На пустой глади Поневецкого затона, у самых шлюзов стояли две огромные волжского типа баржи. Капитан кивнул в их направление головой:
– Баб с ребятишками привезли. Черт его знает, то их выгружают, то снова на баржи садят. Дня три уж тут маринуют.
– А что это за бабы?
– Да раскулаченные какие-то. Как следует не знаю, не пускают к ним.
Моторка обогнула обе баржи и пристала к бревенчатой набережной. Я распрощался с капитаном и вышел на высокую дамбу. За дамбой была небольшая луговина, покрытая точно цветами, яркими пятнами кумачовых и ситцевых рубах копошившейся на траве детворы, женских платков и кофт; наваленных тут же добротных «кулацких» сундуков, расписанных пестрыми разводами и окованных жестью. С моей стороны, единственной стороны, откуда эта луговина была окружена водой, угрюмо стояло десятка полтора ВОХРовцев и винтовками. Уже стоял медгорский автобус с тремя пассажирами, в их числе оказались знакомые. Я сдал им на хранение свой рюкзак, достал свои поистине незаменимые папиросы и независимо, закуривая на ходу, прошел через ВОХРовскую цепь. ВОХРовцы покосились, посторонились, но не сказали ничего.
Я поднялся на дамбу. Одна баржа была битком набита тем же пестрым цветником рубах и платков, другая стояла пустой. На обращенном к луговине скате дамбы, где не так пронизывающе дул таежный ветер, сидело на своих сундуках, узлах, мешках несколько десятков баб, окруженных ребятами поменьше. Остальная часть табора расположилась на луговине.
Сорокалетняя баба в плотной ватной кофте и рваных мужицких сапогах сидела на краю в компании какой-то старухи и девочки лет десяти. Я подошел к ней.
– Откуда вы будете?
Баба подняла на меня свое каменное ненавидящее лицо.
– А ты у своих спрашивай. Свои тебе и скажут.
– Вот я у своих и спрашиваю.
Баба посмотрела на меня стой же ненавистью; молча отвернула окаменевшее лицо и уставилась на табор. Старушка оказалась словоохотливее.
– Воронежские мы, родимый. Воронежские. И курские есть, есть и курские, больше вон там на барже. Сидим вот тут на холоду, на ветру, намаялись мы и – Господи! А скажи, родимый, отправлять-то нас когда будут?
– А я, бабушка, не знаю. Я тоже вроде вас, заключенный.
Баба снова повернула ко мне лицо.
– Арестант, значит?
– Да, арестант.
Баба внимательно осмотрела мою кожанку, очки, папиросу и снова отвернулась к табору:
– Этаких мы знаем. Арестанты. Все вы – каторжное семя. При царе не вешали вас.
Старуха испуганно покосилась на бабу и иссохшими птичьими своими руками стала оправлять платочек на головке девочки. Девочка прильнула к старухе, ежась то ли от холода, то ли от страха.
– Третьи сутки вот тут маемся. Хлеба вчера дали по фунту, а сегодня ничего неевши сидим. И наменяли бы где, так солдаты не пускают.
– Наменять тут, бабушка, негде. Все без хлеба сидят.
– Ой грехи, Господи! Ой, грехи!
– Только чьи грехи-то, неизвестно,. – сурово сказала баба, не оборачиваясь ко мне. Старушка с испугом и с состраданием посмотрела на нее.
– Чьи грехи. Господу одному ведомо. Он, Праведный, все рассудит. Горя-то сколько выпито, ай Господи, Боже мой! – старушка закачала головой. – Вот с весны так маемся, ребят-то сколько перемерло, – и снизив свой голос до шепота, как будто рядом сидящая баба ничего не могла услышать, конфиденциально сообщила:
– Вот у бабоньки-то у этой двое померло. Эх, сказывали люди, на миру и смерть красна, а вот ехали мы на барже этой проклятущей, мрут ребятишки, как мухи, хоронить негде. Так, без панифиды, без христианского погребения. Просто на берег да в яму.
Баба повернулась к старушке: «Молчи уж». Голос ее был озлоблен и глух.
– Почему это вас с весны таскают?
– А кто его знает, родимый. Мужиков-то наших с прошлой осени на высылку послали, нас по весне забрали, к мужикам везут, на поселение то есть, да видно потеряли их, мужиков-то наших. Вот и возют. Там за озером пни мы корчевали, где поставили нас песок копать, а то больше так, на этой барже живем. Хоть бы Бога побоялись, крышу бы какую на барже изделали, а то живем, как звери лесные, под ветром, под дождем. А не слыхал, родимый, куда мужиков-то наших поместили?
Так называемые вольно-ссыльные поселения, которыми заведовал колонизационный отдел ББК, тянулись сравнительно узкой полосой, захватывая Повенецкое и Сегежское отделения. Таких поселений было около восьмидесяти. От обычных лагерных пунктов они отличались отсутствием охраны и пайка. ГПУ привозило туда ссыльных крестьян в большинстве случаев с семьями, давало инструмент (топоры, косы, лопаты), по пуду зерна на члена семьи на обзаведение и дальше предоставляло этих мужиков их собственной участи.
Я очень жалею, что мне не пришлось побывать ни в одном из этих поселений. Я видал их только на карте колонизационного отдела в его планах, проектах и даже фотографиях. Но в колонизационном отделе сидела группа интеллигенции того же типа, какая в свое время сидела в свирьском лагере. Я лишен возможности рассказать об этой группе так же, как и о свирьлаговской. Скажу только, что благодаря ее усилиям эти мужики попали в не совсем уж безвыходное положение. Там было много трюков. По совершенно понятным причинам я не могу о них рассказывать даже и с той весьма относительной свободой, с какою я рассказываю о собственных трюках. Чудовищная физическая выносливость и работоспособность этих мужиков, та опора, которую они получали со стороны лагерной интеллигенции, давали этим вольно-ссыльным возможность как-то стать на ноги или говоря прозаичнее, не помереть с голоду. Они занимались всякого рода лесными работами, в том числе и по вольному найму для лагеря, ловили рыбу, снабжали ленинградскую кооперацию грибами и ягодами, промышляли силковой охотой и с невероятной быстротой приспособлялись к непривычным для них условиям климата, почвы и труда.
Поэтому я сказал старушке, что самое тяжелое для них уже позади, что ихних мужиков рано или поздно разыщут, и что на новых местах можно будет как-то устраиваться – плохо, но все же будет можно. Старушка вздохнула и перекрестилась.
– Ох уж дал бы Господь. А что плохо будет, так где теперь хорошо? Что там, что здеся, все одно – голод. Земля тут только чужая, холодная земля, что с такой земли возьмешь?
– В этой земле только могилы копать, – сурово сказала баба, не проявившая к моим сообщениям никакого интереса.
– Здесь надо жить не с земли, а с леса. Карельские мужики в старое время богато жили.
– Да нам уж все равно, где жить-то, родимый, абы только жить дали, не мучили бы народ-то. А там хоть в Сибирь, хоть куда. Да разве ж дадут жить. Мне-то, родимый, что. Зажилась я, не прибирает Господь. Кому давно в могилу пора, не берет Господь. А которым жить бы да жить.
– Молчи уж, сколько разов просила тебя, – глухо сказала баба.
– Молчу, молчу, – заторопилась старуха. – А все вот поговорила с человеком – легче стало, вот говорит, не помрем с голоду-то, говорит и здесь люди как-тось жили.
У пристани раздался резкий свисток. Я оглянулся. Туда подошла новая группа ВОХРа, человек десять, а во главе ее шел кто-то из начальства.
– А ну, бабы, на баржу грузись. К мужикам своим поедете медовый месяц справлять.
На начальственную шутку никто из ВОХРовцев не улыбнулся. Группа их подошла к нашему биваку.
– А вы кто здесь такой? – подозрительно спросил меня командир.
Я равнодушно поднял на него взгляд.
– Инструктор из Медгоры.
– А, – неопределенно протянул начальник и прошел дальше. – А ну, собирайтесь живо! – покатывался его голос над толпой баб и ребятишек. В толпе послышался детский плач.
– Ужо четвертый раз грузимся. То с баржи, то на баржу. – сказала старушка, суетливо подымаясь. – И чего они думают, прости Господи.
Угрюмый ВОХРовец подошел к ней.
– Ну давай, бабуся, подсоблю.
– Ой, спасибо, родименький, ой спасибо. Все руки понадрывали. Разве бабьей силы хватит.
– Тоже понабирали барахла, камни у тебя ту-то, что ли, – сказал другой ВОХРовец.
– Какие тут камни, родимый. Последнее ведь позабирали, последнее. Скажем, горшок какой, а без него как? Всю жись работали, а вот только и осталось, что на спине вынесли.
– Работали, тоже, – презрительно сказал второй ВОХРовец. – И за работу-то вас в лагерь послали.
Бабка встала со своего сундука и протянула ВОХРовцу свою широкую мозолистую руку.
– Ты на руку-то посмотри. Такие ты у буржуев видал?
– Пошла ты к чертовой матери, – сказал ВОХРовец. – Давай свою скрыню, бери за тот конец.
– Ой спасибо, родименькие, – сказала старушка. – Дай вам, Господи, может, твоей матери кто поможет, вот как ты нам.
ВОХРовец поднял сундук, запнулся за камень.
– Вот, так его, понатыкали сволочи камней, – он со свирепой яростью ткнул камень сапогом и еще раз неистово выругался.
Странная и пестрая толпа баб и детей, всего человек пятьсот, с криками, воем и плачем уже начала переливаться с дамбы на баржу. Плюхнулся в воду какой-то мешок. Какая-то баба неистовым голосом звала какую-то затерявшуюся в толпе Маруську, какую-то бабу столкнули со сходней в воду. ВОХРовцы, кто угрюмо и молча, кто ругаясь и кляня все на свете, то волокли все эти бабьи узлы и сундуки, то стояли истуканами и исподлобья оглядывали этот хаос ГПУского полона.