Очень сложно было сидеть и слушать, как Пайпер излагает хронику нашей дружбы. Думаю, ей пришлось не легче, когда у свидетельской трибуны стояла я.
– Вы поддерживали близкие отношения с истицей после родов? – спросил Гай Букер.
– Да. Мы виделись примерно раз-два в неделю и говорили по телефону каждый день. Наши дети играли вместе.
– А чем вы обычно вместе занимались?
Боже мой, а правда? Да какая разница! Пайпер была из тех друзей, с которыми не надо, тужась, заполнять паузы пустыми разговорами. Мне достаточно было просто находиться рядом с ней. Она знала, что иногда мне это необходимо: чтобы ни о ком и ни о чем не заботиться, а просто существовать в своем отдельном пространстве, примыкающем к ее пространству. Однажды, помнится, мы сказали Шону и Робу, что Пайпер надо ехать в Бостон на конференцию, а я поеду с ней, чтобы обсудить рождение ребенка с ОП. На самом же деле никакой конференции не было. Мы заселились в гостиницу, заказали ужин в номер и посмотрели три слезливых фильма подряд, после чего благополучно уснули.
Расплачивалась Пайпер. Она всегда за меня платила, угощала и обедами, и кофе, и выпивкой. Когда я пыталась настоять, чтобы каждая платила за себя, она просто убирала мой кошелек. «Я, к счастью, могу себе это позволить», – говорила она, и мы обе понимали, что я себе позволить этого не могу.
– Истица когда-нибудь упоминала в разговоре, что винит вас в рождении своей дочери?
– Нет, – ответила Пайпер. – Кстати, за неделю до получения повестки я ходила с ней по магазинам.
В перерыве между потребительскими припадками наших дочерей мы с Пайпер примеряли одну и ту же красную блузу. Удивительно, но факт: блуза одинаково шла и ей, и мне. «Давай купим две, – сказала Пайпер. – А потом наденем их одновременно и посмотрим, различат ли нас мужья».
– Доктор Рис, – спросил Букер, – как этот суд повлиял на вашу жизнь?
Она едва заметно подтянула спину. Кресло стоит неудобно, спина затекает, и хочется поскорее оттуда убраться.
– Со мной раньше никто не судился, – сказала Пайпер. – Это мой первый иск. Из-за него я усомнилась в себе, хотя знаю, что не допускала ошибок. С тех пор как мне вручили повестку, я перестала практиковать. Я, так сказать, пытаюсь оседлать эту лошадь, а она… Ну, она несет. Я, наверное, понимаю, что даже с хорошими врачами происходят ужасные вещи. Ужасные вещи, которых никто не ожидал и никто не может объяснить. – Она смерила меня таким пристальным взглядом, что у меня по спине побежали мурашки. – Я скучаю по больнице, – сказала Пайпер, – но гораздо меньше, чем по своей подруге.
– Марин, – неожиданно для себя прошептала я, – не надо.
– Не надо чего?
– Не надо… Не надо усугублять!
Марин вскинула брови.
– Вы же шутите, да?
– Приступайте! – скомандовал Букер, и Марин встала со стула.
– Разве это не нарушение врачебной этики – лечить человека, с которым вы близко знакомы лично? – начала она.
– В таком маленьком городке, как Бэнктон, нет, – ответила Пайпер. – Иначе у меня вообще не было бы пациенток. Как только я поняла, что осложнения неизбежны, то тут же перепоручила ее другим специалистам.
– Потому как знали, что во всем обвинят вас?
– Нет. Потому что должна была так поступить.
Марин пожала плечами.
– Если вы «должны были так поступить», то почему же не позвали других специалистов сразу после первого УЗИ?
– Потому что после того УЗИ никаких осложнений не было.
– Наши эксперты сочли иначе. Вы же сами слышали слова доктора Турбера: по меньшей мере, вы должны были назначить Шарлотте повторное УЗИ.
– Это мнение доктора Турбера. При всем уважении, я вынуждена с ним не согласиться.
– Хм. Интересно, к кому пациентка скорее бы прислушалась: к уважаемому врачу с множеством наград и упоминаний в научных трудах… или к провинциальной акушерке, не практиковавшей в течение года?
– Протестую, Ваша честь! – выпалил Гай Букер. – Во-первых, это в принципе не вопрос. А во-вторых, незачем пытаться унизить мою клиентку.
– Вопрос снят. – Марин подошла к Пайпер, задумчиво постукивая ручкой по ладони. – Вы были с Шарлоттой лучшими подругами, правильно?
– Да.
– А о чем вы обычно разговаривали?
Пайпер робко улыбнулась.
– Обо всем. О чем угодно. О детях, о мечтах. О том, как порой хочется убить мужа голыми руками.
– Но вы ни разу не удосужились обсудить прерывание беременности, так?
На предварительных слушаниях я сказала Марин, что мы с Пайпер никогда не говорили об аборте. Так мне, во всяком случае, казалось до настоящего момента. Но память, она как штукатурка: соскреби верхний слой – и увидишь совершенно иную картину.
– Вообще-то, – сказала Пайпер, – однажды мы об этом говорили.
Хотя мы с Пайпер были лучшими подругами, касались друг друга мы редко. Ну, иной раз наспех обнимались или похлопывали друг друга по спине. Но, в отличие от девочек-подростков, под ручку мы не расхаживали. Поэтому я так странно себя чувствовала, сидя рядом с ней на диване, в ее объятиях, уткнувшись ей в плечо. Ее тело оказалось костлявым, как будто птичьим, когда я ожидала почувствовать в нем силу и мощь.
Я прижимала ладони к чаше своего живота.
– Я не хочу, чтобы она страдала.
Пайпер вздохнула:
– А я не хочу, чтобы страдала ты.
Я вспомнила, как мы с Шоном беседовали после визита к гинекологу. После того как он сказал, что в лучшем случае ты родишься калекой, а в худшем – умрешь. В тот день я застала его в гараже, он полировал каркас колыбели, которую мастерил к твоему появлению. «Как масло, – сказал он, протягивая мне узкий брус. – Потрогай». Но мне этот брус напоминал человеческую кость, и трогать его совершенно не хотелось.
– Шон не захочет, – сказала я.
– Шон не беременный.
Я спросила тебя, как происходит аборт, и потребовала, чтобы ты говорила откровенно. Я представляла, как полечу в самолете и стюардессы спросят, какой у меня срок и мальчик это будет или девочка. На обратном рейсе те же стюардессы отводили бы глаза…
– Как бы ты поступила на моем месте? – спросила я.
Она не сразу нашлась с ответом.
– Я бы спросила у себя, что меня пугает больше.
Тогда я посмотрела на нее и задала вопрос, который не смела задать ни Шону, ни доктору Дель Соль, ни самой себе.
– А что, если я не смогу ее полюбить? – прошептала я.
И Пайпер улыбнулась мне.
– Ой, Шарлотта… Да ты ведь уже ее любишь.