Еще одно горькое разочарование и отъезд из Москвы

Как только мы вышли из вагона, целая орда выстроившихся шеренгой служащих всевозможных гостиниц — в куртках или ливреях, в кепи или шапках с обозначением названия своих гостиниц — стала зазывать нас, предлагая кареты, коляски, бреки и т. д.

Впереди шел Ананда, как бы высматривая кого-то; в середине шли мы с Флорентийцем, а сзади И. Завершалось наше шествие носильщиками с чемоданами.

Шум зычных выкриков названий гостиниц, торговля пассажиров с целой стаей извозчиков в длинных синих поддевках, с кнутами в руках, накидывавшихся десятками на одного пассажира, — все было так забавно, что я снова забыл обо всем, увлекся наблюдениями и готов был, смеясь, остановиться. Флорентиец слегка подтолкнул меня, я перестал таращить глаза по сторонам и увидел, что из толпы гостиничных слуг отделился один, с надписью на кепи по-французски: «National», приветствуя Ананду как знакомого гостя и весьма почтительно держа руку у козырька.

Через несколько минут мы уселись в отличное ландо и покатили в центр города.

Я давно не видал Москвы, и по сравнению с Петербургом она казалась мне грязным, провинциальным городом с очень малым движением. Улицы, по которым мы ехали, узкие, искривленные, с маленькими домами, часто деревянными, со множеством церквей, церквушек и часовен, с перезвоном колоколов, несшимся во всех направлениях, казались мне патриархальными. Невольно, глядя на это множество церквей, я подумал, что русский народ очень религиозен. Я спрашивал себя, может ли он быть грубо фанатически религиозен, как магометане, доходящие до всяких зверств и видящие в них свою заслугу перед Богом.

Невольно налетели мысли о себе самом, что для меня Бог и как я живу с Ним и в Нем? Мешает ли мне моя религия или помогает? Ходя в церковь раз в неделю со всей гимназией, я видел в ней только развлечение в монотонной жизни, и ни разу не пробовал даже искать облегчения своим горестям в Боге, и не нес Ему своих жалоб, стоя в церкви и занимаясь наблюдениями.

Мы ехали молча, изредка перекидываясь малозначительными замечаниями, но я инстинктивно чувствовал, что у всех нас одна мысль — о судьбе брата и Наль.

Войдя в вестибюль гостиницы, мы взяли номера, как было раньше между нами условлено. Флорентиец спросил, нет ли почты на имя лорда Бенедикта, и, к моему удивлению, очень важный и осанистый портье подал ему две телеграммы и два письма.

— Письма ждут вашу светлость уже два дня, а телеграммы — одна ночная, другая сию минуту подана, — вежливо прибавил он.

Водворившись в номере, я едва дождался, пока коридорный слуга перестанет возиться с нашими вещами и выйдет. Я бросился к Флорентийцу, спрашивая, не от брата ли письмо, мне показалось, что я узнал его почерк на одном конверте. Он, улыбаясь, удивился, что я — такой всегда рассеянный — мог издали узнать почерк того, кого я люблю. Видя мое нетерпение, он взял письмо брата, подал его мне и сказал:

— Когда Али говорил с тобой в саду, он предупредил тебя, что не только помощь брату, но и вся жизнь его, твоя и Наль зависят от твоего мужества, выдержки и верности. Читая теперь письмо, думай не о себе, а только о той помощи, что ты можешь ему оказать.

Сердце мое сжалось. Предчувствие сказало мне, что я не увижу сегодня брата, на что я так надеялся.

Я прочел письмо раз, прочел его два и все же никак не мог собрать мыслей и сделать какой-либо вывод.

Брат писал, что уехать из К. им всем удалось незамеченными, что слуги оделись восточными женщинами, Наль одели в европейский костюм, который приготовил ей Али, а сам брат ехал в штатском платье. Причем все они сели в разные вагоны и только в Москве, переодевшись снова по дороге, сошлись все вместе.

В Москве все благополучно пересели в петербургский поезд, так как друзья предупредили их, что там все уже готово и пароход в Лондон отходит в воскресенье; поэтому времени на остановку и свидание в Москве не оставалось.

Брат посылал мне свою любовь и просил простить его за все беспокойства и огорчения, которые он доставил мне вместо отдыха. А также просил Флорентийца не оставить меня, если я не поспею на пароход, чтобы присоединиться к нему.

«Поспею на пароход», — несколько раз печально и горько повторял я мысленно.

— Воскресенье — это сегодня, — наконец сказал я Флорентийцу. Против моей воли я таким тоном выговорил эту фразу, точно я приехал с похорон и объявлял ему об этом.

— Да, это сегодня. Им удалось проскочить благодаря тому, что друзья Ананды и Али всячески задерживали внимание главарей-фанатиков на ложных следах, — ответил он мне. — Но вот письмо Али и его две телеграммы. За нами следом идет погоня. Муллой и главарями решено, что ты, конечно, последуешь только за братом. И по твоим следам велено найти их, хотя бы на краю света. Если же будет возможность, то захватить тебя и допытаться о брате, надеясь на твою молодость, запугать тебя всякими страхами и угрозами и узнать все, что им нужно.

— Значит, если бы даже и была возможность, я все равно не мог бы ехать с братом. В таком случае нечего об этом и думать, — сказал я, стараясь сбросить с себя мысли, кроме мысли о жизни и безопасности брата. — Что же сейчас мы, и в частности я, будем делать? С вами мне всюду будет хорошо. Теперь для меня вся жизнь в вас одном, вы спасете брата, я в этом уверен. Располагайте моею жизнью так, как найдете лучшим для дела. Повторяю, все сейчас для меня в жизни — вы.

— Ты — настоящий брат-сын своего брата-отца. Поверь, за эту минуту героизма ты будешь вознагражден большим счастьем жизни. Кто умеет действовать, забывая о себе, тот побеждает в борьбе, — ответил мне Флорентиец, ласково меня обняв. — В письме Али предупреждает через своего друга, живущего в Москве, что известит телеграммой, если за тобой будет погоня. И действительно, первая телеграмма говорит о том, что поедут вслед за нами, а вторая уже говорит, кто едет. Едут два молодых купца, якобы в Москву за товаром; один не говорит ни слова ни на одном языке, кроме своего и русского; другой знает немецкий и английский. Али пишет, что оба они — приятели жениха Наль. Можно составить себе представление о характере их действий и намерениях. Вещи, которые тебе Али Махмед передал для Наль, — это не вещи простого обихода и их надо непременно передать ей как можно скорее. Я предлагаю тебе вот какой план. Вещи Наль я отвезу сам; сегодня же сяду на курьерский поезд в Париж, оттуда проеду в Лондон и буду раньше их там. Тебе я предлагаю сейчас же, через два часа, выехать в Севастополь, с тем чтобы оттуда морем проехать в Константинополь и дальше в Индию, в имение Али, вместе с Эвклидом. А Ананде хочу предложить остаться здесь на целый месяц под предлогом дел, держать связь со всеми нами и наблюдать врагов. Я буду полезен и даже нужен твоему брату и Наль, которые могут оказаться беспомощными без опытного друга в первое время, в совершенно неизвестных им условиях. Да и в смерти брата твоего надо всех уверить, чтобы жизнь его не висела все время под угрозой преследования. Через три-четыре месяца я приеду тоже в Индию. Мы вместе через некоторое время поедем в Париж, где я думаю устроить наших беглецов, когда все образуется.

Я молча слушал. Не то чтобы во мне было окаменение. Нет, я переживал нечто похожее на свои чувства у камина в комнате брата, что должны переживать люди, когда внезапно умирают их любимые. Я точно стоял у глубокой могилы и видел в ней гроб.

Я машинально встал, открыл чемодан, где были вещи для Наль, и стал вынимать оттуда свои вещи, каждая из которых резала меня точно ножом.

— Вы, вероятно, захотите взять все так, как было уложено Али для сестры. Вот эти деньги мне подарил Али молодой. Мне они не нужны, так как для далекой поездки, куда вы меня посылаете, они не годны, да и мало их. Пусть это будет мой подарок брату. Купите в Париже прекрасный футляр в виде золотой или серебряной коробки — на какую хватит этих денег — и вложите в нее записную книжку его, которую я так непростительно забыл в доме Али, — сказал я Флорентийцу, подавая ему чудесную книжку брата с павлином. — Я готов ехать. Но разрешите мне ехать и жить в качестве слуги И., чтобы я мог зарабатывать свой кусок хлеба, который до сегодняшнего дня я ел из рук моего брата, — продолжал я.

— Мой милый мальчик, — ответил мне Флорентиец, — когда ты приедешь в Индию, ты будешь учиться. Ты многое узнаешь и поймешь. Пока же доверься мне. Будь не слугой, а другом Эвклиду. Твой талант к математике и музыке еще не все, чем ты обладаешь. Разве ты не чувствуешь в себе дара писателя?

Я покраснел до пота на лице. Я никогда не думал, что самое заветное, от всех скрытое мое желание — и то он подсмотрел.

Но времени на дальнейший разговор не оставалось. Вошли Ананда и И., и Флорентиец рассказал им свой дальнейший план. Меня очень удивило, что ни один из них не возразил ни слова; оба приняли его распоряжения как не подлежащие даже обсуждению.

Ананда позвонил и велел заказать сейчас же два билета в Севастополь и отвезти двоих к поезду; а в номер подать всем нам завтрак.

— И на вечерний поезд в Париж достаньте один билет, — прибавил он.

Мы все вместе уложили для меня вещи в ручной поместительный саквояж Флорентийца, который он мне подарил.

— Там ты найдешь сюрприз от меня, — смеясь, сказал он мне. — Как только почувствуешь могильное настроение, так и поищи мой сюрприз. А последний мой завет тебе: помни, что радость — непобедимая сила, тогда как уныние и отрицание погубят все, за что бы ты ни взялся.

Тут внесли нам завтрак; явился портье, говоря, что у него остались на руках два билета в Севастополь в международном вагоне, которые он собирался отослать в кассу вокзала в ту минуту, когда пришел наш заказ. Билеты были нами взяты, вещи мои и И. сданы слуге; мы сели завтракать. Через полчаса мы с И. должны были уже ехать на вокзал.

Как я ни боролся с собой, но есть я ничего не мог, хотя с вечера ничего не ел. Сердце мое раздиралось. Я так привязался к Флорентийцу, что точно второго брата-отца хоронил, расставаясь сейчас. Все старались сделать вид, что не замечают моей печали. В моей голове мелькала мысль: откуда у этих людей столько самоотвержения и самообладания? Почему они все так уравновешенны, так стремительно идя на помощь чужому им человеку, моему брату, в чем находят они ось своей жизни, своему уверенному спокойствию?

И снова прорезала сердце мысль: кто человеку «свой», кто ему «чужой»? Мелькали слова Флорентийца, что во всех людях одинаково красна кровь, и потому все братья, всем надо стремиться нести красоту, мир и помощь.

В калейдоскопе мыслей я и не заметил, как кончился завтрак. Флорентиец погладил меня по голове и сказал:

— Живи, Левушка, радуясь, что жив твой брат, что ты сам здоров и можешь мыслить. Мысль-творчество — это единственное счастье людей. Кто вносит творчество в свой простой день, — тот помогает жить всем людям. Побеждай любя — и ты победишь все. Не тоскуй обо мне. Я навсегда твой друг и брат. Своей героической любовью к брату ты проложил дорогу себе не только к моему сердцу, но вот и еще твои два верных друга, Ананда и Эвклид.

Я поднял глаза на него, но слез сдержать не смог. Я бросился ему на шею, он поднял меня на руки, как дитя, и шепнул:

— Уроки жизни никому не легки. Но первое правило для тех, кто хочет победить, — умей улыбаться беззаботно на глазах людей, хотя бы в сердце сидела игла. Мы увидимся, — а вести обо мне будет посылать тебе Ананда.

Он спустил меня на пол, весело ответив на стук в дверь. Это портье пришел звать ехать на вокзал.

Мы с И. простились сердечным пожатием рук с Флорентийцем и Анандой, спустились за портье вниз, сели в коляску и двинулись на вокзал. Мы ехали молча, ни словом не обменявшись с моим спутником. Только один раз при досадной задержке из-за какого-то происшествия И. спросил кучера, не опоздаем ли мы на поезд. Тот погнал лошадей, но все же мы едва успели войти в вагон, как поезд тронулся.

 

Глава 9