Много ли человеку нужно?

 

Диоген Лаэртский о Сократе: "Часто он говаривал, глядя на множество рыночных товаров: Сколько же есть вещей, без которых можно жить!" Или: "Он говорил, что лучше всего ешь тогда, когда не думаешь о закуске, и лучше всего пьешь, когда не ждешь другого питья; чем меньше человеку нужно, тем ближе он к богам" (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М., 1986. С. 100, 101).

Если бы эти слова Сократа были произнесены однажды и не были подхвачены-повторены впоследствии многими людьми, то их можно было бы рассматривать лишь как житейские благоглупости. Но они были сказаны со значением и с расчетом на аудиторию. В этих словах не просто начало идеализма, противопоставления духа материи. В них — опасная жизненная философия, философия аскетизма, нищеты, пренебрежения к материальному, природному, естественному. А главное, в них попытка отрицания естественного стремления человека (как живого существа) к большему-лучшему. Живое по определению стремится к расширению, к повышению качества и количества жизни – во всех отношениях. И человек, как часть живой природы, никогда не удовлетворится достигнутым. Он, в сущности, и живет в этих качелях: удовлетворения—неудовлетворения, ограничения–выхода за пределы. Кто перестал стремиться к большему-лучшему — тот остановился в развитии-становлении, стал стариком по духу и, более того, живым мертвецом.

Вот почему я рассматриваю эти высказывания Сократа не просто как ошибочные, а как недомыслие, глупость философа. Платон развил эти начатки идеализма, а философы-неоплатоники и последующие христианские проповедники довели его до крайности (в виде института монашества, практики аскетизма, попыток остановить прогресс знания, материальной культуры и т. д., и т. п.).

Подобные благоглупости можно время от времени слышать из уст людей, по-своему неглупых. Недавно (9.08.03—10.30) в рубрике «Полное собрание откровений Радио России» прозвучала такая сентенция артистки Фаины Раневской: «Мое богатство очевидно в том, что мне оно не нужно».

 

* * *

 

Нельзя обЪять необъятного

 

Однажды, когда ночь покрыла небеса своею епанчою, знаменитый французский философ Декарт, у ступенек домашней лестницы своей сидевший и на мрачный горизонт с превеликим вниманием смотрящий — некий прохожий подступил к нему с вопросом: "Скажи, мудрец, сколько звезд на сем небе?" — "мерзавец, — ответствовал сей, — никто необъятного обнять не может".

Сии с превеликим огнем произнесенные слова возымели на прохожего желаемое действие.

Гисторические материалы Федота Кузьмича Пруткова (деда)

 

* * *

 

Долг и склонности по Канту

 

Кант резко противопоставлял любовь, склонности, желание человека его долгу. «Долг! – восклицает он, — Ты возвышенное, великое слово, так как в тебе нет ничего, угодливого, что льстило бы людям… только из него возникают необходимые условия того достоинства, которое и люди могут дать самим себе. Это именно то великое, что возвышает человека над самим собою (как частью чувственного мира)…» Из теории Канта вытекает, что человек поступает нравственно, когда поступает по долгу и ненравственно – по склонностям. Любовь, с точки зрения Канта, ненравственна. Эту точку зрения высмеял Шиллер в своем стихотворении:

 

Сомнение совести.

Ближним охотно служу, но – увы! – имею к ним склонность.

Вот и гложет вопрос: вправду ли нравственен я?

Решение.

Нет тут другого пути: стараясь питать к ним презренье

И с отвращеньем в душе, делай, что требует долг!

 

* * *

 

Кто мыслит абстрактно?

 

(Из статьи Гегеля)

 

Ведут на казнь убийцу. Для толпы он убийца — и только. Дамы, может статься, заметят, что он сильный, красивый, интересный мужчина. Такое замечание возмутит толпу: как так? Убийца — красив? Можно ли думать столь дурно, можно ли называть убийцу — красивым? Сами, небось, не лучше! Это свидетельствует о моральном разложении знати, добавит, быть может, священник, привыкший глядеть в глубину вещей и сердец.

Знаток же человеческой души рассмотрит ход событий, сформировавших преступника, обнаружит в его жизни, в его воспитании влияние дурных отношений между его отцом и матерью, увидит, что некогда этот человек был наказан за какой-то незначительный проступок с чрезмерной суровостью, ожесточившей его против гражданского порядка, вынудившей к сопротивлению, которое и привело к тому, что преступление сделалось для него единственным способом самосохранения. Почти наверняка в толпе найдутся люди, которые — доведись им услышать такие рассуждения — скажут: да он хочет оправдать убийцу!

Это и называется «мыслить абстрактно» — видеть в убийце только одно абстрактное — что он убийца и называнием такого качества уничтожать в нем все остальное, что составляет человеческое существо.

[Другой пример:]

— Эй, старуха, ты торгуешь тухлыми яйцами! — говорит покупательница торговке. — Что? — кричит та. — Мои яйца тухлые?! Сама ты тухлая! Ты мне смеешь говорить такое про мой товар! Ты! Да не твоего ли отца вши в канаве заели, не твоя ли мать с французами крутила, не твоя ли бабка сдохла в богадельне! Ишь целую простыню на платок извела! Знаем, небось, откуда все эти тряпки да шляпки! Если бы не офицеры, не щеголять тебе в нарядах!

Порядочные-то за своим домом следят, а таким — самое место в каталажке! Дырки бы на чулках заштопала! — Короче говоря, она и крупицы доброго в обидчице не замечает. Она мыслит абстрактно и все — от шляпки до чулок, с головы до пят, вкупе с папашей и остальной родней — подводит исключительно под то преступление, что та нашла ее яйца тухлыми. Все окрашивается в ее голове в цвет этих яиц…

 

* * *

 

Ложь во спасение

 

Во имя нравственных максим Фихте готов был растоптать живую жизнь. Близкий романтикам Генрик Стеффенс рассказывает о своем столкновении с философом по поводу абсолютного запрета говорить неправду. Он привел Фихте такой пример: роженица опасно больна, а ее ребенок умирает в соседней комнате, любое потрясение будет стоить ей жизни. Ребенок умер; вы сидите у ее постели, и она спрашивает вас о состоянии младенца, правда убьет ее, что вам следует ответить? «Вопрос должен остаться без ответа», — сказал Фихте. «Это равносильно тому, — возразил Стеффенс, чтобы сказать: дитя нет в живых. Я предпочту сказать неправду и назову эту ложь правдой, моей правдой». На это Фихте закричал в возмущении: «Такой правды, которая принадлежала бы единичному человеку, не существует, не ты повелеваешь ей, а она тобой. Если женщина умрет, узнав истину, то она должна умереть». Стеффенс почувствовал, что им не понять друг друга. (А.Гулыга. Шеллинг. М., 1984. С. 72).

 

* * *

 

Притча А. Шопенгауэра о дикобразах

 

Стадо дикобразов легло в один холодный зимний день тесною кучей, чтобы, согреваясь взаимной теплотою, не замерзнуть. Однако вскоре они почувствовали уколы от игл друг друга, что заставило их лечь подальше друг от друга. Затем, когда потребность согреться вновь заставила их придвинуться, они опять попали в прежнее неприятное положение, так что они метались из одной печальной крайности в другую, пока не легли на умеренном расстоянии друг от друга, при котором они с наибольшим удобством могли переносить холод. — Так потребность в обществе, проистекающая из пустоты и монотонности личной внутренней жизни, толкает людей друг к другу; но их многочисленные отталкивающие свойства и невыносимые недостатки заставляют их расходиться. Средняя мера расстояния, которую они наконец находят как единственно возможную для совместного пребывания, это — вежливость и воспитанность нравов. Тому, кто не соблюдает должной меры в сближении, в Англии говорят keep your distance! Хотя при таких условиях потребность во взаимном теплом участии удовлетворяется лишь очень несовершенно, зато не чувствуются и уколы игл...

 

* * *

 

 

Большое открытие маленького человека

(от общего к частному или от частного к общему?)

 

 

Самый известный силлогизм гласит:

 

Все люди смертны

Сократ — человек

--------------------------------------------

Следовательно, Сократ смертен

 

Этот силлогизм кажется взрослому человеку трюизмом, не дающим никакой информации, никакой пищи для размышления (Гегель говорил о нем: «Такое умозаключение сразу же наводит скуку, как только его услышат»^[6]). Представим, однако, ситуацию, когда маленький человек, ребенок, впервые делает для себя вывод, что он смертен как и все люди. Скорее всего ребенок впервые задумывается о смерти (что это такое), когда видит смерть близкого или знакомого человека и слышит разговоры по этому поводу. Он узнает, что люди, живущие рядом с ним, могут умереть. Следующий шаг в его познании: это когда он узнает от одного или, скорее всего, нескольких людей (сверстников или старших), что все люди рано или поздно умирают, т. е. смертны. И вот он примеряет эту страшную истину к себе: если он как все (человек), то, следовательно, рано или поздно умрет. Для маленького человека это большое открытие. С этого момента он начинает размышлять о своей жизни как таковой, о том, что она не так прочна, что она имеет свои границы. И не просто размышлять, а делать дальнейшие выводы, выводить практические следствия из факта своей смертности, наконец, менять поведение. Например, он выясняет, что умирать плохо, что после смерти он превратится в прах, в ничто. Далее, он выясняет, что может умереть в любой момент, если не будет, например, осмотрительным и осторожным (при обращении с огнем, на улице, на воде и т. д. и т. п.).

В итоге указанный выше силлогизм не только приводит ребенка к важному открытию, но и в конечном счете меняет его поведение.

И так со всяким другим силлогизмом. Когда человек впервые умозаключает от общего к частному, он переживает это умозаключение как решение важной мыслительной и, в конечном счете, жизненной задачи.

Любопытную интерпретацию этого силлогизма дает Б. Рассел. Он пишет: «Мы согласимся, что, скажем, мистер Смит смертен, и мы свободно можем сказать, что знаем это, потому что мы знаем, что все люди смертны. Но в действительности мы знаем не то, что «все люди смертны», а скорее что-то вроде: «все люди, рожденные более полутораста лет назад, — смертны, и таковы же почти все люди, рожденные более ста лет назад». Таково наше основание для того, чтобы думать, что мистер Смит умрет. Но это доказательство является индукцией, а не дедукцией.» (Рассел Б. История западной философии. Т. 1, Новосибирск, 1994. С. 199). Можно согласиться с тем, что некоторые люди именно так рассуждают, когда приходят к выводу о том, что они когда-то умрут. Такой индуктивный путь рассуждения возможен, но он отнюдь не исключает дедуктивного пути. Есть люди, которые любят ползать по фактам и мыслить пошагово, идти от частного к общему, а есть люди, которые любят из принимаемых на веру или условно допускаемых общих утверждений делать частные заключения. Каждому свое.

 

* * *

 

Эмпирики не любят общих рассуждений…

 

Вот как «отбрил» их за это тургеневский Рудин:

«Рудин о сочинении по политической экономии:

— В нем есть и факты и общие рассуждения, основанные на фактах.

Пегасов:

— Так-с, так-с. Доложу вам, по моему мнению… все эти так называемые общие рассуждения, гипотезы там, системы… извините меня, я провинциал, правду-матку режу прямо… никуда не годятся. Это все одно умствование — этим только людей морочат. Передавайте, господа, факты, и будет с вас.

— В самом деле! — возразил Рудин. — Ну а смысл фактов передавать следует?

— Общие рассуждения! — продолжал Пегасов, — смерть моя эти общие рассуждения, обозрения, заключения! Все это основано на так называемых убеждениях; всякий толкует о своих убеждениях и еще уважения к ним требует, носится с ними… Эх!

— Прекрасно! — промолвил Рудин. — Стало быть, по-вашему, убеждений нет?

— Нет и не существует.

— Это ваше убеждение?

— Да.

— Как же вы говорите, что их нет? Вот вам уже одно, на первый случай.

Все в комнате улыбнулись и переглянулись. (…)

— Мы отбились от предмета спора.

— Позвольте, хладнокровно заметил Рудин, — дело очень просто. Вы не верите в пользу общих рассуждений, вы не верите в убеждения…

— Не верю, не верю, ни во что не верю.

— Очень хорошо. Вы скептик.

— Не вижу необходимости употреблять такое ученое слово. Впрочем…

— Это слово выражает мою мысль, — продолжал Рудин. — Вы его понимаете: отчего же не употреблять его? Вы ни во что не верите… Почему же верите вы в факты?

— Как почему? вот прекрасно! Факты — дело известное, всякий знает, что такое факты… Я сужу о них по опыту, по собственному чувству.

— Да разве чувство не может обмануть вас! Чувство вам говорит, что солнце вокруг земли ходит… или, может быть, вы не согласны с Коперником? Вы и ему не верите? (…)

— Вы всё изволите шутить, — заговорил Пегасов. — Конечно, это очень оригинально, но к делу нейдет.

— В том, что я сказал до сих пор, — возразил Рудин, — к сожалению, слишком мало оригинального. Это все очень давно известно и тысячу раз было говорено. Дело не в этом…

— А в чем же? — спросил не без наглости Пегасов.

— Вот в чем, — продолжал Рудин, я признаюсь, не могу не чувствовать искреннего сожаления, когда умные люди при мне нападают…

— На системы? — Перебил Пегасов.

— Да, пожалуй, хоть на системы. Что вас пугает так это слово? Всякая система основана на знании основных законов, начал жизни…

— Да и узнать, открыть их нельзя… помилуйте!

— Позвольте. Конечно, не всякому они доступны, и человеку свойственно ошибаться. Однако, вы, вероятно, согласитесь со мною, что, например, Ньютон открыл хотя бы некоторые из этих основных законов. Он был гений, положим; но открытия гениев тем и велики, что становятся достоянием всех. Стремление к отысканию общих начал в частных явлениях есть одно из коренных свойств человеческого ума, и вся наша образованность…

— Вот вы куда-с! — перебил растянутым голосом Пегасов. — Я практический человек и во все эти метафизические тонкости не вдаюсь и не хочу вдаваться.

— Прекрасно! Это в вашей воле. Но, заметьте, что самое ваше желание быть исключительно практическим человеком есть уже своего рода система, теория…

— Образованность! говорите вы, — подхватил Пегасов, — вот еще чем удивить вздумали! Очень нужна она, эта хваленая образованность! Гроша медного не дам я за вашу образованность!

— Образованность я защищать не стану, — продолжал, помолчав немного, Рудин, — она не нуждается в моей защите. Вы ее не любите… у всякого свой вкус. Притом это завело нас слишком далеко. (…) Я хотел сказать, что все эти ваши нападения на системы, на общие рассуждения и так далее потому особенно огорчительны, что вместе с системами люди отрицают вообще знание, науку и веру в нее, стало быть, и веру в самих себя, в свои силы. А людям нужна эта вера: им нельзя жить одними впечатлениями, им грешно бояться мысли и не доверять ей. Скептицизм всегда отличался бесплодностью и бессилием…

Повторяю, если у человека нет крепкого начала, в которое он верит, нет почвы, на которой он стоит твердо, как может он отдать себе отчет в потребностях, в значении, в будущности своего народа? как может он знать, что он должен сам делать…»

 

* * *

 

С в о б о д а

 

Если свободу понимать только в негативном смысле, как то, что надо ограничивать, она неизбежно сближается с прихотью-произволом.

Именно такое понимание свободы присутствует в известной французской легенде. В ней рассказывается о суде над человеком, который, размахивая руками, нечаянно разбил нос другому человеку. Обвиняемый оправдывался тем, что его никто не может лишить свободы размахивать своими собственными руками. Судебное решение по этому поводу гласило: обвиняемый виновен, так как свобода размахивать руками одного человека кончается там, где начинается нос другого человека.

Свобода каждого из нас не только ограничивается в обществе, но и допускается. Иными словами, имеет место не только взаимоограничение свободы, но и ее взаимодопущение. В этом суть правопорядка. И в этом также регулирующая роль государства. Из взаимоограничения свободы вытекают многообразные обязанности человека; из взаимодопущения свободы вытекают не менее многообразные права человека.

 

* * *

 

Мыслитель

 

Мыслитель, дерзновенный гений,

Свой лоб несущий средь огня и льда,

Идеи многих поколений

В гармонию приводит иногда...

 

Эмиль Верхарн, Мыслители

 

* * *

 

Притча о надежде

 

В одной книге приводится мудрая притча о надежде. Ее рассказал Александр Жебровский, один из героев-моряков, выдержавших 82-дневное вынужденное плавание на небольшом катере в океане. Вот как передает этот рассказ писатель Л. Наумов:

“— А кто из вас, ребята, знает старого моряка Ивана Аурова? — спросил Жебровский...

— Это прадед мой. Толковый был старик. Рассказывал он как-то своему сыну — деду значит моему, а уж тот — мне. Эта сказка, как вам сказать, стала вроде нашим семейным гербом... Пришел как-то моряк к мудрецу и говорит: “пропаду, наверное. В такую бурю в последний раз попали — не приведи господи! еле жив остался. Посоветуй мне, ты все знаешь: как мне живым остаться до старости?” Что же, — отвечает мудрец, — это можно. Вот тебе, говорит, кувшин, с ним не пропадешь”.

Плавает моряк год-другой. Шторма переносит почище того, в который мы сейчас попали. И ничего — живет. “Что же, — думает он, — за кувшин такой, что он от беды меня оберегает?” Отвинтил он раз пробку и заглянул внутрь. А в кувшине ничего нет — пустой. “Вот тебе и раз — удивился моряк. — Что же мудрец мне голову морочит?”

Пришли они в порт, где этот мудрец жил, и моряк пошел к мудрецу. “Что же ты, мудрец, мне пустой кувшин дал? Там же ничего нет”. “Как нет? — спросил мудрец. “Так и нет, смотри сам”. Заглянул мудрец в кувшин и говорит: “Э-э, плохо ты смотришь, парень. Там есть одна вещь. Надеждой она прозывается. Надеждой! С нею моряк никогда не пропадет. Все может моряк потерять, но надежду он терять не должен. С нею из любого шторма, из любой беды выйдет моряк, и какая бы буря ни разразилась, какой бы шторм ни бушевал, — всегда у моряка должна жить надежда, что все будет хорошо. Она его и хранить от всех невзгод будет. Вот так!”...

Понравилась тогда моему деду — Ивану Аурову — эта сказка, и определил он тогда так: пусть в нашем моряцком роду будет жить вот эта самая надежда. И что ж! У нас в роду никто в море не погибал, все до старости доживали, а ведь моряками были все — и прадед, и дед, и отец мой. Вот какие дела-то, ребята. Так что надежду никогда терять нельзя”[7].

 

* * *

 

притча о двух лягушках,

попавших в банку со сметаной

Существует притча о двух лягушках, попавших в банку со сметаной. Одна из них смирилась со своей участью, прекратила сопротивление и погибла. Другая же продолжала прыгать, хотя ее прыжки и казались бессмысленными. Под ударами лягушачьих лапок сметана постепенно загустела, превратилась в комок твердого масла. Лягушка обрела в нем опору и выпрыгнула из банки.

 

Подобная притча существует о рыбаках, попавших в шторм.Два баркаса относило сильным ветром к скалам. В одном баркасе рыбаки смирились с участью и легли на дно баркаса. В другом баркасе рыбаки изо всех сил гребли против ветра. Первый баркас разбился о скалы. Второй — спасся. (См. «Повесть о настоящем человеке» Б. Полевого)

 

* * *

 

Старый студенческий анекдот
из советских времен

 

Вопрос: Что главное в философии? Ответ: Умение отличить Гегеля от Бебеля, Бебеля от Бабеля, Бабеля от Кобеля, а кобеля от сучки. А это мы, уж, как-нибудь сумеем!”.

 

Этот анекдот отражал ситуацию с преподаванием философии, когда ее преподносили не как любовь к мудрости, а как сумму сведений о разных философах и, прежде всего, о том, что вещали так называемые классики марксизма-ленинизма, т. е. как идеологему.

К сожалению, до сих пор находятся преподаватели, которые подобным образом преподносят студентам философию.

 

* * *