Феномен вещи достоин того, чтобы посвятить ему отдельную лекцию. Прежде чем говорить о вещи, надо определить, что мы понимаем под вещью, чтобы не перепутать ее с чем-нибудь другим, например, с предметом. На необходимости различать вещь и предмет настаивали многие мыслители, и среди них, Г. Гадамер, В. Топоров, М.Эпштейн и, в наибольшей мере М. Хайдеггер, подчеркивавший, что сущность вещи не заключается в ее представленной предметности и не поддается определению через предметность вообще.
Также М.Эпштейн, полагаясь на чувство языка, пишет «Важно провести терминологическое разграничение «предмета» и «вещи» Предмет требует в качестве дополнения неодушевленного существительного , а вещь – одушевленного. Мы говорим предмет чего - производства потребления экспорта изучения обсуждения разглядывания… Но вещь чья – отца сына, жены подруги попутчика…. Вещь выступает не как объект какого-либо воздействия, но как принадлежность субъекта, своя для кого-либо. Изделия, товары, раритеты, экспонаты это в сущности разные виды предметов: предметы производства и потребления купли и продажи собирания и созерцания…. Предмет превращается в вещь лишь по мере своего духовного освоения…В каждом предмете дремлет что-то (вещное) вещее, след или возможность какого-то человеческого свершения…»
Романтическое отношение к вещи как самостоятельной экзистенции, требование относится к вещи с уважением проповедовал Р.-М Рильке. Для него характерно ностальгическое отношение к тем временам, когда «каждая вещь была сосудом из которого … черпали нечто человеческое про запас…Одухотворенные, вошедшие в нашу жизнь, соучаствующие нам вещи сходят на нет и уже ничем не могут быть заменены. Мы, может быть, последние, кто знали такие вещи. На нас лежит ответственность… за сохранение памяти о них…»
Хайдеггер неоднократно обращался к теме вещи. Упомянем только его два доклада «Исток художественного творения» 1935 г. и «Вещь» 1950 года. В этом докладе он противопоставляет вещь предмету. Хайдеггер обращается к этимологии и напоминает, что немецкое слово Ding – др.немецкое Thing (совпадающее с английским), означает собрание, вече. Кстати можно заметить, что то же самое характерно для русского языка – вещь – вещать, собираться на вече. Затем философ прослеживает как римское res превратилось в средневековое ens в смысле "представа" Herstand, а последнее - в предмет познания новоевропейской философии. В современном мире, где царит недалекое и потеряно близкое, утверждает Хайдеггер , людям уже трудно различить предмет и вещь. Но разница между ними в том, что вещь не опредмечивается, а веществует, что она собирает в единство четыре основных элемента мира: небо, землю, божества и людей, единство, в котором каждый льнет к своему единому, оставаясь самим собой. Так они ладят между собой, строя ладный мир. Веществованием строится ладный мир, прислушиваясь к которому, мы становимся послушны вещи, приближаясь к ней и приближая ее к себе, а не выставляя перед собой, как это происходит с предметом (Gegenstand). В работе 1935 года Хайдеггер исследует вещь как основу творения. Отбрасывая такие определения вещи, как субстанция, обладающая акциденциями, как сформованное вещество, философ определяет ее через понятие служебности: «Служебность – вот та глубинная черта, изнутри которой это сущее, взглядывая на нас, то есть мгновенно вспыхивая, вместе с тем пребывает… На такой служебности основывается и форма вещи, определяя выбор вещества. Сущее, подчиненное такому сочетанию, всегда есть изделие». Изделие изготавливается как нечто дельное, пригодное чему-либо (льнущее к руке), подручное. Дельность изделия есть его надежность. Понятие надежности Хайдеггер раскрывает путем анализа натюрморта Ван Гога «Башмаки». Художественное творение, каким является картина Ван Гога, выводит изделие в несокрытость его бытия, иначе говоря, в истину – (алетейю) бытия. Так, по мнению философа, в художественном творении творится раскрытие сущего в его бытии, творится свершение истины.
Теперь постараемся обобщить и дополнить вышеизложенное. Первое – в чем различие предмета и вещи? Оно сказывается уже в том, что в понятии предмета дается указание на то, на что направлена деятельность субъекта – ментальная или материальная (предмет познания, предмет практики). Предмет может быть вообще не вещественным, коррелируясь, например, с гносеологическим субъектом, или будучи интенциональным объектом сознания при редукции внешнего мира. В некоторых случаях можно говорить о совпадении вещи и предметности, или иначе – вещь может выступать в предметной оболочке. И все же, когда же мы говорим о вещи, мы не можем обойти тот факт, что если предмет может быть чисто интенциональным, то вещь не может не обладать веществом, массой, объемом, местом в пространстве, следовательно она воспринимается органами чувств, (чувственно воспринимаемая), можно было бы даже сказать, что чувственно воспринимаемое и есть вещь - в своей единичности , но никак не в своей сущности, то есть во всеобщности. Всеобщность чувственно не воспринимаема. Правда, надо сделать оговорку, что в особых случаях возможно чувственное восприятие и сверх чувственного (сознания, идеального). Этими особыми случаями, нарушающими нормальную гносеологическую ситуацию, являются мистические акты и акты эстетического восприятия. О мистике говорить я не буду, а об эстетических актах - речь впереди. Но пока я хотел бы заострить внимание на следующих проблемах. Надо различать, что есть вещь сама по себе и то, чем она обладает. Пока что у нас речь шла о том, чем обладает вещь – массой, объемом, структурой. Как уже говорилось, вещь может обладать полезными для человека свойствами, тогда она становится ценностью, материальным благом, но может обладать также знаковостью, будучи вовлеченной в сферу человеческого общения.
Человек вступает в контакт с вещью для того, чтобы извлечь из нее то, что ему нужно. Такой процесс называется потреблением. Человек, точнее его организм, через свою телесную оболочку извлекает из вещи энергию, необходимую для его витального существования. В этой роли человек выступает по-существу, как вампир, который высасывает энергию из вещей, с которыми он вступает в телесный контакт. Происходит это или одномоментно – поглощение пищи - или растягивается на некоторое время – изнашивание одежды, нужной, чтобы сохранять тепло организма, амортизация мебели и зданий, в любом случае, вещь выступает в роли жертвы, высосав энергию из которой, человек выбрасывает её остатки на свалку, из-за чего растут груды мусора – отходов цивилизации, занимая огромные площади и загрязняя окружающую среду.
Поэтому жизнь человека в общем плане распадается на две части. Одна часть - производство нужных для потребления вещей, причем заметьте, с помощью других вещей – орудий, инструментов (для простоты я беру условия ручного ремесленного труда, продолжавшегося тысячелетия). Любой инструмент – будь то нож, пила, молоток или шариковая ручка – удлиняет тело человека, становясь своего рода приставленным к нему протезом, по которому проходит энергия тела, направленная на другой предмет. Вторая часть жизни – потребление, то есть истребление созданного. Таким образом, как только возникает телесный контакт человека с вещью – ее созидание или потребление - это всегда процесс ее разрушения, принесения в жертву своим потребностям, Поэтому несколько идиллически наивными выглядят рассуждения Хайдеггера о любовном контакте человека с вещью, о ее подручности, ее способности льнуть к руке. Можно спросить: к какой руке? Той самой руке, что выдавливает из вещи ее энергию?
Процессы энергетического обмена организма с окружающей вещной средой как еще говорили в XVIII веке – оживление жизненных сил или жизненных духов, субъективно осознаются как эмоциональные состояния, эмоции, чувства. Чувства, или эмоции в общем виде делят на положительные и отрицательные. Как принято считать в психофизиологии, отрицательные эмоции возникают тогда, когда в организме ощущается нехватка энергии или ее перерасход. Тогда наступает состояние усталости, жажды отдыха, пищи, свежего воздуха и т.д. Восполнение организма энергией ощущается как приятное состояние, удовольствие. Удовольствием является и трата накопившейся энергии, а ее застой в мышцах, в теле, его органах ощущается уже как неудовольствие. Таким образом, эмоции связаны с динамическим энергетическим обменом внутри организма и организма и внешней среды.
Энергетическое взаимодействие организма с вещной средой может происходить не только в условиях непосредственного контакта тела с вещью, но и на расстоянии в том случае, когда человек выступает как приёмник сигналов, испускаемых вещью. Напомним определение сигнала. Сигналом является любой энергетический импульс, передающийся на расстоянии, и вызывающий ответную энергетическую реакцию в приёмном устройстве, как правило, превосходящую энергию вызвавшего ее импульса. Сигналы воспринимаются в основном на уровне первой сигнальной системы, поэтому сигнальная коммуникация существует у всех живых существ, включая тех, кто не наделен сознанием, так и тех, кто обладает сознанием, то есть людей. Но и у нас, сигналы, связанные с витальными процессами, например чувством самосохранения, вызывают рефлекторный ответ, происходящий часто автоматически, почти не затрагивая сознания. Простой пример. Вот если сейчас откроется дверь в аудиторию, и кто-то войдет, то все, у кого дверь попадает в поле периферийного зрения, невольно повернут головы, чтобы посмотреть, кто вошел. Если спросить: зачем вы это сделали, разве вы кого-то ждете? - то ответ, я думаю, будет примерно такой, нет я никого не жду, я сделал это машинально. Полагаю, что здесь сработал рефлекс самосохранения, как непосредственная реакция на неожиданный раздражитель, вызвавший чувство настороженности, перешедшее затем в эмоцию успокоения.
Если говорить о вещи, то такие ее свойства, например, как размер, подавляющий человека своим масштабом, или фактура, вызывающая тактильные ощущения приятного или неприятного (даже на расстоянии при зрительном восприятии с помощью синестезии), цветовая окраска и многое другое, воспринимаемое дистантными органами чувств – зрением и слухом, является сигналами, активизирующими непосредственные рефлекторные реакции, имеющие эмоциональную окрашаенность. Например цвета. (Я не говорю сейчас о сигналах светофора, которые только из-за неточности языка называются сигналами, хотя на самом деле это знаки, потому что их значения условны). Значения же сигналов рефлекторно: так если положить на плоскости пятна красного, желтого, зеленого и голубого цвета, то мы получим гамму перехода от теплых даже горячих тонов – красный - к прохладным и холодным. И это не условность это особенность физиологии восприятия. Хотим мы этого или нет, но красный цвет, рядоположенный с равным ему по интенсивности голубым, будет всегда лезть вперед, выпирать из плоскости, а голубой скромно отступать назад. Этим я хотел сказать, что не только контактную, но и сигнальную коммуникацию мы тоже можем называть энергетической.
В разговоре о вещи, нельзя не затронуть вопрос о теле, хотя далеко в эту область феноменологии тела мы сейчас углубляться не будем. Но надо сказать, что тело обладает некоторыми общими свойствами с вещью, например объемностью, массой, местом в пространстве, но его главное отличие в том, что оно является носителем души, или сознания, то есть оно одновременно и объект и субъект, а значит оно обладает особой – ее можно назвать психической – энергией. По отношению к чужому телу возможны две позиции: дистантная и контактная. Человек идет на контакт с чужим телом для получения от него психической энергии, выражающейся в положительных эмоциях. Формы таких контактов – дружеское рукопожатие, дружеские объятия, сексуальный контакт. Но, увы, в жизни не всё так хорошо, возможны и агрессивные контакты – толчок, щипок, удар или что-то другое, вызывающее отрицательные эмоции.
Дистантную позицию по отношению к чужому телу, как и по отношению к вещи, можно назвать сигнально-энергетической. Агрессивные намерения человека выражаются в его облике – это отметил еще Дарвин, указав на общие у человека с животными сигналы агрессии, опасности, тревоги, на которые другой человек реагирует непосредственно рефлекторно. Но и положительные эмоции могут вызываться так же непроизвольно сигнально.
От телесной коммуникации теперь надо перейти к коммуникации на уровне сознания. На этом уровне сигнальная коммуникация сменяется знаковой. Знаковая коммуникация отличается от сигнальной тем, что она не энергетическая, следовательно, и не эмоциональная. С помощью знаков передается информация, иначе говоря, знание, а знание само по себе рационально и неэмоционально, так что возникает проблема: как можно с помощью знаков передавать эмоции?
Обратим внимание на такой факт. В паре означающее – означаемое абсолютным приоритетом обладает означаемое, то есть значение, содержание, мысль. Ради них и производится коммуникативный процесс. Перевод с одного языка на другой связан с заменой означающих при желании сохранить неизменными означаемые. Что из этого следует? Из сказанного следует, что в знаковой коммуникации, будь то коммуникация с помощью иконов-изображений или вербальных знаков, происходит дематериализация означающих. Их вещная, чувственно воспринимемая форма нужна только для того, чтобы вызвать внимание адресата, обратить его на означаемое, после чего сами означающие уходят в тень, никакой ценности они больше не представляют. И вообще известен афоризм: писать надо так, чтобы словам было тесно, а мыслям просторно, то есть, чтобы было как можно меньше слов (носителей значений) и как можно больше самих идеальных значений.
Но вещь обладает помимо своих потребительских качеств еще и социокультурными функциями, то есть участвует наряду с языком и произведениями визуальных искусств в социокультурной коммуникации. Одним из первых Торстейн Веблен заговорил о демонстративном потреблении, о статусно-престижном характере вещи. Сейчас говорят об использовании знаковости вещей для обозначения человеком своей принадлежности к определенной конфессии или субкультуре, для создания фирменных стилей, включающих в себя такие моменты как dress code, о тщательном подборе деталей костюма и вещей для создания собственного имиджа, использовании вещей в образовании фреймов, выгораживающих подобно кулисам ситуации социальной коммуникации, и о многих других подобных случаях. Наконец, если вещь помещается в музей, то она вообще теряет свои потребительские, утилитарные функции и полностью превращается в памятник культуры, носитель знаковой информации. Так как музей – это пространство, где действует главный дисциплинарный запрет: «экспонаты руками не трогать», то вещь оказывается отгороженной спасительной перегородкой от рук пожиравшего ее в реальной жизни потребителя-вампира, и получает право на вечное существование.
Подведем итог сказанному. Мы рассмотрели два варианта отношений человека и вещи. В одном случае – при энергетическом взаимодействии человека с вещью она попросту физически уничтожается, в другом случае, когда вещь становится носителем знаковой информации, системой означающих, она теряет свою вещественную ценность, как и положено означающим, и переводит наше внимание с себя на ту эпоху, когда она была создана, памятником которой она является, на обычаи той эпохи, нравы, стили поведения. То есть и в том и в другом случае вещь как бы дематериализуется, исчезает из присутствия.
Когда мы обращаемся к жизни вещи в истории, то можем выделить три этапа ее исторического существования, связанные с изменениями приоритетов в ней артефактного (материального) и знакового (семиотического). Первый период - предартефактный (архические эпохи мифологического сознания с абсолютным доминированием семиотического начала). Второй - артефактный – эпохи ремесленной и промышленной цивилизаций и 3.постартефактный – в постиндустриальном информационном обществе.
В мифологическом мышлении любой кусочек действительности, так же как любое действие человека носит символический характер, то-есть имеет не один, а множество смыслов вплоть до включенности в целое мира. Таким образом, целое присутствует в каждой из своих частей, а каждая из них, участвуя во всех других, присутствует в целом. Такой тип сознания называют партиципационным, комплексным, нерасчлененным, диффузным. Знаковое отношение к вещам тесно слито с практическим пользованием ими. Школой сотворения вещей и манипулирования с ними служил ритуал. Вещь в ритуале не может быть объектом созерцания— она вовлекается в действие наравне с людьми, словами, жестами, фигурирует как активно действующий персонаж. Самые первые вещи каменного века носили универсальный характер – каменное рубило, выполнявшее бессчетное количество функций, кремневые скребки и ножи. В неолите и бронзовом веке вещи уже начали приобретать функциональную специализацию. Но каждый шаг в эту сторону компенсировался актами символизации вещи (нанесения на нее магических знаков, в дальнейшем превратившихся в узоры и орнаменты) с той целью, чтобы она не выпадала из космического миропорядка, где все тождественно всему. Так как эта тождественность осознается как символическая, то чем более специализируется вещь, тем более она должна была быть покрыта символическими письменами, выводящими ее из единичности во всеобщность. Символическая мантия окутывала вещи настолько плотно, что тождественность вещи самой себе, или выражаясь хайдеггеровским языком, ее самостояние оказывалось скрытым, неосознаваемым. Поэтому эту стадию существования вещей можно назвать семантизированной и предартефактной. Примерно то же самое происходило с телом человека. Само по себе, тело, как природная данность, имело нулевую ценность. Только когда оно было приобщено к коллективному телу общины путем нанесения на него татуировки, надрезов, насечек, рубцов, оставлявших на теле шрамы, раскраски, и прочих знаков, имевших магический характер, (как и в случаях с вещами), только тогда оно включалось в систему культурных ценностей архаического сознания. Но в таком случае тело, как и вещь, оказывалось семантизировано, облачено в сотканный из символов костюм, скрывавший его телесность.
В древневосточных цивилизациях тело человека также еще не было осознано в своей автономии. Высшим воплощением ценностей для человечества всегда были боги. Но если в богах, которые, по определению, должны являть образы могущества, намного превосходящего человеческие силы, совмещаются антропоморфные и звериные черты, или боги наделяются умноженным количеством человеческих органов – ног, рук, голов и т.д. всё это говорит о том, что человек еще не осознал силу и значение собственного тела.
Такое осознание произошло в античную эпоху у древних греков. Античная мифология, стоявшая на плечах предшествовавшей ей древневосточной, преодолела ее зооморфизм и вышла на путь создания антропоморфных богов. Последнее, «самое человечное», поколение богов – олимпийские боги, правда, и сами еще долго обладали зооморфными атавизмами, но, в конце концов, предстали в сознании и искусстве греков в виде прекрасных мужских и женских тел. Человеческое тело в своих идеальных (божественных) вариантах трактовалось как подобие космоса. Термин "космос" указывает на лад, строй, порядок. Тело так же как и космос абсолютно в своей законченности и самостоятельности. Тело обладает архитектоничностью, стройностью, соразмерностью и гармонией частей, симметрией, ритмикой, единством многообразия. Эти качества тела стали для греков эталонами, по которым высекались из мрамора статуи, строились архитектурные сооружения, но и вещь, сработанная ремесленником, например, гончаром, воспроизводила те же характеристики тела – законченность, пропорциональность, ладность…
Поэтому тело и производные от него вещи становятся предметом любования. Но что такое любование? Означает ли оно познание? Вряд ли, скорее это определенное эмоциональное состояние. Но спрашивается, чем вызывается такое состояние? Контактом с телом или энергетическими сигналами, исходящими от тела? Нет, ни тем и ни другим. Но если оно не есть ни познание, ни удовлетворение энергетической потребности (вожделения) за счет вещи или тела, значит оно представляет собой нечто третье, о чем еще не заходила речь. Теперь мы можем сказать, что радость любования возникает от смутного познания совершенства,заключенного в вещи, а это совершенство указывает на его сакральный, божественный характер. Значит духовное состояние, возникающее в этой ситуации, поднимается над обычными земными удовольствиями, доставляемыми вещью или телом, но и не является также процессом познания или попыткой расшифровать их символику. И первое и второе уводило бы нас от вещи, в одном случае – к пользованию ее потребительскими свойствами, в другом случае – знаковыми. Только теперь наше внимание удерживается на вещи самой по себе, не соскальзывая ни в вожделение, ни в теоретический интерес. Это третье состояние и есть эстетическое, обладающее следующими характеристиками. Во первых оно является чувственным восприятием вещи. Во-вторых это восприятие вещи не в ее предметной данности, а в ее структурности (форме). Восприятие формы вызывает смутные ощущения её сакральности (высшей ценности). Следовательно, здесь сакральность - духовное, сверхчувственное вступает в область чувственного и воспринимается органами чувств, зрением или слухом, способными схватить структурность, архитектоничность, то есть форму. Таким образом эстетическое отношение к вещи оставляет ее в покое, не пытаясь превратить ее во что-то другое (предмет познания или практического использования). Сам субъект, вступающий в это отношение, как показала эстетика 18 века, впадает в состояние созерцания, или, по выражению Канта, незаинтересованности. Для европейского сознания, настроенного, в отличие от восточного, сугубо деятельно и прагматично, такое состоянии чистого созерцания, подобное приниципу «не деланья» (у-вэй), оказывается довольно непривычным... ».
Но как бы то ни было, в европейской эстетике и по сей день при эстетической экспертизе вещей применяются критерии, открытые греками. В любом руководстве по технической эстетике вы можете прочитать, что вещь, созданная дизайнером, должна выражать свою конструктивность в найденной для нее эстетической форме, то есть обладать целостностью, гармонией, соразмерностью частей, совмещать утилитарность (то-есть телесный контакт с вещью) и социально-культурную функциональность. Итак, мы нашли один сущностный признак эстетического – внутренняя структурная организованность вещи, выраженная в оцениваемых глазом формальных качествах.
Теперь надо обратиться к той стороне вещи, которая связана с ее коммуникативными «способностями», то есть с той стороной, где она выступает как знак. В более общем виде эта проблема будет звучать так: возможно ли выражение эстетического в знаковой форме, а при ее конкретизации: что представляет собойвыразительность как знаковое отношение. Понятно, что здесь речь будет идти не только о форме, но затрагивать и содержание знаковой структуры.
Само слово выразительность, выражение, имеющее общий корень с изображением показывает что вместе с ним мы погружаемся в стихию межчеловеческого взаимодействия, коммуникативный процесс. Если под выразительностью понимать то, что знак нам сообщает об адресанте, то у него должен быть код, как у всякого знака, где с помощью означающих вызывается в сознании адресата означаемое как образ предмета сообщения. Но у выразительных знаков, (если признать, что таковые существуют), кода нет. Или если есть, то он очень смутный (в науке эти проблемы остаются еще нерешенными). Во всяком случае ясно, что передать мысль можно только с помощью вербальных знаков (устных или письменных), а размахивание руками, гримасы на лице, топанье ногами или какие-нибудь другие телодвижения, а также звуки, не артикулированные в слово, мысли не передают. Они остаются сигналами, вызывающими непосредственную эмоциональную реакцию у тех, кто их наблюдает, и не более того. Но это будут витальные, «сырые» эмоции, но никак не эстетические.
Под выразительностью в эстетическом смысле надо понимать появление знаковой структуры, способной вызвать интеллектуально- эмоциональное состояние у реципиента. Обращаю внимание – во-первых - вызвать, то есть заставить адресата переживать, сопереживать с адресантом, а не сообщить о том, что у последнего имеются такие-то и такие-то чувства, ведь сообщить о чем-то, значит использовать семантический потенциал знака, а не выразительный. И во-вторых – вызвать не простую энергетическую реакцию, а духовную, так как мы имеем дело со знаковой коммуникацией, а не сигнальной.
Как можно выразить эмоции с помощью знаков, переведя их из сигнально-энергетического в интеллектуальный режим? Для этого пристальнее рассмотрим механизм знаковой коммуникации. Язык со времен В.Гумбольдта был признан той средой, в которой зреет мысль, и хотя мысль не тождественна языку, но без него она не могла бы родиться. Первичным состоянием в процессе мышления является некая интенция мысли, зреющая в сознании, можно сказать психики, так как имеются в виду очень глубокие слои сознания, откуда наверх поднимается волна желания, волевое усилие помыслить нечто. Мыслью мы назовем структурированную, получившую согласно культурным кодам форму, в которую облекается поток сознания, имевший до этого хаотический характер. Момент облачения потока сознания в форму, то есть получение им упорядоченной по культурным и языковым кодам структуры можно считать моментом перехода от эмоций к мысли. Но облачение субъективного состояния моего сознания в языковую форму, которая ведь не принадлежит мне, а носит общекультурный и социальный характер, есть уже отделение его от моей субъективности. Так моя мысль, еще не будучи даже озвученной, существуя в форме внутренней речи, является уже не моей, а общей мыслью. Потому и есть смысл ее озвучить или записать, так как появилась уверенность, что она будет понята, ведь она - не моя мысль, а общая для всех, владеющих одним со мной языком.
Заглянем теперь в ту сферу сознания, которая осталась за пределами этого структурированного языком информационного сообщения. Мы уже говорили, что там, в процессе его формования, кипели эмоции, которые хотели родиться мыслью. Но это были не простые витальные эмоции. Здесь была воля к мысли и другие этически окрашенные психологические состояния, которые не смогли уместиться в языковую матрицу, занятую мыслью. Но в момент озвучивания мысли происходит невольное озвучивание и этих полуоформленных, не до конца структурированных эмоциональных потоков, вырывающихся на поверхность и вместе со словами вливающихся в коммуникативный процесс. Этот эмоциональный шлейф, окрашенный в различные ценностные тона, сопровождающий речь, прикрепившийся к словам, определяется как паралингвистический уровень коммуникации. Его конкретным выражением являются интонация, повышения и понижения голоса, темпо-ритм речи, фразеологическая акцентуация определенных слов, тембр голоса и волевой напор речи.
Зададимся вопросом, в какой знаковой форме существует этот паралингвистический уровень речи? В обычных коммуникативных процессах миллионы раз возникающих в жизни, человек думает о том, что он должен сказать, и мало заботится, в какой форме это будет преподнесено. Интонации и жесты проявляются в его речи невольно, спонтанно, непреднамеренно, подобно тому, как остаются незамеченными побочные результаты или следы какой-нибудь деятельности. Но если интонации подобны следам, значит их носителями являются знаки-индексы, особенность которых, как говорилось выше, в том, что в них сам знак (или его означающее) включен наподобие метонимии в предмет или явление, признаком которого он является.
Таким образом, мы получаем следующую картину коммуникации. В знаках, несущих информацию, означающее выполняет служебную роль по отношению к означаемому, а потому оно отходит на задний план, в тень, развеществляется. Но так как оно одновременно является означающим знака-индекса, оно вновь приобретает свою вещественность, значимость для чувственного восприятия, то есть с ним происходит непрерывная осцилляция. Соответственно происходит переключение внимания и адресата сообщения. Оно тоже колеблется между рациональной установкой на «что» сообщения и переключением внимания на эмоциональное поле вокруг сообщения, создаваемое интонациями и жестикуляцией.
Какие можно сделать выводы из предложенного описания коммуникативного процесса? Первое: можно допустить, что эмоциональный шлейф, который вытащила за собой языковая матрица из сознания адресанта снижает точность сообщения, размывает его. Но на это можно возразить, что уменьшение точности, однозначности сообщения ведет к увеличению его многозначности, насыщению дополнительными смыслами. (Можно заметить, что такую же роль играют тропы в ораторской и поэтической речи).
Далее: выражаемые эмоции не нейтральны, они действительно выражают позицию автора сообщения по отношению к тому, к кому он обращается (здесь рождается прагматический, или побудительный, или императивный аспект сообщения) и его отношение к предмету сообщения, также носящее этически-ценностный характер. В свою очередь адресат сообщения под воздействием эмоциональной ауры гораздо более полно включается в коммуникативный процесс, нежели в ситуации получения нейтральной информации. Следующий момент: в данном случае мы действительно имеем дело с выражением эмоций, а не простым сообщением о них. Но это эмоциональность особого плана, так как она вызывается не вещью с ее энергетическим потенциалом, а вещью, ставшей знаком, но сохраняющей свою вещественность. Наконец, выражение оказывается теснейшим образом связано с сообщением (или изображением, если речь идет о живописи). Кодированность сообщения или изображения держит в зоне своего притяжения вспыхивающие на его границах эмоции, распространяя на них свои коды, делая их, таким образом, осмысленными. Например, в картине происходит вибрация линий и красок между полями смысла и эмоциональной включенности. Эмоциональная аура хотя и подтачивает точность сообщения или изображения, но делает это «чуть-чуть», так чтобы не затемнить его окончательно. В этом «чуть-чуть» кроется вся тайна искусства. В своем эстетическом трактате Л.Толстой напомнил, что Брюллов как-то взял рисунок своего ученика, чуть-чуть его исправил, и он сразу же ожил. Уже начиная с эпохи Ренессанса европейская эстетика обозначала фермент, который превращал технический рисунок в живое произведение, словами «нечто неуловимое», «не знаю что», je no se que (итал.), je ne sai quоi (франц.). Художественное сообщение строится с одной стороны по определенным правилам (правилам поэтики, рисунка, танца ит.д.), то есть преднамеренно, но с другой стороны, в нем обязательно присутствует моменты непреднамеренного отклонения от правильности, нарушения норм.
Найденные закономерности проявления выразительности можно перенести с картины или словесного сообщения на вещь, находящуюся в коммуникативном поле. Разница между вещью и картиной или статуей в этом отношении проявится в том, что у вещи, приходящей в соприкосновение с человеческим телом, в большей мере отбирается ее энергетический потенциал, чем у произведений искусства.
Таким образом мы рассмотрели две эпохи существования вещей. Первая - доартефактная, в ней вещь растворялась в облаке символических значений, имевших магический характер и придававших ей имагинативную энергетику. Вторая - выход вещи в самостоятельное артефактное существование. Здесь также возникала опасность растворения вещи в ее потребительскихз функциях или информационно-коммуникативных значениях. Тем не менее, найденные два вида эстетического состояния - формы и выразительности показывают удержание вещи в ее самостоятельности и независимости. Теперь надо обратиться к третьей эпохе, в которой всё начинается с приставки пост – постмодернизм, постструктурализм, постистория, постперсонология и т.д. Характерно, что начавшаяся эпоха «пост» совпадает со временем начала перехода от индустриального общества к постиндустриальному, или информационному. Какие же перспективы для вещи открываются в информационном обществе? Чтобы дать вероятностные ответы на этот вопрос, обратим внимание на некоторые маршруты движения артефактов в истории цивилизации. Можно без преувеличения сказать, что вся история человеческой цивилизации – это история непрерывного количественного роста производства вещей. Переход от аграрного общества к аграрно-ремесленному, а от него к промышленному – вот ступени, на каждой из которых количество вещей, окружающих человека, резко возрастало.
Вторая особенность истории жизни вещей - это всё более и более увеличивающаяся специализация каждой вещи. Мы можем заметить, что первобытные орудия носили почти универсальный характер. Так оставалось еще и на других ранних этапах человеческой цивилизации. И это понятно, ведь чем меньше было вещей, тем больше функций должна была выполнять каждая вещь. С наплывом в индустриальном обществе огромного количества вещей «первой» «второй» и «третьей» необходимости (к последней рубрике, видимо, надо отнести предметы роскоши), специализация каждой вещи становилась все уже и уже. В качестве образца можно привести тонкую специализацию столовых приборов, обращаться с которыми может только воспитанный в светских манерах человек, знающий, например, какое блюдо положено брать каждой из пяти вилок, сервированных у его места за столом.
Можно предполагать, что переход к информационному обществу создаст перелом во всей истории человечества. Впервые за всю многовековую историю количество вещей начнет уменьшаться. Этот процесс происходит уже на наших глазах. Из среды бытовых вещей исчезли счёты, арифмометры и пишущие машинки, замененные компьютером. Так называемые гаджеты с каждым годом вмещают в себя всё больше и больше функций. Если сейчас они уже совмещают в себе возможности радиокоммуникации, фотоаппарата, калькулятора и много другого, то можно ожидать, что самостоятельно существующие фотоаппараты, видеокамеры, диктофоны и другие вещи, проглоченные новейшими марками гаджетов, тоже скоро выйдут из употребления.
Сейчас мы находимся у некоторого исторического рубежа, начиная с которого человеческая история пойдет вспять. Постараюсь пояснить свою мысль. Вспомним, что история человечества начиналась с одного универсального орудия – ручного рубила, после чего последовал взрыв, разбросавший в социальном пространстве несметное количество вещей. Теперь началось сжатие (имплозия) этого космоса. Вещи уменьшаются в размерах (в этом смысле, проводя исторические параллели, можно сказать, что мы все еще живем в мире вещей-великанов, вещей-динозавров), идущие им на смену поколения вещей будут гораздо миниатюрнее, подобно тому (если продолжать эту историческую параллель), как на смену динозаврам пришли млекопитающие. Каждая вещь из грядущих поколений будет обладать всё большим и большим количеством функций, так что вещный мир будет приближаться к бесконечно удаленной точке, где останется одна универсальная вещь, наделенная бесконечным количеством функций, ранее распыленных среди множества ей подобных, и эта вещь, вероятно, будет универсальным роботом, способным выполнять все операции человеческого тела и мозга, двойником человека, но... без души
.