ВСТУПЛЕНИЕ

Всю неделю с петербургского неба падал мокрый снег, было слякотно и мрачно. А 13 ноября 1816 года ветер вдруг переменился, сквозь разорванные тучи брызнуло солнце, и золоченый шпиль колокольни Симеоновской церкви заблестел радостно и празднично.

В алтаре священник поправлял на себе облачение; причт суетился; дьякон рыкал, пробуя голос; на клиросе кашляли певчие, простудившиеся в непогоду... Венчание, конечно, дело привычное, но сегодня ожидались люди именитые, и управляющий самого графа Разумовского предупредил со значением, чтоб все было благолепно, чтоб не гнали как на перекладных.

Уже и на мосту через Фонтанку, и со стороны Литей­ного показались первые кареты, уже у паперти выстрои­лись слуги в графских ливреях. Торопливо разостлав ко­вер на мокрых и грязных каменных плитах, они откры­вали дверцы экипажей, из которых вылезали господа и подавали руки дамам. Сверкали на солнце ордена и зо­лотое шитье придворных и гвардейских мундиров. Гости быстро проходили низковатую трапезную и вступали в высокую церковь. Из ее восьми окон второго яруса бил яркий свет, зажигая пилястры, писанные золотом по пур­пурному фону. Иконостас давно не поновлялся и даже облупился кое-где до дерева, иконы закоптились от свеч­ного и лампадного чада.

Как-то само собой получилось, что приглашенные Тол­стыми сбились в одну толпу, а Перовскими — в другую. Поручитель по женихе, его родной отец, генерал-майор и кавалер граф Петр Андреевич Толстой, и поручитель по невесте, действительный тайный советник и кавалер граф Алексей Кириллович Разумовский, тихо беседовали в стороне от прочих.

Разумовский был родным отцом невесты и почти десят­ка других красивых молодых людей и барышень, которые, однако, называли его «благодетелем», носили фамилию, производную от его подмосковного имения Перово, и дво­рянство их считалось сомнительным.

Граф Разумовский помнил еще своего деда, простого украинского казака Григория Розума, что жил на хуторе Лемёши, у самой дороги из Чернигова в Киев. Казак был буйным гулякой и под пьяную руку любил говари­вать о себе: «Гей! Що то за голова, що то за розум!», от­чего и получил свое прозвание. Его сыновья, Алексей и Кирила, пошли в мать, умную и рассудительную Наталию Розумиху.

Судьба им была уготована необыкновенная, и, может быть, началом их восхождения на вершину почестей сле­дует считать тот день, когда Григорий Розум возвратился из шинка и застал сына Алексея с книгой в руках. Под­ростка определили в пастухи, но он тайком ходил учить­ся грамоте к дьячку соседнего села Чемер. Пьяного отца один вид книги привел в ярость, он схватил топор и бро­сился на Алексея, а тот, пометавшись по двору, едва успел выскочить за ворота... Брошенный вслед топор вон­зился в столб.

Домой Алексей больше не возвращался. Он поселился у того самого дьячка, что обучал его грамоте, пел в церк­ви. Вырос Алексей в молодца, чернобрового, строй­ного, наделенного типичной украинской смуглой кра­сотой.

Когда ему пошел двадцать второй год, как-то в мороз­ный январский день 1731 года в местную церковь загля­нул полковник Вишневский, возвращавшийся из Вен­грии, где закупал токайское для петербургского двора. Полковнику так понравился голос Алексея да и сам мо­лодец, что он забрал его с собой в Петербург. Нового певчего придворного хора уже через несколько дней заметила в церкви цесаревна Елизавета Петровна и взяла к своему маленькому двору. А тут еще царица Анна Иоанновна велела схватить и отправить на Камчатку с урезанным языком возлюбленного царевны сержанта Шубина. Елизавета Петровна поплакала, поплакала и утешилась с Алексеем. Стал он гофинтендантом и дворя­нином Разумовским.

Через десять лет, когда немец Бирон и его советник, поглотитель государственных средств банкир Липман, из­рядно надоели русской гвардии, она вознесла на престол дочь Петра, а вместе с нею «попал в случай» и Алексей Разумовский.

Елизавета Петровна души не чаяла в Алексее и вско­ре после переворота тайно венчалась с ним, по слухам, в церкви подмосковного села Перова, которое и было подарено ему вместе с другими селами и землями. Гер­манский император Карл VII пожаловал Разумовского в графы Римской империи. В грамоте говорилось, что род Разумовских очень древний, переселившийся на Украину из Польши, получивший свое прозвание за разумные со­веты неведомым государям. Так трансформировалась лю­бимая поговорка казака Григория.

Разумовского любили при дворе за его добродушие. Впрочем, как и его отец, он «весьма неспокоен бывал пьяный», и всесильная графиня Шувалова заказывала молебны во здравие своего супруга, который, выезжая на охоту с фаворитом, частенько возвращался битый палкой.

Разумовский завел при дворе итальянскую оперу, украинский хор, бандуристов. Свою родню и вообще укра­инцев он не забывал... Много простых казаков произвел он в полковники, положив начало знатным фами­лиям.

Младшего брата, пятнадцатилетнего Кирилу, который до тех пор ходил за отцовскими волами, Алексей Разумовский под чужим именем отправил учиться за границу, поручив надзор за ним ученому человеку и композитору Григорию Николаевичу Теплову. Кирила побывал во Франции, учился в Берлине. Возведенный тоже в граф­ское достоинство, он по возвращении в Россию окунулся в тот вечный праздник, в котором жил «кочевой двор» Елизаветы, танцевавшей на балах и маскарадах и тешив­шей себя зрелищами едва ли не все дни недели.

Поэт Алексей Константинович Толстой, правнук Кирилы Разумовского, скажет об этом времени предельно коротко и саркастично:

Веселая царица Была Елисавет: Поет и веселится, Порядка только нет.

Через год восемнадцатилетнего юношу Кирилу Разу­мовского назначают президентом Императорской акаде­мии наук... «в рассуждении усмотренной в нем особли­вой способности и приобретенного в науках искусства».

Он был первым русским главой академии (прежде ее возглавляли немцы) и при церемонии вступления в долж­ность произнес внушительную речь. Его приветствовали академики Шумахер, Миллер и профессор элоквенции, а попроще — красноречия, Тредиаковский. Кстати, у мо­лодого президента были недурные советники, а поддер­жать Ломоносова он в конце концов догадался сам.

В двадцать два года Кирила Разумовский был избран «Малыя России обеих сторон Днепра и Войска запорож­ского гетманом» и получил в собственность город Батурин с уездом, город Почеп с уездом и другие «маетности», когда-то бывшие владениями петровского любимца Меншикова.

Ломоносов приветствовал его устами музы Каллиопы:

Между прохладными днепровскими струями, Между зелеными и мягкими кустами, Тебя я посетить пришла с Кастальских гор, Чтоб радость мне свою соединить с твоею, Едино щастие с тобою я имею, Един у нас предстатель Полидор...

Смерть Елизаветы Петровны не поколебала положения Разумовских. Командир измайловцев Кирила Григорье­вич под разными предлогами изгнал из своего гвардей­ского полка всех немцев — сторонников Петра III, а по­том, назначенный главнокомандующим, в нужный момент перешел на сторону Екатерины.

Впрочем, это не помешало Екатерине упразднить гет­манство, когда до нее донеслись слухи, что Кирила Разу­мовский хочет, по примеру Богдана Хмельницкого, сде­лать свою власть над Украиной наследственной.

Разумовские наряду с Шереметевыми были первыми богачами в России. Состояние генерал-фельдмаршала Кирилы Григорьевича Разумовского складывалось из гетман­ских земель, приданого его жены Екатерины, урожденной Нарышкиной, и наследства, оставленного братом Алек­сеем.

Последние годы жизни Кирила Разумовский провел в городе Почепе. Здесь им был построен большой Воскре­сенский собор, сохранившийся до наших дней, и дворец, разрушенный во время Великой Отечественной войны. Возводил его архитектор Яновский по проекту де ла Мотта. Поскольку нам еще придется вернуться к этому дворцу, воспользуемся его описанием, сделанным лет сто семьдесят назад путешествовавшим немцем Оттоном фон Гуном («Поверхностные замечания по дороге от Москвы в Малороссию к осени 1805 года»):

«Он есть великолепное каменное здание, необъятного пространства. Главною фасадою стоит в саду. С другой стороны, то есть со стороны двора, флигели его состав­ляют превеликий овал, за коими построены еще хозяй­ственные строения. Во всем вообще здании семеро ворот. Средняя часть дома, или главный корпус, который зани­мается самим графом, состоит из двух этажей, на погре­бах и имеет со стороны двора портику. Во всем фасаде двадцать пять окон, и я должен был пройти сто три­дцать шагов, когда хотел смерить весь ряд комнат ниж­него этажа главного корпуса. Особливо хорош там зал для балов и концертов. Также и библиотека, из пяти ты­сяч книг состоящая. Сад перед домом велик, расположен в голландском вкусе и отделяется от противоположного луга, который, нечувствительно возвышаясь, простирается до горизонта, рекой Судостью...»

В этом дворце у старого Разумовского было человек триста прислуги. Его уже водили под руки, а он все еще принимал гостей и играл по крупной в карты.

Первое поколение Разумовских отличалось отсутствием заносчивости, доступностью, хлебосольством. Своими де­сятками тысяч подданных оно управляло весьма снисхо­дительно, без излишней жестокости. Может быть, сказы­валось происхождение, память об убогом детстве... Во вся­ком случае, существует рассказ о Кириле Разумовском, которому англичанин-управляющий доложил о бегстве не­скольких сотен крестьян в Новороссийский край.

— Можно ли быть до такой степени неблагодарны­ми! — добавил англичанин. — Ваше сиятельство относит­ся к своим подданным как истинный отец...

— Батько хорош, — ответил Кирила Григорьевич, — Да матушка-свобода в тысячу раз лучше. Умные хлопцы: на их месте я бы тоже утек. Свои огромные доходы Разумовские тратили в основ­ном на возведение палат и церквей в Петербурге, Москве, Батурине, Почепе, Петровском-Разумовском и в других имениях. Они наполняли здания редчайшими коллекция­ми, библиотеками, произведениями искусства, скупая все подряд у обедневших западных аристократов. Они давали работу Растрелли и Казакову, отечественным художни­кам, скульпторам и ремесленникам. И в конечном счете все эти сокровища вернулись к народу...

Последующие поколения Разумовских предпочитали все больше жить за границей, обогащать вывозимыми из России доходами парижских и венских буржуа.

Уже в старшем наследнике Разумовских — Алексее Кирилловиче — очевидно это убывание личности, отчуж­дение от народа. Воспитывали его иностранцы, отрочество он провел за границей, числился на военной службе и в тринадцать лет, при Петре III, был произведен в рот­мистры. В Россию он вернулся начиненный презритель­ным скептицизмом ко всему русскому, служил брезгливо и немного, но стал тайным советником и сенатором. Пос­ле отставки жил в Москве, в окружении ботанических коллекций.

В свое время его женили на самой богатой невесте в России — Варваре Шереметевой, но Алексей Кирилло­вич Разумовский не ужился с ней и расстался, хотя она родила ему четверых детей. При нем неотлучно жила ме­щанка Марья Соболевская, с которой у них было десяте­ро — пять мальчиков и пять девочек, числившихся в до­ме «воспитанниками».

Граф был нелюдим, вечно всем недоволен, редко ви­делся с «воспитанниками», а с гувернанткой их, жившей в нескольких комнатах от него, сносился не иначе, как письменно.

В эпоху «вольнолюбивых мечтаний, политических уто­пий и административного дилетантизма», когда Алек­сандр I вместе с Чарторижским, Строгановым и Кочубеем облекали свои мысли о России во французские фразы и отвергали даже намеки на освобождение крестьян, в столице началось увлечение католицизмом. Вместе с фран­цузскими эмигрантами в Россию нахлынули иезуиты. В гостиных шуршали сутаны. Голицыны, Куракины, Растопчины временно обратились в католичество, исповедова­лись по-латыни в многочисленных грехах. Явился на сцену и «пророк прошедшего» Жозеф де Местр, опутывавший аристократов расчетливой иезуитской лестью.

Часами он беседует с Разумовским, который решил вернуться к государственной деятельности. Став попечи­телем Московского университета и управляя им через канцеляриста Михаила Качони, быстро превратившегося в профессора и литератора Каченовского, граф Разумов­ский оказался и на посту министра просвещения, кото­рый прежде предназначался Карамзину.

Славянофил Юрий Самарин в своей книге «Иезуиты и их отношение к России» писал о Разумовском и Жозефе де Местре:

«Поверенный иностранной державы, притом еще ино­верец... подступает к русскому министру народного про­свещения, уставив в него строгий начальнический взгляд, хватает его за ворот, трясет, поднимает с министерских кресел, садится на его место и, поставив перед собой как школьника, читает ему нотацию о том, что для Рос­сии нужно и что не нужно, как управлять русскими и чему их учить, или, точнее, чему их не учить».

Граф передавал царю записки мракобеса де Местра, слово в слово повторял слова иезуита о вреде естествен­ных наук, истории, археологии для будущих государствен­ных служащих, когда началась организация лицея. И все-таки слава основателя Царскосельского лицея выпала на долю Разумовского.

Он присутствовал на экзамене, где Пушкин деклами­ровал свои «Воспоминания в Царском Селе», растрогав­шие Державина.

Разумовский тоже считал себя не чуждым литературе, поскольку посещал шишковские собрания. И потому на торжественном обеде он счел себя вправе сказать отцу юного поэта, Сергею Львовичу Пушкину:

— Я бы желал, однако, образовать вашего сына в прозе...

— Оставьте его поэтом! — возразил Державин. Законные дети Разумовского не стали выдающимися

личностями. Попадая под влияние проходимцев, они ку­тили, разорялись и кончили плохо.

Иначе было с «воспитанниками», присутствовавшими на венчании. Еще не родившийся Алексей Толстой взрас­тет среди них и долго-долго будет опекаем своими род­ственниками. Они станут могущественными сановниками, безуспешно пытающимися привить ему собственные взгляды. Марья Михайловна Соболевская тоже была сейчас в церкви, стояла, окруженная детьми, очень красивая и статная. Кто-кто, а Марья Михайловна могла бы по­рассказать про норов неуживчивого и нелюдимого графа. Вот уже несколько месяцев Разумовский снова был не у дел, подав в отставку после того, как почувствовал не­одобрительное отношение императора Александра I к увлечению своего министра масонством и его дружбе с иезуитами. Теперь он готовился к отъезду в город Почеп, где наводили лоск в громадном дворце, построенном еще отцом.

Марья Михайловна могла бы порассказать, как тре­вожно ей было все эти тридцать с лишним лет жизни с Алексеем Кирилловичем, как много думала она о судьбе своих детей. Образование «воспитанники» получали пре­красное, но кто они в глазах общества? Кто она сама? Марья Михайловна хлопотала о получении дворянского звания, не жалея денег на взятки крючкотворам, приду­мавшим ей покойного мужа из знатной польской фамилии, Алексея Перовского, бывшего на русской службе пору­чиком и погибшего иод Варшавой в 1794 году. И даже нашли в городе Погаре его «закладную» на крестьян, на­шли «свидетелей». Лет пять добивалась она внесения Пе­ровских в дворянскую родословную книгу, получила выписку из нее и грамоту с приложением герба «рода Пе­ровских». Однако ухищрения ее были напрасны, никто не верил ее грамоте. Любивший ее Разумовский просил за нее Александра I, жертвовал большие деньги в пользу училищ. Царь согласился дать дворянское звание его «воспитанникам», но не их матери. Еще три года, смиряя гордый нрав, Разумовский уговаривал членов Государ­ственного совета, где рассматривалось это дело, но не пре­успел. Дети стали дворянами, а Марья Михайловна Собо­левская так и осталась мещанкой.

Старший ее сын Николай поссорился с «благодетелем» и рано ушел из семьи. Самый младший, Боренька, едва начал лепетать, он сегодня остался дома на попечении кормилицы и нянек. Марья Михайловна с гордостью по­глядывала на еще троих своих сыновей, блестящих гвар­дейских офицеров, приехавших в церковь при всех рега­лиях. Все трое кончили Московский университет, были на виду и отличились во время войны с Бонапартом — казачьего полка штабс-ротмистр Алексей Перовский, штабс-капитан гвардейского штаба Лев Перовский, лейб-гвардии егерского полка подполковник Василий Перовский. Двух дочек она уже пристроила за видных людей — слава богу, Алексей Кириллович давал за ними приданое, заставлявшее забывать об их сомнительном дворянстве. Да и красивы они все, особенно двадцатилетняя Анна,* что венчается сегодня с Государственного ассигнационного банка советником, отставным полковником графом Кон­стантином Петровичем Толстым. У нее ослепительно бе­лая кожа, румянец во всю щеку, она умна, только гор­дячка не в меру, а граф Константин...

Вот они... уж подходят к аналою — невеста, очень стройная в белом платье, с фатой, падающей на покатые оголенные плечики, с белыми померанцевыми цветами в кудрях, и жених, большеголовый тридцатишестилетний плотный человек в полковничьем мундире, при наградах, среди которых выделяется орден св. Анны II степени.

Лицо невесты было безмятежным и несколько надмен­ным, жених же заметно волновался, грубоватые черты его лица даже исказились от внутренней несвободы, стра­ха сделать какую-нибудь неловкость, отчего оно казалось тупым, хотя именно ему, графу Константину Толстому, уже сочетавшемуся когда-то браком с девицей Хлюстиной и ныне вдовому, волноваться следовало бы куда мень­ше своей молодой неопытной невесты.

Уже все было готово к обряду, уже трижды священник перекрестил головы жениха и невесты и вложил им в ру­ки зажженные свечи. От густого дьяконского баса пламя свечей трепетало...

— Миром господу помолимся-а-а... О мире всего мира-а-а... О рабе божий Константине и рабыне божией Анне-е... О еже спожити им добре в единомыслии... да гос­подь бог дарует им брак честен и ложе нескверно-е-е-е...

Отец жениха граф Петр Андреевич Толстой крестил­ся рассеянно. Он думал о судьбе сына, всех своих детей, которым не мог дать состояний, приличествовавших их ти­тулу и положению, думал о роке, тяготевшем, по преда­нию, над родом Толстых... Толстые вели начало своего рода от некоего Индроса, переселившегося из Литвы в Чернигов, а прозвище Тол­стой получено было потомком Иидроса уже в Москве при Иване III. Род был не из видных — рядовые воеводы, стольники, окольничие. Быть запечатленным в русской истории он удостоился, очевидно, в тот день 1682 года, когда прадед генерала, тоже Петр Андреевич Толстой, проскакал вместе с племянником боярина Ивана Милославского по Стрелецкой слободе, крича, что Нарышкины задушили царевича Ивана Алексеевича. Вместе с други­ми он готовил бунт стрельцов, и, хотя через несколько лет Петр Андреевич Толстой перешел на сторону Петра I, долго не было ему веры. Современники о Петре Толстом и его брате Иване отзывались как о людях «в уме зело острых и великого пронырства и мрачного зла в тайне ис­полненных».

Петр I не любил Толстого за коварство, но ценил за ум. «Голова, голова, кабы ты не так умна была, давно бы я отрубить тебя велел», — говаривал царь.

Всякое говорили и писали о Петре Андреевиче. Было в нем такое, что невольно вызывает уважение и застав­ляет приглядеться к нему попристальнее. В 1697 году Петру Андреевичу было за пятьдесят, но он вызвался ехать за границу вместе с молодыми стольниками изучать морское дело. В Венеции он учился математике, для мо­реходной практики плавал на корабле по Адриатическо­му морю, объехал Италию, знакомясь с ее памятниками искусства. Вернулся он в Россию тогда же, когда Петр I вернулся из Голландии. Моряка из него не вышло, но зато получился превосходный дипломат.

Итальянским языком часто пользовались на Востоке в политических переговорах, и Петр I отправил Толстого послом в Турцию, собственноручно вписав в наказ, что там надо разведать.

После Полтавской победы послу не удалось удержать турок от объявления войны, да и самого его посадили в Семибашенный замок, «в глубокую земляную темницу, зело мрачную и смрадную», а освобожден он был лишь через полтора года, после неудачного Прутского похода Петра I. Не скоро еще кончились мытарства больного и разоренного Толстого, лишь на семидесятом году жизни он достиг Петербурга, где стал членом только что учреж­денного «тайного чужестранных дел коллегиума».

С той поры и следует считать звезду Петра Андрееви­ча взошедшей. Немало было на счету его удачных дипло­матических и иных, тайных, дел, самым сложным из кото­рых оказалось поручение Петра, данное Толстому 1 июля 1717 года в городе Спа. Поехал он в Вену, а потом в Неа­поль уговаривать вернуться в Россию царевича Алексея Петровича. Толстому удалось получить согласие австрийского императора на добровольный выезд царевича и сло­мить «замерзелое упрямство» наследника.

Петр Андреевич обещал Алексею, что у того с головы волос не упадет, а дело обернулось суровым розыском, от­кровенными показаниями фаворитки царевича Ефросиньи и гибелью царского сына. Оправдывая Петра I, историки сурово осудили коварство его слуги Петра Андреевича Толстого. Одни современники говорили, что Толстой осто­рожно заступался за царевича Алексея. Когда Петр, рас­суждая об этом деле, сказал: «Всему виною бородачи, старцы и попы», то Толстой заметил: «Кающемуся и по­винующемуся милосердие, а старцам пора обрезать перья и поубавить пуха». Другие прямо указывали, что Толстой выслуживался перед мачехой царевича Екате­риной и намеренно вел розыск к гибельному исходу. Было даже подложное письмо, где говорилось, что Толстой за­душил царевича подушками в каземате крепости. Во вся­ком случае, Петр I «за великую службу не токмо мне, но паче ко всему отечеству в привезении по рождению сына моего, а по делу злодея и погубителя отца и отечества» пожаловал Толстому чин действительного тайного совет­ника, орден св. Андрея Первозванного и деревни в Пере­яславском уезде.

Как бы то ни было, всякий потомок Петра Андрееви­ча помнил предание, что царевич в муке пытки осевшим от страданий голосом проклял Толстого и весь род его до двадцать пятого колена. Еще при жизни действительного тайного советника Толстого писали, что кара падет на его род, что «смерть царевичева... отомстится». И именно это считали потом причиной того, что в каждом поколении Толстых наряду с людьми выдающимися рождались без­умные и слабоумные...

Канцелярия тайных розыскных дел, учрежденная сперва в связи с делом царевича Алексея, не прекратила своего существования и оставалась в ведении коллегии, состоявшей из Толстого, Бутурлина и Ушакова. Наслед­ники князя-кесаря Ромодановского, которого сам Петр I, бывало, останавливал словами: «Зверь, долго ли тебе кровь пить», не изменяли заведенному обычаю, лили кровь в застенках, давали встряску на дыбе, жгли огнем и раскаленными клещами... Тогда это было в порядке вещей.

Одновременно Толстой заведовал коммерц-коллегией, основывал мануфактурные компании, вел дипломатиче­ские переговоры в европейских столицах, и во время коронации Екатерины Петр I в собственноручной записке велел «объявить тайному действительному советнику Толстому надание графства и наследникам его». С тех пор и пошли графы Толстые, и без иных из них невоз­можно представить себе отечественную литературу. И без поэта и драматурга Алексея Константиновича Толстого в том числе.

Впрочем, и сам их предок граф Петр Андреевич не чужд был литературного труда и, кроме дневников и описаний стран, в которых пребывал, корпел над пере­водом с итальянского «Метаморфоз» Овидия. Слог у него был тяжелый, но некоторые строки впечатляют и по сей день:

«Тамо живяще лютый змий марсов, никому не знаем; упещрен был весь златыми пестринами, и очи горели огнем великим, а тело наполнено ядом вредительным, и из челюстей показывались три языка, а в челюстях тремя рядами стояли смрадные зубы...»

Кончил Петр Андреевич Толстой плохо. После смерти Петра I он смелой речью повлиял на вельмож, решив­ших возвести на престол Екатерину I. Он был ее правой рукой и одним из шести членов верховного тайного сове­та. Светлейший князь Меншиков и другие верховники ввиду крайнего расстройства управления и народного неудовольствия торопились с отменой некоторых преобра­зований Петра I, в новых губернских учреждениях они видели излишнее «умножение правителей и канцелярий», служащих «к великому отягощению штата и к великой тягости народной». Толстой тормозил ломку петровской реформы и стал врагом Меншикова. Но в общем это была борьба за власть, и Меншиков одолел в ней всех. Импе­ратрица уже не считалась с Толстым, а когда решался вопрос о браке великого князя Петра Алексеевича с до­черью Меншикова, Петр Андреевич решительно воспро­тивился этому и заговорил о «страшных последствиях».

Он боялся, что Петр Алексеевич, став царем после Екатерины, будет мстить ему за отца, за царевича Алек­сея. Ему хотелось, чтобы на престол взошла цесаревна Елизавета Петровна. Но не успел он составить заговор, как Меншиков велел арестовать его, судил в считанные дни, лишил чести, чина и деревень и отправил с сыном Иваном в Соловецкий монастырь. Там, в гранитной твер­дыне, вскоре он искончался в возрасте 84 лет, лишь на несколько месяцев пережив своего сына.

Графское достоинство его внукам вернули только через тридцатьлет. Исреди них был прадед Льва Николае­вича и Алексея Константиновича Толстых, двадцатого по­коления потомков полулегендарного Индроса. Но это поколение еще не народилось на свет. Еще лишь обручается один из девятнадцатых Толстых с од­ной из первых Перовских... Невнятно звучит скороговор­ка священника:

— ...прощение беззаконий вольных же и невольных, ведый немощное человеческого естества... не помяни гре­хов наших неведения о юности... рабы твоя Константина и Анну соедини к друг другу любовию...

Сладкий дым из кадила повисал облачками, все под­певали хору. Батюшка, приступая к венчанию, произнес поучительное слово о том, что есть тайна супружества, как жить в супружестве — богоугодно и честно.

— Имаши ли, Константин, произволение благое и непринужденное и крепкую мысль пояти себе в жену сию Анну, ю же здесь пред собою видиши?

— Имам, честный отче.

— Не обещался ли иной невесте?

— Не обещался.

— Имаши ли, Анна, произволение... И рокотал дьякон:

— ...о рабех божиих Константине и Анне, ныне соче­тающихся друг другу в брака общение... о еже возвеселитися им видением сынов и дщерей...

Генерал Петр Андреевич Толстой вслушивался в сло­ва, навевавшие воспоминания и мысли, радостные и тре­вожные.

Отец жениха был человеком очень добрым и непоко­лебимо честным. Толстым вернули графское достоинство, но большая часть имущества их богатого предка перешла в чужие руки. Жили тем, что давала служба. К тому же Петр Андреевич женился рано, влюбившись, когда слу­жил в Казани, в четырнадцатилетнюю Елизавету Барбот-де-Марни-де-Жеиевьев, племянницу адмирала Крузе. Жи­ли они славно, дружно. Тринадцать детей родила ему по­койная Елизавета Егоровна, и каждого она учила рус­ской и французской грамоте, рисованию и вышиванию... Когда приходила пора отправляться в казенные учебные заведения, все мальчики Толстые с грустью расставались с отцом, матерью и добрейшей няней Ефремовной, с до­мом кригскомиссариата у Поцелуева моста...

Петр Андреевич был при деле очень хлебном, управ­лял кригскомиссариатом, ведал снабжением армии, выда­чей жалованья офицерам и солдатам, но ни одной казен­ной копейки ни разу не прилипло к его рукам.

Был с ним случай во время шведской кампании, когда бригадиру Толстому поручили еще и начальство над все­ми военными госпиталями и надзор над постройкой во­енных крепостей. Однажды загорелся Выборгский замок, в котором помещалась казна комиссариата. Петр Анд­реевич прискакал на пожар, бросился в пламя не заду­мываясь и спас все документы и громадные суммы денег. На другой день он доложил об этом главнокомандующе­му. Тот посмотрел на Толстого с удивлением.

— Дурак ты, граф Петр Андреевич, чистый дурак!..

— За что ты ругаешься? — спросил Толстой. — Ведь тут все цело...

— Знаю, знаю, батюшка, что у тебя все цело... Да ведь оттого-то, что все цело, ты и дурак! Огня-то, братец ты мой, мы считать бы не стали, что-нибудь, наконец, да могло бы сгореть. Ну что бы тебе стоило отложить миллиончик... Жаль мне тебя, братец, жаль! Будешь ты беден всю жизнь.

В первые же дни воцарения Павла I бессребреника от­странили от службы и даже посадили на гауптвахту. Бу­дучи еще наследником, Павел нуждался в деньгах и как-то послал занять их в кассе комиссариата. Имея строгий запрет Екатерины II не давать наследнику денег, Петр Андреевич посланцу отказал. Павел тогда прислал ново­го нарочного с приказанием:

— Поезжай и скажи, чтоб он это помнил!

Вскоре его из-под караула выпустили, но уволили с по­ловинным жалованием. Пришлось жить еще скромнее. Петр Андреевич с женой посвятил себя целиком воспи­танию своих младших, читал им исторические рассказы, учил мастерить всякие мудреные вещички. Особенно от­личался в поделках Федя Толстой, впоследствии знаме­нитый скульптор. «У меня было так много занятий, — вспоминал он, — что недоставало времени на исполнение того, что я затевал. Мы всегда были заняты полезным, любимым нами делом и были совершенно счастливы».

 

...Глухо доносился голос священника: — Венчается раб божий Константин рабе божией Анне...

- Венчается раба божия Анна рабу божию Констан­тину...

Федор Петрович Толстой наблюдал за обрядом венча­ния с живейшим интересом. Он уже познакомился с Ан­ной Перовской. Она была умна, остра на язык, и его удивляло, как она могла остановить свое внимание на его брате Константине.

Федору Петровичу припомнился кадетский корпус, ку­да их с братом определили с малолетства, сад, где они гуляли вместе, каменная стена вокруг сада, расписанная фресками — изображениями исторических событий, гео­графических карт, планет и прочего. Дети играли, запо­миная наглядную премудрость.

Кроме Константина и Федора, в корпусе учились еще пять их двоюродных братьев, все они жили в дортуаре, ко­торый называли «комнатами графов Толстых». Верхово­дил у них Толстой, тоже Федор, но только Иванович, про­званный потом Американцем. Он и тогда уже слыл сорви­головой, был жестоким драчуном и проявлял склонность к интригам.

Большеголовый Константин всегда был неуклюжим увальнем. Впрочем, лицо у него хоть и некрасивое, но очень доброе и в этой доброте даже привлекательное. Те­лом он всегда был крепок, широк в кости, а характером слаб, податлив, отзывался на любую ласку, доброе слово, чем часто пользовались другие, особенно будущий Аме­риканец, тороватый на злые проделки.

Федор Петрович оглянулся и нашел глазами Федора Ивановича — Американца. Среднего роста, плотный, смуг­лый, с черными вьющимися волосами, тот смотрел на вен­чающегося Константина откровенно насмешливо. Они бы­ли произведены в офицеры почти одновременно — Кон­стантин в семнадцать лет, Федор в шестнадцать. Констан­тин служил счастливо во Фридрихсгамском полку, счи­тался хорошим товарищем, не пропускал дружеских по­поек... Привычка к вину осталась и сильно потом поме­шала ему в жизни. Он был неплохим танцором, и как-то на балу шведская королева даже избрала его своим ка­валером. Константин Петрович участвовал в серьезных делах, получил золотую шпагу за храбрость и много дру­гих наград. Из-за серьезного ранения в левую ногу, отче­го он стал прихрамывать, его в двадцать шесть лет уво­лили в отставку «с мундиром». Но и в свои тридцать шесть лет он по старой памяти был для Федора Ивановича Толстого «растяпой»... Они с Константином Петровичем начали служить в одной бригаде, только Федор Иванович уже через полгода за какую-то дикую выходку был вы­слан из полка, потом возвращен, дрался на дуэли с пол­ковником Дризеном, разжалован в солдаты, снова стал офицером...

Впоследствии Булгарин писал о нем: «Все, что дела­ли другие, он делал вдесятеро сильнее. Тогда в моде было молодечество, а гр. Толстой довел его до отчаянности. Он поднимался на воздушном шаре вместе с Гарнером и волонтером пустился в путешествие вокруг света вместе с Крузенштерном».

Федор Петрович Толстой вспоминал, как сам был вы­пущен из Морского корпуса мичманом и должен был идти в плаванье с капитан-лейтенантом Иваном Крузенштер­ном на «Надежде», но не пошел, уступив место Федору Ивановичу Толстому. Тогда Федор Петрович как-то вдруг нашел себя в искусстве. Занимаясь математикой с про­фессором Фусом, однажды он в ожидании учителя взял лежавший на столе восковой огарок, подкрасил его, как сумел, в телесный цвет и при помощи перочинного ножа и иголки сделал такую великолепную копию с камеи На­полеона, что профессор посоветовал посещать ему клас­сы Академии художеств. Там в считанные недели Федор Петрович сделал такие успехи, что за него хлопотали пе­ред адмиралом Чичаговым, и тот взял его к себе адъю­тантом, чтобы дать возможность остаться в Петербурге и продолжить образование.

Два Федора Толстых встретились глазами. Федор Ива­нович озорно подмигнул и осклабился. Обряд уже подхо­дил к концу...

Федор Петрович Толстой так и остался мичманом. Он и в тридцать три года был ясноглаз и строен. У него бы­ли красивые, даже классические лоб, глаза, нос, и только нижняя челюсть, как у всех Толстых, была несколько крупновата. Решив заняться искусством основательно, он в 1804 году вышел в отставку, чем вызвал всеобщее него­дование. Знатная родня соблазняла его званием камер-юнкера, любой протекцией, и на это он тогда же ответил, что «ни по душе, ни по рассудку не рожден для этой должности», что «всякий честный человек должен доби­ваться чинов и наград своим собственным трудом, а не случайной протекцией...». И все, все, кто восхищался его дилетантскими рабо­тами, все отвернулись от него.

«Аристократ, имеющий титул, блестящие связи, ко­торому все само в руки дается, и вдруг все отвергает и идет в маляры!.. Этим он бесчестит не только свою фа­милию, но все дворянское сословие!» — таково было об­щее мнение. Перед ним закрывались двери знакомых до­мов, он прослыл опасным сумасбродом. Отец, Петр Анд­реевич, негодовал — кто-то написал ему, что его сын со­шел с ума, ибо, «будучи взрослым, продолжает учиться как маленький».

В 1805 году, захваченный патриотическим порывом, Федор Петрович подал прошение о зачислении его в дей­ствующую армию, но его художественные работы попа­лись на глаза императору Александру I, и тот сказал:

— Я обещал назначить вас в кавалергардский полк, но так как у меня много офицеров и я могу нажаловать их сколько хочу, а художников, таких, как вы, я не могу создать, то мне бы хотелось, чтобы вы, при вашем таланте к художествам, пошли по этой дороге.

Это звучало приказанием и соответствовало осознанно­му только потом желанию Федора Толстого, но нисколько не улучшило его положения. Его давила нужда, он рас­стался со всеми, нанял домик у Смоленского кладбища, где поселился со своими единственными дворовыми — мальчиком Иваном и девочкой Аксиньей, смотрел в окош­ко на похоронные процессии, у которых в ногах путались гуси и утки, и работал, работал... Учился, посещал клас­сы Академии художеств, копировал античные статуи, из­учал греческие вазы и барельефы, костюмы и утварь, а для заработка изготовлял модные гребешки и брошки. Отец, Петр Андреевич, совсем разорился, Федор взял к се­бе жить сестру Надежду Петровну и старую няню Матре­ну Ефремовну. Та все приговаривала:

— Ничего, батюшка, работай, учись, не заботься ни о чем: у старой няньки найдется из чего щей и кашки тебе сварить, недаром в барском доме жила. Работай себе с богом.

Она вытаскивала свои сбережения, а когда они кон­чились, вязала чулки и тайком продавала их.

Впрочем, уже через год Федора Петровича определи­ли на службу в Эрмитаж с жалованьем полторы тысячи ассигнациями в год, потом подоспела работа на Монетном дворе, добавившая восемьсот рублей серебром. Он женил­ся по любви на Анне Дудиной. За восковой барельеф «Триумфальный въезд Ромула в Рим» на двадцать четвертом году жизни его избрали почетным академиком. Это была громадная победа, если припомнить, как ополчались сперва на «дворянчика» про­фессиональные художники и профессора академии.

«Его дело, — говорили они, — полы натирать на при­дворных балах, а не в художники лезть, у других хлеб отбивать!.. Хочет быть и графом, и офицером, да еще и художником! Никогда никакой дворянчик не может до­стигнуть того, чтобы стать настоящим художником».

Федор Петрович стал мастером на все руки, он делал сам все свои инструменты, изучил все ремесла, которые могли пригодиться ему для большой задуманной серии медалей на события Отечественной войны 1812 года. «Рус­ским Леонардом» назовет его Буслаев. «Толстого кистью чудотворной» будет восхищаться Пушкин.

Федор Петрович начал работать над своими знамени­тыми медалями едва ли не в год женитьбы брата Констан­тина Петровича на Анне Алексеевне Перовской. Сочи­нять сюжеты, делать тысячи рисунков, лепить на гри­фельной доске из розового воска, вырубать медали из бронзы было и наслаждением и мукой. Над первой же медалью он работал год. И не дай бог сделать царапину, пропадут труды... Работал Федор всегда в изорванном халате и лишь к обеду являлся в черной бархатной блузе, красавчиком.

Брат Константин Петрович приходил к нему часто навеселе, лез обниматься и жаловался на молодую жену, с которой никак не находил общего языка. Приходила и Анна Алексеевна и слушала рассказы старой няньки Еф­ремовны о детских годах своего мужа и Федора Петро­вича.

— Костенька маленький чистая ступа был! — гово­рила нянька. — Головища у него была пребольшущая, все его перетягивала... А туда же, за Федичкой норовил разные штуки показывать. Тот, бывало, стройненький, ле­гонький, как перышко, кувыркнется и станет на ножки, как струночка. А Костенька тоже за ним — кувырк! И головизной, как свайкой, об пол хлоп!..

Анна Алексеевна грустно кивала головой и шла смот­реть, как работает Федор Петрович, красивый, веселый. Бывало, поговорит она о том, о сем, а потом вздохнет и спросит с французским прононсом, немного в нос:

— Отчего ты не женился на мне, Теодор? Я бы тебя очень любила...

— Да оттого, должно быть, что прежде тебя увидел другую Аннету, влюбился и женился на ней, — шутливо же отвечал ей Федор.

Обе Анны ждали детей. Анна Алексеевна Толстая на всякий случай приготовила два приданых — для маль­чика и для девочки. Она говорила жене Федора:

__ Вот, Аннет, если рожу мальчика, то девочкино при­даное ты возьмешь, а если девочку, а ты мальчика, то наоборот...

У Федора с Анной родилась девочка, вспоминавшая потом, какими роскошными были кружева на подаренных богатой Анной Алексеевной пеленках и распашонках. Тетки Толстые даже отпороли их и пришили себе к па­радным манишкам...

«Сим свидетельствую, что в Санктпетербургской Симеоновской церкви в метрических книгах за № 178 зна­чится, что Его Сиятельства Графа Константина Петрови­ча Толстого сын граф Алексей родился и молитвован ты­сяча восемьсот семнадцатого года августа двадцать чет­вертого числа; а крещен сентября пятнадцатого числа. При крещении восприемниками были: Действительный Тайный Советник Граф Алексей Кириллович Разумов­ский и супруга Генерал-Лейтенанта Графа Апраксина, Графиня Елизавета Кирилловна Апраксина...»

Так было засвидетельствовано рождение Алексея Кон­стантиновича Толстого, но никто не засвидетельствовал, что произошло вскоре между Анной Алексеевной и Кон­стантином Петровичем Толстым, отчего она взяла шести­недельного сына и уехала в одно из своих имений.

Княгиня Софья Алексеевна Львова, младшая сестра Анны Алексеевны, вспоминала:

— Не сошлись характерами! Толстой был, кажется, прекрасный человек, но попивал. Она его не любила, ее выдали за него. Надо сказать правду, что не всякий мог и ужиться с Аннет; у нее было столько причуд...

Толстые никогда не обвиняли ее в этом разрыве, а Федор Петрович даже говаривал:

— Брат Константин никогда не должен был жениться на Анне Алексеевне — она слишком была умна для не­го... Тут ладу и ожидать было трудно.

Анна Алексеевна после разрыва перестала видеться с Толстыми, но поздравления по торжественным дням посылала.

 

Глава первая