Хождение Семена по мукам

 

Шере повел дело энергично. Весенний сев он производил по гестипольному плану, сумел сделать этот план живым событием в колонии. На поле, в конюшне, в свинарне, в спальне, просто на дороге или у перевоза, в моем кабинете и в столовой вокруг него всегда организовывалась новая сельскохозяйственная практика. Ребята не всегда без спора встречали его распоряжения, и Шере никогда не отказывался выслушивать деловое возражение, иногда приветливо и сухо, в самых скупых выражениях приводил небольшую ниточку аргументов и заканчивал безаппеляционно:

— Делайте так, как я вам говорю.

Он по‑прежнему проводил весь день в напряженнйо и в то же время несуетливой работе, по‑прежнему за ним трудно было угнаться, и в то же время он умел терпеливо простоять у кормушки два‑три часа или пять часов проходить за сеялкой, бесконечно мог, через каждые десять минут, забегать в свинарню и приставать, как смола, к свинарям с вежливыми и назойливыми вопросами:

— В котором часу вы давали поросятам отруби? Вы не забыли записать? Вы записываете так, как я вам показывал? Вы приготовили все для купанья?

У колонистов к Шере появилось отношение сдержанного восторга. Разумеется, они были уверены, что «наш Шере» только потому так хорош, что он наш, что во всяком другом месте он был бы менее великолепен. Этот восторг выражался в молчаливом признании его авторитета и в бесконечных разговорах о его словах, ухватках, недоступности для всяких чувст и его знаниях.

Я не удивлялся этой симпатии. Я уже знал, что ребята не оправдывают интеллигентского убеждения, будто дети могут любить и ценить такого человека, который к ним относится любовно, который их ласкает. Я убедился давно, что наибольшее уважение и наибольшая любовь со стороны ребят, по крайней мере таких ребят, какие были в колонии, проявляются по отношению к другим типам людей. То, что мы называем высокой квалификацией, уверенное и четкое знание, умение, искусство, золотые руки, немногословие и полное отсутствие фразы, постоянная готовность к работе — вот что увлекает ребят в наибольшей степени. » У Андр Мих Батуева, см. в файле BATUEV.00*. » » Кстати, об отношениях ребят и старших. — ПЕДАГОГ ДОЛЖЕН ЗНАТЬ » СВОЙ ПРЕДМЕТ ПО‑НАСТОЯЩЕМУ ХОРОШО, И ТОГДА ЕГО БУДУТ УВАЖАТЬ И » СЛУШАТЬСЯ, ДАЖЕ ЕСЛИ ОН РЕЗКИЙ ЧЕЛОВЕК. НО КАКИМ БЫ ВЫ » ДОБРЕНЬКИМ НИ БЫЛИ, ХОТЬ КОРМИТЕ ИХ КОНФЕТАМИ, ЕСЛИ ВЫ СВОЕГО » ПРЕДМЕТА НЕ ЗНАЕТЕ — ВАС И В ГРОШ НЕ БУДУТ ЦЕНИТЬ. ВЫ БУДЕТЕ » ВЕЧНО ОБЪЕКТОМ НАСМЕШЕК И ИЗДЕВАТЕЛЬСТВ. ВАМ БУДУТ ГОТОВИТЬ » ВСЯКИЕ ПОДВОХИ И КАВЕРЗЫ — И ВСЕ ИЗ‑ЗА ОТСУТСТВИЯ УВАЖЕНИЯ. См. и в файле BYVALAYA.TB2. Вы можете быть с ними сухи до последней степени, требовательны до придирчивости, вы можете не замечать их, если они торчат у вас под рукой, можете даже безразлично относиться к их симпатии, но если вы блещете работой, знанием, удачей, то спокойно не оглядывайтесь: они на вашей стороне, и они не выдадут. Все равно, в чем проявляются эти ваши способности, все равно, кто вы такой: столяр, агроном, кузнец, учитель, машинист.

И наоборот, как бы вы ни были ласковы, занимательны в разговоре, добры и приветливы, как бы вы не были симпатичны в быту и в отдыхе, если ваше дело сопровождается неудачами и провалами, если на каждом шагу видно, что вы своего дела не знаете, если все у вас оканчивается браком или «пшиком», — никогда вы ничего не заслужите, кроме презрения, иногда снисходительного и иронического, иногда гневного и уничтожающе враждебного, иногда назойливо шельмующего.

Как‑то в спальне у девочек ставил печник печку. Заказали ему круглую утермарковскую. Печник забрел к нам мимоходом, протолкался в колонии день, у кого‑то починил плиту, поправил стенку в конюшне. У него была занятная наружность: весь кругленький, облезший и в то же время весь сияющий и сахарный. Он сыпал прибаутками и словечками, и по его словам выходило, что печника, равного ему, на свете нет.

Колонисты ходили за ним толпой, очень недоверчиво относились к его рассказам и встречали его повествования часто не теми реакциями, на которые он рассчитывал.

— Тамочки, детки, были, конечно, печники и постарше меня, но граф никого никого не хотел признавать. «Позовите, — говорит, — братцы, Артемия. Этот если уж складет печку, так будет печка». Оно, конечно, что я молодой был печник, а печка в графском доме, сами понимаете… Бывало, посмотришь на печку, значит, а граф и говорит: «Ты, Артемий, уж постарайся…»

— Ну, и выходило что‑нибудь? — спрашивают колонисты.

— Ну, а как же: граф всегда посмотрит…

Артемий важно задирает облезшую голову и изображает графа, осматривающего печку, которую построил Артемий. Ребята не выдерживают и заливаются смехом: очень уж Артемий мало похож на графа.

Утермарковку Артемий начал с торжественными и специальными разговорами, вспомнил по этому поводу все утермарковские печки, и хорошие, сложенные им, и никуда не годные, сложенные другими печниками. При этом он, не стесняясь, выдавал все тайны своего искусства и перечислял все трудности работы утермарковской печки:

— Самое главное здесь — радиусом провести правильно. Другой не может с радиусом работать.

Ребята совершали в спальню девочек целые паломничества и, притихнув, наблюдали, как Артемий «проводит радиусом».

Артемий много тараторил, пока складывал фундамент. Когда же перешел к самой печке, в его движениях появилась некоторая неуверенность, и язык остановился.

Я зашел посмотреть на работу Артемия. Колонисты расступились и заинтересованно на меня поглядывали. Я покачал головой:

— Что же она такая пузатая?

— Пузатая? — спросил Артемий. — Нет, не пузатая, это она кажет, потому что не закончено, а потом будет как следует.

Задоров прищурил глаз и посмотрел на печку:

— А у графа тоже так «казало»?

Артемий не понял иронии:

— Ну а как же, это уже всякая печка, пока не кончена. Вот и ты, например…

Через три дня Артемий позвал меня принимать печку. В спальне собралась вся колония. Артемий топтался вокруг печки задирал голову. Печка стояла посреди комнаты, выпирая во все стороны кривыми боками, и… вдруг рухнула, загремела, завалила комнату прыгающим кирпичом, скрыла нас друг от друга, но не могла скрыть в ту же секунду взорвавшегося хохота, стонов и визга. Многие были ушиблены кирпичами, но никто уже не был в состоянии заметить свою боль. Хохотали и в спальне, и, выбежав из спальни, в коридорах, и на вдоре, буквально корчились в судорогах смеха. Я выбрался из разрушения и в соседней комнате наткнулся на Буруна, который держал Артемия за ворот и уже прицеливался кулаком по его засоренной лысине.

Артемия прогнали, но его имя надолго сделалось синонином ничего не знающего, хвастуна и «партача». Говорили:

— Да что это за человек?

— Артемий, разве не видно!

Шере в глазах колонистов меньше всего был Артемием, и поэтому в колонии его сопровождало всеобщее признание, и работа по сельскому хозяйству пошла у нас споро и удачно. У Шере были еще и дополнительные способности: он умел найти вымороченное имущество, обернуться с векселем, вообще кредитнуться, поэтому в колонии стали появляться новенькие корнерезки, сеялки, буккеры, кабаны и даже коровы. Три коровы, подумайте! Где‑то близко запахло молоком.

В колонии началось настоящее сельскохозяйственное увлечение. Только ребята кое‑чему научившиеся в мастерских не рвались в поле. На площадке за кузницей Шере выкопал парники, и столярная готовила для них рамы. Во второй колонии парники готовились в грандиозных размерах.

В самый разгар сельскохозяйственной ажиотации, в начале февраля, в колонию зашел Карабанов. Хлопцы встретили его восторженными обьятиями и поцелуями. Он кое‑как сбросил их с себя и ввалился ко мне:

— Зашел посмотреть, как вы живете.

Улыбающиеся, обрадованные рожи заглядывали в кабинет: колонисты, воспитатели, прачки.

— О, Семен! Смотри! Здорово!

До вечера Семен бродил по колонии, побывал в «Трепке», вечером пришел ко мне, грустный и молчаливый.

— Расскажи же, Семен, как ты живешь?

— Да как живу… У батька.

— А Митягин где?

— Ну его к черту! Я его бросил. Поехал в Москву, кажется.

— А у батька как?

— да что ж, селяне, как обыкновенно. Батька еще молодец… Брата убили…

— Как это?

— Брат у меня партизан, убили петлюровцы в городе, на улице.

— Что же ты думаешь? У батька будешь?

— нет… У батька не хочу… Не знаю…

Он дернулся решительно и придвинулся ко мне.

— Знаете, что, Антон Семенович, — вдруг выстрелил он, — а что если я останусь в колонии? А?

Семен быстро глянул на меня и опустил голову к самым коленям.

Я сказал ему просто и весело:

— Да в чем дело? Конечно, оставайся. Будем все рады.

Семен сорвался со стула и весь затрепетал от сдерживаемой горячей страсти:

— Не можу, понимаете, не можу! Первые дни так‑сяк, а потом — ну, не можу, вот и все. Я хожу, роблю, чи там за обидом как вспомню, прямо хоть кричи! Я вам так скажу: вот привязался к колонии, и сам не знал, думал — пустяк, а потом — все равно, пойду, хоть посмотрю. А сюды пришел да как побачил, що у вас тут делается, тут же прямо так у вас добре! От ваш Шере…

— Не волнуйся так, чего ты? — сказал я ему. — Ну и было бы сразу прийти. Зачем так мучиться?

— Да я и сам так думал, да как вспомню все это безобразие, как мы над вами куражились, так аж…

Он махнул рукой и замолчал.

— Добре, — сказал я, — брось все.

Семен осторожно поднял голову:

— Только… может быть, вы что‑нибудь думаете: кокетую, как вы говорили. Так нет. Ой, если бы вы знали, чему я только научился! Вы мне прямо скажите, верите вы мне?

— Верю, — сказал я серьезно.

— Нет, вы правду скажите: верите?

— Да пошел ты к черту! — сказал я смеясь. — Я думаю, прежнего ж не будет?

— От видите, значит, не совсем верите…

— Напрасно ты, Семен, так волнуешься. Я всякому человеку верю. Только одному больше, другому меньше: одному на пятак, другому на гривенник.

— А мне на сколько?

— А тебе на сто рублей.

— А я вот так совсем вам не верю! — «вызверился» Семен.

— Вот тебе и раз!

— Ну, ничего, я вам еще докажу…

Семен ушел в спальню.

С первого же дня он сделался правой рукой Шере. У него была ярко выраженная хлебородская жилка, он много знал, и многое сидело у него в крови «з дида, з прадида» — степной унаследованный опыт. В то же время он жадно впитывал новую сельскохозяйственную мысль, красоту и стройность агрономической техники.

Семен следил за Шере ревнивым взглядом и старался показать ему, что и он способен не уставать и не останавливаться. Только спокойствию Эдуарда Николаевича он подражать не умел и всегда был взволнован и приподнят, вечно бурлил то негодованием, то восторгом, то телячьей радостью.

Недели через две я позвал Семена и сказал просто:

— Вот доверенность. Получишь в финотделе пятьсот рублей.

Семен открыл рот и глаза, побледнел и посерел, неловко сказал:

— Пятьсот рублей? И что?

— И больше ничего, — ответил я, заглядывая в ящик стола, — привезешь их мне.

— Ехать верхом?

— Верхом, конечно. Вот револьвер на всякий случай.

Я передал Семену тот самый револьвер, который осенью вытащил из‑за пояса Митягин, с теми же тремя патронами. Карабанов машинально взял револьвер в руки, дико посмотрел на него, быстрым движением сунул в карман и, ничего больше не сказав, вышел из комнаты. Через десять минут я услышал треск подков по мостовой: мимо моего окна карьером пролетел всадник.

Перед вечером Семен вошел в кабинет, подпоясанный, в коротком полушубке кузнеца, стройный и тонкий, но сумрачный. Он молча выложил на стол пачку кредиток и револьвер.

Я взял пачку в руки и спросил самым безразличным и невыразительным голосом, на какой только был способен:

— Ты считал?

— Считал.

Я небрежно бросил пачку в ящик.

— Спасибо, что потрудился. Иди обедать.

Карабанов для чего‑то передвинул слева направо пояс на полушубке, метнулся по комнате, но сказал тихо:

— Добре.

И вышел.

Прошло две недели. Семен, встречаясь со мной, здоровался несколько угрюмо, как будто меня стеснялся.

Так же угрюмо он выслушал мое новое приказание:

— Поезжай, получи две тысячи рублей.

Он долго и негодующе смотрел на меня, засовывая в карман браунинг, потом сказал, подчеркивая каждое слово:

— Две тысячи? А если я не приведу денег?

Я сорвался с места и заорал на него:

— Пожайлуста, без идиотских разговоров! Тебе дают поручение, ступай и сделай. Нечего «психологию» разыгрывать!

Карабанов дернул плечом и прошептал неопределенно:

— Ну, что ж…

Привезя деньги, он пристал ко мне:

— Посчитайте.

— Зачем?

— Посчитайте, я вас прошу!

— Да ведь ты считал?

— Посчитайте, я вам кажу.

— Отстань!

Он схватил себя за горло, как будто его что‑то душило, потом рванул воротник и зашатался.

— Вы надо мною издеваетесь! Не может быть, чтобы вы мне так доверяли. Не может быть! Чуете? Не может быть! Вы нарочно рискуете, я знаю, нарочно…

Он задохнулся и сел на стул.

— Мне приходится дорого платить за твою услугу.

— Чем платить? — рванулся Семен.

— А вот наблюдать твою истерику.

Семен схватился за подоконник и прорычал:

— Антон Семенович!

— Ну, чего ты? — уже немного испугался я.

— Если бы вы знали! Если бы вы только знали! Я ото дорогою скакав и думаю: хоть бы бог был на свете. Хоть бы бог послал кого‑нибудь, чтоб ото лесом кто‑нибудь набросился на меня… Пусть бы десяток, чи там сколько… я не знаю. Я стрелял бы, зубами кусав бы, рвал, как собака, аж пока убили бы… И знаете, чуть не плачу. И знаю ж: ваы отут сидите и думаете: чи привезет, чи не привезет? Вы ж рисковали, правда?

— Ты чудак, Семен! С деньгами всегда риск. В колонию доставить пачку денег без риска нельзя. Но я думаю так: если ты будешь возить деньги, то риска меньше. Ты молодой, сильный, прекрасно ездишь верхом, ты от всяких бандитов удерешь, а меня они легко поймают.

Семен радостно прищурил один глаз:

— Ой, и хитрый же вы, Антон Семенович!

— Да чего мне хитрить? Теперь ты знаешь, как получать деньги, и дальше будешь получать. Никакой хитрости. Я ничего не боюсь. Я знаю: ты человек такой же честный, как и я. Я это и раньше знал, разве ты этого не видел?

— Нет, я думал, что вы этого не знали, — сказал Семен, вышел из кабинета и заорал на всю колонию:

 

Вылиталы орлы

З‑за крутой горы,

Вылиталы, гуркоталы,

Роскоши шукалы.