Житье‑бытье

 

Сразу же надо сказать: где‑то на середине тут прожитых лет глава семейства решил Савина и Дмитрия отделить – поставить для них избушку возле реки, в шести километрах от «резиденции». О причинах «раздела» разговор у нас не сложился. Но можно эти причины предположить. Во‑первых, в одной избушке было тесно шестерым; во‑вторых, не худо иметь форпост у реки и рыболовную базу; в‑третьих, с Савином отношения становились все тяжелее; и наконец, возможно, самое главное: надо было предотвратить опасность кровосмешения, что было делом нередким в таежных староверческих сектах.

Избушку поставили у реки. Летом Савин и Дмитрий жили в ней, занимаясь охотой, рыбной ловлей, поделками, огородом. Сообщение между двумя очагами было почти ежедневным. Ходили друг к другу в гости – это как‑то разнообразило жизнь. Но осенью братья перебирались в родовое жилище совсем. И долгую зиму коротали опять вшестером. Безделья тут не было. Борьба за существование властно требовала от каждого доли труда. И если даже срочной насущной работы на виду не было, Карп Осипович ее все равно для всех находил, понимая, что праздность была бы тут пагубной. «Тятенька руки сложивши посидеть не давал», – вспоминает Агафья.

Были тут праздники. В эти дни делали то лишь, что было необходимо, – печь истопить, воды принести, снег у двери почистить. Ранее мать, а после Наталья в праздничный день к монотонной картофельной пище добавляли что‑нибудь из лабазных припасов – шматок мяса или ржаную кашу. Досуг по праздникам заполнялся молитвами с возвращением к читаным‑перечитаным книгам, воспоминаниями о различных событиях, реденьких в этой жизни, как чахлые сосенки на болоте. Развлечением было рассказывать, что каждый видел во сне.

– Какой же самый интересный сон приснился тебе? – спросил я Агафью, полагая, что от вопроса она с улыбкой отмахнется. Но она серьезно подумала и сказала:

– Зимой раз цё мне приснилось – чудо! Кедровая шишка с нашу храмину размером… – Агафья сделала паузу, ожидая моего запоздавшего удивления. – Да, Митя из шишки той орехи топором выколупывал. И каждый – вот с чугунок.

Это была, как видно, классика сновидений, потому что и Карп в другом разговоре сказал: «Агафье однажды приснилась кедровая шишка, поверите ль – с нашу хибарку!»

Мир Лыковых был очень маленьким: хижина и пространство вокруг, измеряемое дневным переходом. Лишь Дмитрий однажды, догоняя марала, шел двое суток. «Ушел вельми далеко. Марал утомился, упал, а Дмитрий ничего».

В этот раз ради маральего мяса вся семья совершила путешествие с двумя ночевками у костра. И этот поход вошел в ряд событий, которые вспоминали, когда, находясь в хорошем расположении, разматывали клубочек прожитой жизни.

Узелками в этом клубочке были: эпопея с медведем; падение (без серьезных последствий) Карпа Осиповича с «кедры»; голод 61‑го года; смерть матери; строительство хижины возле речки; год, когда обулись в кожаные сапоги, и день паники, когда вдруг потеряли счет времени… Вот и все, что вспомнили вместе отец и дочь.

Великим событием было появление тут людей. Для младших Лыковых оно было примерно тем же, чем стало бы для нас появленье пресловутых «летающих тарелок», реально приземлись они где‑нибудь возле Загорска или тут вот, в местечке Планерная, где я сижу сейчас над бумагой. Агафья сказала: «Я помню тот день. То было 2 июня 7486 года (15 июня 1978)».

События, которые мир волновали, тут известными не были. Не знают Лыковы никаких знаменитых имен, смутно слышали о минувшей войне. Когда с Карпом Осиповичем, помнившим «первую мировую», геологи завели разговор о недавней войне, он покачал головой: «Это цё же такое, второй раз, и все немцы. Петру – проклятье. Он с ними шашни водил. Едак…»

Заметили Лыковы сразу, как только были запущены, первые спутники: «Звезды стали скоро по небу ходить». Честь открытия этого записана в хронике Лыковых за Агафьей. По мере того как «скорых» звезд становилось все больше и больше, Карп Осипович высказал гипотезу, смелость которой Савином была осмеяна сразу: «Из ума выжил. Мыслимое ли говоришь?» А гипотеза шестидесятилетнего тогда Карпа Осиповича состояла в том, что это «люди измыслили что‑нибудь и пускают огни, на звезды вельми похожие».

Что «огни» не просто пускаются в небо людьми, а сами люди кружатся в них по небу, узнали Лыковы от геологов, но снисходительно засмеялись: «Это неправда…» Между тем самолеты, высоко и даже сравнительно низко над тайгой пролетавшие, они видели. Но в «старых книгах» было сему объяснение. «Будут летать по небу железные птицы», – читал Савин.

Время текло тут медленно. Показывая часы, я спросил у Агафьи и Карпа Осиповича, как измеряют время они. «А цё измерять? – сказал Карп. – Лето, осень, зима, весна – вот тебе год. А месяц – по месяцу видно. Вон, погляди, уже ущербился. День же – просто совсем: утро, полдник и вечер. Летом как тень от кедры упадет на лабаз – то полдник».

Счет времени по числам, неделям, месяцам и годам имел, однако, для Лыковых значение наиважнейшее! Потеряться во времени – они отчетливо сознавали – значит разрушить строй жизни с праздниками, молитвами, постами, мясоедами, днями рождения святых, со счетом своих тут прожитых лет. Счет времени самым тщательным образом берегли. Каждый день начинался с определения дня недели, числа, месяца, года (по допетровскому счислению). «Жрецом», следившим за временем, был Савин. И вел это дело он безупречно, не ошибаясь. Никаких зарубок, как это было у Робинзона, Савин не делал. Феноменальная память, какая‑то старая книга; проверка счета по рождению Луны и непременные коллективные определения утром «в какой день живем» были частями этого житейского календаря. Не отстали, не забежали Лыковы в хронике жизни ни на один день! Это поразило геологов, когда они спросили при первой встрече: «А какое сегодня число?» Это поражает их и сейчас, когда встречаются они с Лыковыми.

«Лишь однажды, – рассказывает Агафья, – Савин испугался, что сбился». Это был день большой паники. Все вместе стали считать, сличать, вспоминать, проверять. Агафья, с ее молодой памятью, сумела схватить за хвостик чуть было не ускользнувшее Время.

С нескрываемым удовольствием Агафья объяснила нам всю систему учета бегущих дней. Но люди, привыкшие к справочной службе, часам, отрывным и табельным календарям, ничего, разумеется, не поняли, чем доставили милой Агафье вполне законное удовольствие.

О людях младшие Лыковы знали по рассказам‑воспоминаниям старших. Вся жизнь, в которой они не участвовали, именовалась «миром». «Мир этот полон соблазнов, греховен, богопротивен. Людей надо таиться и бояться». Так их учили. Можно понять потрясение младших в семье, людей темных, но не лишенных способности размышлять, когда они увидели: люди, хоть и не молятся, а хорошие люди.

Надо отметить, геологи отнеслись к Лыковым не просто внимательно, но в высшей степени бережно. Никакого оскорбленья религиозного чувства, полное уважение человеческого достоинства, помощь, какая только возможна, участие в их заботах. Не стану перечислять всего, что было подарено Лыковым для отощавшего их хозяйства. Даже кошек и прялку из Абазы привезли сюда вертолетом.

У Лыковых появились искренние друзья. Я попросил Агафью и старика их назвать. Назвали: «Единцев Евгений Семенович – золотой человек… Ломов Александр Иванович – помоги ему бог, тоже хорошее сердце имеет». Сердечным другом Лыковых был наш проводник Седов Ерофей Сазонтьевич. С ним старик и Агафья советовались, просили о чем‑то, уговаривали взять орешков. В числе друзей значится тут повариха геологов Надежда Егоровна Мартасова, которой Агафья исповедовалась во всем после смерти сестры, геолог Волков Григорий. «А помните ль тех четверых, что первыми к вам пришли?» – «А как же: Галя, Виктор, Валерий, Григорий! – в один голос сказали отец и дочь. – Поклон им, коли увидите!» Появление людей вначале Лыковы приняли как печальную неизбежность. Но очень скоро из молодых кто то робко предположил, что они «богом посланы». Савину и Карпу Осиповичу такое толкование событий понравиться не могло. На приглашение посетить лагерь не сказали ни «да», ни «нет». Однако скоро пришли. Сначала, правда, вдвоем: отец и Савин – разведать. А позже и все заявились. И стали являться часто.

С каждой встречей отношения все теплели. Было обоюдное жгучее любопытство. Геологи показывали «найденным людям» все, что могло их интересовать. Савин долго стучал по фанере ногтем, разглядывал ее с торца, даже понюхал: «Цё такое, доска не доска – вельми легкая и прочна». Бензопила, понятное дело, повергла всех в изумление. Лодку с мотором оглядели, ощупали, проплыть не решились, но с интересом смотрели, как лихо летела лодка против течения Абакана. Хозяйственный Карп Осипович, все оглядев, оценив по достоинству, счел нужным дать начальнику экспедиции тайный совет: «Повара прогони. Нерадив. Картошку чистит, не сберегая добра. И много харчей собакам бросает».

С собаками дружба не вышла у Лыковых. Добродушные, разноплеменные, готовые всякого обласкать, облизать, Ветка, Туман, Нюрка и Охламон никак не хотели признавать Лыковых, поднимали при их появлении лай несусветный. По этому лаю даже стали определять: не гости ли с гор? Бежали за мостик глянуть. В самом деле, гуськом, босые, в занятных своих одеждах, с длинными посошками шли Лыковы. Необычный вид этих людей и запах, очень далекий, конечно, от ароматов «Шанели», собак возбуждали, и стихали они «вельми неохотно».

В поселке есть хорошая баня. Топят ее почти ежедневно. Лыковым предложили попариться. Все наотрез отказались: «Нам это не можно».

В беседах, проходивших обычно живо и даже весело, однажды дело дошло до момента неизбежно‑естественного. «Бросали бы вашу нору, перебирались бы к нам!» – сказала сердобольная повариха, считавшая долгом особо печься о Лыковых‑сестрах. Все примолкли и повернулись к Савину. Даже дед поднял брови. «Им надо прясть и богу молиться», – сказал Савин.

Более к разговору на эту тему не возвращались. Но визиты взаимные не прекратились. Отношения становились теснее и дружелюбней. Возле реки у нижней избушки Ерофей показал мне «пункт связи» – берестяной шалашик под кедром. В нем когда‑то геологи оставили глыбку соли с надеждой: возьмут. С тех пор шалашик служит для всяких случайных посылок. Вверх по реке поднимается кто‑нибудь – в шалашик кладет гостинец. И в нем, в свою очередь, всегда находит берестяную упаковку орехов или картошки.

Оставшись вдвоем, Карп Осипович и Агафья, по словам Ерофея, «совсем обрусели». Откровенно говорить стали: «Без вас скучаем». А когда дошел до них разговор, что участок геологов могут закрыть, погрустнели: «А как же мы?» – «Да к людям, к людям надо вернуться!» – сказал Ерофей. – «Нет, нам не можно. Грешно. И далеко углубились, чтобы вернуться. Тут умирать будем».

Наши с Агафьей и стариком разговоры были обстоятельно долгими и для обеих сторон интересными. Вот любопытная часть разговора.

В день, когда плотничали, старик спросил:

– А как там в «миру»? Большие, я слышал, хоромины ставят…

Я нарисовал в блокноте многоэтажный московский дом.

– Господи, да что же это за жизнь – аки пчелы во сотах! – изумился старик. – А где ж огороды? Как же кормиться при такой жизни?!

Были в общении и маленькие проблемы… Об отношении Лыковых к бане, к мылу и к теплой воде я уже говорил. В хижине возле дверей и на дереве, возле которого мы разложили костер, висят берестяные рукомойники. Общаясь с нами, старик и Агафья время от времени спешили к этой посуде с водой и омывали ладони. Не от грязи, а потому, что случайно коснулись человека из «мира». Причем я заметил: мытья ладоней даже и не было, был только символ мытья, после чего Карп Осипович тер руки о портки чуть повыше колен, Агафья же – о черное после пожара платье.

Были у нас с Николаем Устиновичем некоторые трудности с фотографией. Ерофей предупредил: «Сниматься не любят. Считают – грех. Да и наши их одолели сниманьем». Все дни мы крепились – фотокамеры из рюкзаков не доставали. Но в последний день все же решились заснять избушку, посуду, животных, какие ютились возле жилья. Старик с Агафьей, наблюдая за нашей суетливо‑вдохновенной работой в окошко из хижины, говорили сидевшему возле них Ерофею: «Баловство это…» Раза четыре «щелчки» случились в момент, когда старик и Агафья попадали в поле зрения объектива. И мы почувствовали: не понравилось старику. И действительно, он сказал Ерофею: «Хорошие, добрые люди, но цё же машинками‑то обвешались…»

Когда мы взялись укладывать рюкзаки, Карп Осипович и Агафья опять появились с орехами – «возьмите хоть на дорогу». Агафья хватала за край кармана и сыпала угощение со словами: «Тайга еще народит. Тайга народит…»

Перед уходом, как водится, мы присели. Карп Осипович выбрал каждому посошок – «в горах без опоры не можно». Вместе с Агафьей он пошел проводить нас до места, где был потушен пожар.

Мы попрощались и пошли по тропе. Глядим, старик и Агафья семенят сзади – «еще проводим». Проводили еще порядочно в гору – опять прощание. И опять, глядим, семенят. Четыре раза так повторялось. И только уже на гребне горы двое нас провожавших остановились. Агафья теребила кончик дареного ей платка, хотела что‑то сказать, но махнула рукой, невесело улыбнувшись.

Мы задержались на гребне, ожидая, когда две фигурки, минуя таежную часть дорожки, появятся на поляне. Они появились. И, обернувшись в нашу сторону, оперлись на посошки. Нас видеть они уже не могли. Но, конечно, разговор был о нас.

– До зимы теперь разговоров, – сказал Ерофей, прикидывая, когда сможет еще навестить это не слишком людное место. – Люди же, люди – жалко!

Тропинка довольно круто повела нас вниз, к Абакану.

 

* * *

 

Поставлена точка в рассказе. Отодвинув стопку бумаги, гляжу в окно: идет почтальон. Мне письмо. От кого же? Оттуда, от Ерофея!

Пишет Ерофей, что все в порядке у них в Абазе и в дальнем таежном поселке. Бурение идет своим чередом. Крючки, посланные из Москвы на всю братию рыболовов, получены. Лес в пойме у Абакана стоит уже золотой. Все живы, здоровы, шлют привет, вспоминают. Главные новости две: «Поставили телевизор в поселке и приходили в гости дед Карп и Агафья».

Телевизор, как написал Ерофей, «сигнал берет прямо со спутника, видимость – во!». Но поставили эту новинку уже после прихода Агафьи и деда. То‑то они бы поохали: это цё же измыслили! Жили они в поселке три дня. Попросили помочь – вырыть картошку. «Поможем! И со стройкой поможем. Мы их тут называем „подшефные“. Едак!» – ввернул Ерофей под конец лыковское словцо.

Хорошая весть. Она вдохновила меня сочинить Лыковым письмецо. Исписал две страницы усердно крупными буквами. Попросил в письме Агафью и меня порадовать таким же писаньем. Заклеил конверт, и впору смеяться: адрес «на деревню дедушке» в этом случае слишком точен. Дедушка есть, а деревня? Послал Ерофею с просьбой о передаче по назначению.

Представляю, как долго будет идти письмо. Самолетом – до Абакана, потом почта его отвезет в Абазу. Там Ерофей положит письмо в боковой карман теперь уже зимней спецовки и «антоном», меняющим вахту буровых мастеров, улетит к далекой таежной точке на Абакане.

Не тотчас к Лыковым Ерофей соберется – дела, и не рядом живут. Пойдет, наконец, не один – с товарищем, уже по снегу и когда Абакан можно будет по льду перейти.

Представляю путь в гору. Альпинистом тут быть не надо, но все же нелегкое дело – занесенной тропою…

Зимой избушка особенно одинока. Дымок струится из трубы в стенке. Постучат гости в дверь: живы?! Карп Осипович, лежавший на печке в валенках, вскочит немедленно: «Ерофей!» Агафья заквохчет, запоет своим голоском: «А мы жде‑ем, жде‑ем!» Ну, то да се. Орехи обязательно – в угощенье пришедшим. И тут Ерофей говорит: «А вам письмо из Москвы!» – «Цё, цё? – скажет Карп Осипович. – Ну‑ка, Агафья, лучину!» Нет, в честь гостя будет зажжена свечка, Агафья станет водить по строчкам испачканным в саже пальцем – читать мой листок таким же голосом, каким читает она «Отче наш».

Ерофей скажет, что надо бы человеку ответить на письмецо. Старик, подумав, может с ним согласиться: «Едак‑едак, надо бы отписать!» А уж если будет сказано так, то Агафья возьмется за «карандаш с трубочкой». И следует ждать мне письма с печатными старославянскими буквами. Как будто из XVII века письмо.

Сентябрь 1982 г.