Часть третья

 

Подавленный, я сидел на развалинах беседки, и в голове стучало: «Даже Стейплфилд оказался обманом…» «Алиса будет разочарована». Впрочем, несправедливо было обвинять мать во лжи: Феррьерз‑Клоуз был Стейплфилдом. Как были и Ашборн‑Хаус, и многое другое, о чем я еще не знал. Но почему она предпочла воспитывать меня на литературной версии своего детства?

«Потому что она все равно не могла забыть Виолу», – прозвучал в моей голове голос Алисы.

Что же такого она натворила в этом доме?

Голос не дал ответа. Отсюда, из беседки, дом не просматривался; тропинка терялась где‑то в крапиве. Когда я впервые увидел из окна беседку, мне она показалась весьма романтичным местом. Теперь же я воочию убедился в том, что она безнадежно разрушена. Ржавые, покореженные секции некогда купольной крыши, скорее, напоминали груду металлолома. Зрелище было слишком унылым, чтобы задерживаться здесь надолго.

«Ты просто злишься, – говорил я себе, возвращаясь к дому, – злишься из‑за того, что она обманула тебя. Она пересказала тебе сказку Виолы, потому что на самом деле была лишена наследства, а вовсе не потому, что убила Энн».

Злость заставила меня подняться на второй этаж и приступить к повторному осмотру комнат. Теперь я старался шуметь как можно громче: хлопал дверьми, ящиками, топал ногами – словом, устроил настоящий полтергейст. Мне вдруг вспомнилась история, которую как‑то давно рассказал мне коллега из библиотеки, про психиатрическую лечебницу, где в спальне летала железная кровать. Мое внимание вновь привлекли глубокие борозды на нижней полке шкафа в изголовье кровати Филлис; они напоминали следы от когтей хищника. Но ничего нового мне обнаружить не удалось. Я вернулся в библиотеку с твердым намерением заняться разборкой бумаг, но вместо этого, одолеваемый смертельной усталостью, прилег на кушетку и тут же провалился в глубокий сон.

 

Я проснулся, как мне показалось, уже в сумерках. Но за окном было относительно светло. Зато высокий потолок больше напоминал хмурый небесный свод. Взгляд мой скользил по рядам книжных полок, двигаясь в сторону фальшивого стеллажа в дальнем углу галереи.

Только я не смог увидеть стеллаж, потому что перед ним стояла чья‑то неподвижная фигура. Женщина… и – о ужас! – без головы… Пока я не разглядел, что на самом деле на ней черная вуаль и вечернее платье из тяжелой материи; я видел его пышную юбку. Темно‑зеленое платье, присборенное на плечах.

В голове мелькнуло: «Виола», потом: «Имогена де Вере», и наконец: «Это один из тех снов, которые можно смотреть с открытыми глазами». Обычно я просыпаюсь сразу, как только понимаю, что вижу сон, и меня тут же охватывает разочарование оттого, что я не могу воспроизвести его. Но фигура не исчезала. Вместо этого она как будто съежилась, отступив в тень. Я решительно закрыл глаза, сосчитал до трех. Фальшивый стеллаж появился вновь. И перед ним уже никого не было.

 

В ту ночь я очень плохо спал, ворочаясь от бесконечных кошмаров, связанных с Феррьерз‑Клоуз. Я вновь и вновь переступал порог дома, потом отчаянно громил беседку, испытывая ужас от того, что делаю, но не в силах остановиться; бегал взад‑вперед по лестницам и коридорам, пока не проснулся, лишь только забрезжил серый рассвет.

Разумеется, женщина в вуали мне приснилась. Я приготовил себе чаю и вернулся к окну. Четыре часа тридцать семь минут утра. Я знал, что уже не засну, и читать тоже не хотелось. Завтрак только в семь. Я посмотрел на тяжелую связку ключей, которая лежала на столе возле моего ноутбука. Никто ведь не говорил, что в Феррьерз‑Клоуз требуется соблюдать присутственные часы. У меня был выбор: либо сидеть здесь, в номере гостиницы, и тупо ждать завтрака еще два с половиной часа, либо взять такси и поехать в Феррьерз‑Клоуз, чтобы попытаться открыть запертую дверь на лестничной площадке второго этажа.

Небо уже заметно просветлело к тому моменту, как я расплатился с таксистом у въезда в Долину, но в тени высоких деревьев аллея к Феррьерз‑Клоуз казалась темной, а уж когда за мной захлопнулась калитка, я и вовсе не мог разглядеть входную дверь. У меня с собой был коробок спичек, который я прихватил в кафе, где ужинал накануне вечером, но я поостерегся зажигать огонь: сухие ветки и мусор были идеальным топливом для него. Помни, помни, мисс Хамиш – твой друг. Мне почему‑то пришли в голову эти слова, и я принялся напевать их себе под нос, маршируя к крыльцу, где извел полкоробка спичек, пытаясь открыть дверь в дом.

Половицы отчаянно трещали под моими ногами, пока я в полутьме пересекал гостиные, а потом поднимался наверх, где было относительно светло. Лестница скрипела, словно разбуженная после долгого сна. Я успокаивал себя, вспоминая, что дома на рассвете и в сумерках обычно издают странные звуки. На лестничную площадку второго этажа из верхних окон уже проникали солнечные лучи, которые освещали призрачные силуэты исчезнувших картин и закрытую дверь загадочной комнаты.

Особые надежды я возлагал на четвертый ключик из связки хозяйственных. И он не подвел меня, довольно легко повернувшись в замке. Я распахнул дверь и ощутил знакомый запах сладкой пыли, такой же, как и в библиотеке внизу. Передо мной был самый обычный кабинет. С письменным столом возле окна – ореховым, как я заметил, отдернув шторы оттенка бронзы. Пока деревья были невысокими, отсюда наверняка хорошо просматривалась зеленая даль лесов.

На письменном столе стояла портативная пишущая машинка в чехле: древний «Ремингтон», с круглыми клавишами и черным корпусом, заметно поцарапанным. У стены напротив окна был небольшой камин, по обе стороны которого располагались стеллажи с книгами. Низкое кресло, обтянутое потускневшей зеленой кожей, притаилось в углу за дверью. А слева от письменного стола стояло бюро из кедрового дерева.

На нем было пусто, если не считать единственной фотографии. Это был портрет молодой женщины в темном бархатном платье с присборенными плечами, напоминавшими крылья ангела. Точно такой же я привез с собой из Мосона.

Что доказывает одно, подумал я: это может быть только Виола. Портрет поставили здесь в память о ней, уже после ее смерти. Но тут я вспомнил надпись на обороте моей фотографии. «Зеленые рукава», и дата… 1949 год… 10 марта. Я вытащил снимок из рамки и проверил его оборотную сторону: пусто.

Я открыл все ящички бюро: тоже пусто. Как и в ящиках письменного стола. Но, закрывая нижний, я вдруг расслышал шелест бумаги. Я опустился на колени, и ударивший мне в нос запах пыльного и провонявшего псиной ковра на мгновение вернул меня в жаркий январский день в Мосоне. Я вытащил ящик из стола и увидел смятые листы бумаги, завалившиеся за стенку. Записка Виоле от Эди, очевидно возвращающей некоторые письма после смерти ее подруги. На нескольких страницах, явно из этих писем, я увидел хорошо знакомый острый почерк и подпись «В». И среди них мне попался единственный машинописный лист – очевидно, недостающая страница рукописи «Призрака».

 

«Зе Брайарз»

Черч‑лейн

Кренли, Суррей

Пятница, 26 ноября

Дорогая Виола!

Я обнаружила эти письма в маминой тумбочке. Знаю, ты просила сжечь все твои письма, но я не смогла; надеюсь, ты не обидишься. Больше не могу писать, но очень жду нашей скорой встречи.

С любовью,

Эди

 

 

* * *

 

…с Евой и Хьюбертом смотреть «Вишневый сад» в прошлую среду. Похоже, сегодня модно восхищаться Чеховым, но мне он кажется скучноватым, и я призналась в этом, что повергло X. в шок. Потом слушали Вагнера в «Ковент‑Гарден» – «Валькирий» на немецком, – я люблю слушать оперу, когда не понимаю, о чем поют, но должна сказать, что в молодости Вагнер мне нравился больше. Я имею в виду до войны. Слушая оперу, поймала себя на том, что все время думаю о цеппелинах, и, конечно, сразу вспомнила Джорджа. Бедный мальчик – как всегда обаятельный, хотя в последнее время мы редко видимся. Я живу надеждой, что он найдет себя.

На следующей неделе мы едем к Флетчерам в Хит; С. с каждым годом становится все скучнее, но я без ума от Летти. Если позволит погода, мы погуляем.

Вновь перечитываю «Священный источник» – сама не знаю почему, – он меня просто завораживает. Иногда мне кажется, что Г. Дж. – это просто переодетая Мария Корелли (ты понимаешь, о чем я), но потом я вспоминаю и другие его сказки: «Как это было», «Райский уголок», «Аналой мертвых» – никто другой не смог бы это написать, я уж не говорю про «Поворот ключа»…

Всегда твоя,

В.

 

 

Феррьерз‑Клоуз

25 июля 1934 года

Дорогая Мадлен!

С облегчением узнала о том, что тебе не грозит опять рвать зубы. Зубы – это корень зла (прости за каламбур), во всяком случае, я так шучу перед каждым походом к дантисту. Не знаю, почему они называют это веселящим газом, лично у меня ни разу не возникало желания рассмеяться, когда ковыряются у меня во рту. Ну, хватит об этом.

У девочек все хорошо. Энн выучила наизусть всю «Прекрасную даму» (Айрис считает, что шестилетнему ребенку это ни к чему, но я не вижу ничего плохого). Мисс Дрейтон прекрасно ладит с ними – они просто обожают ее, и я надеюсь только на то, что она останется у нас. Вчера мы водили их на прогулку на Парламентский холм – для Филлис было тяжеловато, но она не жаловалась. По дороге домой мы встретили капитана Энструзера, и он, как всегда, пришел в восторг от девчонок.

В последнее время Энн часто расспрашивает про катастрофу, но я не замечаю, чтобы кто‑нибудь из девочек чувствовал себя сиротой или обделенной чем‑то. Если бы только окружающие (прежде всего взрослые, которые уж должны соображать) не относились к ним как к сиротам. Как ни печально об этом говорить, но, по правде, им сейчас живется гораздо лучше, чем если бы они жили с Джорджем и Мюриэль. Я вообще сомневаюсь в том, что этот брак продержался бы долго. Бедный Джордж… Контузия – это так ужасно. Хотя, как он однажды признался мне, если бы он был капралом, а не лейтенантом, ему светил бы расстрел за трусость, а не инвалидность. Так было с одним из его сослуживцев. Эта мысль прочно засела у него в голове и вообще сильно подействовала на его психику. Он сказал, что унижение от потери нерва (такой диагноз он сам себе ставил, что бы ни говорили врачи) страшнее, чем самый жуткий ночной кошмар.

Не думаю, что в августе поеду в Шотландию, так что если ты…

 

* * *

…наверняка, но на следующей неделе, если такая чудная погода продержится, обязательно съезжу в Девон навестить Хильду.

Ты спрашивала меня, что стало с «адской машиной» Альфреда, – для меня это навсегда останется в памяти как memento mori. Никогда не забуду тот день в Кристалпэлас: вспоминаю всякий раз, когда читаю «Сувенир». Его игрушка разрушила иллюзию о бессмертии, о бесконечности времени, которой наслаждаешься в молодости. Альфред был помешан на этом приборе и стремился обладать им во что бы то ни стало. Но лично мне он всегда казался источником зла, темной силой. Думаю, это и определило мой выбор, когда я предпочла выйти замуж за другого. (Предвижу очевидное возражение: а разве кто‑то думает иначе?)

Юность глупа – утраченные иллюзии, это точно. Но это и пленяет. Кажется, я не говорила тебе, но через несколько лет после войны я написала об этом новеллу. Все эти годы я не занималась творчеством – не было стимула, а потом ко мне пришла эта идея и уже не отпускала, пока я не перенесла ее на бумагу. И вот год‑два спустя – думаю, не больше – Джордж возьми да женись. Понятно, что у него не было выбора: Энн была уже семимесячным ребенком. А потом случилась эта беда. Конечно, простое совпадение – в литературе полно примеров того, что сироты воспитываются родственниками, – но было в этом что‑то зловещее. Во мне как будто открылся дар ясновидения, и мне это не понравилось. Я отложила рукопись; уничтожить ее я так и не решилась.

Странно, как можно писать о том, чего не можешь сказать. Надеюсь, Эди уже выздоровела.

Вечно твоя,

В.

 

 

* * *

 

 

* * *

 

Я сидел в кресле Виолы, читал и перечитывал эти страницы, изредка отвлекаясь на еле уловимый звук, напоминавший скрежет, который я слышал и накануне. Упомянутая в письме новелла могла быть только «Призраком»: страница, которую я держал в руках, имела номер 82, а рукопись, оставшаяся в гостинице, обрывалась на восемьдесят первой… Итак… Я уставился на фотографию, пытаясь представить, что могло произойти на самом деле: возможно, Филлис, собирая вещи после ссоры с Айрис, вбегает сюда, в спешке достает из ящика рукопись… которая, очевидно, хранилась вместе с письмами. Но не берет фотографию… ведь у нее есть такая же… ну да, это очевидно. Возможно, на фотографии действительно Виола, а надпись на обороте не имеет к ней никакого отношения.

И Филлис, должно быть, уже нашла и прочитала сказку. О двух сестрах, выросших в этом доме. Но где остальные страницы? И где вообще все рукописи В иолы?

«Одна сбылась».

Я продолжал смотреть на фотографию, пока не начал сомневаться в том, что оба снимка одинаковы. «Разные позы, по‑разному падает свет», – мелькало у меня в голове; в конце концов я принял простое решение: в следующий раз принести сюда свой снимок.

Еще часа два я занимался осмотром кабинета. Я пролистал каждую книгу, вытаскивал ящики, двигал мебель, заглядывал под ковер. Ничего, кроме пыли, крошек сухого табака, закладок для книг, билетов на автобус, клочков бумаги. Но в некоторых книгах я обнаружил характерные вмятины от некогда хранившихся между страницами конвертов.

В доме явно кто‑то побывал, причем действовал не в спешке и горячке, а методично, тщательно отбирая письма, рукописи, картины, фотографии… И это не могла быть мисс Хамиш, потому что она просила меня поискать именно эти вещи.

Это могла сделать и Энн в те несколько недель после смерти Айрис, пока оставалась в доме одна. Если предположить, что она все забрала с собой и погибла в результате несчастного случая (еще один?) и почему‑то ее тело не было опознано… но как можно было ее не опознать, если при ней были все семейные бумаги?

Она могла сжечь бумаги – опять‑таки если предположить амнезию или нервный срыв – и навсегда покинуть Феррьерз‑Клоуз, чтобы начать новую жизнь. Оста вив на кедровом бюро единственную фотографию, которая случайно оказалась копией той, что я нашел в Мосоне.

И опять мое внимание привлек тихий скрежет. Я бросился вниз по лестнице, через столовую и гостиные, а потом возился с замками, открывая дверь на крыльцо, откуда выбежал на дорогу и замер, прижавшись к стене, пока не заметил пожилую женщину с собакой. Обе уставились на меня с подозрением. Я нарочито помахал связкой ключей, запер калитку и непринужденной походкой пошел прочь от дома.

 

«Завтракать», – твердо сказал я себе. Мне был нужен сытный английский завтрак, после чего я собирался поработать в Государственном архиве. Я побежал, потому что боялся. Я боялся, потому что бежал. Конечно, можно было купить и принести с собой транзистор, но это выглядело бы кощунством. Можно было бы купить мобильный телефон, но кому звонить?

Алиса. Единственный человек на земле, с которым я хотел поговорить. И единственный, кому нельзя было позвонить, – я сам обещал не делать этого. Я шел к Ист‑Хит‑роуд, испытывая странное головокружение. Как я мог так надолго прервать общение с Алисой? И пребывать в уверенности, что однажды мы кинемся друг другу в объятия и заживем счастливо? Полное безумие. До сих пор не проявлявшееся за рутиной библиотечных будней и ежедневной заботы о матери. Сегодня же вечером я собирался позвонить в госпиталь и попросить к телефону Алису, а потом сказать ей: «Не только ты способна на сюрпризы».

 

В новом помещении архива в Кларкенуэлле было чисто (разве что старые регистрационные тома выделялись грязными пятнами), просторно и с самого утра относительно спокойно. К полудню посетителей заметно прибавилось, но к тому времени я уже получил информацию по своим запросам; правда, она не добавила ничего нового к тому, что я уже знал из писем мисс Хамиш и Виолы.

Джордж, контуженный сын Виолы, Джордж Руперт Хадерли женился на Мюриэль Сели Хадерли, урожденной Уилсон, в Марилебоне в третьем квартале 1927 года. Энн Виктория Хадерли родилась в первом квартале 1928 года, а Филлис Мэй (это я тоже на всякий случай проверил, хотя и не знал, почему так беспокоюсь, разве что стал подозревать мать в подделке собственного свидетельства о рождении) – во втором квартале 1929 года. А в третьем квартале 1930 года Джордж и Мюриэль погибли в районе Брайтона. Джорджу было тридцать восемь лет, а Мюриэль всего двадцать семь.

Они погибли так же, как и родители Алисы, вдруг стукнуло мне в голову, пока я пил чай в шумном кафе архива, превратившемся в эпицентр генеалогических дебатов. С самого начала нашей переписки Алиса настаивала на том, чтобы считать день гибели родителей началом своей новой жизни. Она отвергала все мои попытки разузнать о ее семье, считая это слишком болезненной темой, а потом я и сам перестал задавать вопросы. Точно так же, как когда‑то перестал расспрашивать мать про Стейплфилд. Я не знал точной даты рождения Алисы, мне было известно лишь, что родилась она в марте. Мы не поздравляли друг друга ни с днем рождения, ни с Рождеством, не посылали подарков: все это мы как будто оставили на потом, когда будем вместе.

Бред, бред, бред. Но теперь я мог все это выяснить.

Я проштудировал пухлый том с записями о рождениях с 1958 по 1970 год, но не нашел ни одной Алисы Джессел.

Смерти, казалось, были не так популярны, как рождения. Мне хватило двадцати минут, чтобы установить, что никто из Джесселов не умирал ни в Англии, ни в Уэльсе в период между 1964 годом, когда должна была родиться Алиса, и первым кварталом 1978 года, когда от нее пришло первое письмо.

Конечно, она могла родиться в Шотландии, которая ведет свой учет. Кстати, там мог произойти и несчастный случай с ее родителями.

За стойкой регистрации мне сказали, что я могу зайти на сайт «Жители Шотландии» и сделать сколько угодно запросов, лишь бы только выдержала моя кредитка. Оплатив полученные сведения, я вышел на улицу и отправился вниз по залитой солнцем Эксмаут‑Маркет до ближайшего интернет‑кафе. Но шотландская система располагала сведениями лишь до 1924 года. Я все равно ввел номер своей кредитной карты и запрос: «Джессел 1560–1924». Сеть ответила, что такое имя не значится.

Я уже открыл файл, чтобы отправить электронное письмо Алисе, но никак не мог решить, о чем написать. Когда мне было лет восемь‑девять, моей любимой книгой были «Сказки о короле Артуре и рыцарях Круглого стола» Роджера Ланселина Грина. Там были зловещие иллюстрации в стиле гравюр по дереву, которые до сих пор стояли у меня перед глазами. Одна из сказок была про рыцаря, который женился на прекрасной, но заколдованной принцессе… Через семь лет она могла превратиться в чудовище… а могла и не превратиться, но только при условии, что он не станет расспрашивать ее о прошлом. Разумеется, вопросы эти мучили бедного рыцаря, и наконец он не удержался и спросил, и вот тогда… Я не помнил, чем дело кончилось. Но произошло что‑то ужасное.

Я закрыл файл, так ничего не написав, допил кофе и направился к таксофону, что стоял на выходе. В моей записной книжке был телефонный номер Национального госпиталя нейро– и микрохирургии в Ист‑Финчли. Мне казалось, что не будет ничего плохого в том, что я позвоню в приемную и попрошу соединить с Алисой Джессел. И, прежде чем она ответит, повешу трубку. Но с другой стороны, лучше бы отложить это до вечера. А пока забрать из отеля фотографию, вернуться на такси в Феррьерз‑Клоуз и начать осмотр библиотеки. Надо сосредоточиться на семействе Хадерли и постараться не думать о Джесселах.

 

Окно в такси не открывалось. Повсюду, куда ни кинь взгляд, нежились на солнце полураздетые горожане. С меня пот лил градом, когда я расплачивался с водителем на повороте к Феррьерз‑Клоуз. Было половина второго дня.

Я прихватил с собой сэндвичи, бутылку воды, фонарь и запасные батарейки, три коробка спичек. Но когда за мной захлопнулась калитка, я обнаружил, что во дворе светло: солнце стояло в зените. Я вновь попытался проглотить холодный ком, стоявший в груди, где некогда хранился образ Алисы, созданный моим воображением, – призрачная фигура в ослепительно‑белом платье, неясные черты лица в самых разных ракурсах, но только не анфас. Она была для меня воздухом, без которого я задыхался. «Я буду рядом, в каждом биении твоего сердца».

Я вернулся в кабинет Виолы и поставил фотографию из Мосона рядом с портретом на бюро. Они и в самом деле были одинаковые, но я так и не приблизился к пониманию того, кто же эта женщина. «Зеленые рукава», 10 марта 1949 года. Всего четыре дня спустя после двадцать первого дня рождения Энн.

 

Прощай, моя любовь, ты причиняешь боль

Своим отказом неучтивым…

К зеленым рукавам притронуться дозволь…

 

И все равно я не видел связи между этой женщиной и тем, что было мне до сих пор известно. Очевидно, речь не шла о разрыве ее помолвки с Хью Монфором, поскольку он произошел не раньше лета 1949 года. Мог ли кто‑то написать пьесу на сюжет этой старинной песенки? Пьесу, которую она озвучивала?

Я вновь вернулся к письмам Виолы, которые оставил на письменном столе. Сладковатый запах пыльных страниц странным образом напоминал мне о далеком жарком полдне в спальне матери, с которого все и началось. Или мне это просто казалось. А не могло так случиться, что недостающие страницы были спрятаны в тайнике в нашем доме в Мосоне? Я ведь не так тщательно обыскивал дом, даже не заглянул в подвал.

Тайники… Двойное дно полки верхнего шкафа. Может, мать позаимствовала эту идею из своей здешней спальни?

В доме было тихо. Я оставил обе фотографии на полке бюро и вышел в коридор.

 

Даже с незашторенными окнами в спальне матери царил полумрак. Я уже осматривал туалетный столик и комод, но сейчас, включив фонарик, принялся за повторный обыск. Я отодвинул от стены книжный шкаф, а потом и кровать, сняв с нее и постельное белье, и матрас, от чего столбом взвилась пыль. У меня оставался единственный шанс: найти тайник во встроенном шкафу, который разделял спальни Энн и Филлис.

Как я уже заметил накануне, кровати в обеих спальнях стояли по центру общей перегородки и в изголовье у каждой был свой шкаф. Я направил луч фонаря в шкаф над кроватью Филлис. Отметины на его полу – длинные неровные шрамы – выглядели свежими.

Полка в шкафу действительно была двухслойной – я чувствовал, как гнутся планки, – но оба слоя были прочно закреплены. Глупая идея. Если здесь был тайник, Филлис вряд ли забыла бы забрать все, что было в нем спрятано. Ведь она даже про рукопись в кабинете не забыла.

Для очистки совести, чтобы убедить и себя, и мисс Хамиш в том, что сделал все возможное, я перешел в комнату Энн и повторил ту же операцию и с тем же успехом. Правда, в последний момент все‑таки снял с вешалки пожелтевшее теннисное платье, чтобы посмотреть, не завалялось ли что в кармане. Но у платья вообще не оказалось карманов. Когда я вешал его обратно, мне показалось, что полка над вешалкой слегка дрогнула. Я взобрался на спинку кровати посмотреть, в чем дело. Луч фонаря выхватил темную линию в основании ближайшей панели.

Я извлек из щели пыльную тетрадь. Разлинованные страницы, исписанные от руки. Дневник.

 

25 марта 1949 года

Все еще холодно. Я собиралась начать писать в день своего рождения, но прошло уже три недели. Какое разочарование в день совершеннолетия. Ощущение такое, будто я задыхаюсь. Чего‑то не хватает, но не знаю чего. Как будто всю жизнь мечтаешь отведать чего‑то невероятно вкусного, но знаешь, что стоит только попробовать, как уже не сможешь смотреть на другую еду. Или вдруг обнаруживаешь, что не можешь дышать обычным воздухом.

Я знаю, что сказала бы бабушка. Хватит хандрить, девочка, взбодрись, найди себе занятие. Айрис, как всегда, лишь мило улыбается и говорит, что я должна делать то, что считаю нужным, и возвращается к своим астральным путешествиям. Может, мне было бы легче, будь у меня такая же нудная работа, как у Филли, но тогда у меня бы не оставалось свободного времени. Я трачу впустую столько времени, а потом жалуюсь, что мне его не хватает. Я не хочу печатать на машинке, не хочу быть няней или учительницей. Но я знаю, что могла бы писать, если бы только нашлось о чем.

 

29 марта

Вчера вечером ходила с Оуэном на митинг лейбористов. Он проходил в каком‑то вонючем зале в Камдене. Конечно, это ужасно, все эти трущобы и прочее, и я понимаю, что меня это должно волновать, но не волнует. Секретарь, какой‑то Тед или как его там, пытался уговорить меня вступить в партию. Я сказала, что подумаю, но видела, как он ухмыляется про себя. Как же, богачка, и будет заботиться о нищих. Оуэн, должно быть, что‑то сказал. А я тем временем стою в очереди за бараньей шеей и считаю каждый пенс. Меня тошнит от Оуэна; он все время учит меня, как жить, и никогда не замечает, что на мне надето.

 

5 апреля

Вчера пили чай с Оуэном на Хай‑стрит, и я высказала ему все, что о нем думаю. Он был жалким, умолял не бросать его, а я ушла, презирая его и чувствуя себя жестокой и бессердечной.

 

14 апреля

Айрис получила приглашение явиться в контору Питта‑старшего и настояла на том, чтобы я пошла вместо нее: «Тебе уже двадцать один год, дорогая, и я уверена, ты лучше соображаешь в таких вещах». Она убедила себя в том, что скоро умрет: это один из ее последних «пунктиков». Конечно, у нее больное сердце, но ведь ей всего шестьдесят.

Я очень нервничала, не зная, как объяснить господину Питту, что пришла вместо Айрис. Но он был сама любезность. Мисс Ним принесла нам чая, настоящий кекс и сэндвичи, и я решила, что он просто хотел узнать, как мы живем и все такое, пока не поняла, что он к чему‑то клонит.

Я и не подозревала о том, что Айрис может от нас что‑то скрывать, поэтому новость явилась для меня шоком. Он говорит, что наш капитал практически иссяк, так что придется продавать либо дом, либо что‑то из картин, мебели или серебра. Как выяснилось, он не раз предупреждал об этом Айрис, но она ничего не предпринимала.

Я спросила, что, по его мнению, нам следует делать, и он ответил, что все зависит от того, насколько сильно наше желание сохранить дом. Сейчас неудачный момент для продажи недвижимости, поскольку сильно выросли налоги и люди предпочитают покупать квартиры, а если кто и захочет купить дом, так только за бесценок. Но с другой стороны, если мы хотим уехать из дома, то лучше сделать это как можно скорее.

До сих пор я не задумывалась над этим. Я почему‑то всегда представляла, что мы с Филлис выйдем замуж, Айрис найдет себе компаньонку и все останется по‑прежнему. И хотя мы мерзнем здесь зимой и сад зарос до неузнаваемости, мне даже и подумать страшно, что я не смогу сюда вернуться.

 

15 апреля

Айрис в конце концов призналась, почему молчала о наших проблемах: оказывается, какой‑то дух сказал ей, что кто‑то непременно явится и все наладится. Я чуть не сказала: «Да уж, судебные приставы», но вовремя прикусила язык. Конечно, она не хочет никуда переезжать. Филли, кажется, все равно; она говорит, что хочет иметь собственную квартиру, как только сможет себе это позволить. Так что мы договорились попросить господина Питта продать кое‑что из картин или антикварные стулья.

 

18 апреля

Сегодня утром звонила господину Питту. Он спросил, есть ли у нас копия описи имущества, которую составляла бабушка, когда готовила свое завещание; если нет, то он попросит мисс Ним отпечатать ее для нас. Айрис не знала, поэтому я поднялась в кабинет, чтобы поискать там.

Даже по утрам, когда в кабинете светло от солнца, он производит на меня гнетущее впечатление. Может, это из‑за запаха табака, который до сих пор не выветрился. И еще кто‑то постоянно скребется под потолком. Мышей я не боюсь, но не хочется встретить какую‑нибудь тварь покрупнее.

В ящиках описи не было, так что я начала рыться в маленьком бюро, но тут меня что‑то отвлекло, и я опять принялась читать какую‑то бабушкину сказку. И вспомнила, как еще до войны она читала нам «Беседку» в нашем бельведере. Тогда мне казалось, что она читает, но, оказывается, она сочиняла на ходу совсем другую историю, в которой ничего не было сказано о том, что Розалинда вышла замуж, что господин Маргрейв оказался вампиром, и, разумеется, ни слова не было про ангела, – в общем, ее сказка была о том, какие превращения происходят с беседкой, пока ты спишь в ней.

Опись я так и не нашла, но под стопкой бумаги в бюро обнаружила старый кожаный футляр для пластинок. В нем лежала еще одна рукопись, которую я раньше никогда не видела. Называлась она «Призрак».

Неприятное чувство возникло у меня, когда я увидела дату. Сказка была написана за три года до моего рождения, даже раньше, чем познакомились наши родители. Поначалу я подумала, не ошиблась ли она, поставив 1925 год вместо 1935‑го; хотя, с другой стороны, она бы не стала писать ее после гибели родителей. Конечно, есть много рассказов о сестрах‑сиротах, которых воспитывали тети, дяди, бабушки, дедушки. И не то чтобы я когда‑нибудь чувствовала себя сиротой. Просто слишком много совпадений в этой сказке.

Начать хотя бы с этого дома, его сада, аллеи. Но почему эта сказка отличается от той, что она рассказала нам? Потому что Ф. и я того же возраста, что Беатрис и Корделия? Наши комнаты находятся рядом, а студия – это кабинет бабушки. Беатрис уезжает работать, а Корделия остается дома, как я. И у Айрис больное сердце. Но ведь многие страдают тем же недугом, к тому же она не такая толстая, как тетя Уна.

У них тоже были проблемы с деньгами, и приходилось самим готовить.

И мне только что исполнился двадцать один год. Опять холодно.

 

19 апреля

Вчера ночью опять перечитывала сказку. И это напомнило мне о том ощущении, которое мы испытывали, играя со спиритической планшеткой Айрис: когда стекло, казалось, оживало и двигалось. Я никогда не думала о том, что мы с Филли чужие, просто мы не так близки. Но теперь я задумалась. И раньше мне не казалось странным, что мы никогда не говорили о родителях, а вот теперь я думаю об этом.

 

28 апреля

Филли действительно напоминает мне кошку. И в ней есть эта настороженность и недоверчивость. Я все чаще замечаю это.

Но может, сказка заставляет меня видеть то, чего не существует? Так бывает, когда идешь в сумерках по лесу и тебе кажется, будто за тобой кто‑то наблюдает, притаившись в тени, а на самом деле это ствол дерева.

 

5 мая

Господин Питт говорит, что аукционный дом «Кристи» пришлет кого‑нибудь посмотреть картины. Я должна только позвонить и назначить время.

Нет, это глупо. Многие оценивают свои картины.

 

11 мая

Господин Монфор – Хью Монфор – приезжает сегодня смотреть картины. Айрис отправляется к своим подружкам на спиритический сеанс у госпожи Роупер, так что я остаюсь одна. Все утро я только и думала: что, если он в точности такой, как Гарри Бошан?

Конечно, оказалось, что ничего общего: разве что такой же молодой и вполне симпатичный. Он высокий, изящный, темные волосы зачесаны назад, у него бледная кожа и нет усов. И никаких вельветовых брюк – на нем темно‑серый костюм, тщательно отутюженный. Очень темные карие глаза, и уголки век подрагивают, когда он улыбается.

При нем я нисколько не смущаюсь от того, что мы вынуждены продавать свои вещи. Я не собиралась откровенничать, но он был так мил, что я все‑таки рассказала нашу историю, пока показывала ему картины, – вернее, это он мне их показывал. Казалось, он знает их досконально. Он считает, что офорты Блейка можно продать очень выгодно.

Он умеет слушать: какой контраст с Оуэном. Его родители живут врозь, и у него есть замужняя сестра, которая живет в Канаде. Он снимает комнату на Пикадилли пополам с приятелем – они вместе служили в армии, но он не хочет говорить о войне. Не думаю, что есть любители поговорить на эту тему.

 

15 мая

Позвонил Хью, сказал, что хочет еще раз взглянуть на Блейка. Я пригласила его на чай в четверг, и он согласился!

 

19 мая

Какой замечательный день: мы пили чай в беседке и говорили, говорили. А потом я сказала, что хочу проводить его до станции, и мы болтали всю дорогу до Хайгейт‑Пондз.

Я спросила, откуда у него интерес к картинам, и он сказал, что хотел быть художником, но быстро понял, что выдающимся не станет. Чувствовать и понимать картины – это одно, а писать их – совсем другое.

Я сказала, что мне нравится Констебль, что было ошибкой с моей стороны, хотя он очень изящно обошел эту тему. Против Тернера он тоже не возражал, хотя и признался, что ему нравятся лишь его картины с размытыми очертаниями, которые он писал, когда у него резко ухудшилось зрение и таким стало его видение мира. А еще он рассказал, что был такой художник – Фьюзели, дальтоник, так он подбирал цвета, вспоминая их расположение на палитре. Потом рассказал про знакомого коллекционера, очень богатого и эксцентричного, который скупает все картины художника по имени Риис, потому что настолько ненавидит его работы, что не хочет, чтобы кто‑то их видел. Будучи коллекционером, он не может пойти на то, чтобы лично уничтожить картины, поэтому хранит их в сыром подвале, где они медленно гниют.

Это был единственный неприятный момент, потому что напомнил мне о Рутвене де Вере, скупившем все картины Генри Сен‑Клера. Больше не хочу думать об этом.

Во вторник мы идем в галерею «Тейт»!

 

24 мая

Ходили в «Тейт» смотреть Тернера, но я никак не могла сосредоточиться, так была счастлива. Потом мы долго бродили по набережным, любовались игрой солнца на реке. Хочу жить у воды.

 

6 июня

Были с Хью в кино. Смотрели «Наследницу» – полный восторг. Потом ужинали. Наконец он поцеловал меня. И сказал, что я красивая. Я не упоминала про Филли, чтобы наш роман не выглядел в точности таким, как в бабушкиной сказке. Могу только признаться, что влюблена.

Как‑то так получилось, что мы заговорили про Айрис. X. спросил меня, действительно ли она верит в спиритизм, и тогда я рассказала ему про Джофрея, которого убили на войне, и про то, как она пережила это горе, а потом незаметно перешла к нашим родителям. Он был очень тактичен и внимателен, но не думаю, что поверил мне, когда я сказала, что мы никогда не ощущали себя сиротами. Он спросил, думает ли так же Филли, и мне пришлось сознаться, что я не знаю, и тогда мне опять вспомнилась сказка. Лучше бы я ее не находила.

 

9 июня

Пьем чай с Хью в Мэйфере: у нас праздник. Блейк ушел за пятьсот гиней!

Я понимаю, что мы не так давно знакомы, но это человек, за которого я хочу выйти замуж. Я никогда ни о ком так не думала. И почти уверена, что он чувствует то же самое.

 

14 июня

Хью приглашен к нам в дом на чай, сегодня состоится его знакомство с Ф. и А. Я больше не могу тянуть с этим. Я не хотела, но он все время спрашивает, когда я представлю его своим родным.

Айрис вела себя безукоризненно – X., должно быть, подумал, что я сильно преувеличила насчет ее увлечения, – но когда я представила его Беатрис… о боже, Филли… то заметила, что она сильно побледнела, это сразу бросилось в глаза. Чаепитие было ужасным. И когда я сказала, что мы пойдем на прогулку, Ф. спросила, может ли она пойти с нами; я не решилась отказать. Ф. говорила без умолку – я подумала, что он слушает ее из вежливости, но почему тогда он проявляет такой интерес к ее скучной работе? И я дулась всю дорогу. И потом, целуя меня на прощание, он сказал, что ему очень понравилась прогулка. Постараюсь не приглашать его на следующую субботу.

Ф. вела себя в точности так, как Беатрис, и я видела, что X. смотрит на нее. Но я была так напряжена и чувствовала себя такой несчастной, что засомневалась, уж не выдумываю ли я лишнего.

 

17 июня

Сегодня я совершила ужасную глупость. Начала обыскивать дом в поисках «Утопленника». Просто чтобы убедить себя в том, что его не существует. Ничего не нашла и от этого испугалась еще больше. Вдруг он где‑то спрятан и дожидается X.? Даже Айрис заметила, что со мной творится что‑то непонятное. Я не осмелилась спросить у нее: знаю, что духи умеют подсказывать, где искать. Но именно этого я и боюсь. Мне и так тошно.

 

19 июня

X. очень занят – у них ожидается большой аукцион, поэтому мы не увидимся на этой неделе.

Никто не собирается умирать. Я просто должна выбросить все это из головы.

 

28 июня

X. опять пьет у нас чай, и Филли рядом. Он заехал за мной, и Айрис пригласила его, прежде чем я успела остановить ее. Мы пили чай на террасе. X. рассказывал о каком‑то русском, который рисовал только цветные квадраты. Ф. сидит тихо, но ловит каждое его слово.

 

12 июля

X. завел разговор о деньгах. Говорит, что у него за душой ни гроша: он тратит жалованье еще до того, как его получает. Я уверена, что он готовит почву для предложения. Я, как могу, стараюсь подвести его к этому разговору, но пока безуспешно. Но уверена, что он все‑таки решится.

 

16 июля

Нет, не решился.

 

19 июля

Чудесный день. Мы долго гуляли с X., а потом легли на траву – наконец предались страсти. Мы целовались, и он накрывал меня своим телом; я чувствовала, как сквозь него в меня проникает солнечное тепло. Я словно побывала на небесах. Он снял с меня платье, и я подумала, что мы займемся любовью. Мне было все равно, увидит нас кто‑нибудь или нет. Я хотела его. Но тут кто‑то кликнул собаку, и X. смутился и начал извиняться за свою поспешность. Лучше бы он этого не делал.

 

25 июля

Сегодня X. сделал мне предложение. Я так счастлива. Безумно. Хорошо бы держать нашу помолвку в тайне.

Позже: я заперла рукопись в кабинете. Я больше никогда не стану читать ее и даже думать о ней.

 

28 июля

Сегодня сказала Айрис. Я не хотела так скоро признаваться, но так получилось. Так что, когда Филли вернулась домой, мне пришлось сказать и ей. Она говорила все, что полагается в таких случаях, но я чувствовала, что это не от души.

 

8 августа

X. у нас опять, и Ф. дома. Мы пили чай в беседке, а потом он предложил нам поиграть в теннис. Я сказала, что не помню, где сетка, но Филли побежала в дом и отыскала ее где‑то на чердаке. Если я скажу что‑нибудь, он подумает, что я просто ревную.

Я должна рассказать ему ту историю и как она меня мучает. Но тогда ему захочется прочитать ее, и может так случиться…

Я больше не должна думать об этом.

 

12 августа

Наконец мы с X. вдвоем. Он спросил, не случилось ли чего со мной, но я сказала, что ничего страшного, просто болит голова, и это была моя ошибка, потому что он заставил меня вернуться домой.

Я все время думаю о том, что он уже не кажется таким влюбленным, как месяц назад. Впрочем, учитывая мое состояние, трудно сказать, в ком дело – в нем или во мне. Я уверена, что он любит меня. Я больше не буду читать ту сказку.

 

20 августа

Филли ведет себя очень странно. Я постоянно наблюдаю за ней – я имею в виду, когда рядом X. Просто не могу удержаться. Иногда мне кажется, что я сойду с ума.

 

25 августа

Почти не спала. X. опять очень занят на работе. Вновь пыталась поговорить с ним о сказке, но не смогла.

 

10 сентября

Очень душно. X. засиделся допоздна, мы играли в скраббл. Я мысленно пыталась отправить Филли спать, но она все сидела, хотя у меня самой глаза слипались. Мы все играли и играли, пока X. не спохватился, что опоздал на последний поезд. Он просил, чтобы мы не хлопотали насчет комнаты для него, сказал, что переночует на кушетке в библиотеке. Я хотела проводить его вниз, но он попрощался со мной на лестничной площадке, перед комнатой Филли.

Я была слишком взвинчена, чтобы уснуть. Все ворочалась в постели, пока, отчаявшись, не подошла к окну. Луна была такая яркая, и я подумала, что сейчас спущусь к нему в библиотеку и приглашу прогуляться.

Дверь в комнату Филли была закрыта, и было очень тихо. Подойдя к кабинету, я расслышала шум, напоминающий скрип или скрежет. И доносился он сверху.

На цыпочках я прокралась на чердак и там застала их, на старой кровати Летти; их обнаженные влажные тела переливались в лунном свете. Он лежал, растянувшись на кровати, а она была сверху, словно наездница, упиралась руками в его плечи, накрывая его лицо своими волосами. Я не могла ни двинуться с места, ни отвести взгляд. И тут ее тело выгнулось, содрогнулось, она откинула голову и посмотрела прямо на меня.

(Нижняя часть этой страницы и все остальные страницы дневника были вырваны.)

 

* * *

 

Я читал дневник при свете фонарика, сидя на кровати Энн, и в подсознании все мелькало выцветшее теннисное платье. Я никак не мог поверить в то, что моя мать и женщина на чердаке – одно и то же лицо, и все же финальная сцена оставила во мне кошмарное ощущение того, что я оказался свидетелем собственного зачатия. Это было подобно тем фантазиям, которыми мы с Алисой обменивались в письмах. Я все сидел, уставившись на оборванную страницу, пока донесшийся сверху слабый скрежет не поверг меня в состояние, близкое к шоку.

Спустившись в библиотеку, где почувствовал себя в относительной безопасности, я принялся перечитывать дневник. Собственно, я уже догадался о том, что случилось, когда прочитал письмо мисс Хамиш. С чего бы тете Айрис так жестоко наказывать Филлис? (Я больше не мог думать о ней как о своей матери.)

Филлис нашла дневник. Вероятно, прочитала его. «Филли ведет себя очень странно». Я отчетливо представил себе, как все это выглядело. Филлис, как в шахматной партии, всегда опережала сестру на ход‑два… «Одна сбылась» – это точно. Но вместе с вырванными страницами исчезла разгадка финала. Почему же Филлис вернула дневник на место после того, что она сделала с Энн, если действительно что‑то сделала? Это казалось бессмысленным: в конце концов она ведь забрала с собой «Призрака».

И было еще что‑то, что никак не укладывалось в эту схему. Я достал письмо мисс Хамиш, чтобы проверить даты. Примерно в середине сентября Энн написала ей, что помолвка разорвана. Но «ужасный скандал» между Филлис и Айрис разразился не раньше чем через две недели. Совершенно очевидно, что Энн не рассказала подруге, почему она порвала с Хью Монфором. Потом Айрис изменила завещание и умерла спустя несколько дней после того, как узнала правду. А Энн последний раз видели живой в конторе господина Питта 26 октября.

Мисс Хамиш. В дневнике ни разу не упоминалась мисс Хамиш.

Как такое возможно? Если только предположить, что она вовсе не была близкой подругой Энн… Но нет, Энн ведь оставила ей имение. В голове мелькнула страшная мысль о том, что мисс Хамиш и Филлис сговорились убить Энн, но это было уж полным идиотизмом. Каждая деталь в ее письме в точности совпадала с моими собственными открытиями, как и с дневником Энн, и с рассказами господина Питта. Да и полиция наверняка тщательно проверяла Эбигайл Хамиш как единственную наследницу. Нет, самым разумным объяснением казалось то, что Энн просто не считала нужным писать про дружбу и прочие подробности своей жизни. Хотя странно, конечно. Я откинулся в кресле, уставившись на галерею, где во сне мне явилась женщина в вуали.

Женщина в темно‑зеленом платье. Зеленые рукава.

Я почувствовал, как побежали по коже мурашки. Конечно, это был сон. Я ведь не верил всерьез – или все‑таки верил? – в привидения. Точно так же, как не верил в послания от духов. Взгляд мой упал на стопку бумаги на столе. Что‑то изменилось на планшетке.

Кресло противно заскрипело, когда я поднялся. Мой вопрос, который я оставил на планшетке, звучал так:

 

ЧТО СЛУЧИЛОСЬ С ЭНН?

 

Но за это время планшетка сдвинулась. И на ней еле различимыми каракулями обозначился ответ:

 

Филли убила меня

 

 

* * *

 

От: ghfreeman@hotmail.com

Кому: Alice.Jessell@hotmail.com

Тема: нет

Дата: среда, 11 августа 1999 19:48:21

 

…потом я позвонил секретарю господина Грирстоуна и спросил, не был ли кто вчера вечером в доме – может, уборщица или полицейский патруль. Она сказала, что никто не мог приходить, ни у кого нет ключей: мисс Хамиш твердо настаивала на том, чтобы никому их не давать. Она предположила, что, скорее всего, я просто не закрыл за собой дверь, но я‑то знаю, что закрывал ее.

Поначалу, прочитав послание, я разозлился. Наверное, защитная реакция. Кто‑то вздумал играть со мной в игры, решил я, но я им покажу. Я оставил еще один вопрос, на который никто не смог бы ответить. Мне важно было доказать, что со мной играет не привидение. Но еще до того, как я отправился звонить, мне было ясно, что это не могла быть ни уборщица, ни кто‑то другой из посторонних. В самом деле, кто мог знать, что мою мать в семье звали Филли?

Может, господин Грирстоун ведет двойную жизнь и бродит по ночам, пугая своих клиентов? Как бы мне хотелось в это верить.

Оставалась последняя возможность: я написал это сам, когда вчера днем играл с планшеткой. Но я‑то ЗНАЮ, что не делал этого. Я помню, что сидел вчера перед планшеткой, пытаясь убедить себя в том, что мать не могла убить Энн, но планшетка не двигалась.

Так что одно из двух: или у меня начинается раздвоение личности, или призрак Энн подсказывает мне то, что уже известно из ее дневника. И я не знаю, что страшнее. Если я действительно сам написал ответ, то каким будет мой следующий шаг? Что, если это наследственность и я тоже стану убийцей?

Знаю, что ты скажешь: я слишком поддаюсь страху. Если бы. Какое бы я испытал облегчение. Но на самом деле все не так. Я постоянно получаю сигналы – как будто сзади крадется некое чудовище. Разум говорит «нет», но кожей, затылком, всем телом я чувствую, что надвигается неотвратимое. В этом доме все возможно.

Алиса, я знаю, что мы договорились подождать, но мне действительно необходимо поговорить с тобой прямо сейчас. Никогда еще я не чувствовал себя таким одиноким. Сегодня утром, в архиве, я наводил справки и о тебе, вернее, пытался, просто не мог удержаться. Ты ведь родилась не в Англии, тогда почему ты скрывала это от меня? Как и то, что несчастный случай тоже произошел не здесь? После шока, который я испытал, узнав о том, что и Стейплфилд, и все мое детство оказались обманом (я, конечно, имею в виду детство матери, но это все равно), ты должна понять, почему мне необходимо слышать твой голос именно сейчас, не «очень скоро», а сейчас.

Я буду ждать в течение часа, пока ты будешь читать это, а потом позвоню в госпиталь…

 

 

От: Alice.Jessell@hotmail.com

Кому: ghfreeman@hotmail.com

Тема: нет

Дата: среда, 11 августа 1999 20:29:53

 

Я не говорила тебе, потому что хотела сделать сюрприз, но я уже покинула госпиталь. Сейчас я прохожу последний курс сеансов физиотерапии в клинике Сейнт‑Джон‑Вуд и приеду к тебе дня через три, может быть, раньше. Больше всего на свете мне хочется схватить телефон и излить тебе душу. Но мы можем пожалеть об этом потом.

Не стоит начинать с банальностей: «Привет! Как ты? Здорово, что можно наконец поболтать!» Ты для меня – рыцарь, которому предстоит последнее испытание.

Звучит, наверное, тривиально, но ты не должен терять надежду, я имею в виду, насчет своей матери. Мне кажется, ты просто впал в транс, когда писал то послание, и не надо терзаться сомнениями: ты его написал или Энн. Думаю, это Энн говорила в тебе, но страх заставил тебя взяться за карандаш. Дома, особенно старые, долго хранят души своих обитателей, и на тебя так подействовала эта аура.

Мы скоро будем вместе.

Твоя возлюбленная

Алиса

 

Прочитав ответ Алисы, я вышел из интернет‑кафе и слился с толпой горожан, штурмующих Юстон‑роуд. Рев и гудки транспорта подействовали на меня успокаивающе: во всяком случае, они отвлекали от мыслей. Сразу за Тоттенхам‑Корт‑роуд я обнаружил улицу с множеством ресторанчиков. Я выбрал самый шумный, съел что‑то отдаленно напоминающее средиземноморскую кухню, выпил бутылку отвратительного, но дорогого красного вина, которое к тому же оказалось с осадком. По дороге к отелю я прихватил в каком‑то магазинчике безакцизную бутылку виски.

На следующий день я проснулся в десять утра с тяжелой головной болью, которая сопровождала меня на всем пути от Кингзуэй до Сомерсет‑Хаус, где я рассчитывал увидеть завещание Айрис, но получил ответ, что завещания здесь больше не хранятся. Меня отослали обратно в Ферст‑Авеню‑Хаус, безликое современное здание, охраняемое не хуже аэропорта. В очереди передо мной оказалось всего двое посетителей, так что уже через несколько минут я установил, что имущество Виолы было оценено в 12 989 фунтов стерлингов, а имущество Айрис – она умерла 6 октября 1949 года – в 9135 фунтов. Я попросил снять копии с завещаний, мне сказали, что придется подождать около часа, и я вернулся к регистраторам.

Мой дед Джордж Руперт Хадерли скончался, не оставив завещания, в госпитале Принца Альфреда в Брайтоне 13 августа 1929 года, и его состояние оценивалось в 724 фунта 13 шиллингов 9 пенсов. Муж Виолы, Альфред Джордж Хадерли, умер не в Феррьерз‑Клоуз, а в доме 44 по улице Эннисмор‑Гарденз‑Найтсбридж 7 декабря 1921 года, оставив после себя состояние чуть менее 6000 фунтов. Так что, по всей видимости, Виола унаследовала и деньги, и Феррьерз‑Клоуз от своей семьи. Потом мне пришло в голову продолжить поиски вплоть до 1949 года, просто чтобы убедиться, что Энн Хадерли не числилась умершей, в то время как мисс Хамиш не знала об этом; я добрался до 1990 года и только тогда вспомнил, что, будучи душеприказчиком Энн, мисс Хамиш не могла не знать об этом.

Мои копии были готовы, когда я уже собирался уходить. Виола изъявила свою последнюю волю 10 августа 1938 года, завещав все Айрис, с оговоркой, что, если Айрис умрет до подтверждения завещания, имение будет поделено поровну между «моими внучками Энн Викторией и Филлис Мэй Хадерли, проживающими в Феррьерз‑Клоуз, Хемпстед». Ее душеприказчиком был назначен Эдвард Никол Питт, проживающий по адресу: 18, Уэтстоун‑парк. Завещание Айрис, подписанное 4 октября 1949 года, за два дня до ее смерти, было еще проще. Она оставляла все «моей дорогой племяннице Энн Виктории Хадерли». Питт‑старший вновь назначался душеприказчиком; Филлис даже не упоминалась.

Сидя в шумном кафе, среди орущих в мобильники посетителей и ревущих кофеварок, я почти убедил себя в том, что не верю в спиритические послания. Конечно, я сам написал те слова. Если бы только я мог вспомнить, что писал их, можно было бы не переживать насчет раздвоения личности. И привидений. Я достал авторучку и коснулся кончиком пера чистого листа блокнота, пытаясь восстановить в памяти тот момент. Но память ничего не возвращала, и вместо этого я поймал себя на том, что думаю об Алисе.

Чуть позже я обнаружил, что все это время рисовал карикатуру. Над жирной буквой «А» я нарисовал маленькую свинью с крыльями, зловещей улыбкой и нимбом.

По крайней мере, это доказывало, что в забытьи я мог написать и то послание.

 

В семь часов вечера я сидел в просторной пивной у подножия Дауншир‑Хилл. Вечернее солнце отбрасывало последние лучи на траву. Было еще светло.

Из Холборна я медленно вернулся к Саутгемптон‑роуд, намереваясь зайти в новое здание Британской библиотеки и попытаться найти еще какие‑нибудь сказки Виолы. Вместо этого я добрел до отеля и лег спать, проснувшись в половине шестого. Головная боль отступила, но ком все еще стоял в животе. Голод, решил я.

Поем – и все пройдет.

Но ни кусок жареной баранины, ни пиво, ни оживленная обстановка вокруг не смогли избавить меня от тяжести.

«Ты для меня – рыцарь, которому предстоит последнее испытание». Через пару дней я смогу посидеть здесь с Алисой. «Верь мне». Я пытался представить, как она сидит передо мной за столиком в белом платье в пурпурный цветочек, с густыми медно‑рыжими волосами, убранными в хвост. Она сказала, что будет в этом платье, когда мы встретимся; она до сих пор его носила. «Алиса такая красивая, мы все обожаем ее». Так написала Парвати Наиду, медсестра из госпиталя на Финчли‑роуд. Я совсем забыл про Парвати, пока мучился сомнениями.

И о чем же мы станем говорить, сидя здесь, наблюдая закат солнца? Действительно ли Филлис убила свою сестру и переспала с ее женихом? Мне нравилось, что Алиса так горячо защищает мою мать, но не мог с ней согласиться. Основываясь на дневнике Энн, Филлис Мэй Хадерли можно было считать виновной, пока не доказано обратное. Но чтобы доказать ее невиновность, мне предстояло выяснить, что же в действительности стало с Энн.

Я обнаружил, что ноги сами несут меня в сторону Ист‑Хит‑роуд. Тени заметно вытянулись: солнце освещало лишь верхушки деревьев на склоне Росслин‑Хилл. На сегодняшний вечер я ставил себе одну задачу: проверить библиотеку и убедиться в том, что планшетка находится там, где я ее оставил, и на ней обозначен вопрос, который я придумал в приступе злости, – если ты такой умный, ответь на него. А чтобы быть уверенным в том, что никого в доме не было, я, уходя, протянул одну черную нитку за входной дверью, а другую – на полпути к калитке. Алисе я об этом не сказал.

Я шел тропинкой, которая вела мимо прудов Хемпстеда, где было полно купающихся; по ней же я шел в тот зимний день тринадцать лет назад. Казалось, пол‑Хемпстеда высыпало на улицу – кто катался на велосипедах, кто просто совершал пешие прогулки. Моя мать и Энн, Айрис и Виола тоже когда‑то бродили по этим тропкам – судя по обилию пальто, шарфов, сапог и галош у входной двери. У Энн, должно быть, было много друзей, ведь она жила здесь всю жизнь. Жизнь, которая не нашла своего отражения в дневнике. Кроме мисс Хамиш, я не знал ни одного другого имени.

Разве что Хью Монфор. Я был так поглощен мыслями о матери и Энн, что совсем упустил его из виду. Интересно, они с Филлис сбежали вместе? И не возникало ли у полиции желания пообщаться с ним? Он ведь мог быть жив до сих пор – сейчас ему должно быть чуть за семьдесят. Пожалуй, стоило бы заняться его поисками: если не через архив – кстати, я еще не проверял лондонский телефонный справочник, – так через объявления в «Таймс».

Подходя к пруду, который разделял Долину и Хит, я попытался определить месторасположение Феррьерз‑Клоуз. По левую сторону за плотной стеной деревьев можно было различить очертания несколько похожих на него домов, но география Долины была столь обманчива, что я даже не был уверен, в правильном ли направлении веду поиски. Вернувшись тогда в Мосон, я пролистал массивный том по истории Хемпстеда и Хита: в семидесятые годы девятнадцатого века Долина здоровья представляла собой злачное место с барами и прочими питейными заведениями, а еще раньше здесь были преимущественно коттеджи и несколько больших домов, в числе которых, вероятно, был и Феррьерз‑Клоуз. Интересно, как дядя‑холостяк чувствовал себя, проживая в столь легкомысленном местечке?

Теперь поколение джентри могло торжествовать: единственным напоминанием о некогда буйной торговле осталась ярмарочная площадь на восточной окраине Долины. Это был клочок непригодной земли с нелепым нагромождением всякого хлама вроде брошенных автофургонов, допотопных автомобилей, лесоматериалов, бит ого камня и ржавых станков.

Порывы ветра гоняли пыль по двору. В последний раз, когда я видел эту площадь, она представляла собой море грязи. Унылое и Богом забытое место, самый мрачный уголок Хита, как сказала мисс Хамиш.

Что‑то неуловимое – то ли пыльный вихрь, то ли куст рябины, усыпанной красными ягодами, – напомнило мне Мосон, нашу беседу с матерью в саду наутро после моего возвращения. Она была такой радостной, в ней чувствовалось облегчение оттого, что я вернулся домой. Тогда я слишком был поглощен жалостью к себе и не придал особого значения материнским эмоциям. А потом я упомянул про Долину, и она покрылась холодной испариной. «С тобой могло приключиться что угодно. Тебя могли убить». Реакция неожиданная. Может, в Хите и впрямь время от времени совершались убийства и ее еще в детстве предупреждали, что нельзя ходить одной. «Я должна была уберечь тебя».

Тем временем солнце уже зашло за верхушки деревьев, и я решил, что следует поторопиться.

 

Искать в полумраке сплетенных ветвей первую черную метку пришлось с помощью фонарика. Нитка была цела и натянута на том же месте. Помимо фонарика и спичек, я принес с собой и бутылку виски, так что пара глотков, которые я сделал, пока возился на крыльце с ключами, оказались весьма кстати.

Нитка в коридоре тоже была не тронута. Но не мешало бы проверить и дверь черного хода, что я и сделал, прежде чем идти в библиотеку. Держа в руке фонарик, хотя на лестничной площадке было еще довольно светло, я свернул налево, в гостиную. Витражи отбрасывали цветные блики на громоздкие диваны и кресла, на опустевшие стены, некогда увешанные картинами. В очередной раз я поймал себя на том, что стараюсь двигаться бесшумно. Но половица скрипнула. Виски колыхнулось в бутылке. Я сделал еще один глоток и, оставив бутылку и пакет с едой на обеденном столе, направился к черному ходу. Дверь была надежно заперта на засовы.

Откуда‑то сзади повеяло холодком. Я повернулся и направил луч фонаря на уходящие вниз ступеньки, ведущие в старую кухню. Я специально купил фонарь, зная, что в этом подвале темно в любое время дня. Или ночи. « Для меня ты рыцарь, странствующий в поиск ах приключений».

На этот раз перепад температур показался мне еще более заметным. Я спускался по каменным ступеням с ощущением, будто погружаюсь в бассейн, наполненный холодной водой. Луч фонарика, скользнув по стенам, устремился в черный проем или туннель футов десяти длиной, который упирался в низкую деревянную дверь. Грубые каменные стены, мощенный камнем пол. Над головой тянулись массивные поперечные балки; к ним крепились половицы. Я неуверенно двинулся вперед, осветив фонариком небольшое помещение слева от входа. Две массивные ванны, медный котел, швабры, ведра, камин у противоположной стены. Застоявшийся запах мыла, крахмала, железа и плесени.

Я посветил на дверь в конце коридора. Головой я едва не упирался в балки: судя по всему, надо мной была гостиная. Под ногами скрипел песок; а когда я прислонился к стене, с нее посыпалась штукатурка.

Дверь очень напоминала калитку: такая же тяжелая, с массивными петлями. Черные металлические скобы скрепляли дверь по ширине. Деревянный архитрав, утопленный в каменной кладке. Тяжелая металлическая задвижка, очевидно, раньше служила единственным запором, но сейчас на ней висел большой замок. Массивное железное кольцо крепилось болтами по центру двери.

Я полез в карман за ключами, но почему‑то заколебался и оглянулся. Ступеньки уже были скрыты темнотой.

Я рассудил так, что, если повезет с погодой, утром сюда будет проникать солнце. И дверь вполне могла подождать до завтра. Но я буду спать спокойнее, если проверю планшетку. Я поспешил назад, в гостиную, где хватил еще пару глотков для храбрости, после чего решительно направился в библиотеку, не забыв взять с собой бутылку.

Пачка бумаги лежала в точности там, где я ее оставил. И на листе был написан мой вопрос:

 

КТО МОЙ ДРУГ ПО ПЕРЕПИСКЕ?

 

Но планшетка была уже не под первой буквой, и даже без фонарика вполне отчетливо просматривался ответ:

 

Мисс Джессел

 

 

* * *

 

Я опять был в коридоре, пытаясь отыскать лестницу в подвал, но не разбирал дороги, поскольку в лицо мне бил свет. Приближаясь ко мне, он становился все ярче, пока не ударил мне в голову, и она неловко дернулась. И тут же кто‑то назвал меня по имени – вернее, прошептал мое имя.

Я лежал на кушетке возле окна в библиотеке, и полная луна светила мне прямо в глаза. Пожалуй, чересчур быстро вернулось размытое воспоминание о том, что я выпил слишком много виски.

– Джерард.

Тихий, вкрадчивый шепот, словно нараспев повторяющий мое имя. Казалось, он витал в воздухе. Луна была до боли яркой, все остальное тонуло в кромешной тьме.

– Джерард.

Я чуть приподнял голову, пытаясь определить, откуда идет шепот. Боль пронзила мой лоб; луна качнулась и потускнела.

– Закрой глаза, Джерард. Ты спишь.

Мне и раньше снились сны, в которых я как будто просыпался, но ни один из них не был таким реальным. В горле пересохло; язык, казалось, распух и еле ворочался.

– Не думаю, что есть смысл бежать. Ты ведь спишь и не знаешь, кого встретишь.

Голос шел откуда‑то сверху.

– Кто ты? – Из моего горла вырвалось хриплое карканье.

– Ты знаешь, кто я… – доверительно, нежно шептал голос, – но ты можешь называть меня Алисой, если тебе так хочется.

Я должен проснуться. Я должен проснуться. Я расслышал крик: «Алиса?» – и догадался, что это кричу я сам.

– Я все знаю про тебя, Джерард. Запомни, ты спишь; я существую лишь в твоем сознании. Можно сказать, я – в биении твоего сердца.

И опять я что‑то бессвязно пробормотал.

– Почему ты ни о чем меня не спрашиваешь? Я ведь мертвец. А мертвые знают все.

Это какая‑то жуткая галлюцинация. Я должен проснуться.

– Разве ты не хочешь спросить меня про Энн? – призывал шепот. – Вчера она оставила тебе послание. Конечно, она мертва, но это ты уже знаешь. Ты же видел царапины в шкафу.

– Кто ты?

– Разве не все равно? Может быть, я – это ты.

– Я?

– Хорошо соображаешь, Джерард. Я могу быть тобой. Или Хью. Я могу быть Хью Монфором.

Шепот растянул последние звуки.

– Видишь, мы все мертвые. Филли убила нас всех, по очереди. Хью тоже. Она убила и Хью, Джерард, ты просто этого еще не знаешь. И скоро, очень скоро мы все встретимся и останемся вместе навсегда. А теперь спи, Джерард. Сладких тебе снов.

Луна по‑прежнему светила мне в лицо. И вдруг решетчатая тень коснулась моей щеки. Я вскочил с истошным криком, который эхом разнесся по библиотеке и затих под мерным стуком падающих на пол капель.

Мой мочевой пузырь все‑таки не выдержал.

На самом деле тень отбрасывали решетки окон. Залитая лунным светом библиотека медленно материализовалась вокруг меня. Спотыкаясь, я добрел до стола и схватил фонарик.

В галерее наверху никого не было.

Ощущение, которое я испытывал, ковыляя к выходу следом за лучом