ЧАСТЬ ВТОРАЯ

 

 

Георг выехал после обеда, ближе к вечеру, и ехал всю ночь. У Бона он проскочил съезд на Париж, и у Дижона автомагистраль кончилась. Он поехал по обычному шоссе через Труа и Реймс. Он несся по темным городам и деревням, сквозь желтый матовый свет придорожных фонарей. Перед ярко освещенными пешеходными переходами он сбрасывал скорость, время от времени останавливался на пустых перекрестках и ждал зеленого сигнала светофора. Все словно вымерло – ни людей, ни машин. В Реймсе он нашел бензозаправочную станцию, работавшую круглосуточно, и залил полный бак: сигнальная лампочка на приборной доске уже давно моргала. Потом он проезжал мимо собора. Его фасад напомнил ему картину в комнате Франсуазы.

После мучительно долгого паспортного контроля, во время которого французские таможенники неторопливо допытывались, откуда, куда, зачем, он в Монсе опять выехал на автомагистраль и в половине восьмого был уже у своих друзей в Брюсселе. У них кипела утренняя жизнь: Феликс торопился на службу, Гизела – на поезд в Люксембург, где она работала переводчицей в Европейском парламенте, а старший из двух малышей – в детский сад. Георга встретили с дружелюбным удивлением, но тут же забыли про него в суматохе, за сборами, завтраком, отъездом и приездом няньки. Да, конечно, машину он может оставить у них. Гизела на ходу обняла его:

– Ну, счастливо тебе! Удачи в Америке!

Заметив что‑то в его лице, она спросила:

– У тебя все в порядке?

И через секунду исчезла.

Нянька отвезла Георга в аэропорт. В самолете он в первый раз почувствовал страх. Он думал, что оставил позади только Кюкюрон, где ему уже нечего было терять, но теперь у него было такое чувство, как будто за плечами у него вся жизнь.

Это был дешевый рейс, на самолете с узкими, неудобными сиденьями, без напитков и ланча. И без телевизора. Георг, правда, был доволен, что сэкономил на наушниках, но картинки, даже без звука, могли бы хоть немного отвлечь. Он долго смотрел в окно на облака над Атлантикой, потом уснул и проснулся лишь через несколько часов. Все болело – шея, спина, ноги. За красными облаками садилось солнце, зрелище безжизненной красоты. Когда самолет приземлился в Нью‑Йорке, было уже темно.

На паспортный и таможенный контроль, поиски автобуса в город и саму поездку ушло два часа. Прибыв на автовокзал, располагавшийся в многоэтажном здании, Георг взял желтое такси. В одиннадцать часов движение было все еще довольно интенсивным. Водитель, ругавшийся по‑испански, ехал слишком быстро и то и дело тормозил. Через некоторое время они выехали на прямую, как стрела, дорогу. Слева тянулись высокие дома, справа – темные деревья. Георг был радостно возбужден, с интересом смотрел по сторонам. Это, наверное, Центральный парк, а улица называется Сентрал‑парк‑вест. Такси сделало разворот и остановилось. Приехали. Дорожку от тротуара к входу осенял зеленый балдахин.

Открыв входную дверь, Георг оказался в стеклянном тамбуре. За стеклянной дверью у стола сидел мужчина и читал. Дверь была заперта. Георг постучал. Потом еще и еще раз. Наконец мужчина показал пальцем на что‑то сбоку от Георга. На бронзовой табличке слева в алфавитном порядке были расположены фамилии и соответствующие им номера апартаментов, справа – номера апартаментов в порядке возрастания и кнопки звонков. Между этими стройными шеренгами имен и чисел висела трубка переговорного устройства. Георг снял трубку. Раздался громкий шорох, как будто с ним говорили из‑за океана.

– Алло!

Георг назвал свое имя и представился гостем мистера и миссис Эпп. Мужчина впустил его, дал ключ от квартиры и показал, куда идти. В лифте было две двери. Когда лифт остановился на седьмом этаже, Георг повернулся лицом к той, через которую вошел, но потом заметил, что за спиной у него открылась другая. Он очень устал. Над Любероном в этот момент уже светало.

Квартира располагалась рядом с лифтом. Георг не сразу разобрался с ключами, и ему пришлось изрядно повозиться, прежде чем он открыл все три замка. Тяжелая дверь захлопнулась за ним, глухо чмокнув. В конце коридора он нашел комнату для гостей, в начале, рядом с входной дверью, – кабинет Эппа и телефонные книги, одну с белыми и одну с желтыми страницами. Никакой Франсуазы Крамски в них, конечно, не значилось. Он стал искать церковь.

В книге с белыми страницами не было ни Иоанна, ни святого Иоанна, ни собора Святого Иоанна. Церкви занимали целую колонку – от Church of All Nations[15]до Church of the Truth,[16]но перечень как будто носил случайный характер. В «Желтых страницах», между «Christmas Trees»[17]и «Cigarettes»,[18]Георг нашел перечень церквей, расположенных по конфессиям. Собора, который по описанию мог бы быть «самой большой церковью после собора Святого Петра», похоже, не включал список ни одной малой конфессии. Он сосредоточился на епископальных, лютеранских и католических церквах. Микроскопически маленькие буквы расплывались перед его усталыми глазами, скакали, как блохи, в разные стороны, потом снова выстраивались в длинные шеренги и маршировали плотными колоннами по странице.

«CHATEDRAL CHURCH OF ST. JOHN THE DIVINE».[19]Это название даже было напечатано более крупным и жирным шрифтом. Амстердам‑авеню и Сто двенадцатая улица. На стене кабинета висела карта города. Георг нашел Амстердам‑авеню и Сто двенадцатую улицу, Соборную аллею и сам собор. Он оказался не так уж далеко от дома Эппа. У Георга появилось такое чувство, будто он уже у цели.

 

 

Он проснулся на тахте в кабинете, в рубашке и брюках, скрюченный, не чувствуя ни рук ни ног, встал, прошел через коридор в гостиную. Солнце лилось в комнату широкими потоками. Георг посмотрел в окно. Внизу сновали взад‑вперед машины, за дорогой простирался Центральный парк, вдали в ясное голубое небо вонзались небоскребы Манхэттена. Георг открыл окно, и в комнату ворвались шелест шин, подземный гул метрополитена, крики детей с игровой площадки на краю парка.

Выйдя на улицу, он жадно впитывал атмосферу города. Высокие и ухоженные дома на Амстердам‑авеню, по которой он пошел на север, вскоре сменились обшарпанными четырех‑, пяти‑ или шестиэтажными коробками. На фасадах чернели тяжелые пожарные лестницы. Пошли испанские вывески на магазинах, улицы становились все более многолюдными и оживленными. Среди прохожих преобладали чернокожие и южане. Все чаще попадались пьяные, попрошайки и подростки с огромными бумбоксами. Георг шел быстро, взгляд его скользил по домам, людям, машинам, светофорам, гидрантам, почтовым ящикам, словно пущенный мальчишками солнечный зайчик.

Он увидел собор, лишь когда вышел на перекресток. За несколькими низкими готическими домами по обеим сторонам поперечной улицы возвышалась серая громада собора. Георг перешел на противоположную сторону и достал из кармана фото, на котором была запечатлена комната с картиной на стене и читающей Франсуазой. Высота башен справа и слева от портала здесь не превышала высоты центрального нефа, купол над средокрестьем ярко выделялся на фоне голого светлого цемента. Остальное полностью совпадало с изображением на картине. Ступени во всю ширину здания вели с Амстердам‑авеню к пяти порталам.

Внутри было сумрачно и таинственно, пестрые витражи и немногочисленные лампы тускло освещали собор, так что уходящие далеко вверх колонны терялись в полутьме. Георг медленно, стараясь ступать как можно тише – так его в детстве приучили вести себя в церкви, – пошел по центральному нефу. Впереди, на клиросе, было светлее. Справа находился сувенирный магазин. Георг побродил между столами и витринами, рассеянно глядя на разложенные товары: книги и карты, сумки и чашки, пуловеры, банки с джемом и кусочки мыла. Внимание его привлекла большая синяя репродукция на стене рядом с кассой. Она был ему знакома. Франсуаза отрезала нижнюю часть с надписью: «The Cathedral of Saint John the Divine. Morningside Heights in the City of New York. Cram and Ferguson, Hoyle, Doran and Berry, Architects, Boston».[20]Это был архитектурный чертеж западного фасада собора. Георг несколько раз прочел коротенький текст, словно надеясь найти в нем разгадку.

По пути к выходу он сел на скамью. Что дальше? Может ли он теперь сказать, живет Франсуаза в Нью‑Йорке или нет? Или хотя бы: жила ли она здесь когда‑нибудь? Картину ей могли просто подарить, она могла сама купить ее на блошином рынке или в антикварном магазине. Она отрезала деталь, указывающую на связь изображения с Нью‑Йорком, но из этого не явствовало, хотела ли она что‑то скрыть, или ей просто не понравился текст. Если она жила когда‑то в Нью‑Йорке, но теперь не живет здесь, он мог с таким же успехом искать ее в Париже, или в Сиднее, или в Сан‑Франциско. Но даже если она и жила сейчас здесь, это означало для него поиск иголки в стогу сена.

Его глаза постепенно адаптировались в полумгле. Откуда‑то доносились невнятные голоса экскурсантов. Обшарпанные стулья; на некоторых – разодранные, протершиеся плетеные спинки. Колонны вовсе не терялись в полутьме, а заканчивались обыкновенными крестовыми ребристыми сводами. Никакой тайны. Плохое освещение, мрачные углы, пустое пространство, искажающая звуки акустика. Но никакой тайны.

Георг встал, вернулся в сувенирный магазин и показал молоденькой кассирше увеличенный фрагмент фотографии Франсуазы:

– Вы ее, случайно, не знаете?

Девушка смерила его подозрительным взглядом.

– А что вам нужно? Вы кто?

Георг на ходу выдумал романтическую историю. Франсуаза в поездке по Европе, их знакомство во Франции, любовь, счастье, потом нелепая ссора, во время который он, ослепленный злостью и гордостью, в сердцах хлопнул дверью и ушел, а вернувшись, уже не застал ее. Сначала он твердо смотрел своей юной собеседнице в глаза, потом опустил взгляд: эта дурацкая ссора, эта его дурацкая гордость и злость – ему так стыдно! Вновь подняв лицо, он с невинной решимостью посмотрел в глаза кассирше:

– Я хочу найти ее и спросить, не выйдет ли она за меня замуж.

Девушка, которая лишь недавно устроилась сюда на работу, отвела его к хозяйке. Та уже десять лет торговала здесь. Нет, она никогда не видела Франсуазу. Но это означало всего лишь, что Франсуаза в последние десять лет не работала в ее магазине. А покупала ли она здесь что‑нибудь – кто же упомнит всех покупателей? Хозяйка не все время находится в магазине, а состав ее сотрудников уже не раз сменился.

 

 

Часто Георг не мог понять, что больше подкупает его слушателей – правдоподобность истории или просто серьезность и невинность его поисков. Кроме романтической версии, у него была наготове еще одна – классическая. В ней он представал молодым адвокатом, а Франсуаза – французской знакомой его клиента, ни фамилии, ни адреса которой он не знал. При этом она была важной свидетельницей в одном процессе, а процесс был очень важен для манданта, а тот, в свою очередь, очень важен для него, молодого адвоката. Что слушателям обеих версий неизменно нравилось, так это роль картины, изображающей собор, их собор, как отправной точки и путеводной звезды в его поисках. Они обстоятельно изучали фото, задумывались, напрягали память, выражали сожаление о том, что ничем не смогли помочь, давали советы по организации дальнейших поисков.

Георг расспрашивал священников, тех, что служили в соборе сейчас, и тех, что подвизались здесь раньше, прихожан, активно участвовавших в работе с молодежью, руководительницу женского кружка и руководителя театрального кружка общины. Франсуазу никто не знал. Иногда у Георга появлялось чувство, что это лицо на фото с каждым разом и ему самому становится все более чужим. Неужели оно когда‑то радостно улыбалось ему? Неужели он видел его совсем близко, прикасался к нему, целовал его? Он объяснял растущее отчуждение тем, что глаза Франсуазы на фото были опущены. Но может быть, было бы еще хуже, если бы ее глаза смотрели прямо на него? Может быть, и она сама тускнела бы и «изнашивалась», по мере того как он доставал и показывал ее фото? Прошлое обычно незаметно меркнет и выдыхается на фоне настоящего. Георгу казалось, будто оно постепенно улетучивается под его беспомощно‑растерянным взглядом.

За две недели он успел расспросить более двадцати человек. Он уже знал Верхний Вестсайд, где жили одни, линии метро и маршруты автобусов, на которых он ездил к другим. Ему уже хорошо были знакомы барочное, украшенное путти и портиком здание польского консульства и белый, холодный фасад русского. Он провел перед ними не один час, сидя на цоколе каменной ограды напротив приветливой резиденции поляков или на ступенях синагоги, к которой был обращен суровый лик русской миссии. Он не знал, контактируют ли сотрудники спецслужб со своими консульствами за границей, но любое консульство соединяет в себе представляемое им государство и своего рода маленький город‑прибежище. И Георг связывал с этой комбинацией определенные надежды, рассматривая оба консульства как точки притяжения, вокруг которых, возможно, вращалась Франсуаза или Булнаков. В конце концов он побывал и в том и в другом, спрашивал адрес Франсуазы Крамски, которая у них когда‑то работала, а может быть, просто получала консульскую или правовую помощь, он точно не знает. Ему вежливо и дипломатично указали на дверь: мол, подобного рода информацию здесь не выдают. Он рассказал им свои истории, но они никого не заинтересовали. Он показал фото, но на лицах сотрудников не отразилось ничего, заслуживающего внимания.

Город казался ему лесом. «Он не расположен на острове, он и есть остров, – думал он. – Его не встроили в ландшафт, он сам ландшафт. Некая каменная флора, чуждая людям, в которой они сначала должны прорубать просеки, чтобы отвоевывать место для своих поселений. А каменная флора вновь наступает и стирает с лица земли эти просеки и поселения». Иногда он натыкался на фундаменты снесенных домов, заросшие травой обломки строений, фасады с пустыми или заложенными кирпичом окнами и дверями – словно здесь бушевала война или, поскольку никакой войны не было, – природа, на этот раз не в виде разрастающихся джунглей, а в виде мощного землетрясения. Или стремительно растущих кристаллов новых небоскребов.

По ночам его одолевали кошмары. Часто он за целый день не произносил и двух слов.

Деньги подходили к концу. На тысячу долларов в Нью‑Йорке долго не протянешь. Ему срочно нужно было искать новое жилье: Эппы очень вежливо и дружелюбно, но недвусмысленно дали своему гостью понять, что хотели бы снова остаться вдвоем. В своих поисках он не продвинулся ни на шаг. Может, плюнуть на все и уехать? Сдаться?

Он сидел в кафе «Hungarian Pastry Shop»[21]напротив собора. Здесь можно было сидеть сколько угодно за чашкой кофе с домашним печеньем. Прокуренный зал, уродливые картины на стенах, слепое зеркало, облупившаяся краска на стенах и колонне посредине, рядом с которой, на буфете, стоял кофейник – своеобразная форма самообслуживания. Прибежище для тех, кто еще не нашел своего места под солнцем, и тех, кто его уже никогда не найдет. Георг часто приходил сюда отдохнуть и подумать, обменивался время от времени двумя‑тремя словами с кем‑нибудь из сидящих за соседними столиками, одалживал у кого‑нибудь газету, давал кому‑нибудь прикурить или благодарил за предложенную сигарету.

За соседним столиком как раз заговорили о съемных квартирах и о ценах на жилье. Кто‑то искал компаньона для съема квартиры. Георг выразил интерес. Ларри запросил четыреста долларов. Он преподавал немецкий в Колумбийском университете и был рад разделить жилье с немцем. Через несколько минут все было улажено. В тот же день Георг переехал на новую квартиру.

У него была угловая комната на двенадцатом этаже, окнами на две стороны. С одной был виден отделенный церковной башней, задними дворами, пожарными лестницами и крышами Бродвей, уходящий далеко на север, где днем скрывались в дымке его машины и дома, а ночью – их огни. В сон Георга периодически врывался долетавший с Бродвея вой сирен, который начинался и заканчивался пронзительным скрипучим вздохом. В другое окно Георг видел паркинг, низкие дома, деревья Риверсайд‑парка и Гудзон. Широкий и ленивый поток расплавленным оловом мерцал на солнце, а в пасмурные дни сливался с другим берегом. Время от времени баржа оставляла на воде зыбкий след. Слева над крышами, между водонапорными башнями на стальных опорах, садилось солнце. Окно, выходившее на запад, было больше и открывало более широкий обзор. У Георга иногда появлялось чувство, как будто он мог бы броситься вниз, раскрыв руки, как крылья, пролететь на бреющем полете над паркингом, над домами, деревьями, над Гудзоном и приводниться, словно лебедь или утка. Отступиться, сдаться?.. Ему, которому достаточно просто упасть вниз, чтобы полететь?

В его списке остались еще фамилии бывшего руководителя театрального кружка, бывшей руководительницы женского кружка и сегодняшней заведующей детским садом. Он позвонил им и назначил встречи. Кельвин Коуп, руководитель театрального кружка, успел стать настоящим режиссером, и времени у него не было. Речь идет о жизни и смерти? О любви? Ради этого он прилетел из Европы в Нью‑Йорк? Ну хорошо, он согласен пообедать вместе в ресторане на Пятьдесят второй улице.

 

 

Судя по адресу, это был дорогой ресторан. Георг одолжил у Ларри пиджак и галстук. На первом этаже располагались гардероб и бар. Метрдотель проводил Георга наверх, где на имя мистера Коупа был зарезервирован столик у окна.

Георг заказал бокал белого вина. За окном бесшумно струился поток машин; время от времени важно проплывали темные лимузины с тонированными стеклами и телеантенной на багажнике. Мелькало много желтых такси. Пошел дождь. На противоположной стороне улицы появился уличный торговец и принялся продавать складные зонтики. В дверной нише обувного магазина, в больших витринах которого на белокафельных подиумах было выставлено не более двух пар обуви, укрылся от дождя молодой человек с ярко‑рыжими волосами. Втянув голову в поднятый воротник плаща, он придерживал его рукой.

Официант подвел к столику пожилого мужчину и молодую женщину и поправил стулья.

– Мистер Коуп? – произнес Георг и встал.

– Вот, Люси, это и есть тот странный европеец, который последовал за своей потерянной возлюбленной за океан.

Они сели. Георг не мог отвести от Люси глаз. Она была красавицей. Настоящей американской красавицей. Плоское лицо с выступающими скулами и крепким подбородком, с глубоко посаженными глазами и детским ртом с полными губами. Стройная фигура, но при этом широкие плечи и большая грудь. Георгу уже приходилось видеть таких женщин, сначала в рекламе, потом и на улицах. Он не раз спрашивал себя, в чем же их отличие от европеек. И сейчас, глядя на Люси, он так и не знал ответа на этот вопрос.

Коуп с добродушной иронией наблюдал за ним:

– Да, она очень красива и очень молода, и из нее выйдет потрясающая актриса.

– Я – Весна, а Кельвин – Осень, – рассмеялась Люси, и, прежде чем Георг успел сформулировать комплимент – что он был бы счастлив хоть раз побыть такой Осенью, – подходящий момент для комплимента прошел.

При этом он сказал бы правду, и не только из‑за Люси, а еще и потому, что Коуп, судя по всему, был очень доволен и своим возрастом, и своей жизнью. У него были пышные седые волосы, и, изучая меню сквозь спущенные на нос узкие очки, он был похож на государственного деятеля.

– Позвольте, я сам сделаю заказ, я хожу сюда уже не первый год. А вы пока, может быть, наконец уже что‑нибудь скажете?

Георг не произнес еще ни единого предложения.

– Я очень благодарен вам за то, что вы нашли для меня немного времени. Я даже не знаю ее имени, она хотела, чтобы я называл ее Франсуазой, потому что это французское имя, а она очень любит Францию. Я знаю только, что она занималась в театральном кружке при соборе под началом замечательного педагога, она много об этом рассказывала. И у меня есть вот это плохонькое фото… – Георг достал из кармана фотографию и протянул Коупу, который передал ее Люси, задумчиво глядя на Георга.

– Если не ошибаюсь, есть такое немецкое стихотворение о женщине, которая ищет человека, зная лишь его имя, и отправляется за ним через море. А может, наоборот – он ищет ее? Моя мать была родом из Швейцарии и часто читала мне в детстве стихи.

– Вы говорите по‑немецки?

– Немецкий я уже успел забыть. Но это стихотворение… Когда мы с вами говорили по телефону, ваша трогательная история напомнила мне о нем. Вы, случайно, не знаете, что это может быть за стихотворение?

– «Побережье Палестины, порт и волны, день за днем вопрошает сарацинка: „Лондон?“ – перед кораблем…»[22]

– Точно! Это оно. Теперь припоминаю. Вы знаете его наизусть?

– Нет, но сарацинка в конце концов добралась до Лондона, спросила там в толпе: «Гилберт?» – и нашла его. Его взяли в плен во время Крестового похода, а она его освободила. Последнюю строчку я помню: «Тем, кто любит, нет преграды, пусть два слова только знают». Мы проходили это стихотворение в школе.

– За это мы и выпьем! – Коуп поднял бокал, они чокнулись и выпили. – Дай‑ка мне фото.

Люси передала ему фотографию и повернулась к Георгу:

– А что это за стихотворение? Я ничего не поняла.

Она говорила по‑английски с каким‑то мягким акцентом, так, словно во рту у нее была картофелина. Георг вкратце пересказал стихотворение, потом сказал несколько слов о Конраде‑Фердинанде Мейере – о том, что его дед и бабка жили на берегу Цюрихского озера.

– Да, мне знакомо это лицо, – перебил его Коуп. – Эта девушка была у меня в группе, но имени ее я при всем желании вспомнить не могу. – Он продолжал вглядываться в фото. – И я даже не представляю себе, кто сейчас мог бы назвать вам ее имя. Я никогда не вел никаких документов, не составлял никаких списков. У меня хорошая память на лица, и я всегда знал, кто уже заплатил, а кто еще нет. К тому же я в своей студии давал ученикам другие, новые имена.

– Имена, которые подходят к людям. Он и сейчас это делает, и большинству актеров это нравится, и они часто в качестве театральных псевдонимов берут имена, которые им дает Кельвин.

– А тебе это не нравится, я знаю, и Осень не спорит с Весной о ее имени, и поэтому ты – Люси, только Люси, Люси в абсолюте. – Он рассмеялся, глядя ей в глаза.

Георг никак не мог понять, искренняя ли это сердечность или фальшивая.

Официант принес и разрезал стейк «шатобриан».

– Мистер Коуп, а вы не помните еще кого‑нибудь из той группы?

– Я и сам пытаюсь вспомнить. Но, увы, к сожалению… Даже моя прекрасная память тут бессильна. Прошло уже пять или шесть лет. Скажите спасибо, что я вообще узнал ее на этом жутком фото, – это вы фотографировали? Ничего не поделаешь, берите пример с той сарацинки: раз уж вы, не боясь преград, прилетели сюда, за океан, со своим фото, придется вам так же, не боясь преград, прочесать весь Нью‑Йорк.

Это прозвучало довольно ехидно. Значит, его сердечность и в самом деле фальшь и он на кого‑то или на что‑то злился. Георг бросил взгляд в окно. Дождь уже кончился. Мужчина с рыжими волосами все еще стоял в дверной нише напротив.

Они молча принялись за еду.

– Вы сейчас работаете над новой пьесой? – попытался Георг поддержать беседу.

– А вам‑то какое до этого дело? Что вы в этом понимаете? Чем вы вообще занимаетесь? Нет, ну что за блядство, в конце концов? С кем мне приходится иметь дело!.. Сначала этот Гольдберг, потом Шелдон, а теперь еще этот влюбленный болван из Европы! – Голос его все набирал высоту.

Официант, которого все это скорее забавляло, чем смущало, похоже, давно привык к подобным сценам. Люси, положив вилку и нож на стол, достала из сумочки заколку, зажала ее в зубах, подхватила обеими руками свои густые длинные каштановые волосы, завязала их узлом на затылке и закрепила заколкой.

– Это же просто невыносимо! Пошли отсюда! Официант! Запишите все на мой счет! – Коуп вскочил и помчался к лестнице.

Люси улыбнулась Георгу:

– Было приятно с вами познакомиться. Напишите мне ваше имя, я пришлю вам билет на премьеру. Он совсем не хотел вас обидеть.

Георг остался один за столиком с обильным угощением. Официант вынул бутылку из ведерка со льдом и подлил ему вина. Георг не спеша съел весь «шатобриан» и все закуски, выпил все вино, и официант принес ему эспрессо, хотя он его об этом не просил. Георг заказал еще и бренди. Он отмечал свой первый успех: Франсуаза все‑таки жила в Нью‑Йорке.

 

 

Георг еще никогда в жизни не замечал за собой слежки. Тот самый молодой человек с рыжими волосами, которого он видел из окна ресторана, теперь прогуливался вокруг конькобежной площадки у Рокфеллер‑центра. Случайность? Георг останавливался у магазинов, смотрел в стеклянные витрины, как в зеркало, украдкой поглядывал назад, стараясь понять, хвост это был или нет. Так обычно делают герои кинофильмов. Потом вошел в книжный магазин, постоял между полками, бездумно перебирая книги. Но отсюда ему ничего не было видно; чтобы смотреть на улицу, ему нужно было стоять рядом с кассой. Он вышел из магазина под вновь начавшийся дождь. Верхушки небоскребов скрыла серая пелена, лучи прожекторов буравили низкие тучи. Капли дождя заливали очки. Георг посмотрел наверх, и ему на секунду показалось, будто он летит в бесконечно глубокое, усыпанное звездами небо, как кинокамера во время заглавных титров в некоторых фильмах. На улице царила обычная предвечерняя сутолока, теснились желтые такси, спешили куда‑то прохожие. Один из них чуть не сбил с ног Георга, и он сердито обернулся. Того, кто его толкнул, он уже не видел, зато его взгляд на мгновение выхватил из толпы молодого человека с рыжими волосами. Тот шел за ним на расстоянии пяти‑шести метров, тоже без зонта; мокрые рыжие волосы прилипли ко лбу.

На следующий день Георг опять увидел Рыжего.

Он проштудировал старые телефонные книги в поисках какого‑нибудь реального Крамски, какого‑нибудь друга, дальнего родственника или бывшего коллеги, фамилию которого Франсуаза могла одолжить на время. В пять часов он вышел из Публичной библиотеки и пошел на север. Что же еще предпринять? Набор в театральный кружок при соборе производится каждый год, но не исключено, что некоторые члены кружка посещают его в течение нескольких лет. Можно было бы поговорить с кем‑нибудь из тех, кто уже давно занимается в кружке, а они, возможно, вспомнят кого‑нибудь из прежних составов, а те еще кого‑нибудь…

На Мэдисон‑авеню Георгу бросилось в глаза многообразие изысканных вещей в витринах, без которых можно прекрасно обойтись: цветы, картины, украшения, игрушки, антикварная мебель, дорогие ковры. Элегантные женщины время от времени окидывали его мимолетным оценивающим взглядом. Под этими взглядами он чувствовал себя предметом, который берут двумя пальцами, придирчиво разглядывают и откладывают в сторону.

На табличках автобусных остановок он заметил маршрут, который проходил мимо его дома. На следующей остановке он посмотрел в ту сторону, откуда должен был прийти автобус, увидел Рыжего. Тот стоял на противоположной стороне улицы лицом к витрине. Подошел автобус, но Рыжий не стал садиться в него вслед за Георгом. И пока Георг мог видеть его с задней площадки, тот рассматривал выставленные в витрине товары.

Пассажиры входили и выходили, за окнами автобуса торговали и покупали, кто‑то красил гидрант, кто‑то ремонтировал жалюзи в витрине магазина, кто‑то разгружал машину, а возле ждущего желтого такси обнимались мужчина и женщина. Все эти картины проходили сквозь Георга, не затрагивая его сознания. «Эти там, наверху, и мы здесь, внизу», – шевельнулась в нем невнятная мысль. Где‑то на периферии сознания у него давно отложилось, что с одной стороны – дилетанты, простофили и неудачники, такие как он и ему подобные, с другой – профессионалы, мир бизнеса и большой политики, организованной преступности и спецслужб, прекрасно отлаженный мир успеха. Хотя, как и всякий читатель газет, он не раз видел, как политики и коммерсанты, став жертвами собственной жалкой лжи и собственного профессионального убожества, падают с головокружительной высоты. Может быть, именно поэтому дилетантизм Рыжего и внушил ему такой страх.

Через какое‑то время автобус, проехав по Мэдисон‑авеню, повернул налево. Георг не сразу сориентировался. Когда автобус остановился, он узнал слева мрачную северную окраину Центрального парка, а справа – длинную череду некогда красивых, а теперь полуразвалившихся нежилых домов с заложенными кирпичом окнами. В свете фонаря играли дети. Чернокожие. Девочка лет десяти, судя по всему, что‑то рассказывала в лицах. Сначала она позировала, как кинозвезда, потом изображала хромающую старуху, мамашу, отчитывающую своего маленького сына, мачо, клеящего на улице женщину. Потом изобразила страх и подобострастие. Продолжения спектакля Георг не увидел: автобус тронулся.

 

 

Открыв входную дверь, Георг услышал музыку, голоса и смех. В коридоре играли какие‑то дети, несколько человек сидели в гостиной, остальные толпились в кухне. Ларри прочел в университете доклад «Кафка в Америке», который всем очень понравился, и сейчас праздновал это событие с друзьями и коллегами с немецкого отделения.

Георг взял бокал и пошел по квартире. Из кухни доносились обрывки английских и немецких фраз. Там велись глубокомысленные лингво‑филологические дискуссии. В дверях, прислонившись к косяку, стояла черноволосая женщина в зеленых гольфах, красивая и надменная.

– How are you?[23]

Скользнув по лицу Георга рассеянным взглядом и не ответив, она повернулась к какому‑то юноше в бирюзовой рубашке.

– Haven’t we met before?[24]

Приветливого пожилого господина в темно‑фиолетовом пиджаке и светло‑фиолетовом галстуке Георг никогда до этого не видел.

Негр в белом костюме спросил Георга:

– What are you doing in the city?[25]

Георг ответил, что работает над книгой, и негр представился как журналист, сотрудник «Нью‑Йорк таймс». Пока, так сказать, на подхвате, но скоро напишет потрясающий репортаж и выйдет в дамки.

В гостиной все слушали какого‑то мужчину.

– В конце концов наши адвокаты пришли к компромиссу: она получает родительские права, а я – разрешение навещать его по воскресеньям.

Все рассмеялись.

– А почему все смеются? – тихо спросил Георг стоявшую рядом с ним женщину.

– Каждый раз, когда я возвращаюсь оттуда, у меня плечи висят на ушах и опускаются только через пару часов.

Все опять рассмеялись. Все, кроме самого рассказчика, маленького, худого мужчины неопределенного возраста, с изрядно поредевшими кудрями и нервными пальцами.

– Это Макс, – шепотом пояснила женщина Георгу, как будто это что‑то могло ему объяснить.

– Ну и что?

Она отвела его в сторону:

– Он говорит о собаке. Макс расстался со своей подружкой, и им было никак не договориться, кому достанется собака. Кстати, меня зовут Хелен. А тебя?

Маленького роста, в узкой юбке и толстом вязаном пуловере, из выреза которого торчал поднятый воротник блузки, она смотрела на него осторожным вопросительным взглядом. Георг не мог понять, что он выражал – неприязнь или неуверенность. У нее были темно‑русые волосы до плеч, одна бровь немного вскинута, сосредоточенно сжатые губы, энергичный подбородок.

– Георг. Я новый сосед Ларри. Ты тоже с немецкого отделения?

Она преподавала немецкий, защитила диссертацию по немецким сказкам, школьницей, а потом студенткой много времени провела в Германии. По‑немецки она говорила свободно, лишь изредка тщательно подыскивала слово, потому что явно привыкла говорить правильно и точно.

– Значит, тебя заинтересовал собор? Ларри назвал тебя… – она опять на секунду задумалась, – исследователем соборов.

– Исследователем соборов? А что там особенно исследовать? Нет, я приехал, чтобы… Где твой бокал? Я схожу за вином – тебе принести?

Когда он вернулся с бутылкой и двумя бокалами, она рассказала о своей диссертации, о своей кошке Эффи. Потом спросила, имеет ли немецкое слово «Alraune»[26]такую же магическую коннотацию, как английское «mandrake»,[27]и рассказала сказку о человеке, который, вырыв мандрагору, вдруг почувствовал, как задрожала земля, услышал жалобный стон и в тот же миг увидел перед собой волшебника. Георг принялся строить гипотезы о возможных параллелях между «Alraune», «Rune»[28]и «Raunen».[29]Потом рассказал о своих впечатлениях от Франции и французов, о том, что ему понравилось в Нью‑Йорке, а что в нем пугает. Ему было легко делиться с Хелен своими страхами, навеянными «каменной флорой». Она говорила умно и с большим юмором, а слушала с искренним участием. У Георга ком подкатил к горлу. Он так давно уже ни с кем не говорил по душам, тем более с женщинами. С Франсуазой он заводил серьезные разговоры хотя и редко, но охотно. До той ночи, когда застал ее у себя в кабинете с фотоаппаратом в руках. После этого он начал с недоверием относиться к ее словам, а свои контролировать, и их разговоры стали искусственными. Его вера в возможность нормального общения постепенно и как‑то незаметно умерла. Ее отравили – сначала Булнаков и Франсуаза, потом марсельские переводчики, потом кюкюронские друзья и знакомые. Георг вспомнил вечер, когда он в десять часов пришел к Жерару в «Старые времена» на лосося с зелеными спагетти и тот встретил его особенно приветливо. Как показалось Георгу, слишком приветливо, фальшиво, с каким‑то хищным, осторожным любопытством. Он развернулся и ушел и с тех пор избегал встреч с Жераром.

Георг истосковался по доверию. Не по тому доверию, с которым делаются серьезные признания и открываются тайны, а по элементарному, буднично‑житейскому доверию, на котором основано человеческое общение. Но мог ли он позволить себе доверять Хелен? Кто кого вовлек в эту беседу – он ее или все же она его? А то, что он познакомился с ней у Ларри, а с Ларри в кафе? Действительно ли это случайные встречи или чей‑то коварный план? Может быть, и Ларри, и Хелен, и Рыжий – звенья одной цепи, которая ведет к Булнакову? Георг поймал себя на том, что уже не слушает Хелен, а лишь изображает интерес и внимание. Что он мог сказать о себе, ничего о себе не раскрывая? Он старательно поддерживал беседу, поддакивал, хмыкал, неопределенно мычал, смеялся, кивал, задавал вопросы и был рад каждому поводу задумчиво опустить взгляд. Все это стоило немалых усилий.

Через какое‑то время он извинился и оставил ее «на минутку». Когда он вернулся из туалета, Хелен не было. Стоя в своей комнате у окна, он вновь почувствовал стальной ком в горле. «Неужели я когда‑нибудь опять смогу любить? – с горечью думал он. – Неужели я когда‑нибудь опять научусь нормально общаться с людьми? Я явно схожу с ума. По‑настоящему». По щекам его покатились слезы, и от этого стало немного легче, хотя ком в горле не рассасывался.

В комнату вдруг влетел кто‑то из гостей. Ларри сложил плащи и куртки своих друзей и коллег на кровать Георга. Георг громко высморкался. Гости повалили в его комнату и стали одеваться. Вечеринка кончилась. Уходя, Хелен спросила его, нет ли у него желания познакомиться с Эффи. Это прозвучало вполне естественно, и взгляд ее выражал искреннюю симпатию. В нем опять всколыхнулось недоверие. Эффи? Кто такая Эффи? Ах, кошка! Он рассмеялся и договорился с Хелен о встрече.

 

 

Георг лежал на кровати и смотрел в окно. Брезжил рассвет; ясное небо было еще темно, но окна верхних этажей небоскребов на противоположном берегу Гудзона уже разрумянились от первых лучей солнца. Горящие окна – Георг не раз видел этот рассветный или закатный огонь и в окнах других небоскребов. «Этот город не только лес, это еще и горы, Альпы», – подумал он.

Ночью ему снились Кюкюрон, кошки и Франсуаза. Они собрали чемоданы и положили их в багажник, но ему никак не удавалось вспомнить, куда они хотели ехать. Или они просто решили бежать, не важно куда? Во сне что‑то произошло. Что‑то, что испугало его. Он чувствовал этот страх, даже проснувшись.

«Неужели это теперь – моя жизнь? – думал он. – Со мной происходят вещи, которых я не понимаю и на которые я реагирую лишь беспомощными движениями. Я должен действовать, а не реагировать на чужие действия». В последнее время он часто думал об этом. Разница между тем и другим была ему не очень понятна. Если реакция есть действие, так или иначе соотносящееся с действиями других людей и последовавшее в ответ на эти действия, то что же есть просто действие? Просто действий, которым не предшествовали другие действия, не бывает. Разве бывает действие, которое никак не соотносится с предшествующими ему действиями других людей, – ни дружественное, ни враждебное, никак не сориентированное на определенные обстоятельства, такие как, например, погода, или качество дороги, или интенсивность движения? Нет, не бывает. Значит, разницу между «просто действием» и реакцией на действие следует искать в том, как мы относимся к предшествующим действиям других людей. Можно сделать их предпосылкой своих собственных последующих действий в соответствии с желаниями и намерениями других. Или самому решать, какое значение они для тебя имеют. Может быть, в этом и есть решение проблемы?

«Хозяева жизни» просто изменили мир, и все зависит от того, как его интерпретировать. Георг рассмеялся и заложил руки за голову. Слежка за ним – это интерпретация его действий другими. А почему бы ему самому не интерпретировать эту слежку как след, по которому он мог бы пойти, как шанс, который он мог бы использовать?

Он спустил свою фантазию с поводка. Вот он идет по Риверсайд‑парку. За ним в пятидесяти шагах – Рыжий. Увидев перед собой толстое дерево, он мгновенно реагирует – нет, действует. Короткий взгляд назад: там со скучающим видом медленно бредет его преследователь. Георг прячется за деревом и слышит сначала лишь гулкие удары своего сердца, потом шаги, все ближе и ближе. И вдруг – тишина. «Давай иди дальше! Иди дальше!» – мысленно заклинает Георг Рыжего. С дороги доносится низкий гул автобуса. Потом он опять слышит шаги, нерешительные, но постепенно ускоряющиеся, и наконец Рыжий со всех ног бросается вперед. Детская игра. Георг ставит своему врагу подножку и, прежде чем тот успевает подняться с земли, наносит ему удар ногой в живот. Он бьет и бьет его – за кошек, за себя, за боль о Франсуазе. Вот он сломал ему ударом кулака нос. Залитые кровью губы что‑то лепечут на плохом английском. Они узнали о его поездке в Нью‑Йорк и, опасаясь, что он…

Что он – что? Георг пока не знал, что его фантазия заставит сказать Рыжего. Именно поэтому он и спешил выбить из него признание. А если это все же не детская игра? Он ставит Рыжему подножку, тот ловко падает и, совершив кувырок через плечо, мгновенно оказывается на ногах. В руке у него сверкает нож…

Георг перешел к следующему варианту. Где можно раздобыть бороду, грим, краску для волос? Где взять темные очки и шляпу? Что ему надеть и взять с собой, чтобы в каком‑нибудь туалете за две‑три минуты превратиться в другого человека? В телефонном справочнике наверняка можно найти пункт проката костюмов или театрального реквизита. Но если тот, кто за ним следит, увидит его входящим в подобное заведение – он же сделает соответствующие выводы? А что если в качестве грима использовать обувной крем? Черный – для лица, коричневый – для волос? А из волос на груди и на лобке самому смастерить бороду. Георг заглянул под одеяло – для бороды маловато.

Услышав, как за Ларри захлопнулась дверь, он встал, раскрыл шкафы и, изучив их содержимое, нашел черную шляпу и светлый, наглухо застегивающийся тонкий перлоновый плащ, который можно было свернуть в коротенький жгут толщиной с кулак. На дверце шкафа висело с дюжину галстуков. Георг все положил на свои места.

После обеда он побрел по Бродвею, пытливо поглядывая по сторонам. Погода изменилась. Серое небо низко нависло над городом, воздух был теплым и влажным. Прохожие неслись куда‑то в одних рубашках и блузках, оставив дома плащи и куртки. Только бездомные бродяги были одеты по‑зимнему. Некоторые протягивали руку в перчатке с одноразовым стаканчиком вместо кружки для милостыни. Когда началась гроза, Георг встал под козырек фруктово‑овощной лавки. Мимо катился пестрый поток автобусов, грузовиков, легковых машин, желтых такси. Рядом с ним на прилавке высились душистые горы дынь, ананасов, яблок и персиков.

Дождь прекратился, и Георг отправился дальше. Он заходил в аптеки и магазинчики. В первой же аптеке он купил темный тональный крем, но потом ничего подходящего ему больше не попадалось – ни бород, ни краски для волос, которую можно было быстро и легко нанести, лучше всего с пульверизатором. При выходе из очередного магазина он каждый раз тщетно искал глазами слежку. Потом, между Семьдесят восьмой и Семьдесят девятой улицами, он чуть не проскочил мимо того, что искал: «Пейпер‑хаус»; на одной витрине – поздравительные открытки на все случаи жизни, на другой – резиновые маски Микки‑Мауса, Кинг‑Конга, Дракулы и монстра Франкенштейна. Прямо у входа висели бороды, бакенбарды, усы из черного блестящего искусственного волокна в упаковке из желтого картона и прозрачного пластика. Быстро! Если Рыжий заглянет внутрь через стекло витрины, нужно, чтобы он увидел его стоящим перед стендами с открытками! Георг схватил одну бороду, двинулся дальше, заметил по пути прилавок со спреями для волос всевозможных цветов, взял баночку с черной крышкой, на ходу, не глядя, выхватил из ящичка на стенде несколько открыток и подошел к кассе. Прежде чем кто‑то успел заглянуть внутрь с улицы, он расплатился, сунул бороду и спрей в карман куртки и, остановившись в дверях магазина, посмотрел на купленные открытки. «Be my Valentine».[30]В трех экземплярах.

В магазине «Оптика» он тоже проделал все с максимальной скоростью: купил накладные темные стекла для очков, сунул их в карман и через несколько минут уже стоял перед магазином, как ни в чем не бывало протирая очки. За это время никто не заглянул внутрь и даже не прошел мимо.

С этого дня он не выходил из дома без полиэтиленового пакета, в котором лежали шляпа, плащ, галстук, тональный крем для лица, черный спрей для волос, борода и маленькое зеркальце. Но либо слежки больше не было, либо за ним теперь следил кто‑то другой.

Он съездил в Бруклин к заведующей детским садом общины, которая рассказала ему о Франсуазе так же мало, как и бывшая руководительница женского кружка, жившая в Квинсе. Он опять подолгу стоял перед польским и русским консульствами, но, отправляясь дальше, слежки за собой больше ни разу не заметил. Чаще всего он бесцельно бродил по городу – только для того, чтобы понять, следят за ним или нет. Несколько раз он заблудился. Но это было нестрашно: рано или поздно он натыкался на станцию метрополитена или городской железной дороги. Погода стояла душная, с частыми грозами. Теперь Георг воспринимал город как живое существо, как огромного шипящего дракона или гигантского кита, наподобие тех, на которых в приключенческих романах залезают потерпевшие кораблекрушение моряки, приняв их за остров. «Кит» потел и струил в воздух испарения, время от времени орошая все вокруг своим фонтаном.

Один раз Георг поужинал с Хелен. Он заранее психологически подготовился, обдумал, какие сведения о себе он мог бы принести в жертву ритуалу сближения. То, что он был адвокатом в Германии, переводчиком и писателем во Франции. Для первого раза достаточно. А что он делает в Нью‑Йорке? Он рассказал о сборе материала для книги, потом все же и о Франсуазе, с которой познакомился в Кюкюроне и которую ищет здесь, в Нью‑Йорке. История неубедительная, он и сам это чувствовал. Поэтому неудивительно, что Хелен более непринужденно вела себя с официантом, чем с ним. Она дружелюбно, но осторожно изучала Георга.

Они ужинали на Бродвее, в итальянском ресторане «Пертутти», расположенном близко и от ее, и от его квартиры, и от университета, откуда она часто приходила сюда обедать. Этот ресторан напомнил Георгу его студенческие годы, совместные обеды и ужины с друзьями.

Георг больше молчал. Не из боязни рассказать о себе больше, чем он хотел. Просто он уже разучился говорить. Говорить о книгах, о кинофильмах, о политике и одновременно о себе самом, отображать прочитанное и увиденное в собственных впечатлениях и перерабатывать эти впечатления в обобщения, воспринимать и анализировать жизненные ситуации и чужие взаимоотношения как прототипы и модели – когда‑то и он умел играть в эту интеллектуальную игру, и она ему нравилась. Теперь у него ничего не получалось. Он не вел таких бесед, с тех пор как переехал из Карлсруэ в Кюкюрон, не прочел практически ни одной книги и не посмотрел ни одного фильма, с тех пор как стал шефом бюро переводов в Марселе. С Франсуазой они говорили больше о насущных делах. Когда приезжали друзья из Германии, они рассказывали друг другу о своей жизни, вспоминали прежние времена. И сейчас, рядом с Хелен, он чувствовал себя полным дураком. Она говорила о своих студентах и о сегодняшних студентах вообще, о сказках, по которым защищала диссертацию, о малых формах немецкой прозы, о разобщенности немецкого народа в девятнадцатом веке, о национализме, антисемитизме и антиамериканизме, в том числе и о своем собственном отрицательном опыте в этом плане во время учебы в Трире.

– А ты была в Музее‑квартире Карла Маркса?

Она покачала головой:

– Нет. А ты?

– Тоже нет.

– А почему ты вдруг вспомнил про Маркса?

Хелен была рада наконец услышать от него какие‑то слова после его долгого дипломатического молчания: он лишь кивал и изредка улыбался. Она взяла бокал и выпила.

– Мне недавно вспомнилась одна его мысль по поводу изменения и интерпретации мира.

Он попытался объяснить, почему важно воспринимать действия других не так, как они воспринимаются этими «другими», а самому определять их значение.

– Это ведь… так ведь, кажется, ведут себя сумасшедшие? Они не заботятся о том, что думают или говорят другие, а видят во всем то, что сами хотят видеть.

– Хотят или должны? Если у них есть выбор, они предпочитают свободу просто действий, отвергая необходимость ответных действий. Кстати, свобода действий совсем не обязательно означает успех и счастье. А еще мне сейчас пришло в голову вот что: если эти «другие», действия которых предшествуют твоим собственным действиям, так сильны и могущественны, что тебе остается только реагировать на их действия, то, может быть, все же лучше безумие, чем покорность?

Она не понимала его. Он и сам не понимал себя.

– Это и есть тема твоей книги?

Он посмотрел ей в глаза:

– Несерьезный вопрос. Мы сидим тут уже два часа, и я не могу связать двух слов даже о студентах, о книгах и о политике, а ты хочешь, чтобы я писал на философские темы?

– Я вижу здесь прежде всего чисто лингвистическую проблему.

– Хрен редьки не слаще. Мне очень жаль, что я вытащил тебя сегодня из дому и испортил тебе вечер. Я не знал, что я настолько… – он запнулся, подыскивая слова, – что я напрочь утратил социальные навыки.

Счет давно уже лежал на столе, и он достал из кармана деньги. Хелен молча смотрела на него. Они вышли из ресторана и пошли по Бродвею, потом повернули налево, к Риверсайд‑драйв. Здесь жила Хелен.

– Может, зайдем ко мне? Выпьем еще по бокалу?

Всю дорогу они молчали. В лифте она спросила его, кто он по гороскопу. Он в ответ спросил ее о том же. Оказалось, что оба они – Раки. В квартире она спросила его о Франсуазе:

– Ты ее любишь?

– Не знаю.

– Почему ты уклоняешься от ответа?

– А зачем тебе знать, люблю я Франсуазу или нет?

– Мне хотелось бы больше узнать о тебе; с чего‑то же надо начинать.

– Я о тебе тоже почти ничего не знаю.

– Верно.

Он посмотрел на нее. У нее опять был тот же осторожный взгляд. «Но может, эта осторожность не имеет ко мне никакого отношения? – подумал он. – Может, это свойство ее натуры? Какие у нее энергичные черты лица. И все же, несмотря на этот строгий конский хвост, вид у нее вполне доброжелательный. Она хороша. Может, даже красива, какой‑то терпкой красотой».

Хелен улыбнулась:

– Мы еще увидимся?

– С удовольствием.

Георг, сидевший рядом с ней на диване, провел пальцами по ее руке, обводя голубой рисунок прожилок.

– Только у меня с деньгами неважно. Если тебя устроит прогулка по Центральному парку с кока‑колой и чипсами на скамейке…

Она кивнула.

– Ну ладно, я пошел.

– Останься.

И он остался.

Он часто просыпался и смотрел, как она спит, лежа на спине, в наглухо застегнутой ночной рубашке, руки по швам. Между ног у него спала кошка. Тепло их общей постели и воспоминание о ее объятиях приятно грели душу. Как возвращение домой. Хотя, возвращаясь домой, он каждый раз спрашивал себя, его ли это дом, или он уже не имеет к нему никакого отношения?

 

 

На следующий день Георгу показалось, что он дважды видел у себя за спиной одного и того же мужчину – лысоватого, в светло‑серой рубашке, светло‑коричневых брюках и в черных ботинках. Но возможно, он и ошибся. Через день после этого он стоял на Шестой авеню и ждал автобуса. Было четыре часа, жизнь на улице шла своим чередом, но это было короткое затишье перед часом пик. Когда светофоры включали красный сигнал, на несколько секунд воцарялось нечто вроде тишины, прежде чем через перекрестки устремлялся транспорт из поперечных улиц.

Георг устал и лишь изредка поглядывал туда, откуда должен был прийти автобус. Он бы не посмотрел на другую сторону улицы, если бы припаркованный там грузовик, тронувшись с места, не протаранил желтое такси. И не увидел бы Рыжего, который стоял за грузовиком и теперь медленно пошел дальше.

Георг еще раз посмотрел, не идет ли автобус, потом поднял полиэтиленовый пакет, стоявший у него между ног, и пошел пешком. Не очень быстро, чтобы Рыжий легко мог поспевать за ним, но решительно – как человек, который, устав ждать, рассудил, что пешком дойдет быстрее. Шестая авеню, Сорок вторая улица, Вандербилт‑стрит. За все это время он ни разу не обернулся. Если Рыжий не идет за ним, значит не идет. Перед входом в здание Центрального вокзала он намеренно уронил монету и наклонился, чтобы ее поднять. Прохожие протискивались мимо, толкали его. «Двадцать один… двадцать два… – считал он вполголоса, не шевеля губами. – Двадцать девять…» Вполне достаточно, чтобы Рыжий успел повернуть за угол и увидеть его. Он выпрямился и вошел в здание вокзала.

«Так, – подумал он, – ни дать ни взять, собор. Собор, похоже, становится лейтмотивом моей жизни». Высокие плоские своды, впереди – огромная, величиной с алтарный витраж, цветная фотография: воздушные шары перед стартом. Широкие лестницы справа и слева, ведущие с улицы вниз, в холл вокзала, словно перенесли сюда из какого‑нибудь дворца, но они вполне могли бы украсить и собор. Посредине зала – круглый павильон справочного бюро, огромная дароносица из камня, прозрачного и синего стекла, увенчанная медным шаром с четырьмя циферблатами, которые возвещали время на все четыре стороны. Георг спустился по лестнице в зал и осмотрелся. Справа – билетные кассы, над ними – табло с расписанием поездов. Было двадцать минут пятого. В шестнадцать сорок отправлялся поезд Нью‑Йорк – Стэмфорд. Он купил билет до Уайт‑Плейнса. Теперь можно было не торопиться. Он медленно пошел по залу, машинально поглядывая на выходы к поездам, читая электронные столбики букв и цифр, информирующие пассажиров о курсах акций и валют, о ценах на хлопок, кофе и сахар. Повернув в боковой неф, небольшое помещение с тяжелыми деревянными скамьями и двумя киосками, в которых торговали газетами и сластями, он увидел указатели «Ladies» и «Men». С кессонированного потолка свисали пять больших люстр.

Георг сел на скамью и достал газету. «Где он? – подумал Георг. – Прячется где‑то рядом или, увидев, что я сажусь на скамью, решил подождать меня у поезда или в холле? Здесь‑то ему не так просто наблюдать за мной, оставаясь незаметным». Прогуливаясь по главному залу, он не заметил Рыжего, да и не старался обнаружить его, делая вид, что ни о чем не подозревает.

Через две‑три минуты он встал и направился в мужской туалет. Коридор, дверь, большое белое помещение; с одной стороны – длинный ряд писсуаров и мужских спин, с другой – длинный ряд белых дверей. Какой‑то тип в белом халате чистил умывальные раковины, напевая что‑то себе под нос. Шумела вода.

Быстро! Закрыть дверь, защелкнуть задвижку, содержимое пакета – на пол! Куда пристроить зеркальце, чтобы оно держалось? Устоит ли оно на сливном бачке, если подпереть его кошельком? Он присел на корточки перед унитазом, побрызгал черной краской на волосы, прикрыв шею и лицо носовым платком, растер ее и нанес еще один слой. Теперь вымыть руки, намазать лицо кремом, приклеить бороду, надеть галстук… «Как трусливый злодей из комедии плаща и шпаги, – подумал Георг. – А в темных очках – как жулик‑адвокат в немом кино». Зато он и сам с трудом себя узнавал. Надев шляпу и плащ, он заметил свои кроссовки из светло‑ и темно‑серой кожи. Он распылил на них остатки черной краски.

Выйдя из туалета, Георг не заметил никакой слежки. По пути в зал он старался изменить походку: семенил и немного раскачивался при ходьбе. «Сейчас! Сейчас!» – думал он.

Рыжий стоял, озираясь по сторонам, под плакатом, на котором Снупи[31]рекламировал «Метрополитен лайф».[32]Георг купил в газетном киоске «Нью‑Йорк таймс», раскрыл ее и принялся листать. Когда Рыжий пошел дальше, Георг сложил газету и отправился вслед за ним в главный зал. Рыжий поднялся по лестнице наверх и стал шарить глазами в толпе, время от времени поглядывая на расписание. Позиция у него была не самая удачная: начинался час пик, толпы людей устремились вниз по лестнице.

Наконец Рыжий не выдержал. Спустившись вниз, он протиснулся через холл в боковой неф, еще раз осмотрелся и слился с толпой, валившей по другому проходу, там, где был женский туалет, в направлении метро. Георг тоже плыл в потоке людей по пандусу, потом по лестнице, через турникет и на перрон. Рыжий стоял впереди, чуть поодаль. Георг пробился к нему и, когда пришел поезд, вошел с ним в один вагон. «Dowtown Lexington Avenue Express».[33]Значит, ни в русское, ни в польское консульство он не ехал.

На Юнион‑сквер они вышли. Вверх по лестнице, через маленький парк с чахлой травой и давно не крашенными, загаженными скамейками, к Бродвею, в этой части города узкому и замызганному. Рыжий шагал довольно быстро. На втором перекрестке он вошел в какой‑то дом.

Георг остановился. Дом был старый, грязный, из бурого камня, с колоннами между окон и зарешеченными витринами на первом этаже. Георг насчитал девять с половиной этажей. Половина десятого представляла собой архитектурное украшение с романскими арками и капителями. Над узкой входной дверью он прочел: «Макинтайр‑билдинг‑874». Здание, доминировавшее над всем кварталом, судя по всему, видало и лучшие времена и даже умудрилось сохранить некие жалкие остатки былой красы и стати.

Дверь оказалась запертой. Не было и никаких окошек, и Георгу было не заглянуть внутрь, в подъезд или фойе, где, возможно, висела какая‑нибудь табличка с именами жильцов или названиями фирм. Рядом со второй кнопкой звонка он прочел: «Андерсон», рядом с пятой, на новой медной табличке, витиеватым шрифтом было выгравировано: «Таунсенд энтерпрайзес», рядом с остальными кнопками надписи выцвели до полной нечитабельности или вообще отсутствовали.

Что делать дальше? Было уже четверть шестого; что на проезжей части, что на тротуаре негде было яблоку упасть. Георг перешел на другую сторону улицы и остановился перед витриной спортивного магазина, откуда мог хорошо видеть вход в Макинтайр‑билдинг. Без четверти шесть Рыжий вышел из дома с папкой под мышкой в сопровождении молодого мужчины в джинсах и голубой рубашке. Минут через десять из подъезда выпорхнула целая группа молодых женщин, по‑видимому секретарши, а около семи повалили один за другим господа в темных костюмах. Стемнело, и на шестом и седьмом этажах загорелся свет.

Георг устал. Он весь вспотел под перлоновым плащом, подбородок под бородой чесался, спина разламывалась. Вместе с усталостью пришло и разочарование. Каждый раз, когда открывалась дверь, он надеялся увидеть Франсуазу. Или хотя бы Булнакова. Или… Ах, он и сам не знал, что или кого он надеялся увидеть!

Как известно, терпение горько, а плод его сладок. Но никому и в голову не придет ставить знак равенства между терпением и успехом. Родители и учителя с детства внушают нам, что Господь Бог устроил так, что пресловутой рыбке из пруда должен предшествовать пресловутый труд, а не наоборот. Но зато если мы не жалеем сил и времени для достижения цели, то с полным правом можем рассчитывать и на успех. Чему нас никто не учит, так это умению ждать… Все это пронеслось в голове у Георга и наполнило его горьким сознанием бессмысленности всего предприятия. Если бы он хотя бы был уверен в достижимости своей цели! Но он до сих пор не имел ни малейшего представления о том, приблизился ли он к ней хотя бы на миллиметр, или Франсуаза была так же далека от него, как и в начале его поисков.

 

 

На следующий день в семь утра Георг уже был у Макинтайр‑билдинга. На этот раз он отказался от спрея для волос, тонального крема, плаща и шляпы, ограничившись усами и темными очками. Он мог бы наблюдать за входом из‑за столика у окна в «Макдоналдсе» на противоположной стороне улицы. Или с таким же успехом мог бы сидеть в ресторане на углу, где подавали завтрак, гамбургеры и жареных цыплят. Но поскольку он хотел иметь в поле зрения кнопки звонков, чтобы, может быть, разглядеть, на какую из них нажмет Рыжий, ему пришлось занять позицию в подъезде напротив. Все входившие подозрительно косились на него. В конце концов явился управляющий домом и пожелал знать, что он здесь делает. Георг ответил, что в здании напротив работает его подруга, она вот‑вот должна вернуться из командировки прямо на работу и он поджидает ее здесь. А у кого она работает? В том‑то и дело, что он этого не знает, иначе бы не стоял тут, а просто оставил бы ей записку или попросил передать, что заходил. Он знает только, что она работает в этом здании, потому что несколько раз встречал ее с работы. Сегодня она еще не приходила.

– А почему вы не пойдете и не спросите, где она работает?

Аргумент был настолько убедительным, что Георгу не осталось ничего другого, как выйти и пересечь улицу. Управляющий неотрывно смотрел ему вслед. Георг нажал первую снизу кнопку. Он не знал, что скажет или спросит, если ему ответят. Просто взять и уйти или только сделать вид, что он позвонил, ему не пришло в голову. Он нажал следующую кнопку. Управляющий продолжал следить за ним. В этот момент на улице показался Рыжий. Он шел торопливой походкой, размахивая руками. Георг повернулся и пошел прочь. Огромным усилием воли он заставил себя идти спокойно. Ему хотелось броситься бежать. Сердце его билось у самого горла. Метров через двадцать он обернулся, но не увидел ни управляющего, ни Рыжего.

Вечером Хелен взяла его с собой на бейсбольный матч «Нью‑Йоркские янки» – «Кливлендские индейцы». Стадион даже издали выглядел огромным. А когда они поднялись по эскалаторам, пандусам и лестницам и добрались до своих мест, Георгу показалось, что они сидят на краю гигантского кратера, одна сторона которого взорвана. Верхняя трибуна была похожа на отвесную скалу; под ней, как под балконом, пологим склоном уходила вниз, к игровому полю, следующая трибуна. И все эти питчеры, кетчеры и бэттеры, которых называла ему Хелен, копошились у их ног, словно крохотные оловянные солдатики. Там, где полукруглый край поля заканчивался не трибунами, а огромными, величиной с киноэкран, табло и мониторами, виднелись дома Бронкса[34]и гаснущее вечернее небо над ними.

Хелен все очень доходчиво комментировала, и Георг быстро вник в суть игры. Игра то и дело останавливалась, команды менялись ролями, производилась замена игроков, а мячи, как на тренировке или словно забавы ради, бросались и ловились. Публика одобрительно или осуждающе ревела и свистела, аплодировала, улюлюкала, но вела себя прилично, никто ничего не крушил и никого не избивал. Торговцы разносили горячие колбаски, орешки и пиво. «Как на пикнике», – подумал Георг. Одной рукой он обнимал Хелен за плечи, в другой держал бумажный стаканчик, и настроение у него было прекрасное.

– Тебе нравится? – спросила Хелен и засмеялась.

Время от времени мяч вертикально взлетал ввысь в лучах прожекторов – белый шар на фоне темного неба. Один раз прожекторы выхватили из темноты пролетавшую над стадионом чайку. На одном из экранов представляли игроков и повторяли отдельные эпизоды матча. Телекамеры периодически скользили по трибунам.

– Где это?! – вдруг встрепенулся Георг и затормошил Хелен.

– Что?

– Вот это вот, на экране! Где сидят эти люди?

Он отчетливо увидел Франсуазу! Ее лицо! Сейчас на экране показалась какая‑то семья – смеющийся толстяк в бейсболке с символикой «Янки», две чернокожие девушки, которые, увидев направленную на них камеру, помахали рукой. Все произошло в течение нескольких секунд.

– Это зрители. Здесь, на стадионе, – удивленно ответила Хелен.

– Я понимаю, что на стадионе! Но где? Внизу? Вон там? Где эти камеры?

Он вскочил и помчался вниз по крутым лестницам. Она, по‑видимому, сидела где‑то внизу: экран показывал ряды, расположенные почти на уровне поля. Георг споткнулся, чуть не упал, каким‑то чудом сумел сохранить равновесие и понесся дальше. Поперечный проход, перила, охранники в красных бейсболках, синих брюках и синих рубашках перед отдельно устроенными лестницами – там начинались места для более респектабельной публики. Георг перепрыгнул через перила, через спинки трех пустых рядов, побежал влево, к ближайшей лестнице, и дальше вниз. Он сделал крюк, чтобы обогнуть охранника, но тот успел его заметить. Снова крутые ступени, снова вниз, все быстрее, через следующие перила. За ними все места были заняты. Он решил взять левее, к лестнице, увидел там охранника, справа – еще одного. Значит, вперед, через перила, туда, где было одно свободное место, потом вдоль трибуны, через спинку еще одного свободного кресла, потом еще одного и – вниз по лестнице.

Наконец он оказался перед ограждением, за которым оканчивалась верхняя трибуна. Но игроки и зрители все еще были далеко внизу. Кажется, на Франсуазе было что‑то красное? Блузка? Его взгляд побежал по рядам, повсюду натыкаясь на красные пятна, с трудом отличая мужчин от женщин, – куртки, пуловеры, блузки…

– Франсуаза! – крикнул Георг.

Сидевшим поблизости зрителям, которые заметили его еще раньше, когда он бежал вниз, все его маневры и этот крик показались забавными, и они тоже весело закричали:

– Франсуаза!

Потом еще громче:

– Франсуаза!

Когда подоспели охранники, Георг покорно пошел с ними к лестнице. Тем более что никто из зрителей внизу на его крик даже не обернулся. Охранники вели себя вполне миролюбиво; проверив его билет, они отвели его назад к верхнему проходу. Там его ждала Хелен.

– Извини. Но мне нужно вниз, на самую нижнюю трибуну.

– Идет последний иннинг. Если не произойдет чуда, через две минуты «Индейцы» проиграют.

Он не слушал ее:

– Мне очень жаль, но я действительно должен идти.

Он направился к проходу, ведущему к пандусам и лестницам. Хелен не отставала.

– Это все из‑за нее? Ты ее увидел? Ты что, так сильно ее любишь?

– Ты знаешь, как спуститься на самый низ? К первым рядам?

Он ускорил шаги.

– Все. Игра закончена. Послушай!

Он остановился. Стадион разразился ритмичными аплодисментами и криками: «Янки! Янки!» Через несколько секунд проходы, пандусы и лестницы заполнились толпами людей.

– Но мне же надо…

– На стадионе сорок тысяч человек!

– Сорок тысяч – это лучше, чем все многомиллионное население Нью̴