Разбудило меня присутствие в камере посторонних. Фельтон привел женщину для услуг, которая прошла в комнату, а сам предпочел остаться в коридоре. Ну что ж, продолжим валять дурака.
— У меня лихорадка, — заявила я, с трудом открыв слипающиеся после сладкого сна глаза. — Я не могла заснуть ни минуты в продолжении всей этой длинной ночи, я ужа... (подкатила предательница-зевота) ужа-асно страдаю... Отнесетесь ли Вы ко мне человечнее, чем обошлись здесь со мной вчера? Впрочем, все, чего я прошу, — чтобы мне позволили остаться в постели.
— Не угодно ли Вам, чтобы позвали доктора? — почтительно спросила женщина.
Фельтон затаился в коридоре и никак себя не обнаруживал. Боюсь, даже самый опытный лекарь не обнаружит у меня ничего, кроме страстного желания поспать еще.
— Посылать за доктором? — скривилась я. — К чему? Эти господа объявили вчера, что моя болезнь — комедия. То же самое было бы, без сомнения, и сегодня: ведь со вчерашнего вечера они успели предупредить и доктора.
Фельтон гневно засопел за открытой дверью. О, кажется, задело...
— В таком случае, — заявил он из коридора, так и не входя в комнату, — скажите сами, сударыня, как Вы желаете лечиться.
Милый мальчик, ты еще узнаешь все прелести ремесла тюремщика и поймешь, что твой благодетель не так уж добр, как старается это изобразить. Не знаю, каким будет конец моего заключения, но то, что время, которое я проведу здесь, ты будешь помнить, это я обещаю.
— Ах, боже мой, разве я знаю как! — пустила я слезу в голосе. — Я чувствую, что больна, вот и все. Пусть мне дают что угодно, мне решительно все равно!
— Подите пригласите сюда лорда Винтера, — скомандовал Фельтон, опять не в силах самостоятельно справиться с возникшей проблемой.
— О нет, нет! — закричала я. — Нет, не зовите его, умоляю Вас! Я чувствую себя хорошо, мне ничего не нужно, только не зовите его!
А то я и вправду разболеюсь, повидав его с утра.... Блестящую броню, задрапированную дорогим братом вокруг Фельтона, мой крик, видимо, немного помял. Он шагнул в комнату.
— Однако, сударыня, — попытался он разобраться с помощью логики, — если Вы действительно больны, за доктором будет послано, а если Вы нас обманываете — ну что ж, тем хуже для Вас, но, по крайней мере, нам не в чем будет себя упрекнуть.
А вот как отвечают на логичный довод прелестные женщины: я уткнулась в подушку и залилась слезами.
Фельтон в этот раз не стал становиться ко мне спиной; он с минуту посверлил взглядом мой затылок, затем вышел. За ним вышла женщина. Винтера тоже не было.
Ну вот, дело сделано, еще часок можно подремать, а то лейтенант решил, что здесь казарма. Я накрылась одеялом с головой и снова уснула.
Часа через два я проснулась. Вот и болезнь прошла, можно вставать.
Завтрак стоял на внесенном утром солдатами столике. Есть я не стала: нужна легкая изможденность. Поем в обед.
Не замедлил появиться и лейтенант. Даже не посмотрев, прикоснулась ли пленница к еде, он приказал вынести стол. Не поднимая глаз, солдаты выполнили приказание.
Фельтон, на удивление, задержался. Он держал книгу.
Я отрешенно наблюдала за ним из кресла, не проявляя, впрочем, никакого интереса к его персоне.
— Лорд Винтер такой же католик, как и Вы, сударыня, — подошел ко мне лейтенант, — подумал, что невозможность исполнять церемонии и обедни Вашей церкви для вас может быть тягостным лишением. Поэтому он изъявил согласие, чтобы Вы каждый день читали Ваши молитвы. Вы найдете их в этой книге.
Он неприязненно положил молитвенник на стол.
Этот короткий монолог и жест стоили многочасовой речи или пухлого досье на лейтенанта. Стала понятна и преувеличенная, не менее тщеславная, чем роскошь, простота костюма, и тщательно пестуемая в самом себе суровость, иногда странная, иногда просто смешная, но всегда неестественная для столь молодого человека.
Я взвилась из кресла со словами:
— Я?! Я, сударь... мои молитвы! Лорд Винтер, этот развращенный католик, отлично знает, что я не одного с ним воспитания, и хочет расставить мне сети!
Наконец-то на лице Фельтона проступило долгожданное удивление.
— Какого же Вы вероисповедания, сударыня? — озадаченно спросил он.
— Я скажу это в тот день, когда достаточно пострадаю за свою веру! — пылко заявила я.
Глаза у Фельтона были такими, словно в подворотне вместо уличной девки он вдруг увидел беломраморное изваяние Девы Марии.
Пуританин, господи, да он простой молодой пуританин! Где его откопал Винтер? Он не мог сделать мне большего подарка.
— Я в руках моих врагов! — продолжала восклицать я тоном, который сделал бы честь любому их проповеднику. — Уповаю на Господа моего! Или Господь спасет меня, или я погибну за него! Вот мой ответ, который я прошу передать лорду Винтеру. А книгу эту, — указала я пальцем на молитвенник и, глядя на него с тем же выражением, с каким смотрел на меня вчера Фельтон, — Вы можете унести и пользоваться ею сами, ибо Вы, без сомнения, вдвойне сообщник лорда Винтера — сообщник в гонении и сообщник в ереси.
С удовольствием высказав все это лейтенанту, я опять упала в кресло и перестала замечать молодого человека.
Ошарашенный Фельтон молча взял книгу, словно дохлую крысу. Он пошел к выходу, но теперь его походка не отличалась прежней размеренностью. Он был серьезно растерян.
Младенец, сущий младенец...
Вот такие младенцы и обрекают людей на смерть без малейшего колебания.
Но скоро должен примчаться взбешенный дорогой брат.
Деверя не было в замке до вечера, иначе бы он появился значительно раньше.
Он пришел около пяти часов, фыркая и роя копытом землю, как неаполитанский скакун.
— Кажется... — начал он, развалившись в кресле перед камином и вонзив свои шпоры в коврик, — кажется, мы совершили попытку слегка отступиться от своей веры?
Я сидела в другом кресле напротив него, выпрямившись и сложив руки на коленях.
— Что Вы хотите этим сказать, милостивый государь? — холодно спросила я.
— Я хочу сказать, — мотнул головой Винтер, словно отгоняя муху, — что, с тех пор как мы с Вами в последний раз виделись, Вы переменили веру. Уж не вышли ли Вы за третьего мужа — протестанта?
Правильно, именно это он и должен был сказать.
— Объяснитесь, милорд! — величественно сказала я. — Заявляю Вам, что слышу Ваши слова, но не понимаю их.
Дорогой брат чувствовал, что я веду какую-то игру, но, как обычно, понять, в чем дело, не смог.
— Ну, значит, Вы совсем неверующая — мне это даже больше нравится, — сально хихикнул он.
Умница моя, какой хороший родственник!
— Конечно, это больше согласуется с Вашими правилами! — ледяным тоном заявила я.
— О, признаюсь Вам, для меня это совершенно безразлично! — Винтер посмотрел на меня с видом победителя.
— Если бы Вы даже и не признавались в равнодушии к религии, — подхватила я, — Ваш разврат и Ваши беззакония изобличили бы Вас!
Боже мой, как приятно, когда собственное мнение и поставленная задача совпадают!
— Гмм... — помял нос Винтер. — Вы говорите о распутстве, госпожа Мессалина, леди Макбет? Или я толком не расслышал, или Вы, черт возьми, на редкость бесстыдны!
— Вы говорите так, потому что знаете, что нас слушают, — льда в моем голосе стало в два раза больше, — потому что желаете вооружить против меня Ваших тюремщиков и палачей!
— Тюремщиков? Палачей?.. — переспросил Винтер, царапая шпорами ковер. — Вы впадаете в патетический тон, и вчерашняя комедия переходит сегодня в трагедию. Впрочем, через неделю Вы будете там, где Вам и надлежит быть, и тогда моя обязанность будет выполнена. Напугали, сударь... Сейчас мы пустим в ход любимые пуританские прилагательные:
— Бесчестная обязанность! Нечестивая обязанность!
Лорд Винтер так ничего и не понял.
— Честное слово, — сказал он, вставая с кресла, — мне кажется, эта развратница сходит с ума! Ну довольно, ну успокойтесь же, госпожа пуританка, или я велю посадить Вас в тюрьму! Черт возьми, это, должно быть, мое испанское вино бросилось Вам в голову. Впрочем, не волнуйтесь: такое опьянение неопасно и не приведет к пагубным последствиям.
Во всем, что касается вина и разновидностей опьянения, дорогой брат знал толк. Ругаясь, как последний боцман, он ушел в полном недоумении.
Если я все правильно рассчитала, Фельтон должен быть где-то поблизости...
В тишине и спокойствии я сидела до семи часов вечера. Скоро должны были принести ужин.
Пора было начинать жизнь пуританки.
Если встречаешься с чем-то новым, не грех это получше узнать. Знания лишними никогда не бывают. Это то, что остается с нами, если отнимут все.
Когда я вышла замуж за лорда Винтера и ждала рождения его ребенка вдали от шумного Лондона в одном из поместий, я с интересом общалась там со старым Вильямом — слугой, который вырастил еще отца моего мужа. Старик оказался пуританином и охотно рассказывал о своей религии. Поскольку пуритане потихоньку становились силой, с которой считались, я постаралась запомнить все, что он говорил, и, к радости Вильяма, охотно учила их молитвы и псалмы. Отличный был человек Вильям, надеюсь ему хорошо в его суровом пуританском раю.
Я приступила к молитве.
Когда-то давным-давно затверженные слова неожиданно гладко слетали с губ, словно я повторяла их вчера.
Солдаты принесли стол, Фельтон, снова застегнутый на всё пуговицы от подошв до макушки, невозмутимо наблюдал за их действиями. Но мешать мне не стал. Охрана чутко уловила этот нюанс и принялась двигаться тихо, чуть ли не на цыпочках, чтобы топот меня не отвлекал. Затем все они вышли.
Я прочитала молитвы до конца и принялась за еду. Вино теперь пить не стоит, жажду придется утолять водой. Это и к лучшему, голова должна быть ясной, я балансирую над пропастью.
Через час солдаты пришли за столом.
Фельтона с ними не было. Значит, он растерян, сбит с толку и боится лишний раз меня видеть. Замечательно.
За окном шумел прибой, то рокотал, то мурлыкал. Я стояла у окна, смотрела на море и слушала его всей душой. Сквозь решетку проникал соленый запах свободы.
Слушать прибой можно было бесконечно, но пора было огласить своды замка другой музыкой, не столь благозвучной, но необходимой.
В комнате зазвучал излюбленный пуританами псалом, весьма неуклюжий и очень напыщенный, как и положено таким вещам:
Ты нас, о Боже, покидаешь,
Чтоб нашу силу испытать.
А после сам же осеняешь
Небесной милостью тех, кто умел страдать.
Сложно вложить душу в эти слова, но я очень старалась. Часовой у двери замер, а затем бухнул прикладом в дверь и завопил:
— Да замолчите, сударыня! Ваша песня наводит тоску, как заупокойное пение, и если, кроме приятности находиться в этом гарнизоне придется еще слушать подобные вещи, то будет уже совсем невмоготу!
Его можно было понять. Протестантский псалом вгонит в тоскливое состояние и самого отъявленного жизнелюбца. Но я ведь пою ради спасения своей жизни, а не удовольствия караульного.
— Молчать! — рявкнул кто-то на него, избавив меня от ответа часовому. — Чего Вы суетесь не в свое дело, наглец? Разве Вам было приказано мешать петь этой женщине? Нет, Вам велели ее стеречь и стрелять, если она затеет побег. Стерегите ее; если она надумает бежать, убейте ее, но не отступайте от данного Вам приказа!
Значит, Фельтон здесь. Ну что же, продолжаем пение.
Для горьких слез, для трудной битвы,
Для заточенья и цепей
Есть молодость, есть жар молитвы
И Бог, ведущий счет дням и ночам скорбей.
Почему у пуритан слово «скорбь» относится к нежно любимым? Надеюсь, Фельтон рыдает где-нибудь в уголочке, пораженный божественной красотой священных строк.
Господи, если бы люди почаще слушали шум океана, они бы поняли, что все нужные слова он говорит сам.
К сожалению, это еще не конец псалма. Мучаем часового дальше.
Но избавленья час настанет
Для нас, о всеблагой Творец!
И если воля нас обманет,
То не обманут смерть и праведный венец.
Дверь резко распахнулась, на пороге возник Фельтон, весь белый, с горящим взором.
— Зачем Вы так поете? — вопросил он срывающимся тенорком. — И таким голосом?
— Простите, — чопорно ответила я ему. — Я забыла, что мои песнопения неуместны в этом доме. Я, может быть, оскорбила Ваше религиозное чувство, но клянусь Вам, это было сделано без умысла! Простите мою вину, которая, быть может, и велика, но, право же, неумышленна...
И если в этот миг я выглядела не как святая мученица, значит, всю предыдущую жизнь я прожила впустую.
— Да, да... — сбивчиво сказал лейтенант. — Да, Вы смущаете, Вы волнуете людей, живущих в замке.
Боюсь, он действительно всплакнул где-то в сторонке.
— Я не буду больше петь, — кротко опустила я ресницы.
— Нет, нет, сударыня, — испугался Фельтон, — только пойте тише, в особенности ночью.
Опустив голову, он почти выбежал из комнаты. Я услышала, как за дверью часовой сказал:
— Вы хорошо сделали, господин лейтенант! Ее пение переворачивает всю душу. Впрочем, к этому скоро привыкнешь — у нее такой чудный голос!
А не рыдали ли они часом вдвоем, сидя рядышком на пороге моей камеры?