Детство и юность. A Q 1891—1916 4-J

себя. Михаил повернулся, а тот выговорил: „Типейка... только..." — и свалился. Наповал. Он хотел сказать, что там никаких папирос нету, только копейка: „Типейка там..." Михаил прибегает и рассказывает. Очень сильно это подействовало на него. Он и без этого всегда был нервный. Очень нервный. На коробке от папирос было написано, что „в моей смерти прошу никого не винить". Кто-то его якобы в трусости, что ли, обвинил... интерес­ный такой парень был».

Были слухи, что Борис покончил с собой из-за обви­нений в трусости, нежелании идти на фронт. Не исклю­чено, что эти слухи в «Мастере и Маргарите» отразились в мотиве трусости Пилата, который в некоторых леген­дах тоже кончал жизнь самоубийством. Более правдопо­добны, на наш взгляд, другие предположения. Говорили, что Борис покончил с собой из-за растраты казенных денег. Если это так, то находит объяснение его послед­няя просьба к Михаилу посмотреть деньги в карманах пальто и последние слова самоубийцы о том, что денег там осталась лишь копейка («типейка» на гимназическом жаргоне). Была и более романтическая версия: Богданов застрелился будто бы из-за отказа сестры Михаила Вари выйти за него замуж. В этом случае можно понять, почему именно Варя первой сообщила в Москву о само­убийстве Бориса и почему самоубийство было намеренно совершено в присутствии Михаила. Не исключено, что причин было несколько, и их совокупность давила на Бориса и привела в конце концов к роковому шагу. Воз­можно, что Булгаков знал и что-то более определенное о том, почему именно застрелился его друг, но никаких свидетельств на этот счет нам не оставил. Наверное, это была первая смерть, которую ему довелось увидеть воочию. Память о ней отразилась во многих произведе­ниях Булгакова: в рассказе «Красная корона» — смерть брата главного героя, в повести «Морфий» — самоубий­ство доктора Полякова, в неоконченной повести 1929 года «Тайному другу» — попытка самоубийства главного героя. В тяжелых жизненных обстоятельствах и у самого Булгакова не раз возникали мысли о самоубийстве, види­мо, именно поэтому автобиографический герой повести

«Тайному другу» пытается застрелиться из браунинга, как когда-то Борис Богданов. Но вскоре после гибели друга Булгакову пришлось увидеть великое множество смертей — ив первую мировую, и в гражданскую, — оставивших неизгладимый след в его творчестве.

С мая 1915 года Михаил подрабатывал в военном госпитале Красного Креста на Госпитальной, 18. (Рос­сийское общество Красного Креста, сокращенно — РОКК. Не отсюда ли фамилия одного из героев повести «Роковые яйца»?) Весной 1916-го в связи с подготовкой к выпускным экзаменам эта работа, скорее всего, была временно оставлена. Окончание университета Михаил отпраздновал с друзьями. Татьяна Николаевна вспоми­нала об этом: «Михаил никогда не бывал пьян, пил мало. Один только раз я видела его пьяным — пили со студен­тами после окончания университета. Он пришел и ска­зал: „Знаешь, я пьян". — „Ну, ложись". — „Нет, пойдем гулять". Мы прошли немного вверх по Владимирской, потом вернулись. Это было уже на рассвете». Веселье выпускника, свежеиспеченного «лекаря с отличием», не могло в ту трагическую пору великой войны продол­жаться долго. Михаил вновь поступил в госпиталь: по одной версии, опять вернулся в киевский госпиталь РОК-Ка, который вскоре перевели в распоряжение Юго-Западного фронта в Каменец-Подольский. По другой версии, изложенной в воспоминаниях Т. Н. Лаппа, Булга­ков «пошел в Красный Крест, чтобы его направили в какой-нибудь киевский госпиталь, но ему дали направле­ние в Каменец-Подольский». Так или иначе, но в начале мая 1916 г. Михаил прибыл в этот город, и через неделю к нему присоединилась Тася.

Работать в госпиталь Булгаков пошел не только из патриотических чувств и сострадания к покалеченным на войне, но и из-за причин сугубо материальных. По сло­вам Т. Н. Лаппа: «Потом надо было куда-то устраивать­ся. Ведь надо жить на что-то (опять это „А чем же вы будете жить?", не раз повторяющееся в булгаковской судьбе. — Б. С). На 50 рублей не очень-то (имеются в виду те 50 рублей, что ежемесячно присылали родители Таси. — Б. С.)...»

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 1.

Детство и юность. А С
1891—1916 4-J

Булгаковы оказались в Каменец-Подольске неза­долго до начала (22 мая) наступления войск Юго-Запад­ного фронта, позднее названного «Брусиловским проры­вом». Вскоре после начала активных боевых действий из прифронтовой полосы жен отозвали, а госпиталь пере­вели в город Черновицы, занятый русскими войсками 4 июня. Фронт отодвинулся от Черновиц на 80 киломе­тров, и Михаил вновь вызвал Тасю и устроил ее вольно­наемной сестрой милосердия. Бои были тяжелые, шел большой поток раненых. Татьяна Николаевна вспомина­ла: «Операции шли буквально день и ночь, ведь насту­пление приостановилось, тяжелые позиционные бои шли невдалеке от города. Я работала сестрой, держала ноги, которые он ампутировал. Первый раз стало дурно, потом ничего. Он был там хирургом, все время делал ампутации. Очень уставал после госпиталя, приходил —-ложился, читал. В боях не участвовал, на позиции, насколько я знаю, не выезжал». Страдания раненых, которых ежедневно приходилось оперировать, сделали Булгакова стойким пацифистом. Его пацифизм отразил­ся, например, в автобиографическом рассказе 1922 года «Необыкновенные приключения доктора», где утверж­дается «проклятие войнам отныне и навеки», в антивоен­ной пьесе начала 30-х «Адам и Ева», где власть оказы­вается не готовой воспользоваться гениальным изобрете­нием ученого, способного предотвратить будущую вой­ну. Пацифистские настроения были усилены опытом гра­жданской и последующих войн. И в «Мастере и Маргари­те» Воланд, продемонстрировав Маргарите на своем хру­стальном глобусе ужасы войны, замечает, что ее резуль­таты «для обеих сторон бывают всегда одинаковы».

С пребыванием в Черновицах связан любопытный эпизод. Как рассказала Т. Н. Лаппа, сестра Михаила На­дя «тогда увлекалась агитацией, хождением в народ — на­совала мне прокламаций, чтобы разбрасывать, и я — та­кая дура! — взяла. Потом ужасно боялась, что Михаил увидит, — он бы меня убил! Когда приехали — сожгла в камине...» Революционных увлечений сестры и ее мужа А. М. Земского Булгаков точно не разделял. Уже в советское время эти увлечения не остались безнаказан­ными — Андрей Михайлович был отправлен в ссылку.

Между тем в судьбе молодого зауряд-врача (т. е. воен­ного врача, не имеющего классного чина) намечались перемены. Еще 5 июня 1916 года император Николай II санкционировал откомандирование 300 врачей выпуска этого года — ратников ополчения второго разряда — в распоряжение Министерства внутренних дел для исполь­зования их в земствах, но с сохранением прав и преиму­ществ, установленных для врачей резерва. Булгаков еще в ноябре 1912 года при явке к исполнению воинской повинности был зачислен в ратники ополчения второго разряда по состоянию здоровья (позднее, как мы увидим, по этой же причине он вовсе был освобожден от прохо­ждения военной службы), и поэтому сразу же попал в число 300 врачей, командируемых в земства. 16 июля 1916 года он был определен «врачом резерва Москов­ского окружного военно-санитарного управления» и откомандирован в распоряжение смоленского губернато­ра. Вероятно, во второй половине июля в связи с этим Булгаковы впервые посетили Смоленскую губернию. Окончательно же Черновицы они оставили только в середине сентября, — очевидно, требовалось время, чтобы прислать на замену нового врача в госпиталь. Ехали через Москву и навестили сестру Надю. Об этом посещении она сделала запись 22 сентября 1916 года — характерный срез булгаковских мыслей и настроений: «Вечер. Миша был здесь три дня с Тасей. Приезжал при­зываться, сейчас уехал с Тасей (она сказала, что будет там, где он, и не иначе) к месту своего назначения «в рас­поряжение смоленского губернатора». Привез он с собой дикое и нелепое известие о мамином здоровье (у В. М. Булгаковой подозревали рак, но впоследствии страшный диагноз не подтвердился. — Б. С). Привез тревогу, трез­вый взгляд на будущее, жену, свой юмор и болтовню, свой столь привычный и дорогой мне характер, такой приятный для всех членов нашей семьи. И, как всегда чувствовалось перед лицом серьезного несчастья, привез заботу о семье, и струны нашей связи — моей с ним — нашей общей, семейной — вдруг зазвучали, перед лицом серьезного несчастья, очень громко...»

Тогда тревога Михаила была связана только с предпо-