ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

 

 

Я получил кое‑какие деньги от продажи своей книги. Выплатил всю теткину ренту за квартиру до конца года. Всякий раз, когда в Нью‑Йорк приходит весна, я не могу устоять против намеков земли, которые доносит ветром из‑за реки, из Нью‑Джерси, и мне надо ехать. Вот я и поехал. Впервые в нашей жизни я попрощался с Дином в Нью‑Йорке и оставил его там. Он работал на стоянке на углу Мэдисон и 40‑й. Как всегда, носился в своих растоптанных ботинках, майке и болтающихся на животе штанах – сам по себе, разгребал невероятные дневные наезды автомобилей.

Когда я обычно в сумерках приходил навестить его, делать там было нечего. Он стоял в будке, подсчитывал билетики и потирал себе живот. Радио там никогда не выключалось.

– Чувак, ты врубался хоть раз в этого безумного Марти Гликмана, который комментирует баскетбол? – на‑середину‑площадки‑отскок‑обманный‑финт‑бросок, ш‑ш‑ш‑шух, два очка. Абсолютно величайший комментатор из всех, кого я слышал. – Дин был низведен до таких вот простых удовольствий. Они с Инез жили в квартирке без удобств где‑то в Восточных 80‑х Улицах. Когда он по вечерам возвращался домой, то снимал с себя все, надевал китайскую шелковую куртку до бедра и садился в кресло покурить кальян, заряженный травой. Таковы были его домашние радости – да еще колода неприличных карт. – В последнее время я сосредоточился вот на этой двойке бубен. Ты заметил, где у нее вторая рука? Спорим, никогда не догадаешься. Посмотри подольше и постарайся разглядеть. – Он попытался всучить мне эту двойку бубен, на которой высокий унылый мужик и похотливая убогая шлюха на кровати примерялись к какой‑то позиции. – Давай, чувак, я пользовался ею много раз! – Инез в кухне что‑то готовила и выглядывала оттуда с косой улыбкой. С нею все было в порядке. – Врубаешься? Врубаешься в нее, чувак? Вот тебе Инез. Видишь, вот все, что она делает – лишь сует в дверь голову и улыбается. О, я поговорил с нею, и мы все выяснили самым расчудесным образом. Мы этим летом поедем и будем жить на ферме в Пенсильвании – у меня будет фургон ездить обратно в Нью‑Йорк оттянуться, хороший большой дом, и в следующие несколько лет – куча детишек. Эхем! Гаррумф! Эхыд! – Дин выпрыгнул из кресла и завел пластинку Вилли Джексона «Хвоот крокодила». Он стоял перед вертушкой, сцепив ладони, раскачиваясь и отбивая коленями ритм. – Х‑х‑ху! Вот сукин сын! Когда я в первый раз его услышал, то думал, он помрет на следующую ночь, а он до сих пор жив.

Точно то же самое он делал с Камиллой во Фриско на другом краю континента. Тот же самый ободранный чемодан высовывался из‑под кровати, готовый лететь. Инез то и дело названивала Камилле и подолгу беседовала с нею по телефону; они даже обсуждали его член, или это Дин просто трепался. Они обменивались письмами о причудах Дина. Конечно, каждый месяц ему приходилось отсылать Камилле часть своего заработка, или он на полгода загремел бы в работный дом. Чтобы компенсировать такие траты, он финтил на стоянке – артист высшего порядка по части сдачи. Я видел, как он настолько многословно желал зажиточному горожанину счастливого Рождества, что про пятерку сдачи с двадцатки тот даже и не вспомнил. Мы пошли и истратили ее в «Бёрдлэнде» – боповой точке. На сцене был Лестер Янг, и на его громадних веках – вечность.

Как‑то ночью мы проговорили с ним на углу 47‑й улицы и Мэдисон до трех часов утра.

– Ну, Сал, ч‑черт, я не хочу, чтобы ты уезжал, я действительно не хочу, это у меня будет первый раз в Нью‑Йорке без моего старинного кореша. – И еще он сказал: – Нью‑Йорк, я только останавливаюсь в нем, Фриско – вот мой родной город. Все то время, что я пробыл здесь, у меня не было ни одной девчонки, кроме Инез – так со мною бывает только в Нью‑Йорке! Черт! Но одна лишь только мысль о том, чтобы снова ехать через этот ужасный континент… Сал, а мы уже давно не говорили с тобой о том, чтобы пересечь континент. – В Нью‑Йорке мы постоянно неистово прыгали по пьянкам с толпами друзей. Дину, казалось, это не очень подходило. Он гораздо больше бывал сам собой, когда ёжился в холодной туманной мороси ночью на Мэдисон‑Авеню. – Инез меня любит: она сама мне так сказала и пообещала, что я могу делать все, что захочу, а хлопот от нее никаких не будет. Видишь, чувак: годы летят, а хлопот все больше. Настанет день, и мы с тобой пойдем вместе по переулку и будем заглядывать в урны.

– В смысле – мы под конец станем бичами?

– А почему бы и нет, чувак? Конечно, станем, если захотим, и все такое. Что плохого в таком конце? Всю жизнь живешь, не вмешиваясь в желания остальных, включая политиков и богачей, никто тебя не достает, а ты хиляешь себе дальше и поступаешь, как тебе заблагорассудится. – Я согласился с ним. Он приходил к своим решениям Дао по‑простому и напрямик. – Что у тебя за дорога, чувак? – дорога святого, дорога безумца, дорога радуги, дорога рыбки в аквариуме, она может быть любой. Это дорога куда угодно для кого угодно как угодно. Куда кого как? – Мы кивали друг другу под дождем. – Ч‑чео‑орт, надо ведь посматривать по сторонам по части мальчика‑то. Он не мужчина, коли не прыгает – поэтому уж что доктор скажет. Говорю тебе, Сал, как есть говорю: где бы я ни жил, мой чемодан всегда высовывается из‑под кровати, я готов к тому, чтобы свалить самому, или же меня выкинут. Я решил отстегнуться от этого всего. Ты сам видел, как я старался и жопу рвал, чтобы все получилось, и ты сам знаешь, что разницы никакой нет, а мы познали время – как замедлять его, и как ходить и врубаться, и просто, по‑старинке, не по‑модному оттягиваться, а какой же еще оттяг бывает? Мы‑то знаем. – Мы с ним вздыхали под дождем. Дождь падал той ночью по всей долине Гудзона. Великие мировые пирсы реки, широкой, как море, были мокры от него, причалы старых пароходов в Покипси были мокры от него, старое озеро Сплит‑Рок‑Понд в верховьях было мокро от него. Гора Вандервакер была мокра от него.

– Поэтому, – сказал Дин, – я хиляю по жизни так, как она ведет меня. Знаешь, я недавно написал своему старику в тюрьму, в Сиэттл – на днях получил от него первое письмо за все эти годы.

– Да ну?

– Да‑а, да‑а. Он сказал, что хочет увидеть «бэбби» – так и написано, с двумя «б», – когда доберется до Фриско. Я нашел квадрат без удобств на Восточных Сороковых, всего за тринадцать в месяц; если смогу выслать ему денег, он приедет и будет жить в Нью‑Йорке… если доберется. Я никогда тебе много не рассказывал о своей сестре – у меня ведь есть еще милая маленькая сестренка; мне бы хотелось, чтоб она тоже приехала и пожила со мной.

– А где она?

– Вот в том‑то и дело, что не знаю… он, правда, собирается поискать ее, но ты же знаешь, что он на самом деле сделает.

– Значит, он поехал в Сиэттл?

– И угодил прямиком в грязную тюрягу.

– А где он был?

– В Техасе, в Техасе… вот видишь, чувак, моя душа, состояние вещей, мое положение… ты заметил, что я малость поутих?

– Да, это правда. – Дин в Нью‑Йорке стал тише. Ему хотелось выговориться. Под холодным дождем мы замерзали до полусмерти. Мы договорились встретиться на квартире у моей тетки до того, как я уеду.

Он приехал днем в следующее воскресенье. У меня был телевизионный приемник. Одна игра шла у нас по телевизору, другая – по радио, мы постоянно переключались на третью и следили за всем, что там происходит каждую минуту.

– Запомни, Сал, Ходжес – на втором в Бруклине, поэтому пока к «Филликам» подходит запасной подающий, мы переключимся на «Гигантов» – Бостон, и в то же время заметь, что у ДиМаджио там счет в три мяча, а подающий балуется с резиновым мешком, поэтому мы скоренько посмотрим, что случилось с Бобби Томсоном, когда мы бросили его тридцать секунд назад с чуваком на третьем. Да!

Позже днем мы вышли на улицу и поиграли в бейсбол с пацанами на закопченной площадке рядом с лонг‑айлендским депо. Еще мы поиграли в баскетбол – да так неистово, что мальчишки помладше сказали:

– Эй, потише, вы что – убиться хотите? – Они подпрыгивали повсюду вокруг и разгромили нас играючи. Мы с Дином взопрели. Один раз Дин упал и проехал носом прямо по бетону. Мы фукали и пыхтели, пытаясь отнять у мальчишек мяч: те финтили и уволакивали его от нас. Другие стремительно вклинивались и легко закладывали его у нас над головой. Мы прыгали к корзине, как полоумные, а молодые мальчишки просто вытягивались и выхватывали мяч из наших потных рук, и дриблингом уводили его прочь. Как если бы гениальный чернопузый тенор Безумец боевой музыки американских трущоб попытался сыграть в баскет против Стэна Гетца и Четкого Чарли. Они думали, что мы чокнулись. Потом мы пошли домой, перебрасываясь мячом с тротуаров по обе стороны улицы. Мы пробовали сверхспециальные броски, ныряя по кустам и едва уворачиваясь от столбов. Когда мимо проезжала машина, я побежал рядом и кинул Дину мяч сразу из‑за движущегося бампера. Он ринулся вперед, перехватил его и покатился по траве, швырнув его мне обратно, за стоявший хлебный фургон. Я еле успел поймать мяч бросковой рукой и заспустил им обратно так, что Дину пришлось крутнуться, попятиться и повалиться спиной на забор. Дома Дин достал бумажник, похмыкал и вручил моей тетке пятнадцать долларов, которые задолжал ей с той поры, когда нас оштрафовали в Вашингтоне за превышение скорости. Тетка была совершенно изумлена и довольна. Мы закатили большой ужин.

– Ну, Дин, – сказала моя тетушка, – я надеюсь, ты сможешь хорошенько позаботиться о своем будущем маленьком и на этот раз останешься женатым человеком.

– Да, да‑а, да.

– Ведь нельзя же вот так разъезжать по стране и делать детей. Бедняжки вырастут совершенно беспомощными. Ты должен предоставить им возможность жить. – Дин смотрел себе под ноги и кивал. В кроваво‑красных сумерках мы попрощались на мосту через сверхскоростную автостраду.

– Надеюсь, ты еще будешь в Нью‑Йорке, когда я вернусь, – сказал я ему. – Единственная моя надежда, Дин, – это что однажды мы с тобой сможем жить на одной улице вместе с нашими семьями и вместе превратимся в пару старперов.

– Это правильно, чувак: ты же знаешь, что я молюсь об этом, совершенно осознавая все горести, что у нас были, и все горести, что у нас будут, как это знает твоя тетка и напоминает об этом мне. Я не хотел нового ребенка, Инез настояла, и мы поссорились. Ты знал, что Мэрилу во Фриско вышла за автомобильного старьевщика, и что у нее будет ребенок?

– Да. Мы все туда забираемся. – Рябь на перевернутом вверх тормашками озере пустоты – вот что мне следовало бы сказать. Донышко мира – из золота, а сам мир перевернут. Он вытащил фото Камиллы во Фриско с девочкой‑малышкой. Ребенка на солнечной мостовой пересекала тень мужчины – две длинных брючины в печали. – Кто это?

– Это всего‑навсего Эд Данкель. Он вернулся к Галатее, и они уехали в Денвер. А там весь день фотографировались.

Эд Данкель… его сострадание прошло незамеченным, как сострадание святых. Дин вытащил другие снимки. Я понял, что это такие фотокарточки, которые наши дети однажды станут рассматривать с удивлением, считая, что их родители прожили гладкие, упорядоченные, хорошо сбалансированные – в рамках картинки – жизни, что они вставали по утрам, чтобы гордо пройти по жизненным мостовым, – и никак не представляя себе драное безумие и буйство наших подлинных жизней, нашей подлинной ночи, ее преисподней – бессмысленной, кошмарной дороги. Всю ее внутри бесконечной и безначальной пустоты. Жалкие формы невежества.

– До свиданья, до свиданья. – Дин зашагал прочь в долгих красных сумерках. Локомотивы дымили, и колеса кружились над ним. За ним тянулась его тень, передразнивала его походку, его мысли и само его существо. Он обернулся и стеснительно, смущенно помахал. Потом, как заправский железнодорожник, дал мне сигнал «путь свободен», подпрыгнул и что‑то завопил – я не уловил, что. Побегал по кругу. Все время он приближался и приближался к бетонному углу опоры железнодорожного переезда. Вот он выдал последний сигнал. Я помахал ему в ответ. Он вдруг склонился перед своей жизнью и быстро скрылся из виду. Я пялился в унылость собственных дней. Мне тоже нужно было пройти ужасно долгий путь.

 

 

Следующей полночью, распевая такую вот маленькую песенку:

 

Дом есть в Миссуле,

Дом есть в Траки,

Дом есть в Опелузах –

Но я не буду там.

Дом есть и в Медоре,

Дом есть в Вундед‑Ни,

Дом есть в Огаллале,

Лишь я бездомный сам, –

 

я сел в вашингтонский автобус; некоторое время побродил по городу; отклонился от своего пути, чтобы посмотреть Голубой Хребет, послушал птиц Шенандоа и посетил могилу Джексона – «Каменной Стены»;[22]в сумерках поплевывал в речку Канаву и хиллбилльной ночью гулял по Чарльзтону, Западная Виргиния; в полночь – Эшленд, Кентукки, и одинокая девушка под навесом уже закрывшегося цирка. Темный и таинственный Огайо и Цинциннати на заре. Затем снова поля Индианы и Сент‑Луис – как всегда, в своих громадных полуденных облаках долины. Булыжники, все в грязи, и бревна из Монтаны, разваленные пароходики, древние знаки, трава и веревки у реки. Бесконечная поэма. К ночи – Миссури, канзасские поля, канзасские ночные коровы на тайных просторах, городки размером с коробку из‑под печенья и с морем вместо конца каждой улицы; рассвет в Абилине. Травы Восточного Канзаса становятся угодьями Западного Канзаса, что карабкаются в высь Западной Ночи.

В автобусе со мной ехал Генри Гласс. Он сел в Терр‑От, Индиана, и теперь говорил мне:

– Я уже сказал тебе, почему ненавижу костюм, который сейчас на мне, он паршивый – но это еще не всё. – Он показал мне документы. Его только что выпустили из федеральной колонии; срок ему пришили за угон и перепродажу автомобилей в Цинциннати. Молодой кучерявый пацан лет двадцати. – Как только доеду до Денвера, моментом сдам эту дрянь в ломбард и достану себе джинсы. Ты знаешь, что они со мной сделали в этой тюряге? Карцер в компаний с Библией; я подкладывал ее, чтобы сидеть на каменном полу; когда они это засекли, то забрали ее и выдали ма‑а‑хонькую, карманного размера, во какую. На нее уж никак не сядешь, поэтому я прочел всю Библию и весь Завет. Хей‑хей… – Он ткнул меня в бок, жуя конфетку, он постоянно ел конфеты, потому что в колонии ему угробили желудок, и тот больше ничего не принимал. – …а знаешь, в этой самой Би‑бли‑и есть кой‑чего действительно горяченькое. – Он рассказал мне, что означает «высказываться»: – Тот, кто скоро кидается и начинает много болтать о дне своего освобождения, тот «высказывается» остальным зэкам, кому еще сидеть. Мы тогда берем его за жабры и говорим: «Ты мне не высказывайся!» Это плохо – высказываться, слышишь меня?

– Я не буду высказываться, Генри.

– Пусть кто мне попробует высказаться – мне моча в голову стукает, и я могу убить даже. Знаешь, почему я всю жизнь в тюрьме просидел? Потому что когда мне было тринадцать, я вышел из себя. Пошли мы с одним пацаном в кино, а он чего‑то сострил про мою мать – ну, знаешь этот гнилой базар – а я вытащил свой складной нож и по шее ему, вообще убил бы, если б меня не оттащили. Судья говорит: «Вы знали, что делали, когда нападали на своего друга?» «Да, сэр, Вашчесть, знал – я хотел прикончить эту падлу и до сих пор хочу.» Поэтому условно срок мне не дали, и я пошел прямиком в исправительную колонию. Потом мне еще накрутили за сидение в карцере. Никогда не попадай в федеральную колонию – хуже нет ничего. Вот черт, я 6ы всю ночь говорил, так давно ни с кем не разговаривал. Ты просто не представляешь, как хорошо выходить оттуда. Вот ты сидел в этом автобусе, когда я сюда влез, ехал через Терр‑От – о чем ты думал?

– Просто сидел и ехал.

– А вот я – я пел. Я и к тебе сел, потому что боялся, что если сяду к какой‑нибудь девчонке, то сойду с ума и сразу полезу к ней под платье. Надо немного обождать.

– Еще один срок – и тебе дадут пожизненное. Ты бы сейчас полегче, а?

– Вот‑вот, я как раз так и собираюсь, беда только, что мне моча в голову бьет, и я тогда сам не знаю, что делаю.

Он собирался жить сое своим братом и его женой: у них для него в Колорадо была работа. Билет ему купили за казенный счет, он ехал туда на химию. Вот сидит молодой пацан, как и Дин: его кровь кипит чересчур сильно; ему моча бьет в голову; но в нем нет той прирожденной странной святости, которая могла бы спасти его от железной судьбы.

– Будь другом, Сал, последи, чтобы в Денвере мне моча в голову не стукнула, а? Может, я до брата нормально доберусь.

Когда мы приехали в Денвер, я за руку отвел его на Латимер‑стрит заложить его тюремный костюм. Старый еврей немедленно унюхал, в чем дело, не успели мы и наполовину его развернуть.

– Не хочу я здесь вашего проклятого тряпья: мне его и так парни с Каньон‑Сити каждый день таскают.

Вся Латимер‑стрит так я кишела кинувшимися зэками, которые пытались сплавить свои казенные шмотки. Генри закончил это дело с костюмом в бумажном пакете подмышкой – он уже щеголял в новеньких джинсах и спортивной рубашке. Мы пошли в старый бар Дина, «Гленарм» – по пути Генри швырнул костюм в урну – и позвонили Тиму Грэю. Был уже вечер.

– Ты? – хмыкнул Тим Грэй. – Сейчас буду.

Через десять минут он вприпрыжку примчался в бар вместе со Стэном Шепардом. Они оба съездили во Францию а были невероятно разочарованы своим существованием в Денвере. Они полюбили Генри и купили ему пива. Тот начал сорить своими тюремными деньгами направо и налево. Я снова оказался в мягкой, темной денверской ночи с ее святыми проулками и чокнутыми домами. Мы дернули по всем барам в городе, по придорожным кабакам на Западном Колфаксе, по негритянским барам «Пять Точек», по всей фигне.

Стэн Шепард ждал встречи со мною много лет, и вот теперь мы впервые замерли с ним в преддверии нового предприятия.

– Сал, с тех самых пор, как я вернулся из Франции, я не имею ни малешего понятия, что мне делать с собой. Это правда, что ты едешь в Мексику? Ч‑ерт возьми, а можно мне с тобой? Я могу достать сотню, а когда мы туда приедем, я подпишусь на солдатский чек в Городском Колледже Мехико.

Ладно, заметано, Стэн едет со мной. Он был длинноногим, стеснительным, гривастым денверским мальчишкой с широкой жуликоватой ухмылкой и медленными беззаботными повадками Гэри Купера.

– Ч‑черт возьми! – сказал он, воткнул большие пальцы себе за ремень и неторопливо двинулся вниз по улице, покачиваясь из стороны в сторону – но тоже медленно. Они подрались с дедом. Тот сперва возражал против Франции, а теперь возражал против мысли поехать в Мексику. Стэн, как бродяга, валандался по всему Денверу из‑за этой своей драки с дедом. В ту ночь, после того, как мы свое выпили и удержали Генри в «Хот‑Шоппе» на Колфаксе от того, чтобы ему моча в голову ударила, Стэн улегся спать на полу в комнате Генри над «Гленармом».

– Я даже домой поздно не могу прийти – дед лезет в драку, а потом переключается на мать. Говорю тебе, Сал, мне надо сматываться из Денвера побыстрее, а не то я сойду с ума.

Ну а я остался у Тима Грэя, а потом, попозже, Бэйб Роулинс пустила меня в чистенькую комнатку у себя в цоколе, и мы все запали там, устраивая вечеринки всю неделю подряд. Генри испарился к своему брательнику, и мы его больше не видели – и так никогда и не узнали, высказался ли ему кто‑нибудь с тех пор, и упрятали ли его снова за решетку, или у него обмотки горят на свободе.

Тим Грэй, Стэн, Бэйб и я провели всю неделю в милых денверских барах, где официантки носят брючки и рассекают, стыдливо и любовно поглядывая на тебя, – не заскорузлые официантки, а те, что влюбляются в своих клиентов: у них взрывные романы, они пыхтят, надрываются и страдают из одного бара в другой; а ночи на этой неделе мы проводили в «Пяти Точках» – слушали джаз, киряли в сумасшедших негритянских салунах и трепались до пяти утра у меня в подвале. В полдень нас обычно можно было найти у Бэйб на заднем дворе – мы возлежали посреди денверских мальцов, которые играли в ковбоев и индейцев и грохались прямо на нас с цветущих вишен. Мне было чудесно: весь мир раскрывался передо мною, поскольку я не видел никаких снов. Мы со Стэном задумали уломать Тима Грэя ехать с нами, но Тим слишком залип на своей жизни в Денвере.

Я уже собирался было ехать в Мексику, когда однажды вечером мне позвонил Денвер Долл и сказал:

– Ну‑ка, Сал, догадайся, кто сейчас едет в Денвер? – Я не имел понятия. – Он уже в пути, мне моя сорока на хвосте принесла. Дин купил машину и едет к тебе. – Я вдруг увидел перед собою Дина – пылающего, содрогающегося, пугающего Ангела, пульсирующего ко мне через всю громадную даль дороги, надвигающегося, как туча, с громадной скоростью, преследующего меня, как Странник В Саване на равнине, обрушивающегося на меня. Над просторами я видел гитантское лицо с его безумной костлявой целеустремленностью и сверкающими глазами; я видел его крылья; я видел его допотопный драндулет – колесницу с прыгающими по ней тысячами огоньков‑искорок; я видел след, который она выжигала на дороге: она торила и свой собственный путь – по кукурузе, сквозь города, разрушая мосты, испаряя реки. Она надвигалась на Запад гневом Госпдним. Я знал, что Дин снова обезумел. Никак уже не послать было денег никакой из его жен, если он забрал из банка все свои сбережения и купил машину. Все пропало – и игра проиграна, и все дела. За ним дымились опаленные руины. Он снова рвался на Запад по кряхтящему и жуткому континенту и теперь уже скоро приедет. Мы спешно приготовились встретить Дина. Говорили, что он повезет меня в Мексику.

– Как ты думаешь, он разрешит и мне поехать? – трепеща, спрашивал Стэн.

– Я с ним поговорю, – сурово отвечал я. Мы не знали, чего вообще ожидать.

– Где он будет спать? Что он будет есть? Есть ли для него девчонки? – Это походило на неминуемый приезд Гаргантюа: надо было подготовиться – расширить сточные канавы Денвера и упразднить некоторые законы, чтобы соответствовать его страждущему туловищу и рвущимся наружу экстазам.

 

 

Дин приехал, как в старомодном кино. Золотым полднем я сидел дома у Бэйб. Пару слов про дом. Мать ее была в Европе. Надзирательницу‑тетку звали Черити; ей было семьдесят пять, живая и проворная, как цыпленок. В семействе Роулинсов, которое расселилось по всему Западу, она постоянно курсировала от одного дома к другому, повсюду принося общую пользу. Когда‑то у нее были десятки сыновей. Теперь их уже не осталось: все они ее бросили. Она была стара, но живо интересовалась всем, что мы делали и говорили. Она сокрушенно качала головой, когда мы залпом глотали виски в гостиной:

– За этим вы могли бы выйти и на задний двор, молодой человек. – Наверху – а этим летом дом стал чем‑то вроде пансиона – жил парень во имени Том, безнадежно влюбленный в Бэйб. Он приехал из Вермонта, говорили, из богатой семьи, и там его ждала карьера и все такое, но он предпочел быть там, где Бэйб. По вечерам он сидел в гостиной, и лицо его пылало за газетой, и всякий раз, когда кто‑нибудь из нас что‑нибудь говорил, он слышал, но виду не подавал. Особенно он краснел, когда рот открывала Бэйб. Когда мы все‑таки вынуждали его опустить газету, он смотрел на нас с несметной скукой и страданием:

– Э? О да, я полагаю. – Больше обычно он ничего не говорил.

Черити сидела у себя в углу, вязала и наблюдала за всеми нами своими птичьими глазками. Ее работа состояла в том, чтобы надзирать, она должна была следить, чтобы никто не матерился. Бэйб сидела, хихикая, на кушетке. Тим Грэй, Стэн Шепард и я развалились в креслах. Бедняга Том мучился. Вот он встал, зевнул и сказал:

– Ну что же, еще день – еще доллар, спокойной ночи. – И скрылся наверху. Как любовник он был Бэйб совершенно без надобности. Она была влюблена в Тима Грэя; тот, извиваясь угрем, выскальзывал из ее хватки. Вот так вот мы и сидели весь день до ужина, когда перед домом на своей колымаге затормозил Дин и выскочил наружу в твидовом костюме, жилетке и при часовой цепочке.

– Хоп! хоп! – услышал я с улицы. С ним вместе был Рой Джонсон, который только что вернулся из Фриско со своей женой Дороти и опять жил в Денвере. Как и Данкель с Галатеей, как и Том Снарк. Все снова были в Денвере. Я вышел на крыльцо.

– Н‑ну, мой мальчик, – произнес Дин, протягивая руку, – я вижу, на этом конце палки все в порядке. Привет привет привет, – сказал он всем. – О, да, Тим Грэй, Стэн Шепард, здрасьте! – Мы представили его Черити. – О да‑а, здрась‑сте. Это мой друг Рой Джонсон, он был так добр, что сопроводил меня, гаррумф! эгад! ках! ках! Майор Хупл, сэр, – протянул он руку Тому, который тихо пялился на него. – Да‑а, да‑а. Ну, Сал, старина, что тут слышн, когда мы отчаливаем в Мексику? Завтра днем? Прекрасяо, прекрасно. Эхем! А теперь, Сал, мне осталось ровно шестнадцать минут, чтобы доехать до дома Эда Данкеля, где я собираюсь заиметь обратно свои старые железнодорожные часы, которые можно заложить на Латимер‑стрит, пока там ничего не закрылось, а тем временем надо жужжать очень быстро и как можно тщательнее, насколько позволит время, посмотреть, нет ли случайно моего старика в «Буфете Джиггса» или в каком‑нибудь другом баре, а затем у меня назначено с парикмахером, которому, Долл всегда говорил мне, надо покровительствовать, а сам я за все эти годы нисколько не изменился и продолжаю такую политику – ках! ках! В шесть часов ровно! – ровно, слышишь? – я хочу, чтобы ты стоял прямо вот здесь, а я прилечу забрать тебя и быстренько заехать домой к Рою Джонсону, послушаем Гиллеспи и всякий‑разный боп, часок расслабимся перед какими бы то ни было дальнейшими мероприятиями, которые ты, и Тим, и Стэн, и Бэйб могли запланировать сегодня на вечер вне зависимости от моего приезда, каковой, по случаю, произошел ровно сорок пять минут назад в моем старом тридцать седьмом «форде», который, как видишь, стоит вон там, я пригнал сюда вместе с долгой паузой в Канзас‑Сити, куда заехал повидать двоюродного брата – не Сэма Брэди, а того, что помоложе… – И говоря все это, он деловито перелатывался из костюма обратно в майку в алькове гостиной, где его не было видно, и перекладывал часы в другие штаны, которые достал из того же самого побитого чемодана.

– А Инез? – спросил я. – Что произошло в Нью‑Йорке?

– Официально, Сал, эта поездка – получить мексиканский развод, что дешевле и быстрее, чем какой‑либо другой. У меня, наконец, есть согласие Камиллы, все четко, все прекрасно, все мило, и мы знаем, что мы теперь ни о чем абсолютно не беспокоимся, разве не так, Сал?

Ну ладно, я всегда готов идти за Дином, поэтому мы перетусовались согласно новым планам и организовали грандиозную ночь – то было незабываемо. Пьянка проходила в доме брата Эда Данкеля. Двое других его братьев – шоферы автобуса. Они сидели, с почтением взирая на все, что происходит. Стол накрыли очень миленько – торт и напитки. Эд Данкель выглядел счастливым и преуспевающим.

– Ну, а у тебя с Галатеей теперь все улажено?

– Да, сэр, – ответил Эд. – Конечно, всё. Я собираюсь поступать в денверский увивер – мы с Роем вместе.

– И чем вы собираетесь заниматься?

– О, социологией, ну и вот в этой области, короче. Слушай, а Дин с каждым годом все больше с ума сходит, верно?

– Еще как.

Галатея Данкель тоже там была. Она пыталась с кем‑то поговорить, но Дин захватил всеобщее внимание. Он стоял и актерствовал передо мной, Шепардом, Тимом и Бэйб – мы рядком сидели на кухонных табуретках вдоль стенки. За ним нервно возвышался Эд Данкель. Его бедного брата оттеснили куда‑то назад.

– Хоп! хоп! – говорил Дин, дергая себя за рубашку, потирая живот и подпрыгивая. – Ага, ну это… мы сейчас все вместе, а годы соответственно укатились назад, но вы же видите: никто из нас, на самом деле, не изменился, вот что так изумительно – это дол‑го‑… долго‑вре‑мен‑ность… а в действительности, чтобы доказать это, у меня тут есть колода карт, с помощью которой я могу предсказывать разнообразное будущее. – То была его неприличная колода. Дороти Джонсон и Рэй чопорно сидели в углу. Это была скорбная вечеринка. Затем Дин вдруг затих, сел на табуретку между Стэном и мной и уставился прямо перед собой с окаменевшим выражением собачьего удивления на лице, и не обращал ни на кого внимания. Он просто на какое‑то мгновение исчез, чтобы скопить побольшие энергии. Если бы его тронули, он закачался бы, как валун, уравновешенный на одном‑единственном камушке на краю утеса. Он мог рухнуть вниз, он мог просто качаться себе дальше. Потом валун взорвался и весь расцвел, его лицо осветилось милейшей улыбкой, он огляделся, будто только что проснулся, и сказал:

– Ах, взгляните только на этих славных людей, что сидят здесь со мною. Ну не клево ли? Сал, слушай, я как‑то сказал Мину, слушай… эррг, ах, да! – Он встал и прошелся по комнате, протянул руку одному из водителей автобуса, что были в компании: – Здрасьте. Меня зовут Дин Мориарти. Да, я хорошо вас помню. У вас все в порядке? Ну‑ну. Посмотрите, что за милый тортик. О, можно мне немного? Всего лишь мне? Несчастному мне? – Сестра Эда сказала, что да. – О, как чудесно. Люди так милы. Торты и прелестные вещицы, выложенные на стол – и всё ради чудесных маленьких радостей и восторгов. Хмм, ах, да, отлично, великолепно, харрумф, эгад! – И остановился, покачиваясь, посреди комнаты с куском торта в руке, благоговейно всех рассматривая. Потом оглянулся и посмотрел, что у него за спиной. Всё изумляло его – всё, что он видел. По всей комнате люди беседовали небольшими группками, и он произнес: – Да! Правильно! – При виде картины на стене он застыл, весь внимание. Потом подошел и вгляделся в нее, отступил, сгорбился, подпрыгнул, он хотел рассмотреть ее со всех возможных уровней и углов, он дернул себя за майку, воскликнув: – Вот дьявол! – Он не представлял себе, что за впечатление производит, ему это было глубоко безразлично. Люди теперь начали смотреть на Дина с материнской и отцовской симпатией – она проступала у них на лицах. Наконец, он стал Ангелом, каким, я всегда знал, он и станет; но, как и всякий Ангел, он до сих пор еще иногда ярился и неистовствовал, и в ту ночь, когда мы все ушли с вечеринки и направилиь в бар «Виндзора» одной большой громкой кодлой, Дин неистово, демонически, серафически надрался.

А вы помните, что «Виндзор», некогда великий денверский отель времен Золотой Лихорадки и во многих отношениях заслуживающее внимания место – в большом нижнем салуне там до сих пор в стенах дырки от пуль – был когда‑то Дину родным домом. Он жил здесь со своим отцом в одной из комнат наверху. И теперь он не был праздным туристом. Он пил в этом салуне, как призрак своего отца; он глотал вино, пиво и виски как воду. Его лицо побагровело и покрылось крупными каплями пота, он ревел и визжал у стойки бара, и шатался по танцевальному пятачку, где шныранты Запада отплясывали со своими девицами, и пытался играть на пианино, и лез обниматься к бывшим уголовникам, и кричал вместе с ними в общем бедламе. А в нашей компании все тем временем сгрудились вокруг двух огромных столов. Здесь были Денвер Д.Долл, Дороти и Рой Джонсоны, девушка из Буффало, Вайоминг, – подруга Дороти, Стэн, Тим Грэй, Бэйб, я, Эд Данкель и кто‑то еще, всего тринадцать человек. Доллу было клево: он взял машинку, выдававшую орешки, поставил на стол перед собой, одну за другой совал туда монетки и жевал ядрышки. Он предложил нам всем написатъ что‑нибудь на открытке за пенни и отправить ее Карло Марксу в Нью‑Йорк. Мы писали всякие безумства. Скрипка просто гремела в ночи на Латимер‑стрит.

– Ну не клево ли? – вопил Долл. В мужской комнате мы с Дином ломились в дверь и даже пытались вынести ее вообще, но она была в дюйм толщиной. У меня в среднем пальце треснула косточка, но я этого даже не понял аж до следующего дня. Мы ужрались вусмерть. Однажды на наших столах зараз стояло пятьдесят стаканов пива. Можно было просто подбегать и отхлебывать из любого. Зэки из Каньон‑Сити отирались вокруг и трепались с нами вместе. В вестибюле за дверью салуна сидели старики – бывшие старатели – и грезили, опершись на свои палки под тиканье старых часов. Такая ярость была им ведома в более славные дни. Всё кружилось. Везде случались какие‑то разметанные попойки. Попойка была даже в замке, куда мы поехали – кроме Дина, который куда‑то сбежал, – и в этом замке все сидели за огромным столом и орали. Снаружи там был бассейн и гроты. Я, наконец, нашел тот замок, где должен был восстать великий змей мира.

Потом, поздно ночью, в одной машине оказались лишь Дин, я, Стэн Шепард, Тим Грэй, Эд Данкель и Томми Снарк, а остальные нас обогнали. Мы ехали в Мексиканскую Слободку, мы ехали в «Пять Точек», мы кружили по городу. Стэн Шепард был вне себя от радости. Он не переставал вопить:

– Сук‑кин кот! Чер‑рт подер‑ри! – своим высоким визгливым голосом и шлепал себя по коленям. Дин просто с ума от него сходил. Он повторял все, что бы тот ни сказал, фыркал и стирал со лба пот:

– Ну, мы и оттянемся, Сал, по пути в Мексику вместе с этим кошаком Стэном! Да! – То была наша последняя ночь в святом Денвере, мы сделали ее большой и дикой. Все окончилось вином в подвале при свечах, а Черити кралась по верхнему этажу в ночнушке и с фонариком. С нами теперь был цветной парень, который называл себя Гомесом. Он плавал по «Пяти Точкам» и плевал на все. Когда мы его увидели, Томми Снарк крикнул:

– Эй, тебя не Джонни зовут?

А Гомес лишь попятился, потом прошел мимо нас снова и переспросил:

– Не повторите ли вы, что вы только что сказали?

– Я сказал: это не ты тот парень, которого зовут Джонни?

Гомес отплыл назад и сделал еще одну попытку:

– А может, вот так на него чуть больше похоже? Я ведь стараюсь изо всех сил быть Джонни, но просто не могу найти пути.

– Ну, чув‑вак, давай с нами! – закричал Дин, и Гомес прыгнул к нам, и мы отчалили. Мы неистово шептались в подвале, чтобы не доставлять беспокойства соседям. В девять утра все ушли, кроме Дина и Шепарда, которые все еще тараторили, как полоумные. Люди уже вставали готовить завтрак и тут слышали странные подземные голоса, повторявшие:

– Да! Да! – Бэйб сделала большой завтрак. Приближалось время отваливать в Мексику.

Дин пригнал машину на ближайшую автозаправку, и ему все сделали в лучшем виде. У него был «форд‑37», правая дверца без петель, просто привязана к раме. Правое переднее сиденье тоже раскурочено, и сидеть на нем можно было только лицом к ободранному потолку.

– Совсем как Мин с Биллом, – сказал Дин. – Мы дочихаем и доскачем до Мексики; у нас это займет много‑много дней. – Я посмотрел на карту: больше тысячи миль – главным образом, по Техасу до границы в Ларедо, а затем еще 767 миль через всю Мексику до великого города у треснувшего Истмуса и Оахаканских Высот. Я не мог себе представить этой поездки. Она была самой сказочной из всех. Это уже было не просто восток‑запад, но волшебный юг. Мы мысленно видели, как все Западное Полушарие ребрами скал нисходит к самому Тьерра‑дель‑Фуэго, и мы такие летим по кривой мира в иные тропики и иные миры.

– Чувак, вот что приведет нас, наконец, к ЭТОМУ! – сказал Дин с окончательной верой в голосе. Он похлопал меня по руке. – Вот погоди, и увидишь сам. Хуу! Уии!

Я пошел с Шепардом заканчивать последние из его денверских дел и встретился с его бедным дедом, котормй стоял в дверях дома, повторяя:

– Стэн… Стэн… Стэн…

– Что такое, дедушка?

– Не езди.

– Ох, да все уже решен, теперь я просто должен ехать; зачем ты так делаешь? – У старика были серые волосы, крупные миндалевидные глаза и напряженная, безумная шея.

– Стэн, – сказал он просто, – не езди. Не заставляй своего старого деда плакать. Не бросай меня еще раз. – У меня сердце разрывалось при виде этого.

– Дин, – сказал старик, обращаясь ко мне, – не забирай от меня моего Стэна. Когда он был маленьким, я, бывало, водил его в парк и объяснял ему про лебедей. Потом в том же самом пруду утонула его маленькая сестренка. Я не хочу, чтобы ты забирал моего мальчика.

– Нет, – ответил Стэн, – мы уже уезжаем. До свиданья. – Внутри его всего просто раздирало.

Дед схватил его за руку:

– Стэн, Стэн, Стэн, не езди, не езди, не езди.

Мы бежали оттуда, склонив головы, а старик по‑прежнему стоял в дверях своего домика на боковой улочке Денвера, и штора из бус болталась в проеме, и в гостиной стояла набивная мебель. Он побелел, как полотно. Он все еще звал Стэна. Двигался он, будто парализованный, и он никуда не уходил с порога, а лишь стоял и бормотал «Стэн» и «Не езди», да тревожно смотрел нам вслед, пока мы сворачивали за угол.

– Господи, Шеп, я не знаю, что и сказать.

– Не обращай внимания, – простонал Стэн. – Он всегда такой был.

В банке мы встретили мать Стэна, она там брала для него деньги. Милая седая женщина, до сих пор очень моложавая. Они с сыном стояли на мраморном полу банка и шептались. На Стэне был ливайсовский прикид – с курткой и всеми делами, и он выглядел точь‑в‑точь как человек, едущий в Мексику. Таково было его нежное существование в Денвере, а теперь он сбегал вместе с пылающим новичком Дином. Дин выскочил из‑за угла и встретился с нами как раз вовремя. Миссис Шепард настояла на том, чтобы угостить нас всех кофе.

– Берегите там моего Стэна, – говорила она. – Никогда нельзя сказать, что может случиться в этой стране.

– Мы будем следить друг за другом, – ответил я. Стэн с матерью пошли вперед, а мы с чокнутым Дином чуть остали; тот рассказывал мне про надписи, вырезанные на стенах туалетов Востока я Запада:

– Они совершенно разные: на Востоке острят, похабно шутят, пишут очевидные намеки, скатологические куски информации и рисуют; на Западе просто оставляют свои имена – Рыжий О'Хара из Рыгтауна, Монтана, был здесь, дата, очень серьезно все, типа, ну, скажем, Эда Данкеля, а причина – в громаднейшем одиночестве, которое лишь на оттенок, лишь на срезанный волосок отличается, стоит только переехать Миссиссиппи. – Ну вот, перед нами был как раз такой одинокий парень, ибо мама Шепарда была очень милой мамой, ей страшно не хотелось, чтобы ее сын уезжал, но знала, что тот должен ехать. Я видел, что он бежит своего деда. И вот нас тут было трое: Дин искал своего отца, мой умер, а Стэн сбегал от своего старика, – и все мы уезжали в ночь вместе. Он поцеловать мать в спешивших толпах на 17‑й, та села в такси и помахала нам. До свиданья, до свиданья.

Мы сели в машину у Бэйб и попрощались с нею. Тим ехал с нами до своего дома за городом. Бэйб в тот день была прекрасна: длинные волосы, светлые и шведские, а на солнце выступили веснушки. Она выглядела в точности как та маленькая девочка, которой она, в сущности, и была. В ее глазах стояла дымка. Может, она с Тимом приедет к нам позже – но она не приехала. До свиданья, до свиданья.

Мы рванули. Оставили Тима у него во дворе на Равнинах за городом, и я оглянулся посмотреть, как Тим Грэй уменьшается на этой равнине. Этот странный парень стоял там полных две минуты, смотрел, как мы уезжаем, и Бог знает какие горестные мысли бродили у него в голове. Он становился все меньше и меньше, однако, стоял без движения, положив одну руку на натянутую бельевую веревку, будто капитан, а я весь перекрутился, чтобы только подольше видеть Тима Грэя, пока от него не осталось ничего, кроме возраставшего отсутствия в пространстве, а пространство открывалось на Восток, к Канзасу, который уводил все дальше назад, к моему дому в Атлантиде.

Теперь мы направили наше дребезжавшее рыдо на юг, целясь на Кастл‑Рок, Колорадо, а солнце краснело, и скалы к западу выглядели как бруклинская пивоварня в ноябрьских сумерках. Высоко в их лиловых тенях кто‑то все шагал, шагал, но нам было не разглядеть; может, тот старик с седыми волосами, которого я ощутил в вершинах много лет назад. Закатеканский Джек. Но он приближался ко мне. Если вообще не стоял всегда сразу за спиной. А Денвер отступал сзади – как город из соли, его дымы разламывались в воздухе и растворялись у нас на глазах.

 

 

Стоял май. И как только могут такие уютные деньки в Колорадо с его фермами, оросительными канавами и тенистыми лощинами – куда малышня бегает купаться – рожать на свет насекомых типа того, что цапнуло Стэна Шепарда? Рука его свисала по ту сторону дверцы, он ехал и счастливо молол языком, как вдруг какая‑то тварь со всего маху впилась ему в руку и засадила свое длинное жало – да так, что тот взвыл. Она прилетела из этого американского денечка. Стэн дернулся, шлепнул себя по руке и извлек жало, а через несколько минут рука начала распухать и болеть. Мы с Дином не могли определить, что это такое. Нужно было лишь подождать и посмотреть, не спадет ли опухоль. Вот они мы какие – едем к неизведанным южным землям, и трех миль не отъехали от родимого городка, старого бедного городка детства, как странное. Лихорадочное, экзотическое насекомое откуда ни возьмись возникает из какой‑то тайной порчи и вселяет страх в наши сердца.

– Что это такое?

– Я никогда не слыхал, чтобы здесь водились жуки, которые оставляют такую опухоль.

– Вот черт! – Поездка от этого стала казаться зловещей и обреченной. Мы ехали дальше. Стэну становилось все хуже. Остановимся у первой же больницы и вколем ему пенициллин. Проехали Кастл‑Рок, уже в темноте подъехали к Колорадо‑Спрингс. Огромная тень пика Пайк высилась справа от нас. Мы быстро катились по шоссе в Пуэбло.

– Я стопарил по этой дороге тысячи раз, – рассказывал Дин. – Как‑то ночью прятался вот за этой самой проволочной изгородью, когда меня ни с того ни с сего по шугани прибило.

Мы все решили рассказывать истории своей жизни, но по очереди, и Стэну выпало первым.

– Ехать нам далеко, – сделал такое вступление Дин, – поэтому ты должен очень сильно постараться и вспомнить как можно больше деталей – но и тогда всего не расскажешь. Легче, легче, – предостерег он Стэна, – ты при этом сам должен расслабиться. – Стэн пустился в свой рассказ, пока мы летели сквозь темень. Он начал с житья во Франции, но чтобы преодолеть громоздившиеся одно на другое пояснения, вынужден был вернуться и начать с отрочества в Денвере. Они с Дином стали припоминать те разы, когда видели друг друга рассекающими на великах по городу.

– А вот еще раз ты забыл, я знаю, – гараж «Арапахо». Помнишь? Я кинул в тебя мяч с отскока на углу, а ты кулаком его отбил, и он укатился в канализацию. В первом классе. Теперь вспомнил? – Стэн нервничал, его лихорадило. Он хотел рассказать Дину все. Дин теперь был арбитром, стариком, судьей, слушателем, он одобрял, он кивал:

– Да, да, продолжай. – Мы проехали Вальзенберг; потом неожиданно – Тринидад, где в каком‑то месте далеко от дороги, перед костром, возможно, с кучкой других антропологов сидел Чад Кинг и, как в старину, тоже рассказывал историю своей жизни, и даже присниться ему не могло, что мы проезжаем по шоссе именно в это мгновенье, направляясь в Мексику и рассказывая собственные истории. О печальная Американская Ночь! Затем мы оказались в Нью‑Мексико, миновали округлые скалы Ратона и остановились у закусочной, голодные как волки, наелись гамбургеров и еще завернули с собой в салфетку, чтобы съесть потом у границы внизу.

– Перед нами сейчас лежит весь Техас по вертикали, Сал, – сказал Дин. – Раньше мы делали его по горизонтали – расстояние такое же. Мы будем в Техасе через несколько минут и выедем из него лишь завтра в это же самое время, а останавливаться не будем вообще. Только подумай.

Мы поехали дальше. По другую сторону гигантской равнины ночи залег первый техасский городок – Далхарт, который я уже проезжал в 47‑м. Он лежал, поблескивая на темном полу земли в пятидесяти милях от нас. Земля в лунном свете была сплошными зарослями мескитов и пустошами. На горизонте стояла луна. Она набухала, она становилась огромной и ржавой, она таяла и катилась, пока не вмешалась утренняя звезда, и роса не начала залетать нам в окна, – а мы все мчались. После Далхарта – пустого крохотного городка – мы погнали в Амарилло и въехали туда утром, оплетенные травами‑попрошайками, бурными на ветру, которые всего лишь пару лет назад волновались вокруг бизоньих палаток. Теперь же повсюду стояли бензоколонки и новые музыкальные автоматы образца 1950 года с громадными изукрашенными рылами, щелями под десять центов и жуткими песнями. Всю дорогу от Амарилло до Чилдресса мы с Дином сюжет за сюжетом вколачивали в Стэна те книги, что прочли сами, – тот нас об этом попросил, поскольку очень хотел знать. В Чилдрессе под горячим солнцем мы повернули прямо на юг по второстепенному шоссе и пронеслись по бездонным пустошам к Падуне, Гатри и Абилину, Техас. Дину теперь надо быле поспать, и мы со Стэном сели вперед и повели машину. Наш шарабан чадил, подскакивал и изо всех сил пробивался вперед. Огромные тучи ветра с песком обдували нас из мерцавших пространств. Стэн катил себе дальше с историями про Монте‑Карло, Кань‑сюр‑Мер и голубые местечки под Ментоной, где темнолицые люди бродят меж белых стен.

Техас неоспорим: мы, медленно дымя, вкатились в Абилин и все проснулись посмотреть на него.

– Представь, что живешь вот в этом городишке в тыщах миль от больших городов. Хуп, хуп, вон там у рельсов – старый городок Абилин, куда свозили коров, где отстреливались от сыщиков и лакали сивуху. Эй, берегись! – завопил Дин из окна, скривив рот, как У.К.Филдс. Ему было плевать и на Техас, и на любое другое место. Краснолицые техасцы были на него не в обиде – они спешили себе дальше по пылавшим тротуарам. Мы остановились поесть на шоссе к югу от города. Вечер, казалось, маячил за миллион миль от нас, когда мы тронулись в сторону Коулмена и Брэди – к сердцу Техаса: только глухомань низких кустарников вокруг, да изредка домик у ручейка, страдающего от жажды, да пятидесятимильный объезд по грунтовой дороге, да бесконечная жара.

– Старая добрая Мексика еще далеко‑о, – сонно протянул Дин с заднего сиденья, – поэтому давайте, парни, гоните, и к утру будем целоваться с сеньоритами, потому что этот «фордик» может гонять, ежели знать, как с ним разговаривать и как его подстегивать – только задок вот‑вот отвалится, но вы не волнуйтесь, пока мы дотуда не доедем. – И он уснул.

Я сел за руль и доехал до Фредериксберга, и здесь опять пересек свой старый маршрут – в этом же месте мы с Мэрилу держались за руки снежным утром в 1949‑м, а где Мэрилу теперь?

– Дуй! – закричал Дин во сне; наверное, ему снился джаз во Фриско или грядущее мексиканское мамбо. Стэн все говорил и говорил: Дин завел его предыдущей ночью, и теперь он вообще не собирался затыкаться. К этому времени он уже перебрался в Англию и повествовал о своих приключениях на английском автостопе из Лондона в Ливерпуль – длинноволосый, в рваных штанах, и странные британские шоферы грузовиков подбрасывали его в хмарях европейской пустоты. У нас у всех от постоянных мистралей старого Техаса покраснели глаза. В каждом животе было по камню, и мы знали, что медленно, но верно приближаемся, куда нужно. Машина, содрогаясь от напряжения, еле выжимала сорок. От Фредериксберга начался спуск по широченным западным высокогорьям. О ветровое стекло забились бабочки.

– Опускаемся в пекло, мальчики, к пустынным крысам и текиле. Я так далеко на юге Техаса впервые, – прибавил Дин с восхищением. – Вот же черт! вот куда, оказывается, мой старик сбегает каждую зиму, хитрющий бичара.

Мы неожиданно очутились в совершенно тропической жаре у подножия холма с пятимильным подъемом, а впереди виднелись огоньки Сан‑Антонио. Было такое ошущение, что все это действительно когда‑то было мексиканской территорией. Дома по обочинам – другие, бензоколонки – побитее, меньше фонарей. Дин с восторгом схватился за руль, чтобы ввезти нас в Сан‑Антонио. Мн въехали в город и сразу попали в южный ералаш из рахитичных мексиканских хибар без погребов, с креслами‑качалками на крылечках. Мы остановилиеь на безумной заправке поменять масло. Повсюду стояли мексиканцы – под жарким светом ламп над головой, которые были просто черны от летних насекомых долины; они совали руки в ящики с прохладительными напитками, вытаскивали оттуда бутылки с пивом, а деньги швыряли служителю. Вокруг околачивались целые семейства и ничего больше не делали. Нас со всех сторон окружали халупы, поникшие деревья и запах дикой корицы в воздухе. Со своими мальчиками подходили неистовые мексиканские девчонки‑подростки.

– Ху‑у! – вопил Дин. – Си! Маньяна! – Со всех сторон летела музыка, всевозможная музыка. Стэн и я выпили несколько бутылок пива и заторчали. Мы уже почти что выбрались из Америки, но все же вполне определенно пока оставались в ней, да еще и в самой сердцевине ее безумия. Мимо неслись четкие машины. Сан‑Антонио, ах‑хаа! – А теперь, люди, слушайте меня: мы с таким же успехом можем пару часов повалять дурака в Сан‑Антоне, поэтому пошли найдем Стэну поликлинику, а мы с тобой, Сал, порассекаем тут и поврубаемея в улицы – посмотри только вон на те дома через дорогу, там можно заглянуть прямо в гостиную, а всякие дочурки разлатались там с журнальчиками типа «Настоящей Любви», уиии! Давай, пошли!

Сначала мы бесцельно покатались по городу и поспрашивали народ, где тут ближайшая поликлиника. Та располагалась поблизости от центра, где всё больше лоснилось и выглядело по‑американски: несколько полунебоскребов, много неона и типовых забегаловок, – но машины все же ломились вдоль по улицам из тьмы, окружавшей город, как будто не существовало никаких правил уличного движения. Мы поставили машину в проезде к поликлинике, и я пошел со Стэном к доктору, а Дин остался в кабине переодеваться. В вестибюле было полно бедных мексиканок, некоторые беременные, некоторые больные, некоторые привели маленьких больных детишек. Это было грустно. Я подумал о несчастной Терри: что же она делает сейчас? Стэну пришлось ожидать целый час, пока дежурный врач не дошел до него и не осмотрел его распухшую руку. Его инфекция как‑то называлась, но ни один из нас не смог выговорить названия. Ему вкололи пенициллин.

Тем временем мы с Дином отправились врубаться в улицы мексиканокого Сан‑Антонио. Там было ароматно и мягко – мягчайший воздух, которым я когда‑либо дышал, – и темно, и таинственно, и беспокойно. В гудящей темноте возникали фигуры девушек в белых платках. Дин, онемев, крался по улицам.

– О, здесь слишком чудесно, чтобы что‑то делатъ! – шептал он. – Давай проползем чуть дальше и все увидим. Смотри! смотри! Чокнутая бильярдная хибара! – Мы вошли. За тремя столами дюжина парней расписывала пульку – все мексиканцы. Мы купили кока‑колы, напихали никелей в музыкальный автомат и стали слушать Винонию Блюз Харриса, Лайонела Хэмптона и Лаки Миллиндера и угорать. Дин тем временем предупредил, чтобы я наблюдал повнимательней: – Врубись – вот, сейчас, краем глаза, пока мы слушаем, как Винония лабает про пудинг своей бэби, пока нюхаем вот этот мягчайший, как ты говоришь, воздух: врубись в пацана, в этого калеку, который мечет пульку за первым столом, он – козел отпущения всей здешней компании, всю жизнь им был. А остальные парни безжалостны, но они его любят.

Увечный пацан был каким‑то плохо сформировавшимся карликом с огромным прекрасным лицом, слишком большим для него, на котором влажно поблескивали громадные карие глазищи.

– Разве ты не видишь. Сал, это здешний мексиканский Том Снарк – та же самая история по всему свету. Видишь, они лупят его по заднице кием? Ха‑ха‑ха! – слышишь, как они смеются? Видишь, он хочет выиграть эту игру, он поставил четыре монеты. Следи! следи же! – Мы наблюдали, как ангельский молодой карлик нацелился сорвать банк. Промазал. Парни взревели. – Эх, чувак! – сказал Дин. – А теперь смотри. – Они взяли мальчишку за шиворот и стали шутя терзать его. Тот визжал. Потом выбежал наружу, в ночь, но кинул назад смущенный ласковый взгляд. – Ах, чувак, как бы мне хотелось поближе узнать этого забойного кошака, о чем он думает, какие у него девчонки… ох, чувак, я просто улетаю по этому воздуху! – Мы немного пошлялись и облазили несколько темных, таинственных кварталов. Бесчисленные домики прятались в пышных дворах – почти что джунглях; мы подмечали девчонок в гостиных, девчонок на верандах, девчонок в кустах с мальчишками. – Я никогда не знал этого безумного Сан‑Антонио! А подумай, какой тогда окажется Мексика! Пой‑ехали! Пой‑ехали! – Мы рванули обратно в больницу. Стэна уже выпустили, и он сказал, что ему намного лучше. Мы обняли его и рассказали все, что мы тут успели.

Теперь ничто не мешало нам сделать последние сто пятьдесят милъ до волшебной границы. Мы прыгнули в машину и дернули. Я настолько выбился из сил, что проспал всю дорогу через Дилли и Энсиналь до Ларедо и не просыпался до тех пор, пока они не поставили машину перед столовой в два часа утра.

– Ах, – вздохнул Дин, – конец Техаса, конец Америки. Ничего более нам уже не ведомо. – Было грандиозно жарко: с нас ведрами лил пот. Ни ночной росы, ни дуновения воздуха – ничего, кроме миллиардов бабочек, бившихся везде о лампочки, да низкого, густого запаха жаркой реки в ночи неподалеку – Рио‑Гранде, которая начинается в прохладных распадках Скалистых Гор, а заканчивается тем, что образует одну из величайших пойм мира и мешает свой жар с грязями Миссиссиппи в великом Заливе.

Ларедо в то утро оказался зловещим городком. Вокруг бродили всевозможные таксисты и пограничные крысы, ища, чем бы поживиться. Шансов выпадало немного: слишком поздно. Здесь было дно и опивки Америки, куда опускались все тяжелые мерзавцы, куда приходилось идти всем заблудшим, чтобы оказаться поближе к своему личному «где‑то там», куда можно проскользнуть незамеченными. В тяжелом сиропе воздуха высиживалась контрабанда. Фараоны были краснорожими, хмурыми и потными – не подступись. Официантки – грязными и омерзительными. Сразу за всей этой мерзостью ощущалось присутствие великой Мексики, почти доносился запах миллиарда жареных тортилий, дымившихся в ночи. Мы не имели ни малейшего понятия, какой она на самом деле окажется. Снова мы находились на уровне моря, а когда попытались перекусить, то едва смогли проглотить хотя бы кусочек. Я все равно завернул свой обед в салфетки на дорогу. Мы чувствовали себя ужасно и тоскливо. Но все изменилось, стоило лишь пересечь реку по таинственному мосту, и наши колеса покатились по официальной мексиканской почве, хоть та и была не чем иным, как асфальтом, ведущим к пограничной инспекции. На противоположной стороне улицы уже начиналась Мексика. Мы с любопытством смотрели туда. К нашему изумлению, она в точности походила на настоящую. Три часа утра, а мужики в соломенных шляпах и белых штанах дюжинами колбасятся перед оббитыми рябыми магазинчиками.

– Посмотри… на… этих… кошаков! – прошептал Дин. – Ууу, – тихо выдохнул он, – погоди, погоди. – Ухмыляясь, вышли мексиканские власти и попросили нас пожалуйста извлечь наш багаж. Мы извлекли. Мы не могли оторвать глаз от той стороны улицы. Нам не терпелось рвануть прямо туда и затеряться в таинственных испанских улочках. То было всего лишь Нуэво‑Ларедо, но для нас и оно – Священная Лхаса.

– Бож‑же, парни ведь не спят всю ночь, – прошептал Дин. Мы поспешили оформить свои бумаги, нас предупредили не пить сырой воды – теперь, когда мы пересекли границу. Мексиканцы бессвязно обсмотрели наши пожитки. Они ничем не напоминали официальных лиц. Они были ленивы и нежны. Дин не сводил с них глаз. Он повернулся ко мне:

– Видишь, какие в этой стране легавые? Не могу в это поверить! – Он протер глаза. – Я сплю. – Потом пришло время менять деньги. На столе мы увидели большущие столбики песо и узнали, что восемь их составляют один американский дуб или что‑то около того. Мы обменяли большую часть бабок и с восторгом рассовали пачки по карманам.

 

 

Затем мы обратили лица к Мексике с робостью и изумлением, а десятки мексиканских кошаков наблюдали за нами из‑под таинственных полей своих шляп в ночи. Дальше была музыка и ночные рестораны, из дверей которых валил дым.

– Ух ты! – очень тихо прошептал Дин.

– Это все, – ухмыльнулся чиновник‑мексиканец. – Вы, парни, оформлены. Валяйте. Добро пожаловать в Мехику. Хорошо отдыхайте. Не зевайте с деньгами. Не зевайте на дороге. Это я вам лично говорю, я Рыжий, меня здесь все зовут Рыжий. Спросите Рыжего. Хорошо кушайте. Не волнуйтесь. Все прекрасно. Развлекаться в Мехике нетрудно.

– Д‑да! – вздрогнул Дин, и мы рванули через дорогу как на крыльях. Оставили машину у тротуара и все трое в ряд зашагали по испанской улочке в середину тусклых бурых огней. Старики сидели прямо в ночи на стульях, похожие на восточных торчков и оракулов. Прямо никто на нас не смотрел, но никто не пропускал и ни одного нашего движения. Мы резко свернули налево, в закопченную забегаловку и погрузились в музыку гитар кампо, несшуюся из американского музыкального автомата тридцатых годов. Мексиканские таксисты в рубашках с короткими рукавами и мексиканские хипстеры в соломенных шляпах сидели на табуретах, поглощая бесформенные массы тортилий, бобов, тако и чего‑то еще. Мы взяли три бутылки холодного пива – название его было «cerveza» – каждая стоила что‑то около тридцати мексиканских центов или десяти американских. Накупили мексиканских сигарет по шесть центов за пачку. Мы не могли налюбоваться на наши дивные мексиканские деньги, которые так преумножились, мы играли ими, озирались по сторонам и всем подряд улыбались. За нами лежала вся Америка и всё, что Дин и я прежде знали о жизни – причем, о жизни на дороге. В конце концов дорога все‑таки привела нас в волшебную страну – мы и мечтать не могли о таком волшебстве.

– Подумай только, эти коты не спят всю ночь напролет, – прошептал Дин. – Подумай, какой большой континент перед нами, и эти высоченные горы Сьерра‑Мадре, которые мы видели только в кино, и эти бесконечные джунгли внизу, и целая высокогорная пустыня, такая же большая, как и наша, она тянется до самой Гватемалы и еще Бог знает докуда, фуу! Что же нам делать? Что же нам делать? Покатили дальше! – Мы вышли оттуда и вернулись к машине. Последний мимолетный взгляд на Америку поверх жарких огней моста через Рио‑Гранде – и мы повернулись к ней спиной и багажником и с ревом умчались.

Мгновенно мы оказались в пустыне, и по всей плоскости ее на пятьдесят миль вокруг – ни единого огонька, ни единой машины. И вот тут над Мексиканским Заливом забрезжил рассвет, и со всех сторон выступили призрачные очертания кактусов юкки и «органных труб».

– Что за дикая страна! – вскрикнул я. У нас с Дином сна не было ни в одном глазу. В Ларедо же мы были полумертвыми от усталости. Стэн, который и прежде бывал за границей, мирно дрых на заднем сиденье. Вся Мексика лежала у наших с Дином ног.

– Теперь, Сал, мы все оставляем позади и вступаем в новую и неизвестную фазу вещей. Все годы, все заморочки и оттяги… а теперь вдруг вот это!.. с тем, чтобы мы спокойно могли больше ни о чем не думать, а просто идти себе дальше, открыв лица вот так вот, видишь, и понимать мир так, как, если уж на то пошло, другие американцы до нас его не понимали – а они тут уже побывали, верно? В Мексиканскую войну. Прорубались тут с пушками.

– Кроме того, – сказал я ему, – эта дорога – излюбленный маршрут всех американских изгоев, которые тикали от закона через границу и спускались к старому Монтеррею, поэтому если всмотришься вот в эту седую пустыню, и тебе явится призрак какого‑нибудь старинного гробового удальца, что одиноко скачет в изгнание навстречу неведомому, и ты увидишь дальше…

– Это же весь мир! – перебил Дин. – Боже мой! – вскричал он, ударяя ладонью по рулю. – Весь мир! Мы можем доехать аж до Южной Америки, если дорога доведет. Подумать только! Сук‑кин сын! Черт возь‑ми! – Мы неслись дальше. Заря разливалась моментально, и уже можно было различить белый песок пустыни и редкие хижины в отдалении. Дин замедлил ход, чтобы как следует рассмотреть их. – Настоящие битовые хижины, чувак, такие можно найти только в Долине Смерти, да и то вряд ли. Эти люди не чешутся по части внешнего вида. – Первый городок впереди, удостоившийся увековечиться на карте, назывался Сабинас‑Хидальго. Нам ужасно хотелось добраться до него поскорее. – А дорога ненамного отличается от американской, – воскликнул Дин, – если не считать одной безумной штуки, если ты ее заметил, вот тут прямо: на дорожных столбах отмечены не мили, а километры, и они меряют расстояние до Мехико. Видишь, это единственный большой город на всю страну, все дороги к нему ведут. – Нам оставалось всего 767 миль до столицы, в километрах же – больше тысячи. – Черт! Я должен жать! – закричал Дин. Я ненадолго прикрыл глаза в полном измождении и только слышал, как Дин колотит по рулю кулаками и говорит: «Черт!» – или «Какой оттяг!» – или «Ох, что за земля!» – или «Да!» Мы пересекли всю пустыню и приехали в Сабинас‑Хидальго около семи утра. Чтобы рассмотреть его, мы совершенно сбросили скорость. Растолкали Стэна на заднем сиденье. Все выпрямились, чтобы хорошенько врубиться в городок. Главная улица была немощеная и вся в выбоинах. По обеим сторонам тянулись грязные, полуразрушенные глинобитные фасады. Шли ослики с поклажей. Босоногие женщины наблюдали за нами из темных провалов дверей. Улица кишела пешеходами: в мексиканской земле начинался новый день. Старики с закрученными кверху усами, похожими на рули велосипедов, глазели на нас. Вид троицы бородатых, замызганных американских парней вместо обычных хорошо одетых туристов необычайно их заинтересовал. Подпрыгивая на ухабах, мы тащились вдоль по главной улице со скоростью десять миль в час, стараясь ничего не пропустить. Прямо перед нами шла стайка девушек. Когда мы протряслись мимо, одна спросила:

– Куда катите, чуваки?

Я в изумлении обернулся к Дину:

– Ты слышал, что она сказала?

Дин сам так обалдел, что лишь медленно ехал дальше, повторяя:

– Да, я слышал, что она сказала. Я прекрасно слышал, черт возьми, ох Боже мой, ох Господи. Я не знаю, что делать, мне так чудно, так сладко в этом утреннем мире. Мы, наконец, попали на небеса. Чётче и быть не могло, не могло быть великолепнее, не могло быть по‑другому.

– Так давай же вернемся и снимем их! сказал я.

– Да, – ответил Дин, продолжая ехать на пяти милях в час. Он был сбит с толку: тут не нужно было поступать так, как он привык в Америке. – Их там миллионы по всей дороге! – сказал он. Однако, все‑таки развернулся и вновь подъехал к девушкам. Те шли работать в поля; они улыбались нам. Дин немигающе уставился на них своими каменистыми глазами. – Черт! – еле слышно вымолвил он. – Ох! Это слишком грандиозно, так не бывает. Девчонки, девчонки. И вот прямо сейчас, в моем состоянии и положении, Сал, я врубаюсь во внутренности этих домов, что мы проезжаем… Дверей‑то нет, и это четко – заглядываешь внутрь и видишь соломенные подстилки, и там спят маленькие смуглые пацанчики, и ворочаются перед тем, как проснуться, их мысли сгущаются в пустом разуме сна, сознание восстает, а матери готовят им завтрак в железных котелках, и я врубаюсь в эти ставни, которые у них вместо окон, и в стариков – их старики такие невозмутимые и величественные, их ничто не беспокоит. Здесь нет подозрительности – ничего такого. Все бесстрастны, все смотрят на тебя такими честными карими глазами и ничего не говорят, они лишь смотрят, и в этом взгляде все человеческое – оно смягчено, приглушено, но все же оно есть. Только врубись, что за идиотские рассказы ты читал про Мексику, про спящего гринго и всякую разную дребедень про черномазых мексов и так далее – и сравни, что на самом деле: люди здесь прямые и добрые, и никого пальцем не тронут: просто поразительно. – Вымуштрованный суровой дорожной ночью, Дин явился в мир, чтобы увидеть его новыми глазами. Он согнулся над баранкой, он смотрел по сторонам и медленно катился дальше. Выезжая из Сабинас‑Хидальго, мы остановились заправиться. Здесь, перед допотопными колонками, ворчливо перебрасывались шутками собравшиеся ранчеры в соломенных шляпах и с усами как велосипедные рули. Подальше в полях старик пахал на ослике, подгоняя его хлыстом. Над чистыми, извечными труда