Рассказ Раймона Абеллио

Когда в «естественном» состоянии, в котором находятся все существующие, я «вижу» дом, мое восприятие самопроизвольно, и я воспринимаю этот дом, а не собственное его восприятие. Наоборот, в «трансцендентальном» положении воспринимается самое мое восприятие. Но это восприятие радикальным образом изменяет первоначальное состояние. Пережитое состояние, вначале наивное, теряет свою самопроизвольность именно из‑за того, что объектом нового размышления становится то, что было вначале состоянием, а не объектом, и что среди элементов моего нового восприятия фигурирует не только восприятие дома как такового, но и самого восприятия как пережитого процесса. Существенно важно в этом изменении то, что сопровождающее видение, возникшее у меня в этом двойственном состоянии, вернее, в мыслительно‑рефлекторном восприятии дома, которое было моим первоначальным мотивом, далеким от того, чтобы быть воспринятым полностью, теперь отдаленное или спутанное этим вмешательством «моего» второго восприятия перед «его» первоначальным восприятием, оказывается парадоксально усиленным, более ясным, более нагруженным объективной реальностью, чем прежде. Мы находимся здесь перед фактом, не объясняемым путем чистого спекулятивного анализа: фактом преобразования вещи сознанием, ее превращения в «сверхвещь», как мы скажем позднее, ее перехода из состояния изучения в состояние знания. Этот факт вообще неизвестен, хотя он наиболее поразителен среди всех экспериментов реальной феноменологии. Все трудности, на которые наталкивается вульгарная феноменология, и все классические теории «познания» состоят в том, что эти теории рассматривают пару сознание‑познание (или точнее, сознание‑изучение) как способную самостоятельно исчерпать всю совокупность пережитого, в то время как в действительности нужно рассматривать триаду сознание‑познание‑знание, которая одна только может позволить действительно онтологическое укрепление феноменологии. И действительно, ничто не может сделать очевидным это пробуждение, кроме прямого и личного опыта самого феноменолога. Но никто не может утверждать, что понял подлинно трансцендентальную феноменологию, если он не осуществил с успехом этот опыт и не был во время его проведения сам «озарен». Будь он самым тонким диалектиком, самым проницательным логиком, – но если он не пережил этого и не видел за вещами других вещей, – он может только произносить речи по феноменологии, а не вести действительно феноменологическую деятельность. Возьмем наиболее точный пример. Насколько простираются мои воспоминания, я всегда умел распознавать краски – синюю, красную, желтую. Мой глаз их видел, у меня был скрытый опыт на этот счет. Правда, «мой глаз» не спрашивал меня относительно этого опыта, да и как он вообще мог задавать вопросы? Его функция в том, чтобы видеть, а не видеть себя в процессе видения, но мой мозг был сам как во сне, он вовсе не был глазом глаза, но служил простым продолжением этого органа. И я только говорил, почти не думая об этом: вот красивый красный цвет, немного приглушенный зеленый, блестящий белый. Однажды, несколько лет назад, я прогуливался среди виноградников, охватывающих карнизом озеро Леман и образующих один из самых красивых пейзажей в мире. Он такой прекрасный и величественный, что мое "Я" расширилось и растворилось в нем, и неожиданно произошло событие, необыкновенное для меня. Я сто раз видел ниспадающую охру обрыва, синеву озера, лиловатость Савойских гор и глубины сверкающих ледников Гран‑Комбен. Но я впервые понял, что никогда не видел их, хотя жил там уже три месяца. Этот пейзаж, правда, не растворил меня в себе; то, что отвечало ему во мне, было только смутным восхищением. Правда, "Я" философа сильнее всех пейзажей. Мое "Я" лишь вновь овладело острым чувством красоты и укрепилось от этого бесконечного состояния. Но в тот день я неожиданно узнал, что я сам создавал этот пейзаж, что он был бы ничем без меня: "Это я тебя вижу, я вижу себя видящим тебя, и видя себя, я создаю «тебя». Этот подлинный внутренний крик – крик демиурга во время сотворения им мира. Он – не только остановка старого мира, но проекция «нового». И в одно мгновение мир и в самом деле был заново создан. Никогда я не видел подобных красок. Они были в сто раз интенсивнее, богаче оттенками, более живые. Я знал, что приобрел ощущение смысла красок, что мне стало доступно девственное восприятие цветов, которых я до гех пор в действительности никогда не видел на картине – прежде они никогда не проникали в мир живописи. Но я знал также, что этим воспоминанием о себе в моем сознании, восприятием моего восприятия я проник в суть преобразованного мира, не являющегося таинственным потусторонним миром, – но подлинным миром, миром, чья природа держит нас в изгнании. В этом нет ничего общего с вниманием. Преображение обладает полнотой, а внимание – нет. Преображение познается в его достаточной определенности, внимание же направлено к возможной способности. Нельзя сказать, конечно, что если внимание не полно, то оно пусто. Наоборот. Но жадность – не полнота. Когда я в тот день вернулся в деревню, встречавшиеся мне люди были по большей части «внимательны» к своей работе, тем не менее все они показались мне сомнамбулами (Раймон Абеллио, «Тетради кружка метафизических исследований», внутренняя публикация, 1954 г.).