ДЕВОЧКА-ЗЕМЛЯ

 

 

Женскую долю воспой, тонконогая девочка, муза,

Я же в ответ воспою вечное девство твое.

 

Вера Павлова неслучайно написала этот дистих. Это несомненная декларация, верительная ее грамота, программа. Значим уже самый размер, метр этого двустишия – древний, античный гекзаметр. Равно как и героиня – девочка Муза, персонаж мифический. А миф, как известно, безвременен, он существует в некоем вечном настоящем. Это так и есть: Вера Павлова тоже существует в вечном девстве, что не мешает всяческой ее искушенности. Искушенность и невинность – чем это не Олимп? Она обладает секретом Помоны. Героиня Павловой – это Долорес Гейз до встречи со своим отчимом, резвящаяся со сверстниками в кампусе Ку.

 

Первопроходец, воткнувший в меня свой флаг

(в трех местах окровавленная простыня),

чем ты гордился, двадцатилетний дурак?

Знал бы ты, сколько раз открывали меня

после! (Флагов – что твой олимпийский парад…)

Прости. На то и любовь, чтоб не помнить зла.

Невинен опыт. И необитаем ад…

вулканы, гейзеры, лава, огонь, зола.

 

Существует стойкое мнение, что Вера Павлова – эротическая поэтесса. У некоторых ее стихи вызывают даже моральное негодование. Теперь найден вроде бы компромисс: один критик сказал, что стихи Павловой – это вербализованный Эрос. То есть переведенный в слова и тем самым принявший культурную, социально-приемлемую форму. О словесном мастерстве Веры Павловой говорить даже излишне, настолько оно несомненно, да и общепризнанно. Проблема, однако, остается: а главное ли в стихах – слова?

С первого взгляда это кажется ересью. Эрудит тут же вспомнит изречение Малларме: «Стихи делаются не из мыслей и даже не из эмоций, а из слов». У слов разный вес в практической речи и в поэзии. В поэзии слова изменяют свою информативную, знаковую природу и становятся вещно-реальными. Поэт познает тайну не слова, а вещи, прорывается за условные знаки речи. В подлинных стихах всегда и только говорит тело.

 

В дневнике литературу мы сокращали лит-ра,

и нам не приходила в голову рифма пол-литра.

А математику мы сокращали мат-ка:

матка и матка, не сладко, не гадко – гладко.

И не знали мальчики, выводившие лит-ра,

который из них загнется от лишнего литра.

И не знали девочки, выводившие мат-ка,

которой из них будет пропорота матка.

 

На этот счет существует целая философия; собственно, наисовременнейшая философия почти вся построена на лингвистической рефлексии. И тут важнейшим представляется отличие письма от речи. Орудие речи – голос, а не пиктография или азбука. Поэтому речь возможна лишь тогда, когда ее слышат. Поэтому голос по природе, онтологически интимен, хочется даже сказать – альковен. Поэтическая речь в пределе – шепот. В ней язык становится ощутимым – язык не как орган речи, а как телесный орган. «Мясистый снаряд в полости рта», как определял его Даль. Вот именно этот язык порождает стихи Веры Павловой.

 

Вкус вкуса – вкус твоего рта.

Вкус зренья – слезы твои лижу —

так, пополам с дождевой морская вода,

а рот: в поисках слова вложу, приложу

язык к языку, вкусовые сосочки к соскам

твоим вкусовым, чтобы вкуса распробовать вкус,

словно тогда я пойму, что же делать нам,

как избежать того, чего так боюсь:

 

Это из цикла «Пять с плюсом». Вот еще оттуда:

 

То, что невозможно проглотить,

что не достается пищеводу,

оставаясь целиком во рту,

впитываясь языком и нёбом,

что не может называться пищей,

может называться земляникой,

первым и последним поцелуем,

виноградом, семенем, причастьем.

 

Язык, скорее, орган осязания, чем речи. Стихи рождаются из проникновения языка в тело. Только в этом смысле поэзия есть движение языка. Вера Павлова это тайное знание поэта сделала явным – для читателя. Ввела его в мастерскую стиха – тело.

Но пусть теперь она говорит сама. Стихи из нового сборника «Вездесь».

 

Опыт? Какой, блин, опыт!

Как с гусыни вода:

– Тетя Вея, ты ёбот?

– Да, дитя мое, да.

Разве может быть добыт

из-под спуда стыда

хоть какой-нибудь опыт?

– Да, дитя мое, да.

 

 

* * *

 

Не надо смотреть, но смотрю:

на нищего, копающегося в помойке,

на геев, целующихся на скамейке,

на алконавта в окровавленной майке,

на висюльку старика, ждущего струйки —

не надо смотреть. Но смотрю.

 

 

* * *

 

притвориться пьяной

чтобы приласкаться

притвориться глупой

чтоб сказать люблю

притвориться старой

чтоб не притворяться

притвориться мертвой

притворясь что сплю

 

 

* * *

 

Переход через Альпы на ты.

Я совсем не боюсь высоты.

Я совсем не боюсь глубины.

Я боюсь ширины и длины.

 

 

* * *

 

В подбородок, в кромку подбородка

и под подбородком – много раз:

Вздрагивает золотая лодка

на поверхности закрытых глаз.

Волосы, уключины, ключицы,

волоски, кувшинки, камыши:

Что случилось, что должно случиться,

знаю каждой клеточкой души

и, как ветру, подставляю чуду

плечи и лицо. Иди ко мне

и греби, а я, как в детстве, буду

спать, клубком свернувшись на корме.

 

 

* * *

 

Выплакать все ресницы,

ноздри, щёки,

только бы не садиться

за уроки.

Кажется слишком жидкой

панацея.

Чем нежнее ошибка,

тем грубее,

тем вульгарней расплата.

Несомненно,

я сама виновата

в том, что смертна.

 

 

* * *

 

Что ты прячешь, сердце, в кулаке?

Что сжимаешь до потери пульса?

Дай полюбоваться. – На, любуйся:

бусина, не помнящая бусы.

Шарик для сражений в бильбоке.

Для чего же ты такой пустяк

так сжимаешь, что не разорвешься,

но однажды намертво сожмешься, —

чтобы безучастная гримерша

скальпелем разжала твой кулак?

 

 

* * *

 

Кожа, осязающая душу:

изнутри – мою, твою – снаружи.

 

Естественное желание всякого критика – поставить исследуемое явление в некий ряд, увидеть происхождение, влияния, возможные точки роста, запрограммированные в данном типе поэтического мировоззрения. Мы назвали такое положение естественным, но на самом деле оно в высшей мере искусственно, ибо исходит из предпосылки о поэзии как сверхличном, объективном процессе. Как будто существует поэзия помимо, вне, отдельно от поэтов. Это не так, конечно: поэзия не реалистична (в платоновском смысле), она номиналистична, у нее всегда есть конкретное имя и носитель этого имени. Мандельштам говорил неоднократно, что в поэзии важна не школа, а «сырье» – первоначальный, элементарный поэтический заряд, присущий только данной личности. Вспомним разные смыслы слова «элементарный»: это значит «стихийный», то есть природный; но это также неразложимый, не сводимый к чему-то иному, некий из основных кирпичей мироздания. В таблице поэтических элементов Вера Павлова существует сама по себе.

Я даже рискну назвать ее элементарное имя. Хотелось бы «золото»: самое чистое, потому что не вступающее в соединение ни с чем другим. Но тем не менее усилие сказать правду приводит на ум другое слово: теллур, то есть земной, земляной и даже подземный.

Мы говорили уже о теле, о телесности, вещности поэзии. Поэзия телесна едва ли не больше, чем актерство. Но у Веры Павловой едва ли не важнейшее – умение проникнуть сквозь телесные оболочки, уйти с поверхности на глубину. «Кожей» дело у нее не ограничивается. Она проникает во внутрь – и сама выворачивается наизнанку.

Поэтому из всех возможных литературных реминисценций в связи с Павловой мне вспоминается не Цветаева и не Ахматова, а одна сцена из «Волшебной горы» Томаса Манна: объяснение в любви уже не к лицу, а к чему-то глубочайшему – самому составу тела.

 

О, завораживающая красота органической плоти, созданная не с помощью масляной краски и камня, а из живой и тленной материи, насыщенная тайной жизни и распада! Посмотри на восхитительную симметрию, с какой построено здание человеческого тела, на эти плечи, ноги и цветущие соски по обе стороны груди, на ребра, идущие попарно, на пупок посреди мягкой округлости живота и на тайну пола между бедер! Посмотри, как движутся лопатки на спине под шелковистой кожей, как опускается позвоночник к двойным, пышным и свежим ягодицам, на главные пучки сосудов и нервов, которые, идя от торса, разветвляются под мышками, и на то, как строение рук соответствует строению ног. О, нежные области внутренних сочленений локтей и коленей, с изяществом их органических форм, скрытых под мягкими подушками плоти! Какое безмерное блаженство ласкать эти пленительные участки человеческого тела! Блаженство, от которого можно умереть без сожалений! Да, молю тебя, дай мне вдохнуть в себя аромат твоей подколенной чашки, под которой удивительная суставная сумка выделяет скользкую смазку! Дай мне благоговейно коснуться устами твоей артериа феморалис, которая пульсирует в верхней части бедра и, пониже, разделяется на две артерии тибиа! Дай мне вдохнуть испарения твоих пор и коснуться пушка на твоем теле, о человеческий образ, составленный из воды и альбумина и обреченный могильной анатомии, дай мне погибнуть, прижавшись губами к твоим губам!

 

Есть такое понятие – редукция: сведение высшего к низшему. В философии такая операция считается принципиально ошибочной. Не то в поэзии: настоящая поэзия редуцирует дух к плоти, и в этом ее, поэзии, сила. Это некий высший материализм – но и знак поражения, попросту смертности. Текст Томаса Манна, который можно представить компендиумом поэзии, глубоко ироничен, он видит красоту в смертности, в самой способности к распаду. Всякий уход на глубину означает прельщенность смертью. Стихи Веры Павловой – обреченная на поражение борьба за плоть.

 

Такую любовь погубила,

что, видимо, буду в аду.

Такую взамен отрастила,

что в адскую дверь не пройду.

Я столько подушек вспорола

затем, чтобы несколько зим

подземные полости пола

заделывать телом твоим.

Любовь – круговая поруха,

проруха на саване дней —

…свистящие полости духа —

божественной плотью твоей.

 

Но здесь и вспоминается вечное девство Музы – самодостаточной, не нуждающейся в телесном партнерстве. Женская доля перестает быть роком обреченных земле, потому что Муза сама становится Землей. Такова Вера Павлова: девочка-Земля.

 

Положена Солнцем на обе лопатки,

на обе босые чумазые пятки,

на обе напрягшиеся ягодицы,

на обе ладони, на обе страницы

тетради, восторг поражения для, —

на оба твоих полушарья, Земля.

 

Январь 2003