С.Н. Дурылин
ВЕЧНЫЕ ДЕТИ (1909 г.)[92]
Старинные писатели любили обсуждать вопрос: какое лучшее время человеческой жизни? Нам подобные вопросы кажутся праздными, но это не потому, что мы правы. Не правы ни они, ни мы. В предложенном вопросе нет вопроса.
Есть только одно время, одна пора в жизни человека, о которой он, как бы светло или темно ни пережил ее, жалеет всегда, неустанно, как о бесконечной потере, как о бесценном, навсегда утраченном сокровище. Эта пора – детство.
"Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминаний о ней?" Эти знаменитые строки из "Детства" Л.Н. Толстого повторит всякий, и глубоко, непоправимо несчастен тот, кто не повторит этого.
Для христианина дети и детство должны быть самым святым и прекрасным, что есть в людях и среди людей, потому, по учению Христа, единственный путь к совершенству лежит через детство и детей: "Кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном" (Мф. XVIII, 4). Любимый пророк и учитель евреев, царь Давид, восклицает: "Господи, Боже наш!.. Из уст младенцев и грудных детей Ты устроил хвалу, ради врагов Твоих, дабы сделать безмолвным врага и мстителя" (Пс. VIII, 3). <…>
Мы жалеем о своем ушедшем в прошлое детстве, но детства детей наших, детства наших учеников и воспитанников, чужого нам, но живого, настоящего детства мы не жалеем. Мы безрассудно его расточаем. Величайший грех мира, тот грех, о котором сказано, что лучше бы творящим его потонуть с повешенным жерновом на шее в пучине морской, – есть забвение и постоянное уничтожение в детях детства, постоянное убийство в детях детей. Что такое все наше так называемое воспитание, школа, как не непрерывное, иногда необыкновенно грубое, иногда более мягкое, но не менее упорное воздействие взрослых на детей, имеющее целью как можно скорее и успешнее сделать детей такими же, как мы сами, заставить их жить, верить, любить, знать, действовать, как мы сами живем, верим, любим, знаем, действуем. Мы считаем себя если не совершенными, то, по крайней мере, уже стоящими на пути к совершенству, и потому признаем за собой право влечь и детей своих и чужих по пути к нашему совершенству.
Мы считаем себя выше во всех отношениях детей, признаем, что они несомненно ниже нас, и потому считаем своим долгом поднимать их до себя, насильно или мнимо свободно поднимать. В этом состоит то, что мы называем воспитанием. Воспитание есть приведение менее совершенных более совершенными к тому совершенству, которым обладают эти последние. Так и мы: детей, менее совершенных, стремимся поднять до себя, более совершенных.
Мы ни на минуту не сомневаемся в своем праве поступать так. Но если б мы мыслили добросовестно, мы должны были бы узнать сперва, кто же совершеннее, мы или дети, и уж тому, кто совершеннее, предоставить воспитывать менее совершенных. <…>
Мы считаем, что мы очень близки к совершенству, едва обладая тем, что дает нам цивилизация, культура, знание; мы, действительно, обладаем бесконечной смесью крошек, упавших к нам со столов немногих истинных ученых; этими крохами астрономическими, географическими, биологическими, математическими, историческими мы гордимся и, так как их много, мы ими сыты по горло. Дети их не имеют, и мы изо всех сил стараемся напихать им рты и желудки этими крохами наших крох. Мы считаем, что имеем истинные понятия о добре, зле, справедливости, общественном устройстве и т.д., приобретенные нами из последних книжек наук о бесчисленных "правах", социологий, политических экономий, теорий различных социализмов и других "измов", и мы всеми силами стараемся привить детям наши идеи, наши мысли, думая, что мы совершеннее детей, раз постигли все это.
Мы двумя путями совершенствуем так детей.
Один путь – старый и многими осуждаемый. Ему следует современная господствующая школа. Она мнит себя обладающей педагогическим совершенством, и, признавая, что все средства хороши, если только они ведут к цели – приобщить детей к ее совершенству, она насильно заставляет детей делаться, как взрослые, брать у взрослых беспрекословно их веру, знания, их понятия о правде, добре, – все.
Ребенок, ученик третьего класса гимназии, призван быть судьею над тем, прав или не прав был Марк Антоний, когда он бросил государство и флот ради любви своей к Клеопатре. Ребенок 13 лет призывается судить, вызывались ли государственной потребностью и принесли ли социальную пользу экономические и политические реформы Гая и Тиберия Гракхов. Он должен рассудить также, в чем состоят особенности китайского и государственного, и религиозного устройства и раскритиковать его недостатки. Ребенок 15 лет должен усвоить себе тончайшие, сложнейшие богословские понятия и т.п.
Но может ли своим умом, своею мыслью проделать все это ребенок? У него одно средство: он покорно запоминает все, что сказано в учебнике. <…>
Все учение для ребенка есть повторение слов взрослых, есть детский лепет, в котором слышны недетские слова, в словах – недетские понятия, мысли, интересы. Взрослые <…> обрушиваются шумно на ребенка, захватывают его врасплох, оглушают его потоком своих слов, мнений, поступков, идей, верований, и совершают настоящее преступление: крадут у него детство. В естественный, развивающийся ход его мыслей, в растущую и строго последовательную работу его сознания врываются, чем дальше, тем больше, ломают естественную детскую работу сознания, и ребенку остается одно: как можно скорее забыть о своем детстве, убить в себе ребенка и стать взрослым, взрослым в 12, 13, 15 лет.
Взрослые, похищая вторжением в душу и ум ребенка его детство, строят всю современную школу на полном пренебрежении к умственным запросам детей, к справедливым и драгоценным требованиям их развивающихся душ и умов, и, что всего ужаснее, на упорном невнимании к их нравственным запросам.
Страшно, что не удовлетворяется детская жажда знать, но еще страшнее, что не удовлетворяется детская жажда знать добро, правду, истину, т.е. высочайшие вершины человеческого познания.
Салтыков-Щедрин дал в "Рождественской сказке" потрясающую картину убийства детской правды, детской любви, детской справедливости, совершаемого родителями и учителями почти над каждым ребенком.
Маленький мальчик, Сережа Русланцев, услышал раз на Рождество в церкви слова Христа о любви и самоотвержении. Это потрясло его, и он, полный великого чувства, свойственного детям, обратился к своей матери:
– Я, мамочка, по правде жить хочу!
– Да, голубчик, в жизни главное – правда, – успокаивала его мать, – только твоя жизнь еще впереди. Дети иначе не живут, да и жить не могут, как по правде.
– Нет, я не так хочу жить; батюшка говорил, что тот, кто по правде живет, должен ближнего от обид защищать. Вот как нужно жить, а я разве так живу? Вот, намеднись, у Ивана Бедного корову продали, разве я заступился за него? Я только смотрел и плакал.
– Вот в этих слезках – и правда твоя детская. Ты и сделать ничего другого не мог. Продали у Ивана Бедного корову по закону, за долг. Закон такой есть, что всякий долги свои уплачивать обязан.
– Иван, мама, не мог заплатить. Он и хотел бы, да не мог. И няня говорит: беднее его во всем селе мужиков нет. Какая же это правда?
– Повторяю тебе, закон такой есть, и все должны закон исполнять. Ты лучше об учении думай – вот твоя правда. Поступишь в гимназию, будь прилежен, веди себя тихо, и это будет значить, что ты по правде живешь. Не люблю я, когда ты так волнуешься... Батюшка говорил вообще; в церкви и говорить иначе нельзя, а ты уж к себе применяешь. Молись за ближних, больше этого и Бог с тебя не спросит.
Но мальчик не удовлетворился советами и объяснениями матери и обратился со своими святыми детскими вопросами ко всем окружающим: к батюшке, говорившему проповедь, к прислуге. Ответы он получил от них одинаковые с полученным от матери. Щедринский мальчик умер: "правда мелькнула перед ним и напоила его существо блаженством, но неокрепшее сердце отрока не выдержало наплыва и разорвалось". Мальчик не мог променять свою простую, глубокую детскую правду на слепую правду взрослых, на "пошлый опыт – ум глупцов", он не стал "взрослым". Вспоминается и другая сцена тяжелой встречи двух правд – детской и взрослой, нарисованная другим художником – Чеховым, в рассказе "Дома". Семилетний Сережа, сын вдового прокурора окружного суда, человека мягкого и доброго, был уличен в курении табака. Отец старается объяснить Сереже весь вред курения табака, но сам прокурор много курит и, объясняя сыну вред курения для здоровья, чувствует, что объяснение это мальчику, постоянно видящему пред собою курящего отца, ничего не говорит. Прокурор разбирает поступок сына и с другой стороны, но и это совсем не убеждает мальчика: правде отца он противопоставляет свою собственную правду:
– Да, не хорошо. Я от тебя не ожидал этого. Ты не имеешь право брать табак, который тебе не принадлежит. Каждый человек имеет право пользоваться только своим собственным добром, ежели же он берет чужое, то... он нехороший человек... У тебя есть лошадки и картинки... Ведь я их не беру? Может быть, я и хотел бы их взять, но... ведь он не мои, а твои!
– Возьми, если хочешь! – сказал Сережа, подняв брови. – Ты, пожалуйста, папа, не стесняйся, бери! Эта желтенькая собачка, что у тебя на столе, моя, но ведь я ничего... Пусть себе стоит!
Прокурор нашелся возразить на это сыну только одно: "Ты меня не понимаешь!"
Но "не понимал" семилетний чеховский Сережа так же, как щедринский Сережа не удовлетворялся объяснениями матери, батюшки и прислуги. Смертью от неутоленной жажды правды кончил щедринский мальчик; обыкновенные же русские мальчики, после все более и более слабеющих попыток защитить и охранить свою детскую правду от взрослых, удовлетворяются в конце концов объяснениями окружающих взрослых и становятся сами взрослыми, уже явно исповедующими ту обиходную, слепую, житейскую правду, которую так ярко передал Щедрин. Об этой же правде Толстой сказал верное и жестокое слово: "Вместо духовной, необходимой ему пищи, о которой просит ребенок, ему дается губящий его духовное здоровье яд, от которого он может исцелиться только величайшими усилиями и страданиями". На прямые и честные вопросы, как у жаждущего истины мыслителя, ребенку не отвечают, и раньше, чем научить его читать, его уже научают другому искусству – лицемерию: скрытности, боязни прямых ответов на великие вопросы духа. Современное воспитание приспособляет детей к современной дурной, позорной действительности и отучает детей смотреть на эту действительность как на злой обман, который нужно обнаружить, разоблачить и рассеять для утверждения лучшей действительности. Кто и чего не преподносит детям! – но ни к кому так не подходят слова Христа о камне вместо хлеба и змее вместо рыбы, как к воспитателям и родителям детей.
Даже другой путь, выдвигаемый современной педагогической мыслью как единственно справедливый, путь свободы в воспитании, нередко страдает ложным стремлением делать из детей взрослых и недостаточно ценит и бережет детство.
Люди, идущие вторым путем, любящие детей и в общем дорожащие их свободой, все же часто стремятся сделать из детей, как можно ранее, маленьких взрослых, маленьких граждан, маленьких общественных деятелей, маленьких естествоиспытателей, маленьких эстетиков, маленьких рабочих и не решаются оставить детей детьми, оставить детям детство. Эти люди никак не враги детей, но все же и они, кого зовут друзьями детей, стремятся заразить детей, не прибегая к насилию, своими интересами, своими увлечениями, истинами, не подумав, необходимы ли для детей эти интересы, нужны ли эти увлечения, истинны ли эти истины. Увлекаются теориями о внешнем социальном переустройстве человечества, о братстве и свободе, водворяемых политической экономией и теорией экономического материализма, и хотят, чтобы и дети в школах и колониях, как взрослые в парламентах и собраниях, голосовали, обсуждали, решали по большинству голосов, постановляли для себя правила, образовывали из себя детские республики, коммуны и т.п. Верят в то, что внешним образом, в судах, можно добиваться правды и осуждать или оправдывать людей, и хотят, чтобы и дети в своих школах, как в государствах, судили своим судом провинившихся товарищей, прощали их или присуждали к наказанию. Сами обожествили естествознание, следуя узкому материализму, знание о свойствах материи поставили выше знания о свойствах духа и хотят, чтобы и дети больше всего интересовались обрывками этих знаний о материи, чтобы и дети прежде всего знакомились не с тем, о чем спрашивал щедринский мальчик и о чем спрашивает настойчиво каждый неиспорченный взрослыми ребенок, но с тем, что зоолог Геккель выдумал о происхождении мира. <…>
И многое другое передают детям взрослые, желая, чтобы дети делали все, что сами взрослые считают нужным делать, и не подозревают даже, насколько все это на самом деле не нужно и чуждо детям, что нужны детям не детские республики и суды, не учебники о происхождении мира и свойствах атомов и не другое многое, что нужно взрослым, но только одно: возможность быть детьми, развивать без конца свои детские драгоценные свойства: правдивость, чуткость, радость и доброту, постоянно быть детьми, вплоть до того детства старости, в котором апостол Иоанн повторял: "Любите друг друга".
Разрушение детства – вот задача современного семейного и школьного воспитания, которую оно, надо отдать ему справедливость, разрешает успешно.
Сохранение вечного детства – вот задача истинного воспитания, которую оно разрешит, если не захочет порвать с истиной и справедливостью. Эту единственную задачу воспитания можно выразить и иначе: она в том, чтобы сделать взрослых детьми, а детей навсегда удержать от того, чтобы они стали когда-нибудь взрослыми. Это странно звучит, но это не значит задержать развитие детей, преградить путь развития их сознанию, но, напротив, значит содействовать развитию и сохранению в них тех великих начал духовного совершенства, которые так чисты, ярки и определенны в детях и которые так затаены, скрыты и принижены у взрослых. Если ясно, что любовь, веселье, вечная радость, необычайная чуткость к добру и злу, совершенная правдивость, горячая, свойственная только мудрецам да детям, жажда познания, предпочтительнее и нужнее всего, им противоположного, то мы должны стремиться к тому, чтобы взрослые были как дети, а дети не делались взрослыми.
Воспитание есть укрепление личности и образование характера, материал для которых доставляют природные силы, скрытые в ребенке, но цемент, то, что связывает отдельные части в одно стройное целое, есть именно та чистая духовная сила, которая бесконечно сильнее в ребенке, чем во взрослом человеке. Взрослый может дать ребенку знания, поделиться с ним опытом, но никак не может дать ему того, чего сам не имеет, – ту первоначальную могучую стихию пытливости духа, добра, правдивости и веселья, которая преисполняет всякого ребенка.
Б.М. Бим-Бад
ОБРАЗОВАНИЕ КАК ПРЕСТУПЛЕНИЕ (2006 г.)[93]
Профилактика, как известно, эффективнее терапии. Легче не допускать ошибок, чем исправлять уже совершенные промахи. Одно из распространенных заблуждений относительно образовательного дела состоит в том, что имеющееся высшее (и любое иное) образование можно ПРОСТО улучшить, и дела пойдут прекрасно. Это на самом деле иллюзия. Никакие усовершенствования содержания образования или его методов не в силах изменить его злокачественной сущности. Вот почему необходимо создание, выращивание, оттачивание совершенно НОВОГО образования – не каких-то там методических тонкостей или интересных вкраплений в ткань ныне существующей высшей школы, а ее принципиальное, коренное изменение. Из этого следует, что нам предстоит наработать принципиальное новое содержание образования и разработать принципиально новые его оргформы и методы. Что значит "новые"? "Новые" – значит отличные от ныне господствующих, но вовсе не новые в историческом смысле. Как раз наоборот – мы берем из прошлого не пепел, а огонь. Мы заимствуем и из современности лучшее, что у нее нам известно. Переплавляем в тигле наших целей всё, проверенное временем на эффективность, на действенность, вносим поправочные коэффициенты на наше время и место. Мы не прожектерствуем! Итак, образование как преступление против человека, человечности и человечества НЕ всякое образование, НЕ образование как таковое. А то массовое школярство, что, увы, для нас обычно, обыденно, каждодневно. В этой привычности и заключены главные опасности при попытке создать новое образовательное учреждение.