АРНШТАДТСКИИ ОРГАНИСТ

Наезженная дорога была не очень пыльной, повозка весело поскрипывала, Арнштадт издали выглядел при­ветливо в августовский солнечный день.

Окруженному старой каменной стеной городку, каза­лось, было тесно за ней; красные черепичные крыши ле­пились одна к другой, над ними поблескивало несколько шпилей. Городок разрастался, основательные здания бы­ли сооружены и за пределами стен. Тут же виднелись ма­ленькие домики: горожане, забыв уже о страшном време­ни Тридцатилетней войны, норовили поселиться в пред­местьях городка, хотя издавна здесь разрешалось возво­дить одни ветряные мельницы. В этот летний день ле­ниво крутились их широкие короткие крылья.

Город имел пять ворот, в одни из них въезжал Се­бастьян. Как и в остальных городах Тюрингии, фамилия Бахов в Арнштадте была издавна известна старожилам. Себастьян бывал здесь в детстве на семейных праздни­ках. В эти дни всегда вспоминали старейшего из арн-штадтских Бахов, Каспара, жившего в городе в 1635— 1642 годах. Может быть, мимо двухэтажного, со сдвоен­ными по фасаду окнами его домика и проезжал Себастьян в этот день. Может быть, он въезжал в город другим пу­тем, но именно благодаря памяти о нем, величайшем из Бахов, в XX веке будет прикреплена мемориальная дос­ка к стене дома в переулке Якоба, 13/15.

Жила в ту пору в Арнштадте Регина Ведерман; ее се­стра была замужем за двоюродным дядей Себастьяна, Иоганном Михаэлем, геренским органистом и композито­ром. Его уже не было в живых, но племянник хорошо помнил дядю, а мотеты и клавирные сонаты Иоганна Ми­хаэля знал наизусть, ноты их, собственноручно перепле­тенные, лежали на дне дорожного сундука вместе с про­изведениями других авторов. Впоследствии некоторые мо­теты дяди-композитора долгое время принимались даже за сочинения Иоганна Себастьяна.

Родня была оповещена Региной о приезде Себастьяна. В том числе Христоф Хертум, органист другой арнштадт-ской церкви, по совместительству еще и писарь.

На другой день утром, одевшись построже, в новом парике, высветленный надеждами, Бах пошел в конси­сторию. Чины консистории сегодня хотя и выказывали благосклонность к новому музыканту, но были чопорны. Иоганн Себастьян как драгоценность принял с резного блюда ключ от заветного органа. Благодарственный по­клон, и вместе с настоятелем он отправился в Новую церковь.

В сравнении с заработком скрипача в Веймаре Себа­стьяну положили в Арнштадте тройное жалованье — 84 гульдена в год. Место для молодого музыканта не оставляло желать ничего лучшего. По должности органи­ста он обязан был по воскресеньям с 8 до 10 часов утра играть в церкви на органе, а два раза в будние дни зани­маться с небольшим ученическим хором в церковной шко­ле; хор мальчиков выступал самостоятельно, иногда же присоединялся к большому любительскому хору, участвуя в исполнении произведений значительной сложности. К удовольствию Себастьяна, настоятель позволил упраж­няться в музыке, когда пожелает органист, в часы, свобод­ные от службы и отправления треб. Именно о такой сво­боде и мечтал он.

Полвека спустя в некрологе Баха с эпической крат­костью будет написано, что именно в Арнштадте «созрели впервые планы его прилежных занятий искусством игры на органе и композициями, которые он изучал путем вдумчивого анализа произведений известных в то время серьезных композиторов и самостоятельного применения изученного на деле».

Ни один биограф Баха и исследователь его трудов не проходит мимо этих слов некролога, хотя не установлено точно, произведения каких именно композиторов — не­мецких и иноземных — изучал Бах в арнштадтские годы. Себастьян дорожил фамильными связями. Музыканты Бахи и, может быть, еще люнебургские друзья посылали с оказией в Арнштадт попадавшие им в руки произведе­ния, Себастьян знакомился с ними, что-то переписывал и отсылал ноты обратно. Как музыкант-исполнитель и как начинающий композитор, он овладевал искусством поли­фонии, многоголосия.

Столетия развивалась полифоническая музыка в стра-20

нах Европы. Искусство одновременного ведения двух или нескольких равноправных голосов было и наукой, требо­вало от музыканта, композитора глубоких знаний. И в со­чинении инструментально-хоровых произведений — моте­тов или кантат, и в инструментальной музыке. Орган, ин­струмент, имевший десятки и сотни регистров, занимал царственное место в музыке предшествующих столетий и эпохи XVII — XVIII веков. Именно органу Бах и отдал страсть молодого художника в Арнштадте.

Часами он не покидал запертого на засов храма. Ин­струмент с двумя ручными клавиатурами и ножной был превосходен. Без парика и камзола, коротко острижен­ный, в рубахе и жилете, в башмаках, удобных для рабо­ты, Себастьян походил больше на мастерового, чем на степенного церковного органиста. Он упражнялся в при­емах игры, искал новые комбинации постановки пальцев, иногда входя в противоречия с принятыми правилами. Он упражнял ноги. Люнебургский Бём сочинял органные произведения преимущественно для работы на ручных клавиатурах; педаль не имела у него самостоятельного значения. И техника исполнения мало отличалась от игры на клавесине. Старый Рейнкен виртуозно работал нога­ми, и это особенно восхищало Себастьяна в искусстве гамбургского органиста.

В арнштадтской церкви он импровизировал, достигая легкости исполнения на клавишах педали. Иногда вел мелодию без участия рук, в быстром темпе, со всенара-стающей мощью и любовался гулкими звучаниями, зали­вающими сумерки храма и галереи, протянувшейся вдоль стен. И снова вводил в действие пальцы рук, легко сколь­зя ими по клавишам мануалов. Зажигал свечи у пюпит­ра; они стоили дорого, и Себастьян довольствовался иной вечер одной-двумя. Пламя свечей не преодолевало сумра­ка и отбрасывало огромную неспокойную тень музыканта в пространство, заполняемое густыми звуками труб.

Уставал служитель, орудующий мехами; он молчаливо-удивленно следил за не знающим устали господином орга­нистом. Сколько же шумит в пустой церкви этот новый кантор...

Кончая игру, Себастьян частенько давал послуш­ному и терпеливому служке грош-другой, тот покорно кланялся и потом в кабачке, наверно, рассказывал о не­понятном упрямце, просиживающем дни и вечера на де­ревянной скамье. Но он был доволен и, пропустив стакан-

чик вина, хвалил преданность господина органиста свя­тому Бонифацию, чье имя издавна носила церковь.

Заходил в церковь настоятель. Он садился так, чтобы был виден органист. В часы богослужений он слышал уми­ротворенные молитвенным настроением мелодии, в эти же минуты инструмент извергал непривычные для церкви каскады звуков. Пастор считал себя вправе задавать во­просы, чтобы сгладить недоумение, но органист не все­гда отвечал на них в угодном пастору духе.

Впрочем, настоятель был покладист и не обижался. Построенная лет двадцать пять назад церковь мало по­сещалась горожанами; старый, обветшавший орган удру­чал прихожан. Теперь заметны перемены. Новый инстру­мент прекрасно звучит у этого молодого Баха, церковь посещают и горожане других приходов, наезжают и из окрестных селений. Конечно, ему, настоятелю, было бы спокойнее, если бы музыку исполнял более послушный органист и кантор. Звучали бы хоралы и мотеты, кано­низированные временем. Потребности прихожан в музы­ке скромные, им даже приятно слышать знакомое, повто­ряемое из года в год, звучащее без выдумок и хитростей, это утверждает их в собственном достоинстве: нам все из­вестно. Вдохновение же, не контролируемое послушани­ем, может повести к соблазнам, породить искушения и усложнить мирную жизнь пастырей.

Но этот органист с упрямым подбородком, с открытым взглядом, уверенный в своем ремесле, все-таки рушит привычные ограничения.

Вот и сейчас, в вечернюю пору, невообразимое тво­рят в своем движении руки и ноги музыканта. Что ж, пусть не всегда звуки органа ласкают ухо настоятеля, молодой органист воистину находка для города.

Пастор покидает храм, а за стенами запертой церкви еще клубятся глухие и страстные звуки. Ему, пастору, нашептывали, что даже городские гуляки с удивлением останавливаются в поздний час и слушают. А потом сочиняют небылицы.

Заходил в церковь по праву родства и принадлежно­сти к цеху музыкантов Христоф Хертум. Он садился на дальнюю скамью, как положено, спиной к органу и, слив­шись с сумраком храма, оттуда слушал игру. Такой силы и быстроты, такого легкого мастерства он что-то не по­мнит у других Бахов, а их он слышал немало. Не знал зависти музыкант, причастный к этой семье. Но как

графский писарь, понимавший, что к чему в жизни, Хри­стоф Хертум не был спокоен за судьбу Иоганна Себастья­на. Музыканты — люди служивые, они обязаны знать свое место на лестнице церковных должностей. Сдержан­ный служака не смел, однако, высказывать своих сомне­ний юному музыканту. Меняются времена.

В неустанных занятиях прошел 1704 год. Себастьян почувствовал себя окрепшим в органной игре, изучил и устройство инструмента со всеми его прихотями.

Не установлено точно, где большую часть времени прожил в Арнштадте Бах. Согласно молве он обитал в до­мике романтического вида, выходящем острым углом на небольшую площадь. Дом назывался «Zur guldenen Krone». Примем это предположение. Здесь в одном из окон «дома под венцом» часто за полночь неярко свети­лась свеча. В комнате, заваленной нотными тетрадями, за дубовым столом Себастьян засиживался, с упорством переписывая, иногда напевая ноты произведений имени­тых композиторов.

А школа и хор? Педагогические обязанности Себасть­ян исполнял исправно. Волевые указания учителя в часы репетиций и особенно во время богослужения магически действовали на учеников. Старшие из них уже могли са­мостоятельно управлять хором. Так что Бах и как орга­нист, и как кантор пока нравился церковным начальни­кам. Но чины консистории считали, что органист обязан обучать школьников и образовательным предметам, кро­ме того, быть их воспитателем. Себастьян, всецело погло­щенный занятиями искусством, неприязненно относился к подобным требованиям консистории. В надзиратели же за поведением школьников молодой органист был и со­всем непригоден. Тем более что среди учеников оказа­лись и его ровесники. Уже к новому, 1705 году выясни­лось, что ученики, особенно старшие из них, совсем потеряли страх, норовили даже перебрасываться мячом на занятиях, обзавелись рапирами, с которыми расхажи­вали по городу в вечерние часы, а по донесениям в кон­систорию их встречали и в «неприличных местах».

Себастьян не сдерживал гнева, ученики затихали на время, а потом снова проказничали, тогда учитель впадал в равнодушие, смотрел на их поведение сквозь пальцы и всецело погружался в свои артистические увлечения, ухо­дил от этих досадных неприятностей.

Теперь он отдавался искусству импровизации даже в ча-

сы церковных служб. Случалось, что издавна принятый порядок ведения музыки нарушался необычностью гар­моний, которыми украшал органист традиционные мело­дии. Он как бы забывал, что исполняет службу в малень­ком городке, и давал свободу своему артистическому по­рыву, выходя за границы рутины. Почтенные бюргеры украдкой переглядывались. Дело, однако, заканчивалось легким изумлением да вопросами к пастору. А Иоганн Себастьян уже чувствовал себя окрепшим в композиции, и пора было не только импровизацией, а цельным само­стоятельным произведением показать свое искусство. благоволения городского начальства он исполняет на пасху кантату собственного сочинения. Событие в го­роде!

Изученная впоследствии исследователями баховского творчества эта ранняя его кантата (15) * написана в ста­рой, установившейся северонемецкой форме; пластич­ность мелодий, их жизненная выразительность, искус­ное ведение контрапункта и другие достоинства позволи­ли оценить ее как вполне зрелое произведение, хотя и было оно сочинено девятнадцатилетним музыкантом.

В кантате две части. Одна исполнялась до проповеди, другая после нее. Основная тема кантаты: «Ты не оста­вишь души моей во аду», эту фразу поет бас после мощ­ного инструментального вступления. Вокальные соло вы­держаны в принятой тогда строгой форме. Драматично контрастное сопоставление тем в одном из дуэтов: один голос ликует, смеется, радуется, другой ведет печальную мелодию, в которой чувствуются слезы, жалобы, стена­ния...

Немецкий автор книги о Бахе Ф. Вольфрум в начале нашего века, когда предметом споров были произведения «новой музыки» Рихарда Вагнера, Рихарда Штрауса, пи­сал об арншнтадтской кантате Иоганна Себастьяна: «В смысле музыкального реализма и технической факту­ры эта смелая юношески огненная кантата не уступает ни в чем крайним дерзаниям современной школы».

Не будем ждать от жителей Арнштадта начала XVIII века суждений, какие высказаны музыковедами спустя два столетия. По косвенным данным, арнштадтцы остались довольны в тот праздничный день своим компо-

* Цифры в скобках всюду означают номер данного произве­дения по книге «BWV»: W. Schmieder. Thematisch-sistema-tische Verzeichnis der Werke Iohann Sebastian Bachs. Liepzig, 1971.

зитором, органистом и кантором. Сумел он сплотить не­радивый хор и скудный оркестр, все прозвучало вполне достойно. Честолюбие городских властей удовлетворено. Утихли кривотолки в среде бюргеров.

Иоганн Себастьян чувствовал себя подготовленным к более самостоятельным деяниям. Жил он в окружении родных людей. Можно предполагать, что душой родствен­ного окружения в Арнштадте была Регина Ведерман. К ней приезжала гостить племянница, дочь покойного Иоганна Михаэля, Мария Барбара. Себастьян часто бывал у Регины и подружился с Марийхен, своей сверстницей.

Бахи умели справлять семейные праздники. Не обхо­дилось, конечно, без музыки. Добрая половина родичей пела, другие музицировали либо плясали. Это были весе­лые дни.

Как-то в Арнштадте объявился родной брат Себастья­на, Иоганн Якоб, средний в семье покойного Амвросия.

С детства непоседа, он больше всего напоминал со­бой Бахов — бродячих музыкантов. Времена теперь дру­гие, и бродяжничать можно не только по дорогам Гер­мании. Брат приехал повидаться и проститься с родней: по контракту со шведскими властями он отправляется на службу в армию короля Карла XII гобоистом гвардейско­го оркестра. Такая выдумка не в духе Себастьяна. Но если брат собрался, если не внемлет советам — воля его.

Устроили по этому поводу праздник. Иоганн Себа­стьян отозвался на него шуточным «Каприччио на про­щанье с горячо любимым братом» (992). Он знал немало подобных сочинений на свободные темы, в частности не­мецкого композитора и органиста XVII века Фробергера; ему были известны инструментальные пьесы французов Куперена и Рамо, в них содержались музыкальные изо­бражения охот, пения птиц, сражений. В папках нот Се­бастьяна лежали прилежно переписанные пьесы лейпциг-ского кантора, почтенного Иоганна Кунау. К примеру, соната на библейские темы. Пройдут десятилетия, и вен­ский классик Йозеф Гайдн разовьет подобную программ­ную музыку.

Пятичастное каприччио Баха относится именно к та­кому жанру. В пьесе содержатся увещевания братьев, пытающихся ласковыми словами, сопровождаемыми неж­ной мелодией, удержать любимого брата от путешествия. Но музыка и предостерегает. Следуют эпизоды, рисую­щие ужасные происшествия, которые могут приключить-

ся в пути; в третьей части перед порывистым прощани­ем слышатся рыдания; венчают каприччио двойная фуга, она чудно варьирует тему почтового рожка, объявляю­щего отъезд, и эпизод прощанья близких с путешествен­ником...

Каприччио сыграно, вино выпито, Иоганн Якоб поки­нул Арнштадт. Предостережения шутливой музыки ока­зались вещими: гобоист испытал немалую горечь, сопро­вождая с гвардейским оркестром своего повелителя Кар­ла XII в его постоянных походах. Судьба забросила Баха на Украину; после поражения, нанесенного шведам рус­скими войсками под Полтавой в 1709 году, гобоист вме­сте с королем оказался плененным турками у Бендер. После освобождения он отставным музыкантом жил в Стокгольме.

А старший брат Иоганн Христоф? И он, по всей види­мости, присутствовал на проводах Якоба: ведь в каприч­чио не брат, а братья предостерегают отъезжающего до­рогого гостя. Себастьян не обошел вниманием и старше­го. Ему он тоже посвятил пьесу, вежливую, почтитель­ную, с улыбкой, чуть педантичную, в характере брата.

...Близилась осень 1705 года, Иоганн Себастьян по-прежнему прилежно выполнял свои обязанности органи­ста. Но равновесию его жизни в Арнштадте угрожала опасность. Влиятельные бюргеры, прихожане Новой церк­ви, все чаще открыто выражали неодобрение вольностям, которыми, по их мнению, упрямый органист украшал бо­гослужебную музыку. Обработки хоралов и всякого рода вариации весьма отходили от канонизированной музыки. Проповедник храма, доброжелательный молодой магистр Утэ, и тот едва сдерживал ворчание паствы и смягчал замечания консисторского начальства.

К тому же репутацию молодого музыканта и кантора пошатнули в городе его ученики. Иоганн Себастьян не терпел грубости и лени; вспыльчивый, выходил из себя в классе при нарушении порядка. Среди учеников были великовозрастные, они-то и донимали Баха чаще всего. Это они по вечерам, когда уже запирались городские во­рота, пользуясь потайными лазами в стенах, оказывались в неположенных местах за пределами городка, распростра­няли всякие нелепые слухи об учителе.

Ученические хоры в бедных городах тогдашней Гер­мании редко отвечали строгим певческим требованиям. Сверстник Иоганна Себастьяна, гамбургский музыкант,

певец, а в будущем критик и композитор Маттесон — имя его еще много раз встретится в книге, — так писал о подобных хорах: бывали в их составе дискантист, «поющий слабым фальцетом, как старая беззубая бабуш­ка», альтист, «мычащий, как теленок», тенор, который «ревет по-ослиному», а начинающий бас, «исполняя ниж­нее соль, жужжит, как майский жук в пустом сапоге».

Нет основания дурно отзываться о певческих способ­ностях арнштадтских учеников Баха. Их голоса все же отвечали замыслам юного Баха. Но в своей вспыльчивой строгости наставник в классе, очевидно, переходил иногда границу допустимого. Старшие ученики, в свою очередь, только и ждали стычки с ним.

4 августа, поздним вечером, недалеко от Рыночной площади шестеро учеников встретились с учителем. Иоганн Себастьян был в форменном камзоле, при шпаге. Предводительствуемая старшим товарищем, дирижером хора Гейерсбахом — имени этому суждено было войти во все жизнеописания Баха! — ватага остановила учителя. Задиристый Гейерсбах решил свести счеты. Он занес над органистом то ли палку, то ли рапиру, вытащенную из-под накидки, и при всех обозвал учителя «песьим от­родьем», потребовав, чтобы органист попросил прощения за то, что на уроках поносил его игру на фаготе.

Бах, видно, вправду не любил этого верзилу. Но не растерялся, выдержал натиск, вытащил шпагу и дал ему отпор. Остальные пятеро учеников догадались разнять дерущихся.

В городке, не насчитывающем и четырех тысяч жите­лей, на другой же день узнали о происшествии. Баха не­медленно пригласили в консисторию. Чины ее решили примерно наказать учеников, виновников стычки, однако органист вынужден был признаться, что Гейерсбаха он действительно назвал «свинячьим фаготистом».

Почтенные блюстители нравов оказались в затрудни­тельном положении. В арнштадтском архиве сохранились свидетельства того, что еще три раза, а именно четырна­дцатого, девятнадцатого и двадцать первого августа, со­вет возвращался к обсуждению скандального происше­ствия. Принятие окончательного решения все откладыва­лось.

Некоторым биографам Баха хотелось бы вовсе пройти мимо этого инцидента. В самом деле, что великой его музыке до этих столь приземленных бытовых происше-

ствий! Между тем в юности композитора уже завязывал­ся узел парадоксального несоответствия: полный обыва­тельских трений, невзгод, болей ущемленного самолюбия житейский путь Иоганна Себастьяна Баха и возрастаю­щая сила его творчества, которому предстояло стать до­стоянием всеевропейской, всемирной, а не только немец­кой музыкальной культуры...

ЗНАМЕНАТЕЛЬНЫЕ ВСТРЕЧИ С БУКСТЕХУДЕ

Органист по-своему воспользовался тягостной обста­новкой, создавшейся после августовской вечерней пере­палки. Иоганну Себастьяну стало тесно в арнштадтском кругу. Давние поездки в Гамбург оставались в памяти. Он мечтал теперь о личных встречах с органистами и композиторами. И прежде всего с Дитрихом Букстехуде в Любеке.

Консистория благожелательно отнеслась к просьбе Баха о поездке в Любек. Это было даже кстати: время сгладит в памяти следы неприятного происшествия, а ви­зит к знаменитому музыканту, занимающему почетную должность, может оказать умиряющее влияние на вспыль­чивого органиста.

На севере Германии духовная музыка шла путем, проложенным Генрихом Шюцем в первой половине XVII века. В композициях Шюца слышались отголоски страданий народа, испытанных в тяжелую эпоху Три­дцатилетней войны. Впрочем, Любек и окрестные города менее других областей Германии пострадали от этой дол­гой, изнурительной военной поры. Любек оставался тем городом, где прилежно сохранялись национальные му­зыкальные традиции. Дитрих Букстехуде славно продол­жал их.

Иоганн Себастьян наслышан был об искусстве любек­ского органиста. Игра его, особенно исполнение собствен­ных произведений, вызывали удивление, возбуждали восторг. Букстехуде жил в Любеке уже лет сорок, и ему шел шестьдесят девятый год. Бах торопился послушать игру: маэстро в почтенном возрасте, хотя, по свидетель­ству знатоков, мастерство его не увядает.

Прославленный композитор-полифонист сочинял хо­ральную музыку, органные произведения всех других жанров, он был мастером вариаций импровизационного характера. Известен был кантатами. По словам музыкан-

тов, наблюдавших игру Букстехуде, восхищало виртуоз­ное обращение его с педалью. Любекский мастер славил­ся еще в своих кантатах и других произведениях с уча­стием хора и певцов-солистов искусством так называе­мого инструментального ведения человеческого голоса — в ариях, речитативах, дуэтах, когда голос в виртуозно­сти не уступает сольным инструментам оркестра. Для арн-штадтского органиста эта область искусства была мало­известна, можно представить, с каким нетерпением он устремился в Любек!

В жизнеописаниях Себастьяна Баха принято повто­рять, как малообеспеченный юноша, провинциальный му­зыкант чуть ли не два года копил деньги на путешествие в Любек и для экономии проделал путь в сотни километ­ров пешком по осеннему бездорожью. Правдоподобно ли это? Нет достоверных сведений о том, что Бах задолго готовился к поездке. Более того, можно полагать, что именно перепалка на Рыночной площади подсказала Баху и консисторским чиновникам разумное решение — уехать органисту из города на некоторое время. Что же касается уверений в том, что до Любека Бах добирался пешком, это, по мнению нынешних биографов композитора, мало­вероятно хотя бы потому, что разрешенного ему четырех­недельного отпуска не хватило бы на пешее путешествие. Крепко сложенный, с развитой мускулатурой, хороший ходок, Себастьян любил прогулки, но не настолько, раз­умеется, чтобы не знать себе цену как музыканту и арти­сту. Стоило ли тратить попусту силы и время ему, орга­нисту, который, конечно, мечтал сам сесть на скамью знаменитого любекского органа и сыграть перед мастером, если тот пожелает его послушать? Да и пожитков у му­зыканта набралось немало. Нужно было захватить с со­бой нарядное платье — камзол с чулками, ботинками, шляпой, тетради с нотами. Куда ж тут в осеннюю непо­году конца октября — начала ноября шагать сотни миль? К тому же связи у Бахов были таковы, что на по­путных деревенских и купеческих повозках со съестными припасами и товарами, отправляемыми из одного города в другой, молодому музыканту без труда можно было добраться из Арнштадта в Любек.

Итак, Бах у Дитриха Букстехуде. Органист, нетороп­ливый в походке и жестах, пожилой, даже старый, при­выкший быть опекуном молодежи, мог снисходительно-благосклонно принять очередного юного гостя. Но, оче-

видно, он скоро распознал незаурядность знаний и испол­нительского дара органиста из Арнштадта, и Иоганн Се­бастьян с радостью услышал доверительное обращение к себе старого мастера: «Дорогой собрат!..»

Любекского органиста посещает немало гостей. Года два назад в Любек приезжал из Гамбурга музыкант Мат-тесон (уже упомянутый в этой книге). Сопровождал его юный сочинитель музыки и искусный органист Гендель. Они слушали игру Букстехуде в Мариенкирхе, упражня­лись на органе, музицировали в его доме на клавицим­бале. Теперь любекский органист видел перед собой земляка Генделя; их колыбели, оказывается, стояли чуть ли не рядом на немецкой земле: одна в Эйзенахе, другая в Галле.

Так судьбе угодно было в юности свести в Любеке двух гениев немецкой музыки: Георг Фридрих Гендель и Иоганн Себастьян Бах в истоках творческой жизни по­лучили напутствие маститого Дитриха Букстехуде. Эти два истока, никогда не сливаясь, образуют затем два мо­гучих русла немецкого музыкального искусства. Гендель и Бах, ни разу не свидясь на жизненном пути, займут рядом места в истории европейской музыки.

Не сохранены подробности жизни Иоганна Себастьяна в Любеке. Достоверно известно, однако, что вместо че­тырех недель, испрошенных на поездку, музыкант провел в отпуске чуть ли не четыре месяца.

Рисуется картина утреннего воскресного богослуже­ния в церкви св. Марии.

Лучи зимнего солнца в узкие окна скупо освещают внутренность церкви. Букстехуде поражал величавостью своей манеры дирижирования и удивительной подвиж­ностью в минуты убыстрения и усложнения звуковых по­токов. Артистически звучали кантаты, а среди регистров органа Себастьяна поразило устройство особого вида «ко­локольных голосов»...

В Любеке под опекой Букстехуде Иоганн Себастьян подробно изучил устройство органов, и большого и мало­го. После своего путешествия Бах прослыл в Арнштадте и соседних городах знатоком механики этого инструмен­та. То была одна из самых сложных отраслей техники то­гдашнего времени.

Сбылось еще одно желание арнштадтского гостя в по­знании музыки. Любек — один из первых немецких го­родов, где возник и укрепился обычай проведения концер-

 

тов духовной музыки. В молодости своей Букстехуде по­ложил этому обычаю начало.

История подобных музыкальных вечеров такова. Лет тридцать с лишним до поездки Баха в Любек органист Мариенкирхе, учтя, что осенью, в пору оживления тор­говых сделок, по пути на биржу или с биржи каждый четверг купцы имеют обыкновение заходить в церковь, стал играть для «духовного развлечения» свои компози­ции. Игра вошла в обычай. Ширился состав слушателей. Стали проводить постоянные денежные сборы, концерты с четвергов были перенесены на воскресенья, на время с четырех до пяти часов пополудни.

Программы концертов пополнялись музыкой других авторов и разных жанров, приличествующих церкви. Та­ких концертов каждый год устраивалось примерно пять — между днем Мартина (в ноябре) и рождеством. Риско­ванное новшество, ибо во многих городах в предрожде­ственские дни покаяния музыка вовсе умолкала в церквах. Видно, доверие к органисту было весьма высоко в зем­лях Северной Германии. Букстехуде сочинял циклы кан­тат для вечеров. Они представляли собой соединение тек­стов из Библии и хоральных строф, иногда велись диало­ги между солистами или солистом и хором. Разумеется, участвовали оркестровые инструменты.

Букстехуде исполнял и свои органные произведения. Себастьян жадно и с профессиональным пониманием вслу­шивался в звуки трехмануального, с тройной клавиату­рой органа, которым с такой артистической властью управлял преображающийся во время неистовой игры ста­рый органист.

Как ни глубоко западали в память Иоганна Себастья­на музыкальные идеи грандиозных композиций Буксте­худе, сколь ни восхищался он красочными звуковыми комбинациями, находимыми органистом, но техника вла­дения инструментом поражала его еще более. Особенно игра ногами. Чего только не мог этот искусный органист! Дух замирал, когда при недвижимых руках, опиравшихся на скамью, струились, заполняя своды, бурпые, быстрые звуки токкаты или фантазии...

Дошло до нас достоверное сведение о том, что Бах присутствовал на торжественной службе с экстраорди­нарной музыкой в память скончавшегося короля Лео­польда I. Характер музыки был духовным, но торжества носили характер концерта, наплыв публики был таков,

что, кроме городской стражи, Себастьян насчитал десятка два военных у церкви.

В большом и шумном в сравнении с Арнштадтом го­роде Бах жил интересами высокой музыки. Он вбирал в себя национальные мотивы, преобразуемые Дитрихом Букстехуде по традиции северонемецкой школы.

Спустя два века немецкий исследователь Ф. Воль-фрум в книге, посвященной Баху, так напишет о музыке Букстехуде: «Многие поэтические мотивы этого север­ного мастера являются отражением природы севера: бур­ная масса педальных звуков звучит как бушевание разъяренного моря... Потом все успокаивается».

Но у жизни много ипостасей. Внимательный Буксте­худе имел свои виды на Себастьяна Баха. Он с горечью замечал, как подступает старость, как болят суставы пос­ле исполнения трудных пьес, как напряженно надо сле­дить за пальцами, норовящими выйти из послушания, задрожать и проскользнуть мимо нужных клавишей, как в иной час не хватает воздуха в груди, здоровье отказы­вает. Он чувствовал: конец близится, если не жизни, то труда.

По давнему обычаю немецких мастеров разных цехов церковный органист договорился с городским советом Любека, что свое место в Мариенкирхе с благосклонного согласия совета он передаст музыканту, который станет мужем его дочери Анны Маргариты. Ведь в свое время, еще в 1668 году, и сам он, тридцатилетний Дитрих, уна­следовал должность предшественника своего, Франца Тундера, ученика знаменитого итальянца Фрескобальди, женившись на его дочери.

Трудна миссия отца. Анне Маргарите шел уже три­дцать первый год, и она вовсе не была хороша собой. Отец дал ей изысканное музыкальное образование, на клавикордах дочь органиста играла весьма искусно В этом убеждались и наезжавшие гости. Убедился и Иоганн Себастьян, приглашенный в дом органиста; он не раз музицировал с отцом и дочерью, то были чудес­ные вечера.

Когда были в Любеке гамбургские молодые музы­канты, Букстехуде понравился вежливый и услужливый Маттесон. Органист он, правда, неважный, но старый мастер обучил бы его ремеслу, если бы... Условия пред­ложенного Маттесону брака выглядели привлекательно, но возможность брака с девушкой, которая старше же~

ниха на двенадцать лет, увы, отпугнула гамбургского гостя. Прекрасный органист Гендель тоже поостерегся семейных уз.

Музыкант из семейства Бахов мог показаться хозяи­ну дома больше всего заслуживающим доверия. Ему бы он спокойно мог передать дочь и должность. Три меся­ца — достаточный срок для знакомства. Но надежда отца опять не сбылась. Не без основания полагают, что сыграла в этом роль и привязанность Баха к своей ку­зине Марии Барбаре, возникшая в Арнштадте. Себастьян, возможно, видел уже в ней свою невесту. Так и не воз­никло симпатий между гостем и Orgelbraut, «органной невестой», как называли Анну Маргариту злоязычные обыватели Любека.

В канун февраля 1706 года Бах заторопился домой, хотя и был уверен, что замещавший его в Новой церкви Иоганн Эрнст Бах хорошо справляется с обязанностями органиста. То был двоюродный брат Себастьяна, сын Христофа, близнеца Амвросия.

Бах покидает Любек, ощущая на себе силу воздей­ствия музыки Букстехуде. Спустя десять лет Бах напи­шет знаменитую Пассакалию до минор, вызывающую и ныне, во второй половине XX века, волнение слушате­лей. Ф. Вольфрум скажет об этой гигантской Пассака­лии: «Несмотря на всю свою грандиозность, перед кото­рой смиренно склоняется искусство Букстехуде, как скромная деревенская церковь перед величавым готиче­ским собором, вся композиция Баха даже в деталях сво­их держится образца, созданного северонемецким мас­тером».

Это лишь один из примеров, свидетельствующих о живейшем влиянии, оказанном любекским органистом на творческую мысль Баха. Наследие этого современника Баха осталось жить и в нашем веке. Его органные пьесы включаются в программы концертов. В клавирном зву­чании они слышатся в концертах исполнителей-пианис­тов. И пьесы Франца Тундера, предшественника Буксте­худе, звучат в программах нынешних концертов орган­ной музыки. Свет гения Баха озаряет наследие и его учителей, и учителей его наставников.

Сознавая, что он просрочил свой отпуск, Себастьян, однако, избрал обратный путь в Арнштадт отнюдь не кратчайший. По мнению одних биографов, он заезжал в свои родные места повидаться с Бахами, а в Люне-

 

 

бург — поклониться дорогому учителю Бёму, поделиться с ним любекскими впечатлениями. По уверению других, заезжал еще и в Гамбург, чтобы побыть немного в шум­ном портовом городе, где звучало немало светской музы­ки и так заметно было влияние французов.

Лишь около середины февраля он возвратился в Арнштадт.

NOS ET ILLE («МЫ» И «ОН»)

Себастьян промерз в дороге. В теплом домике, укра­шенном веселящим глаз венцом, его ждали, однако, от­нюдь не веселящие сердце вести.

Всеведущая Регина Ведерман обеспокоенно сообщила, что над Себастьяном нависла гроза. В чем дело? Неуже­ли не справился с обязанностями Иоганн Эрнст, такой прилежный музыкант? Нет, нет, тот безупречно испол­нял должность органиста, и пасторы были довольны за­местителем Баха, но в консистории негодуют, раздраже­ны долгим его отсутствием.

Пришел в квартирку Баха вслед за Региной Христоф Хертум. Неторопливо постукивая сухими пальцами о стол, немногословно, но обстоятельно дополнил рассказ родственницы. Ему, графскому писарю и органисту, из­вестно, что господа члены совета считают проступком нарушение сроков отпуска. Без разбирательства дело не обойдется. К этому добавляются слухи из других горо­дов о том, что украшательская музыка, якобы оболь­щающая души прихожан, запрещается во многих церк­вах.

Он, Хертум, несведущ в богословии, как всего лишь скромный исполнитель своей должности, но такие ново­сти краем уха слышал он от приезжих музыкантов. Иоганну Себастьяну надобно еще знать, что дела в школе за время его отсутствия не улучшились...

Прошла неделя, и Баха вызвали в консисторию. Не­известно, было ли многолюдным заседание совета или молодой органист предстал перед несколькими чиновни­ками и священнослужителями. Присутствовали, наверно, здесь и те, что с благостными улыбками два с половиной года назад хвалили нового музыканта, восхищенные его даром. Члены совета восседали за большим резным сто­лом как в судилище, под стать консисториям крупных городов, в темных одеждах с длинными рукавами, и,

полные провинциального достоинства, опрашивали ослу­шавшегося церковного служащего.

Они убеждены, что их наставления носят отеческий характер. Перед ними стоял возмужавший за эти го­ды и —не отнимешь у Баха! — воистину искусный органист. Невысокого роста, с открытым взглядом. Быст­рый в движениях, он на сей раз старательно сдерживает порывы. Этот Бах ведет себя сегодня, пожалуй, даже слишком гордо, не по званию, не по летам.

Немецкому биографу Баха Филиппу Шпитте посчаст­ливилось найти в архиве подлинник протокола по делу арнштадтского органиста, датированный 21 февраля 1706 года, и опубликовать его в своем классическом труде о жизни и творчестве композитора. Выразитель­нейший, полный холодного педантизма документ.

Члены консисторского совета согласно давнему в Германии обычаю допросов относят себя к сильной и властной стороне — это Nos, «мы». Стоящий же перед ними провинившийся органист — это Illе, «он».

Документ гласит: «Протокол, составленный графской консисторией в Арнштадте по делу органиста Повой церкви Иоганна Себастьяна Баха, который долгое время без разрешения находился вне города, пренебрегая фи­гуральной (то есть полифонической. — С. М.) музыкой».

Неясно, пренебрегал ли Бах, по мнению консистории, обязанностями органиста, отлучаясь на столь долгий срок, или, собственно, еще находясь в Арнштадте, пре­небрегал уставной фигуральной музыкой.

Судя по мрачной краткости протокола, совет при­помнил органисту все прегрешения...

«Nos органиста Новой церкви Баха призвали к отве­ту, — говорится в протоколе, — где он находился столь долгое время, у кого он испросил разрешение на сие?

Illе сказал, был в Любеке, чтобы там усовершенство­ваться кое в чем из своего искусства; предварительно испросил разрешение у господина суперинтенданта.

Illе испросил разрешение отлучиться только на четы­ре недели, а отсутствовал чуть ли не в четыре раза больше.

Illе выражает надежду, что лицо, с доверием постав­ленное им за себя, вело игру на органе должным образом и не возникало никаких поводов к жалобам».

В протокол не занесены суждения членов совета по поводу ответа Illе. Замещавший органиста другой Бах

скромен и добросовестен. Но фигуральная музыка, какую показывал ранее или намерен впредь показывать Illе, не к лицу добропорядочным бюргерам Арнштадта.

Nos заговорили языком обвинения. Писарь перебро­сил гусиное перо на новый лист бумаги и каллиграфи­чески выписал:

«Nos в вину ему ставим, что он до сего времени вво­дил в хорал множество странных вариаций, примешивал к нему такие чуждые тона, что община была сконфу­жена».

И далее идет поучение. Кто-кто, а они, члены кон­систорского совета, по своим должностям и положению знают музыку лучше, и пусть Illе почувствует это и бес­прекословно слушает, что говорим Nos.

«Если в будущем, — значится в назидательном про­токоле, — он вздумает вводить «переходящий звук», то надлежит ему оного придерживаться до конца, а не пере­брасываться быстро на что-либо другое, или, как он раньше имел обыкновение делать, играть «совершенно другой поворот». Кроме того, весьма неприятно удивляет то, что по его вине до сего времени совсем не было об­щего музицирования, причиной чего является его неже­лание как следует вести занятия с учениками. Вслед­ствие сего ему надлежит ясно высказаться, намерен ли он играть с учениками как Figural (полифоническую му­зыку), так и Choral (хоральную музыку). Нам невоз­можно держать на сей случай ради него еще капельмей­стера. Буде делать сие он не пожелает, пусть категори­чески о том заявит, дабы можно было распорядиться по-иному и пригласить на это место кого-нибудь другого, кто будет это исполнять.

Illе. Пусть ему дадут добросовестного директора, а за игрой дело не станет».

Трудно установить, какого именно директора просил Бах, возможно, воспитателя, который бы разделил с ним обязанность следить за поведением учеников. Про­токол сохранил заключительную часть обсуждения про­ступка органиста:

«Resolvitor (решение). Вопрос должен быть выяснен в восьмидневный срок».

Но совет не ограничивается сим заключением. Госпо­да члены совета не упускают возможности снова обсу­дить непозволительные взаимоотношения учителя с уче­никами. В прошлом году в опрос органиста было внесено

имя старшего гимназиста Гейерсбаха, теперь появился некий Рамбах. Писарь заносит в протокол: «О том же», то есть о «деле органиста Баха».

Вызван ученик Рамбах, и ему делается замечание по поводу беспорядков, происходящих по сие время. Ответ Рамбаха записан так:

«Органист Бах играл раньше слишком долго, но пос­ле того, как по этой причине господином суперинтендан­том ему было сделано замечание, он стал играть в край­ней степени мало (коротко)».

Не осталось сведений, о чем шел дальше разговор и какие жалобы были высказаны. Следующая запись от­носится уже к поведению ученика.

Совет делает выговор ему за то, что в прошлое вос­кресенье (очевидно, первое по возвращении Баха к сво­им церковным обязанностям) он, Рамбах, «во время про­поведи ушел в винный погребок...».

Да, ученик признает свою вину и говорит, что такое больше не повторится, что священники уже отнеслись к нему по сему поводу строго.

В назидание распустившимся ученикам в протокол заносится: «канцелярскому служителю сообщить ректо­ру, чтобы он в течение четырех дней подряд сажал Рам­баха на два часа в карцер».

Самим обсуждением поведения ученика наряду с об­суждением проступка наставника, нарушившего срок по­ездки в Любек, чиновники консистории умалили досто­инство самолюбивого Баха. Однако в маленьком городе были и разумные люди. Если им не по силам оказалось разглядеть признаки гения в юном музыканте, то, по крайней мере, необычность его способностей они распо­знали.

Тот же молодой магистр Утэ, причастный к руковод­ству церковью, человек сдержанный и, по всей видимо­сти, терпимый, понимал, что великолепный орган звучал у Баха под стать лучшим инструментам Германии. Ор­ганиста, произвольно затянувшего свой отпуск, будь он на службе при княжеском или герцогском дворе, наказа­ли бы строго или уволили по приказанию властителя. Так же вправе были поступить совет арнштадтской кон­систории и магистрат. Баха унизили, уязвили, но остави­ли на службе. И после восьмидневного перерыва обсуж­дения дела не продолжили, никакого решения не при­няли.

 

Тянулись занятия в школе. Но не школа, а искусство музыки всецело поглощало Себастьяна. Именно после поездки в Любек в нем на равных с исполнителем-вир­туозом заговорил композитор. В трудно поддающихся да­тировке органных произведениях Баха несколько (в их числе фантазии, прелюдия и фуга ля минор, одна токка­та), относимы к арнштадтскому времени.

Под влиянием Букстехуде Бах стал внимательнее вслушиваться в голоса арнштадтских солистов. В ста­ринных кантатах и мотетах сопровождающие инструмен­ты всецело подчинялись ведению голосов хора и со­листов.

Постепенно менялся характер кантат. Композиторы придавали партиям солистов признаки инструментально­го звучания. Бах познал это искусство у Букстехуде и теперь старался в голосах своих учеников отыскивать чистоту инструментального звучания. Даже в семейном музицировании и пении с новой стороны оценивал голо­са родственников. Ему полюбился чистый, хотя и не сильный голос сопрано Марии Барбары. К лету 1706 го­да у Баха возникла дерзкая мысль: заменить в церков­ном хоре один мальчишеский голос женским.

Подобная выдумка уже не одному молодому Баху приходила в голову. Церковная традиция не допускала в хоры женских голосов. Но певческое искусство требо­вало такого нововведения. В юности зажегся подобной мыслью уже знакомый читателю певец, будущий теоре­тик и критик музыкального искусства гамбуржец Иоганн Маттесон. Ему удалось добиться своего в 1716 году: в опекаемом им церковном хоре зазвучали пассажи и тре­ли певиц, заменявших мальчиков. Этим нововведением Маттесон гордился всю жизнь и вспоминал впоследствии: «Я первый заменил мальчиков... тремя или четырьмя пе­вицами; невозможно описать, какого труда это мне стои­ло и как много доставило неприятностей».

То было в Гамбурге, одной из музыкальных столиц не только германских земель, но и целой Европы. Арн-штадт в сравнение не шел с этим городом. Тем замеча­тельнее, что молодой Бах увлекся подобной мыслью имен­но здесь, в захолустье.

Пасторы позволили ему испробовать женский голос на репетициях хора.

С замиранием сердца смущенная Мария Барбара взбиралась по узкой лесенке на хоры и там вместе с

мальчиками выводила свою партию сопрано, а то и про­бовала голос на правах солистки.

Волнующие часы! В пении милой сердцу Марии Бар­бары Иоганн Себастьян различал звучания идеальных женских голосов, которые, он верил в это, будут укра­шать хоры Германии. От чистого сопрано Барбары как бы осветилось все гулкое пространство пустой в неслу­жебные часы церкви.

Примолкли и удивленные ученики, почувствовав не­обычность присутствия в хоре Марии Барбары, над ко­торой они до сих пор украдкой посмеивались, встречая ее на улице с учителем. Они примолкли, переминаясь с ноги на ногу, но удержит ли эта ватага языки за зуба­ми? Ученики, наверно, и разнесли по городу весть о вы­думке господина органиста. И легко представить, каки­ми добавками расцвечивалась эта весть в пересудах!

Члены консистории спохватились. Восемь дней, отпу­щенные ими на размышление, растянулись чуть не на восемь месяцев! Ответа на заданные ему в феврале во­просы органист так и не дал. Теперь ему напомнили об этом. 11 ноября совет консистории, призвав к ответу органиста, второй раз, после февраля, разбирал его дело.

Снова Nos и снова Illе.

Начальство опять повело речь о недостатках настав­нической деятельности. Довольно резонно было объяв­лено, что не следовало бы ему, Баху, пренебрегать школьными уроками, раз он получает за это плату. Со­вет далее поставил в вину ему распущенность учеников, посещение ими «неприличных мест» и прочие проступ­ки. Особенно же сила власти блюстителей нравственно­сти обрушилась на Иоганна Себастьяна в связи с нару­шением им строжайшего правила церкви — в хор допу­щена женщина!

В акт допроса внесено: «Nos призвали его к ответу еще и за то, по какому праву он принял в хор посторон­нюю девушку и почему разрешил ей музицировать там».

Председатель совета устремляет взор вверх, он ссылается на авторитет апостола Павла: «Taceat muier in ecclesia!» — «Да молчит женщина в церкви!»

Произнесенное как заклинание поучение апостола окончательно укрепило судей в правоте своей власти.

Писарь занес в протокол только одну фразу из того, что сказал Illе в ответ, имея в виду участие «посторон­ней женщины» в пробном пенни:

 

 

— Об этом я докладывал магистру Утэ. Если и присутствовал здесь доброжелательный ма­гистр, он, видно, вынужден был промолчать.

Заседание окончено. Органист покинул консисторское судилище.

Было бы очень одиноко Иоганну Себастьяну, если бы он не чувствовал в себе тех подспудных духовных сил, которым нет дела до суетных житейских козней. И бы­ло бы одиноко, если бы в двух шагах от консистории не жила Регина Ведерман и не гостила бы у нее Мария Барбара, нарушившая, по словам консисторских чинов, с его ведома апостольский завет...

Публичного вмешательства в жизнь свою он не по­терпит. Этот день решил судьбу Иоганна Себастьяна. По словам С. А. Базунова, русского биографа Баха, ор­ганист «с очевидностью усмотрел, что в Арнштадте ему долго оставаться было невозможно. Предоставив своим обвинителям думать о его преступлениях что они хотят, он исключительно отдался тому, что считал единственно настоящим делом, то есть своему искусству».

В церкви он стал играть лишь заданную служебным ритуалом музыку, с чем справлялся в его отсутствие и Иоганн Эрнст. Nos были удовлетворены разбирательством дела. И пастырям стало спокойнее. Nos и Illе — это противопоставление выражало собой суть взаимоотноше­ний властей и художников в феодально-бюргерской Гер­мании.

Молодой Бах надеялся, что в больших городах искус­ство музыки может благоденствовать. С Арнштадтом расставание стало теперь неминуемо.