Дин уехал из Мехико и в Грегории снова встретился с Виктором, и допихал свою колымагу до самого Лейк‑Чарльза, Луизиана, где задняя часть, в конце концов, действительно отвалилась прямо на дорогу, как он всегда и ожидал. Поэтому Дин послал Инез телеграмму, и та отправила ему денег на авиабилет, и остаток пути он пролетел. Прибыв в Нью‑Йорк со свидетельством о разводе на руках, он взял Инез, и они немедленно отправились в Ньюарк и там женились, и той же самой ночью, сказав ей, что все в порядке, и чтобы она не беспокоилась, и делая логичным то, в чем не было ни порядка, ни логики – а только не поддающиеся оценке прискорбные напряги, он прыгнул в автобус и отчалил через весь ужасающий континент в Сан‑Франциско – снова к Камилле и к двум девочкам‑малышкам. Итак, он был теперь трижды женат, дважды разведен и жил со своей второй женой.
Осенью я и сам двинулся из Мехико домой, и как‑то ночью, сразу за ларедской границей, в Дилли, Техас, стоял на горячей дороге под дуговой лампой, о которую бились летние бабочки, как вдруг услышал шаги из темноты за кругом света, глядь – мимо ковыляет высокий старик с развевающимися сединами и мешком за спиной; завидя меня, он произнес:
– Иди, стенай по человеку, – и сгинул в свою тьму. Означало ли это, что мне, наконец, следует пешком отправиться в свое паломничество по всем темным дорогам Америки? Я затрясся и поспешил в Нью‑Йорк, и однажды ночью стоял на темной улочке Манхэттена и кричал в окно квартиры, где, как я полагал, пьянствуют мои друзья. Но из окна высунулась головка хорошенькой девушки и спросила:
– Да? Кто там?
– Сал Парадайз, – ответил я и услышал, как имя мое эхом разнеслось по печальной и пустой улице.
– Поднимайся сюда, – позвала она. – Я как раз варю горячий шоколад. – И вот я поднялся, и там была она – девушка с чистыми и невинными милыми глазами, которые я всегда искал, и так долго к тому же. Мы уговорились любить друг друга безумно. Зимой мы собирались переехать в Сан‑Франциско со всеми нашими битыми пожитками и ломаной мебелью на каком‑нибудь грузовичке‑драндулете. Я написал Дину и рассказал ему об этом. В ответ он прислал громаднейшее письмо в восемнадцать тысяч слов длиной – всё про свои молодые годы в Денвере, и сказал, что приедет за мною, и лично выберет нам старый грузовик, и отвезет нас домой. У нас оставалось шесть недель, чтобы скопить на машину, мы начали работать и считать каждый цент. Как вдруг Дин все равно приехал, на пять с половиной недель раньше, и ни у кого не было никаких денег, чтобы осуществить этот план.
Я вышел как‑то погулять среди ночи и вернулся к моей девочке, чтобы рассказать ей, чего я надумал за прогулку. Она встретила меня в темной маленькой прихожей со странной улыбкой. Я что‑то начал ей рассказывать, как вдруг заметил необычную тишину в комнате, осмотрелся и увидел на радиоприемнике потрепанную книжку. Я знал, что это была «высокая полуденная вечность» Дина – Пруст. Словно во сне я увидал, как он и сам выходит на цыпочках из комнаты в одних носках. Он уже не мог разговаривать. Он подпрыгивал и смеялся, он заикался, махал руками и говорил:
– Ах… ах… вы должны слушать и услышать. – Мы слушали, навострив уши. Но он забыл, что хотел сказать. – На самом деле, послушайте… кхм. Смотри, дорогой Сал… милая Лаура… я приехал… меня нет… но погодите, ах да. – И он с каменистой печалью уставился на свои руки. – Не могу больше говорить… вы понимаете, что это… или может быть… Но слушайте! – Мы слушали. – Вы же видите… больше не нужно разговаривать… и далее.
– Но почему ты приехал так рано, Дин?
– Ах, – ответил он, взглянув на меня как будто впервые, – так рано, да. Мы… мы узнаем… то есть, я не знаю. Я приехал поездами… в теплушках… в старых жестких вагонах… Техас… всю дорогу играл на флейте и на деревянной окарине. – И он вытащил свою новую дудочку. На ней он сыграл несколько скрипучих нот и подпрыгнул в носках. – Но, конечно же, Сал, я могу разговаривать так же скоро, как всегда, и мне есть много чего тебе сказать, на самом деле, я со своим куцым умишком все читал и читал этого четкого Пруста всю дорогу по всей стране и врубался в огромное число вещей, о которых рассказать тебе у меня просто не будет ВРЕМЕНИ, а мы ВСЕ ЕЩЕ не поговорили о Мехико и о том, как мы там расстались с тобой в лихорадке – но не нужно ни о чем говорить. Абсолютно уже, да?
– Ладно, не будем. – И он начал рассказывать историю о том, чем занимался в Л.А. все это время, со всеми мыслимыми подробностями, как он навещал какую‑то семью, обедал, разговаривал с отцом, с сыновьями, с сестрами – как они выглядели, что ели, какая у них обстановка, их мысли, их интересы, сами их души; такое подробное истолкование заняло у него три часа, а закончив, он сказал:
– Ах, но видишь ли, то, что я НА САМОМ ДЕЛЕ хотел тебе сказать… гораздо позже… Арканзас, когда я ехал по нему на поезде… играл на флейте… играл с парнями в карты, моей неприличной колодой… выиграл денег, выдал соло на окарине… для моряков. Долгое, долгое, ужасное путешествие, пять дней и пять ночей, только чтобы увидеться с тобою, Сал.
– А как насчет Камиллы?
– Разрешила, конечно… ждет меня. У нас с Камиллой теперь все правильно на веки вечные…
– А Инез?
– Я… я… я хочу, чтобы она вернулась со мною во Фриско и жила бы на другом конце города – как ты думаешь? И зачем я только приехал? – Позже он сказал во внезапное мгновенье ошалелого изумления: – Н‑ну, и да, конечно, я хотел увидеть твою милую девочку и тебя… рад за вас… люблю вас, как и прежде. – Он пробыл в Нью‑Йорке три дня, торопливо готовился сесть на обратный поезд, доставал железнодорожные билеты, чтобы снова пересечь весь континент, пять дней и пять ночей в пыльных вагонах и купе с жесткими полками, а у нас, конечно, не было денег на грузовик, и мы не могли поехать с ним вместе. С Инез он провел одну‑единственную ночь – объяснял, потел и дрался, и она его вышвырнула вон. Ему пришло письмо на мой адрес. Я его видел. От Камиллы. «Мое сердце не выдержало, когда ты ушел через рельсы со своей сумкой. Я все молюсь и молюсь, чтобы ты вернулся невредимым… Я очень хочу, чтобы Сал и его подруга приехали и жили бы на нашей улице… Я знаю, что у тебя все получится, но не могу не волноваться – теперь, когда я все решила… Дорогой Дин, это конец первой половины века. С любовью и поцелуями добро пожаловать к нам прожить вместе и вторую половину. Мы все ждем тебя. /Подпись/ Камилла, Эми и Малютка Джоани.» Итак, жизнь Дина утряслась с его самой постоянной, вкусившей больше всего горечи и лучше всех прочих знающей его женой Камиллой, и я возблагодарил Господа за него.
В последний раз я увидел его в печальных и странных обстоятельствах. В Нью‑Йорк приехал Реми Бонкёр – после того, как несколько раз обошел на судах вокруг света. Я хотел, чтобы они познакомились, и он узнал бы Дина. Они действительно встретились, но Дин уже не мог говорить и ничего не сказал, и Реми отвернулся от него. Реми достал билеты на концерт Дюка Эллингтона в Метрополитен‑Опере и настоял, чтобы Лаура и я пошли туда с ним и его подружкой. Реми сейчас стал толстым и печальным, но по‑прежнему оставался тем же порывистым и учтивым джентльменом и хотел делать все по‑правильному, как он это постоянно подчеркивал. Поэтому он заставил своего букмекера подвезти нас на концерт на «кадиллаке». Стоял холодный зимний вечер. Мы сидели в машине, собираясь отправляться. Дин со своей сумкой стоял снаружи, готовый ехать на вокзал Пенн‑Стэйшн и дальше, через всю землю.
– До свиданья, Дин, – сказал я. – Жалко, что мне надо ехать на концерт.
– Как ты думаешь, можно мне с вами доехать до Сороковой Улицы? – прошептал он. – Я хочу побыть с тобой подольше, мой мальчик, а кроме этого, здесь такая дьявольская холодина в этом вашем Ню‑Ёке… – Я шепнул пару слов Реми. Да нет же, зачем ему это, ему нравлюсь я, а не мои друзья‑идиоты. Не собираюсь же я снова губить его запланированные вечера, как я это уже сделал в 1947 году у «Альфреда» с Роландом Мэйджором.
– Об этом не может быть никакой речи, Сал! – Бедняга Реми, он специально для этого вечера заказал себе галстук – там были изображены билеты на концерт, подписанные по именам: Сал, Лаура, Реми и Вики, его подруга, – вместе с кучей тоскливых приколов и его любимых поговорок, типа «Старого маэстро новой песне не научить».
Итак, Дин не мог доехать с нами до окраины, и мне оставалось единственное – помахать ему с заднего сиденья «кадиллака». Букашка за рулем тоже не хотел с ним никаких дел. Дин, оборванный, в изъеденном молью пальто, которое привез специально для восточных морозов, ушел прочь один, и последнее, что я видел – это как он свернул за угол Седьмой авеню, снова устремив взгляд на улицу, и я покорился этому опять. Бедная маленькая Лаура, моя малышка, которой я все про Дина рассказал, чуть не расплакалась.
– Ох, нельзя же было, чтобы он вот так ушел. Что же нам делать?
Старины Дина нет, подумал я, а вслух произнес:
– С ним будет все в порядке. – И мы безо всякой охоты поехали на тот унылый концерт, глаза б мои его не видели, и я все время думал про Дина, про то, как он снова садится в поезд и едет три тысячи миль по этой ужасной земле, толком и не зная, зачем вообще приезжал, кроме как повидаться со мной.
Поэтому в Америке, когда заходит солнце, а я сижу на старом, поломанным речном пирсе и смотрю на долгие, долгие небеса над Нью‑Джерси, и ощущаю всю эту грубую землю, что перекатывается одним невероятно громадным горбом до самого Западного Побережья, и всю ту дорогу, что уводит туда, всех людей, которые видят сны в ее невообразимой огромности, и знаю, что в Айове теперь, должно быть, плачут детишки, в той земле, где детям позволяют плакать, и сегодня ночью на небе высыпят звезды, и разве вы не знали, что Господь Бог – это плюшевый медвежонок Винни‑Пух? вечерняя звезда наверняка уже клонится книзу и льет свою мерцающую дымку на прерии, что как раз ждут прихода полной ночи, которая благословляет землю, затемняет все реки, венчает вершины и обертывает последний берег, и никто, никто не знает, что со всеми случится, если не считать позабытого тряпья старости, я думаю о Дине Мориарти, я даже думаю о Старом Дине Мориарти, об отце, которого мы так никогда и не нашли, я думаю о Дине Мориарти.
[1]Один из самых знаменитых оклахомских «поющих ковбоев» периода расцвета радио в 1930‑40‑х годах, Орвон «Джин» Отри родился в 1907 году в Техасе. Автор множества кантри‑стандартов, среди которых – «Снова в седло» и «Этот мой седой папаша» (в 1931 году пластинка разошлась фантастическим тиражом 5 миллионов экземплятов.) – Здесь и далее примечания переводчика.
[2]Название центрального района Чикаго.
[3]Американский комический актер кино и радио (09.04.1879‑25.12.1946), настоящее имя – Клод Уильям Данкерфилд.
[4]Актриса и певица, известная своей красотой, Лиллиан Расселл (настоящее имя Хелен Луиз Леонард) родилась в Клинтоне, штат Айова, 4 декабря 1861 г., умерла 6 июня 1922 г., в зените своей славы была, вероятно, первой суперзвездой популярной культуры в США со всеми соответствующими атрибутами: 33 года успешной карьеры в бурлеске и оперетте (начиная с дебюта в нью‑йоркской труппе «Пинафор» Эдварда Райса в 1878 году), четыре замужества, толпы поклонников, сорокалетняя связь с финансовым магнатом Джеймсом Брэйди по прозвищу «Алмазный Джим».
[5]Буквальный, но не имеющий смысла перевод на французский выражения «I'm high», что означает «Я торчу, я улетаю».
[6]«Сэм» (амер. сленг) – агент по борьбе с наркотиками.
[7]Доклады Кинси «Сексуальное поведение мужчины» (1948) Альфреда Кинси, Уорделла Поумроя и Клайда Мартина и «Сексуальное поведение женщины» (1953) тех же авторов и Пола Гебхарда явились первым крупномасштабным эмпирическим исследованием сексуального поведения человека. Ассистенты Кинси опросили 5,300 белых мужчин и 5,490 белых женщин разного социального происхождения по таким аспектам сексуальности, как частота мастурбации, петтинг, половые сношения в браке и вне его, оральный секс и женский оргазм. Исследователи сталкивались с многочисленными трудностями, включая попытки полиции прекратить сбор материала и воспрепятствовать публикации результатов. В настоящее время, доклады Кинси считаются заслуживающим уважения революционным трудом по сексологии, хотя вопросы о чистоте проведенного тогда эксперимента и объективности заключений остаются. Во время подготовки докладов Кинси был профессором зоологии в Университете Индианы, где исследования по сексологии продолжаются и по сей день. Скончался Альфред Кинси в 1956 году.
[8]Акт Мэнна о транспортировке белых рабов был принят Конгрессом США 25 июня 1919 года и запрещал перевозку женщин между штатами в аморальных целях.
[9]Testament (англ.) – Завет.
[10]Коровий горох (Vigna sinensis).
[11]Тир (амер. жарг.) – притон наркоманов.
[12]«Пиковый» район (амер. жарг.) – трущобный район, населенный по преимуществу черными.
[13]Персонаж детективных романов Дэшила Хэмметта, действие которых происходит в Сан‑Франциско.
[14]«Вырезка» (Tenderloin) – трущобный злачный район. Первоначально так назывался квартал в Нью‑Йорке.
[15]Здесь – «к завтраку» (фр.)
[16]День памяти погибших в войнах, национальный праздник США, отмечается в последний понедельник мая.
[17]Речь, очевидно, идет о кларнетисте Джонни Доддсе (род. в Новом Орлеане 12 апреля 1992, скончался в Чикаго от кровоизлияния в мозг 8 августа 1940). Брат джазового барабанщика Уоррена «Бэби» Доддса, играл с оркестрами Кида Ори, Кинга Оливера, Луи Армстронга и Джелли Ролл Мортона. В конце 30‑х годов ради заработка вместе с братом вынужден был работать таксистом.
[18]По начальным буквам названия Христианского Союза Молодых Людей, сеть общежитий которого существует по всей стране.
[19]«Птица» (Bird) – прозвище Чарли Паркера. Клуб «Птичья Страна» (Birdland) в Нью‑Йорке назван в его честь.
[20]Реплика Дина основана на игре слов: «гнуть ноты» на американском джазовом жаргоне того времени – исполнять что‑либо легато.
[21]Фильм Рауля Уолша «На фоне опасности» (студия «Уорнер Бразерс», 1943) по роману Эрика Эмблера «Необычная опасность». Типичный студийный боевик военного времени с хорошим подбором актеров, которым, по словам журнала «Вэрайети», «делать в нем больше нечего – только демонстрировать мелодраматику».
[22]Томас Джонатан Джексон (1824–1863) – генерал армии конфедератов в Граждаской войне США. Считался выдающимся полководцем и умелым тактиком. Прозвиже «Каменная Стена» получил в битве при Булл‑Ране (1861), где его войска стояли против армии северян, «подобно каменной стене». По ошибке застрелен своими солдатами.
[23]– Спит? – Да, спит. – Хорошо, хорошо… (исп.)