отвернуться от того, что мне кажется необычайным. Но вам это не

152

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 4.

МихаилБулгаков на Красном Кавказе. 1920—1921

153

 

удастся. Слышите — не удастся! Я сама слишком замучи­лась, слишком передумала, чтобы иметь свое мнение. И если кто-нибудь виноват в том, что происходит тяжелого и дурного, так это вы — вы все, стонущие, ноющие, злобствующие, критикующие и ничего не делающие для того, чтобы скорее изжить трудные дни. Одни взяли на себя всю тяжесть труда, а вы смотрите и вместо того, чтобы помочь, говорите — они не выдержат, они упадут, труд их бессмыслен. У вас остались только слова. Вы ни холодные, ни горячие, вы — ничто. И вы еще смеете осу­ждать...»

Тут явно слышатся отголоски споров с Булгаковым самого Слезкина. Автор «Девушки с гор» готов был оправдать пролитую революцией кровь, возлагая вину не на большевиков, а на интеллигенцию, которая не хочет работать на благо нового общества. Будущий же автор «Белой гвардии» ставил вопрос, кто ответит за кровь, но не находил ответа, хотя кровопролития не оправдывал. Вот только надежд на скорое падение советской власти Булгаков явно не питал.

«Революционный заказ» во Владикавказе Булгаков выполнял несколько своеобразно. Он никак не прослав­лял Октябрьскую революцию, а сосредоточивал внима­ние на революционных событиях, ей предшествовавших. Так, в «Братьях Турбиных» действие происходит во время революции 1905 года (а к ее конституционным идеям сочувственно относился, как мы помним, еще отец Булгакова), в «Сыновьях муллы», как благо для Кавказа, показана победа февральской революции. В «Грядущих перспективах» писатель осудил февраль, справедливо видя в нем лишь преддверие октябрьских событий. Но теперь, при красных, когда выбора не было и требова­лось написать что-нибудь «революционное», чтобы не умереть с голода, Булгаков готов был славить скорее февральскую, чем октябрьскую революцию. Наконец, можно предположить, что в «Парижских коммунарах», текст которых не сохранился, он наверняка с симпатией писал о Парижской коммуне 1871 года, хотя сам уж точно не разделял социалистических идей. Вероятно, сочув­ствие к коммунарам могло быть вызвано жестокой рас-

правой, учиненной над ними правительственными войс­ками. Из письма, посланного Н. А. Земской в конце мая 1921 года, можно судить о том, что в «Парижских комму­нарах» отразились и собственные впечатления драматур­га. Отсюда такие реплики героев, как: «Да, я голодный как собака, с утра ничего не ел»; «Да ты не можешь себе представить, до чего я голоден. У меня живот совсем пустой...»; «Но как ловко я его срезал. Умер, не никнув, и себе такой же смерти желаю»; «А хорошо я командира взвода подстрелил... Как сноп упал. Дай Бог каждому из нас так помереть...» (возможно, здесь Булгаков вспо­мнил мучительно умиравшего полковника, раненного в живот).

В начале июля 1920 года во Владикавказе состоялся диспут о Пушкине. О выступлении на нем Булгакова сохранился целый ряд свидетельств. Явно недружествен­ный рецензент М. Вокс из журнала «Творчество» отме­тил булгаковские пафос и красноречие, усугубляющие, по его мнению, вину выступавшего, и «дословно» пере­числил основные тезисы Булгакова: «Бунт декабристов был под знаком Пушкина, и Пушкин ненавидел тиранию (смотри письма к Жуковскому: „Я презираю свое отече­ство, но не люблю, когда говорят об этом иностранцы»); Пушкин теоретик революции, но не практик — он не мог быть на баррикадах. Над революционным творче­ством Пушкина закрыта завеса: в этом глубокая тайна его творчества. В развитии Пушкина наблюдается «фе­ерическая кривая». Пушкин был «и ночь и лысая гора» — приводит Булгаков слова поэта Полонского, и затем — творчество Пушкина божественно, лучезарно; Пуш­кин — полубог, евангелист, интернационалист (sic!). Он перевоплощался во всех богов Олимпа: был и Вакх, и Бахус; и в заключение: на всем творчестве Пушкина лежит печать глубокой человечности, гуманности, от­вращение к убийству, к насилию и лишению жизни чело­века — человеком (на эту минуту Булгаков забывает о пушкинской дуэли). И в последних словах сравнивает Пушкина с тем существом, которое заповедало людям: «не убий».

В «Записках на манжетах» Булгаков о выступлении на

Ъорпс Соколов. ТРИЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 4.

Михаил Булгаков на Красном Кавказе. 1920—1921

155

 

Пушкинском диспуте, вероятно из-за цензуры, говорит весьма глухо, утверждая лишь, что положил на обе лопатки докладчика — Г. С. Астахова, на славу обрабо­тавшего Пушкина «за белые штаны», за «вперед гляжу я без боязни», за камер-юнкерство и холопскую стихию, вообще за «псевдореволюционность и ханжество», за неприличные стихи и ухаживание за женщинами», а в заключение предложившего «Пушкина выкинуть в печ­ку». В ходе диспута герой булгаковской повести был на­гражден нелестными эпитетами «волк в овечьей шкуре», «господин» и «буржуазный подголосок». Действительно, тот же М. Вокс считал, что «все было выдержано у лите­ратора Булгакова в духе несколько своеобразной логики буржуазного подголоска», и превозносил Астахова, утверждая, что «кощунственная» рука докладчика имела полное право бросить Пушкина в очистительный огонь революции, в котором весь этот хлам должен сгореть, крупинки золота, если они есть, останутся». Астахов без­апелляционно провозглашал, что «камер-юнкерство, холопская стихия овладела Пушкиным, и написать подлинно революционных сочинений он не мог». По мне­нию докладчика, «о нравственной чистоте личности Пушкина лучше бы оппоненты помолчали» (далее следо­вала ссылка на эротические стихотворения поэта). Доклад назывался «Пушкин и его творчество с револю­ционной точки зрения».

Т. Н. Лаппа также запомнила эту дискуссию: «Диспут о Пушкине я помню. Была там. Это в открытом летнем театре происходило. Народу очень много собралось, в основном — молодежь, молодые поэты были. Что там делалось! Это ужас один! Как они были против, Боже мой! Я в зале сидела, где-то впереди, а рядом Булгаков и Беме, юрист, такой немолодой уже. Как там Пушкина ругали! Потом Булгаков пошел выступать и прямо с пеной у рта защищал его. И Беме тоже. А портрет Пуш­кина хотели уничтожить, но мы не дали. Но многие были и за Булгакова».

Слезкинский Алексей Васильевич тоже выступает на Пушкинском диспуте, где произносит речь в защиту поэта и называет его «революционером духа». Вероятно,

Булгаков мог считать Пушкина революционером только в этом смысле, а совсем не в политическом или социаль­ном. Однако для защиты Пушкина и всего классического наследия от пролеткультовских призывов сбросить их с корабля современности приходилось «революционизиро­вать» творчество и личность поэта, в частности подчер­кивая его связь с декабристами. Для Булгакова пушкин­ская тема явилась поводом утвердить принципы гуманно­сти, осудить убийство и насилие, призвать к соблюдению христианской заповеди «не убий». Однако общественный резонанс его выступления, восторженный прием булга­ковской речи значительной частью публики имел для литератора печальные последствия. Астахов в своей газете назвал Булгакова «волком в овечьей шкуре» и весьма зловеще описал отношение аудитории к своему

оппоненту:

«Что стало с молчаливыми шляпками и гладко выбри­тыми лицами, когда заговорил литератор Булгаков.

Все пришли в движение. Завозились, заерзали от наслаждения: «Наш-то, наш-то выступил! Герой!» Благоговейно раскрыли рты, слушают.

Кажется, ушами захлопали от неистового восторга.

А бывший литератор разошелся (здесь, конечно, «бывший» не в том смысле, что уже оставивший литера­турную деятельность, а как относящийся к категории «бывших», утративших свое положение в результате революции. — Б. С).

Свой почуял своих, яблочко от яблони должно было упасть, что называется, в самую точку.

И упало.

Захлебывались от экстаза девицы.

Хихикали в кулачок «пенсистые» солидные физионо­мии.

— Спасибо, товарищ Булгаков! — прокричал один.

Кажется, даже рукопожатия были.

В общем, искусство вечное, искусство прежних людей полагало свой «триумф».

Булгаков был прав, когда в «Записках на манжетах» свое изгнание из подотдела искусств и позднейший спеш­ный отъезд из Владикавказа связал с выступлением на

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 4.

Михаил Булгаков на Красном Кавказе. 1920—1921

157

 

Пушкинском диспуте, после которого власти стали счи­тать его не только «бывшим», но и, если так можно выразиться, «общественно опасным». Безвестный про­винциальный пролеткультовец, по словам Слезкина, — футурист, последователь Маяковского, Астахов, благо­даря истории с Булгаковым и сохранившийся в памяти потомства, еще тогда не только почувствовал враждеб­ность своего оппонента новой власти, но и впервые опи­сал тот феномен полного единения автора со зрителем, который поражал потом многих на спектаклях «Дней Тур­биных». Уже во Владикавказе Булгаков стал выразите­лем настроений тех достаточно многочисленных слоев общества, отнюдь не только одних владельцев недвижи­мости и капиталов, у которых революция отняла все, ничего не предоставив взамен. Этим была обусловлена и его определенная политическая роль в Москве 20-х годов, этим и объясняется столь ожесточенная травля его в подконтрольной прессе. А начиналось все еще в 20-м, во Владикавказе.

Несомненно, что Булгаков никаких теплых чувств к Астахову не испытывал, политических и эстетических теорий молодого революционного поэта не разделял. А вот в смысле художественной формы «стиль эпохи» готов был испробовать, и «Записки на манжетах» напи­саны той же короткой, фрагментарной, «рубленой» прозой, идущей от «Петербурга» Андрея Белого, что и цитированный выше астаховский отчет о Пушкинском диспуте.

Наиболее «революционную» из своих пьес, «Сыновья муллы», Булгаков, по его собственному признанию в автобиографическом рассказе «Богема», написал всего за семь с половиной дней. У драматурга был соавтор — помощник присяжного поверенного, из «туземцев». В «Записках на манжетах» он безымянен, а в «Богеме» на­зван Гензулаевым. Пьесу писали, по булгаковскому при­знанию, втроем: «Я, помощник поверенного и голодуха». Хотя благодаря успеху «Сыновей муллы» Булгаков смог уехать «верхом на пьесе в Тифлис», имея деньги и наде­жды на постановку этого «революционного опуса» (и то и другое быстро иссякло), к своему соавтору, чья роль,

очевидно, свелась к этнографическим подробностям местного быта (на сохранившемся суфлерском экземпляре и в осетинском переводе автор указан один — Булгаков), теплых чувств, очевидно, не питал. Как установил ингушский исследователь Д. А. Гиреев, пьесу помог соз­дать кумык Туаджин Пейзуллаев, по профессии — юрист. Он будто бы был соавтором не только «Сыновей муллы», но и «Самообороны» — юморески из советского быта, когда для защиты от бандитов жильцам приходи­лось вооружаться и объединяться в домовые группы самообороны. Позднее Пейзуллаев переселился в Москву. Неизвестно, встречался ли Булгаков с Пейзул-лаевым в московские годы, но присяжный поверенный послужил одним из прототипов незабвенного Степы Лиходеева в «Мастере и Маргарите». В первой редакции романа, созданной в 1929 году, директора Варьете звали Гарася Пензулаев, и Воланд выбрасывал его из Москвы не в Ялту, а во Владикавказ. Ялта же появилась лишь в последней редакции, писавшейся в конце 30-х годов. Появилась не без влияния рассказа М. Зощенко «Земле­трясение» (1929). Герой рассказа Снопков накануне Большого крымского землетрясения «выкушал полторы бутылки русской горькой», заснул и был раздет до подштанников. Очнувшись и пройдя несколько верст от Ялты, «он присел на камушек и загорюнился. Местности он не узнает, и мыслей он никаких подвести не может. И душа и тело у него холодеют. И жрать чрезвычайно

хочется.

Только под утро Иван Яковлевич Снопков узнал, как и чего. Он у прохожего спросил.

Прохожий ему говорит:

— А ты чего тут, для примеру, в кальсонах ходишь?
Снопков говорит:

— Прямо и сам не понимаю. Скажите, будьте любез­
ны, где я нахожусь?

Ну, разговорились. Прохожий говорит:

— Так что до Ялты верст, может, тридцать будет.
Эва, куда ты зашел».

Снопков возвратился и «через всю Ялту... прошел в своих кальсонах. Хотя, впрочем, никто не удивился по

158

олов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 4.

Михаил Булгаков на Красном Кавказе. 1920—1921

159

 

случаю землетрясения. Да, впрочем, и так никто бы не поразился».

Герой Зощенко — это жертва не только пьянства, но и стихии — землетрясения. Булгаковский Лиходеев тоже наказан за пьянство, но совсем другой стихией — поту­сторонними силами. Кстати, как и зощенковский герой, щеголяет по Москве в кальсонах Иван Бездомный, а по Парижу — генерал Чарнота в «Беге».

Возможно, Булгаков узнал о смерти своего соавтора (он умер в 1936 году) и потому решил затемнить «влади­кавказский след» в образе директора Варьете. Как мы увидим дальше, зощенковским героям еще придется при­крывать куда более рискованные параллели в булгаков-ских произведениях.

Видимо, во Владикавказе при красных произошла еще одна запомнившаяся Булгакову встреча — с Н. Н. Покровским, бывшим редактором газеты «Кавказ», ранее работавшим в сытинском «Русском слове». В «За­писках на манжетах» это «сотрудник покойного „Рус­ского слова", в гетрах и с сигарой», автор стишка: «До Тифлиса сорок миль... Кто продаст автомобиль?» Есть основания полагать, что через некоторое время Покров­ский вернулся из Тифлиса во Владикавказ. Во всяком случае, заметка об открытии Горского народного худо­жественного института в местном «Коммунисте» 17 мая 1921 года подписана: Н. Покровский. И Слезкин в «Де­вушке с гор» приводит диалог Алексея Васильевича с вернувшимся во Владикавказ бывшим редактором в анг­лийском френче Петром Ильичом, за которым явственно угадывается фигура Н. Н. Покровского. Петр Ильич собирался эмигрировать по документу от итальян­ского консульства (в «Записках на манжетах» редактор тоже собирается бежать с итальянским удостоверением), но тяготы интернирования в Грузии быстро его разоча­ровали: «Вы не видали, как отступали наши доблестные войска? О, вы много потеряли. Это была картина, доложу я вам. Когда тысячи людей в арбах, верхом, пех­турою бежали по снегу в горы за месяц до того, как пришли советские войска. И в Ларсе их разоружили кин-

тошники, раньше чем пустить в обетованную землю. Многие возвращались назад, многие стрелялись или стреляли в других», — рассказывает он Алексею Василь­евичу. А вот как объясняет Петр Ильич причины своего возвращения в замечательном монологе, который стоит того, чтобы быть воспроизведенным полностью: «Вы юморист, дорогой мой! Положительно юморист! Я всегда говорил вам это. Но позвольте узнать, что бы я стал делать за границей? Что бы я стал там делать? Ответьте мне. Гранить мостовую Парижа, Лондона или Берлина, курить сигары, витийствовать в кафе, разно­сить бабьи сплетни или писать пифийские статьи в рус­ских газетах? Но ведь это не по мне. Я сдох бы от скуки через месяц, зарезал бы свою любовницу, ограбил бы банкирскую контору и глупо закончил бы свои дела в тюрьме, как мелкий жулик. Составлять новую армию для похода на Россию? Занятно. Но дело в том, что я хорошо знаю, чем может кончиться такая история. Скуч­нейшей чепухой, родной мой! Не скрою от вас, потому что вы сами это знаете, — я авантюрист и не люблю играть впустую. В конечном счете громкими словами меня не прошибешь, дудки. Я слишком хорошо знаю цену всем этим идеям, общественным мнениям, благо­родным порывам. Война учит, уверяю вас. В ней я нашел свою стихию. Мне претит спокойная жизнь, как может только претить законная жена. Политика меня ни­сколько не интересует, как идейная борьба, — это юбка, которую надевают для того, чтобы каждый любовник думал, что он ее первый снимает. Я журналист, но в бое­вой обстановке. Добровольцы, сознаюсь вам, всегда были противны мне своей наглостью и своей глупостью, но я работал с ними, редактировал их газету, объединяя каких-то горцев, пока это было интересно. Красные мне не очень приятны, но за ними я чувствую силу умелых игроков, и с ними любопытно сесть за один стол — сра­зиться. И я еду назад. И иду ва-банк. Уверяю вас, только в России сейчас можно жить. Только в Эрэсэфэсэр. Здесь один день не похож на другой, сегодня не знаешь, что будет завтра, и если тебя не расстреляют, то у тебя все шансы расстреливать самому. Не так ли?»

161

160 ^БоР^ис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

Мы не знаем дальнейшей судьбы Н. Н. Покровского. Не знаем даже, был ли у него подобный разговор в крас­ном Владикавказе с Булгаковым или Слезкиным. Но можно быть уверенным в том, что либо сам Покровский, либо слезкинский Петр Ильич повлияли на целый ряд булгаковских героев (так или иначе решивших сотрудни­чать с большевиками): от несимпатичного Тальберга до симпатичного Мышлаевского и несимпатичного в рома­не, но симпатичного в пьесе Шервинского. Слова Покровского (или Слезкина) могли также поколебать намерение Булгакова эмигрировать.

Строго говоря, не все пьесы владикавказского периода Булгаков считал совсем уж слабыми. «Париж­ских коммунаров» он посылал на конкурс в Москву, пьеса была встречена конкурсной комиссией достаточно благосклонно, и 8 мая 1921 года владикавказский «Ком­мунист» сообщал, что пьеса намечена к постановке в Москве. Однако комиссия требовала переделок, на кото­рые Булгаков не согласился, и вопрос с постановкой отпал*. Более же других Булгаков ценил пьесу «Глиня­ные женихи». Сестре Вере 26 апреля 1921 года он писал: «Лучшей моей пьесой подлинного жанра я считаю 3-актную комедию-буфф салонного типа „Вероломный папаша" („Глиняные женихи"). И как раз она не идет, да и не пойдет, несмотря на то что комиссия, слушавшая ее, хохотала в продолжение всех трех актов... Салонная! Салонная! Понимаешь». Вероятно, именно эту пьесу уже в Москве в середине 20-х годов писатель пробовал восста­новить вместе со второй женой Л. Е. Белозерской. В своих мемуарах Любовь Евгеньевна вспоминала: «...При­шел оживленный М. А. и сказал, что мы будем вместе писать пьесу из французской жизни (я несколько лет прожила во Франции) и что у него уже есть название: „Белая глина". Я очень удивилась и спросила, что это такое — „белая глина", зачем она нужна и что из нее делают.

— Мопсов из нее делают, — смеясь, ответил он.

* Впрочем, в письме к Н. А. Земской от 2 июня 1921 года Булгаков отмечал, что «Парижские коммунары» годятся к постановке лишь в качестве спектакля к празднику, а «как пьеса они никуда».

 

ГЛАВА 4.

Михаил Булгаков на Красном Кавказе. 1920—1921

Эту фразу потом говорило одно из действующих лиц пьесы.

Много позже, перечитывая чеховский „Вишневый сад", я натолкнулась на рассказ Симеонова-Пищика о том, что англичане нашли у него в саду белую глину, заключили с ним арендный договор на разработку ее и дали ему задаток. Вот откуда пошло такое необычайное название! В результате я так и не узнала, что, кроме моп­сов, из этой глины делают.

Зато сочиняли мы и очень веселились.

Схема пьесы была незамысловата. В большом и бога­том имении вдовы Дюваль, которая живет там с 18-лет­ней дочерью, обнаружена белая глина.

Эта новость волнует всех окрестных помещиков: никто толком не знает, что это за штука. Мосье Поль Ив, тоже вдовец, живущий неподалеку, бросается на раз­ведку в поместье Дюваль и сразу же попадает под чары хозяйки.

И мать, и дочь необыкновенно похожи друг на друга. Почти одинаковым туалетом они еще более усугубляют это сходство: их забавляют постоянно возникающие недоразумения на этой почве. В ошибку впадает мсье Ив, затем его сын Жан, студент, приехавший из Сорбонны на каникулы, и, наконец, инженер-геолог, эльзасец фон Трупп, приглашенный для исследования глины и тоже сразу бешено влюбившийся в мадам Дюваль. Он — классический тип ревнивца. С его приездом в доме начинается кутерьма. Он не расстается с револьве­ром.

— Проклятое сходство! — кричит он. — Я хочу застрелить мать, а целюсь в дочь...

Тут и объяснения, и погоня, и борьба, и угрозы само­убийства. Когда наконец обманом удается отнять у рев­нивца револьвер, оказывается, что он не заряжен... В третьем действии все кончается общим благополучием. Тут мы применили принцип детской скороговорки: „Ях женился на Цип, Яхциндрах на Циппидрип... Поль Ив женится на Дюваль-матери, его сын Жан — на Дюваль-дочери, а фон Трупп — на экономке мсье Ива мадам Мелани.

162 ^Б°Р^{ИС Соколов} ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 4.

Михаил Булгаков на Красном Кавказе. 1920—1921

163

 

ы мечтали увидеть „Белую глину" у Корша, в роли мсье Ива — Радина, а в роли фон Труппа — Топор­кова.

Два готовых действия мы показали Александру Нико­лаевичу Тихонову (Сереброву) (в будущем — руководи­телю вместе с Горьким серии „ЖЗЛ" и одному из губите­лей булгаковской биографии Мольера. — Б. С). Он со свойственной ему грубоватой откровенностью сказал:

— Ну подумайте сами, ну кому нужна сейчас светская комедия?

Так третьего действия мы и не дописали».

Не исключено, что в «Глиняных женихах» тот же сюжет разрабатывался не на французском, а на местном материале. В пьесе могли отразиться и домашние воде­вили Булгаковых киевской поры, в частности «Поездка Ивана Павловича в Житомир», в которой И. П. Воскре­сенский, считая булгаковского двоюродного брата Костю виновным в смерти пациента, целится в него из револьвера, но по ошибке попадает в Муика — тетку Булгакова Ирину Лукиничну, которая умирает со словами «пианино Леле», ставшими крылатыми в семье, поскольку сестра Елена (Леля) увлекалась музыкой.

Водевильная стихия, как видим, издавна привлекала Булгакова, но в конкретных советских условиях это направление творчества не могло полноценно реализо­ваться. Ни во Владикавказе, ни в Москве никому не были нужны «салонные», или «светские», комедии (разумеет­ся, речь идет о тех, от кого зависело, ставить или не ста­вить пьесу).

«Братьей Турбиных» Булгаков уже тогда, как он писал Н. А. Земской 2 июня 1921 года, начал переделы­вать в «большую драму», почему и просил сестру сжечь рукопись. Возможно, это была уже самая ранняя редак­ция «Дней Турбиных» с перенесением действия в эпоху гражданской войны. Параллельно Булгаков стал писать роман, о чем сообщал двоюродному брату Константину 1 февраля 1921 года: «Пишу роман, единственная за все время продуманная вещь. Но печаль опять: ведь это индивидуальное творчество, а сейчас идет совсем дру-

гое»; 16 февраля уточнял: «Сейчас я пишу большой роман по канве „Недуга"». Вероятно, в новом романе речь шла о герое-наркомане. Не исключено также, что это был самый ранний вариант «Белой гвардии» или что здесь соединялись темы «Морфия» и событий 1918— 1919 годов в Киеве, а под «Недугом» понималась не только болезнь героя, но и болезнь общества — рево­люция.

В красном Владикавказе, похоже, был опубликован лишь один фельетон Булгакова — «Неделя просвеще­ния» — в «Коммунисте» 1 апреля 1921 года (на «день сме­ха» публикация пришлась, вероятно, случайно). В письме сестре Вере автор характеризовал его как «вещь совер­шенно ерундовую». В «Богеме» Булгаков назвал этот фельетон одним из трех своих преступлений (в юмори­стическом, конечно, смысле. Два других «преступления» — это растрата в 1907 году полутора рублей, данных для покупки учебника физики, на кинематограф и женитьба в 1913 году вопреки воле матери). Серьезные произведе­ния во Владикавказе он публиковать не мог. Тексты некоторых из них остались в Киеве. В письмах родным из Владикавказа Булгаков называет «Наброски земского врача», «Недуг», «Первый цвет», «Зеленый змий». Эти рукописи он впоследствии уже в Москве уничтожил, но некоторые идеи и мотивы воплотил в «Записках юного врача», «Морфии», а также, быть может, в «Белой гвар­дии» и «Ханском огне».

В письме двоюродному брату Константину от 1 фев­раля 1921 года Булгаков признавался: «Жизнь моя — мое страдание. Ах, Костя, ты не можешь себе представить, как бы я хотел, чтобы ты был здесь, когда „Турбины" шли в первый раз. Ты не можешь себе представить, какая печаль была у меня в душе, что пьеса идет в дыре захолустной, что я запоздал на 4 года с тем, что я должен был давно начать делать — писать.

В театре орали: „Автора" и хлопали, хлопали... Когда меня вызвали после 2-го акта, я выходил со смутным чув­ством... Смутно глядел на загримированные лица акте­ров, на гремящий зал. И думал: „А ведь это моя мечта исполнилась... но как уродливо: вместо московской

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

-D-

 

сцены сцена провинциальная, вместо драмы об Алеше Турбине, которую я лелеял, наспех сделанная, незрелая вещь".

Судьба — насмешница».

Несомненно, желание явить себя столице было одним из побудительных мотивов переезда в Москву. И судьбе было угодно, чтобы булгаковские «Дни Турбиных» про­гремели вскоре с мхатовской сцены на всю страну.

 

5

"Ничем иным я быть не могу, я могу быть одним — писателем"

МИХАИЛ БУЛГАКОВ —

ЖУРНАЛИСТ, ДРАМАТУРГ,

ПРОЗАИК

1921 — 1929

-П D П-

 

улгаков прибыл в Москву в 20-х числах сентя- бря 1921 года воссоединился здесь с женой. Первое время они жили в Тихомировском сту- денческом общежитии, куда их устроил киев­ский друг студент-медик Николай Леонидович Гладырев-ский (его брат Юрий послужил одним из прототипов Шервинского в «Белой гвардии» и «Днях Турбиных»). Вскоре, как мы уже говорили, они переселились в ком­нату А. М. Земского в квартиру № 50 в доме 10 по Боль­шой Садовой. В октябре Андрей уехал к Наде в Киев и оставил квартиру Булгаковым. Михаилу и Тасе при­шлось познать все прелести коммунального быта. В письме сестре Наде 23 октября 1921 года Михаил привел шуточные стихи о своей квартире:

На Большой Садовой

Стоит дом здоровый.

Живет в доме наш брат,

Организованный пролетариат.

И я затерялся между пролетариатом

Как какой-нибудь, извините за выражение, атом.

Жаль, некоторых удобств нет.

Например — испорчен в<ате>р-кл<озе>т.

С умывальником тоже беда —

Днем он сухой, а ночью из него на пол течет вода.

Питаемся понемножку:

Сахарин и картошка.

Свет электрический — странной марки —

То потухнет, а то опять ни с того

Ни с сего разгорится ярко.

Теперь, впрочем, уже несколько дней горит подряд.

И пролетариат очень рад.

За левой стеной женский голос

Выводит: «бедная чайка...»

А за правой играют на балалайке...

Начало нэпа, или, вернее, период перехода к нэпу от политики военного коммунизма был очень тяжелым для населения, особенно городского. Продуктов еще не хва-

168 Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

тало, а безработица свирепствовала вовсю. Булгакова с 1 октября 1921 года назначили секретарем Литературного отдела (ЛИТО) Главполитпросвета, который просуще­ствовал недолго: 23 ноября отдел был ликвидирован, и с 1 декабря Булгаков считался уволенным. Пришлось искать работу. Михаил начал сотрудничать в частной газете «Торгово-промышленный вестник». Но вышло всего шесть номеров, и к середине января 1922 года Бул­гаков вновь оказался безработным. Конец января и пер­вая половина февраля были самыми тяжелыми в жизни писателя. Он записал в дневнике 9 февраля: «Идет самый черный период моей жизни. Мы с женой голодаем. Пришлось взять у дядьки (Н. М. Покровского. — Б. С.) немного муки, постного масла и картошки. У Бориса (брата А. М. Земского. —Б. С.) — миллион. Обегал всю Москву — нет места. Валенки рассыпались». 16 февраля появилась надежда устроиться в газету «Рабочий» — орган ЦК ВКП(б). С начала марта Булгаков стал ее сотрудником. Параллельно с середины февраля с помощью Б. М. Земского Михаил Афанасьевич получил место заведующего издательством в Научно-техничес­ком комитете Военно-воздушной академии имени Жуковского (сам Б. М. Земский состоял постоянным членом комитета). Это давало хоть какую-то возмож­ность жить. 24 марта 1922 года Булгаков сообщал Н. А. Земской: «На двух службах получаю всего 197 руб. (по курсу Наркомфина за март около 40 миллионов) в месяц, т. е. 1/2 того, что мне требуется для жизни (если только жизнью можно назвать мое существование за последние два года) с Тасей. Она, конечно, нигде не служит и гото­вит на маленькой железной печке. (Кроме жалованья у меня плебейский паек. Но боюсь, что в дальнейшем он все больше будет хромать.)».

Первого февраля 1922 года умерла, заразившись сып­ным тифом, мать Булгакова. Михаил и Тася на похороны не приехали. Об обстоятельствах, связанных с этим печальным событием, вспоминала Т. Н. Лаппа: «У нас ни копейки не было... Понимаете, даже разговора не было об этом... Я немножко как-то удивилась, но он как раз в этот день должен был идти куда-то играть. Он устроил-

 

ГЛАВА5.

Михаил Булгаков — журналист драматург, прозаик. 1921—1929

ся... какая-то бродячая труппа была (26 января 1922 года Булгаков записал в дневнике: «Вошел в бродячий кол­лектив актеров: буду играть на окраинах. Плата 125 (тыс.) за спектакль. Убийственно мало. Конечно, из-за этих спектаклей писать будет некогда. Заколдованный круг». — Б. С), и мы получили телеграмму. Как раз это вечером было. Ну, как вы думаете, откуда мы могли взять деньги? Пойти к дяде Коле просить?.. Очень трудно было доставать билеты. Это ж 22-й год был. Он нигде не работал, я нигде не работала, одними вещами жили, и те уж на исходе были. Бывало так, что у нас ничего не было — ни картошки, ни хлеба, ничего. Михаил бегал голодный». Мать Булгаков любил, хотя нередко и конфликтовал с ней. Ее памяти он посвятил самые добрые слова в романе «Белая гвардия». Да и сама смерть матери явилась одним из толчков к реализации замысла романа.

Постепенно улаживались жилищные дела. Соседи Булгакова с помощью жилтоварищества пытались высе­лить его из квартиры. Спасло обращение на имя руково­дителя Главполитпросвета Н. К. Крупской. По ее распо­ряжению Булгакова прописали на Б. Садовой. Ряд иссле­дователей относит это важное событие к октябрю — ноябрю 1921-го, справедливо увязывая его с работой писателя в ЛИТО Главполитпросвета. Т. Н. Лаппа же утверждает, что обращение к Крупской было в период работы Булгакова в «Рабочем», то есть в марте 1922 года. Эту историю он изложил в очерке «Воспомина­ние...», появившемся в связи со смертью Ленина, и там относит заступничество Крупской к концу 1921 года. «Нехорошая квартира» дала богатую пищу для булгаков-ских фельетонов и рассказов 20-х годов, а одна из самых скандальных соседок, Аннушка Чума, перекочевала и в «Мастера и Маргариту».

Материальное положение семьи стало постепенно улучшаться, чему способствовали публикации репорта­жей и статей Булгакова. 4 февраля 1922 года в газете «Правда» был напечатан первый московский репортаж Булгакова «Эмигрантская портняжная фабрика». Затем репортажи и статьи под разными псевдонимами стали

270 Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

появляться в «Рабочем» и других газетах. Некоторые рассказы, в частности «Необыкновенные приключения доктора», были напечатаны в журнале «Рупор», других московских изданиях. С начала апреля, по рекомендации бывшего товарища по ЛИТО А. И. Эрлиха, Булгаков поступает литературным обработчиком в газету желез­нодорожников «Гудок». В его задачу входит придание литературной формы корреспонденциям из провинции, не отличавшимся элементарной грамотностью. Парал­лельно он пишет для «Гудка» репортажи, рассказы и фельетоны — к настоящему времени их выявлено в этой газете за 1922—1926 годы 112. Эта продукция для «Гуд­ка», «Рабочего» и других советских газет и журналов не приносила морального и творческого удовлетворения, хотя и обеспечивала писателя хлебом насущным. И все же средств постоянно не хватало. 18 апреля 1922 года Булгаков сообщал сестре, что, помимо прочего, рабо­тает еще конферансье в небольшом театре. В том же письме свои совокупные доходы он оценивал за первую половину апреля более чем в 70 млн. рублей, не считая пайка, то есть его положение по сравнению с мартом, даже с учетом инфляции, значительно улучшилось.

Добрые отношения сложились у Булгакова с Б. М. Земским, который в письме сестре Наде 24 марта был охарактеризован очень тепло: «Живет он хорошо. Как у него уютно кажется, в особенности после кошмарной квартиры № 50!.. Он редкий товарищ и прелестный собе­седник... Оседлость Боба, его гомерические пайки и неистощимое уменье М<арии> Д<аниловны> (жены Б. М. Земского. — Б. С.) жить наладят их существование всег­да. От души желаю ему этого». Борис Михайлович, в свою очередь, писал 9 апреля 1922 года Н. А. и А. М. Зем­ским: «Булгаковых мы очень полюбили и видимся почти каждый день. Миша меня поражает своей энергией, работоспособностью, предприимчивостью и бодростью духа. Мы с ним большие друзья и неразлучные собесед­ники. Он служит в газете и у меня в Научно-техничес­ком) комитете. Можно с уверенностью сказать, что он поймает свою судьбу, — она от него не уйдет...» Благопо­лучие семьи Б. М. Земского, достигнутое за счет напря-

 

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналист к. 1921—19

драматург, прозаик.

171

женного интеллектуального труда (глава семьи трудился сразу на нескольких службах: помимо Научно-техничес­кого комитета, он состоял заведующим Летным отделом ЦАГИ и читал лекции по механике в Институте инжене­ров воздушного флота), в какой-то мере было для Булга­кова образцом. Он различал благополучие тружеников, подобных Борису, и благополучие нэпманов и новых коммунистических начальников, часто погрязших в сов­местных с «новой буржуазией» махинациях. Последних он зло высмеивал в своих фельетонах, в комедии «Зой-кина квартира».

Еще в письме к матери 17 ноября 1921 года Булгаков заявлял: «Труден будет конец ноября и декабрь, как раз момент перехода на частные предприятия (тут он немного ошибся: тяжелее всего пришлось позже — в феврале. — Б. С). Но я рассчитываю на огромное коли­чество моих знакомств и теперь уже с полным правом на энергию, которую пришлось проявить volens-nolens*. Знакомств масса и журнальных, и театральных, и дело­вых просто. Это много значит в теперешней Москве, которая переходит к новой, невиданной в ней давно уже жизни — яростной конкуренции, беготне, проявлению инициативы и т. д. Вне такой жизни жить нельзя, иначе погибнешь. В числе погибших быть не желаю». Своей целью Булгаков в том же письме провозглашал «в 3 года восстановить норму — квартиру, одежду, пищу и книги». И действительно, за три года писателю удалось во мно­гом реализовать намеченное (вот только получение квартиры потребовало более длительного срока — окон­чательно этот вопрос был решен только в 1934 году с приобретением кооперативной квартиры в Нащокин-ском переулке, 35).

С введением нэпа жизнь в Москве постепенно налажи­валась. Изобилие в московских магазинах и кафе, наряду с нарастающей «спекулянтской волной», постоянным ростом цен Булгаков отмечал в письме к матери. Этой теме был посвящен и написанный в январе 1922 года фельетон «Торговый ренессанс», так и не опубликован-

Волей-неволей (лат.).

173

1 У2, ^БоР^{ис Сок}°лов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ный при жизни автора. Правда, к 1924 году — сроку, намеченному для себя Булгаковым, — частное предпри­нимательство уже подвергается очень жестким ограниче­ниям. Этот процесс, параллельно сопровождаемый ростом советской бюрократии, окончательно завер­шился в 1929-м — «году великого перелома», среди про­чего, переломившему хребет нэпу. Но в период 1922— 1924 годов благодаря нэпу несколько облегчается поло­жение литераторов, не придерживающихся коммунисти­ческих воззрений и не готовых плясать под дудку Про­леткульта. В общественной жизни страны появилось новое идеологическое течение — «сменовеховство», родившееся в эмиграции, но оказавшее свое влияние и на метрополию. Несколько лет Булгаков печатался в «сме­новеховских» изданиях. Это и дало повод впоследствии враждебной критике (в общем-то безосновательно) име-нозать его «сменовеховцем».

Свое название течение получило от сборника «Смена вех», вышедшего в июле 1921 года в Праге. В нем уча­ствовал ряд видных деятелей эмиграции, в том числе и бывшие министры правительства Колчака — Ю. В. Ключников, Е. В. Устрялов, А. В. Бобрищев-Пушкин, Ю. Н. Потехин и др. Сменовеховцы верили, что нэп — серьезный признак эволюции большевизма в сторону нормального цивилизованного общества, и потому совет­скую власть эмиграция может принять и с ней работать, способствуя дальнейшему развитию эволюционного про­цесса. Конечно же, они трагически (прежде всего для самих себя) заблуждались. Нэп был не более чем времен­ной мерой, призванной способствовать получению вло­жений с Запада в концессии (чтобы потом прибрать их к рукам) и дать возможность населению, прежде всего кре­стьянству, мелким и средним ремесленникам и предпри­нимателям, «обрасти шерстью и нагулять жирок», чтобы потом их сподручнее было «резать или стричь». Ни сме­новеховцам, ни Булгакову не было известно секретное письмо наркома внешней торговли, полпреда и торг­преда в Великобритании Л. Б. Красина Председателю Совнаркома В. И. Ленину от 19 августа 1921 года, в кото­ром «наш новый курс» откровенно охарактеризован как

 

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналист драматург, прозаик. 1921—1929

«столь успешно начатое втирание очков всему свету». Среди тех, кому успешно втерли очки, оказались и лидеры сменовеховства. Булгаков же обмануть себя не дал. Правда, похоже, некоторые коммунистические вожди рассматривали нэп как политику, рассчитанную на более длительное и серьезное обустройство советского плацдарма, с которого в случае нового кризиса можно будет развернуть новое наступление на Запад для торже­ства мировой революции. Сменовеховцы представлялись им возможными союзниками. Так, вскоре после выхода сборника «Смена вех», председатель Реввоенсовета и наркомвоенмор Л. Д. Троцкий следующим образом опре­делял его значение: «Люди, которые давали министров Колчаку, поняли, что Красная Армия не есть выдумка эмигрантов, что это не разбойничья банда, — она явля­ется национальным выражением русского народа в настоящем фазисе развития. Они абсолютно правы... Наше несчастье, что страна безграмотная, и, конечно, годы и годы понадобятся, пока исчезнет безграмотность и русский трудовой человек приобщится к ку!ьтуре». Однако сразу после смерти Ленина в январе 1924 года Троцкий фактически был лишен существенного влияния на правительственную политику, что не преминул отме­тить Булгаков в дневниковой записи 8 января 1924 года, сделанной в связи с публикацией в газетах бюллетеня о состоянии здоровья Троцкого. Бюллетень заканчивался информацией о том, что председателю Реввоенсовета и формально второму после Ленина лицу в большевист­ской иерархии предоставлен «отпуск с полным освобо­ждением от всех обязанностей, на срок не менее 2 меся­цев». Писатель так прокомментировал происшедшее: «Итак, 8-го января 1924 года Троцкого выставили. Что будет с Россией, знает один Бог. Пусть он ей поможет!» Вероятно, Булгаков все-таки уважал своего бывшего противника по гражданской войне, хотя бы за готов­ность широко привлекать на службу специалистов из числа интеллигенции. Главное же, почему автор дне­вника негативно оценивал устранение Троцкого (и это еще более показательно в свете свойственного Булга­кову и широко отразившегося в дневнике бытового анти-

Борис Соколов.ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналист драматург, прозаик. 1921—1929

 

семитизма)*, заключалось, думается, в том, что даже призрачная свобода в выражении общественного мнения, сохранявшаяся в первой половине 20-х годов, обязана была во многом продолжавшейся скрытой борьбе между различными фракциями в коммунистическом руковод­стве. С устранением фракций и установлением единолич­ной диктатуры Сталина (трудно сказать, сознавал ли тогда Булгаков, что именно Сталин — единственный реальный кандидат на пост диктатора) открывалась воз­можность для еще большего ужесточения тотального идеологического контроля и неограниченных репрессий. С устранением «левой» и «правой» оппозиции в партии и состоялся «великий перелом», после чего оказалась подавлена всякая несанкционированная партией и госу­дарством (или, вернее, партией-государством, настолько тесно сплелись они в одно целое) инициатива как в эко­номической, так и в идеологической области. Большин­ство сменовеховцев, увидевших в Сталине «сильную власть», способную создать мощное национальное госу­дарство, и вернувшихся на родину в конце 20-х и начале 30-х, пали жертвами волны репрессий 1937—1938 годов. Исключение было сделано для некоторых, активно уча­ствовавших в идеологических начинаниях режима еще в 20-е годы или публично порвавших с эмиграцией деяте-

* В ряде дневниковых записей Булгаков демонстрирует неприяз­ненное отношение к евреям. Так, в дневниковой записи в ночь с 20 на 21 декабря 1924 года не встретившие поддержку писателя действия фран­цузского премьера Э. Эррио, который «этих большевиков допустил в Париж», объясняются исключительно мнимо еврейским происхожде­нием политика: «У меня нет никаких сомнений, что он еврей. Люба (Л. Е. Белозерская. — Б. С.) мне это подтвердила, сказав, что она раз­говаривала с людьми, лично знающими Эррио. Тогда все понятно». Также подчеркивается и еврейская национальность не понравившегося Булгакову драматического тенора Большого театра В. Я. Викторова, а неодобрительно отзываясь о публике, посещавшей литературные «Ни­китинские субботники», писатель подчеркивает, что это — «затхлая, советская, рабская рвань, с густой примесью евреев». Булгаков явно раз­делял бытовой антисемитизм, выразившийся в негативном стереотипе евреев, со своей средой — русской православной интеллигенцией Киева, причем этот стереотип был усугублен значительной ролью, которую сыграли в революции лица еврейского происхождения. Однако автор «Белой гвардии» и «Дней Турбиных» смог подняться над предрассудка­ми: именно евреи выступают у него безвинными жертвами гражданской войны.

лей сменовеховства, вроде писателей Ильи Эренбурга и Алексея Толстого (последнего Булгаков зло именовал «трудовым графом» и «грязным, бесчестным шутом»).

Сам Булгаков крайне скептически относился к воз­можности перерождения или эволюции советского режима в эпоху нэпа в провозглашенный Устряловым путь «эволюции умов и сердец». В дневнике 26 октября 1923 года писатель крайне негативно отозвался о берлин­ской сменовеховской газете «Накануне», где вынужден был печатать свои лучшие рассказы, очерки и фель­етоны (в советских газетах они не проходили): «Мои предчувствия относительно людей никогда меня не обма­нывают. Никогда. Компания исключительной сволочи группируется вокруг «Накануне». Могу себя поздравить, что я в их среде. О, мне очень туго придется впослед­ствии, когда нужно будет соскребать накопившуюся грязь со своего имени. Но одно могу сказать с чистым сердцем перед самим собой. Железная необходимость вынудила меня печататься в нем. Не будь «Накануне», никогда бы не увидали света ни «Записки на манжетах», ни многое другое, в чем я могу правдиво сказать литера­турное слово. Нужно было быть искг очительным героем, чтобы молчать в течение четырех лет, молчать без надежды, что удастся открыть рот в будущем. Я, к сожалению, не герой». В записи же от 23 декабря 1924 года он абсолютно точно предсказал и политическое будущее сменовеховства, и личную судьбу отдельных его деятелей: «Все они настолько считают, что партия безна­дежно сыграна, что бросаются в воду в одежде. Василев­ский (муж второй жены Булгакова Л. Е. Белозерской, видный сменовеховец, писавший под псевдонимом Не-Бук-ва. — Б. С.) одну из книжек выпустил под псевдонимом. Насчет первой партии совершенно верно. И единственная ошибка всех Павлов Николаевичей (речь идет о П. Н. Ми­люкове. — Б. С.) и Пасманников (видный либеральный журналист Д. С. Пасманник. — Б. С), сидящих в Париже, что они все еще доканчивают первую, в то время как логическое следствие —^ за первой партией идет совер­шенно другая, вторая. Какие бы ни сложились в ней ком­бинации — Бобрищев (А. В. Бобрищев-Пушкин, крайне

177

J 76 ^Б°Р^ИС Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

правый публицист, сделавшийся сменовеховцем. — Б. С.) погибнет».

Булгаков, как он сам признавался, героем не был (да и не должен писатель обязательно быть героем, он же не солдат), но неприятие сменовеховства проглядывало в его произведениях, может быть, даже помимо писатель­ской воли и не осталось не замеченным критикой. Так, Е. Мустангова, одна из «непримиримых» по отношению к булгаковскому творчеству, еще в 1927 году совершенно верно подметила, что «идеология самого автора непо­движней приспособляющейся идеологии Турбиных. Бул­гаков не хочет приспособиться. Обывательский скепсис по отношению к организующей силе нового хозяина жизни остается основной чертой его мироощущения. О сменовеховстве Булгакова можно говорить очень услов­но». Будто знал критик о нелюбви Филиппа Филиппо­вича (из «Собачьего сердца») к пролетариату (а может, и слышал, когда Булгаков в 1925 году читал повесть на литературных «субботниках» у Е. Ф. Никитиной). На самом деле писатель, как он сам признавался в дневнике, на определенные компромиссы, вроде публикаций в «На­кануне» скрепя сердце соглашался. Он готов был макси­мально маскировать свою критику советской власти. Границей компромисса была, без сомнения, поддержка новой власти даже в качестве «меньшего из зол», как это делали сменовеховцы, и открытое одобрение сделанного ею. С такими принципами в середине 20-х годов еще можно было печатать прозу и ставить пьесы, а в конце 20-х — уже нет.

Выход в свет относительно больших булгаковских произведений — повестей — связан с издательством «Не­дра», возглавлявшимся старым большевиком, литератур­ным критиком Н. С. Ангарским (Клестовым). В 1924 году в альманахе «Недра» была напечатана повесть «Дья-волиада» — о безумии и гибели гоголевского «малень­кого человека» в колесах советской бюрократической машины. Повесть прошла почти незамеченной; только

 

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналист драматург, прозаик. 1921—1929

известный писатель Евгений Замятин, с которым Булга­ков впоследствии подружился, уделил ей внимание в статье «О сегодняшнем и современном»: «Единственное модерное ископаемое в «Недрах» — «Дьяволиада» Булга­кова. У автора, несомненно, есть верный инстинкт в выборе композиционной установки: фантастика, кор­нями врастающая в быт, быстрая, как в кино, смена кар­тин — одна из тех (немногих) формальных рамок, в какие можно уложить наше вчера —19, 20-й год. Термин «кино» — приложим к этой вещи тем более, что вся повесть плоскостная, двухмерная, все — на поверхности и никакой, даже вершковой, глубины сцен — нет... Абсо­лютная ценность этой вещи Булгакова — уж очень какой-то бездумной — не так велика, но от автора, по-видимому, можно ждать хороших работ».

Прогноз Замятина оправдался. Уже следующая повесть Булгакова, «Роковые яйца», оконченная в октя­бре 1924 года и опубликованная в шестом выпуске альма­наха «Недра» в 1925-м, привлекла внимание критики и была расценена как острая сатира на советскую власть. Чем же замечательны «Роковые яйца»? 28 декабря 1924 года, еще до публикации повести, Булгаков размышлял о ней в дневнике: «Что это? Фельетон Или дерзость? А может быть, серьезное? Тогда невыпеченное». В чем же была дерзость?

Главный герой повести — профессор Владимир Ипатьевич Персиков, изобретатель красного «луча жиз­ни». Однако с помощью этого луча порождаются чудо­вищные пресмыкающиеся, создающие угрозу гибели страны. Красный луч здесь символизирует социалисти­ческую революцию в России, совершенную под лозун­гами построения лучшего будущего, но на поверку при­несшую народу террор и диктатуру. Булгаков хорошо видел трагические последствия социалистического экспе­римента. Гибель Персикова во время стихийного бунта толпы, возбужденной угрозой нашествия на Москву пол­чищ непобедимых гадов, олицетворяет ту угрозу, кото­рую таил начатый Лениным и большевиками экспери­мент по внедрению «красного луча» революции сперва в России, а потом, как они надеялись, и во всем мире.

1 78 ^БоР^ис С⁰™»¹⁰»- ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналист 7 *7Q драматург, прозаик. 1921—1929 J. / s

 

Между прочим, есть серьезные основания полагать, что в первой редакции повести финал был не таким оптими­стичным, как в опубликованном тексте, где полчища гадов гибнут на подступах к Москве от чудесным образом наступивших в августе двадцатиградусных морозов. 6 января 1925 года в берлинской газете «Дни» в рубрике «Российские литературные новости» сообщалось: «Мо­лодой писатель Булгаков читал недавно авантюрную повесть «Роковые яйца». Хоть она литературно незначи­тельна, но стоит познакомиться с ее сюжетом, чтобы составить себе представление об этой стороне российс­кого литературного творчества.

Действие происходит в будущем. Профессор изобре­тает способ необыкновенно быстрого размножения яиц при помощи красных солнечных лучей... Советский работник, Семен Борисович Рокк, крадет у профессора его секрет и выписывает из-за границы ящики куриных яиц. И вот случилось так, что на границе спутали яйца гадов и кур, и Рокк получил яйца голоногих гадов. Он развел их у себя в Смоленской губернии (там и происхо­дит все действие), и необозримые полчища гадов двину­лись на Москву, осадили ее и сожрали. Заключительная картина — мертвая Москва и огромный змей, обвив­шийся вокруг колокольни Ивана Великого.

Тема веселенькая! Заметно, впрочем, влияние Уэллса («Пища богов»). Конец Булгаков решил переработать в более оптимистическом духе! Наступил мороз и гады вымерли...» Аналогичный «пессимистический» финал повести вспоминает и бывший сосед Булгакова по «нехо­рошей квартире» В. А. Левшин (Манасевич). По его сло­вам, однажды в телефонном разговоре с сотрудником «Недр» писатель сымпровизировал финал, где будто бы «повесть заканчивалась грандиозной картиной эвакуации Москвы, к которой подступают полчища гигантских уда­вов». Интересно, что подобные варианты финала «Роко­вых яиц» совпали с тем, который предлагал в качестве лучшего М. Горький, уже прочтя опубликованную повесть. 8 мая 1925 года он писал М. Слонимскому: «Бул­гаков очень понравился мне, очень, но он не сделал конец рассказа. Поход пресмыкающихся на Москву не

использован, а подумайте, какая это чудовищно интерес­ная картина!» Булгакову этот отзыв остался неизвестен, так же как Горький не узнал, что Булгаков 6 ноября 1923 года дал ему в своем дневнике весьма высокую оценку как писателю и весьма низкую как человеку: «Я читаю мастерскую книгу Горького «Мои университеты».

Теперь я полон размышлений и ясно как-то стал пони­мать — нужно мне бросить смеяться. Кроме того, — в литературе вся моя жизнь. Ни к какой медицине й никогда больше не вернусь.

Несимпатичен мне Горький как человек, но какой это огромный, сильный писатель и какие страшные и важ­ные вещи говорит он о писателе».

Очевидно, Горький из своего «прекрасного далека» не вполне представлял себе абсолютную невозможность публикации по цензурным соображениям варианта финала с оккупацией Москвы полчищами чудовищ. Показать, что красный луч социалистической револю­ции в конечном счете привел к власти в Москве голоно­гих гадов — за такое пророчество могли и посадить. В ночь на 28 декабря 1924 года, после чтения «Роковых яиц» на «Никитинских субботниках» в присутствии 30 чело^ век (очевидно, именно об этом чтении и рассказано в «Днях», а значит, читался вариант с гибелью Москвы от нашествия гадов), Булгаков с тревогой записал в дневни­ке: «Боюсь, как бы не саданули меня за все эти подвиги «в места не столь отдаленные». Потому-то и был написан новый, достаточно искусственный финал с появлением «бога из машины» в виде нежданных морозов. Можно также заметить, что в «Роковых яйцах», в отличие от газетных фельетонов, Булгаков уже почти не смеется над своими героями.

Но вернемся к Владимиру Ипатьевичу Персикову. Что известно о нем? Будущий профессор родился 16 апреля 1870 года, поскольку в день начала действия пове­сти 16 апреля 1928 года ему исполняется 58 лет, то есть главный герой — ровесник Ленина. Не случайна и дата, 16 апреля, когда Персиков открыл красный луч жизни. Именно в этот день (по н. ст.) в 1917 году вождь больше­виков вернулся в Петроград и на следующий день высту-

180 ^БоР^ис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

пил со знаменитыми Апрельскими тезисами, где изложил план перерастания «буржуазно-демократической рево­люции в России в социалистическую. Характерно также, что в первой редакции следующей булгаковской повести «Собачье сердце» калоши у профессора Преображен­ского исчезли из прихожей как раз в апреле 1917 года, что содержало прямой намек на Апрельскую конферен­цию большевиков (в последующих редакциях апрель был заменен на более нейтральный в этом отношении март, что все равно не спасло повесть от запрета). Показатель­но, что заключительный «узел» эпопеи А. Солженицына «Красное колесо» назван «Апрель Семнадцатого» — при­езд Ленина из эмиграции и Апрельские тезисы оба писа­теля, разделенные многими десятилетиями, одинаково сочли переломным моментом, после которого октябрь­ский переворот стал неизбежен.

Обратимся к портрету профессора Персикова. «Го­лова замечательная, толкачом, лысая, с пучками желто­ватых волос, торчащими по бокам. Лицо гладко выбри­тое, нижняя губа выпячена вперед. От этого персиков-ское лицо вечно носило на себе несколько капризный отпечаток. На красном носу старомодные маленькие очки в серебряной оправе, глазки блестящие, неболь­шие, росту высокого, сутуловат. Говорил скрипучим, тонким, квакающим голосом и среди других странностей имел такую: когда говорил что-либо веско и уверенно, указательный палец правой руки превращал в крючок и щурил глазки. А так как он говорил всегда уверенно, ибо эрудиция в его области у него была совершенно феноме­нальная, то крючок очень часто появлялся перед глазами собеседников профессора Персикова».

От Ленина здесь слишком много знакомых черт, чтобы счесть это простой случайностью: и характерная лысина, и специфические ораторские жесты, и манера говорить, и сутулость, и вошедший в мифологизирован­ный облик вождя знаменитый прищур глаз. Отличные же от ленинского портрета детали в облике Персикова, очевидно, восходят к другим прототипам героя — извест­ным ученым зоологу А. Г. Северцову и биологу и пато­логоанатому А. И. Абрикосову, чья фамилия спародиро-

 

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналист 1 $21 драматург, прозаик. 1921—1929 1 О1

вана в фамилии Персиков. И спародирована не случайно, ибо именно Абрикосов анатомировал труп Ленина и, в частности, извлекал его мозг*. У Булгакова получается, что мозг Ленина в повести как бы передан профессору-ученому, лишенному, подчеркнем, ленинской беспощад­ности.

Добавим, что отчество Персикова в полной форме: «Ипатьевич» употреблено лишь на первой странице повести, в дальнейшем же окружающие обращаются к профессору: «Владимир Ипатьич» — что звучит почти как Владимир Ильич. Кроме того, в первом газетном сообщении об открытии красного луча жизни (кстати, в сокращенной журнальной публикации в «Красной пано­раме» «Роковые яйца» имели другое название — «Луч жизни») репортер со слуха перевирает фамилию изобре­тателя, передавая ее как Певсиков, что свидетельствует о картавости профессора. Эта черта еще больше сбли­жает Персикова с Лениным. Эрудиция одинаково обширна что у профессора, что у председателя Совнар­кома, и даже иностранные языки они знают одни и те же. Наконец, время и место завершения повести, обозначен­ные в конце текста, — «Москва, 1924 г., октябрь», указы­вают, помимо прочего, на место и год смерти вождя большевиков и на месяц, навсегда ассоциированный с его именем благодаря Октябрьской революции. Отметим, что в этот год Булгаков опубликовал три очерка, посвя­щенных Ленину, — «В часы смерти», «Часы жизни и смерти» и «Воспоминание...». Там его образ дан вполне канонически, да иначе и быть не могло в подцензурной печати.

Профессор Владимир Ипатьевич Персиков во многом —■ пародия на Владимира Ильича Ленина: Ленин — пред­седатель Совнаркома, Персиков — почетный товарищ председателя Доброкура, вымышленной организации,

* Не исключено, что Булгаков знал об открытии в 1921 году биоло­гом А. Г. Гурвичем митогенетического излучения, под влиянием кото­рого происходит митоз (деление) клетки (фактически это то же самое, что теперь называют модным термином «биополе»), В 1922 или 1923 году А. Г. Гурвич переехал из Симферополя в Москву, и автор «Роковых яиц» мог быть с ним знаком.

JS2 Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА5.

Михаил Булгаков—журналист 7 О Э драматург, прозаик. 1921—1929 -L OJ

 

призванной помочь ликвидировать последствия охватив­шего Союз Республик куриного мора. Вся повесть паро­дийно воспроизводит события революции и гражданской войны в России (поход прибывших из-за границы гадов на красную Москву — это, в том числе, и пародия на ино­странную военную интервенцию, санитарные кордоны, которые не смогла преодолеть куриная зараза на грани­цах СССР — намек на политику «санитарного кордона», проводившуюся странами Антанты против большевиков, и т. д.). Куриный мор — страшный голод 1921 года в Поволжье. Доброкур же явно произошел от Комитета помощи голодающим, созданного в июле 1921 года груп­пой общественных деятелей и ученых, оппозиционных большевикам, во главе с бывшими министрами Времен­ного правительства С. Н. Прокоповичем, Н. М. Кищки-ным и видной деятельницей партии меньшевиков Е. Д. Кусковой. Большевики использовали Комитет для полу­чения иностранной помощи, которая в большинстве своем так и не дошла до голодающих, а была употреб­лена на другие нужды Советского государства. Уже в конце августа деятельность комитета была прекращена, руководители и многие его члены арестованы. У Булга­кова Персиков погибает тоже в августе, только не 21-го, а 28-го, и его гибель символизирует в том числе и крах попыток непартийной интеллигенции наладить цивили­зованное сотрудничество с властью. Стоящий вне поли­тики интеллигент, — это одна из ипостасей Персикова, еще больше оттеняющая другую — пародию на Ленина. Но есть еще и третья ипостась: Персиков — гениальный ученый-творец. И здесь писатель выходит в «Роковых яйцах» на общефилософский уровень, ставя проблему ответственности ученого и государства за использование открытия, могущего нанести вред человечеству, опасно­сти того, что плоды науки могут присвоить люди непро­свещенные и самоуверенные, да еще обладающие неограниченной властью в той государственной системе, которую позднее, уже после смерти писателя, назовут тоталитарной. В их руках открытие может привести не к всеобщему благоденствию, а к катастрофе. В связи с этим Булгаков в цитированной выше дневниковой запи-

си, очевидно, допускал, что «Роковые яйца» могут быть истолкованы как пародия на социалистическую действи­тельность. Однако сам он признавал, что его повесть еще «невыпечена», сыровата.

Надежды, что находящаяся на службе у власти крити­ка, в отличие от вдумчивых и сочувствующих автору читателей, не уловит антикоммунистической направлен­ности «Роковых яиц» и не поймет, кто именно спародиро­ван в образе главного героя, не оправдались (хотя целям маскировки должны были служить и перенесение дей­ствия в фантастическое будущее и явные заимствования из романов Г. Уэллса «Пища богов» и «Война миров»). Бдительные критики поняли все.

Так, в статье М. Лирова (М. И. Литвакова) о творче­стве Булгакова, опубликованной в 1925 году сразу в двух журналах — «Новый мир» и «Печать и революция», прямо говорилось, что повесть «Роковые яйца» — «это уже действительно нечто замечательное для «советского альманаха», и настойчиво указывалось, что изобрета­теля красного луча зовут Владимир Ипатьевич, чтобы власть предержащие поняли, кто же имеется в виду (кри­тик впоследствии сам сгинул в потоке репрессий, захлест­нувших страну в 30-е годы). В архиве Булгакова сохрани­лась машинописная копия этой статьи, где писатель голу­бым карандашом подчеркнул цитированную выше фра­зу, а красным - словосочетание Владимир Ипатьевич, употребленное Лировым семь раз, из них лишь один раз — с фамилией Персиков. Критик, пересказывая содер­жание повести, обращал внимание на то, что «в Москве произошел страшный бунт, во время которого погиб и сам «изобретатель» красного луча, Владимир Ипатьевич. Толпы народные ворвались в его лабораторию и с воз­гласами: «Бей его. Мировой злодей. Ты распустил гадов», —- растерзали его». Тут «мировой злодей» мог ассоциироваться и с мировой революцией, идеологом которой был Ленин, да и «распустил гадов» в адрес мифо­логизированного вождя звучало весьма нелестно, равно как и гибель «изобретателя красного луча» от рук возму­щенных «толп народных» (у Булгакова такого возвы­шенного выражения нет) вряд ли могла понравиться сто-

J $4 Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 5.

МихаилБулгаков — журналист драматург, прозаик. 1921—1929

185

 

ящим у власти коммунистам. Лиров боялся открыто заявить, что в повести спародирован Ленин (самого могли привлечь за столь неуместные ассоциации), но намекал на это, повторим, весьма прямо и прозрачно. Уэллс же его не обманул. Критик утверждал, что «от упоминания имени его прародителя Уэллса, как склонны сейчас делать многие, литературное лицо Булгакова ни­сколько не проясняется. И какой же это, в самом деле, Уэллс, когда здесь та же смелость вымысла сопрово­ждается совершенно иными атрибутами? Сходство чисто внешнее...» Лиров, как и другие булгаковские недобро­желатели, стремился, конечно, прояснить не литератур­ное, а политическое лицо писателя.

На «Роковые яйца» появились любопытные отклики и за рубежом. В архиве Булгакова сохранилась машино­писная копия сообщения ТАСС от 24 января 1926 года под названием «Черчилль боится социализма». В нем говорилось, что 22 января министр финансов Черчилль, выступая с речью, отметил, что «ужасные условия, суще­ствующие в Глазго, порождают коммунизм», но: «Мы не желаем видеть на нашем столе московские крокоди­ловы яйца (подчеркнуто Булгаковым. — Б. С). Я уверен, что наступит время, когда либеральная партия окажет всемерную помощь консервативной партии для искоренения этих доктрин. Я не боюсь большевистской революции в Англии, но боюсь попытки социалистичес­кого большинства самочинно ввести социализм. Одна десятая социализма, который разорил Россию, окон­чательно погубила бы Англию (и Ланкашир)» (справед­ливость этих слов Черчилля мы вполне осознаем се­годня).

В целом булгаковская повесть воспринималась не только как резкий памфлет на социалистическую идею, но и как пародия на уже канонизированного вождя большевиков. Неизвестно, заметили ли враги Булга­кова другие достаточно едкие выпады против власти, содержащиеся в «Роковых яйцах». Например, бой­цы Первой Конной выступают в поход против гадов с блатной песней, исполняемой на мотив «Интернацио­нала»:

Ни туз, ни дама, ни валет, Побьем мы гадов без сомненья, Четыре сбоку — ваших нет,..

Здесь, кстати, отразился реальный случай (или, по крайней мере, широко распространившийся слух). 2 августа 1924 года Булгаков записал в дневнике: «Свен (писатель И. Л. Кремлев. — J5. С.) рассказывал, что полк ГПУ шел на демонстрацию с оркестром, который играл «Это девушки все обожают». В повести ГПУ пре­дусмотрительно заменено на Первую Конную.

Так или иначе, но после «Роковых яиц» цензура стала гораздо внимательнее относиться к творчеству Булгако­ва. Уже следующая его сатирическая повесть «Собачье сердце», предназначенная для публикации в «Недрах», была запрещена и так и не увидела свет при жизни авто­ра. Но прежде чем перейти к ней, попробуем понять, как относился лично к Ленину сам Булгаков.

На первый взгляд, отношение Булгакова к Ленину достаточно благожелательное, если судить только по образу Персикова и подцензурным очеркам. Профессор вызывает явное сочувствие и своей трагической ги­белью, и неподдельным горем при получении известия о смерти давно бросившей его, но все еще любимой жены, и своей приверженностью строгому научному знанию, и нежеланием следовать политической конъюнктуре. Но это — wio не от ленинской ипостаси Персикова, а от двух других — русского интеллигента и ученого-творца. У Персикова был ведь еще один прототип — дядька Бул­гакова хирург Николай Михайлович Покровский. Отсю­да, наверное, и высокий рост Персикова, и холостяцкий образ жизни, и многое другое. Н. М. Покровский послу­жил основным прототипом и главного героя «Собачьего сердца» профессора хирурга Филиппа Филипповича Преображенского. К Ленину же Булгаков, как мы сейчас увидим, относился совсем не позитивно.

Дело в том, что булгаковская лениниана на Перси-кове отнюдь не закончилась. Попробуем забежать немного вперед и отыскать ленинский след в «Мастере и Маргарите», начатом писателем в 1929 году, то есть через пять лет после «Роковых яиц». Новый роман хро-

186

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналист драматург, прозаик. 1021—1929

187

 

нологически как бы продолжил повесть, ибо действие его, как мы покажем позже, происходит тоже в 1929 го­ду — наступившем, как и полагается, сразу после 1928-го — того близкого будущего, в котором разворачиваются события в повести. Только в «Мастере и Маргарите» Булгаков описывает уже не будущее, а настоящее.

Чтобы понять, прототипом какого героя «Мастера и Маргариты» стал Ленин, обратимся к сохранившейся в архиве Булгакова вырезке из «Правды» от 6—7 ноября 1921 года с воспоминаниями охранявшего в свое время Ленина А. Шотмана «Ленин в подполье». Там описыва­лось, как вождь большевиков летом и осенью 1917 года скрывался от Временного правительства, объявившего его немецким шпионом. Шотман, в частности, отмечал, что «не только контрразведка и уголовные сыщики были поставлены на ноги, но даже собаки, в том числе знаме­нитая собака-ищейка Треф, были мобилизованы для поимки Ленина» и им помогали «сотни добровольных сыщиков среди буржуазных обывателей». Эти строки заставляют вспомнить эпизод романа, когда знаменитый милицейский пес Тузбубен безуспешно ищет Воланда и его подручных после скандала в Варьете. Кстати, поли­ция после февраля 1917 года была Временным прави­тельством официально переименована в милицию, так что ищейку Треф, как и Тузбубена, правильно называть милицейской.

События, описываемые Шотманом, очень напоми­нают своей атмосферой поиски Воланда и его свиты (по­сле сеанса черной магии) и, в еще большей степени дей­ствия в эпилоге романа, когда обезумевшие обыватели задерживают десятки и сотни подозрительных людей и котов. Мемуарист также цитирует слова Я. М. Сверд­лова на VI съезде партии о том, что «хотя Ленин и лишен возможности лично присутствовать на съезде, но неви­димо присутствует и руководит им». Точно таким же образом Воланд, по его собственному признанию Бер­лиозу и Бездомному, незримо лично присутствовал при суде над Иешуа, «но только тайно, инкогнито, так ска­зать», а писатели в ответ заподозрили, что их собесед­ник... немецкий шпион.

Шотман рассказывает, как, скрываясь от врагов, изменили внешность Ленин и находившийся вместе с ним в Разливе Г. Е. Зиновьев: «Тов. Ленин в парике, без усов и бороды был почти неузнаваем, а у тов. Зиновьева к этому времени отросли усы и борода, волосы были острижены, и он был совершенно неузнаваем». Возмож­но, именно поэтому бриты у Булгакова и профессор Пер­сиков и профессор Воланд, а сходство с Зиновьевым в «Мастере и Маргарите» внезапно обретает кот Беге­мот — любимый шут Воланда, наиболее близкий ему из всей свиты. Полный, любивший поесть, Зиновьев, в усах и бороде, должен был приобрести нечто кошачье в облике, а в личном плане он в самом деле был самым близким Ленину из всех лидеров большевиков. Кстати, сменив­ший Ленина Сталин к Зиновьеву и относился как к шуту, хотя впоследствии, в 30-е годы, не пощадил его.

Шотман, бывший вместе с Лениным и в Разливе, и в Финляндии, вспоминал одну из бесед с вождем: «Я очень жалею, что не изучил стенографии и не записал тогда все то, что он говорил. Но... я убеждаюсь, что многое из того, что произошло после Октябрьской революции, Владимир Ильич еще тогда предвидел». В «Мастере и Маргарите» подобным даром предвидения наделен Воланд.

А. В. Шотман, написавший воспоминания, питавшие творческую фантазию Булгакова, в 1937 году был репрессирован, и его мемуары оказались под запретом. Михаил Афанасьевич, конечно же, помнил, что прото­тип Ьерсикова в свое время был выявлен довольно лег­ко. Правда, потом, после смерти Булгакова, когда «Ро­ковые яйца» десятилетиями не переиздавались, даже для людей, профессионально занимающихся литературой, связь главного героя повести с Лениным сделалась уже далеко не очевидной, да и все равно не могла быть огла­шена из-за жесткой цензуры. Впервые, насколько нам известно, такая связь была открыто обыграна в инсцени­ровке «Роковых яиц», поставленной Е. Еланской в мос­ковском театре «Сфера» в 1989 году. Но булгаковские современники были куда более непосредственно заинте­ресованы сбором компромата, чем потомки, да и цензура

околов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

была бдительнее. Так что ленинские концы в романе надо было прятать тщательнее, в ином случае всерьез рассчитывать на публикацию не приходилось. В 1923 году появился рассказ М. Зощенко «Собачий случай». В нем речь шла о старичке профессоре, проводящем научные опыты с предстательной железой у собак (подобные опыты ставит и профессор Преображенский в «Собачьем сердце»), причем по ходу действия фигуриро­вала и уголовная ищейка Трефка. Рассказ был доста­точно хорошо известен современникам, и с ним, а не с запретными мемуарами Шотмана они скорее бы сопоста­вили булгаковского пса Тузбубена. Так что у романа Булгакова появилось своеобразное прикрытие.

Сама пародия в рассказе Зощенко основана на том, что трефа — это казенная масть, отчего полицейских (равно как и милицейских) собак часто нарекали подоб­ным именем. Бубновый же туз до революции нашивали на спину уголовным преступникам (сразу приходит на ум блоковская характеристика революционеров из «Двенад­цати»: «На спину б надо бубновый туз»).

Конечно, Воланд может претендовать на звание само­го симпатичного дьявола в мировой литературе, но дья­волом-то он при этом остается. И уж любые сомнения насчет отношения Булгакова к Ленину совсем исчезают, когда выясняется имя еще одного персонажа «Мастера и Маргариты», прототипом которого также был Ильич.

Вспомним драматического артиста, убеждавшего управдома Босого и других арестованных добровольно сдать валюту и иные ценности. В окончательном тексте он именуется Саввой Потаповичем Куролесовым, но в предшествовавшей редакции 1937—1938 годов назван куда прозрачнее — Илья Владимирович Акулинов (как вариант — еще и Илья Потапович Бурдасов). Вот как описан этот малосимпатичный персонаж:

«Обещанный Бурдасов не замедлил появиться на сцене и оказался пожилым, бритым, во фраке и белом галстуке.

Без всяких предисловий он скроил мрачное лицо, сдвинул брови и заговорил ненатуральным голосом, глядя на золотой колокольчик:

ГЛАВА 5. Михаил Булгаков — журналист 1 QQ драматург, прозаик. 1921—1929 m(JS

— Как молодой повеса ждет свиданья с какой-нибудь
развратницей лукавой...

Далее Бурдасов рассказал о себе много нехорошего. Никанор Иванович, очень помрачнев, слышал, как Бур­дасов признавался в том, что какая-то несчастная вдова, воя, стояла перед ним на коленях под дождем, но не тро­нула черствого сердца артиста. Никанор Иванович сов­сем не знал до этого случая поэта Пушкина, хотя и произ­носил, и нередко, фразу: «А за квартиру Пушкин платить будет?», и теперь, познакомившись с его произведением, сразу как-то загрустил, задумался и представил себе жен­щину с детьми на коленях и невольно подумал: «Сволочь этот Бурдасов!» А тот, все повышая голос, шел дальше и окончательно запутал Никанора Ивановича, потому что вдруг стал обращаться к кому-то, кого на сцене не было, и за этого отсутствующего сам же себе отвечал, причем называл себя то «государем», то «бароном», то «отцом», то «сыном», то на «вы», а то на «ты».

Понял Никанор Иванович только одно, что помер артист злою смертью, прокричав: «Ключи! Ключи мои!», повалившись после этого на пол, хрипя и срывая с себя галстук.

Умерев, он встал, отряхнул пыль с фрачных коленей, поклонился, улыбнувшись фальшивой улыбкой, и при жидких аплодисментах удалился, а конферансье загово­рил так:

— Ну-с, дорогие валютчики, вы прослушали в заме­
чательном исполнении Ильи Владимировича Акулинова
«Скупого рыцаря».

Женщина с детьми, на коленях молящая «скупого рыцаря» о куске хлеба, — это не просто пушкинская цитата, но и намек на известный эпизод из жизни Ленина. По всей вероятности, Булгаков был знаком с содержа­нием статьи «Ленин у власти», опубликованной в попу­лярном русском эмигрантском парижском журнале «Ил­люстрированная Россия» в 1933 году, автором, скрыв­шимся под псевдонимом «Летописец» (возможно, это был бежавший на Запад бывший секретарь Оргбюро и Политбюро Борис Бажанов). В этой статье мы находим следующий любопытный штрих к портрету вождя боль-

191

190 ^Б°Р^ИС Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

шевиков: «Он с самого начала отлично понимал, что кре­стьянство не пойдет ради нового порядка не только на бескорыстные жертвы, но и на добровольную отдачу плодов своего каторжного труда. И наедине со своими ближайшими сотрудниками Ленин, не стесняясь, говорил как раз обратное тому, что ему приходилось говорить и писать официально. Когда ему указывали на то, что даже дети рабочих, то есть того самого класса, ради которого и именем которого был произведен переворот, недо­едают и даже голодают, Ленин с возмущением парировал претензию:

— Правительство хлеба им дать не может. Сидя здесь, в Петербурге, хлеба не добудешь. За хлеб нужно бороться с винтовкой в руках... Не сумеют бороться — погибнут с голода!..»

Трудно сказать, говорил ли такое вождь большевиков в действительности, или мы имеем дело с еще одной ле­гендой, но настроение Ленина здесь передано достоверно.

Илья Владимирович Акулинов — это пародия на Вла­димира Ильича Ульянова (Ленина). Соответствия здесь очевидны: Илья Владимирович — Владимир Ильич, Уль­яна — Акулина (последние два имени устойчиво сопряга­ются в фольклоре). Значимы и сами имена, составля­ющие основу фамилий. Ульяна — это искаженная латин­ская Юлиана, то есть относящаяся к роду Юлиев, из кото­рого вышел и первый монарх Рима Юлий Цезарь, чье прозвище (Цезарь — царь) в измененном виде восприняли русские цари. Акулина же — искаженная латинская Аки-лина, то есть орлиная, а орел, как известно, — символ монархии. Вероятно, в этом же ряду и отчество Перси-кова — Ипатьевич. Оно появилось не только из-за созву­чия Ипатьич — Ильич, но, скорее всего, и потому, что в доме инженера Ипатьева в Екатеринбурге в июле 1918 года по приказу Ленина уничтожили семью Романовых. Вспомним и о том, что первый Романов перед венчанием на царство нашел убежище в Ипатьевском монастыре. Таким образом, Булгаков вызывает ассоциации с Лени­ным, с одной стороны, как с могильщиком династии Романовых, а с другой стороны — как с правителем, установившим новое самодержавие в России. Писатель

 

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналист драматург, прозаик. 1921—1929

подчеркивал монархический характер режима, во главе которого стоял Ульянов-Ленин.

«Собачье сердце» написано вслед за «Роковыми яйца­ми» в январе — марте 1925 года. Повесть не смогла пройти цензуру, и Н. С. Ангарский обратился к члену Политбюро Л. Б. Каменеву с просьбой прочесть руко­пись и помочь в ее публикации. В начале сентября Каме­нев вернул рукопись, отозвавшись о ней так: «Это острый памфлет на современность, печатать ни в коем случае нельзя». Что же так напугало и цензуру, и одного из наиболее видных большевиков?

Фабула «Собачьего сердца» заимствована до некото­рой степени у того же Уэллса из романа «Остров доктора Моро» и связана с идеей очеловечивания животных. При­сутствует в повести и идея омоложения, ставшая попу­лярной в 20-е годы в СССР и ряде европейских стран. У Булгакова эксперимент добрейшего профессора Филиппа Филипповича Преображенского по очеловечи­ванию собаки оканчивается провалом: милый и добрый пес Шарик воспринимает худшие черты своего челове­ческого донора, пьяницы-пролетария, и превращается в зловещего Полиграфа Полиграфовича Шарикова. Тот быстро вписывается в советскую действительность, за­нимает руководящую должность — начальник подот­дела очистки Москвы от бродячих животных (наверно, Булгаков, когда писал повесть, недобрым словом поми­нал свою службу во владикавказском подотделе искусств и в Московском ЛИТО) и даже угрожает погубить доно­сом своего создателя и благодетеля. Филиппу Филиппо­вичу приходится вернуть нового монстра в прежнее собачье состояние. В «Роковых яйцах» рассматривалась возможность реализации социалистической идеи в Рос­сии при существующем уровне культуры и просвещения. Вывод неутешителен. В «Собачьем сердце» пародиру­ются попытки большевиков сотворить нового человека, призванного стать строителем коммунистического обще­ства. В 1918 году в своей работе «На пиру богов» видный философ и богослов С. Н. Булгаков отмечал: «Призна­юсь вам, что „товарищи" кажутся мне иногда существа­ми, вовсе лишенными духа и обладающими только низ-

192 ^Б°Р^{ИС Соколов три} ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналистдраматург, прозаик. 1921—1929

193

 

шими душевными способностями, особой разновидно­стью дарвиновских обезьян — homo socialisticus». Автор «Собачьего сердца», как мы увидим дальше, с этой рабо­той был знаком. У него «хомо социалистикус» оказы­вается вполне жизнеспособным субъектом. Раз породив, устранить его в дальнейшем можно лишь насильствен­ным путем. Шариковым, которым покровительствует и на которых опирается новая власть, не составляет труда вытеснить из общества Преображенских. Но эти новые люди абсолютно девственны в отношении культуры и ничего не имеют за душой, кроме идеи грубого уравни-тельства — взять все и поделить! Неудивительно, что коммунистам не доставляло радости видеть в сатиричес­ком зеркале столь лелеемого ими «нового человека», о котором кричала пропаганда, и «Собачье сердце» окон­чательно и бесповоротно запретили — на родине писа­теля повесть была опубликована лишь в 1987 году. Одна­ко, как свидетельствует запись в дневнике третьей жены писателя Е. С. Булгаковой 12 июля 1936 года, он тогда, одиннадцать лет спустя, считал, что «повесть грубая». И «Роковые яйца», и «Собачье сердце», не говоря уж о «Дьяволиаде», Булгаков рассматривал лишь в качестве подготовительного этапа к осуществлению по-насто­ящему крупных замыслов.

В 20-е годы произошли значительные перемены в личной жизни писателя. Его брак с Т. Н. Лаппа посте­пенно приближался к крушению. Татьяна Николаевна вспо­минала, что ощущала надвигающийся разрыв еще в Батуме, когда Булгаков собирался эмигрировать. Встреча же в Москве подтвердила, что былой близости между супру­гами уже нет: «Когда я жила в медицинском общежитии, то встретила в Москве Михаила. Я очень удивилась, потому что думала, мы уже не увидимся. Я была больше чем уверена, что он уедет. Не помню вот точно, где мы встретились... То ли с рынка я пришла, застала его у Гла-дыревского (жившего в Москве киевского товарища Булгакова — Б. С), ... то ли у Земских. Но, вот, знаете,

ничего у меня не было — ни радости никакой, ничего. Все уже как-то... перегорело».

Михаил и Тася провели вместе самые тяжелые месяцы — с осени 1919 до весны 1922 года, в 1917—1918 годах жена много сделала, чтобы избавить Булгакова от губительного недуга — пристрастия к наркотикам. Однако уже во Владикавказе Михаил целиком отдался своему призванию писателя и драматурга. Татьяна Нико­лаевна же была достаточно равнодушна к литературной деятельности мужа, своих работ он ей вообще не показы­вал. Булгаков теперь стремился войти в другую, литера­турно-театральную московскую среду, к которой Т. Н. Лаппа не принадлежала. Да и супружеской верностью Михаил не отличался, а Тася, предчувствуя надвигав­шийся разрыв, пристрастилась к вину, что в итоге еще более отдалило супругов друг от друга. 30 мая 1923 года у своих друзей супругов Коморских Булгаков устроил ужин в честь вернувшегося из Берлина Алексея Толсто­го, редактировавшего литературное приложение к газете «Накануне». Этот вечер Татьяна Николаевна хорошо запомнила: «Мне надо было гостей угощать. С каждым надо выпить, и я так наклюкалась, что не могла по лест­нице подняться. Михаил взвалил меня на плечи и отнес на пятый этаж, домой». Вспоминала она и другой эпизод: «Я была у Коморского, пришел его приятель, адвокат, при­глашать к себе на дачу, и меня тоже пригласил. А Володька (В. Е. Коморский. —Б. С.) говорит: «Смотри, водку не пей. Он тургеневских женщин любит». — «Нет, — говорю, — для этого я не подхожу». Пагубная при­вычка развивалась у Т. Н. Лаппа под влиянием семейных неурядиц, да и новая среда столичной богемы этому спо­собствовала, но Булгаков ничего не сделал, чтобы помочь некогда близкому человеку. Татьяна Николаевна свидетельствовала, что муж тогда к славе «очень рвался, очень рвался. Он все рассчитывал, и со мной из-за этого разошелся. У меня же ничего не было больше. Я была пуста совершенно. А Белозерская приехала из-за грани­цы, хорошо была одета, и вообще у нее что-то было, и знакомства его интересовали, и ее рассказы о Париже... Толстой так похлопывал его по плечу и говорил: «Жен

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналист драматург, прозаик. 1921—1929

195

 

менять надо, батенька. Жен менять надо». Чтобы быть писателем, надо три раза жениться, говорил». Сам Тол­стой, как известно, эту программу даже перевыполнил, будучи женат не три, а четыре раза. Булгаков же женился точно трижды.

С Л. Е. Белозерской, приехавшей из Берлина вместе со своим мужем — сменовеховцем журналистом И. М. Васи­левским (He-Буквой), он познакомился в январе 1924 года на вечере, устроенном издателями «Накануне» в Бюро обслуживания иностранцев в Денежном переулке. Любовь Евгеньевна фактически уже разошлась с мужем к этому моменту из-за его тяжелого характера и дикой ревности (почему и наградила Василевского характер­ным прозвищем «Пума»).

Свое знакомство с Булгаковым она описывает так: «...За Слезкиным стоял новый, начинающий писатель — Михаил Булгаков, печатавший в берлинском „Накануне" „Записки на манжетах" и фельетоны. Нельзя было не обратить внимание на необыкновенно свежий его язык, мастерский диалог и такой неназойливый юмор. Мне нравилось все, принадлежавшее его перу и проходившее в „Накануне". В фельетоне „День нашей жизни" он мирно беседует со своей женой. Она говорит: „И почему в Москве такая масса ворон... Вон за границей голуби... В Италии..."

— Голуби тоже сволочь порядочная, — возражает он.

Прямо эпически-гоголевская фраза! Сразу чувствует­ся, что в жизни что-то не заладилось... Передо мной стоял человек лет 30—32-х; волосы светлые, гладко при­чесанные на косой пробор. Глаза голубые, черты лица неправильные, ноздри грубо вырезаны; когда говорит, морщит лоб. Но лицо, в общем, привлекательное, лицо больших возможностей. Это значит — способно выра­жать самые разнообразные чувства. Я долго мучилась, прежде чем сообразила, на кого же все-таки походил Михаил Булгаков. И вдруг меня осенило — на Шаляпина!

Одет он был в глухую черную толстовку без пояса, „распашонкой". Я не привыкла к такому мужскому силу­эту, он показался мне слегка комичным, так же как и

лакированные ботинки с ярко-желтым верхом, которые я сразу вслух окрестила „цыплячьими" и посмеялась. Когда мы познакомились ближе, он сказал мне не без горечи:

— Если бы нарядная и надушенная дама знала, с каким трудом достались мне эти ботинки, она бы не сме­ялась. ..

Я поняла, что он обидчив и легко раним. Другой не обратил бы внимания. На этом же вечере он подсел к роялю и стал напевать какой-то итальянский романс и наигрывать вальс из „Фауста"...»

Вероятно, инцидент с «цыплячьими» ботинками как-то выделил Белозерскую для Булгакова из остальных участников вечера. Через некоторое время, в конце зимы или в начале весны (по словам Любови Евгеньев­ны», «уже слегка пригревало солнце, но еще морозило») они случайно встретились на улице. Белозерская расска­зала, что ушла от мужа и переселилась к своему род­ственнику Е. Н. Тарновскому. Белозерская и Булгаков стали часто встречаться. Вскоре, в апреле 1924 года, Бул­гаков развелся с Т. Н. Лаппа. Об обстоятельствах раз­вода она вспоминала десятилетия спустя: «...Мы на Новый год гадали, воск топили и в мисочку такую выли­вали. Мне ничего не вышло — пустышка, а ему все кольца выходили. Я даже расстроилась, пришла домой, плакала, говорю: „Вот увидишь, мы разойдемся". А он: „Ну что ты в эту ерунду веришь!" А он тогда уже за этой Белозерской бегал (тут, очевидно, Татьяна Николаевна ошибается — знакомство Булгакова с Белозерской прои­зошло только в январе, а роман между ними завязался позже, не ранее февраля. — Б. С). Она была замужем за Василевским и разошлась. И вот Михаил: „У нас боль­шая комната, нельзя ли ей у нас переночевать?" — „Нет, — говорю, — нельзя". Он все жалел ее: „У нее сей­час такое положение, хоть травись». Вот и пожалел. В апреле, в 24-м году, говорит: «Давай разведемся, мне так удобнее будет, потому что по делам приходится с женщи­нами встречаться..." И всегда он это скрывал. Я ему раз высказала. Он говорит: „Чтобы ты не ревновала". Я не отрицаю — я ревнивая, но на это есть основания. Он

196 ^БоР^{ис Со}ко^лоя ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналист драматург, прозаик. 1921—1929

197

 

говорит, что он писатель и ему нужно вдохновение, а я должна на все смотреть сквозь пальцы. Так что и скан­далы получались, и по физиономии я ему раз свистнула. И мы развелись».

Что и говорить, основания для ревности Булгаков давал, и знакомых женщин в Москве в те годы у него было много. Тут и машинистка И. С. Раабен, печатавшая «Белую гвардию» и другие произведения, и, по свиде­тельству Т. Н. Лаппа, появившаяся в Москве владикав­казская знакомая Лариса, бывшая жена генерала Гаври-лова. Ухаживал Булгаков, по словам Татьяны Николаев­ны, и за женой их московского знакомого адвоката Вла­димира Коморского Зиной. В очерке «Москва 20-х годов», появившемся 27 мая и 12 июня 1924 года в «Нака­нуне», писатель посвятил ей целый гимн: «...Зина чудно устроилась. Каким-то образом в гуще Москвы не квар­тирка, а бонбоньерка в три комнаты. Ванна; телефон­чик, муж. Манюшка готовит котлеты на газовой плите, а у Манюшки еще отдельная комнатка... Ах, Зина, Зина! Не будь ты уже замужем, я бы женился на тебе. Женился бы, как Бог свят, и женился бы за телефончик и за винты газовой плиты, и никакими силами меня не выдрали бы из квартиры. Зина, ты орел, а не женщина!» Конечно, инициатором и виновником разрыва с Тасей был Михаил, и со стороны строгих ревнителей морали он заслуживал осуждение. Тем более что Татьяна Нико­лаевна осталась без профессии и практически без средств к существованию. Уже после расставания Булгаков, по словам Т. Н. Лаппа, не раз говорил ей: «Из-за тебя, Тася, Бог меня покарает».

В богемной среде, куда все более втягивался Булга­ков, на узы брака смотрели легко, мало кто из знакомых был женат только один раз, и поведение будущего автора «Мастера и Маргариты» не выделялось ничем особен­ным. Глупо осуждать и корить его за это. Наверное, играли роль и творческие моменты, ибо нередко новая любовь на самом деле приносит вдохновение.

Любовь Евгеньевна Белозерская увлекалась литера­турой и театром, одно время сама танцевала в Париже, была весьма начитана, обладала хорошим литературным

и художественным вкусом. Творчество Булгакова она высоко ценила. Мне не раз довелось в этом убеждаться, беседуя с Л. Е. Белозерской. Но боюсь, да простит меня покойная Любовь Евгеньевна, к которой я навсегда сохраню самые теплые чувства, духовно близким Булга­кову человеком она все же не стала. Сам писатель в дне­вниковой записи в ночь на 28 декабря 1924 года так оха­рактеризовал свою новую жену, причем эти слова сле­дуют сразу после невеселых мыслей о возможности «за­греметь» за «Роковые яйца» в «места не столь отдален­ные»: «Очень помогает мне от этих мыслей моя жена. Я обратил внимание, когда она ходит, она покачивается. Это ужасно глупо при моих замыслах, но, кажется, я в нее влюблен. Одна мысль интересует меня. При всяком ли она приспособилась бы так же уютно, или это избира­тельно, для меня?..

Не для дневника, и не для опубликования (тут мы ни в коем случае не можем считаться нарушителями писа­тельской воли — эти и нижеследующие строчки уже мно­гократно цитировались тиражом в несколько сот тысяч экземпляров. — Б. С): подавляет меня чувственно моя жена. Это и хорошо, и отчаянно, и сладко, и, в то же вре­мя, безнадежно сложно: я как раз сейчас хворый, а она для меня...

Сегодня видел, как она переодевалась перед нашим уходом к Никитиной, жадно смотрел...

Как заноза, сидит все это сменовеховство (я при чем?) и то, что чертова баба завязила мне, как пушку в болоте, важный вопрос. Но один, без нее, уже не мыслюсь. Вид­но, привык».

Эта запись, сделанная в те первые месяцы совместной жизни, когда чувства Булгакова к Белозерской были в полном разгаре, отражают его отношение к своей второй жене. Очевидно, Т. Н. Лаппа была права, и Булгаков в тот момент не хотел обременять себя узами брака, рас­считывая, что связи с женщинами помогут его литера­турным делам. Потому-то и не регистрировал довольно долго брак с Белозерской — это случилось только 30 апреля 1925 года — через год после развода с Т. Н. Лаппа и через полгода после начала совместной жизни со вто-

199

J 9$ Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

рой женой. Во влечении же Булгакова к Белозерской, влюбленности в нее, эротическое преобладало над духов­ным. Когда влечение прошло, отношения стали более ровными, спокойными. Ни Люба (муж называл ее Люба-ша, Любан и Банга — последнее прозвище впоследствии получила собака Пилата в «Мастере и Маргарите»), ни Михаил друг друга не ревновали. По словам племянника Любови Евгеньевны И. В. Белозерского, основанных на рассказах тетки и воспоминаниях современников, «Ми­хаил Афанасьевич любил и умел ухаживать за женщина­ми, при знакомстве с ними быстро загорался и так же быстро остывал, что создавало дополнительные трудно­сти для семейной жизни...

Елена Сергеевна Шиловская (урожденная Нюрнберг, в первом браке Неелова, в третьем браке Булгакова. — Б. С), как говорила она сама, с семьей Булгаковых познакомилась в гостях и вскоре сделалась приятельни­цей Любови Евгеньевны, а потом стала женой Михаила Афанасьевича. Она часто запросто бывала в доме Булга­ковых и даже предложила Михаилу Афанасьевичу свою помощь, так как хорошо печатала на машинке. Любовь Евгеньевна рассказывала мне, что ее приятельницы советовали ей на все это обратить внимание, но она гово­рила, что предотвратить все невозможно, и продолжала относиться к этому, как к очередному увлечению своего мужа».

Это роковое для брака Булгакова с Л. Е. Белозерской знакомство произошло через пять лет после их встречи. Пока же, параллельно с урегулированием личной жизни, приходилось решать квартирный вопрос. В августе 1924 года Булгаков с Т. Н. Лаппа переехали наконец из «нехо­рошей квартиры» № 50 в комнату в более спокойной квартире № 34 в том же доме. В этой квартире жил круп­ный финансист Артур Борисович Манасевич. Он только что вернулся с семьей из Берлина и опасался уплотнения. Он очень не хотел, чтобы к нему подселяли рабочих и поэтому предложил комнату интеллигентному жильцу. На этой квартире Михаил и оставил Тасю, однако первое время, по воспоминаниям Т. Н. Лаппа, «присылал мне деньги или сам приносил. Он довольно часто заходил.

 

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналист драматург, прозаик. 1921—1929

Однажды принес «Белую гвардию», когда напечатали. И вдруг я вижу — там посвящение Белозерской. Так я ему бросила эту книгу обратно. Столько ночей я с ним сиде­ла, кормила, ухаживала... он сестрам говорил, что мне посвятит... Он же когда писал, то даже знаком с ней не был». По словам Татьяны Николаевны, материальную помощь, правда нерегулярно, бывший муж ей оказывал до тех пор, пока в 1929 году все его пьесы не оказались под запретом (к тому времени Т. Н. Лаппа уже работала медсестрой).

Булгакову и Белозерской пришлось искать пристани­ще. Сначала они несколько недель жили в старом дере­вянном доме в Арбатском переулке, предоставленном знакомой Тарновских, затем на антресолях служебных помещений школы на Большой Никитской улице, дом 46, где директором была сестра Булгакова Н. А. Зем­ская, а в конце октября или начале ноября 1924 года посе­лились во флигеле арендатора в Обуховом переулке. К началу июля 1926 года Булгаковы перебрались в Малый Левшинский переулок, дом 4, где в их распоряжении ока­зались две маленькие комнаты, но с отдельным входом (кухня была общая). Только год спустя, в июле 1927-го Михаилу Афанасьевичу впервые удалось снять отдель­ную московскую квартиру по адресу Большая Пирогов­ская, дом 35 б (позднее 35 а), квартира 6 у застройщика-архитектора А. Ф. Стуя. Здесь, в трехкомнатной кварти­ре, Булгаков оставался до февраля 1934 года, восстано­вив на длительное время важнейший для себя компонент нормальных условий существования.

Это было тем более важно, что давали себя знать прежние болезни. Они напрямую были связаны с тем, что происходило вокруг Булгакова, с непростым совет­ским бытом и трудностями публикации произведений. 26 октября 1923 года он записал в дневнике: «В минуты нездоровья и одиночества предаюсь печальным и завист­ливым мыслям. Горько раскаиваюсь, что бросил меди­цину и обрек себя на неверное существование. Но, видит Бог, одна только любовь к литературе и была причиной этого.

Литература теперь трудное дело. Мне с моими взгля-

200 ^Б°Р^ИС С⁰¹™™" ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

дами, волей-неволей выливающимися (отражающимися) в произведениях, трудно печататься и жить.

Нездоровье же мое при таких условиях тоже в высшей степени не вовремя». 29 октября Булгаков отмечал у себя «тяжелое нервное расстройство, а 6 ноября того же года конкретизировал свои ощущения: «Страшат меня мои 32 года и брошенные на медицину годы, болезнь и слабость. У меня за ухом дурацкая опухоль Chondroma, уже 2 раза оперированная. Из Киева писали начать рентгенотера­пию. Теперь я боюсь злокачественного развития. Боюсь, что шалая, обидная, слепая болезнь прервет мою работу. Если не прервет, я сделаю лучше, чем «Псалом» (рас­сказ, опубликованный в «Накануне» 23 сентября 1923 года. — Б. С).

Я буду учиться теперь. Не может быть, чтобы голос, тревожащий сейчас меня, не был вещим. Не может быть. Ничем иным я быть не могу, я могу быть одним — писа­телем.

Посмотрим же и будем учиться, будем молчать».

Как можно убедиться, уже в первые годы литератур­ной деятельности Булгакова охватывали опасения и предчувствия, что болезнь может не позволить ему завершить задуманное. Свое же писательское призвание Михаил Афанасьевич теперь ощущал как предназначе­ние свыше. Потрясения революции и гражданской войны привели Булгакова к Богу. 26 октября 1923 года он при­знался в дневнике: «Сейчас я просмотрел „Последнего из Могикан", которого недавно купил для своей библиоте­ки. Какое обаяние в этом старом сантиментальном Купере! Тип Давида, который все время распевает псал­мы, и навел меня на мысль о Боге.

Может быть, сильным и смелым он не нужен, но таким, как я, жить с мыслью о нем легче. Нездоровье мое осложненное, затяжное. Весь я разбит. Оно может помешать мне работать, вот почему я боюсь его, вот почему я надеюсь на Бога».

Л. Е. Белозерская происходила из старинного дворян­ского рода. Отец ее был дипломатом. Он умер через два года после рождения дочери и за двадцать лет до револю­ции. Мать имела музыкальное образование, полученное

ГЛАВА 5. Михаил Булгаков — журналист О/1 7 драматург, прозаик. 1921—1929 ^ KJ-L

в Московском институте благородных девиц (скончалась в 1921 году). Сама Люба с серебряной медалью окончила Демидовскую гимназию. У нее был неплохой голос и литературные способности. Окончила Белозерская и частную балетную школу в Петрограде.

В мировую войну она работала сестрой милосердия, в гражданскую — судьба забросила ее в Киев (но с Булгако­вым она тогда не была знакома). Любовь Евгеньевна, свой первый рассказ написавшая еще в Париже, быстро сбли­зилась со старомосковской, «пречистенской» интелли­генцией и помогла войти в этот круг и Михаилу Афанась­евичу. Здесь были писатели, художники, театральные декораторы, филологи и люди многих других гуманитар­ных профессий, революции не сочувствующие, но с ней смирившиеся. С конца 20-х годов многие подверглись репрессиям и сгинули в лагерях и ссылках.

Булгаков с Белозерской жили в сердце этой «пречи­стенской Москвы». Любовь Евгеньевна вспоминала: «Наш дом угловой по М. Левшинскому; другой своей сто­роной он выходит на Пречистенку (ныне Кропоткин­скую) № 30. Помню надпись на воротах: «Свободенъ отъ постоя», с твердыми знаками. Повеяло такой стариной... Прелесть нашего жилья состояла в том, что все друзья жили в этом же районе. Стоило перебежать улицу, пройти по параллельному переулку — и вот мы у Лями-ных.

— Здравствуй, Боб! (Это по-домашнему Н. А. Уша­
кова)

— Здравствуй, Коля!

Еще ближе — в Мансуровском переулке — Сережа Топленинов, обаятельный и компанейский человек, на все руки мастер, гитарист и знаток старинных романсов.

В Померанцевом переулке — Морицы; в нашем М. Левшинском — Владимир Николаевич Долгоруков (Владимиров), наш придворный поэт ВэДэ, о котором в Макином (Мака — домашнее прозвище Булгакова. — Б. С.) календаре было записано: «Напомнить Любаше, чтобы не забывала сердиться на В. Д.» (за то, что без спроса подправил свой портрет-шарж в шуточной кол­лективной книге «Мука Маки». — Б. С).

2,02 ^Б°Р^ИС С⁰"⁰™⁸ ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА5.

Михаил Булгаков—журналист •Л/) J драматург, прозаик. 1921—1929 Zt J%J

Здесь упоминаются новые друзья Булгакова — фило­лог Н. Н. Лямин и его жена Н. А. Ушакова, художница-иллюстратор (с ними знакомство состоялось у… 1) действовать как научное учреждение, посвященное искусствоведению… 2) сочетать достижения специальных наук с новым мировоззрением и тем историческим переворотом, что случился в 1917…

Михаил Булгаков—журналистдраматург, прозаик. 1921—1929

И реквизированные лошади, и отобранный хлеб, и помещики с толстыми лицами, вернувшиеся в свои поме­ стья при гетмане, — дрожь ненависти при слове… — А выучили сами же офицеры по приказанию начальства!» В финале романа «только труп и свидетельствовал, что Пэттура не миф, что он действительно был...». Труп замученного…

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 5. Михаил Булгаков—журналистдраматург, прозаик. 1921—1929

223

 

ренский уже в лагере в 30-е годы в разговоре сожалел о высылке Троцкого, поскольку тот обладал большим стратегическим талантом и предвидел будущую войну.

Несмотря на все цензурные потери, «Дни Турбиных» стали первой (и десятилетиями оставались единственной) пьесой в советском театре, где белый лагерь был показан не карикатурно, а с сочувствием, и личная порядочность и честность большинства участников белого движения не ставилась под сомнение. Вина же за поражение возлага­лась на штабы и генералов, не сумевших предложить программу, способную привлечь народ на сторону белых. Особый интерес к МХАТовскому спектаклю про­являла интеллигентная публика. За первый сезон (1926/27 годы) «Дни Турбиных» прошли во МХАТе (были разрешены к постановке только в этом театре) 108 раз, что значительно превышает среднее число постановок за сезон всех остальных спектаклей московских театров (следующим по рейтингу был «Город в кольце» Минина, сыгранный 84 раза). Алексея Турбина блистательно играл Н. Хмелев, Елену — О. Андровская (Шульц) и В. Соколова, Лариосика — М. Яншин, Мышлаевского — Б. Добронравов, Шервинского — М. Прудкин и др. Поста­новщиком стал молодой режиссер И. Судаков (К. Стани­славский был художественным руководителем). «Дни Турбиных» стали своего рода «Чайкой» для молодого поколения актеров и режиссеров Художественного теат­ра. Если верить воспоминаниям очевидцев, это была луч­шая в истории постановка булгаковской пьесы. В зале возникало еще большее единение зрителей с происходя­щим на сцене, чем это уже было в жизни Булгакова во Владикавказе во время Пушкинского диспута. Л. Е. Белозерская вспоминала рассказ знакомой: «Шло 3-е действие „Дней Турбиных"... Батальон (правиль­нее — дивизион. — Б. С.) разгромлен. Город взят гайда­маками. Момент напряженный. В окне турбинского дома зарево. Елена с Лариосиком ждут. И вдруг слабый стук... Оба прислушиваются... Неожиданно из публики взвол­нованный женский голос: „Да открывайте же! Это свои!" Вот это слияние театра с жизнью, о котором только могут мечтать драматург, актер и режиссер».

Подобная реакция никак не устраивала идеологизиро­ванных критиков и вызывала определенные опасения у властей (хотя общий вывод пьесы о неизбежности краха белых и закономерности в связи с этим победы красных казался вполне приемлемым). Пьесу называли «аполо­гией белогвардейщины». Нарком просвещения А. В. Луна­чарский, много сделавший для разрешения пьесы (чтобы дать возможность молодежи МХАТа сыграть современ­ную вещь — таков был основной аргумент) и потому ставший мишенью ретивых критиков, оправдываясь, при­знавал ее лишь «полуапологией» и в художественном плане слабой (в письме Правительству от 28 марта 1930 года Булгаков цитировал мнение наркома о том, что в «Днях Турбиных» — «АТМОСФЕРА СОБАЧЬЕЙ СВАДЬБЫ вокруг какой-нибудь рыжей жены приятеля»).

Коммунисты демонстративно покидали спектакли. Маяковский публично призывал устроить обструкцию и сорвать пьесу. В статье театрального еженедельника «Новый зритель» от 2 февраля 1927 года Булгаков крас­ным карандашом отчеркнул следующие слова: «Мы готовы согласиться с некоторыми из наших друзей, что „Дни Турбиных" циничная попытка идеализировать белогвардейщину, но мы не сомневаемся в том, что именно „Дни Турбиных" — осиновый кол в ее гроб. Почему? Потому, что для здорового советского зрителя самая идеальная слякоть не может представлять соблаз­на, а для вымирающих активных врагов и для пассивных^ дряблых, равнодушных обывателей та же слякоть не может дать ни упора, ни заряда против нас. Все равно как похоронный гимн не может служить военным маршем». Тот же Луначарский и в 1933 году продолжал считать булгаковскую пьесу «драмой сдержанного, даже если хотите лукавого капитулянства».

Единственная объективная рецензия на «Дни Турби­ных» появилась в «Комсомольской правде» 29 декабря 1926 года за подписью Н. Рукавишникова. Она была написана как ответ на ранее опубликованное письмо поэта А. Безыменского (в будущем — одного из прототи­пов булгаковского Бездомного), назвавшего Булгакова «новобуржуазным отродьем». Рукавишников пытался

224 ^БоР^ис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков—журналист драматург, прозаик. 1921—1929

225

 

уверить коллег-критиков и власти, что «живых людей» в «Днях Турбиных» можно «показать зрителю совершенно безопасно», но никого не убедил. К 1930 году в булгаков-ской коллекции, как он признавался в письме Правитель­ству 28 марта 1930 года, скопилось 298 «враждебно-руга­тельных» отзывов и лишь 3 — «похвальных», причем подавляющее большинство рецензий было посвящено «Дням Турбиных».

Пьеса тем не менее продолжала идти, принося автору доход, достаточный для нормальной по тем временам жизни. Помогали и зарубежные постановки, хотя часть эмигрантов «Дни Турбиных» не приняла, считая их про­советской пьесой. П. П. Скоропадский выступил в печати с возмущенным комментарием: «В пьесе пыта­ются показать, с одной стороны, безнадежность белого движения, с другой — осмешить и смешать с грязью гет­манство 1918 г., в частности меня». Что ж, возможно, бывший гетман в жизни и не был таким глупым, смеш­ным и подлым, каким он показан в «Днях Турбиных» (здесь ему уделено гораздо больше внимания, чем в рома­не). Скоропадский на несколько лет пережил Булгакова и умер в апреле 1945 года в западной части Германии. Но драматург совершенно верно подметил опереточный характер гетманского режима, глава которого стал марионеткой в руках немцев и был по-настоящему сме­шон со своей отчаянной попыткой «украинизации» в последние недели перед падением.

Через много лет после премьеры «Дней Турбиных» спектакль увидел военный атташе германского посоль­ства в Москве, в предвоенные годы генерал, Е. Кёстринг. Свидетельствует присутствовавший вместе с ним в театре немецкий дипломат X. фон. Херварт: «В одной из сцен пьесы требовалось эвакуировать гетмана Украины Ско-ропадского, чтобы он не попал в руки наступавшей Крас­ной Армии. С целью скрыть его личность его переодели в немецкую форму и унесли на носилках под наблюде­нием немецкого майора. В то время как украинского лидера переправляли подобным образом, немецкий майор на сцене говорил: «Чистая немецкая работа», — все с очень сильным немецким акцентом. Так вот,

именно Кёстринг был тем майором, который был при­ставлен к Скоропадскому во время описываемых в пьесе событий. Когда он увидел спектакль, он решительно запротестовал против того, что актер произносил эти слова с немецким акцентом, поскольку он, Кёстринг, говорил по-русски совершенно свободно. Он обратился с жалобой к директору театра. Однако, вопреки негодова­нию Кёстринга, исполнение оставалось тем же».

Конечно, десятилетия спустя Херварт, очевидно, перепутал детали. В сценической редакции «Дней Турби­ных» эвакуацией гетмана руководит не майор, а генерал, Шратт (хотя вместе с ним действует и майор, Дуст), а фразу насчет «чистой немецкой работы», естественно, говорят не сами немцы, а Шервинский. Но в целом, думается, можно дипломату верить: похожий инцидент на самом деле имел место. Уроженец России Кёстринг действительно говорил по-русски без какого-либо акцен­та. Но Булгаков этого знать, естественно, не мог. Одна­ко, похоже, он это предугадал. Дело в том, что булгаков-ский Шратт говорит по-русски то с сильным акцентом, то совершенно чисто, и, скорее всего, акцент нужен ему только для того, что поскорее закончить разговор с гет­маном, безуспешно добивающимся германской военной поддержки.

Работа над постановкой «Дней Турбиных» способ­ствовала сближению Булгакова с МХАТом и шире — с театральной Москвой. Л. Е. Белозерская справедливо считала: «...Если Глинка говорил: „Музыка — душа моя!", то Булгаков мог сказать: «Театр — душа моя!» Драматургом заинтересовался Вахтанговский театр. По его просьбе Булгаков написал «Зойкину квартиру». В основу пьесы была положена реальная история де­ятельности и разоблачения притона для «новых бо­гатых», оставшихся в стране «бывших», и ответствен­ных советских работников в одной из московских квар­тир под видом пошивочной мастерской. Наиболее ве­роятный прототип булгаковской Зои Пельц — некая Зоя Шатова. Следователь ВЧК Самсонов в 1929 году писал в «Огоньке», уже после снятия пьесы с репертуара: «Зойкина квартира существовала в действительности. У

2,2,6 ^Б°Р^ИС Сок»™» ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

Никитских ворот, в большом красного кирпича доме на седьмом этаже, посещали квартиру небезызвестной по тому времени (в 1921 году. — Б. С.) содержательницы популярного среди преступного мира, литературной богемы, спекулянтов, растратчиков, контрреволюционе­ров специального салона для интимных встреч Зои Шато-вой... Свои попадали в Зойкину квартиру конспиративно, по рекомендациям, паролям, условным знакам. Для пья­ных оргий, недвусмысленных и преступных встреч Зой-кина квартира у Никитских ворот была удобна: на самом верхнем этаже большого дома, на отдельной лестничной площадке, тремя стенами выходила во двор, так что шум был не слышен соседям. Враждебные советской власти элементы собирались сюда как в свою штаб-квартиру, в свое информационное бюро». Полусветский салон 3. П. Шатовой, описанный и в беллетризованных воспоми­наниях А. Мариенгофа «Роман без вранья» постфактум, не без полемики с булгаковской комедией, был превращен чуть ли не в гнездо контрреволюционных заговорщиков. На самом деле прототипов у героев пьесы было много. Управдом Аллилуйя (предшественник управдома Босого в «Мастере и Маргарите») явно имел связь с председате­лем жилтоварищества дома № 10 по Б. Садовой, без­успешно пытавшимся выселить Булгакова из «нехоро­шей квартиры». Быт эпохи нэпа драматург знал прекрас­но, в том числе и по собственному опыту. Но дело здесь не только в сатире на «гримасы нэпа» (по советской тер­минологии), но и в давней теме эмиграции. Все герои стремятся уехать в Париж — и расчетливая Зойка, и ее жертва, романтическая Алла, мечтающая соединиться с парижским возлюбленным, и влюбленный в Аллу посе­титель квартиры — советский начальник Гусь, пьющий «чашу жизни» (как и герой раннего булгаковского фель­етона с таким названием), но тоскующий по настоящей любви и гибнущий от ножа уголовника-китайца. Вооб­ще, тоска всех героев по какой-то иной жизни — лейтмо­тив «Зойкиной квартиры». И Булгаков в этом смысле не отделял себя от героев пьесы. За три недели до премь­еры, состоявшейся 28 октября 1926 года, он утверждал в беседе с корреспондентом «Нового зрителя»: «Это траги-

 

ГЛАВА5.

Михаил Булгаков—журналистдраматург, прозаик. 1921—1929

Хотя «Зойкина квартира» была заказана Булгакову еще в сентябре 1925 года, ее премьера прошла вскоре после «Дней Турбиных». Реакция критики на… 228

ТРИ ЖИЗЦИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналист

229   впоследствии подружился, а в 1938 году безуспешно хло­потал перед Сталиным об облегчении участи Эрдмана, сосланного за…

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналистО О "I драматург, прозаик. 19П—1929 £*J L

 

поставлена еще одна булгаковская пьеса — «Багровый остров». Здесь, в частности, содержался гротеск на левое революционное искусство, олицетворяемое театром В. Мейерхольда. Булгаков язвительно упоминал в «Роко­вых яйцах»: «Театр имени покойного Всеволода Мейер­хольда, погибшего, как известно, в 1927 году, при поста­новке пушкинского „Бориса Годунова", когда обруши­лись трапеции с голыми боярами». «Багровый остров» назван автором «драматическим памфлетом». Это — «пьеса в пьесе». Камерному театру предстояло изобра­зить на сцене процесс постановки в неком «провинциаль­ном театре» (за которым, однако, отчетливо угадывался Художественный) «революционной» пьесы. В такую пьесу Булгаков превратил свой фельетон того же назва­ния, опубликованный ранее в газете «Накануне». Здесь с сарказмом изображалась сменовеховская трактовка событий революции и гражданской войны, а также и само «сменовеховство», призывавшее эмиграцию к сотрудничеству с советской властью. И в фельетоне, и в пьесе власть на Багровом острове захватывают угнетен­ные краснокожие эфиопы, прогоняющие угнетателей — белых арапов — за море. Интервенция Англии и Фран­ции на остров терпит крах, матросы переходят на сто­рону эфиопов, к которым присоединяются «раскаявши­еся» арапы во главе с полководцем Рики (это пародия на вернувшегося в СССР белого генерала Я. А. Слащова, прототипа главного героя булгаковского «Бега»). Образы арапов и эфиопов восходят к написанному Е. Замятиным в 1920 году рассказу «Арапы», в котором тоже дрались «наши, краснокожие» и «ихние арапы», причем обе стороны норовили противников съесть. Замятин высмеивал присущий большевикам двойной моральный стандарт: если краснокожего арапы на шаш­лык пустили, то они — людоеды и креста на них нет и пусть их черти «на том свете поджарят». А вот если крас­нокожие из арапа суп варят, — то это хорошо: «Напи­тались: послал Господь!» Такой фон «Багрового остро­ва» по меньшей мере приводил знающего читателя и зри­теля к выводу, что и красные и белые на самом деле одной природы и одинаково несимпатичны. Но главное в

пьесе все-таки не пародирование «революционной» «сме­новеховской» пьесы, а показ трагической зависимости драматурга и режиссера от театрального цензора — Саввы Лукича, гротескное изображение процесса подла­живания спектакля под цензурные требования. В Савве Лукиче угадывалось конкретное лицо — заведующий театральной секцией Главреперткома В. И. Блюм. На репетициях актер Е. К. Вибер, игравший цензора, был загримирован под Блюма, который принимал спектакль и посчитал неудобным его запретить. Премьера «Багро­вого острова» состоялась в Камерном театре в декабре 1928 года. Спектакль продержался недолго, попав под общий запрет булгаковских пьес.

Советская пресса утверждала, что «Багровый ост­ров» — это пасквиль на революцию. В письме от 28 марта 1930 года Булгаков, защищаясь, отвечал: «Па­сквиля на революцию в пьесе нет по многим причинам, из которых, за недостатком места, я укажу одну: пасквиль на революцию, вследствие чрезвычайной гран­диозности ее, написать НЕВОЗМОЖНО. Памфлет не есть пасквиль, а Главрепертком — не революция». Из тактических соображений драматургу в письме прави­тельству, конечно, выгоднее было выставить главной мишенью в пьесе не слишком просвещенных и охвачен­ных запретительным ражем чиновников Главного репер­туарного комитета, а не социалистическую революцию и строй в целом. Но косвенно он и тут признавал, что если не пасквиль, то памфлет на революцию в «Багровом острове» присутствует.

Конец 1928 — начало 1929 годов были коротким периодом относительного процветания для Булгакова. Одновременно в разных театрах шли сразу три пьесы, что обеспечивало вполне сносное существование. И в то же время, несмотря на враждебность власти и критики, Булгаков чувствовал общественное признание своего таланта, ибо его произведения в московских театрах пользовались наибольшей популярностью. В дом Булга­кова часто приходят актеры, писатели, художники (многие из них вскоре окажутся в ссылке, кто-то будет избегать автора «Дней Турбиных», после обрушившихся

233

2,32 ^БоР^вс Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

на него гонений, некоторые, как М. Яншин — лучший, наверное, Лариосик — позднее предадут его). Л. Е. Бело­зерская запомнила этот недолгий период благополучия: «Наступит время (и оно уже не за горами), когда ничего не будет. А пока... пока ходят к нам разные люди. Из писателей вспоминаю Ильфа и Евгения Петрова, Нико­лая Эрдмана, Юрия Олешу, Е. И. Замятина, актеров М. М. Яншина, Н. П. Хмелева, И. М. Кудрявцева, В. Я. Станицына. Случалось, мелькал острый профиль Савонаролы — художника Н.Э. Радлова, приезжавшего из Ленинграда». По словам Любови Евгеньевны, в доме царила веселая атмосфера. Со своими близкими и дав­ними друзьями — семейством Понсовых, Сергеем Топле-ниновым, Петром Васильевичем и другими устраивались «блошиные бои», причем: «М. А. пристрастился к этой детской игре и достиг в ней необыкновенных успехов, за что получил прозвище «Мака-Булгака — блошиный царь». Памятником того времени осталась шутливая книга 1927 года «Мука Маки», написанная «придворным поэтом» ВэДэ (В. Д. Долгоруковым) и нарисованная Н. А. Ушаковой. Повествование в книге ведется от лица любимого кота Булгаковых Флюшки, и рассказывается в ней о рождении у кошки Муки котенка Аншлага. Сам Булгаков, что характерно, изображен на обложке в позе отчаяния среди летающих вокруг него сброшенных кош­ками страниц «Багрового острова» (кстати, Любовь Евгеньевна была убеждена, что их громадный кот • Флюшка стал прототипом Бегемота, хотя и был серым, а не черным).

Л. Е. Белозерская отметила в своих мемуарах: «По мере того, как росла популярность М. А. как писателя, возрастало внимание к нему со стороны женщин, многие из которых... проявляли уж чересчур большую настойчи­вость...» Тогда же, 28 февраля 1929 года, как вспоминала Любовь Евгеньевна, у Михаила Афанасьевича произошло знакомство с будущей третьей женой: «...Мы с М. А. по­ехали как-то в гости к его старым знакомым, мужу и жене Моисеенко (жили они а доме Нирензее в Гнездниковском переулке). За столом сидела хорошо причесанная интерес­ная дама — Елена Сергеевна Нюренберг, по мужу Шилов-

 

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналист драматург, прозаик. 1921—1929

екая. Она вскоре стала моей приятельницей и начала запросто и часто бывать у нас в доме».

Однако вскоре благополучию пришел конец, и для писателя он вряд ли был неожиданным. Люди той среды, к которой принадлежал Булгаков, свою обреченность и полную зависимость от прихотей власти чувствовали очень хорошо. В архиве Булгакова сохранилось письмо, полученное драматургом, очевидно, в 1926 или 1927 году — в первый сезон представления во МХАТе «Дней Тур­биных». Оно заслуживает быть приведенным полно­стью:

«Уважаемый г. автор. Помня Ваше симпатичное отношение ко мне и зная, как Вы интересовались одно время моей судьбой, спешу Вам сообщить свои дальней­шие похождения после того, как мы расстались с Вами. Дождавшись в Киеве прихода красных, я был мобилизо­ван и стал служить новой власти не за страх, а за совесть, а с поляками дрался даже с энтузиазмом. Мне казалось тогда, что только большевики есть та настоящая власть, сильная верой в нее народа, что несет России счастье и благоденствие, что сделает из обывателей и плутоватых богоносцев сильных, честных, прямых граждан. Все мне казалось у большевиков так хорошо, так умно, так глад­ко, словом, я видел все в розовом свете до того, что сам покраснел и чуть-чуть не стал коммунистом, да спасло меня мое прошлое — дворянство и офицерство. Но вот медовые месяцы революции проходят. Нэп, кронштадт­ское восстание. У меня, как и у многих других, проходит угар и розовые очки начинают перекрашиваться в более темные цвета...

Общие собрания под бдительным инквизиторским взглядом месткома. Резолюции и демонстрации из-под палки. Малограмотное начальство, имеющее вид вотят-ского божка и вожделеющее на каждую машинистку (ка­жется, будто автор письма знаком с неопубликованным „Собачьим сердцем". — Б. С). Никакого понимания дела, но взгляд на все с кондачка.- Комсомол, шпионящий походя, с увлечением. Рабочие делегации — знатные иностранцы, напоминающие чеховских генералов на

235

234 ^ВоР^яс Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

свадьбе. И ложь, ложь без конца... Вожди? Это или человечки, держащиеся за власть и комфорт, которого они никогда не видали, или бешеные фанатики, дума­ющие пробить лбом стену (очень точное разделение ком­мунистических правителей на два разряда. — Б. С). А самая идея! Да, идея ничего себе, довольно складная, но абсолютно не претворимая в жизнь, как и учение Хри­ста, но христианство и понятнее, и красивее.

Так вот-с. Остался я теперь у разбитого корыта. Не материально. Нет. Я служу и по нынешним временам — ничего себе, перебиваюсь. Но паршиво жить ни во что не веря. Ведь ни во что не верить и ничего не любить — это привилегия следующего за нами поколения, нашей смены беспризорной.

В последнее время или под влиянием страстного жела­ния заполнить душевную пустоту, или же, действитель­но, оно так и есть, но я иногда слышу чуть уловимые нотки какой-то новой жизни, настоящей, истинно краси­вой, не имеющей ничего общего ни с царской, ни с совет­ской Россией.

Обращаюсь с великой просьбой к Вам от своего и от имени, думаю, многих других таких же, как я, пустопо­рожних душой. Скажите со сцены ли, со страниц ли жур­нала, прямо ли или эзоповым языком, как хотите, но только дайте мне знать, слышите ли Вы эти едва улови­мые нотки и о чем они звучат?

Или все это самообман и нынешняя советская пустота (материальная, моральная и умственная) есть явление перманентное. Caesar, morituri te salutant*. Виктор Вик­торович Мышлаевский».

В отличие от автора письма, Булгаков, похоже, ком­мунистической идеологией никогда не соблазнялся. Наверное, и он по большому счету считал себя «обречен­ным на смерть» в советском обществе, и в творчестве была для него единственная возможность остаться самим собой и донести свои мысли до потомков. Впрочем, когда Булгаков получил письмо от своего персонажа, у него, видно, еще сохранялись надежды, хоть и очень слабые,

* Цезарь, обреченные на смерть приветствуют тебя (лат.) приветствовали в римском цирке императоров гладиаторы.

 

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков—журналист драматург, прозаик. 1921—1929

на какую-то нормальную жизнь, пусть и далекую от иде­ала (думается, автор «Дней Турбиных» подписался бы под словами «Мышлаевского» о жизни «настоящей, истинно красивой, не имеющей ничего общего ни с цар­ской, ни с советской Россией», но он не хуже своего кор­респондента понимал нереалистичность подобных мечта­ний). Как раз в это время, в 1926—1928 годах Булгаков писал для МХАТа новую пьесу «Рыцарь Серафимы («Из­гои»), впоследствии получившую название «Бег» и став­шую лучшим его драматическим произведением. В ней были продолжены идеи первой булгаковской пьесы, но уже не на автобиографическом материале гражданской войны в Киеве 1918—1919 годов, а применительно к судь­бам оказавшихся в эмиграции участников белого движе­ния. Как мы помним, еще в Сочельник 1924 года Бул­гаков записал в дневнике строки В. Жуковского «Бес­смертье — тихий светлый брег», ставшие эпиграфом к пьесе и вспомнившиеся писателю в связи с гражданской войной и зафиксированным в дневнике эпизодом гибели полковника за Шали-аулом.

В новом замысле Булгакова нашли отражение как его собственные впечатления от гражданской войны, так и впечатления его современников, например Александра Дроздова, изложенные им в статье «Интеллигенция на Дону». О самом Дроздове будущий автор «Бега» в дне­вниковой записи от 26 октября 1923 года отозвался крайне нелестно: писатель И. С. Соколов-Микитов подтвердил булгаковское предположение о том, что «Ал. Дроздов — мерзавец. Однажды он (Соколов-Микитов. — Б. С.) в шутку позвонил Дроздову по телефону, сказал, что он — Марков 2-й (лидер черносотенно-монархичес-кой части эмиграции. — Б. С), что у него есть средства на газету и просил принять участие. Дроздов радостно рассыпался в полной готовности. Это было перед самым вступлением Дроздова в «Накануне» (в 1923 году Дроздов уже вернулся в СССР). В статье «Интеллигенция на Дону» внимание Булгакова наверняка привлекли заклю­чительные строки, рассказывающие о крахе генерала Деникина и последующей участи тех интеллигентов, кто связал свою судьбу с белым движением: «Но грянул

236

Р"^{0 Соколов}- ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналист драматург, прозаик. 1921—1929

237

 

час — и ни пушинки не осталось от новой молодой России, так чудесно и свято поднявшей трехцветный патриотиче­ский флаг. Все, что могло бежать, кинулось к Черному морю, в давке, среди стонов умирающих от тифа, среди крика раненых, оставшихся в городе для того, чтобы получить удар штыка озверелого красноармейца. Ах, есть минуты, которых не простит самое любящее сердце, которых не благословит самая кроткая рука! Поля лежали сырые и холодные, сумрачные, почуя близкую кровь, и шла лавина бегущих, упорная, озлобленная, сте­нающая, навстречу новой, оскаленной безвестности, нав­стречу новым судьбам, скрывшим в темноте грядущего свое таинственное лицо. И мелким шагом шла на новые места интеллигенция, неся на плечах гробишко своей идеологии, переломленной пополам вместе со шпагой генерала Деникина. Распались дружеские путы, связа­вшие ее в моменты общего стремления к Белокамен­ной — и вот пошли бродить по блестящей, опьяненной победою Европе толпы Вечных Жидов, озлобленных друг на друга, разноязыких, многодушных, растерянных, многое похоронивших назади, ничего не унесших с собой, кроме тоски по России, бесславной и горючей».

В булгаковской пьесе и показаны финальные стадии этого бега в Крыму и в эмиграции — Константинополе и Париже. В заключительной сцене сходные мысли вло­жены в уста генерала Чарноты, обращающегося к собравшимся в Россию Голубкову и Серафиме Корзухи-ной: «Так едете? Ну, так нам не по дороге. Развела ты нас, судьба, кто в петлю, кто в Питер, а я, как Вечный Жид, отныне... Голландец я! Прощайте!» Есть в «Беге» и красноармейцы, готовые добить ударом штыка сошед­ших с дистанции: буденновский командир Баев и двое его бойцов. Развит здесь и мотив «тоски по России, бесслав­ной, горючей». На реплику возвращающегося Хлудова: «Ты будешь тосковать, Чарнота» — «запорожец по происхождению» отвечает: «Тосковать? Не тебе это говорить! У тебя перед глазами карта лежит, Российская бывшая империя мерещится, которую ты проиграл на Перекопе, а за спиною солдатишки-покойники расхажи­вают? А я человек маленький и что знаю, то знаю про

себя! Я давно, брат, тоскую! Мучает меня черторой, помню я Лавру! Помню бои! От смерти я не бегал, но за смертью специально к большевикам тоже не поеду! У меня родины более нету! Ты мне ее проиграл!»

Центральным героем пьесы, главным носителем белой идеи стал генерал Роман Валерьянович Хлудов. Его прототип был хорошо известен современникам: генерал-лейтенант белой армии, в эмиграции разжало­ванный Врангелем в рядовые, Яков Александрович Сла-щов, прославившийся своей совершенно легендарной жестокостью. Изъявивший желание вернуться на роди­ну, он, прощенный советской властью, в ноябре 1921 года прибыл в Москву. В дальнейшем Слащов препода­вал тактику комсоставу Красной Армии на курсах «Вы­стрел». Лично со Слащовым, по утверждению Л. Е. Бело­зерской, Булгаков знаком не был, она же в свое время встречалась в Петрограде с матерью Слащова. По прибытии в Россию Слащов так объяснил свой поступок: «Не будучи сам не только коммунистом, но даже социа­листом, — я отношусь к советской власти как к прави­тельству, представляющему мою родину и интересы моего народа. Оно побеждает все нарождающиеся про­тив нее движения, следовательно, удовлетворяет требо­ваниям большинства. Как военный, ни в одной партии не состою, но хочу служить своему народу, с чистым сер­дцем подчиняюсь выдвинутому им правительству». Здесь бывший генерал не был оригинален. Примерно так же формулировал свое отношение к советской власти фило­соф и богослов о. П. Флоренский. Сменовеховец же А. Бобрищев-Пушкин высказывался еще более откро­венно: «Советская власть при всех ее дефектах — макси­мум власти, могущей быть в России, пережившей кризис революции. Другой власти быть не может — никто ни с чем не справится, все перегрызутся».

Булгаков, как мы видели из его дневника, иллюзий сменовеховцев не разделял и никаких достоинств у совет­ской власти не находил. Он прекрасно понимал, что большевики согласились принять Слащова только с целью разложить эмиграцию и спровоцировать исход на родину части военнослужащих белых армий — если

238 ^БоР^ис Сеж™⁰»- Т™ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

такого палача, как Слащов, прощают, то что же осталь­ным бояться. Автор «Бега» читал не только книгу опаль­ного генерала — выпущенную еще в 1921 году в Констан­тинополе «Требую суда общества и гласности», подпи­санную «Генерал Я. А. Слащов-Крымский» (в ней упомя­нут тамошний адрес Слащова — улица де-Руни — отсюда Лидочка де-Руни в «Дьяволиаде»), но и вышедшую в Москве в 1924 году «Крым в 1920 г.», предисловие к кото­рой написал Д. Фурманов. Булгаков был знаком и с мемуа­рами крымского земского деятеля В. А. Оболенского «Крым при Деникине» и «Крым при Врангеле», опублико­ванными в Берлине в 1924 году. Там, например, есть опи­сание Слащова, использованное в «Беге» для портретной ремарки Хлудова: «Это был высокий молодой человек, с бритым болезненным лицом, редеющими белобрысыми волосами и нервной улыбкой, открывающей ряд не сов­сем чистых зубов. Он все время как-то странно дергался, сидя, постоянно менял положения, и, стоя, как-то раз­винченно вихлялся на поджарых ногах. Не знаю, было ли это последствием ранений или потребления кокаина. Костюм у него был удивительный — военный, но как будто собственного изобретения: красные штаны, светло-голубая куртка гусарского покроя. Все ярко и кричаще-безвкусно. В его жестикуляции и интонациях речи чувствовались деланность и позерство». Сравним теперь булгаковский портрет Хлудова: «На высоком табурете сидит Роман Валерианович Хлудов. Человек этот лицом бел как кость, волосы у него черные, приче­саны на вечный неразрушимый офицерский пробор. Хлудов курнос, как Павел, брит, как актер, кажется моложе всех окружающих, но глаза у него старые. На нем плохая солдатская шинель, подпоясан он ремнем по ней не то по-бабьи, не то как помещики подпоясывают шлафрок. Погоны суконные, и на них небрежно нашит генеральский зигзаг. Фуражка защитная, грязная, с туск­лой кокардой, на руках варежки. На Хлудове нет ника­кого оружия. Он болен чем-то, этот человек, весь болен, с ног до головы. Он морщится, дергается, любит менять интонации. Задает самому себе вопросы и любит на них сам же отвечать. Когда он хочет изобразить улыбку —

 

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналист драматург, прозаик. 1921—1929

скалится. Он возбуждает страх. Он болен — Роман Вале­рианович».

Здесь к нарисованному Оболенским портрету Сла­щова добавлен ряд черт Н. Хмелева — актера, для кото­рого писалась роль. Оболенский к генералу относился без симпатий — у Слащова была стойкая и справедливая репутация палача, а потом и изменника, перешедшего на сторону большевиков. В булгаковской портретной ремарке Хлудова отношение к генералу нейтральное, а по поводу его болезни — даже сочувственное. А вот костюм Хлудова — полная противоположность опере­точному одеянию Слащова (в пьесе так, по-гусарски, как Слащов, одет другой палач — полковник де Бризар, воз­можно сделанный маркизом в память о маркизе де Саде). У булгаковского героя в одежде подчеркивается небреж­ность, ветхость, грязь, что символизирует белую идею, находящуюся накануне гибели.

Булгаков, как видно из его дневника, не питал к сме­новеховцам и сменовеховсту каких-либо симпатий. Того же Бобрищева-Пушкина, бывшего черносотенца, став­шего лояльным к Советам, писатель выставил (запись в дневнике 24 декабря 1924 года) беспринципным приспо­собленцем: «Старый, убежденный погромщик, антисе­мит, пишет хвалебную книжку о Володарском (больше­вистском комиссаре по делам печати, пропаганды и аги­тации в Петрограде. —Б. С), называя его „защитником свободы печати". Немеет человеческий ум». Мало осно­ваний думать, что к Слащову Булгаков относился прин­ципиально иначе, тем более что был знаком с мнением Оболенского о том, почему генерал «сменил вехи»: «Сла­щов — жертва гражданской войны. Из этого от природы неглупого, способного, хотя и малокультурного чело­века она сделала беспардонного авантюриста. Подражая не то Суворову, не то Наполеону, он мечтал об известно­сти и славе. Кокаин, которым он себя дурманил, поддер­живал безумные мечты. И вдруг генерал Слащов-Крым­ский разводит индюшек в Константинополе на ссуду, полученную от Земского союза (этим генерал вынужден был заняться после изгнания из врангелевской армии. — Б. -С)! А дальше?.. Здесь... за границей, его авантю-

241

240 ^БоР^{ис Соколов}-1™ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ризму и ненасытному честолюбию негде было разы­граться. Предстояла долгая трудовая жизнь до тех пор, когда можно будет скромным и забытым вернуться на родину. А там, у большевиков, все-таки есть шанс выдви­нуться если не в Наполеоны, то в Суворовы. И Слащов отправился в Москву, готовый в случае нужды проливать «белую» кровь в таком же количестве, в каком он проли­вал „красную"». Подобный тип «кондотьера» в романе «Белая гвардия» представляет Тальберг, а в варианте финала, так и не увидевшем свет в журнале «Россия», — и Шервинский, который предстает перед Еленой в образе командира красной стрелковой школы и как бы сли­вается с Тальбергом. И этому «двуцветному кошмару» — наполовину красному командиру, наполовину дьяволу (вариант черта, являющегося Ивану Карамазову) Елена во сне кричит: «Кондотьер! Кондотьер!» — адресуя это Тальбергу-Шервинскому (прототип Тальберга, булгаков-ский зять Л. С. Карум действительно преподавал в стрел­ковой школе Красной Армии, а ранее служил у гетмана). Д. Фурманов в предисловии к книге «Крым в 1920 г.» при­вел слова Слащова, отражающие мучительный для гене­рала перелом: «Много пролито крови... Много тяжких ошибок совершено. Неизмеримо велика моя историчес­кая вина перед рабоче-крестьянской Россией. Это знаю, очень знаю. Понимаю и вижу ясно. Но если в годину тяж­ких испытаний снова придется рабочему государству вынуть меч, — я клянусь, что пойду в первых рядах и кровью своей докажу, что мои новые мысли и взгляды и вера в победу рабочего класса — не игрушка, а твердое, глубокое убеждение». В тексте же мемуаров Слащов вся­чески отрицал свою причастность к расстрелам, возлагая вину на контрразведку (будто не было популярной в годы гражданской войны частушки: «От расстрелов идет дым, то Слащов спасает Крым»). Свой же переход к больше­викам бывший генерал обосновывал исключительно патриотическими мотивами: «...В моем сознании иногда мелькали мысли о том, что не большинство ли русского народа на стороне большевиков, ведь невозможно, что они и теперь торжествуют благодаря лишь немцам, китайцам и т. п., и не предали ли мы родину союзникам...

 

ГЛАВА 5.

МихаилБулгаков—журналист драматург, прозаик. 1921—1929

Это было ужасное время, когда я не мог сказать твердо и прямо своим подчиненным, за что я борюсь». Этим Сла­щов объяснял свой рапорт об отставке, не принятый Врангелем. Скорее можно предположить, что он не желал служить под началом Врангеля, с которым только что проходила скрытая борьба за главенство над белым движением в Крыму. Слащов утверждал: «Я принужден был остаться и продолжать нравственно метаться, не имея права высказывать своих сомнений и не зная, на чем остановиться. Подчеркиваю: с сущностью борьбы клас­сов я не был знаком и продолжал наивно мечтать о воле и пользе всего внеклассового общества, где ни один класс не эксплуатирует других. Это было не колебание, но политическая безграмотность». В своей книге свеже­испеченный красный командир пытался уверить публи­ку, что прозрел, проникнувшись не только убеждением в предательстве союзниками, отстаивавшими свои интере­сы, белого движения, но и верой в правильность марк­систского учения. В связи с этим Фурманов в предисло­вии оправдывал издание слащовских мемуаров тем, что книга «свежа, откровенна, поучительна» (хотя сам быв­ший комиссар чапаевской дивизии в коммунистическое прозрение генерала вряд ли верил). А начиналось фурма-новское предисловие суровой, но, наверное, справедли­вой характеристикой мемуариста: «Слащов-вешатель, Слащов-палач: этими черными штемпелями припечатала его имя история... Перед «подвигами» его, видимо, блед­неют зверства Кутепова, Шатилова, да и самого Вран­геля — всех сподвижников Слащова по крымской борь­бе». Таким Булгаков и сделал своего Хлудова.

Как мы смогли убедиться, не тени повешенных и не муки совести привели Слащова к возвращению на роди­ну. Если он в чем и раскаивался, так это в том, что с самого начала оказался в рядах проигравших белых, а не победивших красных. Но в «Беге» Хлудов представлен, в отличие от прототипа, не жестоким авантюристом, а идейным вдохновителем, глубоко убежденным в правоте белого дела (именно как вождя белого движения обви­няет его в финале романа Чарнота). К раскаянию же и возвращению на родину он приходит через муки совести —

^Б°Р^ИС Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналист драматург, прозаик. 1921—1929

243

 

в них истинный характер его болезни: бессчетно пове­шенные на фонарных столбах преследуют генерала на протяжении всей пьесы. И особенно вестовой Крапилин. Совесть материализуется в зримого казненного, а не в абстрактные сотни и тысячи жертв. Конкретна жертва — конкретна и вина. Правда, драматург в решение Хлудова вернуться в Россию привносит и слащовские расчеты. Тот же Чарнота догадывается об этом, когда говорит генералу, только что объявившему о своем предстоящем возвращении («Сегодня ночью пойдет с казаками паро­ход, и я поеду с ними. Только молчите»): «Постой, постой, постой! только сейчас сообразил! Куда? Домой? Нет! Что? У тебя, генерального штаба генерал-лейте­нанта, может быть, новый хитрый план созрел? Но только на сей раз ты просчитаешься. Проживешь ты, Рома, ровно столько, сколько потребуется тебя с поезда снять и довести до ближайшей стенки, да и то под стро­жайшим караулом». На вопрос же: «Где Крапилин... За что погубил вестового?..», Хлудов отвечал почти как Слащов в мемуарах: «Жестоко, жестоко вы говорите мне! (Оскалившись, оборачивается.) Я знаю, где он... Но только мы с ним помирились... помирились...»

В этих словах явный намек на предварительную дого­воренность Хлудова с кем-то о возвращении на родину. Так же точно Слащов сначала вступил в контакт с чеки­стами, выговорил себе и жене амнистию, скрывал отъезд от врангелевской контрразведки. Может, из-за этого расчета и не совсем еще оставила Хлудова болезнь — нечистая совесть, и немного рано думает он, что поми­рился с Крапилиным. Но, что интересно, словами Чар-ноты Булгаков уже тогда, в 1928 году, как бы предсказал печальный конец реального Слащова. 11 января 1929 года тот был убит на своей квартире одним из курсантов, неким Б. Коленбергом, брат которого был в свое время повешен по приказу Слащова. За «фонарики» генералу пришлось, пусть с опозданием, заплатить, но и современ­ники и потомки серьезно подозревали, что бывший белый генерал был убит не без содействия ОГПУ (хотя убийца и был приговорен к тюремному заключению, дальнейшая судьба его неизвестна). Тогда усилились

гонения против бывших офицеров, служивших в Красной Армии, в 1930 году были произведены их массовые аре­сты. Слащова же арестовывать было неудобно из-за шума, ранее поднятого вокруг его имени. Поэтому быв­шего генерала могли убрать загодя, натравив на него мстителя.

И все же главное в образе Хлудова — это душевные терзания, муки совести за совершенные преступления, за жестокость. Искупление же грехов возможно только после возвращения в Россию, где нужно держать ответ за содеянное. Хлудов — один из сильнейших в мировой дра­матургии образов кающегося грешника, убийцы, убивав­шего ради идеи (тут у зрителей могли возникнуть ассо­циации не с одним только белым движением). И, по всей видимости, во многом Булгаков передал своему герою собственные муки совести, только связанные, конечно, не с убийством невиновных, а с тем, что такие убийства наблюдал и бессилен был предотвратить. Отсюда и сход­ство Хлудова с Алексеем Турбиным в «Белой гвардии», который тоже любит задавать вопросы и сам же на них отвечать, да и слащовскую наркоманию, подтвержден­ную многими источниками, автор «Бега» мог осмыслить по-своему, ибо когда-то страдал тем же недугом. Вспо­мним, как в «Красной короне» герой сходит с ума, мучи­мый призраком брата, которого не смог спасти от ги­бели, и одновременно проецирует свое состояние на гене­рала, пославшего брата на смерть. К генералу, думает автор, тоже по ночам ходит рабочий, повешенный на фонаре в Бердянске. Какую смерть (а может, и не одну) так переживал Булгаков и когда это случилось, мы, наверное, никогда точно не узнаем. Может быть, это произошло при занятии Киева петлюровцами в декабре 1918 года, или при их отступлении 3 февраля 1919 года (в «Белой гвардии» оба эти убийства видит Алексей Тур­бин, бессильный их предотвратить), или в Бердянске, или в Ростове, когда Булгаков был у белых, или в Киеве, уже занятом красными. Кто знает? Но показательно, что наибольшего художественного и сценического эффекта, как и в «Днях Турбиных», драматург в «Беге» достигает, когда совмещает автобиографические мотивы с сильной

244

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналистдраматург, прозаик. 1921—1929

245

 

личностью, как бы выражающей программу одной из сторон в гражданской войне. Дневниковые записи свиде­тельствуют, что сильной, волевой личностью Булгаков себя не считал и потому искал опору в Боге.

Поражение белых в гражданской войне Булгаков объяснял как в «Беге», так и в «Днях Турбиных», отсут­ствием народной поддержки. Слова Алексея Турбина: «Народ не с нами. Он против нас» — нашли продолжение в рассуждениях Хлудова: «Нужна любовь. Любовь. А без любви ничего не сделаешь на войне». Причем непосред­ственно перед этим он цитировал строки известного при­каза Троцкого: «Победа прокладывает путь по рель­сам...» Здесь своей беспощадностью, решительностью и военным талантом (способности у Слащова к военному делу признавали все, включая Врангеля) Хлудов как бы уподобляется председателю Реввоенсовета, прекрасному военному организатору и оратору, но никакому политику и принципиальному противнику христианской морали. Это еще раз подчеркивает булгаковскую мысль, что дело не в личностях вождей и полководцев, а в восприятии идеи массами. И опять здесь присутствуют мотивы «обо­рачиваемости» — на месте белого генерала вполне можно представить Троцкого, а на месте председателя Реввоенсовета — Хлудова-Слащова.

В «Беге» автобиографическое связано и с другими главными героями — Серафимой Корзухиной и приват-доцентом Сергеем Голубковым. В трактовке этих обра­зов и отразились раздумья самого писателя об эмиграции и рассказы о жизни на чужбине Л. Е. Белозерской. Сера­фима — жена товарища министра Корзухина, и, возмож­но, эта деталь также взята Булгаковым из жизни. Пер­вый муж хозяйки «Никитинских субботников» А. М. Ники­тин, был министром Временного правительства (А. Дроз­дов в своем очерке ошибочно сообщал о его расстре­ле в 1920 году в Ростове красными). Прототипом мужа Серафимы — Парамона Ильича Корзухина, по свиде­тельству Л. Е. Белозерской, послужил ее хороший знако­мый, петербургский литератор и миллионер Владимир Пименович Крымов, происходивший из сибирских куп­цов-старообрядцев. Любовь Евгеньевна так писала о

Крымове: «Из России уехал, как только запахло револю­цией, „когда рябчик в ресторане стал стоить вместо сорока копеек — шестьдесят, что свидетельствовало о том, что в стране неблагополучно", — его собственные слова. Будучи богатым человеком, почти в каждом евро­пейском государстве приобретал недвижимую собствен­ность, вплоть до Гонолулу...

Сцена в Париже у Корзухина написана под влиянием моего рассказа о том, как я села играть в девятку с Влади­миром Пименовичем и его компанией (в первый раз в жизни!) и всех обыграла». Крымов (не сама ли фамилия подсказала поместить Корзухина в Крым?) до револю­ции издавал весьма уважаемый журнал «Столица и усадь­ба», написал книгу о своем кругосветном путешествии «Богомолы в коробочке», писал авантюрные романы и детективы, пользовавшиеся популярностью не только среди эмигрантов (которым Крымов помогал), но и пере­веденные на иностранные языки, в частности на англий­ский. Как видим, прототип вовсе не зациклился на про­цессе делания денег и в сущности был совсем не плохим человеком, не чуждым литературе. Но Корзухин с его «балладой о долларе» («седьмой сон» с этой сценой, что показательно, был единственным фрагментом пьесы, появившимся в советской печати при жизни автора, в 1932 году) превратился в символ стяжательства. Еще в «Днях Турбиных» Мышлаевский предсказывал: «Куда ни приедешь, в харю наплюют: от Сингапура до Парижа. Нужны мы там, за границей, как пушке третье колесо». Миллионеру же Крымому, имевшему недвижимость и в Париже, и, наверное, в Сингапуре, и, уж точно, в Гоно­лулу, «в харю», конечно, нигде не плевали, всюду он был желанным гостем. Булгаков чувствовал, что его самого в эмиграции ждала бы скорее судьба Голубкова, Серафи­мы, Хлудова или в лучшем случае Чарноты, если бы выпал выигрыш. Отсюда, быть может, подсознательная ненависть к Крымову и карикатурное преображение его в Корзухина.

«Баллада о долларе» — не что иное, как пародия на статью Ленина «О значении золота теперь и после пол­ной победы социализма», где золото предложено пу-

247

246 ^Б°Р^ИС Со^лов- ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

стать на сортиры. Корзухин же превозносит золотой дол­лар как высшее божество. Намеки на источник содер­жатся и в имени персонажа: через Владимира Ильича Ленина Владимир Пименович Крымов превратился в Парамона Ильича Корзухина.

В «Беге» Булгакову удалось убедительно слить вое­дино гротеск и трагедию, жанр высокий и жанр низкий. Конечно, без образа Хлудова пьесы бы не было, но фан-тасмагоричные тараканьи бега или сцена у Корзухина трагического начала отнюдь не снижают. Тут реализм и символизм, сугубо достоверные детали эпохи граждан­ской войны и. беспросветного эмигрантского быта и соз­данный воображением автора тараканий тотализатор как олицетворение тщетности надежд убежать от родины и от себя самого. Жаль, что эта гениальная пьеса до сих пор не получила адекватного сценического вопло­щения, хотя начиная с 1957 года ставилась неоднократно. Вот только Хлудов, пожалуй, обрел идеального исполни­теля — талантливого, но рано умершего Владислава Дворжецкого в киноверсии «Бега», осуществленной А. Аловым и В. Наумовым в 1971 году. Убедительнее Дворжецкого трагедию больной совести палача не сыграл, думается, еще никто.

МХАТ пытался трактовать «Бег» как разоблачение идеологии белого движения и зверств белых генералов, признающих в конце концов торжество советской вла­сти. Пропагандистское значение могла иметь и демон­страция бесперспективности и бедственного положения эмигрантов, для которых будто бы единственный достой­ный выход — возвращение на родину. Однако симпатии, которые мог внушить зрителю образ Чарноты, несмотря на все заверения, что он такой же герой, как Сквозник-Дмухановский у Гоголя, и возможное сочувствие по отношению к Хлудову, не говоря уже о подозрительно идеальных интеллигентах Серафиме и Голубкове, делали замысел сомнительным с точки зрения цензуры и ортодоксальных коммунистов. Бдительные критики забили в набат. В октябре 1928 года в «Известиях» кри­тик, укрывшийся под псевдонимом И. Кор, призвал «уда­рить по булгаковщине», а И. Бачелис, в «Комсомольской

 

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналист драматург, прозаик. 1921—1929

правде» обвинил Художественный театр в стремлении «протащить булгаковскую апологию, написанную посредственным богомазом» (речь шла о попытках защиты Булгакова и «Бега» представителями МХАТа на обсуждении пьесы расширенным политико-художествен­ным советом Главреперткома). Позже эти фразы почти дословно войдут в последний булгаковский роман, в опи­сание травли Мастера, устроенной критикой. Не помог-р ло даже то, что «Бег» был поддержан М. Горьким, и? готовность разрешить его постановку выражена Предсе-i дателем Главискусства А. И. Свидерским. К Сталину с письмом по поводу «Бега» обратился драматург В. Н. Билль-Белоцерковский. 2 февраля 1929 года вождь^ ответил драматургу. «Бег» он расценил как «проявление попытки вызвать жалость, если не симпатию, к некото­рым слоям антисоветской эмигрантщины» и тем самым «оправдать или полуоправдать белогвардейское дело». Поэтому булгаковскую пьесу в существующем виде Ста­лин охарактеризовал как «антисоветское явление». Досталось и «Дням Турбиных», хотя и не так сильно: «Почему так часто ставят на сцене пьесы Булгакова? Потому, должно быть, что своих пьес, годных для поста­новки, не хватает. На безрыбье даже «Дни Турбиных» — рыба». При этом Сталин оговорился, что данная пьеса «не так уж плоха, ибо она дает больше пользы, чем вре-| да. Не забудьте, что основное впечатление, остающееся' у зрителя от «Дней Турбиных», есть впечатление, благо­приятное для большевиков: «Если даже такие люди, как Турбины, вынуждены сложить оружие и покориться*, воле народа, признав свое дело окончательно проигран­ным, — значит, большевики непобедимы, с ними, боль­шевиками, ничего не поделаешь». «Дни Турбиных» есть демонстрация всесокрушающей силы большевизма». И тут Иосиф Виссарионович поспешил уточнить: «Конеч­но, автор ни в какой мере «не повинен» в этой демон­страции. Но какое нам до этого дело?» Даже «Бег» Ста­лин готов был разрешить, «если бы Булгаков прибавил к своим восьми снам еще один или два сна, где бы изобра­зил внутренние социальные пружины гражданской войны в СССР, чтобы зритель мог понять, что все эти,

248

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналист

  по-своему «честные» Серафимы и всякие приват-доценты оказались вышибленными из… К счастью для художественных достоинств «Бега», но к несчастью для его сценической судьбы, Булгаков тре­буемых…

ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков—журналист

257   второй — год «великого перелома», явившийся перелом­ным и в судьбе Булгакова и изображенный им в своем романе. И…

2 70

ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков—журналист О 7 7 драматург, прозаик. 1921—1929 jL, / А

 

тых царских врат. Сквозь резьбу их явно виделся пре­стол, а самые врата, в свой черед, были видимы мне сквозь резную медную решетку на амвоне. Три слоя про­странства; но каждый из них мог быть видим ясно только особой аккомодацией зрения, и тогда два других полу­чали особое положение в сознании и, следовательно, сравнительно с тем, ясно видимым, оценивались, как полусуществующие...»

Вспомним, как героиня романа смотрит в хрусталь­ный глобус Воланда: «Маргарита наклонилась к глобусу и увидела, что квадратик земли расширился, многокра­сочно расписался и превратился как бы в рельефную кар­ту. А затем она увидела и ленточку реки, и какое-то селе­ние возле нее. Домик, который был размером с гороши­ну, разросся и стал как бы спичечная коробка. Внезапно и беззвучно крыша этого дома взлетела наверх вместе с клубом черного дыма, а стенки рухнули, так что от двух­этажной коробочки ничего не осталось, кроме кучки, от которой валил черный дым. Еще приблизив свой глаз, Маргарита разглядела маленькую женскую фигурку, лежащую на земле, а возле нее в луже крови разметав­шего руки маленького ребенка». Здесь эффект двупласт-ного изображения усиливает тревожное состояние Мар­гариты.

Сама трехмирная структура романа служит интерес­ной иллюстрацией к оптическому явлению, разобран­ному Флоренским. Когда читатель видит оживший мир древней легенды, реальный до осязаемости, и потусто­ронний, и современные миры выглядят порой как полу­существующие. Угаданный Мастером Ершалаим во мно­гом воспринимается нами как безусловная реальность, а город, где он живет, нередко ощущается как призрач­ный.

В «Мастере и Маргарите», наряду с древним ерша-лаимским, современным московским и вечным потусто­ронним, есть и четвертый, мнимый мир, простран­ственно связанный с театром Варьете и «нехорошей квартирой». Этот мир, в отличие от первых трех и в пол­ном соответствии с утверждениями Флоренского о трех ипостасях субъекта истины, не является структурообра-

зующим и в пространстве и времени поглощается совре­менным московским. Мнимый мир — это место, где потусторонний мир соприкасается с современным и частью делает его своим, как это происходит, например, с «нехорошей квартирой» в праздничную полночь бала сатаны. Персонажи мнимого мира дополнят триады до тэтрад следующим образом: 1) Пилат — Воланд —- Стра­винский — финдиректор Варьете Римский; 2) Афраний — Фагот-Коровьев — врач Федор Васильевич — админи­стратор Варьете Варенуха; 3) Марк Крысобой — Аза-зелло — Арчибальд Арчибальдович — директор Варьете Лиходеев; 4) Банга — Бегемот — Тузбубен — кот, задер­жанный неизвестным в Армавире; 5) Низа — Гелла — Наташа — Аннушка-Чума; 6) Кайфа — Берлиоз — мни­мый иностранец в Торгсине — конферансье Варьете Жорж Бенгальский; 7) Иуда — барон Майгель — Алои-зий Могарыч — Тимофей Квасцов; 8) Левий Матвей — Иван Бездомный — Александр Рюхин — Никанор Ива­нович Босой.

В мнимом мире герои свершают мнимые действия. Например, кажется, что Римский направляет ход собы­тий в Варьете, поскольку формальный директор Лихо­деев исчезает в самом начале действия. Финдиректор делает все, чтобы о подозрительных обитателях «нехо­рошей квартиры» и сеансе черной магии узнали, где сле­дует, и посылает с донесением Варенуху. Однако дей­ствия его приводят к прямо противоположным результа­там. Варенуху превратили в вампира, скандальный сеанс состоялся, а Воланд и его свита благополучно исчезли.

Также и Пилату, ожидающему Афрания, мерещится, что «кто-то сидит в пустом кресле» в тот момент, когда «вечерние тени играли свою игру». В такую же ночь Рим­ский с непонятной тревогой ждет возвращения Варенухи и вдруг видит администратора сидящим в кресле в своем кабинете. Но вскоре выясняется, что это — не отбра­сывающий тени вампир, мнимый Варенуха.

Конферансье Бенгальский, как и Берлиоз, лишился головы. Но смерть его мнимая, поскольку Фагот-Коровьев, вняв призывам публики, возвращает голову на место.

-2 Z2 ^БоР^ис С⁰¹⁵⁰™⁸ ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

Мнимый мир как бы создан действиями Воланда и его свиты. Но на самом деле и театр Варьете, где на время материализуются из воздуха дьявольские червонцы и соблазнительные парижские наряды, и дом № 302-бис на Садовой, где в квартире 50 происходят невероятные события, — это реальный мир, а все мнимое и иррацио­нальное в нем — следствие людских пороков. Другие миры романа отражаются в мнимом мире, как в громад­ном кривом зеркале.

Ряд положений книги Флоренского и булгаковского романа находят свое соответствие в статьях уже упоми­навшегося сборника «Из глубины». Великий философ Н. А. Бердяев в статье «Духи русской революции» заме­тил: «По-прежнему Чичиков ездит по русской земле и торгует мертвыми душами. Но ездит он не медленно в кибитке, а мчится в курьерских поездах и повсюду рассы­лает телеграммы. Та же стихия действует в новом темпе., Революционные Чичиковы скупают и перепродают несу­ществующие богатства, они оперируют с фикциями, а не реальностями, они превращают в фикцию всю хозяй­ственно-экономическую жизнь России. Иногда декреты революционной власти совершенно гоголевские по своей природе, и в огромной массе обывателей они встречают гоголевское к себе отношение. В стихии революции обнаруживается колоссальное мошенничество, бесчест­ность, как болезнь русской души. Вся революция наша представляет собой бессовестный торг — торг народной душой и народным достоянием. Вся наша революционная аграрная реформа, эсеровская и большевистская, есть чичиковское предприятие. Она оперирует с мертвыми душами, она возводит богатство народное на призрач­ном, нереальном базисе... Все хари и рожи гоголевской эпопеи появились на почве омертвения русских душ. Омертвение душ делает возможными чичиковские похо­ждения и встречи. Это длительное и давнее омертвение душ чувствуется и в русской революции». Сходную мысль высказал и С. Н. Булгаков в «современных диало­гах» «На пиру богов»: «Зато уж революционные Чичи­ковы хлопочут, чтобы сбывать мертвые души, да под шумок и Елизавету Воробья за мужчину спустить».

 

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналист . 1921—19

-1929

драматург, прозаик.

273

Очевидно, не без влияния этих статей в булгаковском фельетоне 1922 года «Похождения Чичикова» гоголев­ский герой был перенесен в пореволюционную Россию, где чувствовал себя как рыба в воде, употребляя себе на пользу все несуразицы и мнимости советской жизни. Налет мнимости, ирреальности появляется на современ­ных персонажах «Мастера и Маргариты». А слова фелье­тона о бандах капитана Копейкина звучали тогда доста­точно актуально. В 1918 году крестьянское антисовет­ское восстание под Саратовом возглавлял... капитан Копейкин.

Идеология того романа, который Булгаков начал писать в 1929 году, оказалась тесно связана с взглядами многих выдающихся русских религиозных философов, после революции оказавшихся в эмиграции. На фило­софскую концепцию «Мастера и Маргариты», несом­ненно, оказали влияние и идеи такого парадоксального и неординарного философа, как Лев Шестов, — киевляни­на, земляка Булгакова. Особенно многое связывает последний булгаковский роман с одной из главных шестовских работ «Potestas clavium» («Власть ключей»), что и неудивительно: фрагменты этого труда были изданы в 1917 году в ежегоднике «Мысль и слово», кото­рый редактировал Г. Г. Шпет, один из пречистенских друзей Булгакова. Полностью же книга вышла в 1923 году в берлинском издательстве «Скифы». Автор «Мас­тера и Маргариты» активно сотрудничал в ту пору с «На­кануне» и был в курсе русскоязычных новинок берлин­ского книжного рынка.

Шестов свою работу строит на противопоставлении судьбы и разума, доказывая невозможность охватить живое многообразие жизни одним только рациональным мышлением. Основную часть своего труда он начинает с высказывания Геродота о том, что «и Богу невозможно избежать предопределения судьбы», указывая на разли­чие «мойре», судьбы, фигурирующей здесь, и «логоса», разума, тогда как в позднейшей философской традиции, по мнению Шестова, «мойре» стало постепенно превра­щаться в «логос». И именно этой фразой в редакции романа 1929 года Воланд провожал Берлиоза, которому

274

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналист драматург, прозаик. 1921—1929

 

через несколько мгновений суждено было погибнуть под колесами трамвая. Тогда слова «князя тьмы» звучали так: «Даже богам невозможно милого им человека изба­вить!..» Упоминал здесь Воланд и то, что «дочь ночи Мойра (древнегреческая богиня судьбы. — Б. С.) допряла свою нить», причем в окончательном тексте «Мастера и Маргариты» Мойра была заменена на Аннушку, разлившую масло. На примере Берлиоза сатана демонстрировал бессилие разума перед судьбой, и в этом Булгаков следовал Шестову.

Булгаковские слова насчет богов близки к тексту перевода стихов 236 и 237 гомеровской «Одиссеи», выполненного Жуковским: «Но и богам невозможно от общего смертного часа милого им человека избавить, когда он уже предан в руки навек усыпляющей смерти судьбиною будет». Вероятно, автор «Мастера и Маргари­ты» обратил внимание, что Геродот в соответствующем месте (История, 1, 91) фактически цитирует Гомера. Однако Булгаков данные слова брал не из переведенной Жуковским «Одиссеи», а вслед за Шестовым из геродото-вой «Истории», где соответствующее место звучит следу­ющим образом: «...Пифия, как передают, дала им вот какой ответ. «Предопределенного Роком не может избе­жать даже бог. Крез ведь искупил преступление предка в пятом колене. Этот предок, будучи телохранителем Гераклидов, соблазненный женским коварством, умерт­вил своего господина и завладел его саном, вовсе ему не подобающим. Локсий же хотел, чтобы падение Сард слу­чилось по крайней мере не при жизни самого Креза, а при его потомках. Но бог не мог отвратить Рока... Также и на данное ему предсказание Крез жалуется напрасно. Ведь Локсий предсказал: если Крез пойдет войной на персов, то разрушит великое царство. Поэтому, если бы Крез желал принять правильное решение, то должен был отправить послов вновь вопросить оракула: какое именно царство разумеет бог — его, Креза, или Кира. Но так как Крез не понял изречения оракула и вторично не вопросил его, то пусть винит самого себя». У Гомера в соответствующем эпизоде с богами, неспособными спа­сти от судьбы милого им человека, мотив предсказания

начисто отсутствует. У Булгакова же этот мотив присут­ствует очень отчетливо: Воланд предрекает Берлиозу гибель в результате несчастного случая, но председатель МАССОЛИТа не обращает внимания на предупреждение и платит жизнью за беспечность и неспособность воспри­нимать необыкновенные явления.

Автор «Власти ключей» шел дальше. Он подчерки­вал, что «отдельная человеческая душа... рвется на про­стор, прочь от домашних пенатов, изготовленных искус­ными руками знаменитых философов... Она не умеет дать себе отчета в том, что разум, превративший свой бедный опыт в учение о жизни, обманул ее. Ей вдруг дары разума — покой, тишина, приятства — становятся противны. Она хочет того, чего разуму и не снилось. По общему, выработанному для всех шаблону она жить уже не может. Всякое знание ее тяготит — именно потому, что оно есть знание, т. е. обобщенная скудость». Шестов неоднократно подчеркивает опасность всезнайства, ибо оно делает жизнь скучной. Здесь и таится разгадка той награды, которую Иешуа дает Мастеру через посредство Воланда, — не свет, а покой. Мастер, автор гениального романа, где он исторически точно, то есть рационально, воссоздал события, связанные с Пилатом и Иешуа, слом­лен неблагоприятными жизненными обстоятельствами и жаждет только «даров разума» — тишины и покоя. Выс­ший, сверхъестественный свет, свет откровения или судьбы, по Шестову, остался для него недоступен. Ему остается, согласно терминологии, используемой филосо­фом, лишь свет естественный, свет низший, свет разума — в лучах этого света он и является в эпилоге во сне вме­сте с Маргаритой Ивану Бездомному. Сам же Бездом­ный, превратившийся в профессора Понырева, поражен бациллой всезнайства, отчего его жизнь делается скуч­ной и мертвой. Оживает он лишь раз в году, в ночь весен­него полнолуния, когда во сне вновь переживает случив­шееся с ним: встречает Мастера и Маргариту, видит казнь Иешуа, испытывает страдания, — а не насла­ждается покоем, то есть находится во власти судьбы, а не разума.

История Бездомного, как кажется, иллюстрирует

2 76 ^БоР^{ис Соколов} ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков—журналист драматург, прозаик. 1921—1929

277

 

мысль одного из основоположников евразийства князя Н. С. Трубецкого, писавшего в 1925 году в берлинском «Евразийском временнике» (статья «Мы и другие»): «Положительное значение большевизма, может быть, в том, что, сняв маску и показав всем сатану в его непри­крытом виде, он многих через уверенность в реальность сатаны привел к вере в Бога. Но, помимо этого, больше­визм своим бессмысленным (вследствие неспособности к творчеству) ковырянием жизни глубоко перепахал рус­скую целину, вывернул на поверхность пласты, лежав­шие внизу, а вниз — пласты, прежде лежавшие на поверхности. И, быть может, когда для созидания новой национальной культуры понадобятся новые люди, такие люди найдутся именно в тех слоях, которые большевизм случайно поднял на поверхность русской жизни. Во вся­ком случае, степень пригодности к делу созидания нацио­нальной культуры и связь с положительными духовными основами, заложенными в русском прошлом, послужат естественным признаком отбора новых людей». Воланд действительно, как и обещал, сперва заставил Ивана поверить в существование дьявола, предсказав гибель Берлиоза и заключение поэта в сумасшедший дом, а через веру в сатану он убедил и в подлинности услы­шанной истории Иешуа. В результате Иван Николае­вич обретает почву, возвращает себе исконную фами­лию Понырев и пытается познать прошлое и найти там «положительные духовные основы». Но его, профес­сора истории, поражает неизлечимый недуг всезнайства и, вопреки Трубецкому, зато вполне по Шестову, он явно не способен созидать новую национальную культуру. Профессор Понырев обладает знаниями, но лишен твор­ческих способностей, хотя он, без сомнения, выходец из тех «пластов», которые большевизм вынес на поверх­ность.

Образ Ивана Бездомного ориентирован также на Сту­дента из гетевской поэмы. Этот последний спрашивает советы у Мефистофеля, переодевшегося Фаустом. Сту­дент признается*:

«Фауст» И. В. Гете цитируется в пер. Б. Л. Пастернака.

Я б стать хотел большим ученым
■> И овладеть всем потаенным,

Что есть на небе и земле.

Мефистофель наставляет его:

Заучивайте на дому Текст лекции по руководству. Учитель, сохраняя сходство, Весь курс читает по нему. И все же с жадной быстротой Записывайте мыслей звенья. ' Как будто эти откровенья Продиктовал вам дух святой.

В дальнейшем Студент превращается в пошлейшего Бакалавра и вновь встречается с Мефистофелем, пора­жая его уверенностью в собственном всезнайстве, что вызывает ироническое заключение сатаны:

Как и всему, ученью есть свой срок. Вы перешли через его порог. У вас есть опыт, так что вам пора, По-моему, самим в профессора.

Бакалавр в запальчивости восклицает: «Я захочу, и черт пойдет насмарку», в связи с чем Мефистофель про себя предрекает: «Тебе подставит ножку он, не каркай», и провожает будущего профессора следующей сентенци­ей:

Ступай, чудак, про гений свой трубя! Что б сталось с важностью твоей бахвальской, Когда б ты знал: нет мысли мало-мальской, Которой бы не знали до тебя!

Булгаковский Бездомный сначала слышит от Воланда переиначенное Священное Писание — рассказ о Пилате и Иешуа, которое потом безуспешно пытается записать в лечебнице Стравинского. Иван сначала не верит ни в Бога, ни в дьявола, и за подобные шутки с чертом нака­зывается шизофренией. В финале поэт превращается в профессора Понырева, дальше, чем гетевский Студент, продвинувшись в научной карьере и утвердившись в соб-

^БоР^ис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА5.

МихаилБулгаков — журналистдраматург, прозаик. 1021—1929

 

ственном всезнании. Эту уверенность сатана ежегодно подвергает сомнению, заставляя Бездомного-Понырева вновь переживать историю Иешуа и Пилата, Мастера и Маргариты, переживать то, что недоступно рациональ­ному познанию.

Автор книги «Власть ключей» помогает понять и про­поведь добра, с которой выступает булгаковский Иешуа. Шестов говорит о Мелите и Сократе. На ложный обви­нительный приговор, которого добился первый, второй ответил всего лишь тем, что назвал Мелита «злым». Шестов здесь отвергает мысль о моральной победе Сократа: «В случае Сократа победила история, а не доб­ро: добро только случайно восторжествовало. А Пла­тону и его читателям кажется уже, что добро всегда по своей природе должно побеждать. Нет, «по природе» дано побеждать чему угодно — грубой силе, таланту, уму, знанию — только не добру...» Проповедь добра, с которой пришел Иешуа, его теория о том, что «злых людей нет на свете», попытка разбудить в людях их изна­чально добрую природу, не приносит успеха. Этой пропо­веди поддался сам прокуратор Пилат, но он не находит другого способа сотворить добро, как организовать убий­ство предателя Иуды, то есть совершить то же зло, по учению Иешуа. Единственный же ученик Га-Ноцри Матвей становится злым и нетерпимым. Булгаков, как и Шестов, и как еще за полтора века до них маркиз де Сад, сомневался в изначально доброй природе человека и полагал, что зла там не меньше, чем добра.

Можно предположить, что по крайней мере еще одна мысль Шестова, содержащаяся в четвертой части его книги «Афины и Иерусалим», повлияла на замысел «Мастера и Маргариты». Обширные фрагменты этой части, написанные в 20-е годы, были опубликованы в Париже в феврале 1930 года в первой книге сборника «Числа» и в журнале «Современные записки». Там в афо­ризме XVII «Смысл истории» читаем: «От копеечной свечи Москва сгорела, а Распутин и Ленин — тоже копе­ечные свечи — сожгли всю Россию». По сохранившимся фрагментам редакции 1929 года нельзя судить, предусма­тривался ли в финале пожар Дома Грибоедова (или «Ша-

лаша Грибоедова», как именовался тогда писательский ресторан) и всей Москвы. Зато в одном из вариантов вто­рой редакции, написанном уже в 1931-м или в начале 1932 года, Иванушка, называвшийся тогда то Покинутым, то Безродным, оказавшись после дебоша в ресторане в пси­хиатрической лечебнице, после успокаивающего укола «пророчески громко сказал:

— Ну, пусть погибнет красная столица, я в лето от
Рождества Христова 1943-е все сделал, чтобы спасти ее!
Но... но победил ты меня, сын гибели, и заточил меня,
спасителя... — Он поднялся и вытянул руки, и глаза его
стали мутны и неземной красоты.

— И увижу ее в огне пожаров, — продолжал Иван, —
в дыму увижу безумных, бегущих по Бульварному коль­
цу...» Отметим, что 1943 год в данном случае восходит к
сохранившейся в булгаковском архиве выписке с проро­
чеством Нострадамуса о конце света как раз в этом году.
В позднейших вариантах этой редакции в заключитель­
ных главах были яркие картины грандиозных москов­
ских пожаров с большим числом жертв. Лишь в оконча­
тельном тексте, возможно из цензурных соображений,
масштаб пожаров был сильно уменьшен (сгорели только
дом 302-бис на Садовой, Торгсин на Смоленской и Дом
Грибоедова) и обошлось без жертв. Вполне возможно,
что большие пожары в Москве в ранних редакциях как
бы иллюстрировали шестовское уподобление революций
гигантским пожарам (Распутин, по мысли философа,
спровоцировал во многом февральскую революцию, а
Ленин организовал октябрьскую).

И по крайней мере, еще одна важная работа, вышед­шая в Берлине в 1924 году, попала в поле зрения автора «Мастера и Маргариты». Это — книга Н. Бердяева «Но­вое Средневековье». Философ писал: «Обнажается и разоблачается природа социализма, выявляются его последние пределы, обнажается и разоблачается, что безрелигиозности, религиозной нейтральности не суще­ствует, что религии живого Бога противоположна лишь религия диавола, что религия Христа противоположна лишь религии антихриста. Нейтральное гуманистическое царство, которое хотело устроиться в серединной сфере

2,80 ^Б°Р^ис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

между небом и адом, разлагается, и обнаруживается верхняя и нижняя бездны». В булгаковском романе сов­ременный мир оказывается лишь жалкой пародией мира Пилата и мира Воланда.

Бердяев считал, что «рационаньный день новой исто­рии кончается, солнце его заходит, наступают сумерки, мы приближаемся к ночи», и потому «мы живем в этот час сме­шения, в час тоски, когда бездна обнажилась и все покровы сброшены». Вероятно, именно это символизирует послед­ний полет Воланда и его свиты вместе с Маргаритой и Мас­тером, когда они в сумерках покидают Москву и летят в звездной ночи. Во время полета сбрасываются прежние покровы и все предстают в своем истинном виде. Недаром автор «Нового Средневековья» утверждал, что «трагедия русского большевизма разыгрывается не в дневной атмос­фере новой истории, а в ночной стихии нового средневе­ковья. Ориентироваться в русском коммунизме можно лишь по звездам. Чтобы понять смысл русской революции, мы должны перейти от астрономии новой истории к астро­логии средневековья». Воланд предсказывает гибель Бер­лиоза, руководствуясь законами астрологии, а не рацио­нальными основаниями разума, а сама гибель председателя МАССОЛИТа, главы литераторов, ставших на службу коммунистической власти, может рассматриваться и как пародия на «трагедию русского большевизма».

Та редакция будущего «Мастера и Маргариты», что начала создаваться в 1929 году, опиралась не только на идеи русских философов начала века и на немецкую фаус-тианскую традицию, нашедшую свое ярчайшее вопло­щение в поэме Гете и в оперной ее инсценировке Ш. Гуно (вспомним из «Белой гвардии» «истрепанные страницы вечного Фауста» и категорическое утверждение о том, что «Фауст», как «Саардамский Плотник», — совер­шенно бессмертен). Булгаков опирался и на рус­скую версию «Фауста», ныне абсолютно забытую. Дело в том, что во втором томе московского альма­наха «Возрождение», вышедшем в 1923 году*, вме­сте с первой частью .«Записок на манжетах» было

* Экземпляр альманаха сохранился в архиве Булгакова.

 

 

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналист к. 1921—19

драматург, прозаик.

-1929

281

опубликовано начало романа «Возвращение доктора Фауста», написанного Эмилием Миндлиным, хорошо из­вестным Булгакову сотрудником «Накануне» (продолжения романа, насколько нам известно, так и не последовало).

Автор «Возвращения доктора Фауста» перенес своего героя в начале нашего века и поселил его «в давней мас­терской, в одном из переулков Арбата, излюбленной им улицы, шумливого и громкокипящего города Москвы». Фауст разочарован в рациональном знании: «Но что есть знание? Что можно знать о причине этой быстротекущей смены явлений, миров, систем?.. Нет смены законов. Но что можно знать о законах?» Он уезжает «далеко из Москвы, далеко от несколько чужой ему России, в маленький и тихий городок Швиттау», где рассчитывает зажить жизнью простого обывателя, далекого от науки. Но на двери соседнего домика Фауст видит визитку с над­писью черным по белому «Профессор Мефистофель», а затем знакомится с ее владельцем в винном погребке Пфайфера. Вот портрет профессора Мефистофеля: «Всего... замечательнее было в фигуре лицо ее, в лице же всего замечательнее — нос, ибо форму имел он точ­ную до необычайности и среди носов распространенную не весьма. Форма эта была треугольником прямоуголь­ным, гипотенузой вверх, причем угол прямой находился над верхней губой, которая ни за что не совмещалась с нижней, но висела самостоятельно», причем «у госпо­дина были до крайности тонкие ноги в черных (целых, без штопок) чулках, обутые в черные бархатные туфли, и такой же плащ на плечах. Фаусту показалось, что цвет глаз господина менялся беспрестанно». Мефистофель превращает поданную ему воду то в вино, то в пиво, а затем представляется.

«Незнакомец снял свой берет.

— Меня зовут Конрад-Христофор Мефистофель. Я профессор университета в Праге. Простите, господин хозяин, если я обеспокоил вас!

Я готов уплатить вам, сколько вы скажете, — сде­лайте одолжение...

Я немного пошутил... Поверьте, я просто проделал некоторый эксперимент. Я проверил силу словесного

282 ^Б°Р^{ИС Сокол}°в ^три ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

убеждения. Она оказалась сильнее вашего зрения. В кружках была действительно вода», в чем присутству­ющие тотчас убеждаются.

Шутка Мефистофеля привлекает внимание Фауста, и тот приглашает все еще неузнанного профессора за свой столик. Мефистофель утверждает, что «эти шутки и подобные им немало времени и покоя отнимают у меня... Но когда в жизни ничего не остается более, как шутить! Вы понимаете, не потому, что скучно... Именно потому, что есть причины, удерживающие еще меня на земле и заставляющие влачиться еще по этой глупой, бессмы­сленной, проклятой человеческой жизни, именно потому ничего более не остается мне, как шутить, шутить от ску­ки, от досады, от злости...» Фауст возражает, что жизнь не кажется ему бессмысленной и глупой, и хотя он сам в свои шестьдесят лет так и не нашел счастья, но «если бы в мое распоряжение вновь было предоставлено такое щедрое количество времени, на этот раз я использовал бы его, я бы счастливо прожил свою жизнь!»

Мефистофель обещает Фаусту доказать, что на земле нет самой возможности счастья. Фауст на это пытается возразить, что «счастье может заключаться в самом про­цессе стремления к счастью». Между ними завязывается примечательный спор:

«— В вас говорит отчаяние, господин профессор, — сказал Фауст, — я убежден, что в вас говорит отчаяние. Вы, наверное (я почти убежден в этом), чрезмерно огор­чены чем-нибудь!»

Мефистофель в ответ сказал с сожалением:

«— Вы — поэт... вы поэт! Все люди — поэты. Хозяин Пфайфер — тоже поэт. Поэзия — это кокаин!..»

И тут профессор излагает собеседнику свою мечту: «...Ах, я мечтаю об одном — о восстании человека про­тив человеческой жизни, против обманности, в которую погружен он, против роли, которую играет он на земле. Но не о словесном, не о фразерском восстании, но о дей­ственном, об активном!.. Я мечтаю о восстании челове­ческой воли. Например, — тут Мефистофель наклонился над самым ухом Фауста, — например, об организации самоубийства всего человечества...» Он предлагает Фау-

 

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналист к.1921—19

-1929

драматург, прозаик.

283

сту стать сообщником в этом деле, а чтобы побороть последние сомнения, самому убедиться в бессмысленно­сти человеческой жизни. Фауст колеблется:

«Едва ли! Правда, я разочаровался в возможностях науки... и я не знаю еще, в чем смысл жизни, но я чув­ствую, что он существует!

— Так чувствуют все, и никто не знает этого смы­
сла!» Мефистофель продолжает убеждать: «Господин
Фауст, если я покажу вам мир не таким, каким вы видите
его, но таким, каким он существует в самом себе? Ну тог­
да?.. Хотите?!

— Что? Что?

— Быть со мной! — глаза Мефистофеля провали­
лись, их не было видно, — хотите? Мы отомстим тому,
кто издевается над человеком, отомстим, если убедим
человека лишить себя жизни!.. Прекратить себя! Будете
со мной?!

— Но как вы докажете? Вы не убедите меня.

— Я покажу вам то, чего вы никогда не смогли бы
увидеть с помощью вашей науки!..

Теплое дыхание окутывало голову Фауста. Слова профессора из Праги дурманили ...

— Хочу, хочу, — прошептал он, — хочу!»

Фауст сетует на старость, и Мефистофель обещает вернуть молодость. Тут происходит узнавание:

«...Мефистофель приблизил лицо свое к Фаусту. Глаза его мерцали то синим, то красным цветом. Тонкие брови приподнимались кверху.

— Или ты не узнаешь меня? — спросил он тихо, смо­
тря в глаза Фауста. Фауст вздрогнул. Он узнал и ответил:

— Узнаю!.. Я буду твоим... Но исполни обещание!..»
И Мефистофель возвращает Фаусту молодость,

делает его двадцатипятилетним. Фауст жаждет любви, и они покидают Швиттау. В соседнем старинном городке Литли в трактире «Золотая подкова» Фауст встречается с рыжеволосой дочерью хозяина Марго. На завязке исто­рии, скорее всего повторяющей историю гетевской Грет­хен, и обрывается роман Э. Миндлина «Возвращение доктора Фауста».

Сходство с «Мастером и Маргаритой» очевидно. Тут и

284

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналист драматург, прозаик. 1921—1929

285

 

визитная карточка Воланда, надпись на которой в ранней редакции была выполнена латинскими буквами, а Воланд назван Теодором; и оперный костюм профессора (правда, у Булгакова при первом появлении Воланда от этого костюма присутствует только берет, в квартире же № 50 «князь тьмы» полностью обретает облик оперного Мефистофеля). Тут и меняющиеся и разные глаза Воланда, неопределенность самого облика сатаны, бла­годаря чему свидетели впоследствии дают самые разно­речивые показания о его внешности. И наконец, назва­ние трактира «Золотая подкова», с которым связана золотая подкова, подаренная Воландом Маргарите, — символ счастья — и дьявола (памятуя о его копыте). Тут и нос-треугольник Мефистофеля и некоторые другие неправильности в лице, сохраненные и у Воланда. У бул-гаковского сатаны «рот какой-то кривой», одна бровь выше другой (у миндлинского же Мефистофеля верхняя губа не совмещается с нижней), а прямоугольный тре­угольник как бы перенесен с лица на портсигар, из кото­рого Воланд угощает незадачливых литераторов.

Миндлин поселил своего Фауста в один из переулков Арбата — и то же сделал Булгаков со своим Мастером, который в черновых набросках именовался Фаустом или Поэтом (поэтом называет главного героя и Мефисто­фель в «Возвращении доктора Фауста»).

Интересно проследить, присутствовал ли Фауст или подобный ему герой в ранней редакции булгаковского романа. В этой редакции для роли Фауста больше всего подходит ученый-гуманитарий Феся. Он феноменально эрудирован в демонологии Средних веков и итальянского Возрождения и является профессором историко-филоло­гического факультета. Феся, как и Мастер в позднейших редакциях, сторонится толпы и предпочитает основное время проводить в своем московском кабинете или за границей. Через десять лет после октябрьской револю­ции его обвинили в издевательствах над мужиками в подмосковном имении в одной «боевой газете»*: «И тут

* Далее приводится фрагмент редакции 1929 года, частично рекон­струированный М. О. Чудаковой.

впервые мягкий и тихий Феся стукнул кулаком по столу и сказал (а, я... забыл предупредить, что по-русски он говорил плохо... сильно картавя):

— Этот разбойник, вероятно, хочет моей смерти...», и пояснил, что он не только не издевался над мужиками, но даже не видел их «ни одной штуки». И Феся сказал правду. Он действительно ни одного мужика не видел рядом с собой. Зимой он сидел в Москве, в своем кабине­те, а летом уезжал за границу и не видел никогда своего подмосковного именья. Однажды он чуть было не поехал, но, решив сначала ознакомиться с русским наро­дом по солидному источнику, прочел «Историю Пугачев­ского бунта» Пушкина, после чего ехать наотрез отка­зался, проявив неожиданную для него твердость. Одна­жды, впрочем, вернувшись домой, он гордо заявил, что видел «настоящего русского мужичка. Он в Охотных рядах покупал капусты. В треухе. Но он не произвел на меня впечатление зверя».

Через некоторое время Феся развернул иллюстриро­ванный журнал и увидел своего знакомого мужичка, правда, без треуха. Подпись под старичком была такая: граф Лев Николаевич Толстой.

Феся был потрясен.

«— Клянусь Мадонной, — заметил он, — Россия необыкновенная страна! Графы выглядят в ней как вылитые мужики!

Таким образом, Феся не солгал».

Конечно, в Фесе бросается сходство не только с Фау­стом, но и с гораздо более современной фигурой — Лени­ным. Булгаков вложил в его уста слегка измененное ленинское замечание о Толстом, переданное Горьким, насчет того, что до этого графа настоящего мужика в русской литературе не было. Отсюда же, возможно, и картавость Феей, и подчеркнутая оторванность его от жизни России. Ленин и многие другие творцы октябрь­ской революции тоже были кабинетными мыслителями и подолгу жили за границей.

Но образ Феей может быть поставлен в связь и с «Воз­вращением доктора Фауста». В романе Миндлина в каче­стве пролога к планируемому Мефистофелем коллектив-

286

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков—журналистдраматург, прозаик. 1921—1929

287

 

ному самоубийству человечества, скорее всего, должны были рассматриваться первая мировая война и октябрь­ская революция в России. Судя по заглавию, предполага­лось возвращение Фауста вместе с Мефистофелем в Москву в революционную или послереволюционную эпоху. Возможно, именно это обстоятельство и поме­шало дальнейшей публикации романа Миндлина в СССР. У Булгакова же, как следует из содержания главы о Фесе, тема взаимоотношений народа и интеллигенции должна была играть важную роль в первой редакции романа, как это уже было ранее в «Белой гвар­дии», «Днях Турбиных» и «Беге». Однако булгаков-ская трактовка здесь явно не могла устроить цензуру, поэтому позднее данная тема почти исчезла, отошла в подтекст.

Вероятно, Феся, который, судя по сохранившимся отрывкам, соприкасался с нечистой силой и даже уча­ствовал в шабаше или черной мессе, встречал Воланда, который должен был вернуть ему молодость. Поэтому интересно попытаться определить возраст героя, нигде в уцелевших фрагментах прямо не названный.

Упомянутая статья против Феей появилась через десять лет после революции, а непосредственное дей­ствие романа развертывается еще по крайней мере на несколько месяцев или лет позже, возможно, в 1928 или в 1929 году. Учтем также, что сорвавшаяся поездка Феей в деревню, почти наверняка, задумывалась еще до рево­люции 1905 года (после революции с ее массовыми аграр­ными беспорядками вряд ли кто-нибудь стал бы уговари­вать его такую поездку совершить).

Все эти события, как можно понять, происходили уже после женитьбы Феей и обретения им профессор­ского звания. Встреча же с Толстым, несомненно, произошла за некоторое время до одного из юбилеев писателя, когда в газетах и журналах широко печатались его портреты. Речь могла идти либо о 70-летии со дня рождения — 28 августа 1898 года, либо о 75-летии, в 1903 году, либо о 50-летии литературной деятельности — 6 сентября 1902 года. Так как встреча Феей с Толстым происходит зимой, то предпочтение следует отдать зиме

1897/98 годов, которую граф действительно провел в Москве, а зимой 1901/02 и 1902/03 годов его в городе не было. Поскольку к моменту встречи с Толстым Феся уже был профессором и вряд ли мог получить профессуру ранее 30-летнего возраста, то родился он скорее всего в конце 1860-х годов и к концу 1920-х годов — предполагае­мому времени действия романа в редакции 1929 года, ему должно было быть около 60 лет — как и Фаусту в романе Миндлина. Вероятно, по этой причине ничего не гово­рится и об участии Феей в мировой войне: он давно уже вышел из призывного возраста. Вспомним, что в оконча­тельном тексте Мастер из ученого-историка превра­щается в писателя. Возможно, такая же трансформация ждала и помолодевшего Фесю в несохранившемся варианте 1929 года.

И, на наш взгляд, вполне вероятно, что этот герой имел еще одного необычного прототипа — П. А. Фло­ренского. В пользу этой гипотезы могут быть высказаны следующие соображения. В сфере особых интересов Феей лежат искусство, история, философия и литература эпохи Возрождения. Он — автор таких работ, как «Кате­гория причинности и каузальная связь», «История как агрегат биографии», «Ронсар и плеяда», а также исследо­ваний и диссертаций по искусству и эстетическому созна­нию итальянского Возрождения.

После революции в Хумате (художественных мастер­ских) Феся читает курс «Гуманистический критицизм как таковой», в кавдивизии — «Крестьянские войны в период Реформации», в Академии изящных искусств — «Секуля­ризация этики как науки», а еще в одном месте делает доклад «Респленцитность формы и пропорциональность частей».

Такими же энциклопедическими знаниями обладал и Флоренский, оставивший труды по богословию, фи­лософии, математике, физике, литературоведению, искусствоведению, а также электротехнике. Он был автором диссертации «О духовной истине» (буду­щий «Столп и утверждение истины»), которую закон­чил в 1912 году, в возрасте 30 лет. После революции Флоренский преподавал во Вхутемасе (у Булгакова —

288 ^БоР^ис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

Хумат) теорию перспективы, в Духовной академии чи­тал курс истории философии и, кроме того, работал в системе Главэлектро и в редакции Технической энциклопедии (в этой редакции одно время работала и Л. Е. Белозерская).

По кругу интересов Феся схож с Флоренским, а по убеждениям они прямо противоположны. Булгаковский герой увлекается демонологией и Возрождением и выступает, судя по темам его работ, за секуляризацию философии и гуманитарного знания вообще. Флоренский же был противником Возрождения, идеал искал в пра­вославии и Средневековье.

В редакции 1929 года в газетной статье Фесю обвиняли в том, что он бывший помещик и аристо­крат, после революции укрывшийся в Хумате. Такая же кампания была развернута печатью в апреле — мае 1928 года, то есть действительно через десять лет после октября 1917-го, против Флоренского и других предста­вителей старой интеллигенции, в большинстве своем — из аристократов, укрывшихся после революции в Серги-евом Посаде. Лозунги были незатейливые: «Троице-Сер-гиева лавра — убежище бывших князей, фабрикантов и жандармов!»; «Шаховские, Олсуфьевы (соавтор Флорен­ского Д. А. Олсуфьев. — Б. С), Трубецкие и др. ведут религиозную пропаганду!» и т. п. В результате в мае 1928-го Флоренский вместе с большой группой верующих в Сергиевом Посаде был арестован. Тогда через несколько месяцев его освободили. Но после второго ареста в феврале 1933 года о. Павел уже не вырвался из лап карательных органов и был расстрелян 8 декабря 1937 года. В позднейших редакциях булгаковского романа Мастер подвергался аресту и земная жизнь его заканчивалась гибелью — самоубийством затравленного писателя.

Булгаков тяжело переживал антирелигиозную кам­панию 20-х годов. Она, очевидно, стала одним из по­будительных мотивов работы над романом о Христе и дьяволе. В дневниковой записи 5 января 1925 го­да читаем: «Когда я бегло проглядел у себя дома ве­чером номера «Безбожника», был потрясен. Соль не

 

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков—журналист драматург, прозаик. 1921—1929

в кощунстве, хотя оно, конечно, безмерно, если гово­рить о внешней стороне. Соль в идее: ее можно дока­зать документально — Иисуса Христа изображают в виде негодяя и мошенника, именно его. Этому преступле­нию нет цены». Негодяем и мошенником изображал Христа в своей поэме Бездомный уже в первой редакции романа*.

Принимая во внимание обстановку конца 20-х годов, усиление идеологического и цензурного контроля и анти­религиозной пропаганды, начатый в 1929 году Булгако­вым роман, содержащий историю Иешуа и Пилата, от­крыто критикующий борьбу с христинством и подкон­трольные властям писательские организации, не имел шансов на публикацию, и писатель наверняка это пони­мал.

* Когда настоящая книга уже находилась в наборе, в «астральном романе» А. А. Кораблева «Мастер» был опубликован фрагмент руко­писи мемуаров Л. С. Карума, переворачивающий представление об идиллических отношениях внутри семейства Булгаковых: «Смерть Вар­вары Михайловны не слишком огорчила Ивана Павловича (Воскресен­ского. — Б. С), и, видимо, он был не прочь снова жениться (на Вере, старшей из дочерей В. М. Булгаковой. — Б. С). Такой быстрый пере­ход от матери к дочери возмутил Вареньку и Лелю, и они обе заявили Ивану Павловичу, что в случае приезда Веры к нему они обе уйдут от него...

Из Симферополя она (Вера. — Б. С.) приехала довольно-таки дра­ной. Когда она поправилась к следующему 1923-му году, я, памятуя ста­рое, стал немного за ней ухаживать. Как-то весной 1923-го года, зайдя к ней, я застал ее за мытьем пола. Высоко подняв подол, обнажив свои действительно красивые ноги, Вера мыла пол. Я не удержался и взял ее. Для нее теперь уже это особого значения не имело, так как за последние 5 лет она переменила не менее десятка любовников. Она с 1918 года прошла видно «огонь и воды и медные трубы».

Я условился встретиться с ней в погребке, вечером. Но тут я осра­мился. Взять ее я не мог. Обстановка ли, боязнь, что войдут, нервирова­ли меня. И я... расписался. Ну, что делать! Она же отнеслась к этому без­различно. Через год Иван Павлович, человек постный, ей видно надоел, и она отправилась в Москву. Иван Павлович не очень ее задерживал».

Вряд ли Карум стал выдумывать эпизод, демонстрирующий его несостоятельность, как любовника. Быть может, окажись Леонид Сер­геевич состоятельнее в сексуальном плане, иначе сложились бы судьба булгаковских сестер и сюжет «Белой гвардии». Вероятно, Булгаков узнал об отношениях Веры и Ивана Павловича, что резко усилило его неприязнь к отчиму (до смерти матери он неизменно передавал Воскре­сенскому приветы). Если же Михаилу Афанасьевичу стало известно также о связи Веры и Карума, это могло послужить одной из причин, почему булгаковский зять и в романе, и в пьесе стал малопривлекатель­ным персонажем.

2,90 ^БоР^ис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

Между тем в тот момент Булгаков не мог позволить себе роскошь «писать в стол», без надежды на скорую публикацию, ибо само его существование зависело от доходов от литературной деятельности. Поэтому вполне вероятно, что заявленное в письмах в официальные инстанции желание хотя бы на время эмигрировать из страны действительно существовало, и будущий «Мастер и Маргарита» начинал писаться как роман, предназна­ченный для публикации за границей.

-п-

■п п п-

Нерадостно начался для Булгакова 1930 год. IS марта он получил из Главреперткома изве­щение о запрете новой пьесы «Кабала святош». Это грозило уже физической гибелью — не на что стало жить. 28 марта драматург обратился с большим письмом к правительству, самым знаменитым из своих писем. Здесь он обрисовал ситуацию, сложившуюся после запрета пьесы о Мольере: «Скажу коротко: под двумя строчками казенной бумаги погребены — работа в книгохранилищах, моя фантазия, пьеса, получившая от квалифицированных театральных специалистов бесчи­сленные отзывы, — блестящая пьеса». После этого подчеркивал Булгаков: «...погибли не только мои прош­лые произведения, но и настоящие и все будущие. И лично я, своими руками, бросил в печку черновик романа о дьяволе, черновик комедии и начало второго романа «Театр».

Все мои вещи безнадежны».

Причину такого к себе отношения писатель видел в своих усилиях «стать бесстрастно над красными и белы­ми» и в том, что «стал сатириком и как раз в то время, когда никакая настоящая (проникающая в запретные зоны) сатира в СССР абсолютно немыслима».

В этом письме Булгаков также изложил свое идейное и писательское кредо. Совет ряда «доброжелателей» «со­чинить „коммунистическую пьесу"... а кроме того, обра­титься к Правительству СССР с покаянным письмом, содержащим в себе отказ от прежних моих взглядов, вы­сказанных мною в литературных произведениях, и увере­ния в том, что отныне я буду работать, как преданный идее коммунизма писатель-попутчик», автор письма решительно отверг: «Навряд ли мне удалось бы пред­стать перед Правительством СССР в выгодном свете, написав лживое письмо, представляющее собой неопрят­ный и к тому же наивный политический курбет. Попы-

295

294 Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ток же сочинить коммунистическую пьесу я даже не производил, зная заведомо, что такая пьеса у меня не выйдет».

Булгаков вполне соглашался с мнением германской печати о том, что «Багровый остров» — это «первый в СССР призыв к свободе печати». Он так суммировал главное в своем творчестве: «Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существо­вала, мой писательский долг, так же как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода.

Вот одна из черт моего творчества, и ее одной совер­шенно достаточно, чтобы мои произведения не суще­ствовали в СССР. Но с первой чертой в связи все осталь­ные, выступающие в моих сатирических повестях: чер­ные и мистические краски (я — МИСТИЧЕСКИЙ ПИ­САТЕЛЬ), в которых изображены бесчисленные уродства нашего быта, яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, проис­ходящего в моей отсталой стране, и противупоставление ему излюбленной и Великой Эволюции, а самое главное — изображение страшных черт моего народа, тех черт, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя М. Е. Салтыкова-Щедрина». Писатель сводил мнение критики в короткую формулу: «Всякий сатирик в СССР посягает на советский строй».

Последними чертами своего творчества «в погублен­ных пьесах „Дни Турбиных", „Бег" и в романе „Белая гвардия"» Булгаков назвал: «Упорное изображение рус­ской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране. В частности, изображение интеллигентско-дворянской семьи, волею непреложной исторической судьбы бро­шенной в годы гражданской войны в лагерь белой гвар­дии, в традициях „Войны и Мира". Такое изображение вполне естественно для писателя, кровно связанного с интеллигенцией».

Писатель просил власти принять во внимание: «я не политический деятель, а литератор, ... всю мою продук-

 

ГЛАВА 6.

Михаил Булгаков—режиссер, либреттист, романист. 1930—1940

цию я отдал советской сцене», а потому «невозможность писать равносильна для меня погребению заживо». Бул­гаков предлагал правительству два возможных варианта, как с ним поступить. Первый: «Приказать мне в срочном порядке покинуть пределы СССР в сопровождении моей жены Любови Евгеньевны Булгаковой». Он обращался к «гуманности советской власти», призывал «писателя, который не может быть полезен у себя, в отечестве, великодушно отпустить на свободу». Булгаков не исклю­чал, что его все же, как и раньше, обрекут «на пожиз­ненное молчание в СССР». На этот случай он просил, чтобы ему дали работу по специальности и командиро­вали в театр в качестве штатного режиссера. Правитель­ственный приказ о командировании требовался потому, что, по признанию писателя: «Мое имя сделано настолько одиозным, что предложения работы с моей стороны встретили испуг, несмотря на то, что в Москве громадному количеству актеров и режиссеров, а с ними и директорам театров, отлично известно мое виртуозное знание сцены». Булгаков предлагал себя как «совер­шенно честного, без всякой тени вредительства, специа­листа — режиссера и актера, который берется добросо­вестно ставить любую пьесу, начиная с шекспировских пьес и вплоть до пьес сегодняшнего дня.

Я прошу о назначении меня лаборантом-режиссером в 1-й Художественный театр — в лучшую школу, возглав­ляемую мастерами К. С. Станиславским и В. И. Немиро­вичем-Данченко», Опальный драматург, если бы его не взяли режиссером, готов был идти хоть рабочим сцены. Он молил с ним «как-нибудь поступить», потому что у него, «драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей, налицо, в данный момент, — нище­та, улица и гибель».

Булгаковское письмо явно было продиктовано отча­янием. С поразительной для того времени откровенно­стью он заявлял верхам, что в коммунизм не верит и вос­хвалять его не собирается, что к революции как таковой относится крайне скептически и отдает предпочтение более медленной эволюции. Фраза о том, что драматург готов работать режиссером и актером «без всякой тени

297

296 ^БоР^{ис Соко}лов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

вредительства», содержит очевидную иронию: не театр же он в самом деле собирается взрывать (и это в атмо­сфере всеобщих поисков вредителей после процесса Промпартии). Булгаков декларирует свою борьбу с цен­зурой, прекрасно понимая, что адресаты письма на ее смягчение не пойдут. Памятуя о предыдущих отказах в выезде за границу, писатель предлагает теперь пра­вительству альтернативный вариант: направить его режиссером в Художественный театр (если власти боятся выпускать его на Запад из опасений неблагоприятного воздействия его будущих произведений на обществен­ное мнение). Уж во МХАТе чего-либо идеологически вредного сотворить Булгакову при всем желании не удастся.

- По утверждению Е. С. Булгаковой, печатала письмо она, несмотря на противодействие Е. А. Шиловского, и вместе с Булгаковым в течение 31 марта и 1 апреля разнес­ла его по семи адресам: И. Сталину, В. Молотову, Л. Кагановичу, М. Калинину, Г. Ягоде, А. Бубнову и Ф. Кону. Хотя Елена Сергеевна вспоминала об этом 26 лет спустя, в 1956 году, ей можно верить. Л. Е. Белозер­ская текста этого письма не знала, и даже после публика­ции его за границей десятилетия спустя после смерти писателя, не верила в его подлинность. Последующий звонок и дальнейшие события она считала реакцией на предыдущее письмо, отправленное осенью 1929 года. В таком случае мы имеем почти шекспировский сюжет: Елена Сергеевна печатает письмо возлюбленного, где тот просит отпустить его на свободу, за границу, с женой, а не с ней, а это значит, что в случае успеха ходатайства они расстанутся навсегда. Так же в последнем булгаков-ском романе в финале Мастер отпускал на свободу Пила­та, а кто-то другой, то ли Воланд, то ли Иешуа, то ли второй через посредство первого, отпускал на свободу самого Мастера.

Через две недели после того, как письмо было отосла­но, 14 апреля 1930 года покончил с собой Владимир Маяковский. Это событие, возможно, и предопределило реакцию Сталина на булгаковское послание. С Маяков­ским Булгаков был лично знаком, часто играл с ним на

 

ГЛАВА6.

Михаил Булгаков — режиссер, либреттист, романист. 1930—1940

бильярде, хотя стихи не принимал. 17 апреля состоялись похороны. В них участвовал и Булгаков.

А 18 апреля Булгакову позвонил Сталин. Об этом со­хранились рассказы нескольких лиц. Е. С. Булгакова в 1956 году сделала по памяти запись в дневнике со слов Бул­гакова, который рассказал ей о разговоре со Сталиным:

«18 апреля, часов в 6—7 вечера, он прибежал, взвол­нованный, в нашу квартиру (с Шиловским) на Бол. Ржевском и рассказал следующее. Он лег после обеда, как всегда, спать, но тут же раздался телефонный звонок и Люба его подозвала, сказав, что из ЦК спрашивают. Михаил Афанасьевич не поверил, решил, что это розы­грыш (тогда это проделывалось), и, взъерошенный, раз­драженный, взялся за трубку и услышал:

— Михаил Афанасьевич Булгаков?

— Да, да.

— Сейчас с вами товарищ Сталин будет говорить.

— Что? Сталин? Сталин?

И тут же услышал голос с явно грузинским акцентом:

— Да, с вами Сталин говорит. Здравствуйте, товарищ
Булгаков (или Михаил Афанасьевич — не помню точно).

— Здравствуйте, Иосиф Виссарионович.

Мы ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь... А может быть, правда — вы проситесь за границу? Что, мы вам очень надоели?

(Михаил Афанасьевич сказал, что он настолько не ожидал подобного вопроса (да он и звонка вообще не ожидал) — что растерялся и не сразу ответил):

— Я очень много думал в последнее время — может
ли русский писатель жить вне родины. И мне кажется,
что не может.

— Вы правы. Я тоже так думаю. Вы где хотите рабо­
тать? В Художественном театре?

— Да, я хотел. Но я говорил об этом, и мне отказали.

— А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что
они согласятся. Нам бы нужно встретиться, поговорить с
вами.

— Да, да! Иосиф Виссарионович, мне очень нужно с
вами поговорить.

299

298 Борте Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

— Да, нужно найти время и встретиться обязательно.
А теперь желаю вам всего хорошего».

В 1967 году в интервью радиостанции «Родина» Елена Сергеевна несколько иначе изложила ход разговора Ста­лин — Булгаков:

«...Сталин сказал: „Мы получили с товарищами ваше письмо, и вы будете иметь по нему благоприятный результат. — Потом, помолчав секунду, добавил: — Что, может быть, вас правда отпустить за границу, мы вам очень надоели?"

Это был неожиданный вопрос. Но Михаил Афанась­евич быстро ответил: „Я очень много думал над этим, и я понял, что русский писатель вне родины существовать не может". Сталин сказал: „Я тоже так думаю. Ну что же тогда, поступите в театр?" — „Да, я хотел бы". — „В какой же?" — „В Художественный. Но меня не прини­мают там". Сталин сказал: „Вы подайте еще раз заявле­ние. Я думаю, что вас примут". Через полчаса, наверное, раздался звонок из Художественного театра. Михаила Афанасьевича пригласили на работу».

Единственным человеком, кто, кроме Булгакова и Сталина, непосредственно слышал их разговор, была Л. Е. Белозерская. В конце 60-х она передала его так:

«Однажды, совершенно неожиданно, раздался теле­фонный звонок. Звонил из Центрального Комитета партии секретарь Сталина Товстуха. К телефону подошла я и позвала Михаила Афанасьевича, а сама занялась домашними делами. Михаил Афанасьевич взял трубку и вскоре так громко и нервно крикнул „Люба-ша!", что я опрометью бросилась к телефону (у нас были отводные от аппарата наушники).

На проводе был Сталин. Он говорил глуховатым голосом, с явным грузинским акцентом и себя называл в третьем лице. „Сталин получил, Сталин прочел..." ...Он предложил Булгакову:

— Может быть, вы хотите уехать за границу?..

Но Михаил Афанасьевич предпочел остаться в Союзе».

Заметим, что версия разговора, изложенная Е. С. Бул­гаковой в 1967 году, очень близка к той, что содер-

 

ГЛАВА 6.

Михаил Булгаков — режиссер, либреттист, романист. 1930—1940

жится в мемуарах Л. Е. Белозерской. Здесь, в частности, нет ни слова о том, что Сталин говорил о возможности личной встречи с драматургом. Сам Булгаков упомянул об этом памятном разговоре в сохранившемся в его архиве 4epHqBHKe письма к Сталину от 30 мая 1931 года. Там он признавался, что «писательское мое мечтание заключается в том, чтобы быть вызванным лично к вам.

Поверьте, не потому только, что вижу в этом самую выгодную возможность, а потому, что ваш разговор со мной по телефону в апреле 1930 года оставил резкую черту в моей памяти.

Вы сказали: «Может быть, вам действительно нужно ехать за границу...»

Я не избалован разговорами. Тронутый этой фразой, я год работал не за страх режиссером в театрах СССР».

Раз Булгаков, обращаясь к Сталину с просьбой о лич­ной встрече, никак не ссылался на обещание или пожела­ние такой встречи, высказанное собеседником в разгово­ре, можно допустить, что речи о будущем свидании в телефонном разговоре Сталин — Булгаков в самом деле не было. Здесь, возможно, права Л. Е. Белозерская, да и Е. С. Булгакова в 1967 году ей не противоречит.

Есть еще один, поистине уникальный источник сведе­ний о разговоре писателя с диктатором и вообще о лич­ности Булгакова. Это — воспоминания видного амери­канского дипломата Чарльза Боолена, позднее, в 50-е годы, ставшего послом США в Москве. В 30-е же годы он был секретарем американского посольства в СССР. Посол У. Буллит несколько раз приглашал Булгакова, чей талант драматурга очень ценил, на приемы в посоль­ство. С Бооленом автор «Дней Турбиных» познакомился в августе 1934 года. Американский дипломат не был оболь­щен социалистической действительностью. В годы вто­рой мировой войны, будучи одним из советников пре­зидента Рузвельта по внешнеполитическим вопросам, он убеждал американцев, что «выдающаяся доблесть рус­ской армии и неоспоримый героизм русского народа» не должны заставлять забыть об «опасности, исходящей от большевиков». В своих воспоминаниях, вышедших в 1973 году, Боолен несколько страниц посвятил своей дружбе с

300 ^БоР^ис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

Булгаковым. Все советские знакомые писателя, не исключая и самых близких людей, писали свои воспоми­нания о нем в условиях жесткой внешней и внутренней цензуры и очень многого вспоминать просто не могли или не хотели. Свидетельство же Боолена о Булгакове этих недостатков лишено. Вероятно, это был один из самых близких к автору «Мастера и Маргариты» ино­странцев, и единственный из них, кто оставил о Булга­кове воспоминания. Этот фрагмент мемуаров стоит при­вести полностью.

«Одним из русских, с которым я познакомился и в определенной степени подружился, был Михаил Булга­ков, в то время — выдающийся драматург России. У него было круглое украинское лицо, красноватый вздернутый нос и общительный характер. Привлекали ясные, пол­ные мысли глаза. Он без колебания высказывался по поводу советской системы. Его карьера в советском театре была необычайно успешной, но противоречивой, а пьесы сохраняли стойкую популярность, хотя он непре­рывно конфликтовал с советской цензурой. Он однажды сказал мне, что никогда не выведет коммуниста ни в одной из своих пьес, потому что они для него всего лишь некие плоские фигуры.

Coup de grace* был нанесен Булгакову после того, как он написал рассказ «Роковые яйца». Речь в нем идет о профессоре, который нечаянно открыл средство роста и по ошибке использовал его для рептилий. Рептилии выросли и превратились в монстров метров сто длиной. Они быстро размножились и начали опустошать сель­скую местность. Была призвана Красная Армия, но потерпела полное поражение. Как раз тогда, когда несчастье казалось неизбежным, сверхъестественным образом ударил сильный мороз и убил всех монстров. Небольшой литературный журнал «Недра» напечатал рассказ целиком, прежде чем редакторы осознали, что это — пародия на большевизм, который превращает людей в монстров, разрушающих Россию и могущих быть остановленными только вмешательством Господа.

* Решающий удар (фр.).

 

ГЛАВА 6.

Михаил Булгаков—режиссер, ?Л 7

либреттист, романист. 1930—1940 %J L/J.

Когда настоящее значение рассказа поняли, против Булгакова была развязана обличительная кампания. В прессе появились карикатуры с такими, например, подписями: «Сокрушим булгаковщину на культурном фронте». Булгаков украсил этими карикатурами стены своей квартиры. В конечном счете пьесы были запреще­ны, писатель не мог устроиться ни на какую работу. Тогда он обратился за выездной визой. Он рассказывал мне, как однажды, когда он сидел дома, страдая депрес­сией, раздался телефонный звонок и голос в трубке ска­зал: „Товарищ Сталин хочет говорить с вами". Булгаков подумал, что это была шутка кого-то из знакомых, и, ответив соответственным образом, повесил трубку. Через несколько минут телефон зазвонил снова, и тот же голос сказал: „Я говорю совершенно серьезно. Это в самом деле товарищ Сталин". Так и оказалось. Сталин спросил Булгакова, почему он хочет покинуть родину, и Булгаков объяснил, что поскольку он — профессиональ­ный драматург, но не может работать в таком качестве в СССР, то хотел бы заниматься этим за границей. Сталин сказал ему: „Не действуйте поспешно. Мы кое-что ула­дим". Через несколько дней Булгаков был назначен режиссером-ассистентом в Первый Московский Художе­ственный театр, а одна из его пьес, „Дни Турбиных", отличная революционная пьеса, была вновь поставлена на сцене того же театра. Булгаков, однако, никогда не мог согласиться с принципом „от добра добра не ищут", и вскоре в его отношениях с театром вновь возникли труд­ности. Он умер, будучи либреттистом и консультантом в Большом театре в Москве. В более свободном обществе Булгаков, несомненно, был бы признан великим драма­тургом».

При анализе воспоминаний Боолена надо помнить, что американский дипломат русским владел практически свободно (согласно записи Елены Сергеевны, «совсем хорошо») и даже совместно с советским литератором Э. Л. Жуховицким в мае 1935 года перевел на английский «Зойкину квартиру». Кроме того, очевидно, что по про­фессиональной привычке он содержание своих бесед с Булгаковым тогда же и записывал, иначе невозможно

302

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 6.

Михаил Булгаков — режиссер, либреттист, романист. 1930—1940

303

 

объяснить такую точность в деталях: вспомним название статьи «Ударим по булгаковщине!» или характеристику «Роковых яиц» как пародии на большевизм, превраща­ющий людей в монстров (возможно, это мнение самого Булгакова). Вероятно, Боолен достоверно излагает и об­стоятельства разговора драматурга со Сталиным. Напри­мер, друг и соавтор Н. Р. Эрдмана по сценариям М. Д. Воль-пин, которому Булгаков тоже рассказал о знаменитом разговоре, свидетельствовал, что «сначала он бросил трубку, энергично выразившись по адресу звонившего, и тут же звонок раздался снова и ему сказали: «Не вешайте трубку» и повторили: «С вами будет говорить Сталин». И тут же раздался голос абонента и почти сразу последовал вопрос: «Что — мы вам очень надоели?», — что практи­чески дословно совпадает с рассказом Боолена. Поэтому мы можем с большим доверием отнестись и к другим деталям, сообщаемым американским дипломатом.

В целом наиболее вероятный ход исторического раз­говора можно реконструировать примерно так. После взаимного обмена приветствиями последовал сталинский вопрос: «Что — мы вам очень надоели?» и предложение: «Может быть, вам действительно нужно ехать за грани­цу...» Очевидно, после этих фраз были булгаковские объяснения, что как драматург и писатель он не может работать в СССР и потому хотел бы заниматься люби­мым делом на Западе. В результате Сталин в конце кон­цов пообещал ему: «Не действуйте поспешно, мы все ула­дим». Возможно, знаменитой фразы о том, что «русский писатель вне родины существовать не может» тогда даже не было сказано, равно как и не было конкретного разго­вора о поступлении Булгакова в Художественный театр, ведь к тому времени, еще с начала апреля, он уже рабо­тал консультантом-режиссером в Театре рабочей моло­дежи (ТРАМ) и лишь через три недели после разговора, 10 мая, драматург был принят во МХАТ. Не исключено, что приведенные выше слова о родине и русском писа­теле возникли в памяти Елены Сергеевны десятилетия спустя не из рассказа писателя о разговоре со Сталиным, а под влиянием последующих булгаковских писем Гене­ральному секретарю.

Почему же Сталин разрешил определить Булгакова ассистентом режиссера во МХАТ? Несомненно, само­убийство Маяковского и опасение, что Булгаков после­дует его примеру, сыграли здесь важную роль, вынудив пойти несколько дальше, чем предполагалось первона­чально, в удовлетворении просьбы драматурга. Само­убийство в течение короткого времени двух видных советских литераторов могло произвести неблагоприят­ный эффект в общественном мнении. Если внутри страны это власти особенно не беспокоило, то реакция за рубежом не была для них столь безразлична, поскольку подрывала усиленно насаждавшийся советской пропаган­дой за границей образ социалистического рая, где все свободны и счастливы. Не последним по значению стало и то обстоятельство, что Сталину нравились «Дни Турби­ных», почему в 20-е и в 30-е годы он многократно бывал на спектакле. Уже после смерти Булгакова Елена Серге­евна записала рассказ А. Н. Тихонова (Сереброва) о его визите совместно с Горьким к Сталину с хлопотами о раз­решении пьесы Эрдмана «Самоубийца» (скорее всего, этот визит относится к осени 1931 года, когда шла борьба за судьбу пьесы и когда 9 ноября Сталин в ответе Стани­славскому на письмо от 29 октября, правда, с оговорка­ми, разрешил ему «сделать опыт» постановки «Само­убийцы»). Сталин тогда сказал Горькому:

« — Да что! Я ничего против не имею. Вот — Стани­славский тут пишет, что пьеса нравится театру. Пожа­луйста, пусть ставят, если хотят. Мне лично пьеса не нра­вится. Эрдман мелко берет, поверхностно берет. Вот Булгаков!.. Тот здорово берет! Против шерсти берет! (Он рукой показал — и интонационно.) Это мне нравит­ся!»

В результате «Самоубийца» так и не увидел сцены при жизни автора, а «Дни Турбиных» были возобновлены 18 февраля 1932 года (решение о восстановлении спектакля правительство приняло в середине января). Булгаков, узнав об этом, сообщал П. С. Попову в письме, сочиняв­шемся почти месяц, с 25 января по 24 февраля: «...Прави­тельство СССР отдало по МХАТу замечательное распо­ряжение пьесу «Дни Турбиных» возобновить.

305

304 Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

Для автора этой пьесы это значит, что ему — автору — возвращена часть его жизни. Вот и все».

Ю. Л. Слезкин в дневнике передал слухи, сопутство­вавшие возобновлению пьесы: в Художественном театре на просмотре пьесы А. Н. Афиногенова «Страх» присут­ствовал хозяин (Сталин — Б. С). «Страх» ему будто бы не понравился, и в разговоре с представителями театра он заметил: «Вот у вас хорошая пьеса „Дни Турбиных" — почему она не идет?» Ему смущенно ответили, что она запрещена. «Вздор, — возразил он, — хорошая пьеса, ее нужно ставить, ставьте». И в десятидневный срок было дано распоряжение восстановить постановку...» Похо­жую версию обнародовал артист МХАТа Л. М. Леонидов в газете «Советское искусство» 21 декабря 1939 года: «На одном из спектаклей, на котором присутствовал товарищ Сталин, руководители театра спросили его — действи­тельно ли нельзя играть сейчас „Турбиных"?

— А почему же нельзя играть? — сказал товарищ Сталин. — Я не вижу ничего такого в том, что у вас идут „Дни Турбиных"».

Как следует из письма В. Билль-Белоцерковскому, Сталина привлекла фигура Алексея Турбина. В. Я. Лак­шин в свое время показал, что знаменитое обращение Сталина в речи 3 июля 1941 года — первом выступлении в Великую Отечественную войну: «К вам обращаюсь я, друзья мои!» — скорее всего восходит к обращению Тур­бина к юнкерам в гимназии. Генсеку импонировал пол­ковник Турбин в блистательном исполнении Николая Хмелева — враг настоящий, бескомпромиссный, напи­санный без карикатурности и «без поддавков», но при­знающий перед гибелью неизбежность и закономерность победы большевиков. Это, должно быть, льстило само­любию коммунистического вождя, придавало уверенно­сти в собственных силах, и не случайно Сталин вспомнил турбинские (булгаковские) слова в критические первые недели войны.

Такие соображения, очевидно, и стали главными при возобновлении «Дней Турбиных». Проблема же приня­тия большевиков интеллигенцией теперь была снята: всем — не то что нелояльным, а просто недостаточно

 

ГЛАВА6.

Михаил Булгаков—режиссер,либреттист, романист.1930—1940

Любовь Сталина к «Дням Турбиных», очевидно, во многом спасла драматурга от репрессий, столь обильно обрушившихся на страну в 30-е годы. После… А что же Булгаков? Как объяснить его поведение в ходе достопамятного… 306

Михаил Булгаков — режиссер, либреттист, романист. 1930—1940

Потом наступили гораздо более трудные времена, когда мне было очень трудно уйти из дома именно из-за того, что муж был очень хорошим человеком,… 312 Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

Михаил Булгаков — режиссер, либреттист, романист. 1930—1940

Главной же для Булгакова в первой половине 30-х годов, без сомнения, стала пьеса о Мольере. 3 октября 1931 года Главрепертком разрешил ее к… Во МХАТе судьба пьесы тоже сложилась не очень благополучно. Репетиции… 326 Б°РИС С™""1™»- ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

МихаилБулгаков—режиссер, D О 1

дается, тКак>, напр<имер>, вариант окончания пов<ести> «Рок<овые> яйца» и повесть «Собачье сердце». Обидно для Вас, для актеров и для нас, грешных, а хриплой Осанне тоже обидно:… И той же тропою С мечом на плече Идет он за мною В туманном плаще.

ГЛАВА6.

Михаил Булгаков — режиссер,либреттист, романист. 1930—1940

339

 

лись просто «Мертвые души»). Режиссером будущего фильма намечался И. А. Пырьев. 10 июля 1934 года Бул­гаков в письме П. С. Попову рассказал о последующих событиях: «Люся утверждает, что сценарий вышел заме­чательный. Я им (И. А. Пырьеву и заместителю дирек­тора 1-й кинофабрики И. А. Вайсфельду. — Б. С.) пока­зал его в черновом виде и хорошо сделал, что не перебе­лил. Все, что больше всего мне нравилось, то есть сцена суворовских солдат посреди ноздревской сцены, отдель­ная большая баллада о капитане Копейкине, панихида в имении Собакевича и, самое главное, Рим с силуэтом на балконе, все это подверглось полному разгрому! Удастся сохранить только Копейкина, и то сузив его. Но -— Бо­же! — до чего мне жаль Рима!

Я выслушал все, что мне сказал Вайсфельд и его режиссер, и тотчас сказал, что переделаю, как они жела­ют, так что они даже изумились».

Уступчивость драматурга была, очевидно, вызвана, в частности, тем обстоятельством, что он еще не вполне оправился от шока, вызванного отказом в выдаче загран­паспорта. Кроме того, Булгаков прекрасно понимал свою зависимость от кинематографистов, которым пред­стояло решать, принимать сценарий или нет. На самом деле первый вариант сценария и был самым замечатель­ным не только в литературном, но и в кинематографи­ческом отношении. Как раз эпизоды, забракованные Пырьевым и Вайсфельдом, лучше всего передавали эпи­ческий строй «Мертвых душ». Римский эпилог, в кото­ром возникал силуэт Гоголя на балконе, заставил бы вос­принимать все происходящее на экране как живую мысль самого творца поэмы, наблюдающего Русь из «прекрас­ного далека». Баллады о капитане Копейкине и Чичи­кове-Наполеоне иллюстрировали страх «мертвых душ» перед народной стихией. Здесь в своем страшном вели­чии возносятся Копейкин и Наполеон, дан генезис культа вождя — проблема эта позже будет занимать Булгакова в пьесе «Батум». Драматургу удалось органически совме­стить в киносценарии эпическое и сатирическое начало, однако при дальнейших переделках эпическое исчезло.

15 августа 1934 года новый вариант сценария «Мерт-

вых душ» был утвержден кинофабрикой. Все то, что ценил Булгаков, из текста постепенно исчезло. В начале 1935 года Пырьев предполагал начать работу над филь­мом, но отвлекся на съемки более актуального «Партий­ного билета» и при жизни Булгакова «Мертвых душ» так и не снял. В 1965 году Пырьев вновь вернулся к замыслу снять «Мертвые души», внес существенные изменения в написанный совместно с Булгаковым последний вариант сценария, еще более ухудшив его, и в конце концов экра­низировал не гоголевскую поэму, а «Братьев Карамазо­вых». Так что булгаковские «Похождения Чичикова» и сегодня ждут своего экранного воплощения.

Не лучше сложилась судьба и второго киносценария, написанного по гоголевскому «Ревизору». Договор на этот сценарий был заключен в августе 1934 года с «Украинфильмом». Первоначально предполагалось, что режиссером будет А. Д. Дикий. И опять под давлением кинематографистов Булгаков с каждой новой редакцией только ухудшал сценарий. Образец такой режиссерской критики дает Е. С. Булгакова в дневниковой записи от 10 декабря 1934 года: «Были: Загорский, Каростин и Катинов (представители «Украинфильма», М. С. Каро­стин сменил А. Д. Дикого в качестве режиссера фильма «Ревизор». — Б. С). Загорский в разговоре о «Ревизоре» говорил, что хочет, чтобы это была сатира.

Разговоры все эти действуют на Мишу угнетающе: скучно, ненужно и ничего не дает, т. е. нехудожественно. С моей точки зрения, все эти разговоры — бессмыслица совершенная. Приходят к писателю умному, знатоку Гоголя — люди нехудожественные, без вкуса и уверен­ным тоном излагают свои требования насчет художе­ственного произведения, над которым писатель этот работает, утомляя его безмерно и наводя скуку.

Угостила их, чертей, вкусным ужином — икра, сосис­ки, печеный картофель, мандарины.

И — главное, Загорский (помощник директора Киев­ской кинофабрики «Украинфильма». — Б. С.) все это бормотал сквозь дремоту (что и неудивительно после сытного ужина. — Б. С.)». А 29 декабря того же года

340

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 6.

Михаил Булгаков — режиссер,либреттист, романист. 1930—1940

  Елена Сергеевна печально заметила: «Я чувствую, насколько вне Миши работа над… Каростин начал снимать «Ревизора», но успел сделать лишь пару эпизодов. В феврале 1936 года эти фрагменты были…

Борис Соколок. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 6.

Михаил Булгаков—режиссер, либреттист, романист. 1930—1940

  ство и мы будем отстаивать его независимость». Однако в июне 1936 года он… «— Я сейчас чиновник, которому дали ежемесячное жалованье, пока еще не гонят с места (Большой театр), и надо этим…

Либреттист, романист. 1930—1940

  особам, о цензуре и пр.). За некоторыми из этих замеча­ний довольно прозрачно… Зато вполне недвусмысленны его высказывания, касающиеся короля Людовика XIV, свидетельствующие о том, что рассказчик…

МихаилБулгаков — режиссер, либреттист, романист. 1930—1940

Осенью 1937 года работа над романом прервалась. Читатели так и не узнали, состоялась ли и как прошла премьера максудовского «Черного снега», в… Вероятно, на рубеже 20-х и 30-х годов произошла но­вая перемена в отношении… 360 ЪоРис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

Михаил Булгаков—режиссер,либреттист, романист.1930—1940

...Сам император сидит, Сидит он века за веками На каменном троне, о каменный стол

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 6.

Михаил Булгаков—режиссер, либреттист, романист. 1930—1940

  щем роль легендарного Барбароссы. Он и его восстав­ший из пепла роман вернутся… Пушкинский отрывок «Осень» (1833), как кажется, отразился в описании той награды, что ждет Мастера в последнем приюте.…

ГЛАВА 6.

Михаил Булгаков — режиссер, либреттист, романист.1930—1940

  роман «Мастер и Маргарита», уничтоженный в 1930-м, но заново начатый в… Уже будучи смертельно больным, 8 ноября 1939 года, Булгаков излагал историю пьесы «Батум» сестре Наде: