Даша не успела опомниться, как отец чуть не насильно вытолкнул ее в коридор и почти прокричал за закрываемой изнутри на засов дверью: – И без жениха можешь не возвращаться!
Неизвестно, какого именно результата хотел добиться отец, но итогом столь радикальной попытки устроить дочкину личную жизнь, стало согласие Даши на предложение профессора Кобылко. Она просто поняла, что отец так просто от нее не отстанет и, повздыхав о негостеприимности пенатов, взялась вести спецкурс по традиционным культурам малых народов России.
Преподавание увлекло ее. Даша, благодаря ненасытному аппетиту Глеба Нарбута и местных оленеводов успевшая познать практически все виды секса и способов охоты, предположить не могла, что педагогика и теоретическая наука ее стихия.
Впрочем, не надо думать, что Даша совершенно не была готова к написанию лекций. Как всякая романтически настроенная девушка, Уральцева вела дневник. Читатель сразу представит том в кожаном переплете с золотым обрезом. И будет не прав. Дневник Даши представлял собой небольшую записную книжку, которая очень легко умещалась в сумочке.
На кафедре на Уральцеву смотрели как на сумасшедшую, когда она шла после семинаров в отдел редкой и рукописной литературы. Даше не хотелось опять ощущать на себе косые взгляды отца, да и возможности домашнего Интернета были куда скромнее по части поиска полнотекстовых статей о гипотезе родства кетского языка в Сибири с языками на-дене в Северной Америке.
Кафедра историко-культурного наследия, кстати, оказалась преколоритной. Профессор Кобылко сыпал афоризмами: «один английский ученый, между прочим, обезьяну научил говорить. Я бы вторично женился на ней, в целях подтверждения чистоты эксперимента, но вот жена, наверное, не одобрит». Доцент Ипатов целыми днями причитал о том, что воспринимает свою зарплату как личное оскорбление. Мишель Лупанков, низкорослый, кудлатый, в грязно-красном свитере, подрабатывал лаборантом. Глаза Лупанкова были узкие, как лезвия бритвы. Большей частью дня Мишель мирно дремал за компьютером, пробуждаясь только в двух случаях – при виде корешка с зарплатой из бухгалтерии и голых женских конечностей. Что касается аспирантов, то среди них безусловно блистал эрудицией Павел Базановский.
Базановский, рыхлая квашня лет 30-ти, ходил неизменно обросший густой щетиной, как император Юлиан Отступник. В ней разве что вши не водились. Базановский появлялся на семинарах Кобылко, когда речь заходила о праязыке. Говорил он много, зачитывая длинные выписки из «Википедии» или, что случалось чаще, статистику браков между русскими и бушменами, с таким выражением наивного восторга в глазах, что даже у язвительных татарочек-аспиранток не хватало духу задать провокационный вопрос. При этом один вид Базановского вызывал невольную улыбку. Габаритный, вечно залитый потом, аспирант неизменно входил в аудиторию с пакетом в котором лежала сменная рубашка и ядовито-зеленый термос с гречневой кашей и отварной курицей. Базановский предпочитал выступать опираясь одной пухлой, белой ручкой о кафедру. В самом апогее доклада, с тяжелым лбом и детской челюстью, он отчасти напоминал статую римлянина эпохи упадка: «Я считаю себя представителем прогрессивного человечества. Вот если бы я жил в некой общине, где каждая красивая девушка отдавалась бы мне с полуслова, то был бы готов оправдать любой политический режим. Но почему я должен быть единственным разумным и добрым человеком в нашем реально существующем обществе, состоящем преимущественно из моральных уродов?» Но торжественность картины неизменно разрушалась рефлекторным движением: Базановский ловко оттягивал пальцем резинку спортивных штанов. Раздавался выстрел как из рогатки. Девицы повергались в густую краску и начинали пыхтеть, словно тепловозы на сортировочной станции.
Вообще, портки аспиранта доставляли немало хлопот и огорчений профессору Кобылко. Однажды он не выдержал и при Даше резко поговорил со своим питомцем.
– Паша, а вот брюки у тебя есть?
Ответ Базановского разбудил даже Лупанкова.
– Есть.
– А вот ты не мог бы прийти завтра на семинар в брюках?
– Ну, это же общеизвестно! В них, гы-гы, неудобно. Они жмут!
– А ты, все-таки, Паша постарайся.