– Что ты имеешь в виду? Что произошло?
Я привстала на локтях и всмотрелась в экран, пытаясь понять что-то на картинке, вздрагивающей в такт моим движениям.
Пайпер указала на черную линию, на мой взгляд, не отличимую от всех прочих черных линий на мониторе.
– У нее сломано несколько костей, Шарлотта. Много костей.
Я помотала головой. Это невозможно. Я же ниоткуда не падала.
– Я вызову Джианну Дель Соль. Это заведующая отделением матери и ребенка в нашей больнице… Она объяснит подробнее…
– Объяснит что? – выкрикнула я, поддаваясь панике.
Пайпер убрала датчик с моего живота, экран очистился.
– Если это то, о чем я думаю, – несовершенный остеогенез, – то это очень редкое заболевание. Я о таком только читала, давно, еще в университете, но ни разу лично не сталкивалась с людьми, которые бы им страдали. Это нарушение уровня коллагена. Кости ломаются очень легко.
– Но мой ребенок… С ним же всё будет хорошо?
Вот тут моя лучшая подруга должна была обнять меня и сказать: «Конечно, всё будет хорошо, не глупи». Или: «Через десять лет мы посмеемся над этой мелочью на дне рождения». Но Пайпер не сказала ни того ни другого.
– Я не знаю, – призналась она. – Честно говоря, не знаю.
Мою машину мы оставили возле больницы и поехали домой на ее, чтобы сообщить все Шону. Всю дорогу я прокручивала в голове последние недели, силясь определить, когда произошли эти переломы. Неужели в ресторане, когда я уронила пачку масла и нагнулась ее поднять? Или в комнате Амелии, когда я споткнулась о скомканные пижамные штаны? Или на трассе, когда я резко нажала на тормоза и ремень туго натянулся у меня на животе?
Сидя за столом, я слушала, как Пайпер рассказывает Шону, что ей известно и что, увы, неизвестно. Время от времени ты шевелилась, словно исполняя неспешное танго. Я боялась поднести руку и коснуться тебя даже сквозь все свои ткани. Мы были одним целым в течение семи месяцев, разлучить нас было невозможно, но в этот момент ты показалась мне чужой. Пришелицей в моем теле. Иногда, стоя в душе и ощупывая свою грудь на предмет затвердений, я задавалась вопросом: а какой вариант я предпочла бы, обнаружив у себя рак? Химиотерапию, облучение, операцию? И неизменно приходила к выводу что попросила бы сразу же вырезать опухоль. Я не могла бы спать, зная, что она ширится у меня под кожей. Ты, еще пару часов назад такая любимая и родная, внезапно стала такой же: незнакомой, нежеланной, пришлой.
После ухода Пайпер Шон загорелся энтузиазмом.
– Мы найдем лучших врачей в мире, – поклялся он. – Мы ни перед чем не остановимся.
Но как быть, если ничем помочь нельзя?
Я наблюдала за Шоном, будто охваченным лихорадкой, а сама скорее плыла сквозь густой, клейкий сироп. Мне пошевелиться было трудно, не то что ввязываться в войну с недугом. Ты, однажды сблизившая нас до предела, теперь была прожектором, в лучах которого становились очевидны различия между нами.
В ту ночь я не могла заснуть. Я смотрела в потолок, пока красный отблеск от цифр на часах не превратился в неукротимый пожар; я вела обратный отсчет от этого мига до мига твоего зачатия. Когда Шон, стараясь не шуметь, встал, я притворилась спящей, потому что знала, куда он идет: к компьютеру, искать в Интернете информацию об остеопсатирозе. Я тоже хотела это сделать, но мне не хватило смелости. А может, наивности: в отличие от него я считала, что новая информация запросто могла оказаться страшнее той, которой мы располагали.
В конце концов я таки задремала. Мне снилось, что у меня отошли воды и начались схватки. Я пыталась перевернуться на другой бок, чтобы сказать Шону, но не могла. Я вообще не могла сдвинуться с места. Руки, ноги, челюсти – я как-то поняла, что всё сломано. И тогда я поняла, что ребенок, живший во мне все эти месяцы, растаял и теперь вытекал на простыню подо мной. И ребенком эту жидкость назвать было уже нельзя.
Следующий день выдался суматошным: сначала усложненное УЗИ, на котором я таки увидела переломы, потом встреча с доктором Дель Соль, с которой мы обсудили увиденное. Она беспрерывно сыпала непонятными мне терминами: второй тип, третий тип, стержни, макроцефалия. Она сказала нам, что в этом роддоме когда-то уже родился ребенок с ОП. У него было десять переломов, и он умер, Не прожив и часа.
Затем она отправила нас на консультацию к доктору Боулзу, специалисту по генетике.
– Итак, – начал он безо всяких вступлений типа «Примите мои соболезнования». – В лучшем случае ваш ребенок переживет роды. Но даже тогда у новорожденного с третьим типом может произойти кровоизлияние в мозг. Родовая травма может также привести к увеличению объема головы. Скорее всего, у нее будет сколиоз в трудной форме, ей придется перенести многочисленные операции вследствие переломов, в позвоночник придется вшить стержень или даже соединить позвонки. Из-за деформации грудной клетки ее легкие не будут расти, а из-за этого могут возникать постоянные дыхательные инфекции. Это же может послужить причиной смерти.
Как ни странно, ни один из симптомов не совпал с тем перечнем, что дала нам доктор Дель Соль.
– И, само собой, нельзя забывать о сотнях переломов и, если смотреть на вещи трезво, о высокой вероятности, что она так и не научится ходить. Если вкратце, то короткая жизнь этой девочки будет целиком состоять из боли.
Я почувствовала, что сидящий рядом со мною Шон уже свернулся клубком, точно кобра, и готов атаковать этого мужчину, вымещая на нем свой гнев и свое горе. Генетик говорил с нами так, будто речь шла не о нашей дочери, а о машине, в которой пора бы поменять масло.
Доктор Боулз покосился на наручные часы.
– Вопросы будут?
– Да, – сказала я. – Почему нас никто не предупредил?
Я вспомнила, сколько раз мне приходилось сдавать кровь. Вспомнила о первом УЗИ. Если моему ребенку суждено страдать всю жизнь, это ведь должно было стать понятно раньше.
– Ну что тут скажешь, – отвечал генетик. – Ни вы, ни ваша жена не являетесь переносчиками ОП, так что на плановом осмотре до зачатия определить это не представлялось возможным. Ни один гинеколог не забил бы в набат. На самом деле это даже хорошо, что болезнь развилась вследствие спонтанной генетической мутации.
«Моя дочь – мутант, – подумала я. – Шесть глаз. Антенна на голове. Она попросит о встрече с президентом».
– Если вы захотите завести другого ребенка, нет никаких оснований полагать, что это повторится.
Шон попытался встать, но я удержала его в кресле.
– А как можно узнать… – Я не сумела заставить себя произнести это слово и лишь опустила глаза. –…ребенок при родах или выживет?
– Пока что судить рано, – сказал доктор Боулз. – Конечно, мы будем проводить постоянные УЗИ, но нередки случаи, когда у родителей с летальным прогнозом рождается живой ребенок. И наоборот. – Он ненадолго замолчал. – У вас есть и другой вариант… В этой стране есть места, где беременность прерывают по врачебным показаниям даже на таком позднем сроке.
Я увидела, как Шон буквально разжевывает слово, которое мы не хотели произносить вслух.
– Нас не интересует аборт.
Генетик кивнул.
– Но как? – спросила я.
Шон в ужасе на меня взглянул.
– Шарлотта, ты вообще понимаешь, о чем идет речь? Я видел фотографии…
– Существует ряд методов, – ответил Боулз, глядя на меня. – Аборт путем частичного рождения, например. Или преждевременные роды после остановки сердца у плода.
– «Плода»? – вспыхнул Шон. – Это вам не плод! Это моя дочь!
– Если прерывание не рассматривается…
– Не рассматривается? В жопу такие рассмотрения! О таком вообще нельзя говорить. – Шон резким движением поднял меня с кресла. – Думаешь, матери Стивена Хокинга тоже пришлось выслушивать всю эту херню?
Сердце у меня бешено колотилось, дыхание сперло в груди. Я не знала, куда Шон меня ведет, и мне было абсолютно всё равно. Я просто понимала, что больше ни секунды не могу слушать этого врача, рассуждающего о твоей жизни и смерти так, будто он просматривает учебник о Холокосте, Инквизиции или событиях в Дарфуре. Событиях слишком чудовищных, чтобы читать о них целиком, в подробностях.
Шон потащил меня по коридору и засунул в лифт, как раз смыкавший створки.
– Прости, – сказал он, прислоняясь к стене. – Я просто… Не мог.
Мы были не одни в кабинке. Справа стояла женщина лет на десять меня старше. Руки ее покоились на ручках инвалидного кресла – не просто кресла, настоящего произведения искусства, – в котором сидел, скрючившись, ребенок. Это был мальчик-подросток, худой и угловатый; головой он опирался на выступ на спинке кресла. Локти у него были вывернуты наружу, очки наискось болтались на переносице. В открытом рту виднелся толстый, в пузырях слюны язык. «Аааааа, – пел он, – аааааа!»
Мать коснулась рукой его щеки.
– Да-да, всё правильно.
Может, она действительно понимала, что он хочет сказать? Может, существует отдельный язык утраты? Может, все, кому на долю выпали страдания, говорят на своем диалекте, непонятном беспечным окружающим?
Я не могла отвести глаз от пальцев этой женщины, гладящих волосы сына. Узнавал ли мальчик прикосновения матери? Улыбался ли ей? Сможет ли он когда-то произнести ее имя?
А ты – сможешь?
Шон крепко стиснул мою ладонь в своей.
– Мы справимся, – прошептал он. – Вместе мы справимся с чем угодно.
Я ничего не говорила, пока лифт не остановился на третьем этаже и женщина не выкатила коляску в холл. Двери снова закрылись, и мы с Шоном как будто остались одни в безвоздушном пространстве.
– Хорошо, – сказала я.
– Расскажите, пожалуйста, как прошли роды, – попросила Марин, возвращая меня в текущий момент.
– Она родилась раньше срока. Доктор Дель Соль назначила мне кесарево сечение, но всё произошло очень быстро. Родившись, она закричала, и ее понесли на рентген и прочие обследования. Увидела я Уиллоу только через несколько часов. Она к тому моменту уже лежала в поролоновой корзинке, вся обмотанная бинтами. У нее заживало семь переломов, четыре новых появилось в ходе родов.
– В больнице еще что-нибудь произошло?
– Да, Уиллоу сломала ребро, и острый конец проткнул ей легкое. Я… я ничего страшнее в жизни не видела. Она вдруг посинела, набежали врачи, стали делать ей искусственное дыхание, воткнули иголку между ребер… Они сказали мне, что ее грудная полость заполнилась воздухом и из-за этого сердце и трахея сместились в сторону. А потом ее сердце перестало биться. Ей стали делать закрытый массаж сердца, ломая попутно еще ребра, и подсоединили трубку, чтобы органы вернулись на место. Ее резали у меня на глазах.
– Вы после этого говорили с ответчицей?
Я кивнула.
– Другой врач сказал мне, что в мозг Уиллоу какое-то время не поступал кислород и нет уверенности, что не произошли необратимые изменения. Он предложил мне подписать отказ от реанимации.
– Что он подразумевал?
– Что если нечто подобное произойдет в будущем, то врачи не будут вмешиваться. Они позволят Уиллоу умереть. – Я опустила глаза. – Я решила посоветоваться с Пайпер.
– Потому что она была вашим лечащим врачом?
– Нет. Потому что она была моим другом.