УТЕСНЕНИЯ ЧЕСТИ И НОВОЕ ГОРЕ

Документы подтверждают: именно когда создавалась вдохновенная музыка Высокой мессы, Иоганн Себастьян был погружен в изнурительные дрязги. Снова проступает «отсед» жизни, заслоняющий истину сокровенного бытия художника.

Фридеман, прощаясь с отцом в Дрездене в декабре 1736 года, мог заметить осунувшееся лицо, обостривший­ся, выдвинутый вперед подбородок, складки под глазами.

Дрезденский концерт 1 декабря и получение декрета о придворном звании не принесли бодрости. Говорил ли он с Фридеманом о нарастающих служебных неприят­ностях? Или умолчал? Сыновья не всегда сами догады­ваются о новых жизненных трудностях, возникающих у отцов.

Огорчения причинял едва ли не четыре года дливший­ся новый служебный конфликт кантора-учителя с началь­ством.

Возвратимся к осени 1734 года: отзвучала последняя Из торжественных кантат Баха в честь семьи курфюрста; надежда па придворное звание оказалась тогда напрасной. Тем временем в школе св. Фомы произошло событие, ма­лоприятное для кантора. Ректору школы Матиасу Гесне-ру магистрат не разрешил совмещать его должность с чтением курса в местном университете. Отказ магистра­та облегчил Геснеру выбор другого решения. Он принял профессуру в Геттингенском университете и покинул Лейп­циг. Эту потерю доброжелателя Бах, возможно, вначале и не ощутил. Новым ректором назначен был бывший про­ректор, двадцатисемилетпий Иоганн Август Эрнести. Сын покойного недруга Баха с почтительностью и по-приятель­ски относился к старшему по летам кантору. 21 ноября 1734 года в честь нового ректора прозвучала кантата Ба­ха — его пятая светская кантата того года, написанная вслед за «придворными».

Все пошло насмарку в 1736 году. Ничтожнейший по-

вод для конфликта привел к драматическим последстви­ям в жизни кантора-художника. Тщательно описанный Филиппом Шпиттой с приведением всех документов, пря­мо скажем, малодостойных Баха и его противников.

В Томасшуле обсуждаются способности школьников, называемых префектами. Это старшие ученики — дириже­ры четырех школьных хоров. Префекты самостоятельно вели хоры в церквах. За участие хоров в уличных шест­виях, на свадьбах, похоронах и в прочих церемониях «по случаю» каждый преподаватель школы по рангу получал свою долю гонорара.

Кроме того, первый и реже второй префект заменяли самого кантора в ведении музыки в одной из «главных церквей» города, если Бах заболевал или был в отъезде. Вопрос назначения префектов находился в компетенции музик-директора, то есть кантора. Порядок этот соблюдал­ся десятилетиями.

И вот происшествие. Молодой ректор Эрнести самолич­но назначил на место первого префекта другого ученика, до тех пор руководившего вторым хором. Основание для замены веское: первый префект поколотил своих хористов за непослушание и озорное поведение во время церковной службы! Но Бах счел недопустимым вторжение молодо­го ректора в его, канторову, область власти. Он стал на за­щиту своего первого помощника, хотя, судя по докумен­там, тот сознавал свою провинность. Раздор приобретает необратимый характер. В Эрнести-сыне пробуждается ха­рактер Эрнести-отца. Он отныне враждебен к кантору. Переписка Баха и ректора с городским советом производит тяжкое впечатление мелочностью попреков. И вместе с тем перепалка приобретает юмористический оттенок из-за то­го, что по случайному совпадению отставленный и назна­ченный префекты-ученики носили одну фамилию. Они оба Краузе — Готлиб и Теодор. Их фамилии, упоминае­мые в многословных письмах, вносят во всю эту историю смешную путаницу.

Распря становится притчей во языцех и в стенах шко­лы, и вне ее. Коллеги Баха, по-видимому, поддержива­ли ректора, тем более что наказанный Готлиб Краузе ско­ро кончил школу, и конфликт заглох бы сам по себе.

Иоганн Себастьян, однако, был уязвлен принижением своих прав. Тогда-то, осенью 1736 года, он и приложил усилия — напомнил королю и курфюрсту о своем давнем прошении. И в декабре получил из рук Кейзерлинга

в Дрездене декрет о назначении придворным компози­тором...

Несносный конфликт пустил слишком глубокие корни в школе св. Фомы. Городской совет посчитался с декретом короля о присвоении Баху придворного звания и отстра­нился от спора ректора с кантором. Консистория же не поддержала кантора. Авторитет его подорван у коллег и учеников.

Эрнести по каждому поводу донимает кантора. В се­редине февраля 1737 года Бах пишет в консисторию новое пространное прошение о восстановлении своей чести. Че­рез полгода — 21 августа — отправлено еще одно письмо. Никакого отклика.

В октябре Бах избирает единственный оставшийся выход. Придворный композитор обращается к королю. Жалуется на утеснения, чинимые ректором Эрнести, и приводит испытанный довод: нарушение издавна установ­ленных в школе традиций и прав кантора. Он просит оставить за собой решение вопроса о назначении префек­тов, а консистории «всемилостивейше приказать, чтобы Эрнести попросил у меня прощение за нанесенное оскорб­ление, суперинтенданту же П. Дейлингу предложить при всех (! — С. М.) загладить дело так, чтобы ученики ока­зывали мне должный респект и послушание».

Канцелярия курфюрста приказывает рассмотреть жа­лобу и сделать надлежащее распоряжение. Дата прика­за — 17 декабря 1737 года. Желанной сатисфакции оби­женный кантор все же не добился. Эрнести сохранил свор превосходство. Однако спустя два месяца с участием су­перинтенданта Дейлинга магистрат Лейпцига смягчает всем надоевшую распрю. Чиновники консистории убоя­лись прогневить дрезденский двор, тем более что в Лейп­циге ждали приезда короля-курфюрста.

Он объявился в городе после пасхи, в конце апреля. Была исполнена под управлением придворного компо­зитора праздничная «Ночная музыка». Тем самым как бы завершилась злополучная двухлетняя «борьба за пре­фекта». Мелочная история, увы, оставила мрачный след на долгие годы.

Но и в эти обремененные тяжбами дни Бах создает прекраснейшую музыку. Он завершает си-минорную мессу, пишет малые мессы. Сочиняет органные произведения, живет новыми замыслами. Продолжает руководить кон­цертами Музыкальной коллегии.

Служебные споры были лишь одной стороной невзгод тех лет. Иоганна Себастьяна не оставляет тревога за сы­новей.

За Фридемана он не волнуется. В столице сына хва­лят как органиста. Фридеману доведется тринадцать лет прослужить в Дрездене. Лишь позже объявятся в нем чер­ты разбросанности, небрежности. Судьба избавит Баха от зрелища трагического конца сына. Несмотря ни на что, Фридемаи останется в памяти поколений талантливей­шим художником — исполнителем и композитором. В био­графии Иоганна Себастьяна Баха Форкель напишет о Фридемане: «При его игре на органе меня охватывал священный трепет: все было так величаво и торжест­венно. Вильгельм Фридеман по оригинальности мыслей приближался к отцу...»

Но сейчас, в дни пребывания в Дрездене, Иоганн Се­бастьян мог оставаться доволен Фридеманом.

Эммануель — музыкант более легкой мысли, беззавет­но любит чембало и оркестровую музыку. С ним легко от­цу-кантору. Эммануель служит клавесинистом в церкви св. Фомы. Однако музыканта увлекли юридические науки. Эммануель заговорил с отцом о своем намерении уехать из дома. И он уехал, второй сын, уехал вскоре во Франк-фурт-на-Майне, где продолжил юридическое образование. Но не оставил музыки. И даже создал в этом городе сту­денческое музыкальное общество по подобию лейпциг-ской коллегии.

Беда с третьим сыном Марии Барбары... Иоганн Гот-фрид Бернгард обучался в Томасшуле, окончил ее экстер­ном. Неплохой органист, с искрой дара, но непоседливый, не склонный к размеренному баховскому порядку жизни. Он не ужился в семье.

В июне 1735 года по рекомендации Иоганна Себастья­на Бернгард был допущен к испытаниям на освободив­шуюся должность органиста в одной из церквей Мюльхау-зена. Там помнили, знали Баха-отца, и сын был принят со вниманием. Однако осенью 1736 года, как раз перед поездкой Иоганна Себастьяна в Дрезден, пришла в се­мью тревожная весть: Бернгард покинул служебное ме­сто и город. Где он?

Беглец Бернгард объявился в скором времени. И пер­вой заботой Себастьяна была забота о новом устройстве сына. На этот раз отец рекомендовал его органистом же в небольшой городок Зангерхаузен. В середине января

1737 года Бернгард сдал испытания и был принят на службу. Отец сам похлопотал и об устройстве взрослого сына-музыканта в надежном доме, в квартире почтенного купца Иоганна Фридриха Клемма. В сохранившемся пись­ме Себастьян просит у Клемма пристанища «близкому ему лицу», «одному из детей», не называя почему-то имени сына.

Но не дано было сбыться надеждам отца. Молодой ор­ганист оказался нестойкимчеловеком, способным на недо­стойные выходки. Образ жизни, какой он повел в малень­ком городе, привел к грустному концу. Наделав долгов, он в начале 1738 года снова сбежал, бросив место органи­ста. Говорили, что непутевый Бернгард объяснял кому-то свое бегство желанием учиться в университете.

Отец подавлен известиями о поведении сына. Кроме знакомого уже читателю письма Эрдману, волнующими документами, где проступает пред нами облик воистину надломленного бедой отца, остались в рукописях Баха именно его обращения к купцу Клемму и его жене.

Вот текст одного из этих писем, от 24 мая 1738 года:

«Милостивый государь и многоуважаемый господин Клемм!

Надеюсь, что Вы не сочтете за обиду и извините ме­ня за то, что по причине моего отсутствия я не смог рань­ше ответить на Ваше любезное письмо, — всего лишь два дня назад я вернулся домой из Дрездена. Какой боли и мучений мне стоило написать этот ответ, Вы, милостивый государь, легко можете себе представить, ибо Вы тоже являетесь любящим и заботливым отцом своих милых детей. Моего (к сожалению, неудавшегося) сына я не ви­дел с тех пор, как он имел честь воспользоваться Вашим любезным гостеприимством. Вам небезызвестно и то, что тогда я полностью уплатил нетолько за питание моего сына, но и мюльхаузенский вексель. Больше того, я оста­вил еще несколько дукатов на прочие его расходы в на­дежде, что он начнет новую жизнь. Однако теперь, к ве­личайшему моему ужасу, я опять слышу, что он снова де­лает долги на каждом шагу, продолжая свой прежний образ жизни; более того, он исчез и до сегодняшнего дня даже не известил меня о своем местонахождении. Что я могу еще сказать или сделать? Так как никакие внуше­ния и даже самая участливая забота и поддержка здесь не помогут, мпе остается только терпеливо нести свой крест и вверить свое недостойное дитя божьей милости,

Лейпциг. Томаскирхе и здание школы (с л е в а).

 

 

Лейпциг.

Музыка в Томаскирхе под руководством И. Кунау (из книги, изданной в1710 году).

 

Рабочий кабинет и лестница в квартире кантора Томас-кирхе. Снимки 1877 года.

Адольф Гассе (1699— 1783).

Фаустина Бордони-Гассе (1700—1781).

 

- ;

 

 

Готфрид Рейхе, лейпциг-ский городской музы­кант (1667—1734).

Герман Карл Кейзерлинг, представитель россий­ского правительства в Дрездене.

 

Семейное музицирование. С картины маслом Розенталя.

«Малая» ночная музыка студентов лейпцигской «Му­зыкальной коллегии» (1732—1734).

 

 

Орган в Дрездене; на нем играл И. С. Бах.

И. С. Бах, с портрета неизвестного художника

 

Сыновья И. С. Бахе

Вильгельм Фриде-ман, «галльский» Бах (1710—1784).

 

Карл Филипп Эмма-нуель, «берлинский» или «гамбургский» Бах (1714—1788).

 

Первая страница рукописи «Кофейной кантаты».

Иоганн Христоф Фри­
дрих, «бюккебург-
ский» Бах (1732—
1795).

Иоганн Христиан,

«миланский» или

«лондонский» Бах

(1735—1782).

И. С. Бах играет на органе потсдамской Гарнизонной церкви.

 

Концерт у Фридриха II в Сансуси. За клавесином Эмма-нуель Бах. фрагмент с картины А. Менцеля (1852).

 

 

Последний прижизненный портрет И. С. Баха работы неизвестного художника.

Последнее место упокоения И. С. Баха в церкви св. Фомы.

С. Бах. Бюст работы скульптора Г. Кольбе.

надеясь, что небо однажды услышит мои жалобы и молит­вы, что исполнится святая воля, и мой сын поймет, что только божье милосердие способно наставить его на пра­ведный путь. Так как Ваша милость заверила меня в том, что никто не винит меня в плохом поведении моего ребен­ка и все убеждены в том, что я добрый отец, принимаю­щий близко к сердцу судьбу своих детей и старающий­ся всеми силами способствовать их благополучию, я осме­люсь снова направить к Вам своего сына, при наличии у Вас свободного места, в надежде, что цивилизованный образ жизни в Зангерхаузене и высокопоставленные доб­рожелатели поощрят его к лучшему поведению, за что я снова чувствую себя обязанным высказать благодарность; Ваша милость, не сомневаюсь, отсрочит изменение, о кото­ром Вы меня предупреждали, до тех пор, пока мы не уз­наем, где находится мой сын (всеведущий Бог свидетель, что я не видел его с прошлого года), чтобы знать о его дальнейших намерениях. Остепенится ли он и изменит ли свой образ жизни? Или он хотел бы попытать счастья в другом месте? Я не хотел бы, чтобы милостивый госпо­дин советник и в дальнейшем затруднял себя им, я хо­чу только просить еще о некотором терпении, пока он сно­ва появится или пока мы каким-либо другим путем узна­ем о том, куда его занесла судьба. Ко мне приходят вся­кие кредиторы, но без устного или письменного призна­ния этих долгов моим сыном я не могу заплатить им (на это я имею полное право), но покорнейше прошу Вашу милость, будьте столь любезны и добудьте точные сведе­ния о его местонахождении, ибо, только располагая точ­ными сведениями о нем, я могу решиться смягчить окаме­невшее сердце, склонить его к благоразумию. Так как до сих пор он имел счастье жить у Вашей милости, прошу Вас, будьте любезны сообщить мне, взял ли он с собой свои немногие вещи или кое-что осталось после него? В ожидании скорого ответа желаю Вам более счастливо­го отпуска, чем тот, что ожидает меня, остаюсь к услугам Вашей глубокоуважаемой супруги

Вашей милости преданнейший

слуга Йог. Себ. Бах».

Открытое сердце отца. Бах еще надеется: образумит­ся Бернгард, возвратится блудный сын, размотавший пе­реданное ему отцом искусство. Объявится он в лейпциг-

 

 

ском доме или у купца Клемма, жизнь его войдет в тру­довую колею.

Наконец слухи достигли Баха: Бернгард действительно в Иене и будто бы пытается поступить в университет. Слабый луч надежды угас, однако. Да, Бернгард находил­ся в Иене, но в том же, 1738 году в этом городе его на­стигла смерть, трагически разрубив запутанный узел бес­порядочной жизни.

Между 1726 и 1733 годами смерть едва ли не каждый год посещала семью кантора Томаскирхе: умирали мла­денцы. Она отступила, чтобы спустя пять лет взять взрос­лого сына.

ПОЛЕМИКА

Не касаться бы нам больше взаимоотношений Баха с ректором Эрнести, но проступает еще одна сторона всей этой истории «борьбы за префекта».

Молодой ректор высказал недоброжелательство не толь­ко к кантору-учителю, но к главенству в Томасшуле му­зыкально-певческого образования. Эрнести был груб и бес­тактен в обращении с Бахом, этого нельзя ему простить. Но будущий профессор университета, лекции которого в зрелые годы его учености доведется слушать студенту-юристу Вольфгангу Гёте, в молодости старался оторвать­ся от бытовавших традиций старого времени.

Ростки идей просветительства в области гуманитарных наук и наук о природе пробивали себе путь. Школа св. Фомы была предназначена для подготовки музыкаль­но и в какой-то мере богословски образованных юношей. Ее выпускники шли на должности церковных канторов, музыкантов. Часть из них пополняла светские капеллы княжеств и городов. Лишь немногие поступали в универ­ситет.

В молодом своем рвении Эрнести готов был изменить характер школы. Он открыто выражал недовольство тем, что кантор с его музицированием занимает так много вре­мени у учеников. Сохранилась запись одного из бывших воспитанников Томасшуле. Он рассказывает, что Эрнести, заметив какого-либо школьника увлеченно упражняющим­ся в музыке, насмешливо-сердито бурчал: не хочет ли тот пилить всю жизнь на скрипке или не готовится ли он, вос­питанник школы, в бродячие шпильманы; а то, возможно, не без намека на циммермановскую музыку, вопрошал:

не собирается ли ученик в трактирные музыканты? По-добные выпады Эрнести раздражали кантора, и автор вос­поминаний добавляет: «Бах стал ненавидеть учеников, кои всецело отдавались гуманитарным наукам, занимаясь му­зыкой лишь как побочным делом, а Эрнести стал врагом

музыки».

Пренебрежительное отношение к музыкальному ис­кусству в Германии имело давнюю историю. Баху она бы­ла хорошо известна. В своем комическом романе «Му­зыкальный шарлатан» Кунау умно высмеял аргументы против увлечения музыкальным образованием, выдвигав­шиеся противниками. Не обошлось даже без пародирова­ния. «О ты, коварная музыка! Бесстыдная обольститель­ница! — глаголет автор романа устами воображаемого гонителя этого искусства. — Убирайся, весь твой род и твое поведение настолько порочны, что убивается всякое желание вступить с тобой в священный брачный союз. Ты никогда не поймаешь меня в сети своих льстивых ласк...»

Иоганн Себастьян, конечно, знал и памфлеты Кунау, и подобный свод мнений «о вреде музыки», изложенных другим немецким писателем, Вольфгангом Принтцем, за­щищавшим в своих трактатах «благородное искусство му­зыки и пения» от филиппик старых и новоявленных врагов.

Эрнести — всего-навсего мелкий недоброжелатель кан­тора. Но выступают другие критики, и они ущемляют до­стоинство Баха уже как композитора. Объявился Иоганн Адольф Шейбе в только что созданном им в Гамбурге издании «Критический музыкант». Это сын приятеля Се­бастьяна, органного мастера Иоганна Исидора Шейбе. Мо­лодой критик посвятил целые страницы Баху, не назвав, однако, имени лейпцигского композитора. В номере жур­нала, выпущенном 14 мая 1737 года, передав слово «неизвестному другу», Шейбе словами восторга говорит о впечатлении, производимом игрой «превосходнейшего из музыкантов», исполнителя на клавире и органе. Но далее старается свести на нет искусство композитора, заодно и посетовав на неуживчивый характер сочинителя. Кто-кто, а Шейбе, конечно, знал о постоянных служебных кон­фликтах лейпцигского музыканта. Он пишет:

«Этот великий муж стал бы гордостью всей нации, если бы был более приятным в обхождении и если бы высоко­парная и запутанная сущность его произведений но лишила бы их естественности, а слишком сложное искусство не за-

 

 

темняло красоту. Так как он судит по собственным паль­цам (это хвала виртуозности Баха! — С. М.), то его про­изведения вообще трудноисполнимы... Короче говоря, в музыке он представляет собою то, чем господин Лоэн-штейн был в поэзии (Лоэнштейн, чье имя второстепенно в истории немецкой литературы, отличался мертвящим культом фразы, отсутствием вдохновения. — С. М.). На­пыщенность увела обоих от естественного и возвышенного к надуманному и неясному, смутному; достойны удивле­ния их тяжеловесная работа и весьма большие усилия; однако они тщетны, ибо неразумны».

Рубя сплеча, Шейбе-сын упрекает Баха в нежелании усваивать «мировую мудрость — изучать силы природы и разума», в отсутствии интереса к «исследованиям и пра­вилам в области ораторского и поэтического искусства», «кои столь необходимы в музыке, ибо без оных невозмож­но трогательно и выразительно сочинять».

Ученый журналист любуется мастерством музыканта-исполнителя и не слышит ясной простоты и идеальных звучаний музыки композитора. Проходит мимо музыкаль­но-драматических произведений Баха, его кантат и «Страстей». В «искусственной» контрапунктической му­зыке лейпцигского мастера он не расслышал поэзию чувств, величавую простоту, не нашел признаков превос­ходства композитора над педантизмом теоретиков музыки. История снисходительно отнеслась к Иоганну Шейбе, тем более что и хвалебные, и критические высказывания его о Бахе по своей обширности и профессиональному под­ходу к музыке оказались едва ли не единственным тако­го рода документом, оставленным современником Иоган­на Себастьяна.

В близком Баху кругу людей неблагожелательную за­пальчивость Иоганна Шейбе объясняли еще тем, что за несколько лет до того неподкупно строгий судья Бах от­верг кандидатуру Иоганна Шейбе в пробных испытаниях на должность органиста церкви св. Фомы, хотя тот и был сыном его приятеля, органного мастера. Сказалась твер­дость, непреклонность Баха — артиста, художника и пе­дагога. Иоганн Шейбе затаил неприязнь, которая, конечно же, могла примешаться теперь к его критическим выпадам против кантора-композитора.

Очевидно, по просьбе Баха в его защиту выступил с анонимной брошюрой в январе 1738 года преподаватель Лейпцигского университета Иоганн Авраам Бирнбаум.

Защита велась с дружеских позиций, но автор не был большим знатоком музыкального искусства. Уже в февра­ле Шейбе в своем «Критическом музыканте» опровергает доводы автора брошюры. В марте (какова быстрота в веде­нии полемики!) Бирнбаум выпускает вторую брошюру, на этот раз почтительно посвящаемую Иоганну Себасть­яну Баху. Забрало поднято. Автор называет себя. И дей­ствует теперь убедительнее. Бах необразован? Бирнбаум рисует его просвещенным музыкантом и композитором, осведомленным не только в музыкальной эстетике, но — что важно было для той эпохи! — в законах ораторского искусства. Честь лейпцигского мастера защищена. Впо­следствии сам Шейбе косвенно признает неверность топа своих полемических выступлений против Баха. Во втором издании «Критического музыканта» наряду со своими статьями справедливости ради он напечатает и текст вы­сказываний Бирнбаума. Равновесие достигнуто.

Полемика между Шейбе и Бирнбаумом затрагивала существенные стороны теории музыки. За полемикой сле­дили. Она прямо или косвенно нашла отклик в публикаци­ях ученых Вальтера и Мицлера. Не отступился от своего друга Баха и геттингенский профессор Матиас Геснер. Он пылко отозвался на полемику. Как смеет Шейбе упре­кать Баха в недостатке знаний? В 1738 году Геснер печа­тает на латинском языке похвальное слово лейпцигско-му мастеру в пространном примечании на страницах сво­ей книги о римском классике Фабии Квинтилиане. Зна­ток искусства оратора, римский писатель исследовал ора­торские приемы, включая жесты. В своем трактате Квин-тилиан дивился искусству древних кифаристов: они одно­временно пели, играли и отбивали размер ногой. Перед Геснером встает облик Баха — артиста-виртуоза. В увле­чении Геснер пишет:

«Все сие, Фабий, ты счел бы незначительным, если бы ты мог восстать из мертвых и увидеть Баха (я привожу именно это, так как недавно оный был моим коллегой по школе св. Фомы в Лейпциге), как он обеими руками и всеми пальцами играет на клавире, содержащем в себе звуки многих цитр, или на инструменте инструментов, ко­торого неисчислимые трубы воодушевлены рычагами; как он здесь обеими руками поспешает, там проворными нога­ми, и один воспроизводит множество различных, но подхо­дящих друг к другу рядов звуков; если бы, говорю я, ты

видел его воспроизводящим столько, сколько не в состоя­нии были бы воспроизвести многие ваши музыканты на цитре и тысячи флейтистов, вместе взятых, — когда он не только, как поющий под цитру, дает одну мелодию и тем выполняет свою задачу, но следит одновременно за всеми мелодиями и, окруженный тридцатью или даже сорока му­зыкантами, удерживает в порядке — одного кивком, дру­гого выстукиванием такта, третьего угрожающим паль­цем; тому — задает тон в высоком регистре, другому в низком, третьему в среднем и как сам он, выполняя са­мую трудную задачу среди громчайшего звучания всех участников, немедленно замечает, где и когда что-нибудь нестройно, всех удерживает, повсюду предупреждает и, если где-нибудь колеблются, моментально восстанавли­вает точность; как он ритмом до мозга костей пропитан, как он воспринимает острым слухом все гармонии и вос­производит незначительным объемом своего голоса все другие голоса. Я большой почитатель старины, но думаю, что мой друг Бах и ему подобные, если таковые есть, за­ключают в себе много таких людей, как Орфей и два­дцать таких певцов, как Арион».

Выступление Геснера пришлось кстати. Все причаст­ные к искусству деятели знали, кому возносит хвалу ав­тор, кого он защищает.