Джемс Уильям. ПСИХОЛОГИЯ

Предисловие автора................................................................................................................................................................................ 11

ОГЛАВЛЕНИЕ........................................................................................................................................................................................ 506

 

 

ББК 88
Д40

К столетию «Принципов психологии» У. Джемса

Джемс У.

В ряду основателей психологической науки заметная роль принадлежит американскому философу и психологу Уильяму Джемсу (1842—1910). В основу… Для психологов и читателей, интересующихся проблемами психологии. ISBN 5-7155-0402-3

Джемс Уильям ПСИХОЛОГИЯ

Художественный редактор Е. В. Гаврилин Художник серии В. В. Истомин Технические редакторы С. Н. Жданова, Т. Е. Морозова

Вступление

В 1990 г. исполнилось 100 лет со времени выхода фундаментальной книги Джемса. Однако можно с уверенностью сказать, что сегодня она представляет для… «...Джемc прежде всего повлиял на современную психологию необычайным… Собр. соч.; В 6 т. Т. 6. М., 1984. С. 96), перекликающееся с вышеприведенным мнением.

-7

мл характерно для истории науки, и это, з частности,
можно увидеть на примере теории эмоций Джемса, его
представлений о личности, сознании и т. п. Даже в слу-
чае существенного расхождения с Джемсом в интерпре-
тации истоков, природы психических явлений мы тем
не менее находим у этого автора много интересного и
полезного — в их описании, понимании функций, напри-
мер в обучении и воспитании.

В целом позицию Джемса отличает психолого-педа-
гогический оптимизм, вера в большие возможности во-
спитания и самовоспитания. В его психологических ра-
ботах рефреном звучит тезис: «Наша судьба находится
в наших собственных руках... Ад, ожидающий нас з
загробной жизни, о котором нам говорят богословы,—
пишет Джеме,— не хуже того ада, который мы сами
создаем себе на этом свете, воспитывая свой характер
в ложном направлении» (Беседы с учителями о психо-
логии. Пг., 1919. С. 49—50).

Определяя характер теоретической ориентации
Джемса, его подход обычно соотносят с функционализ-
мом в американской психологии. В анализе этого на-
правления отмечают его акцент на практицизм, культ
действия и личного достижения успеха, стремление ис-
кать эффективные способы адаптации человека к ме-
няющейся среде (см.: Ярошевский М. Г. История пси-
хологии. М., 1976). Эти тенденции связывают, с одной
стороны, с особенностями практики американской со-
циальной жизни, а с другой—с влиянием складываю-
щейся 4'илософской традиции прагматизма. Джеме дает
оригинальную интерпретацию сознания. Он пишет
о потоке сознания, мысли или субъективной жизни, под-
черкивая динамизм, процессуальный характер душевных
явлений, рассматривая их как постоянно сменяющие
друг друга неповторяемые состояния. То, что при по-
верхностном взгляде кажется повторением, в действи-
тельности меняющийся ряд уникальных мыслей. Если
психология структуралистов представляла сознание как
сумму отдельных элементов, своего рода душевных дис-
кретных атомов, то для Джемса «первичным фактом»
выступает поток сознания как непрерывная динамичная
целостность. Членить ее — то же, что «резать ножница-
ми воду».

Другая важная характеристика сознания — его се-
лективность: в нем всегда имеет место отбор одних со-
стояний и отклонение других. Джеме обращается к ос-
новным, по его мнению, определяющим прицесса-м вы-
бора — вниманию и привычке; он уделяет много места
процессу категоризации информации, поступающей из
внешнего мира. Для этих разделов книги как раз ха-
рактерно соединение как бы устремленных в будущее
тенденций и в то же время устаревших к настоящему
сведений и представлений. Идеи Джемса о природе
сознания, памяти, внимания отчасти можно обнаружить,
например, в арсенале современной когнитивной психо-
логии, в созвучном аспекте на новом эксперименталь-
ном уровне обратившейся к этим проблемам.

В главе, посвященной личности. Джеме выступает
как сторонник ее широкого определения: не только че-
рез ее структуры и связи между структурными элемен-
тами. В этом отношении традиции нашей отечественной
психологии в подходе к личности созвучны взглядам
Джемса. Вот что пишет об этом, например, С. Л. Ру-
бинштейн: «...У. Джеме отмечал, что личность человека
составляет общая сумма всего того, что он может на-
звать своим. Иначе говоря: человек есть то, что он
имеет... В известном смысле и мы можем, конечно, ска-
зать, что трудно провести грань между тем, что человек
называет самим собой, и кое-чем из того, что он счита-
ет своим. То, что человек считает своим, в значительной
мере определяет и то, чем он сам является. Но только
это положение приобретает у нас иной и в некотором
отношении противоположный смысл. Своим человек
считает не столько те вещи, которые он себе присвоил,
сколько то дело, которому он себя отдал, то обществен-
ное целое, в которое он себя включил» (Основы обшей
психологии. Т. II. М., 1989. С. 243).

Развитые Джемсом положения о личности в целом
оказали большое влияние на становление многих обла-
стей дальнейших персонологических исследований, на-
пример самосознания, самооценки, уровня притязаний
и пр.

Одна из ярких и широкоизвестных страниц психо-
логии Джемса — его теория эмоций. Эта теория была
разработана в одно время независимо друг от друга
двумя исследователями—У. Джемсом в 1884 г. и
Н. Н. Ланге в 1885 г.— и вошла о историю психологии
под названием теории Джемса—Ланге. Вот ее краткая
классическая формулировка, данная Джемсом: «...Мы
опечалены, потому что плачем; приведены в ярость, по-
тому что бьем другого; боимся, потому что дрожим...»

Л. С. Выготский в историко-психологическом исследова-
нии «Учение об эмоциях» подчеркивает парадоксаль-
ность этой теории по сравнению с классической. Пара-
докс в том, «что она выдвинула в качестве причины
эмоций то, что прежде считалось ее следствием» (т. 6.
С. 103). Органические изменения в ней рассматрива-
ются как прямая причина, источник и самое существо
эмоционального процесса. Кстати, с этим тезисом свя-
зан развернутый вариант названия теории — «органи-
ческая теория эмоций».

Мы остановимся кратко на основных моментах об-
стоятельного анализа Выготским теории Джемса—Ланге,
поскольку, по существу, они весьма показательны и со-
временны, хотя относятся к началу 30-х гг. нашего века.
Внеся небольшие поправки, связанные с временем, от-
деляющим нас от возникновения этой теории, сегодня
можно повторить слова Выготского в ее адрес: создан-
ная более века назад теория дожила до наших дней,
«несмотря на разрушительную критику, которой она
подверглась с разных сторон» (там же. С. 95). Порож-
денная ею дискуссия продолжается до настоящего вре-
мени, причем сама теория стала «тем образцом,— от-
мечают многие современные исследователи,— на кото-
рый равнялись авторы в разработке альтернативных
представлений» (Вилюнас В. К. Психология эмоцио-
нальных явлений. М., 1976. С. 11).

Останавливаясь на вопросе о том, что обеспечило
теории Джемса—Ланге долгое «исключительное господ-
ство», Выготский отмечает два обстоятельства. Первое
связано с характером ее представления, в котором на-
ходит отражение общая манера изложения «душевного
движения» у Джемса. Эта теория, пожалуй, единствен-
ная, которая с полной логической последовательностью,
доходящей до парадоксальности, удовлетворительно
разрешает вопрос о природе эмоций с такой видимой
простотой, с такой убедительностью, с таким обилием
повседневно подтверждающихся, доступных каждому
фактических доказательств, что невольно создается
иллюзия ее истинности и неопровержимости. Второе
обстоятельство, по мнению Выготского, состоит в сле-
дующем: «...Эта теория при объяснении эмоций выдви-
гает на первый план их органическую основу и потому
импонирует как строго физиологическая, объективная и
даже единственно материалистическая концепция эмо-
ций и чувствований. Здесь снова возникает удивитель-

яая иллюзия, которая продолжает существовать с по-
разительным упорством, несмотря на то что сам Джеме
позаботился о том, чтобы с самого начала разъяснить
свою теорию как теорию, не обязательно связанную с
материализмом» (т. 6. С, 96).

С точки зрения Выготского, уязвимость рассматри-
ваемой теории связана прежде всего с тем, что она
сформулирована, «опираясь на повседневное наблюде-
ние, интроспективный анализ и чисто спекулятивные
построения» (там же. С. 102). Проведенный им углуб-
ленный анализ теории «с точки зрения ее 4'актической
состоятельности» обнаружил, что она «не выдерживает
критики фактов при первой же попытке ее эксперимен-
тального исследования» (там же. С. 113). Выготский
также обращает внимание, что не достигнута основная
цель устремлений этой теории — «преодоление интел-
лектуализма в учении об аффектах, нахождение того
специфического признака, который отличает эмоцио-
нальное состояние от чисто познавательных, интеллекту-
альных состояний сознания» (там же. С. 154—155).

Многие исследователи Джемса обычно отмечают про-
тиворечивость его теоретических представлений. И это
справедливо; причем сам Джеме считал, что состояние
психологии его времени не располагало к полной опре-
деленности и однозначности. Например, Выготский от-
мечает «шатание Джемса в окончательном изложении
собственной теории», рассматривая это как свидетель-
ство «внутренней ограниченности и противоречивости
классической формулировки его гипотезы...» (там же.
С. 154). Однако, определяя важную грань значения
подхода Джемса и Ланге, Выготский писал: «Их гипо-
теза уже по одному тому исторически оправдала себя,
что породила ряд исследований и тем толкнула науч-
ную мысль на открытие не известных до того явлений
действительности, которые сами уже предопределили
направление для движения теоретической мысли» (там
же. С. 132).

Мы не имеем возможности останавливаться здесь на
современных достижениях активно развивающейся об-
ласти психологического исследования эмоций. Подчерк-
нем лишь, что актуальной остается задача, сформули-
рованная Выготским более полувека назад: «Мы вста-
ли перед необходимостью создать новую теорию для
новых фактов, противопоставить ее старой теории и
включить в нее все то истинное и выдержавшее факти-

ческую проверку, что заключалось в гипотезе Джемса
и Ланге» (там же).

Анализируя современное состояние этой области,
можно присоединиться к приведенному высказыванию.
Отметим лишь, что своеобразное «подкрепление» рас-
сматриваемая теория эмоций получает в сфере широкой
современной практики психокоррекционной работы. Мы
имеем в виду тенденцию корригировать нарушенные ду-
шевные состояния посредством работы, в частности с
конкретными их внешними, в том числе органическими,
проявлениями. Можно упомянуть и соответствующие
эффекты из области современной психофармакологии.

В своем Предисловии переводчика к «Психологии»
Джемса на русском языке И. И. Лапшин замечает, что
Джсмс-психолог и Джемс-философ представляют две
почти совершенно самостоятельные личности. Пожалуй,
это справедливое замечание. Хотя Джеме не избегает
обращений к философским проблемам в своих психо-
логических работах, философское творчество — это уже
другие годы и другие страницы его жизни. В истории
философии Джеме не менее известная и значительная
фигура, чем в истории психологии. Он один из родона-
чальников философской системы прагматизма. Собст-
венно философский период его деятельности следует за
психологическим и связан с выходом таких его извест-
ных философских работ, как «Философские концепции
и практические результаты» (1898), «Прагматизм»
(1907), «Значение истины» (1909) и др. Несомненно
взаимное влияние этих двух периодов жизни и деятель-
ности Джемса. С одной стороны, в его психологии
можно обнаружить следы становления будущей фило-
софской системы взглядов, а с другой — в философии,
возможно, показательно само обращение к теории по-
знания, проблемам истины, субъективистский крен в их
осмыслении.

Джеме неоднократно в своей «Психологии» отмеже-
вывается от философии материализма и прямо пишет:

«Моя точка зрения не может быть названа материа-
листической». Тем не менее нельзя сказать, что автор
вовсе порывает с материализмом. По крайней мере, как
уже отмечалось, он исходит из признания независимого
от сознания существования материального мира. Душа
же предстает у него как субстанция, в определенном
смысле обособленная от материального мнра. Далеко
не всегда автору удается расчленить психологические

[Ьакты и метафизику, как этого ему хотелось бы: «Но
° качестве психологов нам нет никакой надобности вда-
уаться в метафизику. Психология имеет дело только с
геми или другими состояниями сознания. Доказывать
существование души — дело метафизики или богосло-
вия, но для психологии такая гипотеза субстанциального
единства является излишней». Во многих конкретных
вопросах позиция Джемса действительно оказывается
не материалистической. Показательна в этом отноше-
нии, например, глава, посвященная воле. Как замечает
Л. С. Выготский, Джеме «должен был сделать, правда
самый незначительный, как и подобает прагматисту,
заем духовной энергии у божественного fiat — да бу-
дет,— которым сотворен мир и без помощи которого
Джеме не видел возможности научно объяснить воле-
вой акт» (т. 3. С. 66).

Большой интерес представляет и опыт Джемса по
трансляции психологических знаний учителю, описан-
ный в его книге «Беседы с учителями о психологии»,
которую можно рассматривать как одно из первых по-
собий по практической психологии. Сведения о «здании
нашего духа» — вот что, по мнению Джемса, в первую
очередь может дать психология учителю. «Моим глав-
ным желанием было заставить учителей понять духов-
ную жизнь ученика, как некоторое активное единство,
каким он сам ее чувствует, и, если возможно, сочув-
ственно воспроизвести ее в воображении»,—так опре-
деляет Джеме свою задачу, речь идет не только о раз-
витии объектного видения ученика, т. е. о видении как
бы извне, со стороны, но и о необходимости учителю
компетентного взгляда изнутри — с позиции самого уче-
ника.

Подытоживая сказанное, хотелось бы порадоваться
вместе с читателем подарку, который мы получаем бла-
годаря переизданию этой книги, приуроченному к сто-
летней годовщине со времени ее первого выхода.

Л. А. Петровская, доктор психологических наук

Предисловие автора

Настоящая книга представляет сокращение моего боль-
шого труда «Основания психологии». Готовя ее к печа-
ти, я имел в виду дать учебник психологии, годный для
классного употребления. Для этого я выпустил из мое-
го большого труда целые главы, другие написал зано-
во. Я выпустил историческую и полемическую части,
мета4)изические рассуждения, места чисто философско-
го характера, большую часть цитат и ссылок на другие
книги и все не относящиеся прямо к делу подробности,
предоставляя преподавателю психологии самому поль-
зоваться этим материалом по мере надобности. Зная,
как плохо знакома с физиологией большая часть уча-
щейся молодежи, я счел нужным посвятить несколько
глав описанию органов чувств и мозга '. Полагаю, что
сделанные сокращения в критической части труда и
более упрощенный и догматический способ изложения
способствовали большей ясности в развитии моей об-
щей точки зрения на психологию как на естественную
науку. Около ²/5 книги написаны вновь или основатель-
но переработаны; остальное скомпилировано из моего
большого труда. Жалею, что не удалось добавить главы
«О наслаждении и страдании», «Об эстетическом чув-
стве» и «О нравственном чувстве». Может быть, мне
удастся восполнить этот пробел в следующем издании,
если в нем когда-нибудь представится надобность.

Пользуюсь этим предисловием, чтобы сделать не-
сколько замечаний по поводу изложения «Оснований
психологии». Огромное большинство критиков отнес-
лись ко мне так снисходительно, что мне остается толь-
ко сердечно благодарить их. Но все они сходились в од-
ном общем упреке: по их мнению, изложение мое бес-
порядочно, последовательность глав слишком искус-
ственна. «Этот недостаток извинителен,— прибавляли

' В настоящем издании эти главы (III— IX) опущены.— Примеч.
ред.

они,— так как данное сочинение состоит по большей ча-
сти из собрания журнальных статей; поэтому оно не
может отличаться такой систематичностью, какой мож-
но требовать от цельного, специально написанного тру-
да». По-моему, упрек несправедлив; оправдание, приве-
денное выше, также неосновательно. Порядок изложе-
ния, без сомнения, несколько нестроен, недаром боль-
шинству критиков этот недостаток бросился в глаза. Но
сказать, что в книге нет общего плана, мне кажется,
нел11зя; я преднамеренно держался порядка, наиболее
удобного в педагогическом отношении; я начинал с
конкретных душевных состояний, непосредственно из-
вестных всякому человеку, переходил к так называемым
элементам, с которыми мы знакомимся позднее путем
абстракции. Обратный порядок изложения, при котором
постепенно конструируют сложные состояния сознания
из элементарных психических единиц, дает возможность
придать изложению более изящную форму и разделить
всю книгу на ясно разграниченные части. Но эти ' пре-
имущества изложения нередко приобретаются путем
искажения действительных фактов. Я готов допустить,
что мой синтетический порядок изложения устанавли-
вался мною, так сказать, на ощупь. Но я поступал так
по соображениям, которые вынуждали меня призна-
вать подобный образ действия педагогически необходи-
мым. Вообще наперекор моим критикам я склонен ду-
мать, что упрек в «несистематичности» изложения в
данном случае не есть упрек по существу, ибо мы по-
лучаем живое понимание душевных явлений, удерживая
наше внимание возможно дольше на конкретных состоя-
ниях сознания во всей их цельности, между тем как
анализ психических элементов есть, так сказать, анализ
post mortem (посмертный). В последнем случае мы
имеем дело не с жизненными явлениями, а с искусствен-
ными абстракциями '.

* В настоящей книге я уделил так много места подробному
описанию ощущения, что, следуя установившемуся обычаю, поме-
щаю эти главы в начале книги, хотя вовсе не убежден, что такой
порядок изложения самый лучший. Теперь, когда менять порядок
глав уже поздно, я чувствую, что главы «Ощущение движения»,
«Инстинкт» и «Эмоция» должны ради целей преподавания немед-
ленно следовать за главой «Привычка»; глава же «Мышление» дол-
жна быть помеш.ена гораздо раньше, пожалуй, тотчас вслед за
главой «Личность». Советую преподавателям психологии придержи-
ваться именно такого порядка, невзирая на то что глава «Мыш-
ление», если переставить ее на новое место, потребует легкой пере-
работки.

Оставляя в стороне вопрос, правы ли мои критики в
первом упреке или нет, я должен сказать, что они не-
правы во взгляде на отношение моих журнальных ста-
тей к предлагаемой книге. За единственным исключе-
нием, все главы моих «Оснований психологии» были
написаны первоначально специально для книги; только
впоследствии, не предвидя окончания работы, я напе-
чатал некоторые из этих глав в журналах. Без сомне-
ния, я не сумел распорядиться как следует моим мате-
риалом, но было бы несправедливо упрекать меня в том,
что при составлении «Оснований психологии» я не при-
ложил всех возможных усилий для наиболее добросо-
вестного выполнения моего труда,

Глава LВведение

Определение психологии лучше всего дал Ладда — как
науки, занимающейся описанием и истолкованием., ...со.:.,
стоянии сознания. Под состояниями сознания здесь
"разумеются такие явления, как ощущения, желания., эмо-
ции, познавательные процессы, суждения,'решения, хо-
тения и т. п. В состав истолкования этих явлений дол-
жно, конечно, входить изучение как тех причин и ус-
ловий, при которых они возникают, так и действий, не-
посредственно ими вызываемых, поскольку те и другие
могут быть констатированы.

В предлагаемом сочинении психологию должно из-
лагать как естественную науку. Это замечание требует
пояснения. Большинство мыслителей полагают, что, по
существу, есть только одна наука о всех объектах по-
знания и что пока не познано всё, ничто не может быть
познано вполне. Если бы такая наука когда-нибудь воз-
никла, то это была бы философия. Па самом деле такая
нэука возникнет еще очень не скоро; вместо нее мы
имеем в различных областях массу начатков знания,
обособленных друг от друга ради практического удоб-
ства до того времени, пока с дальнейшим ростом зна-
ния они не сольются в единый кодекс истины. Эти вре-
менные начатки знания мы называем «науками» во
множественном числе. Ради экономии времени в рабо-
те каждая из этих наук ограничивается произвольно
избранными проблемами знания, игнорируя все осталь-
ные.

Таким путем каждая наука принимает на веру из-
вестные данные, предоставляя другим отделам филосо-
фии подвергать критике их истинность и значение. Так,
все естественные науки верят в абсолютно не завися-
щее от познающего ума существование мира материи,
невзирая на то что более глубокий философский анализ
этого вопроса ведет к идеализму. Механика приписы-
вает материи обладание массой, проявление силы, оп-
ределяя данные понятия чисто феноменальным образом

2 -833

КакьссЕяя сбластг
ййб^г^аха

и не смущаясь теми иррационалыюстями, которые мож-
но вскрыть в этих понятиях при дальнейшем анализе.
Подобным образом движение принимается в механике
за нечто абсолютно не зависящее от познающего объ-
екта, несмотря на затруднения, к которым приводитта<
кое утверждение. Подобным же некритическим путем в
физике допускается существование атомов, действия на
расстоянии и т. д.; химия берет на веру все данные фи-
зики, а физиология — все данные химии. Психология,
как естественная наука, рассматривает явления с такой
же односторонней и временно-условной точки зрения.
Сверх реальности материального мира со всеми его
свойствами, реальности, принимаемой на веру другими
естественными науками, психология постулирует допол-
нительные, по преимуществу ей принадлежащие данные,
предоставляя другим, более разработанным, отделам
философии констатировать их реальность и оценивать
их конечное значение. Эти данные следующие: 1) мыс-
ли и чувства, и решительно всё, что может служить на<
званием для изменчивых состояний сознания; 2) позна-
ние других явлений при посредстве этих состояний" со-
знания. К таким явлениям относят материальные объ-
екты и события и другие состояния познающего духа,
Материальные объекты могут быть близки или далеки
по пространству и времени, состояния духа могут при-
надлежать не одному только психологу-исследователю,
но и другим лицам или самому исследователю, но в
различное время.

Как одно нечто может познавать другое — это со-
ставляет проблему так называемой теории познания.
Каким образом такая вещь, как состояние духа, вооб-
ще может существовать — это составляет предмет ра-
циональной (названной так в отличие от эмпириче-
ской) психологии. Полная истина о состояниях созна-
ния станет известна только тогда, когда и теория
знания, и рациональная психология скажут свое пос-
леднее слово. Тем временем о них можно собрать массу
условных истин, которые неизбежно войдут в состав
более широкой истины, когда для этого наступит срок.

Такой временный свод положений о состояниях
сознания и о познавании, которым эти состояния созна-
ния пользуются, и есть то, что я разумею под психоло-
гией как естественной наукой. Каковы бы ни были ко-
нечные выводы теории о свойствах духа, материи и
познания, при моем понимании психологии ее факты и

законы сохранят все свое значение. Если критические
умы найдут такую естественноисторическую точку зре-
ния произвольно суживающей взгляд на вещи, то они
не должны ставить это в упрек книге, рассматривающей
явления именно с такой точки зрения: скорее, им сле-
дует дополнить односторонние взгляды более глубоким
анализом мысли. Неполные отчеты часто практически
необходимы. Для того чтобы в данном случае поднять-
ся над уровнем обычных научных предпосылок, нужно
было бы дать не один том, а целую полку томов, что
значительно превышает силы автора.

Прибавим к этому, что предметом настоящей книги
будет только человеческий интеллект. Несмотря на то,
что психическая жизнь низших животных не без успеха
исследовалась в последнее время, из-за недостатка ме-
ста не станем ее здесь анализировать и только иногда
будем ссылаться на ее проявления, именно в тех слу-
чаях, когда она будет проливать свет на наше исследо-
вание.

Психические явления нельзя изучать независимо от
физических условий познаваемого мира. Великая ошиб-
ка старинной рациональной психологии заключалась в
том, что душа представлялась абсолютно духовным су-
ществом, одаренным некоторыми исключительно ему
принадлежащими духовными способностями, с помощью
которых объяснялись различные процессы припомина-
ния, суждения, воображения, хотения и т. д. почти без
всякого отношения к тому миру, в котором эти способ-
ности проявляют свою деятельность. Но более сведущая
в этом вопросе современная наука рассматривает наши
внутренние способности как бы заранее приноровлен-
ными к свойствам того мира, в котором мы живем; я
хочу сказать, так приноровленными, чтобы обеспечить
нам безопасность а счастье в окружающей обстановке.
Наши способности к образованию новых привы-к-к
к запоминанию последовательных серий явлений, к от-
влечению общих свойств от вещей, к ассоциированию
с каждым явлением его обычных следствий представля-
ются для нас как раз руководящим началом в этом
мире, и постоянном, и изменчивом в то же время; рав-
ным образом наши эмоции и инстинкты также приспособ-
лены к свойствам именно данного мира. По большей
части, если известное явление важно для нашего благо-
получия, оно с. первого же раза возбуждает в нас жи-
вой интерес. Опасные явления вызывают в нас инстинк-

гивпый страх, ядовитые вещи—отвращение, а предме
ты первой потребности привлекают нас к себе. Короч
говоря, мир и ум развивались одновременно и поэтом:

в некоторых отношениях как бы приспособились друг '•'
другу. Различные виды взаимодействия между мирое
вым порядком и закономерностью душевных явленийу
в силу которых могла произойти с течением времещк
эта существующая в настоящее время гармония отно-
шений, служили предметом многих исследований «,
точки зрения теории эволюции, которые хотя еще ни
привели к каким-нибудь окончательным результатам-
однако обогатили этот вопрос новыми идеями и освети-;

ли ряд новых проблем. ?

Главным результатом этого нового воззрения была
все более и более укрепляющееся убеждение, чтораз-
витие душевной жизни есть явление по преимуществу
телеологического характера, т. е. что различные виды
наших чувств и способы мышления достигли теперешне-
го состояния благодаря своей полезности для регули-
рования наших воздействий на внешний мир.

В конце концов немного формул в новейшей психо-
логии оказало более услуг, чем спенсеровское положе-
ние, что сущность душевной и телесной жизни заклю-
чается в одном и том же, именно в «приспособлении
внутренних отношений к внешним». Низшие животные
н дети приспосабливаются к находящимся непосред-
ственно перед ними объектам опыта. При более высокой
степени умственного развития приспособление распро-
страняется на более отдаленные в пространстве и вре-
мени объекты и сопровождается все более и более
сложными и точными процессами мысли.

Первичные и основные проявления душевноч жизни
суть действия, клонящиеся к самосохранению. Па вто-
ром плане в душевной жизни играют роль многие дру-
гие случайные явления, которые при дурном приспособ-
лении могут привести их обладателя к гибели. Психоло-
гия в самом широком смысле этого слова должна
изучать все проявления душевной деятельности — бес-
полезные и вредные, наряду с благоприятствующими
приспособлению. Но изучение вредоносных явлений ду-
шевной жизни, составляющее предмет психиатрии -—
науки о душевных болезнях,—и изучение безразличных
(для приспособления) явлений душевной жизни, состав-
ляющее содержание эстетики, не отражены в предла-
гаемой книге,

Все душевные явления (независимо от их полезно-
сти)сопровождаются телесными процессами. Они

приводят к едва заметным переменам в дыхании, крово-
обращении, общей сокращаемости мышц, в деятельно-
сти желез и сосудов даже в тех случаях, когда не
вызывают никаких заметных движений в мышцах, за-
ведующих произвольными движениями. Не только из-
вестные душевные состояния, как, например, волнения,
но все вообще психические явления, даже чисто мысли-
тельные процессы и чувствования, по вызываемым ими
результатам суть двигатели. При дальнейшем изложе-
нии мы выясним это подробнее. Пока примем данное
положение за один из основных фактов той науки, в
область которой мы вступаем.

Выше мы сказали, что следует изучатьусловия, оп-
ределяющие состояния сознания. Таким непосредствен-
ным условием служат известные процессы в мозговых
полушариях. Это положение подкрепляется таким мно-
жеством патологических фактов и до такой степени
руководит физиологами в самом основании огромного
большинства их суждений, что для человека, знако-
мого с физиологией, является почти аксиомой. Впрочем,
дать сжатое и неопровержимое доказательство без-
условной зависимости психических процессов от пере-
мен, происходящих в нервном веществе, было бы труд-
но. Что известная степень постоянной общей зависимо-
сти душевных явлений от телесных существует—этого
нельзя отвергать. Достаточно обратить внимание на то.
как быстро может быть уничтожено (поскольку мы мо-
жем судить) сознание ударом по голове, обильным
кровотечением, эпилептическим припадком., приемом
большой дозы алкоголя, опиума, эфира или закиси азо-
та (NgO); или достаточно указать на то, как легко ка-
чественно изменить состояние сознания приемом мень-
шей дозы одного из этих веществ или вызовом лихорад-
ки, для того чтобы увидеть, в какой степени наш луу
зависит от случайных состояний тела Маленькой задер-
жки в желчном протоке, приема слабительного, чашки
крепкого кофе в известную минуту достаточно, чтобы
временно совершенно изменить взгляды человека на
жизнь.

Состояния нашего духа и наши решения более за-
висят от нашего кровообращения, чем от логических
оснований. Будет ли человек р известном случае тру-
сом или героем — зависит от временного состояния его

нервов. Во многих случаях помешательства (хотя от-
нюдь не во всех) были найдены заметные изменения
мозговой ткани. Разрушение соответствующих участков
мозговых полушарий вызывает потери памяти и двига-
тельной способности вполне определенных порядков.
Принимая в соображение указанные гракты в совокуп-
ности, мы невольно готовы допустить простым и ради-
кальным положение: все душевные процессы являются
безусловно функцией мозговой деятельности, изменяясь
параллельно последней и относясь к ней как действие к
причине.

Это соображение служитрабочей (регулятивной)
1ипотезой всей физиологической психологии последних
лет и будет играть роль такой же гипотезы в настоя-
щем сочинении. Взятая в такой абсолютной форме, она,
может быть, утверждает слишком многое, заключая и
себе истину лишь отчасти. Но единственный способ удо-
стовериться в ее несостоятельности заключается в ее
серьезном приложении ко всякому случаю, какой толь-
ко попадется. Разработка гипотезы во всей ее широте
во многих случаях является единственным средством
доказать ее несостоятельность. Я, впрочем, готов ут-
верждать без малейшего колебания с самого начала,
что единообразие в соотношениях психических и мозго-
вых процессов составляет закон природы. Детальное
истолкование этого закона всего лучше покажет, где
трудно и где легко обнаружить его проявления,

Некоторым читателям предлагаемая гипотеза пока-
жется самым неосновательным предвзятым материализ-
мом. В известном смысле это, конечно, материализм:

гипотеза наша подчиняет высшее произволу низшего.
Но хотя мы и утверждаем, что реализация мысли есть
результат механических законов (ибо, согласно другой
руководящей гипотезе, именно физиологической, законы
мозговой деятельности по существу суть механические
законы), мы нимало не объясняем природы мысли, уста-
навливая зависимость между физическим и психиче-
ским, и в последнем смысле наше предположение не
есть материализм. Те авторы, которые безусловно на-
стаивают на зависимости наших мыслей от нашего
мозга как на неоспоримом факте, нередко являются
наиболее настойчивыми сторонниками того мнения, что
атот факт необъясним и что коренная сущность созна-
ния никогда не может быть рациональным образом
выведена из каких-либо материальных причин.

Без сомнения, нужно поработать нескольким поко-
лениям психологов, чтобы установить с надлежащей
точностью гипотезу о зависимости душевных явлений
от телесных. До того времени книги, постулирующие
ее, будут опираться до некоторой степени на пробле-
матический принцип. Но изучающий психологию дол-
жен помнить, что в науках постоянно практикуются
подобные рискованные приемы и они обыкновенно про-
грессируют зигзагом от одной абсолютной формулы к
другой, которая исправляет первую чрезмерным укло-
нением в противоположную сторону. В настоящее вре-
мя психология двигается в материалистическом направ-
лении, и в интересах ее конечных успехов ей должна
быть предоставлена полная свобода двигаться в этом
направлении даже теми, которые уверены, что она ни-
когда не достигнет конечной цели, не возвратившись
вспять. В одном только нельзя сомневаться: именно в
том, что, слившись с философией в ее целом, психоло-
гические формулы получат совершенно иное значение
сравнительно с тем, какое они имели так долго, изуча-
ясь с точки зрения абстрактной и страдающей неполно-
той естественной науки, как бы ни было необходимым и
неизбежным изучение психических явлений с такой вре-
менно-условной точки зрения.

Подразделения психологии. Итак, нам предстоит
изучить по мере возможности состояния в их соотно-
шении с вероятными нервными условиями. В настоящее
время окончательно выяснено, что нервная система
есть не что иное, как машина, воспринимающая внеш-
ние воздействия и целесообразно реагирующая на них
для сохранения особи и ее рода. Это не требует разъ-
яснений для читателя, знакомого хотя бы самым по-
верхностным образом с физиологией.

Анатомически нервная система подразделяется на
три главных отдела: 1) нервы, приносящие токи, цен-
тростремительные; 2) органы центрального распреде-
ления токов; 3) нервы, относящие токи, центробеж-
ные.

Что касается функций, то мы имеем ощущение, цен-
тральное действие и движение. Психологически мы мо-
жем соответствующим образом подразделить сферу на-
шего анализа согласно аналогичной схеме и последова-
тельно рассматривать три основных сознательных про-
цесса и их условия. Первый класс составляют ощуще-
ния; второй — церебрация, или умственные процессы;

третий — стремления к действию. При подобном делении
неизбежно возникает некоторая неясность, но для такой
книги, как наша, это деление практически удобно, и по-
тому мы будем придерживаться его, невзирая на воз-
ражения, которые можно выдвинуть против него.

Глава II.Об ощущении вообще

Центростремительные нервные токи суть единственные
нормальные агенты, действующие на мозг. Нервные
центры человека окружены многими плотными оболоч-
ками, которые предохраняют эти центры от непосред-
ственного влияния сил внешней природы. Волосы, тол-
стая черепная кожа, череп и по крайней мере две моз-
говые оболочки, из которых одна твердая, облекают го-
ловной мозг; кроме того, этот орган, как и спинной
мозг, погружен в серозную жидкость, в которой он как
бы плавает. При таких условиях на мозг могут влиять
только следующие факторы: 1) крайне слабые, тупые
механические толчки; 2) изменение притока крови, ка-
чественное и количественное; 3) нервные токи, пробе-
гающие по так называемым приносящим, или центро-
стремительным, путям. Механические толчки обыкно-
венно не оказывают никакого действия на мозг; эффек-
ты, вызываемые переменами в кровообращении, обык-
новенно бывают преходящи; наоборот, нервные токи
производят результаты органического свойства как в
момент их прибытия, так и позднее, оставляя незамег-
ные следы в мозговом веществе, которые, как мы пола-
гаем, остаются более или менее' постоянными свой-
ствами его структуры, видоизменяя его деятельность на
все будущее время.

Каждый приносящий нерв идет от определенной ча«
сти периферии и раздражается и возбуждается к внут-
ренней деятельности особой внешней силой. Обыкно-
венно нерв известной природы нечувствителен к воз-
действиям несоответствующего порядка. Например, зри-
тельные нервы невосприимчивы к колебаниям воздуш-
ных волн, кожные — к световым волнам эфира. Языч-
ный нерв не возбуждается ароматическими благово-
ниями, жар не оказывает действия на слуховой нерв.
Каждая категория нервов выбирает из колебаний ок-
ружающей среды только те, которые соответствуют

исключительно ей. В результате наши ощущения обра-
зуют прерывистые ряды, отделенные друг от друга
громадными промежутками. Нет никаких оснований
предполагать, что порядок колебаний во внешнем мире
представляет такую же прерывистую серию, как и
порядок наших ощущений. Между самым быстрым слы-
шимым движением воздушных волн (самое большое
40 тыс. колебаний в 1 с) и самым медленным движе-
нием тепловых волн (быть может, несколько биллио-
нов колебаний в 1 с) природа должна была где-нибудь
осуществить бесчисленное множество посредующих
звеньев, для восприятия которых мы не имеем соответ-
ствующих нервов. Весьма возможно, что процесс, про-
исходящий в нервных волокнах самых различных нер-
вов, тождествен или по крайней мере сходен. Это так
называемый ток, но в сетчатке ток пускается в ход од-
ним порядком внешних колебаний, а в ухе — другим
порядком. Это обусловлено различием концевых аппа-
ратов, которыми снабжены многие центростремительные
нервы.

Совершенно так же, как мы вооружаемся ложкой,
чтобы зачерпнуть суп, и вилкой, чтобы взять говядину,
нервные волокна вооружаются одним концевым аппа-
ратом для восприятия воздушных волн, другим — для
восприятия волн эфира. Концевой аппарат всегда со-
стоит из видоизмененных эпителиальных клеток, пред-
ставляя с нервными волокнами одно целое. Само нерв-
ное волокно непосредственно возбуждается внешним
агентом, который сначала воздействует на концевой ап-
парат;. Волокна зрительного нерва не получают впечат-
ления непосредственно от солнечных лучей; можно ка-
саться льдом кожного нервного ствола, не вызывая ощу-
щения холода ¹. Нервы — простые проводники; конце-
вые аппараты — многочисленные несовершенные теле-
фоны, в которые внешний мир говорит и из которых
каждый воспринимает только часть сказанного; мозго-
вые клетки у центральных концов нервных волокон
представляют такое же число телефонных станций: че-
рез них ум воспринимает обращенные к нему издалека
речи.

' Испытуемый, впрочем, может при этом испытывать боль; не-
обходимо допустить, что всевозможные нервные волокна, равно
как и концевые аппараты, до известной степени способны возбуж-
даться с помощью механического и электрического раздражителей.

Специфические энергии различных частей мозга.

' Так, зрительные нервные волокна направляются к затылочным долям, обонятельные — к нижней части височных долей, слуховые прежде всего направляются… так как конечный результат наших экспериментов -— раздражение затылочной доли… Таким образом, наши обычные способы ощущать внешние объекты зависят от того, с какими частями мозга связаны…

3-833 33

какой пропорции ощущение отстает от раздражения по
мере возрастания последнего? Чтобы ответить на этот
вопрос, обыденный опыт недостаточен. Нам нужны для
этого точные мерила как для различных степеней раз-
дражения, так и для интенсивности самих ощущений,

Впрочем, и обыденный опыт дает некоторые указа-
ния на то, как производить такие измерения. Мы виде-
ли, что измерить силу ощущения невозможно; мы можем
лишь определить разницу между ощущениями. Но все
эти опыты выражались в одном факте, именно в том,
что та же разница а раздражении в одном случае могла
ощущаться, а в другом нет: прибавка фунта к фунту
ощущалась, а прибавка того же фунта к 100 фунтам
оставалась незаметной. Опыт показал нам; что одина-
ковая разница в раздражения х может вызывать совер-
шенно неодинаковую разницу в ощущениях. Всего ско-
рее мы достигнем результата, если возьмем произволь-
ной величины раздражение, заметим, какое оно вызы-
вает ощущение, и посмотрим, насколько мы можем уве-
личить раздражение, не вызывая заметной перемены в
интенсивности ощущения. Если мы будем производить
такие наблюдения с раздражениями произвольно взятой
величины, мы будем вынуждены изменять величину я
того придатка к раздражению, который способен выз-
вать едва заметную разницу в ощущении. Свет не дол-
жен быть ярок, как сияние звезд, чтобы быть только-
только заметным в сумерки; он должен быть гораздо
сильнее, чтобы быть едва заметным днем. Если мы те-
перь произведем наблюдения над раздражениями са-
мой различной интенсивности и отметим для каждой
сгепени раздражения величину прибавки, необходимой
для получения наименьшей разницы в ощущении, то
мы получим ряд чисел, выражающих закон, согласно
которому ощущение изменяется при возрастании раз-
дражения».

Согласно этому методу особенно легко вести наблю-
дения за ощущениями света, звука и давления.

В последнем случае «мы находим,— пишет Вундт
далее,— удивительно простой результат: наименьший
прирост в раздражении к первоначальной тяжести дол-
жен находиться постоянно в том же отношении к ней,
быть той же дробью ее, независимо от абсолютной
величины тяжести, над которой производится экспери-
мент. Как среднее число из целого ряда экспериментов,
эта дробь оказалась равной '/з, т. е. независимо от то-

a-i

го какое давление уже произведено на кожу, прирост
или уменьшение давления будет ощутимо, если прида-
ток или вычет будет равняться примерно '/з первона-
чальной тяжести».

Затем Вундт описывает, как можно наблюдать раз-
ницу в ощущениях мышечных, тепловых, световых и
звуковых. Эти замечания он заключает следующими
словами: «Итак, мы нашли, что все ощущения, для ко-
торых мы можем точно измерить соответствующие раз-
дражения, подчинены однородному закону. Как бы ни
были разнообразны многие особенности в его форму-
лировке, основание его остается верным во всех случа-
ях: прирост раздражения, необходимый для наимень-
шего прироста ощущения, находится в постоянном от-
ношении к общей величине раздражения. Числа, выра-
жающие это отношение, для ощущений световых —
Vioo. мышечных —'/it, звуковых, термических и давле-
ния —'/з.

Эти числа далеки от желательной точности, но они
могут дать общее понятие об относительной способно-
сти различения в разных ощущениях. Важный закон,
определяющий в такой простой форме отношение ощу-
щения к вызывающему его раздражению, был открыт
впервые физиологом Вебером в применении к частным
случаям» («Vorlesungen uber Menschen und Thierseele»).

Закон Фехнера. Иначе формулу Вебера можно вы-
разить следующим образом: для получения равных при-
датков в ощущении нужно прибавлять относительно
равные придатки к раздражению. Фехяер (в Лейпциге)
основал на законе Вебера теорию количественного из-
мерения ощущений, по поводу которой было немало
оживленных метафизических споров. По мнению Фех-
нера, мы можем при возрастании раздражения принять
за единицу ощущения каждый едва заметный новый
прирост в ощущении и рассматривать все эти единицы
как равные, невзирая на то, что объективно едва замет-
ные приросты в ощущении никоим образом не кажутся,
когда их воспринимаешь, равными между собой. Мно-
гие фунты, составляющие едва ощутимый придаток
к 100-фунтовой тяжести, кажутся большим количеством,
если их прибавить к этим 100 фунтам, чем несколько
унций, которые составляют едва ощутимую прибавку к
фунту. Фехнер упустил этот факт из виду. Он рассмат-
ривал дело так, как будто при п раздельно ощущаемых
придатках в ощущении, полученных путем постепенного

w

У

увеличения раздражения, начиная от порога и кончая
интенсивностью S, эта интенсивность 5 состояла из я
единиц, совершенно равных на всем протяжении шкалы.
Другими словами, приняв S за ощущение вообще, d —
за едва ощутимый прирост, мы получим уравнение
dS= const. Прирост раздражения, вызывающего dS
(назовем его dR), между тем изменяется. Фехнер на-
зывает его «разностным порогом», и так как его отно-

D ^dR-

шение к К. постоянно, то мы имеем уравнение-т?- ===
л

== const.

Как только представилась возможность выражать
ощущения в числах, так, по словам Фехнера, психоло-
гия получила возможность стать точной наукой, под-
дающейся математическому анализу. Его общая фор-
мула для получения числа единиц, заключающихся в
данном ощущении, выражается S==C log R, где S есть
ощущение, R — количественно выраженное раздраже-
ние, С — постоянная величина, которую нужно опреде-
лить особым опытом для каждого специфического по-
рядка ощущений. Ощущение пропорционально лога-
рифму раздражения; абсолютная величина любого ряда
ощущений в единицах могла бы быть получена с по-
мощью ординат кривой на рис. 2, если бы это была
правильно начерченная логарифмическая кривая с по-
рогом, точно определенным из опыта.

Психофизическая формула Фехнера, как он назвал
ее, критиковалась со всех сторон, и так как на практике
решительно ничего из критики не получилось, то мы не
будем более упоминать о ней. Главная заслуга Фехнера
в том, что он представил экспериментальное подтверж-
дение справедливости веберовского закона (который
имеет дело лишь с едва ощутимыми разницами и ниче-
го не говорит об измерении целого ощущения) и выдви-
нул на первый план вопрос о статистических методах.
Закон Вебера, как это мы увидим, анализируя различ-
ные классы ощущений, верен лишь отчасти.

Вопрос о статистических методах необходимо было
затронуть вследствие необыкновенных колебаний нашей
чувствительности между двумя данными моментами.
Так, было найдено, что, когда разница между двумя
ощущениями достигает крайнего предела различимости,
мы в один момент различаем их, в другой — нет. Если

нс принять во внимание большого числа оценок, то не-
возможно определить едва ощутимый прирост ощуще-
ния вследствие непрерывных случайных внутренних
изменений, происходящих в нас. Эти случайные ошибки
могут одинаково и увеличивать, и уменьшать получае-
мые из опыта показания о степени нашей чувствитель-
ности; они сглаживаются средним числом, ибо числа,
стоящие выше и ниже средней нормы, в сумме уравно-
вешивают друг друга, и, таким образом, определяется
нормальная чувствительность, если таковая существует,
т. е. если чувствительность находится в зависимости не
от случайных, а от постоянных величин.

Все методы нахождения средних имеют свои труд-
ности и западни и являются в настоящее время пред-
метом весьма утонченных споров. Примером того, ка-
кого труда требуют некоторые статистические методы
и как терпеливы немецкие исследователи, может быть
тот факт, что Фехнер, проверяя закон Вебера для ощу-
щений давления с помощью так называемого метода
верных и ложных случаев, занес в таблицы и вычислил
до 24 576 отдельных выкладок.

Ощущения не суть нечто сложное. Основным воз-
ражением против попытки Фехнера, по-видимому, дол-
жно быть то, что любая различимая степень и любое
различимое количество самого ощущения — это нераз-
дельный факт сознания, хотя внешние причины наших
ощущений и состоят из многих частей. Каждое ощуще-
ние есть непрерывное целое. «Сильное ощущение,— го-
ворит Мюнсте.рберг,— не есть составное из слабых, но
скорее нечто совершенно новое и как бы несравнимое,
так что искать измеримой разницы между сильным и
слабым звуковым, световым или термическим ощуще-
ниями на первый взгляд может показаться столь же
бессмысленным, как пытаться математически опреде-
лять разницу между соленым и кислым или между го-
ловной болью и зубной болью. Отсюда ясно: если в
более сильном ощущении более слабое не заключается,
то непсихологично говорить, будто первое отличается
от второго некоторым приростом» (Beitrage zur exp.
Psychologie).

Действительно, наше ощущение ярко-красного цвета
не есть ощущение красноватого цвета с придатком еще
красноватого: это есть нечто качественно отличное от
красноватого. Точно так же в нашем ощущении света
электрической дуги не заключается света многого мно-

жества дымящих сальных свечей. Каждое ощущение
представляет само по себе некоторую неделимую еди-
ницу, и решительно нельзя видеть никакого ясного
смысла в заявлении, что ощущения суть массы скомби-
нированных единиц. Этот вывод нисколько не противо-
речит тому факту, что, исходя из слабого ощущения и
постепенно усиливая его, мы чувствуем, как оно воз-
растает все более, более и более. Здесь не то, чтобы
увеличивалось количество однородного материала, на-
оборот: здесь все более и более увеличиваегся разли-
чие, расстояние между данным ощущением и тем, которое
мы приняли за исходную точку. В главе «Различение»
мы увидим, что разница может быть замечена даже
между простейшими ощущениями. Мы увидим также,
что самые различия неодинаковы, что есть разные по-
рядки различий и а любом из этих порядков серия
объектов может быть расположена в виде постепенно
возрастающего ряда. В любой из подобных серий пер-
вое звено более отличается от последнего, чем от сред-
него. Разница в интенсивности образует один из таких
порядков возможного возрастания различия, поэтому
наши суждения об усилении интенсивности не нужда-
ются в гипотезе сложения однородных единиц для об-
разования возрастающей суммы.

Так называемый закон относительности. По-видимо-
му, закон Вебера — только частный случай более широ-
кого закона, который заключается в том, что мы способ-
ны подметить тем менее подробностей в данном вос<
приятии, чем более объектов составляют предмет на-
шего внимания. При качественно разнородных объек-
тах этот закон неоспорим: как легко мы забываем о
телесном недуге, когда оживленно беседуем; как мало
замечаем шум в комнате, когда внимание чаше погло-
щено работой! Ad plura intentus minus est ad singula
sensus (множественное рассеивает внимание, единич-
ное—сосредоточивает его), как говорит старинное из-
речение. К этому можно было бы прибавить, что одно-
родность объектов внимания не изменяет результатов,
но что ум, воспринимая два сильных однородных ощу-
щения, вследствие значительной интенсивности их уже
лишен возможности обнаружить то различие между ни-
ми, которое сразу бы обратило на себя внимание, если
бы эти ощущения были более слабыми и потому не
столь рассеивали наше внимание.

Не будем настаивать на безусловной верности этого

соображения '. Пока можем принять за несомненный
общий факт, что психический эффект, вызываемый
нервными центростремительными токами, зависит от
других одновременно действующих центростремительных
токов. Посторонние токи изменяют не только воспри-
имчивость к данному объекту, «приносимому» в созна-
ние нервным током, но и его качество. Одновременные
(равным образом и последовательные, но я рассматри-
ваю только одновременные удобства ради) ощущения
влияют друг на друга — вот краткое выражение этого
закона. «Мы чувствуем каждую вещь в отношении к
другой»—вот более туманная формула Вундта для
этого общего закона относительности, который в той
или иной форме был в ходу у психологов со времени
Гоббса. Закону слишком часто придавали какое-то та-
инственное значение, и хотя нам, разумеется, неизвест-
на детальная сторона процессов, связанных с этим за-
коном, тем не менее нельзя сомневаться в их физиоло-
гическом характере, в том, что они есть результат вза-
имодействия нервных токов. Весьма естественно, что
такое взаимодействие токов может вызывать изменение
в ощущении.

Нетрудно указать примеры подобного изменения².
Одна нота делает приятнее другую в аккорде, цвета ~
в гармонических сочетаниях. При погружении некоторой
части кожной поверхности в горячую воду получается
ощущение жара. При погружении же большей части ее
ощущение жара усиливается, хотя, разумеется, темпе-
ратура воды остается та же. Подобным же образом
есть хроматический минимум в размерах зрительных
объектов. Изображение, отбрасываемое ими на сетчат-
ку, должно возбуждать к деятельности известное число
нервных волокон, в противном случае не получится
никакого цветового ощущения. Вебер заметил, что по-
ложенный на лоб талер кажется тяжелее, если он хо-
лоден, и легче, если он тепел. Урбанчич нашел, что все
наши органы чувств взаимно влияют на вызываемые
ими ощущения. Оттенки цветовых пятен, расположен-
ных на таком расстоянии от испытуемого, что их невоз-

' Я заимствовал его у Цчгена в кн.: «Leitfaden dcr physio-
logischen Psychologies, где автор цитирует Геринга.

^? Ярким образцом его могло бы быть сочетание цветов зеле-
ного и красного, одновременно падающих на сетчатку и дающих
впечатление жел-ioro цвета. Но я воздерживаюсь от приведения
эчого примера, тлк как в данном случае неизвестно, проходят
нервные токи но различным волокнам зрительного нерва или нет.

можно было различить, он узнал сразу, как только у
его уха зазвучал камертон. То же повторилось в опыте
с чтением букв на большом расстоянии: при звуке
камертона буквы стали видимы. Самым обыкновенным
примером этого явления может, по-видимому, служить
усиление боли при шуме или свете и усиление тошноты
при других сопутствующих ощущениях.

Эффекты контраста. Наиболее известными примера-
ми того способа, с помощью которого нервные токи
влияют друг на друга, могут быть явления так назы-
ваемого одновременного цветового контраста. Возьмите
несколько листков бумаги, окрашенной в различные яр-
кие цвета; положите на каждый из них по одной по-
лоске серой бумаги одинакового цвета, затем прикройте
каждый листок прозрачной белой бумагой, которая де-
лает более мягкими и серый цвет, и цветной фон. На
каждом листке серая полоска будет окрашена допол-
нительно к цвету фона, и серые полоски будут казаться
столь непохожими друг на друга по цвету, что никто не
признает в них кусочков одной и той же бумаги, пока
не приподнимет прозрачную белую покрышку. По мне-
нию Гельмгольца, это явление обусловлено застарелой
привычкой — принимать в соображение окраску среды,
через которую мы видим предметы. Та же вещь при
голубом свете ясного неба, и при красновато-желтом
свете свечи, и при темно-коричневом свете отражающего
ее изображение полированного стола из красного дере-
ва всегда представляется того же присущего ей цвета,
который примысливается к явлению умом на основании
прежних опытов, и таким путем ложное влияние среды
исправляется. В приведенном выше опыте, по мнению
Гельмгольца, нашему духу кажется, что цвет фона, по-
крытого белой бумагой, расположен над серой полос-
кой. Но для того чтобы полоска показалась серой сквозь
такую цветную покрышку, нужно, чтобы она действи-
тельно была дополнительного по отношению к покрыш-
ке цвета. Следовательно, думаем мы, она и есть в дей-
ствительности дополнительного цвета.

Геринг показал, что теория Гельмгольца несостоя-
тельна. Здесь не место приводить слишком подробный
анализ этого вопроса; достаточно заметить, что факты
говорят в пользу того, что это явление физиологическое--
один из тех случаев, когда чувствительные нервные го-
ки, взаимодействуя, производят на сознание и:юй эф-
фект, чем если бы каждый действовал отдельно,

Последовательный контраст отличается от одновре-
менного причиной которого считают утомление. Сюда
вносятся факты, приводимые в теории зрения под паз-
ящем ^ Впрочем, необходимо иметь
Гвид^ что зрительные следы от прежних ощущении
Lr^rсосуществовать с настоящими ощущениями и оое
разновидности могут видоизменять друг друга совер-
шенно так же. как сосуществующие ощущения.
^Явления контраста наблюдаются и в других ощуще-
ниях, но гораздо менее ясно, ввиду чего я не буду го-
ворить о них. <...>

Глава X.Привычка

Важное ее значение в психологии. Нам остается рас-
смотреть столь важное общее условие нервной деятель-
ности, что ему следует посвятить особую главу. Речь
идет о способности нервных центров, в особенности по-
лушарий, к приобретению привычек. С физиологической
точки зрения приобретенная привычка есть не что иное,
как образование в мозгу нового пути разряда, по ко-
торому известные приносящие нервные токи стремятся
всегда впоследствии уходить. Это положение—основ-
ная тема настоящей главы; в дальнейших главах, с пре-
обладанием психологического содержания, мы увидим,
что такие психические функции, как ассоциации идеи,
восприятие, память, мышление, воспитание воли и т. д.,
лучше всего можно объяснить как результаты образо-
вания именно новых путей разряда.

В основании привычки лежит физический закон.
Если мы попытаемся определить, что такое привычка,
то увидим, что она представляет нечто, связанное с фун-
даментальными свойствами материи. Законы природы
суть не что иное, как неизменные привычки, которым
следуют, воздействуя друг на друга, различные основ-
ные виды материи. Впрочем, в организованном мире
привычки отличаются гораздо большим разнообразием.
Даже инстинкты проявляются у различных индивидов
в различной форме и, как мы увидим ниже, изменяют-
ся у того же индивида в отдельных случаях.<;...>
Когда в строении тела произошло некоторое изменение,
прежняя инертность тела становнгся условием его отно-
сительного постоянства в новой форме, и тогда тело

начинает проявлять новые привычки. Следовательно,
под пластичностью тела в широком смысле слова сле-
дует разуметь обладание строением, поддающимся влия-
нию внешних причин, но поддающимся этому влиянию
не сразу. В теле с таким строением каждая относитель-
но уступчивая фаза равновесия характеризуется тем,
что мы называем новым комплексом привычек. Органи-
ческое вещество, в особенности нервная ткань, по-види-
мому, в сильной степени одарено такого рода пластич-
ностью, так что мы можем не колеблясь выставить в
качестве первого положения следующее: явления при-
вычки в одушевленных существах обусловлены плас-
тичностью органических веществ, входящих в состав их
тел.

Итак, философский анализ привычки представляет
на первых порах скорее отдел физики, чем физиологии
или психологии. Все наиболее выдающиеся исследова-
тели этого вопроса согласны в том, что в основании
привычки лежит физический закон. Иные из них про-
водят аналогию между приобретенными привычками и
некоторыми свойствами неорганизованного вещества.
Вот что пишет по поводу этого Дюмон: «Всякий знает,
что поношенное платье теснее прилегает к телу, чем
когда оно с иголочки: от носки в ткани произошли из-
менения, которые образовали новую «привычку» сцеп-
ления. Новый замок действует хуже, чем побывавший в
употреблении: в новом нужно не без усилия преодолеть
некоторую грубоватость механизма. Это преодолевание
сопротивления есть приучение. Легче свернуть лист бу-
маги, который уже был свернут. Совершенно так же и
в нервной системе впечатления от внешних объектов
прокладывают для себя все более и более удобные пу-
ти, и эти жизненные процессы, будучи на некоторое
время прерваны, снова возникают, как только имеются
аналогичные внешние раздражения».

Но это наблюдается не на одной только нервной
системе. Рубец на любом месте представляет locus
minoris resistentiae (место наименьшего сопротивления),
его скорее натрешь, он воспаляется, более чувствителен
к холоду и жаре, чем соседние части кожи. Раз вывих-
нутая рука или лодыжка всегда рискует снова быть вы-
вихнутой; связки, которые хоть раз были поражены
ревматизмом или подагрой, слизистая оболочка, бывшая
однажды местом катарального страдания, становятся
все более и более восприимчивыми к болезненному про-

цессу, пока, наконец, болезненное состояние не перей-
дет в хроническое.

Хорошо известно, как много так называемых функ-
циональных расстройств в нервной системе, по-видимо-
му, все более и более укореняется единственно потому,
что они однажды возникли, и как часто бывает доста-
точно энергичных мер, принятых врачом против первых
припадков болезни, чтобы придать физиологическим
процессам достаточно сил для восстановления нормаль-
ных функций органа. Так бывает при эпилепсиях, нев-
ралгиях, всевозможных судорожных припадках, бессон-
нице и т. д.

На укоренении привычек ясно можно видеть раз-
ницу между безучастным наблюдением возрастающей
вредной наклонности и успешным лечением жертв
вредных увлечений. Лечение, проводимое путем отуче-
ния, показывает, в какой степени болезненные явления
обусловливались простой инертностью нервных орга-
нов, после того как функции стали отправляться непра-
вильно,

Привычки обусловлены образованием путей через
нервные центры. Если привычки обусловлены пластич-
ностью, восприимчивостью нервного вещества к внеш-
ним впечатлениям, то легко определить, каковы должны
быть эти впечатления. Ни к механическому давлению,
ни к переменам температуры, ни к каким бы то ни было
силам, воздействующим на другие органы тела, нерв-
ная система не восприимчива, ибо, как мы видели на
с. 24, природа так обернула и прикрыла мозг со всех
сторон оболочками, что на него влияют только приток
крови да впечатления, воспринимаемые окончаниями
чувствительных нервов; через последние в мозг прони-
кает бесконечное множество чрезвычайно слабых токов,
к которым полушария особенно чувствительны. Нерв-
ный ток, проникнув в мозг, ищет выход и оставляет на
своем пути след. Короче говоря, нервные токи могут
только углублять прежние пути или пролагать новые, а
пластичность мозга выражается лишь в том, что он
представляет собой орган, в котором токи, проникая от
органов чувств, с чрезвычайной легкостью оставляют
долго не изглаживающиеся следы. Ибо, конечно, про-
стая привычка, как и всякий другой нервный процесс,
например привычка говорить в нос, или класть руки в
карманы, или грызть ногти, в качестве авто^ма-пщ емко-
го акта есть не что иное, как рефлекторный разряд,

анатомическим субс гратом которого является известный
путь в нервной системе.

Ниже мы сможем убедиться, что и самые сложные
привычки, с этой точки зрения, являются простой цепью
разрядов в нервных центрах, цепью, образующейся бла-
годаря существованию в них системы рефлекторных пу-
тей, которые так устроены, что рефлекс последователь-
но передается от одного пути к другому, причем впечат-
ление, вызванное одним сокращением мышц, служит
стимулом для другого сокращения, пока, наконец, пос-
леднее впечатление не замкнет цепи.

Необходимо заметить, что изменения в строении жи-
вой материи совершаются скорее, чем в строении неор-
ганизованного вещества, потому чго постоянное обнов-
ление вещества при питании, заменяя прежнюю ткань с
воспринятыми впечатлениями новой, скорее способствует
закреплению воспринятых мозгом изменений, чем про-
тиводействует им. Например, после упражнения наших
мышц или мозга в каком-нибудь новом направления мы
чувствуем себя не в силах продолжать в том же направ-
лении, но через день или два, опягь принявшись за не-
привычную работу, нередко удивляемся собственным
успехам.

Запоминая мелодии, я нередко наблюдал на себе это
психическое явление; оно побудило одного немецкого
автора сказать, что зимой мы учимся плавать, а летом—
кататься на коньках.

Практическое значение привычки. Во-первых, при-
вычка упрощает наши движения, делает их более точ-
ными и уменьшает вызываемую ими усталость Человек
с рождения стремится производить такое количество
действий, для которого у него не хватает готовых при-
способлений в нервных центрах. У других животных
большая часть дейсгвцй от рождения автоматична. Но
у взрослого человека автоматических приспособлений
такая масса, что основная часть их должна была быть
вырабогана путем ;яжелого труда. Если бы наши дей-
ствия от упражнения не совершенствовались, а привыч-
ка не сокращала расхода нервной и мышечной энергии,
то положение человека было бы весьма печальным. Вот
что говорит по этому поводу Маудсли: «Если бы дей-
ствия не становились легче при повторении, если бы
при каждом повторении того же действия нужно было
снова и снова чщаглчьное руководство сознания, го,
очевидно, никакой upoipccc в развитии не был бы воз-

vu/kch и вся наша житейская деятельность ограничива-
лась одним-двумя актами.

При таких условиях человек мог бы по целым дням
одеваться и раздеваться, сосредоточивать на туалете
все внимание и энергию; выбыть руки или застегнуть
птовицу ему в каждом отдельном случае было бы так
же трудно, как ребенку бывает трудно сделать это в
первый- раз. В конце концов он был бы измучен рядом
бессильных попыток. Подумайте о том труде, с каким
учат ребенка держаться на ногах, о тех усилиях, кото-
рые ему на первых порах приходится для этого делать,
и о той легкости, с какой он может затем стоять, не чув-
ствуя никаких усилий. Ибо, между тем как вторично
автоматические акты сопровождаются сравнительно не-
большим утомлением, приближаясь в этом отношении к
органическим или к первично автоматическим движе-
ниям, сознательные усилия воли быстро утомляют нас.
Спинной мозг... без памяти был бы спинным мозгом
идиота. Для человека становится ясным, сколь многим
он обязан автоматической деятельности организма толь-
ко тогда, когда болезнь подорвет функции последней»
(«The Physiology of Mind»). Привычка уменьшает со-
знательное внимание, с которым совершаются наши
действия. Это можно схематически представить так: ес^-
ли для выполнения действия нужен последовательный
ряд нервных процессов — Л, В, С, Д, Е, F и т. д., то,
выполняя такое действие впервые, сознательная воля
должна выбирать каждый элемент этого действия из
известного числа неподходящих альтернатив, какие ей
представляются; но при повторном действии привычка
засгавляет каждый элемент в ряду неизменно вызы-
вать следующий за ним без появления альтернатив, из
которых сознательная воля делала бы выбор, пока, на^-
конец, при каждом появлении элемента Л остальной
ряд элементов не будет тотчас же следовать в неизмен-
ном порядке, как будто они представляют одно непре-
рывное изменение.

Учась ходить, ездить верхом, плавать, кататься на
коньках, писать, играть на музыкальном инструменте
или петь, мы на каждом шагу задерживаем свою рабо-
ту массой ненужных движений или фальшивых нот. На-
оборот, лицо, хорошо владеющее каким-нибудь искус-
ством, достигает цели с наименьшей затратой мышеч-
ного усилия; движения следуют одно за другим, пови-
нуясь мгновенному импульсу. Меткий стрелок прицели-

вается и подстреливает птицу, еще не успев вполне оп-
ределить ее. Беглого взгляда противника, одного удара
ею рапиры для фехтовальщика достаточно, чтобы мгно-
венно отразить удар и нанести новый. Пианист бросаег
взгляд на музыкальные иероглифы — и мигом из-под
его пальцев начинают струиться потоки звуков.

При этом благодаря привычке с течением времени
и нецелесообразные действия, так же как и целесооб-
разные, становятся непроизвольными. Кому не случалось,
сняв жилет днем, ьслед за этим начать заводить часы
по привычке заводить их каждый вечер, раздевшись
перед сном; или, подойдя к входным дверям в квартире
знакомого, вынуть из кармана свой ключ? Бывало, что
лица, уходившие в спальню переодеться к обеду, сог-
ласно английскому обычаю, по рассеянности раздева-
лись и ложились в постель только потому, что к такому
результату приводили первые движения при раздевании
в более поздний час.

У всех нас есгь определенная манера совершать
ежедневный туалет, открывать и закрывать хорошо зна-
комые нам ящики в шкафу и т. п., но наши высшие
центры мысли не принимают в этих процессах почти
никакого участия. Немногие в состоянии сказать, с ка-
кого носка или башмака они начинают обуваться. Что-
бы ответить на это, они должны мысленно представить
себе процесс обувания, но иногда и этого бывает не-
достаточно и приходится повторить сам акт обувания.
Я не могу дать ответ на вопросы, какая половинка ва-
ших ставень открывается первая или в какую сторону
отворяется ваша дверь, но рука моя, отворяя их, никог-
да не ошибется. Никто не в состоянии описать порядок,
в котором он причесывает волосы или чистит зубы, а
между тем очень вероятно, что последовательность этих
действий у каждого из нас довольно постоянна.

Эчи данные можно свести к следующим соображе-
ниям. В действиях, ставших привычными, каждое новое
мышечное сокращение вызывается в определенном по-
рядке вслед за другими не актом мысли или восприя-
тия, но непосредственно предшествовавшим мышечным
сокращением. В то время как произвольным действием
руководят все время идеи, восприятия и воления, дей-
ствием же, совершаемым по привычке, руководи г доста-
точно успешно простое ощущение, а центры мозга, свя-
занные с психическими процессами высшего порядка,
почти не принимают в привычных действиях участия.

Всего яснее это можно видеть на рис. 3. Пусть .4, В, С,
D Е, F, G изображают установившуюся в силу привыч-
ки цепь мышечных сокращений, пусть а, Ь, с, d, e, f, О
означают ощуще-
ния, вызываемые
этими последова-
тельными сокра-
щениями. Эти
ощущения обык-
новенно локали-
зуются в движущихся частях, но иногда они возникают
при посредстве движений уха или глаза. При помощи
их, и притом при помощи только их одних, мы узнаем,
было сокращение мышц или нет. При усвоении ряда
Л, В, С, D, Е, F, G каждое из этих ощущений служит
для осознания объектом особого акта внимания. Преж-
де чем перейти от одного звена в цепи движений к дру-
гому, мы при помощи ощущений проверяем, правильно
ли произведено предшествующее движение.

Мы колеблемся, сравниваем, выбираем, отвергаем
альтернативы действий, и после этих соображений по-
рядок действий определяется порядком импульсов, со-
общаемых высшими центрами. В привычном действии,
наоборот, единственным сознательным импульсом, по-
сылаемым из высших центров, служит начальный сти-
мул движения. На диаграмме он обозначен буквой V.
Им может быть наша мысль о первом движении или о
конечном его результате или просто восприятие какого-
нибудь внешнего условия, постоянно сопровождающего
данный ряд движений, например, наличность под рукой
клавиатуры рояля. В приведенной выше схеме, как
только сознательная мысль или волнение повлекли за
собой движение Л, последнее, дав о себе знать через
ощущение а, вызывает рефлекторным путем В, затем В
при посредстве ощущения Ь вызывает С и т. д., пока
ряд движений не закончится; причем обыкновенно у
субъекта появляется сознание конечного результата.
Последнее на диаграмме означено буквой G' как созна-
тельный результат движения G, возникший в высших
центрах и почему обозначенный выше линии простых
ощущений. Чувственные же впечатления а, в, с, d, e, f
все исходят из ничших центров.

Привычка обусловлена рядом ощущений, на которые
не направлено внимание. Мы назвали а, в, с, d, e, f про-
стыми ощущениями. Если это ощущения, то такие, на

которые мы обыкновенно не обращаем внимания; но не-
сомненно, что они суть сознательные процессы, а не
бессознательные нервные токи, ибо при нарушении их
обычного порядка мы тотчас же обращаем на них вни-
мание. По поводу этих ощущений Шнейдер высказывает
несколько интересных соображений: «При ходьбе, даже
когда наше внимание совершенно отвлечено, сомнитель-
но, чтобы мы могли сохранять равновесие тела, если
бы положение его вовсе не ощущалось нами, и чтобы
мы могли выдвигать ногу вперед, не ошутив сделанно-
го для этого движения и совершенно не осознав импуль-
са, необходимого для того, чтобы пустить ее в ход. Про-
цесс вязания кажется механическим: вязальщица может
вязать и в то же время читать или вести оживленный
разговор. Но если мы спросим ее, как это возможно,
то едва ли она ответит, что вязание совершается само
собой. Она скорее скажет, что сознает этот процесс,
чувствует его в руках и знает, как именно нужно вя-
зать, и поэтому, даже когда внимание отвлечено от ра-
боты, движения вязальщицы вызываются и регулиру-
ются ощущениями, которые сверх того ассоциированы
между собой». В другом месте Шнейдер пишет: «Чтобы
приучить начинающего скрипача не поднимать правого
локтя, ему дают под мышку книгу и тем самым застав-
ляют крепко прижимать верхнюю часть руки к тулови-
щу. Мышечные ощущения, связанные с держанием кни-
ги, побуждают его крепко прижимать ее. Часто при
этом ученик, направив внимание на чтение нот, роняет
книгу. Впрочем, позднее при большем навыке этого ни-
когда не случается; малейшее осознание прикосновения
книги достаточно, чтобы вызвать импульс к удержанию
ее на месте, и внимание всецело может быть поглощено
чтением нот и правильным движением пальцев левой
руки. Таким образом, одновременное сочетание движе-
ний обусловлено прежде всего той легкостью, с которой
наряду с интеллектуальными процессами могут совер-
шаться чувственные процессы, не подчиненные контро-
лю внимания».

Важность принципа приучения в этике и педагогике.

ки, налагая новый отпечаток почти на весь его образ жизни. «Есть анекдот,— говорит Гексли,— про который мо- жно сказать «Se поп е vero, ё… Привычка играет в общественных отношениях роль колоссального махового колеса: это самый ценный кон сервативный фактор…

Б1

каждой из них двух враждебных сил, из которых одна
должна постепенно освободиться от гнета другой. В
борьбе двух противоположных привычек мы прежде
всего должны стараться не проиграть сражения. Каж-
дая победа дурной привычки уничтожает результаты
многих побед хорошей. Таким образом, при борьбе двух
привычек всего важнее для нас предоставить одной из
них непрерывный ряд побед, пока благодаря их повто-
рению она не укрепится настолько, чтобы успешно одо-
левать противоположную привычку при любых услови-
ях. С теоретической точки зрения это лучший путь для
умственного прогресса».

При приобретении лривычки есть настоятельная не-
обходимость обеспечить успех в самом начале. Неудача
в начале дела способна парализовать энергию во всех
последующих попытках, между тем как сознание до-
стигнутого успеха подкрепляет нашу энергию и на бу-
дущее время. Когда Гёте спросил один не доверявший
своим силам госгодин, следует ли ему начинать заду-
манное предприятие, Гёте ответил, что стоит только
поплевать на руки — и дело в шляпе. Эти слова пока-
зывают, какое впечатление производила постоянно сча-
стливая карьера Гёте на его душевное настроение.

К разбираемому вопросу относится и вопрос о по-
степенном искоренении привычки к пьянству и опиуму.
Лица, занимавшиеся лечением пьяниц и потребителей
опиума, расходятся во взглядах на способы лечения
лишь в частностях, зависящих от индивидуальных осо-
бенностей больных. Вообще же говоря, все специалисты
в этой области считают, чт© внезапное приобретение но-
вой привычки всегда ведет к лучшим последствиям, ес-
ли только для внезапного перерыва в образе жизни
есть какая-нибудь возможность. Мы должны остерегать-
ся и не подвергать волю слишком тяжелому испытанию,
нанося в самом начале удар укоренившейся привычке,
но если больной в состоянии вынести это испытание, то
как при отучении от страсти (вроде опиомании), так и
просто при изменении часов подъема или занятий все-
го лучше подвергнуть человека сначала сильному стра-
данию, и тогда, пережив его, он добьется спокойного
состояния духа. Поразительно, как быстро исчезает дур-
ная наклонность, когда ее совершенно лишают возмож-
ности проявляться.

«Прежде чем начать переделывать себя, нужно на-
учиться непоколебимо следовать, не глядя ни направо,

ни налево, по прямому и узкому пути. Тот, кто ежеднев-
но высказывает все то же доброе намерение приняться
за какое-нибудь дело, похож на человека, подходящего
к краю рва, который ему надо перепрыгнуть, и снова
идущего назад, чтобы затем опять направиться к про-
пасти. Без непрерывного преуспевания нельзя накопить
моральные силы; чтобы сделать последнее возможным,
чтобы закалить нас в нем и приучить к нему, правиль-
ный труд является высшим благодеянием» (J. Bahnsen.
«Beitrage zur Charakterologie»).

К двум предшествующим правилам можно приба-
вить третье: пользуйся любым благоприятным случаем
действовать, при каждом решении поступать известным
образом и при каждом эмоциональном стремлении дей-
ствовать в направлении тех привычек, которые хочешь
приобрести. Решения и стремления оставляют в мозгу
известный след не в момент их появления, а в момент
возникновения под их влиянием двигательных резуль-
татов. Только что цитированный нами автор говорит по
этому поводу: «Наличность благоприятных условий уже
сама по себе дает рычагу нравственных действий твер-
дую точку опоры, при помощи которой мы можем при-
умножить свои нравственные силы, повысив свой нрав-
ственный уровень. У кого нет твердой точки опоры, тот
никогда не пойдет дальше поверхностной игры в нрав-
ственную деятельность».

Если человек не пользуется каждым конкретным
случаем проявить нравственную активность, то его ха-
рактер не будет улучшаться, хотя он может обладать
богатым запасом нравственных правил и питать в душе
добрые чувства. Добрыми намерениями, по пословице,
вымощен ад. «Характер,— говорит Дж. Ст. Милль,—
есть окончательно образовавшаяся воля», а воля, в том
смысле, какой Милль здесь имеет в виду, есть совокуп-
ность стремлений действовать быстрым и определенным
путем во всех наиболее выдающихся событиях жизни.
Стремление действовать укореняется в нас в зависимо-
сти от непрерывного повторения действий в нашей жиз-
ни, благодаря которым в мозгу все более и более воз-
растает способность их производить.

Когда благородное решение или искренний порыи
чувства пропадает по нашей вине бесследно, не принеся
никакого доброго плода, то мы упускаем не только бла-
гоприятный случай действовать, но таким образом и на
будущее создаем препятствие нашим решениям и эыо-

циям, чтобы они могли пройти в мозгу нормальный
путь разряда и проявиться в виде действия. Нет более
презренного типа человеческого характера, чем харак-
тер бессильного сентименталиста и мечтателя, который
всю жизнь предается чувствительным излияниям и не
ударит пальцем о палец, чтобы совершить истинно
доброе дело. Классическим примером этого типа может
служить Руссо, который, красноречиво убеждая фран-
цуженок следовать Природе и кормить грудью своих
младенцев, отдавал собственных детей в воспитатель-
ный дом. И всякий из нас до известной степени вступа-
ет прямо на путь Руссо, если, одушевляясь отвлеченно
сформулированной идеей блага, игнорируег это благо
па практике, когда оно предстает перед ним в невзрач-
ном виде, замаскированное житейскими мелочами.

В нашем будничном мире все блага являются в не-
взрачном виде благодаря вульгарности окружающей
обстановки, но горе тому, кто знает их только в форме
юлой абстракции! В этом отношении неумеренное посе-
щение театра и чтение романов могут создать настоя-
щих нравственных уродов. Русская барыня, проливаю-
щая слезы при виде душераздирающей драмы в теат-
ре, в то время как кучер ее замерзает до смерти, пред-
ставляет яркий образец явления, которое можно наблю-
дать везде. Даже излишнее увлечение музыкой у лиц,
которые сами не являются музыкантами и не настоль-
ко музыкальны, чтобы наслаждаться музыкой чисто
интеллектуальным путем, по всей вероятности, имеет
расслабляющее влияние на их характер. Слушая му-
зыку, проникаешься эмоциями, которые не находят ре-
ального выхода, и, таким образом, чувственное усло-
вие деятельности замирает в бездействии. Этому мож-
но было бы помочь, если бы всякий раз после эмоции,
пережитой в концерте, люди проявляли ее в какой-ни-
будь осязагельной форме. Пусть ее проявление будет
самым незначительным: она может выразиться в доб-
ром ласковом слове, обращенном к старухе бабушке,
или во внимательном отношении к знакомому в карете,
если не представляется случая оказать людям более ге-
роическую услугу. Но пусть эта эмоция во всяком слу-
чае найдет себе то или другое проявление.

Последние примеры показывают, что силой привыч-
ки запечатлеваются в мозгу не только частные линии
разряда, но и его общие формы. При этом происходит
то же, что наблюдается, когда мы предоставляем эмо-

циям бесплодно испаряться и тем делаем это их свой-
ство постоянным; как там, так и здесь есть основание
предполагать, что, часто отступая от усилия что-нибудь
исполнить, мы тем самым развиваем в себе неспособ-
нос гь делать усилия и что внимание наше, если мы
позволим ему беспорядочно блуждать, вскоре станет
постоянно перебегать с одного предмета на другой. Вни-
мание и усилие, как мы увидим ниже, суть два назва-
ния для одного и того же душевного явления. Какие
мозговые процессы им соотвегствуют—неизвестно. Наи-
более сильным доводом в пользу того, что эти душев-
ные состояния всецело зависят от мозговых процессов
и не представляют проявлений чистого духа, служит
именно тот факт, что они, по-видимому, в известной
степени подчинены закону привычки, который есть за-
кон материальной природы.

В качестве конечной максимы, относящейся к во-
спитанию воли, мы можем предложить приблизительно
такое правило. Сохраняй в себе способность к усилию
небольшим добровольным ежедневным упражнением.
т. е, проявляй аскетизм и героизм в мелочах, не необ-
ходимых для тебя, делая каждый день или через день
что-нибудь такое, чго ты предпочел бы не делать; тогда
при наступлении настоящей нужды ты почувствуешь
себя готовым мужественно вядержать испытание.

Такого рода аскетизм есть как бы страхование, кото-
рое мы платим за свой дом и имущество. Деньги, тра-
тимые на страховку, не приносят нам никакой пользы
и могуг никогда ее не принести. Но если произойди
пожар, плага за страхование избавит нас oi разорения
То же можно сказать о человеке, который ежедневным
упражнением приучил себя сосредоточивать внимание,
энергично распоряжагься своей волей и проявлять в не-
нужных вещах самоотречение. Среди всеобщего разру-
шения он будет выситься, подобно несокрушимой баш-
не, когда более изнеженные люди рассеются, как мяки-
на по иетру.

Итак, изучение психических процессов с физиологи-
ческой стороны может оказать большую помощь прак-
тической морали. Ожидающий нас в будущей жизни
ад, о котором нас учат богословы, не хуже того ада,
который мы сами создаем себе на этом свете, воспиты-
вая свой характер в ложном направлении. Если бы де-
ти могли себе представить, как быстро они становятся
просто живым комплексом привычек, они более обра-

щали бы внимания на свое поведение в том возрасте,
когда их мозг еще достаточно пластичен. «Прялка
жизни» находится в наших собсгвенных руках, и мы са-
ми бесповоротно предопределяем свою судьбу. Нет та-
кого ничтожного добродетельного или порочного поступ-
ка, который не оставил бы в нас навеки своего неизгла-
димого следа. Пьяница Рип Ван-Винкль в комедии
Джефферсона после каждой новой выпивки извиняется,
говоря: «Этот раз не считается». Ну, он может не счи-
тать, и милосердный Господь не поставит ему на счет
этого раза, но этот раз тем не менее будет отмечен.
В глубине нервных клеток и волокон его зачтут моле-
кулы, делая для Винкля в будущем неотразимым новый
соблазн.

Выражаясь с научной строгостью, можно сказать,
что всякий поступок оставляет в нервной системе неиз-
гладимый след. Разумеется, это имеет хорошую и дур-
ную стороны. Ряд отдельных выпивок делает нас по-
стоянными пьяницами, но такой же ряд благих дел и
часов труда делает нас святыми в нравственном отно-
шении или авторитетами и специалистами в практиче-
ской и научной областях. Пусть никто из молодежи не
беспокоится о конечных результатах своего воспитания,
какого бы рода оно ни было. Человек, добросовестно
выполняющий ежедневно свой труд, может предоста-
вить конечный результат своей работы ей самой. Он
может быть глубоко убежден, что в один прекрасный
день он осознает в себе достойнейшего представителя
своего поколения, какой бы род деятельности он пи
избрал. Втихомолку, среди мелочей ежедневного труда,
в человеке выработалась способность правильно судить
в области его специальности, способность, которая на-
всегда сохранится в нем. Отсутствие такой способно-
сти, быть может, породило в юношестве, вступающем
на трудный жизненный путь, более уныния и малоду-
шия, чем все остальные причины, взятые вместе.

Глава XI.Поток сознания

Порядок нашего исследования должен быть аналитиче-
ским. Теперь мы можем приступить к изучению созна-
ния взрослого человека по методу самонаблюдения.
Большинс7во психологов придерживаются так называе-

мого синтетического способа изложения. Исходя от
простейших идей, ощущений и рассматривая их в каче-
стве атомов душевной жизни, психологи слагают из
последних высшие состояния сознания — ассоциации,
интеграции или смещения, как дома составляют из от-
дельных кирпичей. Такой способ изложения обладаег
всеми педагогическими преимуществами, какими вооб-
ще обладает синтетический метод, но в основание его
кладется весьма сомнительная теория, будто высшие
состояния сознания суть сложные единицы. И вместо
того чтобы отправляться от фактов душевной жизни,
непосредственно известных читателю, именно от его це-
лых конкретных состояний сознания, сторонник синте-
тического метода берет исходным пунктом ряд гипоте-
тических простейших идей, которые непосредственным
путем совершенно недоступны читателю, и последний,
знакомясь с описанием их взаимодействия, лишен воз-
можности проверить справедливость этих описаний и
ориентироваться в наборе фраз по этому вопросу. Как
бы там ни было, но постепенный переход в изложении
от простейшего к сложному в данном случае вводит
нас в заблуждение.

Педанты и любители отвлеченностей, разумеется, от-
несутся крайне неодобрительно к отстранению синтети-
ческого метода, но человек, защищающий цельность
человеческой природы, предпочтет при изучении психо-
логии аналитический метод, отправляющийся от кон-
кретных фактов, которые составляют обыденное содер-
жание его душевной жизни. Дальнейший анализ вскро-
ет элементарные психические единицы, если таковые
существуют, не заставляя нас делать рискованные ско-
роспелые предположения. Читатель должен иметь в ви-
ду, что в настоящей книге в главах об ощущениях боль-
ше всего говорилось об их физиологических условиях.
Помещены же эти главы были раньше просто ради
удобства. С психологической точки зрения их следовало
бы описывать а конце книги. Простейшие ощущения
были рассмотрены нами на с. 27 как психические про
цессы, которые в зрелом возрасте почти неизвестны, но
там ничего не было сказано такого, что давало бы по-
вод читателю думать, будто они суть элементы, обра-
зующие своими соединениями высшие состояния со-
знания.

Основной фат психологик. Первичным кпнкречным
фактом, принадлежащим внутреннему опыту, служит

убеждение, что в этом опыте происходят какие-то созна-
тельные процессы. Состояния сознания сменяются в нем
одно другим. Подобно тому как мы выражаемся безлич-
но: «светает», «смеркается», мы можем и этот факт
охарактеризовать всего лучше безличным глаголом
«думается».

Четыре свойства сознания. Как совершаются созна-
тельные процессы? Мы замечаем в них четыре суще-
ственные черты, коюрые рассмотрим вкратце в настоя-
щей главе: 1) каждое состояние сознания стремится
быть частью личного создания; 2) в границах личного
сознания его состояния изменчивы; 3) всякое личное
сознание представляет непрерывную последовательность
ощущений; 4) одни объекты оно воспринимает охотно,
другие отвергает и, вообще, все время делает между ни-
ми выбор.

Разбирая последовательно эти четыре свойства со-
знания, мы должны будем употребить ряд психологиче-
ских черминов, которые могут получить вполне точное
определение только в дальнейшем. Условное значение
психологических терминов общеизвестно, а в этой главе
мы их будем употреблять только в условном смысле.
Настоящая глава напоминает набросок, который живо-
писец сделал углем на полотне и на котором еще не
видно никаких подробностей рисунка.

Когда я говорю:«всякое душевное состояние» или
«мысль есть часть личного сознания», то термин
личное сознание употребляется мною именно в таком
условном смысле. Значение этого термина понятно до
тех пор, пока нас не попросят точно объяснить ею;

тогда оказывается, что такое объяснение—одна из
труднейших философских задач. Эту задачу мы разбе-
рем в следующей главе, а теперь ограничимся одним
предварительным замечанием. В комнате, скажем в
аудитории, витает множество мыслей ваших и моих, из
которых одни связаны между собой, другие—нет. Они
так же мало обособлены и независимы друг от др^га,
как и все связаны вместе; про них нельзя сказать ни
того, ни другого безусловно: ни одна из них не обособ-
лена совершенно, но каждая связана с некоторыми дру-
гими. от остальных же совершенно независима. Мои
мысли связаны с моими же другими мыслями, ваши —
с вашими мыслями. Есть ли в комнате еще где-нибудь
чистая мысль, не принадлежащая никакому лицу, мы
не можем сказать, не имея на это данных опыта. Со-

стояния сознания, которые мы встречаем в природе,
суть непременно личные сознания — умы, личности, оп-
ределенные конкретные «я» и «вы».

Мысли каждого личного сознания обособлены от мы-
слей другого: между ними нет никакого непосредствен-
ного обмена, никакая мысль одного личного сознания
не может стать непосредственным объектом мысли дру-
гого сознания. Абсолютная разобщенность сознании, не
поддающийся объединению плюрализм составляют пси-
хологический закон. По-видимому, элементарным пси-
хическим фактом служит не «мысль вообще», не «эта
или та мысль», но «моя мысль», вообще «мысль, при-
надлежащая кому-нибудь». Ни одновременность, ни
близость в пространстве, ни качественное сходство со-
держания не могут слить воедино мыслей, которые разъ-
единены между собой барьером личности. Разрыв меж-
ду такими мыслями представляет одну из самых абсо-
люгных граней в природе.

Всякий согласится с истинностью этого положения,
поскольку в нем утверждается только существование
«чего-то», соответствующего термину «личное созна-
ние», без указаний на дальнейшие свойства этого созна-
ния. Согласно этому можно считать непосредственно дан-
ным фактом психологии скорее личное сознание, чем
мысль. Наиболее общим фактом сознания служит не
«мысли и чувства существуют», но «я мыслю» или «я
чувствую». Никакая психология не может оспаривать
во что бы то ни стало факт существования личных со-
знании. Под личными сознаниями мы разумеем связан-
ные последовательности мыслей, сознаваемые как тако-
вые. Худшее, что может сделать психолог,— это начать
истолковывать природу личных сознании, лишив их
индивидуальной ценности.

В сознании происходят непрерывные перемены.
Я не хочу этим сказать, что ни одно состояние сознания
не обладает продолжительностью; если бы это даже бы-
ла правда, то доказать ее было бы очень трудно. Я толь-
ко хочу моими словами подчеркнуть тот факт, что ни
'рдно раз минувшее состояние сознания не может снова
Возникнуть и буквально повториться. Мы то смотрим,
То слушаем, то рассуждаем, то желаем, то припомина-
ем, то ожидаем, то любим, то ненавидим, наш ум попе-
ременно занят тысячами различных объектов мысли.
Скажут, пожалуй, что все эти сложные состояния созна-
ния образуются из сочетаний простейших состояний.

В таком случае подчинен!.» ли "in последние тому же
закону изменчивости? Например, нс всегда ли тожде-
ственны ощущения, получаемые нами от какого-нибудь
предмета? Разве не всегда тождествен звук, получае-
мый нами от нескольких ударов совершенно одинаковой
силы по тому же фортепианному клавишу? Разве не та
же трава вызывает в нас каждую весну то же ощущение
зеленого цвета? Не то же небо представляется нам в
ясную погоду таким же голубым? Не то же обоня-
тельное впечатление мы получаем от одеколона, сколь-
ко бы раз мы ни пробовали нюхать ту же склянку? От-
рицательный ответ на эти вопросы может показаться
метафизической софистикой, а между тем вниматель-
ный анализ не подтверждает того факта, что центро-
стремительные токи когда-либо вызывали в нас дважды
абсолютно то же чувственное впечатление.

Тождествен воспринимаемый нами объект, а не на-
ши ощущения: мы слышим несколько раз подряд ту же
ноту, мы видим зеленый цвет того же качества, обоня-
ем те же духи или испытываем боль того же рода. Ре-
альности, объективные или субъективные, в постоянное
сущес'1вование которых мы верим, по-видимому, снова
и снова предстают перед нашим сознанием и заставля-
ют нас из-за нашей невнимательности предполагать,
будто идеи о них суть одни и те же идеи. Когда мы
дойдем до главы «Восприятие», мы увидим, как глубоко
укоренилась в нас привычка пользоваться чувсгвснны-
ми впечатлениями как показателями реального присут-
ствия объектов. Трава, на которую я гляжу из окошка,
кажется мне того же цвета и на солнечной, и на теневой
стороне, а между гем художник, изображая на полотне
эту траву, чтобы вызвать реальный эффект, в одном
случае прибегает к темно-коричневой краске, в дру-
гом—к светло-желюй. Вообще говоря, мы не обраща-
ет»! особого внимания на то, как различно те же пред-
меты выглядят, звуча! и пахнут на различных расстоя-
ниях и при различной окружающей обстановке. Мы
стараемся убедиться лишь в тождественности вещей, и
любые ощущения, удостоверяющие нас в этом при гру-
бом способе оценки, будут сами казаться нам тожде-
ственными.

Благодаря этому обстоятельству свидетельство о
субъективном тождестве различных ощущений не имеет
никакой цены в качестве доказательства реальности из-
вестного факта. Вся история душевного явления, назы-

ваемого ощущением, может ярко иллюстрировать нашу
неспособность сказать, совершенно ли одинаковы два
порознь воспринятых нами чувственных впечатления
или нет. Внимание наше привлекается не столько абсо-
лютным качеством впечатления, сколько тем поводом,
который данное впечатление может дать к одновремен-
ному возникновению других впечатлений. На темном
фоне менее темный предмет кажется белым. Гельм-
гольц вычислил, что белый мрамор на картине, изобра-
жающей мраморное здание, освещенное луной, при
дневном свете в 10 или 20 тыс. раз ярче' мрамора, осве-
щенного настоящим лунным светом.

Такого рода разница никогда не могла быть непос-
редственно познана чувственным образом: ее можно
было определить только рядом побочных соображений.
Это обстоятельство заставляет нас предполагать, что на-
ша чувственная восприимчивость постоянно изменяется,
так что один и тот же предмет редко вызывает у нас
прежнее ощущение. Чувствительность наша изменяется
в зависимости от того, бодрствуем мы или нас клонит
ко сну, сыты мы или голодны, утомлены или нет; она
различна днем и ночью, зимой и летом, в детстве, зре-
лом возрасте и в старости. И тем не менее мы нисколь-
ко не сомневаемся, что наши ощущения раскрывают пе-
ред нами все тот же мир с теми же чувственными каче-
ствами и с теми же чувственными объектами. Изменчи-
вость чувствительности лучше всего можно наблюдать
на том, какие различные эмоции вызывают в нас те же
вещи в различных возрастах или при различных на-
строениях духа в зависимости от органических причин.
То, что раньше казалось ярким и возбуждающим, вдруг
становится избитым, скучным, бесполезным; пение птиц
вдруг начинает казаться монотонным, завывание ветра—
печальным, вид неба — мрачным.

К этим косвенным соображениям в пользу того, что
наши ощущения в зависимости от изменчивости нашей
чувствительности постоянно изменяются, можно при-
бавить еще одно доказательство физиологического ха-
рактера. Каждому ощущению соответствует определен-
ный процесс в мозгу. Для того чтобы ощущение повто-
рилось с абсолютной точностью, нужно, чтобы мозг
после первого ощущения не подвергался абсолютно ни-
какому изменению. Но последнее, строго говоря, физио-
логически невозможно, следовательно, и абсолютно точ-
ное повторение прежнего ощущения невозможно, ибо

мы должны предполагать, что каждому изменению
мозга, как бы оно ни было мало, соответствует некото-
рое изменение в сознании, которому служит данный
мозг.

Но если так легко обнаружить неосновательность
мысли, будто простейшие ощущения могут повторяться
неизменным образом, то еще более неосновательным
должно казаться нам мнение, будто та же неизменная
повторяемость наблюдается в более сложных формах
сознания. Ведь .ясно, как Божий день, что состояния на-
шего ума никогда не бывают абсолютно тождественны-
ми. Каждая отдельная мысль о каком-нибудь предмете,
строго говоря, есть уникальная и имеет лишь родовое
сходство с другими нашими мыслями о том же предме-
те. Когда повторяются прежние факты, мы должны
думать о них по-новому, глядеть на них под другим уг-
лом, открывать в них новые стороны. И мысль, с помо-
щью которой мы познаем эти факты, всегда есть мысль
о предмете плюс новые отношения, в которые он постав-
лен, мысль, связанная с сознанием того, что сопровож-
дает ее в виде неясных деталей. Нередко мы сами по-
ражаемся странной переменой в наших взглядах на
один и тот же предмет. Мы удивляемся, как могли мы
думать известным образом о каком-нибудь предмете
месяц тому назад. Мы переросли возможность такого
образа мыслей, а как — мы и сами не знаем.

С каждым годом те же явления представляются нам
совершенно в новом свете. То, что казалось призрачным,
стало вдруг реальным, и то, что прежде производило
впечатление, теперь более не привлекает. Друзья, кото-
рыми мы дорожили, превратились в бледные тени прош-
лого; женщины, казавшиеся нам когда-то неземными
созданиями, звезды, леса и воды со временем стали
казаться скучными и прозаичными; юные девы, которых
мы некогда окружали каким-то небесным ореолом, ста-
норятся с течением времени в наших глазах самыми
обыкновенными земными существами, картины — бессо-
держательными, книги... Но разве в произведениях Гёте
так много таинственной глубины? Разве уж так содер-
жательны сочинения Дж. Ст. Милля, как это нам каза-
лось прежде? Предаваясь менее наслаждениям, мы все
более и более погружаемся в обыденную работу, все бо-
лее и более проникаемся сознанием важности труда на
пользу общества и других общественных обязанностей.

Мне кажется, что анализ цельных, конкретных со-

стояний сознания, сменяющих друг друга, есть един-
ственный правильный психологический метод, как бы
ни было трудно строго провести его через все частности
исследования. Если вначале он и покажется читателю
темным, то при дальнейшем изложении его значение
прояснится. Пока замечу только, что, если этот метод
правилен, выставленное мною выше положение о невоз-
можности двух абсолютно одинаковых идей в сознании
также истинно. Это утверждение более важно в теоре-
тическом отношении, чем кажется с первого взгляда,
ибо, принимая его, мы совершенно расходимся даже в
основных положениях с психологическими теориями
локковской и гербартовский школ, которые имели когда-
то почти безграничное влияние в Германии и у нас в
Америке. Без сомнения, часто удобно придерживаться
своего рода атомизма при объяснении душевных явле-
ний, рассматривая высшие состояния сознания как аг-
регаты неизменяющихся элементарных идей, которые
непрерывно сменяют друг друга. Подобным же обра-
зом часто бывает удобно рассматривать кривые линии
как линии, состоящие из весьма малых прямых, а элек-
тричество и нервные токи—как известного рода жид-
кости. Но во всех этих случаях мы не должны забы-
вать, что употребляем символические выражения, кото-
рым в природе ничего не соответствует. Неизменно
существующая идея, появляющаяся время от времени
перед нашим сознанием, есть фантастическая фикция.

В каждом личном сознании процесс мышления за-
метным образом непрерывен. Непрерывным рядом я
могу назвать только такой, в котором нет перерывов и
делений. Мы можем представить себе только два рода
перерывов в сознании: или временные пробелы, в тече-
ние которых сознание отсутствует, или столь резкую
перемену в содержании познаваемого, что последую-
щее не имеет в сознании никакого отношения к предше-
ствующему. Положение «сознание непрерывно» заклю-
чает в себе две мысли: 1) мы сознаем душевные, состоя-
ния, предшествующие временному пробелу и следующие
за ним как части одной и той же личности; 2) перемены
в качественном содержании сознания никогда не совер-
шаются резко.

Разберем сначала первый, более простой случаи.
Когда спавшие на одной кровати Петр и Павел просы-
паются и начинают припоминать прошлое, каждый из
них ставит данную минуту в связь с собственным прош-

лым. Подобно тому как ток анода, зарытого в землю,
безошибочно находит соответствующий ему катод через
все промежуточные вещества, так настоящее Петра
вступает в связь с его прошедшим и никогда не спле-
тается по ошибке с прошлым Павла. Так же мало спо-
собно ошибиться сознание Павла. Прошедшее Петра
присваивается только его настоящим. Он может иметь
совершенно верные сведения о том состоянии дремоты,
после которого Павел погрузился в сон, но это знание,
безусловно, отличается от сознания его собственною
прошлого. Собственные состояния сознания Петр помнит,
а Павловы только представляет себе. Припоминание
аналогично непосредственному ощущению: его объект
всегда бывает проникнут живостью и родственностью,
которых нет у объекта простого воображения. Этими
качествами живости, родственности и непосредственно-
сти обладаег настоящее Петра.

Как настоящее есть часть моей личности, мое, так
точно и все другое, проникающее в мое сознание с жи-
востью и непосредственностью,— мое, составляет часть
моей личности. Далее мы увидим, в чем именно за-
ключаются те качества, которые мы называем живостью
и родственностью. Но как только прошедшее состояние
сознания представилось нам обладающим этими каче-
ствами, оно тотчас присваивается нашим настоящим и
входит в состав нашей личности. Эта «сплошность» лич-
ности и представляет то нечто, которое не может быть
временным пробелом и которое, сознавая существование
этого временного пробела, все же продолжает сознавать
свою непрерывность с некоторыми частями прошедшего.

Таким образом, сознание всегда является для себя
чем-то цельным, не раздробленным на части. Такие вы-
ражения, как «цепь (или ряд) психических явлений», не
адют нам представления о сознании, какое мы получа-
ем от него непосредственно: в сознании нет связок, оно
течет непрерывно. Всего естественнее к нему применить
метафору «река» или «поток». Говоря о нем ниже, бу-
дем придерживаться термина «поток сознания» (мысли
или субъективной жизни).

Второй случай. Даже в границах того же самого
сознания и между мыслями, принадлежащими тому же
субъекту, есть род связности и бессвязности, к которому
предшествующее замечание не имеет никакого отноше-
ния. Я здесь имею в виду резкие перемеры в созна-
нии, вызываемые качественными контрастами в следую-

шпх друг за другом частях потока мысли. Если выра-
жения ^цепь (или ряд) психических явлений» не могут
быть применены к данному случаю, то как объяснить
вообще их возникновение в языке? Разве оглушитель-
ный взрыв не разделяет на две части сознание, на ко-
торое он воздействует? Нет, ибо сознавание грома сли-
вается с сознаванием предшествующей тишины, которое
продолжается: ведь, слыша шум от взрыва, мы слышим
не просто грохот, а грохот, внезапно нарушающий мол-
чание и контрастирующий с ним.

Наше ощущение грохота при таких условиях совер-
шенно отличается от впечатления, вызванного тем же
самым грохотом в непрерывном ряду других подобных
шумов. Мы знаем, что шум и тишина взаимно уничтожа-
ют и исключают друг друга, но ощущение грохота есть
в то же время сознание того, что в этот миг прекрати-
лась тишина, и едва ли можно найти в конкретном ре-
альном сознании человека ощущение, настолько огра-
ниченное настоящим, что в нем не нашлось бы ни ма-
лейшего намека на то, что ему предшествовало.

Устойчивые и изменчивые состояния сознания. Если
мы бросим общий взгляд на удивительный поток наше-
го сознания, то прежде всего нас поразит различная
скорость течения в отдельных частях. Сознание подобно
жизни птицы, которая то сидит на месте, то летает.
Ритм языка отметил эту черту сознания тем, что каж-
дую мысль облек в форму предложения, а предложение
развил в форму периода. Остановочные пункты в
сознании обыкновенно бывают заняты чувственными впе-
чатлениями, особенность которых заключается в том,
чго они могут, не изменяясь, созерцаться умом неопре-
Л. ленное время; переходные промежутки заняты мыс-
.'г-.ми об отношениях статических и динамических, кото-
рое мы по большей части устанавливаем между объек-
тами, воспринятыми в состоянии относительного покоя.

Назовем осгановочные пункты устойчивыми частями,
'</ переходные промежутки изменчивыми частями пото-
ка сознания. Тогда мы заметим, что наше мышление
постоянно стремится от одной устойчивой части, только
ч; о покинутой, к другой, и можно сказать, что глазное
назначение переходных частей сознания в том, чтобы
направлять нас от одного прочного, устойчивого вывода
ь. другому.

При самонаблюдении очень трудно подметить пере-
ходные моменты. Ведь если они — только переходная

5 -833 65

ступень к определенному выводу, то, фиксируя на них
наше внимание до наступления вывода, мы этим самым
уничтожаем их. Пока мы ждем наступления вывода,
последний сообщает переходным моментам такую силу
и устойчивость, что совершенно поглощает их своим
блеском. Пусть кто-нибудь попытается захватить вни-
манием на полдороге переходный момент в процессе
мышления, и он убедится, как трудно вести самонаблю-
дение при изменчивых состояниях сознания. Мысль не-
сется стремглав, так что почти всегда приводит нас к
выводу раньше, чем мы успеваем захватить ее. Если же
мы и успеваем захватить ее, она мигом видоизменяется.
Снежный кристалл, схваченный теплой рукой, мигом
превращается в водяную каплю; подобным же образом,
желая уловить переходное состояние сознания, мы вме-
сто того находим в нем нечто вполне устойчивое —
обыкновенно это бывает последнее мысленно произне-
сенное нами слово, взятое само по себе, независимо от
своего смысла в контексте, который совершенно усколь-
зает от нас.

В подобных случаях попытка к самонаблюдению
бесплодна — это все равно, что схватывать руками вол-
чок, чтобы уловить его движение, или быстро заверты-
вать газовый рожок, чтобы посмотреть, как выглядят
предметы в темноте. Требование указать эти переходные
состояния сознания, требование, которое наверняка бу-
дет предъявлено иными психологами, отстаивающими
существование подобных состоянии, так же неоснова-
тельно, как аргумент против защитников реальности
движения, приводившийся Зеноном, который требовал,
чтобы они показали ему, в каком месте покоится стрела
во время полета, и из их неспособности дать быстрый
ответ на такой нелепый вопрос заключал о несостоя-
тельности их основного положения.

Затруднения, связанные с самонаблюдением, приво-
дят к весьма печальным результатам. Если наблюдение
переходных моментов в потоке сознания и их фикси-
рование вниманием представляет такие трудности, то
следует предположить, что великое заблуждение всех
философских школ проистекало, с одной стороны, из
невозможности фиксировать изменчивые состояния со-
знания, с другой — из чрезмерного преувеличения зна-
чения, которое придавалось более устойчивым состоя-
ниям сознания. Исторически это заблуждение вырази-
лось в двоякой форме. Одних мыслителей оно привело

к сенсуализму. Будучи не в состоянии подыскать устой-
чивые ощущения, соответствующие бесчисленному мно-
жеству отношений и форм связи между явлениями чув-
ственного мира, не находя в этих отношениях отражения
душевных состояний, поддающихся определенному наи-
менованию, эти мыслители начинали по большей части
отрицать вообще всякую реальность подобных состоя-
ний. Многие из них, например Юм, дошли до полного
отрицания реальности большей части отношений как
вне сознания, так и внутри. Простые идеи—ощущения
и их воспроизведение, расположенные одна за другой,
как кости в домино, без всякой реальной связи между
собой,— вот в чем состоит вся душевная жизнь, с точки
зрения этой школы, все остальное — одни словесные за-
блуждения. Другие мыслители, интеллектуалисты, не в
силах отвергнуть реальность существующих вне области
нашего сознания отношений и в то же время не имея
возможности указать на какие-нибудь устойчивые ощу-
щения, в которых проявлялась бы эта реальность, так-
же пришли к отрицанию подобных ощущений. Но от-
сюда они сделали прямо противоположное заключение.
Отношения эти, по их словам, должны быть познаны
в чем-нибудь таком, что не есть ощущение или какое-
либо душевное состояние, тождественное тем субъек-
тивным элементам сознания, из которых складывается
наша душевная жизнь, тождественное и составляющее
с ними одно сплошное целое. Они должны быть позна-
ны чем-то, лежащим совершенно в иной сфере, актом
чистой мысли, Интеллектом или Разумом, которые пи-
шутся с большой буквы и должны означать нечто, не-
измеримо превосходящее всякие изменчивые явления
нашей чувственности.

С нашей точки зрения, и интеллектуалисты и сен-
суалисты не правы. Если вообще существуют такие яв-
ления, как ощущения, то, поскольку несомненно, что
существуют реальные отношения между объектами, по-
стольку же и даже более несомненно, что существуют
ощущения, с помощью которых познаются эти отноше-
ния. Нет союза, предлога, наречия, приставочной формы
или перемены интонации в человеческой речи, которые
не выражали бы того или другого оттенка или перемены
oi ношения, ощущаемой нами действительно в данный
момент, С объективной точки зрения, перед нами рас-
крываются реальные отношения; с субъективной точки
зрения, их устанавливает наш поток сознания, сообщая

⁵*67

каждому из них свою особую внутреннюю окраску. В
обоих случаях отношений бесконечно много, и ни один
язык в мире не передает всех возможных оттенков в
этих отношениях.

Как мы говорим об ощущении синевы или холода,
так точно мы имеем право говорить об ощущении «и»,
ощущении «если», ощущении «но», ощущении «через».
А между тем мы этого не делаем: привычка призна-
вать субстанцию только за существительными так
укоренилась, что наш язык совершенно отказывается
субстантивировать другие части речи.

Обратимся снова к аналогии с мозговыми процесса-
ми. Мы считаем мозг органом, в котором внутреннее
равновесие находится в неустойчивом состоянии, так
как в каждой части его происходят непрерывные пере-
мены Стремление к перемене в одной части мозга явля-
ется, без сомнения, более сильным, чем в другой; в
одно время obic'ipoia перемены бывает больше, в дру-
гое — меньше. В равномерно вращающемся калейдоско-
пе фигуры хотя и принимают постоянно все новую и
новую группировку, но между двумя группировками
бывают мгновения, когда перемещение частиц происхо-
дит очень медленно и как бы совершенно прекращает-
ся, а затем вдруг, как бы по мановению волшебства,
мгновенно образуется новая группировка, и, таким об-
разом, относительно устойчивые формы сменяются дру-
гими, которых мы не узнали бы, вновь увидев их. Точ-
но так же и в мозгу распределение нервных процессов
выражается то в форме относительно долгих напряже-
ний, то в форме быстро переходящих изменений. Но
если сознание соответствует распределению нервных
процессов, то почему же оно должно прекращаться, не-
смотря на безостановочную деятельность мозга, и поче-
му, в то время как медленно совершающиеся изменения
в мозгу вызывают известного рода сознательные про-
цессы, быстрые изменения не могут сопровождаться осо-
бой, соответствующей им душевной деятельностью?

Объект сознания всегда связан с психическими обер-
тонами. Есть еще другие, не поддающиеся названию
перемены в сознании, так же важные, как и переходные
состояния сознания, и так же вполне сознательные. На
примерах всего легче понять, что я здесь имею в виду.

Предположим, три лица одно за другим крикнули
вам: «Ждите!», «Слушайте!», «Смотрите!» Наше созна-
ние в данном случае подвергается трем совершенно раз-

личным состояниям ожидания, хотя ни в одном из воз-
действий перед ним не находится никакого определен-
ного объекта. По всей вероятности, никто в данном
случае не станет отрицать существования в себе особен-
ного душевного состояния, чувства предполагаемого
направления, по которому должно возникнуть впечат-
ление, хотя еще не обнаружилось никаких признаков
появления последнего. Для таких психических состоя-
ний мы не имеем других названий, кроме «жди», «слу-
шай» и «смотри».

Представьте себе, что вы припоминаете забытое имя.
Припоминание—это своеобразный процесс сознания.
В нем есть как бы ощущение некоего пробела, и про-
бел этот ощущается весьма активным образом. Перед
нами как бы возникает нечто, намекающее на забытое
имя, нечто, что манит нас в известном направлении, за-
ставляя нас ощущать неприятное чувство бессилия и
вынуждая в конце концов отказаться от тщетных попы-
ток припомнить забытое имя. Если нам предлагают
неподходящие имена, стараясь навести нас на истинное,
то с помощью особенного чувства пробела мы немедленно
отвергаем их. Они не соответствуют характеру пробела.
При этом пробел от одного забытого слова не похож на
пробел от другого, хотя оба пробела могут быть нами
охарактеризованы лишь полным отсутствием содержания.
В моем сознании совершаются два совершенно различ-
ных процесса, когда я тщетно стараюсь припомнить имя
Спалдинга или имя Баулса. При каждом припоминае-
мом слове мы испытываем особое чувство недостатка,
которое в каждом отдельном случае бывает различно,
хотя и не имеет особого названия. Такое ощущение не-
достатка отличается от недостатка ощущения: это впол-
не интенсивное ощущение. У нас может сохраниться
ритм забытого слова без соответствующих звуков, со-
ставляющих его, или нечто, напоминающее первую бук-
ву, первый слог забытого слова, но не вызывающее в
памяти всего слова. Всякому знакомо неприятное ощу-
щение пустого размера забытого стиха, который, не-
смотря на все усилия припоминания, не заполняется
словами,

В чем заключается первый проблеск понимания чего-
нибудь, когда мы, как говорится, схватываем смысл
Фразы? По всей вероятности, это совершенно своеобраз-
ное ощущение. А разве читатель никогда не задавался
вопросом: какого рода должно быть то душевное со-

стояние, которое мы переживаем, намереваясь что-ни-
будь сказать? Это вполне определенное намерение, от-
личающееся от всех других, совершенно особенное со-
стояние сознания, а между тем много ли входит в него
определенных чувственных образов, словесных или
предметных? Почти никаких. Повремените чуть-чуть, и
перед сознанием явятся слова и образы, но предвари-
тельное намерение уже исчезнет. Когда же начинают
появляться слова для первоначального выражения мыс-
ли, то она выбирает подходящие, отвергая несоответ-
ствующие. Это предварительное состояние сознания мо-
жет быть названо только «намерением сказать то-то и
то-то».

Можно допустить, что добрые ^з душевной жизни
состоят именно из таких предварительных схем мыслей,
не облеченных в слова. Как объяснить тот факт, что че-
ловек, читая какую-нибудь книгу вслух в первый раз,
способен придавать чтению правильную выразительную
интонацию, если не допустить, что, читая первую фразу,
он уже получает смутное представление хотя бы о фор-
ме второй фразы, которая сливается с сознанием смысла
данной фразы и изменяет в сознании читающего его
экспрессию, заставляя сообщать голосу надлежащую
интонацию? Экспрессия такого рода почти всегда зави-
сит от грамматической конструкции. Если мы чигаем
«не более», то ожидаем «чем», если читаем «хотя», то
знаем, что далее следует «однако», «тем не менее», «все-
таки». Это предчувствие приближающейся словесной
или синтаксической схемы на практике до того безоши-
бочно, что человек, не способный понять в иной книге
ни одной мысли, будет читать ее вслух выразительно и
осмысленно.

Читатель сейчас увидит, что я стремлюсь главным
образом к тому, чтобы психологи обращали особенное
внимание на смутные и неотчетливые явления сознания
и оценивали по достоинству их роль в душевной жизни
человека. Гальтон и Гексли, как мы увидим в главе
«Воображение», сделали некоторые попытки опроверг-
нуть смешную теорию Юма и Беркли, будто мы можем
сознавать лишь вполне определенные образы предме-
тов. Другая попытка в этом направлении сделана нами,
если только нам удалось показать несостоятельность
не менее наивной мысли, будто одни простые объектив-
ные качества предметов, а не отношения познаются на-
ми из состояний сознания. Но все эти попытки недоста-

точно радикальны. Мы должны признать, что опреде-
ленные представления традиционной психологии лишь
наименьшая часть нашей душевной жизни.

Традиционные психологи рассуждают подобно тому,
кто стал бы утверждать, что река состоит из бочек,
ведер, кварт, ложек и других определенных мерок во-
ды. Если бы бочки и ведра действительно запрудили
реку, то между ними все-таки протекала бы масса сво-
бодной воды. Эту-то свободную, незамкнутую в сосуды
воду психологи и игнорируют упорно при анализе на-
шего сознания. Всякий определенный образ в нашем
сознании погружен в массу свободной, текущей вокруг
него «воды» и замирает в ней. С образом связано со-
знание всех окружающих отношений, как близких, так
и отдаленных, замирающее эхо тех мотивов, по поводу
которых возник данный образ, и зарождающееся созна-
ние тех результатов, к которым он поведет. Значение,
ценность образа всецело заключается в этом дополне-
нии, в этой полутени окружающих и сопровождающих
его элементов мысли, или, лучше сказать, эта полутень
составляет с данным образом одно целое — она плоть от
плоти его и кость от кости его; оставляя, правда, самый
образ тем же, чем он был прежде, она сообщает ему
новое назначение и свежую окраску.

Назовем сознавание этих отношений, сопровождаю-
щее в виде деталей данный образ, психическими оберто-
нами.

Физиологические условия психических обертонов.
Всего легче символизировать эги явления, описав схе-
матически соответствующие им физиологические про-
цессы. Отголосок психических процессов, служащих ис-
точником данного образа, ослабевающее ощущение ис-
ходного пункта данной мысли, вероятно, обусловлены
слабыми физиологическими процессами, которые мгно-
вение спустя стали живы; точно так же смутное ощу-
щение следующего за данным образом, предвкушение
окончания данной мысли, должно быть, зависят от воз-
растающего возбуждения нервных токов или процессов,
а этим процессам соответствуют психические явления,
которые через мгновение будут составлять главное содер-
жание нашей мысли. Нервные процессы, образующие
физиологическую основу нашего сознания, могут быть
во всякую минуту своей деятельности охарактеризованы
следующей схемой (рис. 4). Пусть горизонтальная ли-
ния означает линию времени; три кривые, начинающие-

ся у точек а, Ь, с, выражают соответственно нервные
процессы, обусловливающие представление этих трех
букв. Каждый процесс занимает известный промежуток
времени, в течение которого его интенсивность растет,
достигает высшей точки и, наконец, ослабевает. В то
время как процесс, соответствующий сознаванию а, еще
не замер, процесс с уже начался, а процесс Ь достиг
высшей точки. В тот момент, который обозначен верти-
кальной линией, все три процесса сосуществуют с ин-
тенсивностями, обозначаемыми высотами кривых.

Интенсивности, предшествовавшие вершине с, были
мгновением раньше большими, следующие за ней будут
больше мгновение спустя. Когда я говорю: а, Ь, с, то
в момент произнесения Ь, ни а, ни с не отсутствуют
вполне в моем сознании, но каждое из них по-своему
примешивается к более сильному Ь, так как оба эти
процесса уже успели достигнуть известной степени ин-
тенсивности. Здесь мы наблюдаем нечто совершенно
аналогичное обертонам в музыке: отдельно они не раз-
личаются ухом, но, смешиваясь с основной нотой, моди-
фицируют ее; таким же точно образом зарождающиеся
и ослабевающие нервные процессы в каждый момент
примешиваются к процессам, достигшим высшей точки,
и тем видоизменяют конечный результат последних.

Содержание мысли. Анализируя познавательную
4)ункцию при различных состояниях нашего сознания,
мы можем легко убедиться, что разница между поверх-
ностным знакомством с предметом и знанием о нем
сводится почти всецело к отсутствию или присутствию
психических обертонов. Знание о предмете есть знание
-• его отношениях к другим предметам. Беглое знаком-
ство с предметом выражается в получении от него про-
стого впечатления. Большинство отношений данного
предмета к другим мы познаем только путем установ-
ления неясного сродства между идеями при помощи пси-
хических обертонов. Об этом чувстве сродства, пред-
ставляющем одну из любопытнейших особенностей пото-

ка сознания, я скажу несколько слов, прежде чем пе-
рейти к анализу других вопросов.

Между мыслями всегда существует какое-нибудь ра-
циональное отношение. Во всех наших произвольных
процессах мысли всегда есть известная тема или идея,
около которой вращаются все остальные детали мысли
(в виде психических обертонов). В этих деталях обяза-
тельно чувствуется определенное отношение к главной
мысли, связанный с нею интерес и в особенности отно-
шение гармонии или диссонанса, смотря по тому, со-
действуют они развитию главной мысли или являются
для нее помехой. Всякая мысль, в которой детали по
качеству вполне гармонируют с основной идеей, может
считаться успешным развитием данной темы. Для того
чтобы объект мысли занял соответствующее место в
ряду наших идей, достаточно, чтобы он занимал извест-
ное место в той схеме отношений, к которой относится
и господствующая в нашем сознании идея.

Мы можем мысленно развивать основную тему в
сознании главным образом посредством словесных, зри-
тельных и иных представлений; на успешное развитие
основной мысли это обстоятельство не влияет. Если
только мы чувствуем в терминах родство деталей мы-
сли с основной темой и между собой и если мы сознаем
приближение вывода, то полагаем, что мысль развива-
ется правильно и логично. В каждом языке какие-то
слова благодаря частым ассоциациям с деталями мысли
по сходству и контрасту вступили в тесную связь меж-
ду собой и с известным заключением, вследствие чего
словесный процесс мысли течет строго параллельно со-
ответствующим психическим процессам в форме зри-
тельных, осязательных и иных представлений. В этих
психических процессах самым важным элементом явля-
ется простое чувство гармонии или разлада, правиль-
ного или ложного направления мысли.

Если мы свободно владеем английским и француз-
ским языками и начинаем говорить по-французски, то
при дальнейшем ходе мысли нам будут приходить в
голову французские слова и почти никогда при этом мы
не собьемся на английскую речь. И это родство фран-
цузских слов между собой не есть нечто, совершающее-
ся бессознательным механическим путем, как простой
физиологический процесс: во время процесса мысли мы
сознаем родство. Мы не утрачиваем настолько понима-
ния французской речи, чтобы не сознавать вовсе линг-

вистнческого родства входящих в нее слов Наше вни-
мание при звуках французской речи всегда поражается
внезапным введением в нее английского слова.

Наименьшее понимание слышимых звуков выража-
лся именно в том, что мы сознаем в них принадлеж-
ность известному языку, если только мы вообще созна-
ем их. Обыкновенно смутное сознание того, что все слы-
шимые нами слова принадлежат одному и тому же
языку и специальному словарю этого языка и ччо грам-
матические согласования соблюдены при этом вполне
правильно, на практике равносильно признанию, что
слышимое нами имеет определенный смысл. Но если
внезапно в слышимую речь введено неизвестное ино-
странное слово, если в ней слышится ошибка или сре-
ди философских рассуждений вдруг попадается какое-
нибудь площадное, тривиальное выражение, мы полу-
чим ощущение диссонанса и наше полусознательное
согласие с общим тоном речи мгновенно исчезает. В этих
случаях сознание разумности речи выражается скорее
в отрицательной, чем в положительной форме.

Наоборот, если слова принадлежат тому же слова-
рю и грамматические конструкции строго соблюдены, то
фразы, абсолютно лишенные смысла, могут в ином слу-
чае сойти за осмысленные суждения и проскользнуть,
нисколько не поразив неприятным образом нашего слу-
ха. Речи на молитвенных собраниях, представляющие
вечно одну и ту же перетасовку бессмысленных фраз,
и напыщенная риторика получающих гроши за строчку
газетных писак могут служить яркими иллюстрациями
этого факта. «Птицы заполняли вершины деревьев их
утренней песнью, делая воздух сырым, прохладным и
приятным»,— вот фраза, которую я прочитал однажды
в отчете об атлетическом состязании, состоявшемся в
Джером-Парке. Репортер, очевидно, написал ее второ-
пях, а многие читатели прочитали, не вдумываясь в
смысл.

Итак, мы видим, что во всех подобных случаях само
содержание речи, качественный характер представле-
ний, образующих мысль, имеют весьма мало значения,
можно даже сказать, что не имеют никакого значения.
Зато важное значение сохраняют по внутреннему содер-
жанию только остановочные пункты в речи: основные
посылки мысли и выводы. Во всем остальном потоке
мысли главная роль остается за чувством родства эле-
ментов речи, само же содержание их почти не имеет

никакого значения. Эти чувства отношений, психические
обертоны, сопровождающие термины данной мысли, мо-
гут выражаться в представлениях весьма различного
характера. На диаграмме (рис. 5) легко увидеть, как

разнородные психические процессы ведут одинаково к
той же цели. Пусть А будет некоторым впечаглением,
почерпнутым из внешнего опыта, от которого отправля-
ется мысль нескольких лиц. Пусть Z будет практиче-
ским выводом, к которому всего естественнее приводит
данный опыт. Одно из данных лиц придет к выводу по
одной линии, другое — по другой; одно будет при этом
процессе мысли пользоваться английской словесной сим-
воликой, другое—немецкой; у одного будут преобла-
дать зрительные образы, у другого — осязательные; у
одного элементы мысли будут окрашены эмоциональ-
ным волнением, у другого — нет; у одних лиц процесс
мысли совершается разом, быстро и синтетически, у
других — медленно и в несколько приемов. Но когда
предпоследний элемент в мысли каждого из этих лиц
приводит их к одному общему выводу, мы говорим, и
говорим совершенно правильно, что все лица, в сущно-
сти, думали об одном и том же. Каждое из них было бы
чрезвычайно изумлено, заглянув в предшествующий
одинаковому выводу душевный процесс другого и уви-
дав в нем совершенно иные элементы мысли.

Четвертая особенность душевных процессов, на кото-
рую нам нужно обратить внимание при первоначальном
поверхностном описании потока сознания, заключается
в следующем: сознание всегда бывает более заинтере-
совано в одной стороне объекта мысли, чем в другой,
производя во все время процесса мышления известный
выбор между его элементами, отвергая одни из них и
предпочитая другие. Яркими примерами этой избира-
тельной деятельности могут служить явления направ-
ленного внимания и обдумывания. Но немногие из нас
сознают, как непрерывна деятельность внимания при

психических процессах, с которыми обыкновенно не
связывают этого понятия. Для нас совершенно невоз-
можно равномерно распределить внимание между не-
сколькими впечатлениями. Монотонная последователь-
ность звуковых ударов распадается на ритмические
периоды то одного, то другого характера, смотря по тому,
на какие звуки мы будем мысленно переносить ударение.
Простейший из этих ритмов двойной, например: тик-так,
тик-так, тик-так. Пятна, рассеянные по поверхности,
при восприятии мысленно объединяются нами в ряды и
группы. Линии объединяются в фигуры. Всеобщность
различении «здесь» и «там», «это» и «то», «теперь» и
«тогда» является результатом того, что мы направляем
внимание то на одни, то на другие части пространства
и времени.

Но мы не только делаем известное ударение на не-
которых элементах восприятии, но и объединяем одни
из них и выделяем другие. Обыкновенно большую часть
находящихся перед нами объектов мы оставляем без
внимания. Я попытаюсь вкратце объяснить, как это
происходит.

Начнем анализ с низших форм психики: что такое
сами чувства наши, как не органы подбора? (См. с. 25).
Из бесконечного хаоса движений, из которых, по сло-
вам физиков, состоит внешний мир, каждый орган чувств
извлекает и воспринимает лишь те движения, которые
колеблются в определенных пределах скорости. На эти
движения данный орган чувств реагирует, оставляя без
внимания остальные, как будто они вовсе не существу-
ют. Из того, что само по себе представляет беспорядоч-
ное неразличимое сплошное целое, лишенное всяких
оттенков и различий, наши органы чувств, отвечая на
одни движения и не отвечая на другие, создали мир,
полный контрастов, резких ударений, внезапных пере-
мен и картинных сочетаний света и тени.

Если, с одной стороны, ощущения, получаемые нами
при посредстве органа чувств, обусловлены известным
соотношением концевого аппарата органа с внешней
средой, то, с другой, из всех этих ощущений внимание
наше избирает лишь некоторые наиболее интересные,
оставляя в стороне остальные. Мы замечаем лишь те
ощущения, которые служат знаками объектов, достой-
ных нашего внимания в практическом или эстетическом
отношении, имеющих названия субстанций и потому
возведенных в особый чин достоинства и независимости.

Но помимо того особого интереса, который мы придаем
объекту, можно сказать, что какой-нибудь столб пыли
в ветреный день представляет совершенно такую же ин-
дивидуальную вещь и в такой же мере заслуживает
особого названия, как и мое собственное тело.

Что же происходит далее с ощущениями, восприня-
тыми нами от каждого отдельного предмета? Между
ними рассудок снова делает выбор. Какие-то ощущения
он избирает в качестве черт, правильно характеризую-
щих данный предмет, на другие смотрит как на случай-
ные свойства предмета, обусловленные обстоятельствами
минуты. Так, крышка моего стола называется прямо-
угольной, согласно одному из бесконечного числа впе-
чатлений, производимых ею на сетчатку и представляю-
щих ощущение двух острых и двух тупых углов, но все
эти впечатления я называю перспективными видами
стола; четыре же прямых угла считаю его истинной
формой, видя в прямоугольной форме на основании не-
которых собственных соображений, вызванных чув-
ственными впечатлениями, существенное свойство этого
предмета,

Подобным же образом истинная форма круга вос-
принимается нами, когда линия зрения перпендикуляр-
на к нему и проходит через его центр; все другие ощу-
щения, получаемые нами от круга, суть лишь знаки,
указывающие на это ощущение. Истинный звук пушки
есть тот, который мы слышим, находясь возле нее. Ис-
тинный цвет кирпича есть то ощущение, которое мы по-
лучаем, когда глаз глядит на него на недалеком рас-
стоянии не при ярком освещении солнца и не в полу-
мраке; при других же условиях мы получаем от кирпи-
ча другое впечатление, которое служит лишь знаком,
указывающим на истинное; именно в первом случае
кирпич кажется краснее, во втором — синее, чем он
есть на самом деле. Читатель, вероятно, не знает пред-
мета, которого он не представлял бы себе в каком-то
типичном положении, какого-то нормального разреза,
на определенном расстоянии, с определенной окраской
и т. д. Но все эти существенные характерные черты, ко-
торые в совокупности образуют для нас истинную объ-
ективность предмета и контрастируют с так называе-
мыми субъективными ощущениями, получаемыми когда
угодно от данного предмета, суть такие же простые
ощущения. Наш ум делает выбор в известном направ-

•пении и решает, какие именно ощущения считать более
реальными и существенными.

Далее, в мире объектов, индивидуализированных та-
ким образом с помощью избирательной деятельности
ума, то, что называется опытом, всецело обусловлива-
ется воспитанием нашего внимания. Вещь может попа-
даться человеку на глаза сотни раз, но если он упорно
не будет обращать на нее внимания, то никак нельзя
будет сказать, что эта вещь вошла в состав его жиз-
ненного опыта. Мы видим тысячи мух, жуков и молей,
но кто, кроме энтомолога, может почерпнуть из своих
наблюдений подробные и точные сведения о жизни и
свойствах этих насекомых? В то же время вещь, уви-
денная раз в жизни, может оставить неизгладимый след
в нашей памяти. Представьте себе, что четыре амери-
канца путешествуют по Европе. Один привезет домой
богатый запас художественных впечатлений от костю-
мов, пейзажей, парков, произведений архитектуры,
скульптуры и живописи. Для другого во время путеше-
ствия эти впечатления как бы не существовали: он весь
был занят собиранием статистических данных, касаю-
щихся практической жизни. Расстояния, цены, количе-
ство населения, канализация городов, механизмы для
замыкания дверей и окон—вот какие предметы погло-
щали все его внимание. Третий, вернувшись домой, дает
подробный отчет о театрах, ресторанах и публичных
собраниях и больше ни о чем. Четвертый же, быть мо-
жет, во все время путешествия окажется до того погру-
жен в свои думы, что его память, кроме названий неко-
торых мест, ничего не сохранит. Из той же массы вос-
принятых впечатлений каждый путешественник избрал
то, что наиболее соответствовало его личным интересам,
и в этом направлении производил свои наблюдения.

Если теперь, оставив в стороне случайные сочетания
объектов в опыте, мы зададимся вопросом, как наш ум
рационально связывает их между собой, то увидим, что
и в этом процессе подбор играет главную роль. Всякое
суждение, как мы увидим в главе «Мышление», обуслов-
ливается способностью ума раздробить анализируемое
явление на части и извлечь из последних то именно,
что в данном случае может повести к правильному вы-
воду. Поэтому гениальным человеком мы назовем тако-
го, который всегда сумеет извлечь из данного опыта
истину в теоретических вопросах и указать надлежащие
средства в практических,

В области эстетической наш закон еще более несом-
ненен. Артист заведомо делает выбор в средствах худо-
жественного воспроизведения, отбрасывая все тона,
краски и размеры, которые не гармонируют друг с дру-
гом и не соответствуют главной цели его работы. Это
единство, гармония, «конвергенция характерных при-
знаков», согласно выражению Тэна, которая сообщает
произведениям искусства их превосходство над произ-
ведениями природы, всецело обусловлены элиминацией.
Любой объект, выхваченный из жизни, может стать про-
изведением искусства, если художник сумеет в нем от-
тенить одну черту как самую характерную, отбросив все
случайные, не гармонирующие с ней элементы.

Делая еще шаг далее, мы переходим в область эти-
ки, где выбор заведомо царит над всем остальным.
Поступок не имеет никакой нравственной ценности, ес-
ли он не был выбран из нескольких одинаково возмож-
ных, Бороться во имя добра и постоянно поддерживать
в себе благие намерения, искоренять в себе соблазни-
тельные влечения, неуклонно следовать тяжелой стезей
добродетели—вот характерные проявления этической
способности. Мало того, все это лишь средства к дости-
жению целей, которые человек считает высшими. Эти-
ческая же энергия par excellence (по преимуществу)
должна идти еще дальше и выбирать из нескольких це-
лей, одинаково достижимых, ту, которую нужно счи-
тать наивысшей. Выбор здесь влечет за собой весьма
важные последствия, налагающие неизгладимую печать
на всю деятельность человека. Когда человек обдумы-
вает, совершить преступление или нет, выбрать или нет
ту или иную профессию, взять ли на себя эту долж-
ность, жениться ли на богатой, то выбор его в сущности
колеблется между несколькими равно возможными бу-
дущими его характерами. Решение, принятое в данную
минуту, предопределяет все его дальнейшее поведение.
Шопенгауэр, приводя в пользу своего детерминизма тот
аргумент, что в данном человеке со сложившимся ха-
рактером при данных условиях возможно лишь одно
определенное решение воли, забывает, что в такие кри-
тические с точки зрения нравственности моменты для
сознания сомнительна именно предполагаемая закончен-
ность характера. Здесь для человека не столь важен
вопрос, как поступить в данном случае,— важнее опре-
делить, каким существом ему лучше стать на будущее
время.

Рассматривая человеческий опыт вообще, можно
сказать, что способность выбора различных людей
имеет очень много общего. Род'человеческий сходит-
ся в том, на какие объекты следует обращать особое
внимание и каким объектам следует давать названия;

в выделенных из опыта элементах мы оказываем пред-
почтение одним из них перед другими также весьма
аналогичными путями. Есть, впрочем, совершенно ис-
ключительный случай, в котором выбор не был произ-
веден ни одним человеком вполне аналогично с другим.
Всякий из нас по-своему разделяет мир на две поло"
винки, и для каждого почти весь интерес жизни сосре-
доточивается на одной из них, но пограничная черта
между обеими половинками одинакова: «я» и «не-я».
Интерес совершенно особенного свойств, который вся-
кий человек питает к тому, что называет «я» или «мое»,
представляет, быть может, загадочное в моральном
отношении явление, но во всяком случае должен счи-
таться основным психическим фактом. Никто не может
прояйлячь одинаковый ингерес к собственной личности
и к личности ближнего. Личность ближнего сливается
со всем остальным миром в общую массу, резко проти-
вополагаемую собственному «я». Даже полураздавлен-
ный червь, как говорит где-то Лотце, противопоставляет
своему страданию всю остальную Вселенную, хотя п не
имеет о ней и о себе самом ясного представления. Для
меня он—простая частица мира, но и я для него—та-
кая же простая частица. Каждый из нас раздваивает
мп'1 по-своему.

Дав общую характеристику психических явлений,
обратимся теперь к более тонкому анализу душевной
я.изни и в следующей главе прежде всего познакомимся
("„лиже с фактом самосознания, к которому нас привело
ьредшествующее исследование.

Глава XII. Личность

Личность и «.я». О чем бы я ни думал, я всегда в то же
1 ремя более или менее осознаю самого себя, свое лич-
) ое существование. Вместе с тем ведь это я сознаю, так
чго мое самосознание являегся как бы двойственным—
частью познаваемым и частью познающим, частью объ-
ектом и частью субъектом; в нем надо различать две
счороны. из которых для краткости одну мы будем на-

8С

зывать личностью, а другую—«я».>.Я говорю «две сто-
роны», а не «две обособленные сущности», так как при-
знание тождества нашего «я» и нашей личности даже в
самом акте их различения есть, быть может, самое не-
укоснительное требование здравого смысла, и мы не
должны упускать из виду это требование с самого на-
чала, при установлении терминологии, к каким бы
выводам относительно ее состоятельности мы ни пришли
в конце исследования. Итак, рассмотрим сначала 1) по-
знаваемый элемент в сознании личности, или, как иногда
говорят, наше эмпирическое Ego, и затем 2) познающий
элемент в нашем сознании, наше «я», чистое Ego, как
выражаются некоторые авторы.

А. Познаваемый элемент в личности

Эмпирическое «я» или личность. Трудно провести
черту между тем, что человек называет самим собой и
своим. Наши чувства и поступки по отношению к неко-
торым принадлежащим нам объектам в значительной
степени сходны с чувствами и поступками по отношению
к нам самим. Наше доброе имя, наши дети, наши про-
изведения могут быть нам так же дороги, как и наше
собственное тело, и могут вызывать в нас те же чув-
ства, а в случае посягательства на них — то же стремле-
ние к возмездию. А тела наши — просто ли они наши
или это мы сами? Бесспорно, бывали случаи, когда лю-
ди отрекались от собственного тела и смотрели на него
как на одеяние или даже тюрьму, из которой они когда-
нибудь будут счастливы вырваться.

Очевидно, мы имеем дело с изменчивым материалом:

тот же самый предмет рассматривается нами иногда
как часть нашей личности, иногда просто как «наш», а
иногда — как будто у нас нет с ним ничего общего. Впро-
чем, в самом широком смысле личность человека со-
ставляет общая сумма всего того, что он может на-
звать своим: не только его физические и душевные ка-
чества, но также его платье, дом, жена, дети, предки
и друзья, его репутация и труды, его имение, лошади,
его яхта и капиталы. Все это вызывает в нем аналогич-
ные чувства. Если по отношению ко всему этому дело
обстоит благополучно — он торжествует; если дела при-
ходят в упадок — он огорчен; разумеется, каждый из

6-833 g^

перечисленных нами объектов неодинаково влияет на
состояние его духа, но все они оказывают более или
менее сходное воздействие на его самочувствие. Пони-
мая слово «личность» в самом широком смысле, мы
можем прежде всего подразделить анализ ее на три
части в отношении 1) ее составных элементов; 2) чувств
и эмоций, вызываемых ими (самооценка); 3) поступков,
вызываемых ими (заботы о самом себе и самосохране-

h^l-——————————————-———^__-———

у Составные элементы личности могут быть подразде-
лены также на три класса: 1) физическую личность,
^ 2) социальную личность и 3) духовную личность.^^—
^v"Физическая личность. Ь каждом из нас телесная ор-
ганизация представляет существенный компонент нашей
физической личности, а некоторые части тела могут
быть названы нашими в теснейшем смысле слова. За
телесной организацией следует одежда. Старая пого-
ворка, что человеческая личность состоит из трех частей:

души, тела и платья,— нечто большее, нежели простая
шутка. Мы в такой степени присваиваем платье нашей
личности, до того отождествляем одно с другой, что
немногие из нас, не колеблясь ни минуты, дадут реши-
тельный ответ на вопрос, какую бы из двух альтерна-
тив они выбрали: иметь прекрасное тело, облеченное в
вечно грязные и рваные лохмотья, или под вечно новым
костюмом скрывать безобразное, уродливое тело. Затем
ближайшей частью нас самих является наше семейство,
отец и мать, жена и дети — плоть от плоти и кость от
кости нашей. Когда они умирают, исчезает часть нас
самих. Нам стыдно за их дурные поступки. Если кто-
нибудь обидел их, негодование вспыхивает в нас тотчас,
как будто мы сами были на их месте. Далее следует
наш домашний очаг, наш home. Происходящее в нем
составляет часть нашей жизни, его вид вызывает в нас
нежнейшее чувство привязанности, и мы неохотно про-
щаем гостю, который, посетив нас, указывает недостат-
ки в нашей домашней обстановке или презрительно к
ней относится. Мы отдаем инстинктивное предпочтение
всем этим разнообразным объектам, связанным с наи-
более важными практическими интересами нашей жиз-
ни. Все мы имеем бессознательное влечение охранять
наши тела, облекать их в платья, снабженные украше-
ниями, лелеять наших родителей, жену и детей и при-
искивать себе собственный уголок, в котором мы могли

бы жить, совершенствуя свою домашнюю обстановку.

Такое же инстинктивное влечение побуждает нас
накапливать состояние, а сделанные нами ранее приоб-
ретения становятся в большей или меньшей степени
близкими частями нашей эмпирической личности. Наи-
более тесно связаны с нами произведения нашего кров-
ного труда. Немногие люди не почувствовали бы своего
личного уничтожения, если бы произведение их рук и
мозга (например, коллекция насекомых или обширный
рукописный труд), созидавшееся ими в течение целой
жизни, вдруг оказалось уничтоженным. Подобное же
чувство питает скупой к своим деньгам. Хотя и правда,
что часть нашего огорчения при потере предметов обла-
дания обусловлена сознанием того, что мы теперь дол-
жны обходиться без некоторых благ, которые рассчиты-
вали получить при дальнейшем пользовании утрачен-
ными ныне объектами, но все-таки во всяком подобном
случае сверх того в нас остается еще чувство умаления
нашей личности, превращения некоторой части ее в ни-
что. И этот факт представляет собой самостоятельное
психическое явление. Мы сразу попадаем на одну доску
с босяками, с теми pauvres diables (отребьем), которых
мы так презираем, и в то же время становимся более
чем когда-либо отчужденными от счастливых сынов
земли, властелинов суши, моря и людей, властелинов,
живущих в полном блеске могущества и материальной
обеспеченности. Как бы мы ни взывали к демократиче-
ским принципам, невольно перед такими людьми явно
или тайно мы переживаем чувства страха и уважения.

Социальная личность. Признание в нас личности со
стороны других представителей человеческого рода де-
лает из нас общественную личность. Мы не только стад-
ные животные, не только любим быть в обществе себе
подобных, но имеем даже прирожденную наклонность
обращать на себя внимание других и производить на
них благоприятное впечатление. Трудно придумать бо-
лее дьявольское наказание (если бы такое наказание
было физически возможно), чем если бы кто-нибудь
попал в общество людей, где на него совершенно не
обращали внимания. Если бы никто не оборачивался при
нашем появлении, не отвечал на наши вопросы, не ин-
тересовался нашими действиями, если бы всякий при
встрече с нами намеренно не узнавал нас и обходился с
нами как с неодушевленными предметами, то нами ов-

ладело бы свого рода бешенство, бессильное отчаяние.
Здесь облегчением были бы жесточайшие телесные муки,
лишь бы при них мы чувствовали, что при всей безвы-
ходности нашего положения мы все-таки не пали на-
столько низко, чтобы не заслуживать ничьего внимания.

Собственно говоря, у человека столько социальных
личностей, сколько индивидов признают в нем личность
и имеют о ней представление. Посягнуть на это пред-
ставление—значит посягнуть на самого человека. Но,
принимая во внимание, что лица, имеющие представле-
ние о данном человеке, естественно распадаются на
классы, мы можем сказать, что на практике всякий че-
ловек имеет столько же различных социальных лично-
стей, сколько имеется различных групп людей, мнением
которых он дорожит. Многие мальчики ведут себя до-
вольно прилично в присутствии родителей или препода-
вателей, а в компании невоспитанных товарищей бес-
чинствуют и бранятся, как пьяные извозчики. Мы выстав-
ляем себя в совершенно ином свете перед нашими деть-
ми, нежели перед клубными товарищами; мы держим
себя иначе перед нашими постоянными покупателями,
чем перед нашими работниками; мы — нечто совершен-
но другое по отношению к нашим близким друзьям, чем
по отношению к нашим хозяевам или к нашему началь-
ству. Отсюда на практике получается деление человека
на несколько личностей; это может повести к дисгармо-
ничному раздвоению социальной личности, например, в
случае, если кто-нибудь боится выставить себя перед
одними знакомыми в том свете, в каком он представля-
ется другим; но тот же факт может повести к гармо-
ничному распределению различных сторон личности, на-
пример, когда кто-нибудь, будучи нежным по отноше-
нию к своим детям, является строгим к подчиненным
ему узникам или солдатам.

Самой своеобразной формой социальной личности
является представление влюбленного о личности люби-
мой им особы. Ее судьба вызывает столь живое участие,
что оно покажется совершенно бессмысленным, если
прилагать к нему какой-либо иной масштаб, кроме
мерила органического индивидуального влечения. Для
самого себя влюбленный как бы не существует, пока его
социальная личность не получит должной оценки в гла-
зах любимого существа, в последнем случае его восторг
превосходит все границы.

Добрая или худая слава человека, его честь или
позор — это названия для одной из его социальных лич-
ностей. Своеобразная общественная личность человека,
называемая его честью,— результат одного из тех раз-
двоений личности, о которых мы говорили. Представле-
ние, которое складывается о человеке в глазах окру-
жающей его среды, является руководящим мотивом для
одобрения или осуждения его поведения, смотря по то-
му, отвечает ли он требованиям данной общественной
среды, которые он мог бы не соблюдать при другой жи-
тейской обстановке. Так, частное лицо может без зазре-
ния совести покинуть город, зараженный холерой, но
священник или доктор нашли бы такой поступок несов-
местимым с их понятием о чести. Честь солдата побуж-
дает его сражаться и умирать при таких обстоятель-
ствах, когда другой человек имеет полное право скрыть-
ся в безопасное место или бежать, не налагая на свое
социальное «я» позорного пятна.

Подобным же образом судья или государственный
муж в-силу своего положения находит бесчестным за-
ниматься денежными операциями, не заключающими в
себе ничего предосудительного для частного лица. Не-
редко можно слышать, как люди проводят различие
между отдельными сторонами своей личности: «Как че-
ловек я жалею вас, но как официальное лицо я не могу
вас пощадить»; «В политическом отношении он мой со-
юзник, но с точки зрения нравственности я не выношу
его». То, что называют мнением среды, составляет один
из сильнейших двигателей в жизни. Вор не смеет об-
крадывать своих товарищей; карточный игрок обязан
платить карточные долги, хотя бы он вовсе не платил
иных своих долгов. Всегда и везде кодекс чести феше-
небельного общества возбранял или разрешал извест-
ные поступки единственно в угоду одной из сторон на-
шей социальной личности. Вообще вы не должны лгать,
по в том, что касается ваших отношений к известной
даме,—лгите, сколько вам угодно; от равного себе вы
принимаете вызов на дуэль, но вы засмеетесь в глаза
лицу низшего по сравнению с вами общественного по-
ложения, если это лицо вздумает потребовать от вас
удовлетворения,— вот примеры для пояснения нашей
мысли.

Духовная личность. Под духовной личностью, по-
скольку она связана с эмпирической, мы не разумеем

того или другого отдельного преходящего состояния
сознания. Скорее, мы разумеем под духовной личностью
полное объединение отдельных состояний сознания, кон-
кретно взятых духовных способностей и свойств. Это
объединение в каждую отдельную минуту может стать
объектом нашей мысли и вызвать эмоции, аналогичные
эмоциям, производимым в нас другими сторонами нашей
личности. Когда мы думаем о себе как о мыслящих
существах, все другие стороны нашей личности пред-
ставляются относительно нас как бы внешними объек-
тами. Даже в границах нашей духовной личности неко-
торые элементы кажутся более внешними, чем другие.
Например, наши способности к ощущению представля-
ются, так сказать, менее интимно связанными с нашим
«я», чем наши эмоции и желания. Самый центр, самое
ядро нашего «я», поскольку оно нам известно, святое
святых нашего существа — это чувство активности, об-
наруживающееся в некоторых наших внутренних душев-
ных состояниях. На это чувство внутренней активности
часто указывали как на непосредственное проявление
жизненной субстанции нашей души. Так ли это или нет,
мы не будем разбирагь, а отметим здесь только свое-
образный внутренний характер душевных состояний, об-
ладающих свойством казаться активными, каковы бы
ни были сами по себе эти душевные состояния. Кажет-
ся, будто они идут навстречу всем другим опытным эле-
ментам нашего сознания. Это чувство, вероятно, прису-
ще всем людям.

За сосгавными элементами личности в нашем изло-
жении следуют характеризующие ее чувства и эмоции.

Самооценка. Она бывает двух родов: самодоволь-
ство и недовольство собой. Самолюбие может быть от-
несено к третьему отделу, к отделу поступков, ибо сю-
да по большей части относят скорее известную группу
действия, чем чувствований в узком смысле слова. Для
обоих родов самооценки язык имеет достаточный запас
синонимов. Таковы, с одной стороны, гордость, самодо-
вольство, высокомерие, суетность, самопочитание, занос-
чивость, тщеславие; с другой — скромность, унижен-
ность, смущение, неуверенность, стыд, унижение, рас-
каяние, сознание собственного позора и отчаяние. Ука-
занные два противоположных класса чувствований явля-
ются непосредственными, первичными дарами нашей
природы. Представители ассоцианизма, быть может,

скажут, что это вторичные, производные явления, воз-
никающие из быстрого суммирования чувств удоволь-
ствия и неудовольствия, к которым ведут благоприят-
ные или неблагоприятные для нас душевные состояния,
причем сумма приятных представлений дает самодо-
вольство, а сумма неприятных—противоположное чув-
ство стыда. Без сомнения, при чувстве довольства собой
мы охотно перебираем в уме все возможные награды за
наши заслуги, а, отчаявшись в самих себе, мы пред-
чувствуем несчастье; но простое ожидание награды еще
не есть самодовольство, а предвидение несчастья не яв-
ляется отчаянием, ибо у каждого из нас имеется еще
некоторый постоянный средний тон самочувствия, со-
вершенно не зависящий от наших объективных основа-
ний быть довольными или недовольными. Таким обра-
зом, человек, поставленный в весьма неблагоприятные
условия жизни, может пребывать в невозмутимом са-
модовольстве, а человек, который вызывает всеобщее
уважение и успех которого в жизни обеспечен, может
до конца испытывать недоверие к своим силам.

Впрочем, можно сказать, что нормальным возбуди-
телем самочувствия является для человека его благо-
приятное или неблагоприятное положение в свете — его
успех или неуспех. Человек, эмпирическая личность ко-
торого имеет широкие пределы, который с помощью
собственных сил всегда достигал успеха, личность с вы-
соким положением в обществе, обеспеченная матери-
ально, окруженная друзьями, пользующаяся славой, ед-
ва ли будет склонна поддаваться страшным сомнениям,
едва ли будет относиться к своим силам с тем недове-
рием, с каким она относилась к ним в юности. («Разве
я не взрастила сады великого Вавилона?») Между тем
лицо, потерпевшее несколько неудач одну за другой,
падает духом на половине житейской дороги, проника-
ется болезненной неуверенностью в самом себе и отсту-
пает перед попытками, вовсе не превосходящими его
силы.

Чувства самодовольства н унижения одного рода —
их можно считать первичными видами эмоций наряду,
например, с гневом и болью. Каждое из них своеобраз-
но отражается на нашей физиономии. При самодоволь-
стве иннервируются разгибающие мышцы, глаза прини-
мают уверенное и торжествующее выражение, походка
становится бодрой и несколько покачивающейся, ноздри
расширяются и своеобразная улыбка играет на губах.

Вся совокупность внешних телесных выражений само-
довольства в самом крайнем проявлении наблюдается
в домах умалишенных, где всегда можно найти лиц,
буквально помешанных на собственном величии; их
самодовольная наружность и чванная походка состав-
ляют печальный контраст с полным отсутствием всяких
личных человеческих достоинств. В этих же «замках
отчаяния» мы можем встретить яркий образец проти-
воположного типа — добряка, воображающего, что он
совершил смертный грех и навек загубил свою душу.
Это гип, униженно пресмыкающийся, уклоняющийся от
посторонних наблюдений, не смеющий с нами громко
говорить и глядеть нам прямо в глаза. Противополож-
ные чувства, подобные страху и гневу, при аналогичных
патологических условиях могут возникать без всякой
внешней причины. Из ежедневного опыта нам известно,
в какой мере барометр нашей самооценки и доверия к
себе поднимается и падает в зависимости скорее от
чисто органических, чем от рациональных причин, при-
чем эти изменения в наших субъективных показаниях
нимало не соответствуют изменениям в оценке нашей
личности со стороны друзей.

Заботы о себе и самосохранение. Под это понятие
подходит значительный класс наших основных инстинк-
тивных побуждений. Сюда относится телесное, соци-
альное и духовное самосохранение.

Заботы о физической личности. Все целесообразно-
рефлекторные действия и движения питания и защиты
составляют акты телесного самосохранения. Подобным
же образом страх и гнев вызывают целесообразное дви-
жение. Если под заботами о себе мы условимся разу-
меть предвидение будущего в отличие от самосохране-
ния в настоящем, то мы можем отнести гнев и страх к
инстинктам, побуждающим нас охотиться, искать про-
питание, строить жилища, делать полезные орудия и
заботиться о своем организме. Впрочем, последние
инстинкты в связи с чувством любви, родительской при-
вязанности, любознательности и соревнования распро-
страняются не только на развитие нашей телесной лич-
ности, но и на все наше материальное «я» в самом ши-
роком смысле слова.

Нашизаботы о социальной личности выражаются
непосредственно в чувстве любви и дружбы, в желании
обращать на себя внимание и вызывать в других изум-
ление, в чувстве ревности, стремлении к соперничеству,

жажде славы, влияния и власти; косвенным образом
они проявляются во всех побуждениях к материальным
заботам о себе, поскольку последние могут служить
средством к осуществлению общественных целей. Легко
видеть, что непосредственные побуждения заботиться о
своей социальной личности сводятся к простым инстинк-
там. В стремлении обращать на себя внимание других
характерно то, что его интенсивность нисколько не за-
висит от ценности достойных внимания заслуг данного
лица, ценности, которая была бы выражена в сколько-
нибудь осязательной или разумной форме.

Мы из сил выбиваемся, чтобы получить приглаше-
ние в дом, где бывает большое общество, чтобы при
упоминании о каком-нибудь из виденных нами гостей
иметь возможность сказать: «А, я его хорошо знаю!»—
и раскланиваться на улице чуть не с половиною встреч-
ных. Конечно, нам всего приятнее иметь друзей, выдаю-
щихся по рангу или достоинствам, и вызывать в других
восторженное поклонение. Теккерей в одном из романов
просит читателей сознаться откровенно, не доставит ли
каждому из них особенного удовольствия прогулка по
улице Pall Mail с двумя герцогами под ручку. Но, не
имея герцогов в кругу своих знакомых и не слыша гула
завистливых голосов, мы не упускаем и менее значи-
тельных случаев обратить на себя внимание. Есть
страстные любители предавать свое имя гласности в
газетах — им все равно, в какую газетную рубрику по-
падет их имя, в разряд ли прибывших и выбывших,
частных объявлений, интервью или городских сплетен;

за недостатком лучшего они не прочь попасть даже в
хронику скандалов. Патологическим примером крайнего
стремления к печатной гласности может служить Гито,
убийца президента Гарфильда. Умственный горизонт
Гито не выходил из газетной сферы. В предсмертной
молитве этого несчастного одним из искреннейших вы-
ражений было следующее: «Здешняя газетная пресса в
ответе пред Тобой, Господи».

Не только люди, но местность и предметы, хорошо
знакомые мне, в известном метафорическом смысле,
расширяют мое социальное «я». «Ga me connait» (оно
меня знает),— говорил один французский работник, ука-
зывая на инструмент, которым владел в совершенстве.
Лица, мнением которых мы вовсе не дорожим, являют-
ся в то же время индивидами, вниманием которых мы
не брезгуем. Не один великий человек, не одна женщи-

на, разборчивая во всех отношениях, с трудом отверг-
нут внимание ничтожного франта, личность которого
они презирают от чистого сердца.

В рубрику «Попечение о духовной личности» следу-
ет отнести всю совокупность стремлений к духовному
прогрессу — умственному, нравственному и духовному
в узком смысле слова. Впрочем, необходимо допустить,
что так называемые заботы о своей духовной личности
представляют в этом более узком смысле слова лишь
заботу о материальной и социальной личности в загроб-
ной жизни. В стремлении магометанина попасть в рай
или в желании христианина избегнуть мук ада мате-
риальность желаемых благ сама собой очевидна. С бо-
лее положительной и утонченной точки зрения на буду-
щую жизнь многие из ее благ (сообщество с усопшими
родными и святыми и соприсутствие Божества) суть
лишь социальные блага наивысшего порядка. Только
стремление к искуплению внутренней (греховной) при-
роды души, к достижению ее безгрешной чистоты в
этой или будущей жизни могут считаться заботами о
духовной нашей личности в ее чистейшем виде.

Наш широкий внешний обзор фактов, наблюдаемых
в жизни личности, был бы неполон, если бы мы не вы-
яснили вопроса осоперничестве и столкновениях между
отдельными ее сторонами. Физическая природа ограни-
чивает наш выбор одними из многочисленных представ-
ляющихся нам и желаемых нами благ, тот же факт
наблюдается и в данной области явлений. Если бы
только было возможно, то уж, конечно, никто из нас не
отказался бы быть сразу красивым, здоровым, прекрасно
одетым человеком, великим силачом, богачом, имею-
щим миллионный годовой доход, остряком, бонвиваном,
покорителем дамских сердец и в то же время филосо-
фом, филантропом, государственным деятелем, воена-
чальником, исследователем Африки, модным поэтом и
святым человеком. Но это решительно невозможно.
Деятельность миллионера не мирится с идеалом свя-
того; филантроп и бонвиван — понятия несовместимые;

душа философа не уживается с душой сердцееда в од-
ной телесной оболочке.

Внешним образом такие различные характеры как
будто и в самом деле совместимы в одном человеке. Но
стоит действительно развить одно из свойств характера,
. чтобы оно тотчас заглушило другие. Человек должен
тщательно рассмотреть различные стороны своей лич-

ности, чтобы искать спасения в развитии глубочайшей,
сильнейшей стороны свого «я». Все другие стороны на-
шего «я» призрачны, только одна из них имеет реальное
основание в нашем характере, и потому ее развитие
обеспечено. Неудачи в развитии этой стороны характера
суть действительные неудачи, вызывающие стыд, а
успех — настоящий успех, приносящий нам истинную
радость. Этот факт может служить прекрасным приме-
ром умственных усилий выбора, на которые я выше
настойчиво указывал. Прежде чем осуществить вы-
бор, наша мысль колеблется между несколькими раз-
личными вещами; в данном случае она выбирает одну
из многочисленных сторон нашей личности или нашего
характера, после чего мы не чувствуем стыда, потерпев
неудачу в чем-нибудь, не имеющем отношения к тому
свойству нашего характера, которое остановило исклю-
чительно на себе наше внимание.

Отсюда понятен парадоксальный рассказ о челове-
ке, пристыженном до смерти тем, что он оказался не
первым, а вторым в мире боксером или гребцом. Что
он может побороть любого человека в мире, кроме од-
ного,— это для него ничего не значит: пока он не одо-
леет первого в состязании, ничто не принимается им в
расчет. Он в собственных глазах как бы не существует.
Тщедушный человек, которого всякий может побить, не
огорчается из-за своей физической немощи, ибо он дав-
но оставил всякие попытки к развитию этой стороны
личности. Без попыток не может быть неудачи, без не-
удачи не может быть позора. Таким образом, наше
довольство собой в жизни обусловлено всецело тем, к
какому делу мы себя предназначим. Самоуважение оп-
ределяется отношением наших действительных способ-
ностей к потенциальным, предполагаемым — дробью, в
которой числитель выражает наш действительный успех,
а знаменатель наши притязания:

самоуважение =

успех

притязания

При увеличении числителя или уменьшении знаме-
нателя дробь будет возрастать. Отказ от притязаний
дает нам такое же желанное облегчение, как и осуще-
ствление их на деле, и отказываться от притязания бу-
дут всегда в том случае, когда разочарования беспре-
станны, а борьбе не предвидится исхода. Самый яркий

из возможных примеров этого дает история евангель-
ской теологии, где мы находим убеждение в греховно-
сти, отчаяние в собственных силах и потерю надежды
на возможность спастись одними добрыми делами. Но
подобные же примеры можно встретить и в жизни на
каждом шагу. Человек, понявший, что его ничтожество
в какой-то области не оставляет для других никаких
сомнений, чувствует странное сердечное облегчение. Не-
умолимое «нет», полный, решительный отказ влюблен-
ному человеку как будто умеряют его горечь при мы-
сли о потере любимой особы. Многие жители Бостона,
crede experto (верь тому, кто испытал) (боюсь, что то
же можно сказать и о жителях других городов), могли
бы с легким сердцем отказаться от своего музыкально-
го «я», чтобы иметь возможность без стыда смешивать
набор звуков с симфонией. Как приятно бывает иногда
отказаться от притязаний казаться молодым и строй-
ным! «Слава Богу,— говорим мы в таких случаях,— эти
иллюзии миновали!» Всякое расширение нашего «я»
составляет лишнее бремя и лишнее притязание. Про
некоего господина, который в последнюю американскую
войну потерял все свое состояние до последнего цента,
рассказывают: сделавшись нищим, он буквально валял-
ся в грязи, но уверял, что никогда еще не чувствовал
себя более счастливым и свободным.

Наше самочувствие, повторяю, зависит от нас самих.
«Приравняй свои притязания к нулю,— говорит Кар-
лейль,— и целый мир будет у ног твоих. Справедливо
писал мудрейший человек нашего времени, что жизнь
начинается только с момента отречения».

Ни угрозы, ни увещания не могут воздействовать на
человека, если они не затрагивают одной из возможных
в будущем или настоящих сторон его личности. Вообще
говоря, только воздействием на эту личность мы можем
завладеть чужой волей. Поэтому важнейшая забота
монархов, дипломатов и вообще всех стремящихся к
власти и влиянию, заключается в том, чтобы найти у
их «жертвы» сильнейший принцип самоуважения и сде-
лать воздействие на него своей конечной целью. Но ес-
ли человек отказался от того, что зависит от воли дру-
гого, и перестал смотреть на все это как на части своей
личности, то мы становимся почти совершенно бессиль-
ны влиять на него. Стоическое правило счастья заклю-
чалось в том, чтобы заранее считать себя лишенными

всего того, что зависит не от нашей воли,— тогдаудары
судьбы станут нечувствительными. Эпиктет советует
нам сделать нашу личность неуязвимой, суживая ее со-
держание и в то же время укрепляя ее устойчивость:

«Я должен умереть — хорошо, но должен ли я умирать,
непременно жалуясь на свою судьбу? Я буду открыто
говорить правду, и, если тиран скажет: «За твои речи
ты достоин смерти»,— я отвечу ему: «Говорил ли я те-
бе когда-нибудь, что я бессмертен? Ты будешь делать
свое дело, а я—свое: твое дело—казнить, а мое—
умирать бесстрашно; твое дело — изгонять, а мое —
бестрепетно удаляться. Как мы поступаем, когда от-
правляемся в морское путешествие? Мы выбираем
кормчего и матросов, назначаем время отъезда. На до-
роге нас застигает буря. В чем же должны в таком слу-
чае состоять наши заботы? Наша роль уже выполнена.
Дальнейшие обязанности лежат на кормчем. Но корабль
тонет. Что нам делать? Только одно, что возможно,—
бесстрашно ждать гибели, без крика, без ропота на Бо-
га, хорошо знаяд что_всякий, кто родился, должен когда-
нибудь и умереть»Т

В свое время, в своем месте эта стоическая точка
зрения могла быть достаточно полезной и героической,
но надо признаться, что она возможна только при по-
стоянной наклонности души к развитию узких и несим-
патичных черт характера. Стоик действует путем само-
ограничения. Если я стоик, то блага, какие я мог бы
себе присвоить, перестают быть моими благами, и во мне
является наклонность вообще отрицать за ними значе-
ние каких бы то ни было благ. Этот способ оказывать
поддержку своему «я» путем отречения, отказ от благ
весьма обычен среди лиц, которых в других отношениях
никак нельзя назвать стоиками. Все узкие люди огра-
ничивают свою личность, отделяют от нее все то, чем
они прочно не владеют. Они смотрят с холодным пре-
небрежением (если не с настоящей ненавистью) на лю-
дей, непохожих на них или не поддающихся их влиянию,
хотя бы эти люди обладали великими достоинствами.
«Кто не за меня, тот для меня не существует, т. е., на-
сколько от меня зависит, я стараюсь действовать так,
как будто он для меня вовсе не существовал». Таким
путем строгость и определенность границ личности мо-
гут вознаградить за скудость ее содержания.

Экспансивные люди действуют наоборот: путем рас-

ширения своей личности и приобщения к ней других.
Границы их личности часто бывают довольно неопреде-
ленны, но зато богатство ее содержания с избытком
вознаграждает их за это. Nihil humanum a me alienum
puto (ничто человеческое мне не чуждо). «Пусть пре-
зирают мою скромную личность, пусть обращаются со
мною, как с собакой; пока есть душа в моем теле, я не
буду их отвергать. Они—такие же реальности, как и
я. Все, что в них есть действительно хорошего, пусть
будет достоянием моей личности». Великодушие этих
экспансивных натур иногда бывает поистине трогатель-
но. Такие лица способны испытывать своеобразное тон-
кое чувство восхищения при мысли, что, несмотря на
болезнь, непривлекательную внешность, плохие условия
жизни, несмотря на общее к ним пренебрежение, они
все-таки составляют неотделимую часть мира бодрых
людей, имеют товарищескую долю в силе ломовых ло-
шадей, в счастье юности, в мудрости мудрых и не ли-
, шены некоторой доли в пользовании богатствами Ван-
дербильдтов и даже самих Гогенцоллернов.

Таким образом, то суживаясь, то расширяясь, наше
эмпирическое «я» пытается утвердиться во внешнем
мире. Тот, кто может воскликнуть вместе с Марком Ав-
релием: «О, Вселенная! Все, что ты желаешь, то и я
желаю!», имеет личность, из которой удалено до пос-
ледней черты все, ограничивающее, суживающее ее со-
держание—содержание такой личности всеобъемлюще.

Иерархияличностей. Согласно почти единодушно
принятому мнению, различные виды личностей, которые
могут заключаться в одном человеке, и в связи с этим
различные виды самоуважения человека можно пред-
ставить в форме иерархической шкалы с физической
личностью внизу, духовной — наверху и различными
видами материальных (находящихся вне нашего тела)
и социальных личностей в промежутке. Часто природ-
ная наклонность заботиться о себе вызывает в нас
стремление расширять различные стороны личности; мы
преднамеренно отказываемся от развития в себе лишь
того, в чем не надеемся достигнуть успеха. Таким-то
образом наш альтруизм является «необходимой добро-
детелью», и циники, описывая наш прогресс в области
морали, не совсем без основания напоминают при этом
об известной басне про лису и виноград. Но таков уж
ход нравственного развития человечества, и если мы со-

гласимся, что в итоге те виды личностей, которые мы в
состоянии удержать за собой, являются (для нас) луч-
шими по внутренним достоинствам, то у нас не будет
оснований жаловаться на то, что мы постигаем их выс-
шую ценность таким тягостным путем.

Конечно, это не единственный путь, на котором мы
учимся подчинять низшие виды наших личностей выс-
шим. В этом подчинении, бесспорно, играет известную
роль этическая оценка, и, наконец, немаловажное зна-
чение имеют здесь суждения, высказанные нами о по-
ступках других лиц. Одним из курьезнейших законов
нашей (психической) природы является то обстоятель-
ство, что мы с удовольствием наблюдаем в себе извест-
ные качества, которые кажутся нам отвратительными у
других. Ни в ком не может возбудить симпатии физи-
ческая неопрятность иного человека, его жадность, че-
столюбие, вспыльчивость, ревность, деспотизм или за-
носвдвость.' Предоставленный абсолютно самому се^е,
я, может быть, охотно позволил бы развиваться этим
наклонностям и лишь спустя долгое время оценил поло-
жение, которое должна занимать подобная личность в
ряду других. Но так как мне постоянно приходится со-
ставлять суждения о других людях, то я вскоре при-
учаюсь видеть в зеркале чужих страстей, как выража-
ется Горвич, отражение моих собственных и начинаю
мыслить о них совершенно иначе, чем их чувствовать.
При этом, разумеется, нравственные принципы, внушен-
ные с детства, чрезвычайно ускоряют в нас появление
наклонности к рефлексии.

Таким-то путем и получается, как мы сказали, та
шкала, на которой люди иерархически располагают раз-
личные виды личностей по их достоинству. Известная
доля телесного эгоизма является необходимой подклад-
кой для всех других видов личности. Но чувственный
элемент стараются приуменьшить или в лучшем случае
уравновесить другими свойствами характера. Матери-
альным видам личностей, в более широком смысле
слова, отдается предпочтение перед непосредственной
личностью — телом. Жалким существом почитаем мы
того, кто не способен пожертвовать небольшим количе-
ством пищи, питья или сна ради общего подъема
своего материального благосостояния. Социальная лич-
ность в ее целом стоит выше материальной личности в
ее совокупности. Мы должны более дорожить нашей

честью, друзьями и человеческими отношениями, чем
здоровьем и материальным благополучием. Духовная
же личность должна быть для человека высшим сокро-
вищем: мы должны скорее пожертвовать друзьями,
добрым именем, собственностью и даже жизнью, чем
утратить духовные блага нашей личности.

Во всех видах наших личностей — физическом, со-
циальном и духовном — мы проводим различие между
непосредственным, действительным, с одной стороны, и
более отдаленным, потенциальным, с другой, между бо-
лее близорукой и более дальновидной точками зрения
на вещи, действуя наперекор первой и в пользу послед-
ней. Ради общего состояния здоровья необходимо жерт-
вовать минутным удовольствием в настоящем; надо вы-
пустить из рук один доллар, имея в виду получить сот-
ню; надо порвать дружеские сношения с известным
лицом в настоящем, имея в виду при этом приобрести
более достойный круг друзей в будущем; приходится
проигрывать в изяществе, остроумии, учености, дабы
надежнее стяжать спасение души.

Из этих более широких потенциальных видов лич-
ностей потенциальная общественная личность является
наиболее интересной вследствие некоторых парадоксов
и вследствие ее тесной связи с нравственной и религи-
озной сторонами нашей личности. Если по мотивам че-
сти или совести у меня хватает духу осудить мою семью,
мою партию, круг моих близких; если из протестанта я
превращаюсь в католика или из католика в свободомыс-
лящего; если из правоверного практика аллопата я ста-
новлюсь гомеопатом или каким-нибудь другим сектан-
том медицины, то во всех подобных случаях я равно-
душно переношу потерю некоторой доли моей социаль-
ной личности, ободряя себя мыслью, что могут найтись
лучшие общественные судьи (надо мной) сравнительно
с теми, приговор которых направлен в данную минуту
против меня.

Апеллируя к решению этих новых судей, я, быть мо-
жет, гонюсь за весьма далеким и едва достижимым
идеалом социальной личности. Я не могу рассчитывать
на его осуществление при моей жизни; я могу даже
ожидать, что последующие поколения, которые одобрили
бы мой образ действий, если бы он им был известен,
ничего не будут знать о моем существовании после
моей смерти. Тем не менее чувство, увлекающее меня,

есть, бесспорно, стремление найти идеал социальной
личности, такой идеал, который по крайней мере заслу-
живал бы одобрение со стороны строжайшего, какой
только возможен, судьи, если бы таковой был налицо.
Этот вид личности и есть окончательный, наиболее ус-
тойчивый, истинный и интимный предмет моих стрем-
лений. Этот судья—Бог, Абсолютный Разум, Великий
Спутник. В наше время научного просвещения происхо-
дит немало споров по вопросу о действенности молитвы,
причем выставляется много оснований pro и contra. Но
при этом почти не затрагивается вопрос о том, почему
именно мы молимся, на что не трудно ответить ссылкой
на неудержимую потребность молиться. Не лишено ве-
роятия, что люди так действуют наперекор науке и на
все будущее время будут продолжать молиться, пока
не изменится их психическая природа, чего мы не имеем
никаких оснований ожидать. <...>

Все совершенствование социальной личности заклю-
чается в замене низшего суда над собой высшим; в лице
Верховного Судии идеальный трибунал представляется
наивысшим; и большинство людей или постоянно, или
в известных случаях жизни обращаются к этому Вер-
ховному Судии. Последнее исчадие рода человеческого
может таким путем стремиться к высшей нравственной
самооценке, может признать за собой известную силу,
известное право на существование.

Для большинства из нас мир без внутреннего убе-
жища в минуту полной утраты всех внешних социаль-
ных личностей был бы какой-то ужасной бездной. Я го-
ворю «для большинства из нас», ибо индивиды, вероят-
но, весьма различаются по степени чувств, какие они
способны переживать по отношению к Идеальному Су-
ществу. В сознании одних лиц эти чувства играют бо-
лее существенную роль, чем в сознании других. Наибо-
лее одаренные этими чувствами люди, наверное, наи-
более религиозны. Но я уверен, что даже те, которые
утверждают, будто совершенно лишены их, обманывают
себя и на самом деле хоть в некоторой степени обла-
дают этими чувствами. Только нестадные животные,
вероятно, совершенно лишены этого чувства. Может
быть, никто не в состоянии приносить жертвы во имя
права, не олицетворяя до некоторой степени принцип
права, ради которого совершается известная жертва, и
не ожидая от него благодарности.

Другими словами, полнейший социальный альтруизм

7-833

едва ли может существовать; полнейшее социальное са-
моубийство едва ли когда приходило человеку в голо-
ву. <...>

Телеологическое значение забот о своей личности.

Нечто подобное можно наблюдать и по отношению к судьбам нашей личности в воображении других лиц. Я бы теперь не существовал, если бы не научился… Телесная, социальная и духовная личности образуют естественную личность. Но…

Различные состояния сознания могут означать одно и

ся несколько различных объектов, заключает в себе не- сколько концептов и, имея функцией несколько концеп- тов, может быть названо состоянием… Мы можем образовывать концепты различного ха- рактера: концепты реальностей,… Но что бы мы ни представляли себе, наша кон- цепция всегда бывает о чем-нибудь одном и ни о чем другом, т. е. по…

IfiS

II*

не остается долго перед сознанием в том же виде — ма-
ло-помалу он бледнеет, распадается н становится туск-
лым. Впрочем, части объекта, представляющие наиболь-
ший интерес, при постепенном исчезновении данного
объекта всего менее поддаются разрушению... Эта не-
равномерность различных частей воспроизведенного
представления, неравномерность, выражающаяся в от-
носительно большей устойчивости интересного сравни-
тельно с неинтересным, сохраняется некоторое время,
пока данное представление не сменится другим».

Закон этот применим лишь там, где интерес равно-
мерно распределен по всем частям воспроизведенного
представления. Всего менее он наблюдается в умах с
узкими и мелкими интересами, у тех людей, которые
вследствие бедности и пошлости своей эстетической на-
туры не могут возвыситься над мелочами личной жизни
и окружающей среды.

Впрочем, большинство из нас одарено лучшей орга-
низацией; непроизвольное течение мыслей большей ча-
стью совершается у нас беспорядочно, постоянно при-
нимая новые и новые направления интереса то в одной,
то в другой части каждого сложного представления, воз-
никающего в сознании. Например, мы часто подмечаем
в себе в два следующих непосредственно друг за дру-
гом момента мысли о предметах, отделенных друг от
друга значительным промежутком пространства и вре-
мени. Только после внимательного наблюдения за ходом
наших мыслей мы можем здесь подметить, согласно за-
кону Годжсона, вполне естественный переход от одного
объекта мысли к другому. Например, теперь (1879 г.),
глядя на стенные часы, я заметил, что думаю о недав-
нем сенатском постановлении о бумажных деньгах. Вид
часов напомнил мне о часовщике, который на днях ис-
правлял в них бой. Часовщик напомнил мне о ювелир-
ном магазине, где я его видел в последний раз; мага-
зин этот — о запонках, которые я покупал там; запон-
ки — о стоимости золотой монеты и о ее недавнем по-
нижении; последнее — о стоимости бумаг, а это, есте-
ственно, напомнило о том, как долго они будут нахо-
диться в обращении, и о предложении Байярда по этому
вопросу.

Каждый из этих образов представлял известный
интерес. Нетрудно указать в данном случае те интере-
сы, которые служили поворотными пунктами в тече-
нии моей мысли. В часах на мгновение наиболее инте-

песным мне показался механизм боя, потому что пре-
жде они били очень звучно, а теперь испортились, и их
слабый звук вызывал во мне разочарование. Но при
иных условиях часы могли бы напомнить о друге, кото-
рый подарил их мне, и о тысяче других обстоятельств,
связанных с часами. Ювелирный магазин напомнил о
запонках, потому что они одни из всего остального то-
вара там представляли для меня интерес собственности,
Этот интерес к запонкам, их ценности мог мне напомнить
о золоте как материале, из которого они сделаны и ко-
торый составляет их главную ценность, и т. д. Если чи-
татель, остановившись на каком-нибудь объекте своей
мысли, задастся вопросом: «Каким путем дошел я до
этой мысли?», то ему, наверное, удастся всегда восста-
новить в памяти ряд представлений, непрерывно свя-'
занных между собой сложной нитью в пунктах интере-
са. Таков процесс ассоциации идей при самопроизволь-
ном течении мыслей у людей средних способностей. Мы
можем назвать этот процесс обычной или смешанной
ассоциацией или неполным воспроизведением в памяти
минувших явлений.

Какой элемент ассоциации должен выступать на
первый план при неполном воспроизведении? Когда из-
вестная часть в потоке нашей мысли благодаря инте-
ресу сделалась настолько преобладающей, что стала
способной образовывать собственные ассоциации, пред-
определяющие характер дальнейшего течения мыслей,
то сумеем ли мы определить, какую именно из ассо-
циаций образует она, ибо таких ассоциаций может быть
множество? Годжсон говорит по этому поводу: «Инте-
ресные элементы в данном тускнеющем представлении
могут свободно комбинироваться с любым объектом и
с любой частью объекта, с которыми им случалось ког-
да-либо быть в комбинации. Любая из этих комбина-
ций может возобновиться в нашем сознании: одна —
должна непременно, но какая? На подобный вопрос мо-
жет быть только один ответ: та, которая являлась пре-
жде наиболее привычной. В нашем сознании сразу на-
чинает формироваться новый объект, части его группи-
руются около остатка прежнего представления; появля-
ясь одна за другой, они начинают принимать прежнюю
группировку, но едва начался этот процесс, как закон
интереса вступает в действие и вмешивается в образо-
вание новой комбинации, направляя внимание на ин-
тересные элементы нового объекта в ущерб всем осталь-

ным, и тот же процесс повторяется опять с бесконечно
разнообразными вариациями».

Ограничивая течение мысли переходами от интерес-
ного к наиболее привычному в обыденном смысле слова,
Годжсон слишком суживает характеристику процесса
ассоциации. Далеко не всегда какой-то образ вызывает
вслед за собой тот, который всего чаще с ним ассоции-
ровался, хотя частое повторение ассоциации, конечно,
один из наиболее сильных стимулов к ее возобновле-
нию. Если я внезапно произнесу слово «рак», то чита-
тель скорее всего представит себе известное животное,
если он зоолог, или известное патологическое явление,
если он врач. Произнося слово «реакция», я заставлю
натуралиста думать о химическом обмене веществ (на-
пример, щелочная реакция), а историка—о социоло-
гическом явлении (например, католическая реакция).
Произнося слова «постель», «умывальник», «утро», я
непременно заставлю читателя думать о его утреннем
туалете. Но часто повторяющиеся ассоциации иногда
никак не влияют на перемену направления мысли. Вид
известной книги чаще всего вызывал во мне мысль о ее
содержании и никогда не ассоциировался с идеей само-
убийства. Но вот с минуту назад я бросил на нее
взгляд, и в голове моей мелькнула мысль о самоубий-
стве. Отчего? Да просто оттого, что я вчера получил
письмо, в котором сообщалось о покончившем недавно
с собой авторе этой книги.

Итак, в нашей мысли самые свежие и самые при-
вычные ассоциации возобновляются с одинаковой лег-
костью. Этот факт до очевидности подтверждается опы-
том и потому не нуждается в пояснениях. Если мы ви-
дели сегодня утром нашего знакомого, то упоминание
его имени скорее вызовет в нашей памяти ту обстанов-
ку, в которой это произошло, чем что-нибудь относя-
щееся к его более отдаленному прошлому. Если вчера
вечером мы читали «Ричарда III», а сегодня кто-нибудь
упомянул о Шекспире, то вероятнее, что мы вспомним
именно об этой трагедии, а не о «Гамлете» или «Отел-
ло». Возбуждение определенных путей в мозгу или оп-
ределенные .виды общего возбуждения мозга оставляют
после себя известного рода восприимчивость или повы-
шенную чувствительность, которая постепенно ослабе-
вает. Пока эта повышенная чувствительность к некото-
рым впечатлениям еще не изгладилась в мозгу, до тех
пор как общая деятельность мозга, так и возбуждение

известных путей в нем могут быть вызваны такими при-
чинами, которые в другое время не оказали бы на них
подобного воздействия. Таким образом, недавность опы-
ra — важнейшее условие для воспроизведения его впе-
чатлений. (Я имею здесь в виду промежуток в несколь-
ко часов.) Гальтон нашел, что в детстве и юности сло-
ва играют большую роль в качестве фактора, вызы-
вающего ассоциацию, чем в зрелом возрасте и в ста-
рости. (В высшей степени любопытное описание по это-
му вопросу см.: «Inquiries into the Human Faculty».)

В непосредственном восприятии для вероятности вос-
произведения живость имеет такое же значение, как
привычка и время воздействия. Если нам случилось раз
в жизни быть свидетелями смертной казни, то впослед-
ствии всякий разговор или чтение об этом почти навер-
няка будет вызывать в воображении однажды увиден-
ную картину. Таким образом, событие, пережитое нами
однажды в молодости благодаря потрясающему дей-
ствию, произведенному им на нас, или его эмоциональ-
ной интенсивности, может в позднейшие годы стать ти-
пичным примером, иллюстрирующим даже такие явле-
ния, которые имеют весьма отдаленное отношение к
увиденной когда-то сцене. Если человек в детстве бесе-
довал с Наполеоном, то всякий раз, когда при нем бу-
дут упоминать о великих людях, великих событиях, сра-
жениях, царствах, о превратностях судьбы, об острове
на океане, с его губ будет готов сорваться рассказ о
памятном свидании с императором. Если читатель вне-
запно увидит в книге слово «зуб», есть половина веро-
ятности, что, вызвав образ, соответствующий этому сло-
ву, человек представит себе тот случай из жизни, когда
он был пациентом у дантиста. Ежедневно он чистит свои
зубы; и в это самое утро он тер их щеткой, жевал ими
во время обеда, чистил их после еды, и все-таки слово
«зуб» вызвало в нем более редкую и отдаленную по
времени ассоциацию только потому, что данная ассо-
циация отличалась значительно большей интенсив-
ностью.

Четвертым фактором, определяющим характер вос-
произведения, служит сходство в эмоциональном тоне
между нашим расположением духа в данную минуту ч
воспроизведенной идеей. Те же объекты связываются в
ассоциации с различными элементами, когда мы веселы
и когда грустны. Наша неспособность вызвать в себе
ряд веселых картин, когда мы в дурном настроении ду-

16<

ха, представляет поистине поразительное явление. Во-
ображение меланхоликов вечно занято картинами бо-
лезней, войны, бури, мрака, ужаса и разрушения. Санг-
виники, будучи в хорошем расположении духа, совер-
шенно не способны предаваться мрачным мыслям и
страху из-за дурных предзнаменований. Цветы и сия-
ние солнца, весенние грезы и радужные надежды —: вот
содержание быстро сменяющихся в их уме ассоциаций.
Читая в дурном настроении духа описание путешествия
в полярные страны или в глубь Африки, мы ужасаем-
ся грозным силам природы; перечитывая то же описа-
ние в хорошем расположении духа, мы приходим в
восторг при мысли об энергии человека, преодолеваю-
щей все препятствия, которые природа ставит его стрем-
лениям. Немногие романы читаются с таким веселым
чувством, как «Три мушкетера» Дюма. А между тем я
могу засвидетельствовать, что, читая этот роман во вре-
мя морской болезни, я почерпнул из него только чувство
глубочайшего отвращения к той жестокости и резне, ви-
новниками которой были герои романа — Атос, Портос
и Арамис.

Итак, причинами, благодаря которым интересный
элемент тускнеющего представления вызывает за собой
то, а не другое новое представление, служат привычка,
«недавность», живость и эмоциональное родство пред-
ставлений. Мы можем с уверенностью сказать, что в
большинстве случаев данное представление вызовет за
собой по ассоциации привычное, недавнее, живое или
эмоционально сходное представление. Если все эти свой-
ства характеризуют элемент, входящий в состав вновь
образующейся ассоциации, то можно предвидеть, что
данный элемент будет играть важную роль и в обра-
зовании последующего объекта мысли. Впрочем, вопре-
ки тому факту, что смена представлений подчинена
строгому детерминизму и сводится к немногим классам,
характерные черты которых обусловлены предшествую-
щим опытом, необходимо все-таки сознаться, что воз-
никновение огромного числа звеньев в цепи представле-
ний не поддается никакому определенному закону. Это
можно видеть на примере, приведенном мною на с. 164,
о часах. Почему образ ювелирного магазина напомнил
мне о запонках, а не о цепочке, которую я купил там
после запонок, которая стоила дороже и с которой бы-
ли связаны гораздо более интересные эмоциональные
ассоциации? Читатель, занимаясь самонаблюдением,

легко может почерпнуть массу аналогичных фактов.
Ввиду этого мы должны допустить даже в формах обыч-
ной смешанной ассоциации, которые лежат ближе всего
к неполной реинтеграции, что случай решает, какой
именно элемент ассоциации будет вызван интересной
стороной тускнеющего представления; разумеется, слу-
чай — для нашего ума. На самом же деле, без сомне-
ния, образование каждой новой ассоциации предопре-
делено физиологическими причинами, которые вслед-
ствие тонкости и изменчивости не поддаются нашему
анализу.

Ассоциация по сходству. Рассматривая смешанные
ассоциации, мы постоянно предполагали, что интересная
часть тускнеющего объекта мысли довольно значитель-
на и настолько сложна, что сама по себе образует кон-
кретный объект. Гамильтон рассказывает, например,
что однажды воспоминание о горе Бэн-Ломонд привело
его к мысли о прусской системе воспитания, причем
звеньями ассоциации были немец, которого он встретил
на Бэн-Ломонде, Германия и т. д. В Бэн-Ломонде как
объекте опыта интересом, определяющим дальнейшее
течение мыслей, было присутствие сложного образа от-
дельного человека. Но теперь предположим, что заин-
тересованное в данном объекте внимание еще более
утончается и подчеркивает в нем лишь одну часть, ко-
торая сама по себе так незначительна, что не может
быть изображением конкретного предмета, а представ-
ляет собой отвлеченное свойство. Кроме того, предпо-
ложим, что эта часть объекта сохраняется перед нашим
сознанием (или, на языке физиологии, продолжаются
обусловливающие ее мозговые процессы), после того
как другие стороны данного объекта стушевались. В та-
ком случае малый остаток представления окружит себя
собственными элементами ассоциации тем путем, кото-
рый мы описали выше, и тогда отношение между исчез-
нувшим и вновь образовавшимся объектами мысли бу-
дет отношением сходства. Пара таких объектов обра-
зует то, что называется ассоциацией по сходству.

Сходные объекты, сопровождающие один другого в
такой ассоциации, всегда суть нечто сложное. Это по-
стоянно подтверждается опытом. Простые идеи, атрибуты
или качества не обнаруживают стремления напоминать
об аналогичных свойствах. Мысль о каком-нибудь от-
тенке голубого цвета не вызывает мысли о другом от-
тенке, за исключением случаев, когда ради сравнения

t69

или установления номенклатуры мы специально сопо-
ставляем различные оттенки цвета. '

Два сложных объекта сходны, когда оба имеют одно
или несколько общих свойств, хотя во всех других отно-
шениях между ними нет ничего общего. Луна похожа
на пламя газового рожка и на мячик, хотя между пла-
менем и мячиком нет сходства. Устанавливая сходство
между двумя сложными объектами, мы всегда должны
указывать, в чем оно заключается. Луна и пламя газо-
вого рожка похожи как светлые тела — и только; луна
и мячик как круглые тела—и только. Мячик и пламя
ни в каком отношении не сходны, т. е. у них нет ни од-
ного общего качества. Сходство двух сложных объек-
тов есть тождество в каком-нибудь отношении того и
другого. Поскольку известное свойство наблюдается в
двух явлениях, хотя бы не сходных между собой в дру-
гих отношениях, постольку они сходны между собой.

Теперь обратимся к ассоциациям по сходству. Если
вслед за мыслью о луне в нашей голове явилась мысль
о мячике, а за мыслью о мячике — мысль об одной из
железных дорог, принадлежащих г-ну X., то такое чере-
дование представлений обусловлено тем, что одно из
свойств луны (округлость) отделилось от остальных
атрибутов и окружило себя группой новых качеств (уп-
ругость, кожаная оболочка, быстрое подчинение чело-
веческому произволу и т. д.), и тем, что последнее свой-
ство мячика снова оторвалось от комплекса остальных
свойств и снова окружило себя группой новых атрибу-
тов, которые образовали понятия «железнодорожный
туз», «подъем и падение бумаг на бирже» и др.

Постепенный переход от полного воспроизведения к
ассоциации по сходству посредством того, что мы назы-
вали неполным воспроизведением, может быть изобра-
жен в виде диаграмм. Рис. 10 изображает полное вое-

„ро„з..,еиие, Р„с. Ч - «епо,„ое, р,с. 12 - ассоц.апи»

по сходству. А во всех трех диаграммах изображает
тускнеющий объект мысли, В — вновь образующийся.
При полном воспроизведении всей части А равно при-
нимает участие в В. При неполном воспроизведении зна-
чительнейшая часть А не играет никакой роли в обра-
зовании В. Только часть М вызывает В. При ассоциа-
ции по сходству часть М значительно меньше, чем в
предыдущем случае, и, вызвав новую группу элементов
ассоциации, она не стушевывается, но упорно продол-
жает действовать наряду с ними, образуя тождествен-
ную часть в обеих идеях и тем самым делая их сход-
ными.

Почему один элемент в тускнеющем объекте мысли
отделяется от остальных и действует, как мы сказали,
самостоятельно? Почему другие элементы не принимают
в образовании нового представления никакого участия?
Все это загадки, которые мы не беремся отгадывать,
ограничиваясь простым указанием на факт. Может быть,
более тонкий анализ законов нервной деятельности
даст когда-нибудь ключ к решению этих загадок; может
быть, также, что в нервной деятельности мы не найдем
объясняющего принципа для указанных явлений, и тог-
да придется предположить в них активность самого со-
знания. Но мы во всяком случае не будем вдаваться в
детали.

Общий взгляд на непроизвольное течение мыслей.

Произвольное течение мыслей. До сих пор мы рас- сматривали процесс ассоциации в форме непроизволь- ного течения мыслей. Образы фантазии сменяют друг… С физиологической точки зрения мы должны пред- положить, что стремление к цели… возвращаемся снова. Мы предположили, что такой ин- терес поддерживается непрерывным возбуждением нервных путей. В…

I76

правила, при помощи которых он мог бы всего скорее
достигнуть конечного результата, но и здесь, как при
припоминании забытого, накопление вспомогательных
элементов ассоциаций можно производить скорее при
помощи некоторых избитых приемов. Так, стараясь при-
помнить какую-нибудь забытую мысль, мы стараемся
преднамеренно возобновить в памяти в определенном
порядке те обстоятельства, с которыми эта мысль могла
быть объединена, надеясь натолкнуться на элемент ас-
социации, связанной с искомым объектом. Например,
мы можем припомнить последовательно все места, где
.мы могли иметь интересующую нас мысль, всех лиц, с
которыми нам недавно случалось разговаривать, или
все книги, недавно прочитанные нами. Припоминая из-
.вестное лицо, мы можем перечислить про себя ряд улиц
или ряд профессий, связанных с ним. Какая-нибудь под-
робность прц таких методических перечислениях может
быть ассоциирована с искомой идеей и может оказать
нам поддержку, а между тем, не сделай мы системати-
ческого обзора различных обстоятельств, связанных с
искомой идеей, эта имеющая решающее значение под-
робность никогда бы не пришла нам в голову.

В научных исследованиях накопление элементов ас-
социаций было возведено в систему Дж. Ст. Миллем в

•его «четырех методах опытного исследования». Различ-
ные случаи в научных открытиях группируются здесь
по «методу согласия», «методу различия», «методу ос-
татков» и «методу сопутствующих изменений»; при по-
мощи этих четырех классов искомая причина может
быть легко вскрыта нами. Но эти методы только подго-
тавливают открытие, которое совершается помимо них.
Решающим мотивом для открытия все-таки служит гар-
моническое сочетание нервных процессов, без которого

•мы блуждали бы в потемках. Но мы никогда не долж-
ны закрывать глаза на тот факт, что в мозгу одних лиц
неизвестно почему нервные разряды чаще совершаются
правильно, чем в мозгу других. Даже образуя списки
аналогичных случаев по методу Милля, мы зависим от
произвола нервных процессов, соответствующих вскры-
тию сходства в объектах мысли. Как могут быть сгруп-

•пированы в один класс факты, сходные с тем, причину
коего мы стараемся определить, если не предположить,
что один из них быстро вызывает в нашем уме мысль
о другом при помощи ассоциации по сходству?

Сходство не есть элементарный закон. Итак, мы про-

анализировали три главных типа ассоциации сначала
при непроизвольном, затем при произвольном течении
мысли. Нужно заметить, что вновь возникающий при
ассоциации объект может не иметь никакого логиче-
ского отношения к вызывающему его объекту. Необхо-
димое условие для деятельности закона ассоциации
только одно: тускнеющий объект мысли должен быть
вызван нервным процессом, где некоторые элементы
связаны со вновь образующимся объектом мысли. Имен-
но в этой форме проявляется закон причинности во всех
родах ассоциации, не исключая и ассоциации по сход-
ству. Сходство между объектами само по себе не игра-
ет никакой роли при смене ассоциаций. Оно только ре-
зультат обычных факторов, обусловливающих смену
представлений, когда они сочетаются известным обра-
зом.

Психологи обыкновенно рассуждают так, как будто
сходство объектов — само по себе некоторый фактор,
действующий наряду с привычкой, независимый от нее
и способный, подобно ей, влиять на смену представле-
ний. Но такой способ объяснения совершенно непоня-
тен. Сходства двух объектов не существует, пока нет
самих объектов; нельзя говорить о сходстве как факто-
ре, производящем нечто, все равно — принадлежит ли
это нечто области физической или психической. Сход-
ство есть известное отношение, познаваемое нами после
факта, точно так же, как мы познаем отношения превос-
ходства, расстояния, причинности, формы и содержания,
субстанции и акциденции или контраста между двумя
объектами, связанными между собой механизмом ас-
социаций.

Заключение. Подводя итоги, еще раз повторяю: раз-
ница между тремя видами ассоциации чисто количе-
ственная и сводится к большему или меньшему возбуж-
дению нервных путей, соответствующих той части ис-
чезающего объекта мысли, которая является формирую-
щим началом для следующей мысли. Но modus operand!
этой активной части везде тот же, независимо от ее
величины. Элементы, образующие новый объект мысли,
готовы возникнуть перед сознанием каждую минуту, по-
тому что соответствующие им нервные пути были од-
нажды возбуждены сразу вслед за нервными элемен-
тами, соответствующими предшествующему объекту
мысли или его активной части. Этот конечный физиоло-
гический закон — закон привычки — распространяется

на движение тока, пробегающего по нервным путям.
Направление его пути и виды его модификаций зависят
отчасти от условий, которые мы могли обнаружить
с помощью нашего анализа, но которые совершенно
еще не выяснены при так называемой ассоциации по
сходству.

Я полагаю, что изучающий психологию согласится
со мной в необходимости развивать «нервную физиоло-
гию» для выяснения смены наших идей. Надо, впрочем,
сознаться, что далек тот день, когда физиолог будет в
состоянии проследить шаг за шагом, от одной группы
нервных клеток к другой, гипотетически намеченный
нами механизм душевных явлений. Возможно, этот день
не наступит никогда. Мало того, схематизм, которым
мы пользовались при анализе, заимствован нами из ана-
лиза внешних объектов и лишь по аналогии перенесен
на мозг. Тем не менее только применение этого схема-
тизма к мозговым процессам позволяет нам распростра-
нять закон причинности на психофизические явления;

для меня это соображение дает право сказать, что по-
рядок в смене психических явлений может быть выяс-
нен при помощи данных одной «нервной физиологии».

Явления случайного преобладания некоторых про-
цессов над другими также могут быть отнесены к об-
ласти мозговых вероятностей. Благодаря неустойчивости
нервной ткани разряды всегда должны происходить в
одних ее пунктах скорее и сильнее, чем в других, и
пункты, преобладающие по интенсивности разряда над
остальными, должны временами менять свои места в
зависимости от случайных причин, давая нам возмож-
ность выразить в виде точных диаграмм капризную иг-
ру ассоциаций по сходству в самых гениальных умах,
Анализ сновидений подтверждает эти соображения.
Обыкновенно у спящего число путей для нервного раз-
ряда уменьшается. Немногие из них доступны току, и
последний, как вихрь носясь только по тем путям, ко-
торые питание мозга в данную минуту сделало ему до-
ступными, вызывает в сознании спящего самые причуд-
ливые сочетания идей.

Внимание, возбужденное каким-нибудь интересом, и
воление сохраняют роль психических факторов и в яв-
лении ассоциации. Эта роль выражается в подчерки-
вании некоторых элементов ассоциации, в фиксировании
их с целью сделать их влияние преобладающим на об-
разование дальнейших ассоциаций. Это обстоятельство

12*

должны особенно не упускать из виду противники ме<
ханистической психофизиологии при анализе ассоциа-
ций. Мое мнение о произвольной деятельности духа при
активном внимании я высказал выше (см. с. 126). Но
даже если допустить существование психической само-
произвольности, то во всяком случае нельзя признать,
что она действует ex abrupto (внезапно), вызывая и
созидая идеи. Роль ее ограничивается выбором между
теми идеями, которые предоставляются ей ассоционным
механизмом. Если бы дух мог произвольно подчерки-
вать, усиливать или задерживать какой-либо элемент
ассоциации, то он мог бы делать все, что нужно для са-
мого ревностного защитника свободы воли, ибо в таком
случае дух влиял бы решающим образом на образова-
ние последующих ассоциаций, ставя их в зависимость
от подчеркнутого элемента ассоциации и таким путем
предопределяя дальнейший образ мыслей человека, а
вместе с тем и его поступки.

Глава XVII.Чувство времени

Ощущаемое настоящее имеет известную продолжитель-
ность. Постарайтесь, я не скажу уловить, но подметить
настоящее мгновение. Такая попытка совершенно бес-
плодна. Где оно, это настоящее? Оно исчезло прежде,
чем мы успели схватить его, растаяло, перелилось в
следующее мгновенье. Поэт, цитируемый Годжсоном,
говорит:

Le moment ой je parle est deja loin de moi.
(И даже тот миг, когда я еще говорю, уже далек от меня.)

И действительно, настоящее в строгом смысле слова
может быть схвачено человеком только как часть более
широкого промежутка времени, заполненного живым,
подвижным органическим процессом. Настоящее есть
простая абстракция, не только никогда не существую-
щая в опыте, но, быть может, никогда не появляющаяся
даже в виде понятия у лиц, не привыкших к философ-
скому мышлению. Размышление приводит нас к убеж-
дению, что настоящее должно существовать, но само
существование его никогда не может быть для нас фак-
том непосредственного опыта. Опыт дает нам то, что так
хорошо названо «видимым воочию настоящим»,— ка-

кой-то отрезок времени, как бы седло на его хребте, на
котором мы сидим боком и с которого представляем
себе два противоположных направления времени. Части
восприятия времени объединяются известной длитель-
ностью с двумя противоположными концами. Отноше-
ния последовательности от одного конца к другому по-
знаются как части данного отрезка длительности. Мы
не чувствуем появления сначала одного конца, потом
другого и от восприятия последовательности не заклю-
чаем к существованию промежутка времени между ни-
ми, но мы, по-видимому, чувствуем сам промежуток как
целое с двумя противоположными концами. Опыт как
объект психологического анализа есть нечто сложное:

элементы его в чувственном восприятии неотделимы друг
от друга, хотя, направляя внимание на смену явлений
опыта, мы можем легко отличить в нем начало и конец.

Промежуток времени свыше нескольких секунд пере-
стает быть непосредственным восприятием продолжи-
тельности для нашего сознания и становится воображае-
мой фикцией. Чтобы реализовать перед сознанием даже
час времени, мы должны считать in indefinitum (беско-
нечно) : «теперь», «теперь», «теперь». 'Каждое «теперь»
соответствует ощущению некоторого отдельного проме-
жутка времени, точная же сумма этих промежутков ни-
когда не осознается нами ясно. Длиннейший промежуток
времени, какой мы можем непосредственно охватывать
сознанием, отличая его от больших и меньших (судя по
опытам, произведенным в лаборатории Вундта для дру-
гой цели), равняется приблизительно 12 с. Кратчайший
промежуток времени, ощущаемый нами, равняется, по-
видимому, 1/500 с: Экснер различал две электрические
искры, следовавшие одна за другой через этот проме-
жуток.

Мы не обладаемчувством пустого времени. Попро-
буйте закрыть глаза, совершенно отвлечься от внешнего
мира и направить внимание исключительно на течение
времени, подобно тому человеку, который, по выраже-
нию поэта, «бодрствовал, чтобы подметить полет вре-
мени во мраке ночи и приближение мира ко дню страш-
ного суда». При таких условиях, по-видимому, нет ни-
какого разнообразия в материальном содержании нашей
мысли и объектом непосредственного созерцания явля-
ется как будто само течение времени. Так ли это на са-
мом деле или нет? Вопрос этот важен, ибо, предполо-
жив, что опыт в данном случае является именно тем,

чемон с первого взгляда кажется, мы должны будем
признать в себе существование особого чистого чувства
времени, чувства, для которого стимулом служит ничем
не заполненная длительность. Предположив же в дан-
ном случае простую иллюзию, придется допустить, что
восприятие полета времени в приведенном выше приме-
ре обусловлено заполнением его нашим воспоминанием
о его содержании в предшествующее мгновение и чув-
ством сходства этого содержания с содержанием дан-
ной минуты.

Не требуется особых усилий самонаблюдения для
того, чтобы показать, что истинна последняя альтерна-
тива и что мы не можем сознавать ни длительности, ни
протяжения без какого бы то ни было чувственного со-
держания. Подобно тому как с закрытыми глазами мы
видим, точно так же при полном отвлечении от впе-
чатлений внешнего мира мы все-таки погружены в то,
что Вундт где-то назвал «полусветом» общего нашего
сознания. Биение сердца, дыхание, пульсация внимания,
обрывки слов и фраз, проносящиеся в нашем вообра-
жении,— вот что заполняет эту туманную область со<
знания. Все эти процессы ритмичны и сознаются нами
в непосредственной цельности; дыхание и пульсация вни-
мания представляют периодическую смену подъема и
падения; то же наблюдается в биении сердца, только
здесь волна колебания гораздо короче; слова проносят-
ся в нашем воображении не в одиночку, а связанными
в группы. Короче говоря, как бы мы ни старались ос-
вободить наше сознание от всякого содержания, неко-
торая форма сменяющегося процесса всегда будет со-
знаваться нами, представляя не устранимый из созна-
ния элемент. Наряду же с сознанием этого процесса и
его ритмами мы сознаем и занимаемый им промежуток
времени. Таким образом, осознание смены является ус-
ловием для осознания течения времени, но нет никаких
оснований предполагать, что течения абсолютно пустого
времени достаточно, чтобы породить в нас осознание
смены. Эта смена должна представлять известное ре-
альное явление.

Оценка более длинных промежутков времени. Пыта-
ясь наблюдать в сознании течение пустого времени (пу-
стого в относительном смысле слова, согласно сказан-
ному выше), мы следим мысленно за ним с перерыва-
ми. Мы говорим про себя: «теперь», «теперь», «теперь»
или: «еще», «еще», «еще» по мере течения времени. Сло-

жение известных единиц длительности представляет
закон прерывного течения времени. Прерывность эта,
впрочем, обусловлена только фактом прерывности вос-
приятия или апперцепции того, что оно есть. На самом
деле чувство времени так же непрерывно, как и всякое
другое подобное ощущение. Мы называем отдельные
куски непрерывного ощущения. Каждое наше «еще»
отмечает некоторую конечную часть истекающего или
истекшего промежутка. Согласно выражению Годжсона,
ощущение есть измерительная тесьма, а апперцепция —
делительная машина, отмечающая на тесьме промежут-
ки. Прислушиваясь к непрерывно-однообразному звуку,
мы воспринимаем его при помощи прерывной пульса-
ции апперцепции, мысленно произнося: «тот же звук»,
«тот же», «тот же»! То же самое мы делаем, наблюдая
течение времени. Начав отмечать промежутки времени,
мы очень скоро теряем впечатление от их общей суммы,
которое становится крайне неопределенным. Точно оп-
ределить сумму мы можем, только считая, или следя
за движением часовых стрелок, или пользуясь каким-
нибудь другим приемом символического обозначения
временных промежутков.

Представление о промежутках времени, превосходя-
щих часы и дни, совершенно символично. Мы думаем о
сумме известных промежутков времени, или представ-
ляя себе лишь ее название, или перебирая мысленно
наиболее крупные события этого периода, нимало не
претендуя воспроизводить мысленно все промежутки,
образующие данную минуту. Никто не может сказать,
что он воспринимает промежуток времени между ны-
нешним столетием и первым столетием до Р. X. как бо-
лее длинный период сравнительно с промежутком вре-
мени нынешним и Х веками. Правда, в воображении ис-
торика более длинный промежуток времени вызывает
большее количество хронологических дат и большее
число образов и событий и потому кажется более бога-
тым фактами. По той же причине многие лица уверяют,
что они непосредственно воспринимают двухнедельный
промежуток времени как более длинный сравнительно
с недельным. Но здесь на самом деле вовсе нет интуи-
ции времени, которая могла бы служить для сравнения.

Большее или меньшее количество дат и событий яв-
ляется в данном случае лишь символическим' обозна-
чением большей пли меньшей продолжительности зани-
маемого ими промежутка. Я убежден, что это так даже

ia том случае, когда сравниваемые промежутки времени
-не более часа или около того. То же самое бывает, ког-
да мы сравниваем пространства в несколько миль. Кри-
терием для сравнения в данном случае служит число
единиц длины, заключающееся в сравниваемых проме-
жутках пространства,

Теперь нам естественнее всего обратиться к анализу
"некоторых общеизвестных колебаний в нашей оценке
длины времени. Вообще говоря, время, заполненное раз-
нообразными и интересными впечатлениями, кажется
быстро протекающим, но, протекши, представляется при
воспоминании о нем очень продолжительным. Наоборот,
время, не заполненное никакими впечатлениями, кажет-
ся длинным, протекая, а протекши, представляется ко-
, ротким. Неделя, посвященная путешествию или посе-
щению различных зрелищ, в воспоминании едва остав-
ляет впечатление одного дня. При мысленном взгляде
на протекшее время его продолжительность кажется
большей или меньшей, очевидно, в зависимости от ко-
личества вызываемых им воспоминаний. Обилие пред-
метов, событий, перемен, многочисленные подразделе-
ния немедленно делают наш взгляд на прошлое более
широким. Бессодержательность, однообразие, отсутствие
новизны делают его, наоборот, более узким.

По мере того как мы стареем, тот же промежуток
времени нам начинает казаться более коротким — это
справедливо относительно дней, месяцев и лет; относи-
тельно часов — сомнительно; что же касается минут и
секунд, то они, по-видимому, всегда кажутся приблизи-
тельно одинаковой длины. Для старика прошлое, по
всей вероятности, не кажется длиннее, чем оно казалось
ему в детстве, хотя на самом деле оно может быть в
12 раз больше. У большинства людей все события зре-
лого возраста настолько привычного рода, что индиви-
дуальные впечатления не надолго удерживаются в па-
мяти. В то же время более ранние события все в боль-
шем и большем количестве начинают забываться вслед-
ствие того, что память не в состоянии удержать такого
количества отдельных определенных образов.

Вот всё, что я хотел сказать по поводу кажущегося
сокращения времени при взгляде на прошлое. В настоя-
щем время кажется короче, когда мы настолько погло-
щены его содержанием, что не замечаем течения самого
времени. День, занятый яркими впечатлениями, быстро
проносится перед нами. Наоборот, день, преисполнен-

цый ожиданий и неудовлетворенных желаний перемены,
покажется вечностью. Taedium, ennui, Langweile,
boredom, скука — слова, для которых в каждом языке
найдется соответствующее понятие. Мы начинаем ощу-
щать скуку тогда, когда вследствие относительной бед-
ности содержания нашего опыта внимание сосредото-
чивается на самом течении времени. Мы ожидаем но-
вых впечатлений, готовимся воспринять их — они не
появляются, вместо них мы переживаем почти ничем
не заполненный промежуток времени. При беспрерыв-
ных многочисленных повторениях наших разочарований
продолжительность самого времени начинает ощущать-
ся с чрезвычайной силой.

Закройте глаза и попросите кого-нибудь сказать вам,
когда пройдет одна минута: эта минута полного отсут-
ствия внешних впечатлений покажется вам невероятно
длинной. Она так же томительна, как первая неделя пла-
вания по океану, и вы невольно удивляетесь, что чело-
вечество могло переживать несравненно более длинные
периоды томительного однообразия. Все дело здесь за-
ключается в направлении внимания на чувство времени
per se (само по себе) и в том, что внимание в данном
случае воспринимает чрезвычайно тонкие подразделения
времени. В подобных опытах для нас нестерпима бес-
цветность впечатлений, ибо возбуждение является не-
пременным условием для удовольствия, ощущение же
пустого времени есть наименее возбуждающий нашу
впечатлительность опыт из всех, какие мы можем иметь.
По выражению Фолькмана, taedium представляет как
бы протест против всего содержания настоящего.

Ощущение прошедшего времени есть настоящее. Рас-
суждая о modus operandi нашего познания временных
отношений, можно подумать при первом взгляде, что
это простейшая вещь на свете. Явления внутреннего чув-
ства сменяются в нас одно другим: они осознаются на-
ми как таковые; следовательно, можно, по-видимому,
сказать, что мы осознаем и их последовательность. Но
такой грубый способ рассуждения не может быть наз-
ван философским, ибо между последовательностью в
смене состояний нашего сознания и осознанием их по-
следовательности лежит такая же широкая бездна, как
между всякими другими объектом и субъектом позна-
ния. Последовательность ощущений сама по себе еще
не есть ощущение последовательности. Если же к после-
довательным ощущениям здесь присоединяется ощуще-

•185

ние их последовательности, то такой факт надо рассмат-
ривать как некоторое добавочное душевное явление,
требующее особого объяснения, более удовлетворитель-
ного, чем приведенное выше поверхностное отожде-
ствление последовательности ощущений с ее осозна-
нием.

Если мы обозначим временное течение нашей мысли
в виде горизонтальной линии, то мысль об этом потоке
или о любом отрезке его пути — прошедшем, настоящем
или будущем — может быть обозначена перпендикуля-
ром, опущенным на эту линию в известной точке. Длина
перпендикуляра выражает содержание или объект мЫ-
сли, которым в данном случае служит время, соответ-
ствующее какому-нибудь моменту во временном потоке
нашей мысли.

Таким образом, в нашем сознании происходит нечто
вроде перспективной проекции явлений минувшего опы-
та, нечто аналогичное проекции обширных ландшафтов
на экране камеры-обскуры.

Немного выше мы указали, что максимум отчетливо
воспринимаемой длительности едва превышает 12 с
(максимум же неясно воспринимаемой длительности,
вероятно, не более 1 мин или около того), ввиду чего
мы должны предположить, что этот промежуток време-
ни точно отмечается при течении потока нашего созна-
ния какой-нибудь тончайшей чертой в соответствующих
физиологических процессах. Эта черта в физиологиче-
ском механизме душевной деятельности, в чем бы она
ни заключалась, является причиной того, что мы вооб-
ще познаем временные отношения. Таким образом, не-
посредственно воспринимаемая длительность едва ли
есть нечто большее, чем «видимое воочию настоящее».
Содержание настоящего постоянно меняется: явления
перемещаются в нем от «заднего» к «переднему» концу,
и каждое из них меняет свой временной коэффициент,
начиная от «еще не» или «не совсем еще» и кончая
«уже», «только что».

Тем временем «видимое воочию настоящее», непос-
редственно воспринимаемая длительность остается не-
подвижной, как радуга на водопаде, не изменяясь ка-
чественно при смене проходящих через нее явлений.
Каждое из последних, проходя через сознание, удержи-
вает за собой возможность быть воспроизведенным и
воспроизводится в связи с ближайшими окружающими
явлениями и с их общей длительностью. Впрочем, про-

щу читателя обратить внимание на тот факт, что вос-
произведение событий в памяти, после того как оно
совершенно перешло от «заднего» к «переднему» концу,
есть психическое явление, резко отличающееся от со-
зерцания того же события в «видимом воочию настоя-
щем» как объекта непосредственного прошлого. Можно
представить себе существо, совершенно лишенное вос-
производящей памяти и тем не менее обладающее чув-
ством времени; но последнее было бы у него ограниче-
но промежутком в несколько секунд. В следующей гла-
ве, принимая чувство времени за непосредственно дан-
ное, мы обратимся к анализу явлений воспроизведений
памяти, и в частности, к припоминанию явлений, свя-
занных с временными датами.

Глава XVII!.Память

Анализ явленийпамяти. Память есть знание о ми-
нувшем душевном состоянии после того, как оно уже
перестало непосредственно сознаваться нами, или, гово-
ря точнее, она есть знание о событии или факте, о ко-
тором мы в данную минуту не думали и который осоз-
нается нами теперь как явление, имевшее место в на-
шем прошлом. Важнейший элемент такого знания, по-
видимому, оживание в сознании образа минувшего яв-
ления, его копии. И многие психологи утверждают, что
воспоминание о минувшем событии сводится к простому
оживанию в сознании его копии. Но чем бы ни было
такое оживание, оно во всяком случае не есть память;

это просто дубликат первого события, некоторое второе
событие, не имеющее с первым никакой связи и только
сходное с ним. Часы бьют сегодня, били вчера и могут
бить еще миллион раз, пока не испортятся. Дождь льет
через водосточную трубу, так же лил он на прошлой
неделе и так же будет лить завтра, через год... Но раз-
ве часы при каждом новом ударе сознают прежние
удары или текущий теперь поток воды сознает вчераш-
ний, потому что они походят друг на друга и повто-
ряются? Очевидно, нет. Нельзя возражать на наше за-
мечание, говоря, что примеры неподходящи, что в них
речь идет не о психических, а о физических явлениях,
ибо психические явления (например, ощущения), сле-
дуя одниза другими и повторяясь, в этом отношении

ничем не отличаются от боя часов. В простом факте
воспроизведения еще вовсе нет памяти. Последователь-
ное повторение ощущений представляет ряд не завися-
щих друг от друга событий, из которых каждое замк-
нуто в самом себе. Вчерашнее ощущение умерло и по-
гребено — наличность сегодняшнего еще не дает ника-
ких оснований для того, чтобы наряду с ним воскресло
и вчерашнее. Нужно еще одно условие для того, чтобы
созерцаемый в настоящем образ являлся заместителем
минувшего оригинала.

Условие это заключается в том, что созерцаемый на-
ми образ мы должны относить к прошлому — мыслить
его в прошлом. Но как можем мы мыслить известную
вещь как бы в прошлом, если мы не будем думать об
этой вещи, и о прошлом, и об отношении между тем и
другим? А как можем мы думать вообще о прошлом?
В главе «Чувство времени» мы видели, что интуитивное
или непосредственное осознание минувшего отстоит все-
го на несколько секунд от настоящего мгновения. Более
отдаленные даты не воспринимаются непосредственно, а
мыслятся символически, как названия, например: «про-
шлая неделя», «1850 год», или представляются в виде
образов и событий, связанных, ассоциированных с ни-
ми, например: «год, в котором мы посещали какое-ни-
будь учебное заведение», «год, в котором мы понесли
какую-нибудь утрату».<'...:> Для полноты воспоми-
нания о прошлом необходимо мыслить и то, и другое —
и символическую дату, и соответствующие минувшие
события. «Отнести» известный факт к минувшему вре-
мени,— значит, мыслить его в связи с именами и собы-
тиями, характеризующими его датами,— короче говоря,
мыслить его как член сложного комплекса элементов
ассоциации.

Но и это еще не есть душевное явление, называемое
памятью. Память представляет нечто большее сравни-
тельно с простым отнесением факта к известному мо-
менту прошлого. Другими словами, я должен думать,
что это именно я пережил его. Он должен быть окра-
шен в то чувство теплоты и интимности по отношению
к нашей личности, чувство, о котором нам не раз при-
ходилось говорить в главе «Личность» и которое состав-
ляет характерную черту всех явлений, вошедших в со-
став нашего индивидуального опыта. Общее чувство на-
правленности в глубь прошедшего, определенная дата,
лежащая в этой направленности и охарактеризованная

соответствующим названием или содержанием, вообра-
жаемое мною событие, относимое к этой дате, и призна-
ние его принадлежащим моему личному опыту — вот
составные элементы в каждом объекте памяти.

Запоминание и припоминание. Если явления памяти
таковы, какими показал нам их только что сделанный
анализ, то можем ли мы ближе наблюдать процессы
памяти и выяснить их причины?

Процесс памяти заключает в себе два элемента:

1) запоминание известного факта; 2) припоминание, или
воспроизведение, того же факта. Причиной запоминания
и припоминания служит закон приучения нервной систе-
мы, играющий здесь такую же роль, как и при ассоциа-
ции идей.

Припоминание объясняется при помощи ассоциации.
Ассоцианисты давно объясняли припоминание таким
образом.

Дж. Милль высказывает по этому поводу сообра-
жения, которые мне кажутся не требующими никаких
поправок, только слово «идея» я заменил бы выраже-
нием «объект мысли». «Есть,— говорит он,— состояние
сознания, хорошо известное всякому,— припоминание.
При этом состоянии мы, очевидно, не имеем в сознании
той идеи, которую хотим припомнить. Каким же путем
при дальнейших попытках припомнить забытое мы, на-
конец, наталкиваемся на него? Если мы не осознаем
искомой идеи, мы осознаем некоторые идеи, связанные
с ней. Мы перебираем в уме эти идеи в надежде, что
какая-нибудь из них напомнит нам забытое, и если ка-
кая-нибудь из них действительно напоминает нам забы-
тое, то всегда вследствие того, что она с ним связана
общей ассоциацией.

Я встретил на улице старого знакомого, имени ко-
торого не помню, но желаю припомнить. Я перебираю в
уме ряд имен, надеясь натолкнуться на имя, связанное
ассоциацией с искомым. Я припоминаю все обстоятель-
ства, при которых виделся с ним, время, когда я позна-
комился с ним, лиц, в присутствии которых я встречался
с ним; что он делал, что ему приходилось испытать. И
если мне случилось натолкнуться на идею, связанную
общей ассоциацией с его именем, я тотчас припоминаю
забытое имя; в противном случае все попытки мои будут
напрасны. Есть другая группа явлений, вполне аналогич-
ных только что описанным и могущих служить для них
яркой иллюстрацией. Часто мы стараемся не забыть

чего-нибудь. К какому приему мы прибегаем, чтобы
припомнить данный факт по желанию? Все люди поль-
зуются для этой цели тем же способом. Обыкновенно
стараются образовать ассоциации между объектом, ко-
торый хотят запомнить, и ощущением или идеей, кото-
рая, как известно, будет налицо в то время или около
того времени, когда пожелают вызвать в памяти дан-
ный объект мысли. Если ассоциация образовалась и
один из ее элементов попадается нам на глаза, то это
ощущение или идея вызывает по ассоциации искомый
объект мысли.

Вот избитый пример подобной ассоциации. Человек
получает от друга поручение и, чтобы не забыть его, за-
вязывает узелок на носовом платке. Как объяснить этот
факт? Прежде всего, идея поручения ассоциировалась
с идеей завязывания узелка на платке. Затем заранее
известно, что носовой платок — такая вещь, которую
очень часто приходится иметь перед глазами, и, следо-
вательно, платок, вероятно, случится видеть около того
времени, когда нужно будет выполнить поручение. Уви-
дев платок, мы замечаем узел, а он напоминает нам и
о поручении благодаря преднамеренно образованной
между ними ассоциации».

Короче говоря, мы ищем в памяти забытую идею
совершенно так же, как ищем в доме затерявшуюся
вещь. В обоих случаях мы осматриваем сначала то, что,
по-видимому, находится в соседстве с искомым пред-
метом: переворачиваем в доме вещи, подле которых,
под которыми и внутри которых он может находиться,
и если он действительно находится вблизи них, то вско-
ре попадается нам на глаза. В поисках объекта мысли
вместо предметов мы имеем дело с элементами ассоциа-
ции. Механизм припоминания тождествен механизму
ассоциации, а последний, как известно, сводится к эле-
ментарному закону приучения в нервных центрах.

Ассоциация объясняет также и запоминание. Тот же
закон приучения составляет и механизм запоминания.
Оно означает способность к припоминанию — и больше
ничего. Единственным указанием на существование в
данном случае запоминания есть наличность припоми-
нания. Запоминание известного явления, короче говоря,
есть другое название для возможности снова думать о
нем или для стремления снова думать о нем в связи с
обстановкой, относящейся ко времени первого его воз-
никновения. Какой бы случайный повод ни превратил

эту возможность в действительность, во всяком случае
постоянным основанием для этой возможности служат
пути в нервной ткани, через которые внешнее раздра-
жение вызывает припоминаемое явление, минувшие ас-
социации, сознание того, что наше «я» было связано
с данным явлением, вера в то, что все это действительно
было в прошедшем, и т. д. Когда припоминание вполне
подготовлено, искомый образ оживает в сознании тот-
час после появления повода к этому. В противном слу-
чае образ появляется лишь через некоторое время. Но
как в том, так и в другом случае главным условием,
делающим запоминание вообще возможным, являются
нервные пути, в которых образуется ассоциация запо-
минаемого объекта мысли с поводами, вызывающими
его в памяти. В состоянии скрытого напряжения эти
пути обусловливают запоминание, в состоянии активно-
сти — припоминание.

Физиологическая схема. Явление памяти может быть
окончательно выяснено при помощи простой схемы.
Пусть п будет минувшее событие, о — окружающая его
обстановка (соседние события, дата, связь с нашей
личностью, теплота и интимность и т. д.), а те—некото-
рая мысль или факт в настоящем, который легко может
стать поводом к припоминанию. Пусть нервные центры,
действующие при мыслях m, n и о, будут выражены
через М, N и О, тогда существование путей, символи-
чески обозначенных линиями между М и N, и N и О,
будет выражать факт «задержания события п в памя-
ти», а возбуждение мозга по направлению этих путей —
условие припоминания события п. Нужно заметить, что
задержание события п не есть мистическое приобрете-
ние идеи бессознательным путем. Оно вовсе не есть яв-
ление психического порядка. Это — чисто физическое
явление, морфологическая черта, именно наличность пу-
тей в глубочайших недрах мозговой ткани. В то же
время припоминание есть психофизический процесс,
имеющий и телесную, и душевную стороны; телесная
сторона его — возбуждение нервных путей, душевная —
сознательное представление минувшего явления и вера
в его принадлежность нашему прошлому.

Короче говоря, единственная гипотеза, для которой
явления внутреннего опыта дают здесь поддержку, за-
ключается в том, что нервные пути, возбуждаемые во-
сприятием известного факта и его припоминанием, не
вполне тождественны. Если бы мы могли вызвать в со-

знании минувшее событие независимо от каких бы то
ни было элементов ассоциации, то этим самым была бы
исключена всякая возможность памяти: видя перед
собой явление минувшего опыта, мы принимали бы его
за новый образ. В самом деле, припомнив событие без
окружавшей его обстановки, мы едва можем отличить
его от простого продукта воображения. Но чем более
элементов ассоциации связано с ним в нашем созна-
нии, тем легче мы узнаем в нем объект собственного
минувшего опыта.

Например, я вхожу в комнату приятеля и вижу на
стене картину. Сначала я испытываю какое-то стран-
ное чувство. «Наверное, я видел эту картину!» — говорю
я, но где и когда,— не могу припомнить; в то же время
я чувствую в картине что-то знакомое; наконец, воскли-
цаю: «Вспомнил! Это копия с картины Фра-Анджелико
во Флорентийской академии, я ее там видел». Только
для того чтобы вспомнить, что это за картина, нужно
было припомнить здание академии.

Условия хорошей памяти. Если мы припоминаем
факт — п, то путь N—О (рис. 14) составляет физиоло-
гические условия, которые вызывают
в сознании обстановку, окружавшую
п, и делают п объектом памяти, а не
простой фантазии. В то же время
путь М—N дает повод к припомина-
нию п. Таким образом, в связи с тем,
что память человека всецело обуслов-
лена свойствами нервных путей, ее
достоинство в данном индивиде зависит частью от чис-
ла, а частью от устойчивости этих путей.

Устойчивость или постоянство нервных путей есть ин-
дивидуальное физиологическое свойство нервной ткани
у каждого человека, число же их зависит всецело от
личного опыта. Назовем устойчивость нервных путей
прирожденной физиологической восприимчивостью. Эта
восприимчивость в различных возрастах и у различных
индивидов очень различна. Одни умы подобны воску
под давлением печати: ни одно впечатление, как бы
оно ни было бессвязно, не пропадает для них бесследно.
Другие напоминают желе, дрожащее от простого при-
косновения, но при обычных условиях не способное
воспринимать устойчивые отпечатки. Последние умы,
припоминая какой-нибудь факт, неизбежно должны по-
долгу копаться в запасе своих устойчивых знаний. У

них нет отрывочной памяти. Наоборот, лица, которые
удерживают в памяти без всякого усилия имена, даты,
адреса, анекдоты, сплетни, стихи, цитаты и всевозмож-
ные факты, обладают отрывочной памятью в высшей
степени и, конечно, обязаны этим необыкновенной вос-
приимчивости их мозгового вещества для каждого вновь
образовавшегося в нем пути.

По всей вероятности, лица, не одаренные такой фи-
зиологической восприимчивостью, не способны к широ-
кой, многосторонней деятельности. И в практической
жизни, и в научной сфере человек, умственные приобре-
тения которого тотчас же закрепляются в нем, всегда
прогрессирует и достигает целей, в то время как дру-
гие, тратя большую часть времени на переучивание то-
го, что они когда-то учили, но забыли, почти не двига-
ются вперед. Карл Великий, Лютер, Лейбниц, В. Скотт,
любой из великих гениев человечества непременно дол-
жны были обладать изумительной восприимчивостью
чисто физиологического свойства. Люди, не одаренные
ею, могут в той или другой степени отличаться каче-
ством труда, но никогда не будут в состоянии создать
такие массы произведений или иметь такое громадное
влияние на современников.

В жизни каждого из нас наступает период, когда мы
можем только сохранять приобретенное ранее, когда
прежде проложенные в мозгу пути исчезают с такой
же скоростью, с какой образуются новые, и когда мы
забываем ровно столько, сколько приобретаем новых
знаний за тот же промежуток времени. Это состояние
равновесия может тянуться много-много лет. В глубо-
кой старости оно начинает нарушаться: количество за-
бываемого начинает перевешивать количество приоб-
ретаемого вновь, или, лучше сказать, нет никаких новых
приобретений. Мозговые пути становятся настолько не-
устойчивыми, что, например, в течение нескольких ми-
нут предлагается тот же вопрос и ответ на него забы-
вается раз шесть подряд. В этом периоде необычайная
устойчивость путей, образовавшихся в детстве, стано-
вится очевидной; глубокий старик сохраняет воспоми-
нания ранней молодости, утратив все остальные.

Вот всё, что я хотел сказать об устойчивости мозго-
вых путей. Теперь несколько слов об их числе. Очевид-
но, чем более таких путей в мозгу, как М — N, и чем
более благоприятных поводов для припоминания га, тем
скорее образуется, вообще говоря, и прочнее будет па-

13 —833 193

мять об п, и чем чаще мы будем вспоминать об п, тем
более будет возможности всегда припомнить п по же-
ланию.

f Говоря на языке психологии, с чем большим коли-
чеством фактов мы ассоциировали данный факт, тем
более прочно он задержан нашей памятью. Каждый
из элементов ассоциации есть крючок, на котором факт
висит и с помощью которого его можно выудить, когда
он, так сказать, опустился на дно. Все элементы ассо-
циации образуют ткань, с помощью которой данный
факт закреплен в мозгу. Тайна хорошей памяти есть,
таким образом, искусство образовывать многочисленные
и разнородные ассоциации со всяким фактом, который
мы желаем удержать в памяти. Но что другое представ-
ляет это образование ассоциаций с данным фактом, ес-
ли не упорное размышление о нем?

Короче говоря, из двух лиц с тем же внешним опы-
том и с той же степенью прирожденной восприимчиво-
сти то лицо, которое более размышляет над своими
впечатлениями и ставит их в систематическую связь
между собой, будет обладателем лучшей памяти. При-
меры можно видеть на каждом шагу. Большинство лю-
дей обладают хорошей памятью на факты, имеющие от-
ношение к их житейским целям. Школьник, проявляю-
щий способности атлета, оставаясь крайне тупым в
учебных занятиях, поразит вас знанием фактов о дея-
тельности атлетов и окажется ходячей справочной кни-
гой по статистике спорта. Причиной этому является то,
что мальчик постоянно думает о любимом предмете,
собирает относящиеся к нему факты и группирует их в
известные классы. Они образуют для него не беспоря-
дочную смесь, а систему понятий ¹— до такой степени
глубоко он их усвоил.

Так же точно купец помнит цены товаров, полити-
ческий деятель — речи своих коллег и результаты голо-
сования в таком множестве, что посторонний наблюда<
тель поражается богатством его памяти, но это богат-
ство вполне понятно, если мы примем во внимание, как
много каждый специалист размышляет над своим пред-
метом. Весьма возможно, что поразительная память, об-
наруживаемая Дарвином и Спенсером в их сочинениях,
вполне совместима со средней степенью физиологиче-
ской восприимчивости мозга обоих ученых. Если чело-
век с ранней юности задается мыслью фактически обо-
сновать теорию эволюции, то соответствующий материал

будет быстро накапливаться и прочно задерживаться в
его памяти. Факты свяжутся между собой их отноше-
нием к теории, а чем более ум будет в состоянии раз-
личать их, тем обширнее станет эрудиция ученого. Ме-
жду тем теоретики могут обладать весьма слабой отры-
вочной памятью и даже вовсе не обладать ею. Фактов,
бесполезных для его целей, теоретик может не замечать
и забывать тотчас же после их восприятия. Энциклопе-
дическая эрудиция может совмещаться почти с таким
же «энциклопедическим» невежеством, и последнее мо-
жет, так сказать, скрываться в промежутках ее ткани.
Те, кому приходилось иметь много дела со школьника-
ми и профессиональными учеными, поймут, какой тип
я имею в виду.

В системе каждый факт мысли связан с другим фак-
том каким-нибудь отношением. Благодаря этому каж-
дый факт задерживается совокупной силой всех других
фактов системы и забвение почти невозможно.

Почему зубрежка такой дурной способ учения? По-
сле сказанного выше это само собой ясно. Под зубре-
нием я разумею тот способ подготовки к экзаменам,
когда факты закрепляются в памяти в продолжение не-
многих часов или дней путем усиленного напряжения
мозга, запоминаются на время испытания, между тем
как в течение учебного года память почти вовсе не уп-
ражнялась в области предметов, необходимых к экза-
мену. Объекты, заучиваемые таким путем, на отдельный
случай, временно, не могут образовать в уме прочных
ассоциаций с другими объектами мысли. Соответствую-
щие им мозговые точки проходят по немногим путям
и с большим трудом возобновляются. Знание, приобре-
тенное с помощью простого зубрения, почти неизбежно
забывается совершенно бесследно. Наоборот, материал,
набираемый памятью постепенно, день за днем, в связи
с различными контекстами, освещенный с разных то-
чек зрения, связанный ассоциациями с другими собы-
тиями и неоднократно подвергавшийся обсуждению, об-
разует такую систему, вступает в такую связь с осталь-
ными сторонами нашего интеллекта, легко возобновляет -
ется в памяти такой массой внешних поводов, что оста-
ется надолго прочным приобретением. Вот в чем рацио-
нальное основание для того, чтобы установить в учеб-
ных заведениях надзор за непрерывностью, равномер-
ностью занятий в течение учебного года. Разумеется, в
зубрении нет ничего нравственно предосудительного.

13*

Если бы оно вело к желанной цели — к приобретению
прочных знаний, то, бесспорно, было бы лучшим педа.
гогическим приемом. Но на самом деле этого нет, и уча-
щиеся сами должны понять почему.

Прирожденная восприимчивость памяти человека
неизменна. Теперь читателю будет вполне ясно, если
мы скажем, что все усовершенствование памяти заклю-
чается в образовании ряда ассоциаций с теми многочи-
сленными объектами мысли, которые нужно удержать
в голове. Никакое развитие не может, по-видимому, усо-
вершенствовать общую восприимчивость человека. Она
представляет собой физиологическое свойство, данное
человеку раз и навсегда вместе с его организацией,
свойство, которое он никогда не будет в состоянии из-
менить. Без сомнения, оно изменяется в зависимости от
состояния здоровья человека; наблюдения показывают,
что оно лучше, когда человек свеж и бодр, и хуже, ког-
да он утомлен или болен. Таким образом, что хорошо
для здоровья, то хорошо и для памяти. Мы можем даже
сказать, что любое интеллектуальное упражнение, уси-
ливающее питание мозга и повышающее общий тонус
его деятельности, окажется полезным и для общей вос-
приимчивости. Но более этого ничего нельзя сказать, а
это, очевидно, гораздо менее утешительно сравнительно
с ходячими взглядами на восприимчивость мозга.

Обыкновенно полагают, что систематические упраж-
нения укрепляют в человеке не только способность за-
поминать факты, входящие в состав этих упражнений,
но и вообще восприимчивость к запоминанию. Говорят,
например, что продолжительное заучивание слов облег-
чает дальнейшее их заучивание. Если бы это было спра-
ведливо, то все только что сказанное мной было невер-
но и всю теорию зависимости памяти от образования
нервных путей в мозгу нужно было бы вновь пересмат-
ривать. Но я склонен думать, что фактов, противо-
поставляемых этой теории, на самом деле не суще*
ствует.

Я обстоятельно расспрашивал многих опытных акте-
ров, и все они единогласно утверждают, что заучивание
ролей весьма мало облегчает дело. По их словам, это
только развивает способность разучивать роли систе-
матически. Опыт сообщил актерам богатый запас инто-
наций, экспрессии и жестов; это облегчает разучивание
новых ролей, в которых возможно применить запас, на-
копленный так же, как накоплены купцом его знания о

ценности товаров, атлетом — познания по части гим-
настической ловкости; новые роли благодаря практике
заучиваются легче, но при этом прирожденная воспри-
имчивость нисколько не совершенствуется, а, наоборот,
слабеет с годами.

Здесь запоминание облегчается вдумчивостью. Точ-
но так же, когда школьники совершенствуются в заучи-
вании наизусть, я уверен, что на поверку причиной со-
вершенствования всегда окажется способ заучивания
отдельных вещей, представляющих относительно боль-
ший интерес, большую аналогию с чем-нибудь уже зна-
комым, воспринятым с большим вниманием и т. д., но
отнюдь не укрепление физиологической силы восприим-
чивости. Заблуждение, которое я имею в виду, прони-
кает наскозь полезную и интересную в других отноше-
ниях книгу «Как нужно укреплять память» Гольбрука
из Нью-Йорка. Автор не различает общей физиологи-
ческой восприимчивости и восприимчивости к опреде-
ленным явлениям и рассуждает так, как будто и та и
другая должны совершенствоваться при помощи одних
и тех же средств.

«Я лечу теперь,— говорит он,— старика, страдающе-
го потерей памяти, который не замечал, что память
его быстро слабеет, пока я не обратил на это внима-
ния. В настоящее время он употребляет энергичные
усилия для восстановления памяти, и не без некоторого
успеха. Метод лечения заключается в том, чтобы еже-
дневно по два часа — час утром и час вечером — упраж-
нять память. Пациент в это время сильно напрягает
внимание, чтобы воспринимаемое ярко запечатлевалось
в уме. Каждый вечер он должен припоминать все собы-
тия минувшего дня и повторять то же на следующее
утро. Каждое услышанное имя ему следует записывать
и стараться запомнить, возобновляя его в уме время от
времени. Еженедельно он должен запоминать до десяти
имен государственных деятелей. Ежедневно ему надо
заучивать стихи из поэтических произведений и из Биб-
лии. Он должен также запоминать время от времени
номер страницы в какой-нибудь книге, где сообщается
интересный факт. С помощью этих упражнений и неко-
торых других приемов ослабевшая память пациента на-
чинает снова оживать».

Я склонен думать, что память этого несчастного ста-
рика если и улучшилась, то лишь в отношении частных
фактов, которые доктор заставляет его запоминать, и в

некоторых других отношениях: во всяком случае эти не-
сносные упражнения не повысили его общей восприим-
чивости.

Усовершенствование памяти. Итак, все улучшение
памяти заключается в усовершенствовании привычных
методов запоминания фактов. Таких методов три: меха-
нический, рациональный и технический. Механический
метод заключается в усилении интенсивности, увеличе-
нии и учащении впечатлений, подлежащих запомина-
нию. Современный способ обучения детей грамоте при
помощи письма на классной доске, при котором каждое
слово запечатлевается в сознании при посредстве четы-
рех путей — глаз, ушей, голоса и рук, представляет со-
бой образец усовершенствованного механического запо-
минания. Рациональный метод запоминания есть не
что иное, как логический анализ воспринимаемых явле-
ний, группировка их в определенную систему по клас-
сам, расчленение их на части и т. д. Любая наука мо-
жет быть примером такого метода.

Немало придумано технических, искусственных мето-
дов для запоминания. При помощи искусственных си-
стем можно нередко удерживать в памяти такую массу
совершенно бессвязных фактов, такие длинные ряды
имен, чисел и т. д., какие невозможно запомнить есте-
ственным путем. Метод заключается в механическом
заучивании какой-нибудь группы символов, которые
должны быть твердо навсегда удержаны в памяти. За-
тем то, что должно быть заучено, связывается путем
нарочно придуманных ассоциаций с некоторыми из
заученных символов, и эта связь впоследствии облегча-
ет припоминание. Наиболее известный и употребитель-
ный из искусственных приемов мнемоники — цифровой
алфавит. Предназначается он для запоминания рядов
чисел. Каждой из десяти цифр в нем соответствует од-
на или несколько букв. Число, которое надо запомнить,
выражают в буквах, из которых легко составить слова,
слова по возможности подбирают так, чтобы они на-
поминали чем-нибудь о предмете, к которому относится
число. Таким образом, слово сохранится в памяти даже
тогда, когда число будет совершенно забыто '. Недавно

' Вот цифровой алфавитэ
1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 0.

изобретенный метод Луазетта не столь механичен, он
основан на образовании ряда ассоциаций с объектом,
который желательно запомнить.

Узнавание. Если с известным явлением мы встреча-
емся часто и в связи со слишком многочисленными и
разнообразными окружающими элементами, то, несмот-
ря на соответственно легкое воспроизведение его, мы
не можем поставить такое явление в связь с определен-
ной обстановкой и, следовательно, отнести к какой-то
дате в прошлом. Мы узнаем, но не вспоминаем его: ас-
социации, связанные с ним, слишком многочисленны и
.неопределенны. Такой же результат получается, когда
локализация в прошлом слишком смутна. Мы чувству-
ем, что видели где-то данный объект, но где и когда —
совершенно не помним, хотя нам кажется, что вот-вот
сейчас мы вспомним это. Что нарождающиеся, слабые
возбуждения мозга могут вызывать нечто в сознании,
можно наблюдать на себе, когда стараешься припом-
нить имя. Оно в таком случае, что называется, вертится
на языке, но не приходит на ум. Аналогичное чувство
сопровождает «воспризнание», когда ассоциации, свя-
занные с данным объектом мысли, делают его для нас
знакомым, но неизвестно почему.

Есть курьезное душевное состояние, которое, веро-
ятно, всякому приходилось испытывать на себе. Это то
чувство, когда кажется, что^ переживаемое в данную ми-
нуту во всей полноте переживалось когда-то прежде,
когда-то мы говорили буквально то же самое на том же
самом месте, тем же лицам и т. д. Это чувство «пред-
существования» душевных состояний долгое время ка-
залось чрезвычайно загадочным и служило поводом к
многочисленным истолкованиям. Виган усматривал при-
чину его в диссоциации деятельности мозговых полу-
шарий. Согласно предположению Вигана, одно из них

начинало немного позже осознавать внешние впечатле-
ния, отставало, так сказать, от другого. По-моему, та.^
кое объяснение нисколько не устраняет загадочности
явления. Неоднократно наблюдая его на себе, я пришел
к заключению, что оно представляет собой неясное при-
поминание, в котором одни элементы возобновились пе-
ред сознанием, а другие нет. Элементы прошлого состоя-
ния, не сходные с настоящим, не оживают сначала на-
столько, чтобы мы могли отнести это состояние к опре-
деленному прошлому. Мы только осознаем настоящее,
связанное с каким-то общим намеком на прошлое. Точ-
ный наблюдатель психологических явлений Лацарус ис-
толковывает это явление так же, как и я. Достойно вни-
мания, что настоящее кажется повторением прошлого
лишь до тех пор, пока ассоциации, связанные с анало-
гичным прошлым, не станут вполне отчетливы.

Забвение. Для нашего интеллекта забвение состав-
ляет такую же важную функцию, как и запоминание.
Полное воспроизведение, как мы видели, сравнительно
редкий случай ассоциации. Если бы мы помнили реши-
тельно все, то были бы в таком же безвыходном поло-
жении, как если бы не помнили ничего. Припоминание
факта требовало бы столько же времени, сколько про-
текло его на самом деле от появления этого факта до
момента припоминания. Таким образом, мы никогда бы
не двигались вперед в нашем мышлении. Время при
припоминании подвергается тому, что Рибо называет
укорочением. Оно обусловлено пропусками огромного
количества фактов, заполнявших данный временной
промежуток. «Таким образом,— говорит Рибо,— мы
приходим к парадоксальному выводу: забвение есть
одно из условий запоминания. Без полного забвения
громадного количества состояний сознания и без вре-
менного забвения весьма значительного количества впе-
чатлений мы совершенно не могли бы запоминать. Заб-
вение, за исключением некоторых его форм, не есть
болезнь памяти, но условие ее здоровья и живости».

Патологические условия. Лица, подвергнутые гипно-
зу, забывают все, что с ними происходило во время
транса. Но при следующих таких состояниях они неред-
ко помнят, что с ними было в предшествующий раз.
Здесь наблюдается нечто подобное раздвоению лично-
сти, при котором связность существует лишь между от-
дельными состояниями каждой из личностей, но не
между самими личностями. В этих случаях чувствитель-

ОЛЛ

ность нередко бывает у той и другой личности различ-
на: во «вторичном» состоянии пациент нередко находит-
ся как будто под анестезией. Жанэ доказал, что его па-
циенты припоминали в состоянии нормальной чувсгви-
тельности те факты, которых не помнили в состоянии
анестезии. Например, он временно восстанавливал их
чувство осязания при помощи электрического тока, пас-
сов и т. д. и заставлял больных брать в руки различные
предметы: ключи, карандаши—или делать некоторые
движения, например креститься. При возвращении ане-
стезии они совершенно не помнили об этом. «Мы ниче-
го не брали в руки, ничего не делали» — вот обычный
ответ пациентов. Но на другой день, когда их нормаль-
ная чувствительность была восстановлена, они отлично
помнили, что делали в состоянии анестезии и какие ве-
щи брали в руки. Все эти патологические явления по-
казывают, что область возможного припоминания го-
раздо шире, чем мы думаем, и что в некоторых случаях
кажущееся забвение еще не дает права говорить, что
припоминание абсолютно невозможно. Впрочем, это еще
не основание для парадоксального вывода о том, будто
абсолютного забвения впечатлений нет.

Глава XIX.Воображение

Что такое воображение? Однажды испытанные ощуще-
ния так изменяют нашу нервную организацию, что вос-
произведение этих ощущений, их копии возникают в со-
знании, когда первоначально вызывавшее их внешнее
раздражение уже отсутствует. Впрочем, никакое ощу-
щение не может быть воспроизведено в сознании, если
оно первоначально не было вызвано прямо раздраже-
нием извне,

Слепому могут сниться цвета, глухому — звуки мно-
го лет спустя после потери зрения или слуха, но глу-
хорожденный никогда не будет в состоянии представить
себе звук или слепорожденный — цвет. Повторяя при-
веденные выше слова Локка, мы можем сказать, что
«ум не может образовать внутри себя ни одной простой
идеи». Оригиналы для простых идей должны быть по-
черпнуты извне. Фантазия, или воображение, суть на-
звания, данные способности воспроизводить копии од-
нажды пережитых впечатлений. Воображение называ-
ется репродуктивным, когда эти копии буквальны, и

продуктивным (или конструктивным), когда элементы
различных первоначальных впечатлений сочетаются вме-
сте и образуют новое целое. Репродуктивные образы
со всей их конкретной обстановкой, которая позволяет
определить время соответствующего им в прошедшем
восприятия или объекта мысли, оживая перед созна-
нием, являются воспоминанием. Мы только что позна-
комились с механизмом воспоминаний. Когда образы
не относятся ни к какому определенному времени и не
представляют вполне точной копии какого-либо преж-
него восприятия, мы имеем дело с продуктами вообра-
жения в собственном смысле слова.

Живость зрительного воображения у различных лю-
дей различна. Наши образы минувшего опыта могут
отличаться полнотой и отчетливостью или быть неясны,
неточны и неполны. Весьма вероятно, что многие фило-
софские разногласия, например разногласие Локка и
Беркли по поводу абстрактных идей, находили поддерж-
ку в индивидуальных различиях способности вообра-
жения, благодаря которым у одних лиц продукты вооб-
ражения бывают полнее и точнее, у других — бледнее и
туманнее. Локк утверждал, что мы обладаем общей
идеей треугольника, которая не должна быть ни прямо-
угольным, ни равносторонним, ни равнобедренным, ни
неравносторонним треугольником, но каждым из них
вместе и ни одним в частности. Беркли говорил по это-
му поводу следующее: «Если есть на свете человек, ко-
торый может образовать в своем уме такую идею тре-
угольника, то спорить с ним совершенно бесполезно, и я
не намерен этого делать. Я хочу только, чтобы читатель
уяснил себе хорошенько, может ли он представить себе
подобную идею или нет».

До самого последнего времени большинство филосо-
фов предполагали, что существует прототип человече-
ского ума, на который походят все индивидуальные умы,
и что относительно способности воображения можно
высказывать положения, применимые равно ко всем лю-
дям. Но в настоящее время масса новых психологиче-
ских данных обнаружила полную несостоятельность
этого взгляда. Нет «воображения» — есть «воображе-
ния», и их особенности необходимо изучить под-
робно.

В 1880 г. Гальтон собрал статистические материалы
по этому вопросу, что, можно сказать, составило эпоху
в описательной психологии . Он обратился к огромному

количеству лиц с просьбой описать воспроизведенное
представление обстановки, окружавшей их во время
завтрака в какое-нибудь утро. Вариации были весьма
значительными, и, как это ни странно, оказалось, что в
среднем выдающиеся ученые обладают меньшей силой
зрительного воспроизведения по сравнению с молодыми,
ничем особенно не выдающимися субъектами. (Подроб-
ности см.: Гальтон. «Исследование человеческих способ-
ностей».)

Я сам в продолжение многих лет собирал от каж-
дого из моих студентов описание силы их зрительного
воспроизведения и нашел (наряду с некоторыми курь-
езными аномалиями) соответствующие случаи для всех,
приводимых Гальтоном. Для примера я дам два случая,
представляющих крайние типы наибольшей и наимень-
шей силы зрительного воспроизведения. Авторы этих
сообщений—двоюродные братья, внуки выдающегося
ученого. Вот что пишет первый из них, обладающий
наибольшей силой зрительного воспроизведения: «Кар-
тина моего завтрака бывает и смутной, и ясной в моем
воображении. Она смутна и тускла, когда я пытаюсь
воспроизвести ее с открытыми глазами, направленными
на какой-нибудь предмет. Она в высшей степени отчет-
лива и ярка, когда я представляю ее себе с закрытыми
глазами. Все подробности этой картины для меня од-
новременно ясны, но, когда я направляю внимание на
какую-нибудь из них, она представляется мне еще от-
четливее. Всего легче я воспроизвожу в памяти цвета;

если бы, например, мне нужно было припомнить блюдо,
украшенное цветами, я был бы в состоянии точно вос-
произвести их красками и т. д. Цвет всего бывшего на
утреннем столе представляется чрезвычайно живо. Об-
ширность моих зрительных воспроизведений весьма ве-
лика. Я представляю себе все четыре стены моей ком-
наты и все четыре стены каждой из четырех остальных
комнат с такой отчетливостью, что, если бы вы меня
спросили, где лежит такая-то вещь, или попросили меня
сосчитать стулья и т. п., я тотчас же сделал бы это без
малейшего колебания.

Чем более я учу наизусть, тем яснее представляю
себе образы прочитанных мною страниц. Перед тем как
произносить наизусть одну строчку заученного, я вижу
ее и следующие за ней строки, так что могу цитировать
их медленно слово за словом, но ум мой так занят со-
зерцанием образа печатных строк, что я совершенно не

знаю смысла произносимых мною слов. Когда я впер.
вые заметил в себе такую особенность, то сначала по-
думал, что это обусловлено несовершенным знанием
выученного наизусть. Но в конце концов я убедился, что
действительно вижу страницу. Сильнейшим доводом в
пользу того, что это так, я думаю, может служить сле-
дующий факт: я могу мысленно осматривать страницу
и видеть начальные слова каждой строчки и от любого
из них могу читать строчку далее. Мне гораздо легче
делать это, если начальные слова идут одно под другим
по прямой линии, чем если они отступают в сторону.
Например:

(Лафонтен)

И вот что пишет студент с наименьшей силой зри-
тельного воспроизведения: «Моя сила зрительного вос-
произведения, насколько я могу судить, очень слаба по
сравнению с окружающими людьми и имеет некоторые
особенности. Я представляю себе любое минувшее собы-
тие не в виде отчетливых образов, но в виде панорамы,
в которой детали как бы просвечивают сквозь густой
туман. Закрыв глаза, я не могу представить себе ка-
кую-нибудь из деталей, хотя несколько лет тому назад
я еще был в состоянии делать это, после чего указан-
ная способность, по-видимому, мало-помалу совершенно
исчезла. При самых жявых моих сновидениях, когда
грезы представляются мне вполне реальными фактами,
я нередко бываю поражен помутнением зрения, и обра-
зы фантазии становятся для меня неясными. Попытки
представить себе обстановку завтрака не привели меня
ни к каким определенным результатам. Все казалось
мне туманным. Я даже не могу сказать, что я видел.
Я не мог бы назвать число стульев в комнате, если бы
не знал случайно, что их десять. Я ничего не вижу в
деталях. Всего характернее то, что я даже не могу
сказать в точности, что я вижу. Насколько я припоми-
наю, окраска предметов в воспроизведении бывает та

у^е что и в восприятии, только сильно полинявшая.
быть может, всего отчетливее я вижу цвет скатерти на
столе, и, может быть, был бы в состоянии видеть цвет
обоев, если бы помнил его».

Люди, обладающие значительной силой зрительного
воспроизведения, с трудом понимают, как могут думать
лица, лишенные этой силы. Без сомнения, некоторые не
обладают способностью зрительного воспроизведения
в сколько-нибудь значительной степени; они не скажут,
что видят стол, но скажут, что помнят его и знают, что
на нем стояло. Психический материал, из которого со-
стоит это «знание», по-видимому, исключительно наз-
вания. Но если при помощи слов «кофе», «ветчина»,
«булки», «яйца» и т. п. можно так же легко объяснять-
ся с кухаркой, платить по счетам и заказывать обед на
завтра, как и при помощи зрительной и вкусовой памя-
ти, то нет основания с практической точки зрения счи-
тать зрительную память особенным преимуществом.

В сущности, словесная память для большинства жи-
тейских целей даже лучше памяти, богатой яркими об-
разами. Важным элементом в мышлении является соче-
тание терминов в посылках для образования заключе-
ния, благодаря чему словесное мышление всего скорее
содействует образованию вывода, так как слова (произ-
несенные вслух или нет — безразлично) — наиболее
сподручный материал для процессов мышления. Они
не только чрезвычайно легко оживают в памяти, но и с
большей легкостью, чем какие-либо другие впечатления
опыта. Если бы это не было так, то невозможно было
бы объяснить следующее: чем старше люди и чем бо-
лее они известны в качестве мыслителей, тем более у
них утрачена зрительная память, как это, например, на-
шел Гальтон у членов Королевского ученого общества.

Звуковые образы. Как и сила зрительного воспроиз-
ведения, сила звукового воспроизведения у разных лиц
бывает весьма различной. Люди с преобладанием зву-
кового воспроизведения были названы Гальтоном
audiles. По словам Бинэ, этот тип встречается реже, чем
лица со зрительной памятью.

Лица слухового типа воспроизводят объекты мысли
в звуках. Чтобы выучить урок, они стараются запомнить
не страницу, на которой он записан, а звуки голоса, от-
вечающего его вслух; они и мыслят, и припоминают
ухом. Производя в уме сложение, они повторяют про
себя названия чисел и, так сказать, складывают с по-

мощью одних звуков, не помышляя о цифрах. Конструк.
тивное воображение у таких лиц также бывает слухо-
вое. «Когда я пишу комедию,— сказал Легуве Скрибу,—
вы ее смотрите, но я ее слушаю. Когда я пишу фразу, я
слышу голос произносящего ее. Ваши актеры говорят,
жестикулируют перед вашими глазами: вы — зритель, а
я — слушатель».— «Совершенно справедливо,— заметил
Скриб,— знаете ли вы, где я нахожусь, когда пищу
пьесу? В середине партера».

Очевидно, чисто слуховой тип, развивая лишь одну
из своих способностей, может довести слуховую память
до чудовищных размеров. Так, Моцарт, прослушав всего
два раза «Miserere» Сикстинской капеллы, запомнил
его наизусть; Бетховен, став глухим, сочинял и мыслен-
но повторял про себя огромные симфонические произ-
ведения. В то же время человек, принадлежащий к слу-
ховому типу (так же как человек чисто зрительного ти-
па) подвержен серьезной опасности в случае потери
слуховых образов, ибо это для него будет почти равно-
сильно потере умственных способностей, j

Образы мышечного чувства. Штриккер, который, по-
видимому, принадлежит к моторному типу, т. е. облада-
ет чрезвычайно развитой двигательной формой вообра-
жения, дал тщательное описание этого способа воспро-
изведения. Его воспоминания о собственных движениях
и о движениях окружающих предметов всегда сопро-
вождаются определенными мышечными ощущениями
в тех частях тела, которые могли бы сами произвести
какое-нибудь движение или воспринимали движение
внешнего предмета. Например, думая о маршировке
солдат, ему казалось, будто он помогал образу двигать-
ся, напрягая мышцы собственных ног; когда он пытался
подавить симпатическое мышечное напряжение в ногах
и направлял все внимание на воображаемого движу-
щегося солдата, последний вдруг останавливался как бы
парализованным. Вообще, всякое движение в воображае-
мых им предметах немедленно парализуется, как толь-
ко ощущения движения в соответствующих членах или
глазах Штриккера прекращаются. Главнейшая роль в
его душевной жизни принадлежит ощущениям движе-
ний, необходимых для членораздельной речи. «Когда
по окончании какого-нибудь эксперимента,— говорит
он,— я начинаю словесно описывать его, то обыкновен-
но мне приходится лишь повторять слова, которые я уже
заранее ассоциировал с различными деталями моих

опытов во время их осуществления, ибо мысленная речь
играет во всех моих внешних впечатлениях такую огром-
ную роль, что я, можно сказать, воплощаю их в слова,
едва успев воспринять извне».

Многие лица на вопрос, в какой форме представля-
ют они себе слова, отвечали: «В форме звуковых обра-
зов». Только при большем сосредоточении внимания на
процессе, когда они представляют слова, испытуемые
замечают, что им довольно трудно определить, какие
образы в этот момент преобладают в их воображении:

слуховые или моторные, связанные с движениями орга-
нов речи. Чтобы преодолеть затруднение, Штриккер
предлагает открыть немного рот и постараться предста-
вить себе слово, в котором были бы губные или зубные
звуки («папирус», «Дидона»). Для большинства людей
такое представление сначала смутно, подобно тому как
произнесение этих слов с раскрытыми губами невнятно.
Многие не могут ясно представить себе этих слов с
раскрытыми губами, другим это удается лишь после
предварительных попыток. Опыт показывает, до какой
степени наши словесные представления тесно связаны
с ощущениями движений губ, языка, гортани и т. д. Бэн
говорит, что слабые движения в органах речи — это, в
сущности, материал для памяти, интеллектуальное про-
явление, идея речи. У лиц со слабой слуховой памятью
моторный способ представления ограничивает, по-види-
мому, весь запас словесного мышления. Штриккер го-
ворит, что в состав представлений слов, о которых он
думал, не входили никакие слуховые образы.

Осязательные образы. У некоторых лиц осязательный
способ воспроизведения развит весьма сильно. Самые
живые осязательные образы возникают внас, когда мы
остерегаемся какого-нибудь местного повреждения или
когда видим, как оно наносится другому. В таких слу-
чаях мы можем вполне отчетливо испытывать соответ-
ствующие болевые ощущения, сопровождаемые физио-
логическими явлениями вроде так называемой гусиной
кожи, бледности, красноты и других результатов реаль-
ного мышечного сокращения в мнимо пораженном ме-
сте. «Один образованный человек,— говорит Мейер,—
рассказывал мне, как однажды он был испуган тем, что
отдавил дверью палец своему маленькому ребенку.
В момент испуга отец почувствовал сильнейшую боль в
соответствующем своем пальце, и больэта продолжа-
лась целых три дня»,

Воображение слепоглухонемой, вроде Л. Бриджмен
должно состоять исключительно из осязательных и мо-'
торных образов. Все слепые принадлежат к осязатель-
ному и моторному типам. Когда молодому человеку, у
которого Франц снял с глаз катаракту, после операции
показали начерченные геометрические фигуры, он не
смог составить себе идею квадрата и круга, пока не
проверил зрительных впечатлений осязательными, про-
ведя пальцами по контурам фигур, как бы ощупав их,
подобно реальным предметам.

Патологические особенности. Изучение афазии за
последние годы показало, как неожиданно глубока раз-
ница в формах воображения у отдельных индивидов.
У одних материалы мысли, если можно так выразиться,
состоят преимущественно из зрительных образов, у дру-
гих — из слуховых или моторных, у большинства же ~
из равномерной смеси всяких образов. Последние — ин-
дифферентные типы, согласно выражению Шарко. По-
нятно, что одно и то же повреждение мозга может раз-
лично воздействовать на лиц, принадлежащих к раз-
ным типам воспроизведения. У одного поражение затра-
гивает весьма важную для него группу нервных путей
и парализует ее деятельность, для другого поражение
тех же нервных путей несущественно.

Особенно интересен случай, опубликованный Шарко
в 1883 г. Пациентом был купец, прекрасно образован-
ный человек, принадлежавший к типу с наивысшей си-
лой зрительного воспроизведения. Из-за какого-то бо-
лезненного процесса в мозгу он внезапно потерял зри-
тельную память, вместе с тем его умственные способ-
ности несколько ослабели, оставаясь, впрочем, вполне
нормальными. Вскоре он заметил, что может продол-
жать дела, применяя свою память совершенно иным пу-
тем, и ясно описал отличие нового состояния от преж-
него. Всякий раз, как он возвращался в А., куда ему
часто приходилось ездить по торговым делам, ему ка-
залось, что он въезжает в незнакомый город. Он осмат-
ривал памятники, дома и улицы с таким же удивлени-
ем, с каким он осматривал бы никогда не виданный
прежде город. Когда его попросили описать главное
общественное место в А., он ответил: «Я знаю, что та-
кое место есть в городе, но не могу представить его
себе и ничего не могу сказать о нем». Так же точно он
не помнил ни лиц своей жены, ни детей. Даже после
того как он пробыл с ними в новом состоянии некото-

рое время, он все-таки не мог к ним привыкнуть. Он
забывал даже собственное лицо, и однажды заговорил
со своим отражением в зеркале, приняв его за отраже-
ние другого человека,

Пациент жаловался также на потерю цветовой па-
мяти. «Я знаю, что у моей жены черные волосы, но
припомнить этот цвет, а также наружность и черты ли-
ца жены я не в состоянии». Зрительная амнезия у него
распространилась и на все объекты прошлого опыта,
начиная с детства: например, отцовский дом, где он про-
вел юные годы, он не узнавал. Кроме потери зритель-
ной памяти, в нем не замечалось никаких ненормаль-
ностей. Отыскивая что-нибудь в своей корреспонденции,
он, как и все нормальные люди, перебирает полученные
письма, пока не находит нужного. Из «Илиады» он пом-
нит лишь несколько первых стихов и должен долго
рыться в памяти, чтобы процитировать несколько строк
из Гомера, Вергилия или Горация. Складывая числа,
он нашептывает их себе. Он вполне ясно понимает, что
должен поддерживать память, пользуясь слуховыми об-
разами, которые запоминаются им с трудом. Слова и
фразы, припоминаемые им, звучат, как эхо, в его ушах,
что составляет для него совершенно новое ощущение.

Если он хочет выучить что-нибудь наизусть, напри-
мер ряд фраз, то он должен несколько раз подряд гром-
ко прочитать их, чтобы запечатлеть в памяти при по-
мощи слуха. Когда он впоследствии повторяет вслух те
же фразы, каждое слово предварительно выступает со-
ответствующим впечатлением внутреннего слуха. Пре-
жде подобное ощущение было неизвестно ему.

Если бы у того же лица произошло внезапное рас-
стройство не зрительного, а слухового воспроизведения,
это составило бы для него гораздо меньшее несчастье.

Нервные процессы, обусловливающие воображение.
Большинство авторов-медиков утверждают, что нерв-
ные процессы, лежащие в основе воображения, локали-
зуются не в тех частях мозга, которые обусловливают
. восприятие соответствующих внешних впечатлений. Но
. можно дать более простое объяснение этим фактам,
предположив, что процессы, обусловливающие и вос-
произведение, и восприятие ощущений, совершаются в
тех же нервных путях. Воспроизведенные образы все-
гда возникают при помощи ассоциации; они всегда бы-
вают «внушены» каким-нибудь воспринятым ранее ощу-
щением. Ассоциации же (во всяком случае) обусловле-

14 —833

ны токами, проходящими от одного центра мозговой
коры к другому. Если мы теперь предположим, что про.
ходящие внутри коры токи не могут вызывать в нерв«
ных клетках такие сильные разряды, какие там произ-
водятся токами, идущими от внешних органов чувств, то
не возникнет никакой надобности приписывать различ-
ную локализацию физиологическим центрам восприятия
и воспроизведения, чтобы объяснить психологическое
различие между теми и другими. Сильному нервному
разряду соответствует живой характер непосредствен'
ного чувственного впечатления, слабому — бледность
воспроизведенного, не имеющего объективной реально-
сти образа.

Если мы допустим, что ощущение и воображение
обусловлены деятельностью тех же частей мозговой ко-
ры, то легко усмотреть очень хорошее телеологическое
основание для обособленности процессов восприятия и
воображения и для того факта, что процессы, указы-
вающие сознанию на наличность некоторой объективной
реальности, при нормальном состоянии мозга возника-
ют только при посредстве токов, идущих от периферии,
а не от соседних частей мозговой коры. Короче говоря,
мы здесь можем видеть, почему чувственные процессы
должны быть обособлены от всех нормальных процес-
сов воспроизведения, как бы последние ни были интен-
сивны. Мюнстерберг справедливо замечает по этому
поводу: «Если бы мы не обладали таким специфическим
распределением физиологических процессов восприятия
и воспроизведения, то не были бы в состоянии приспо-
сабливать наши действия к окружающим явлениям
внешнего мира, не имея возможности отличать действи-
тельность от фантазии, наше поведение было бы неце-
лесообразным, бессмысленным и мы не могли бы жить».

Иногда, в виде исключения, под влиянием одного
только центрального возбуждения происходит нервный
разряд, превышающий своей интенсивностью обычную
норму. В очень слабых, едва заметных зрительных и
слуховых впечатлениях восприятие и воспроизведение е
трудом различимы. Ночью, прислушиваясь к очень сла-
бому бою отдаленных часов, мы мысленно воспроизво-
дим и звук, и ритм боя, так что иногда трудно сказать,
был ли последний удар реальным звуком, или он про-
дукт нашего воображения. Когда ребенок кричит в от-
даленной части дома, то также часто не знаешь, про-
должается ли крик в действительности или звучит толь-

|[q в нашем воображении. Некоторые скрипачи пользу-
ются этим свойством слабых звуков в пьесах, оканчи-
вающихся постепенным замиранием звука (diminuendo).
Достигнув pianissimo в последней ноте, они, по-видимо-
му, продолжают вести смычок, как бы продолжая
тянуть звук, но на самом деле не касаются струны. Слу-
шатель же дополняет воображением последний звук,
подмечая в нем оттенок, более слабый, чем скрипичное
pianissimo. Зрительные и слуховые галлюцинации —
другой пример подобных явлений, которые будут рас-
смотрены в следующей главе. В заключение упомяну об
одном до сих пор еще не объясненном факте: многие
наблюдатели (Мейер, Фере, Скотт и Шмидт, занимаю-
щийся под моим руководством студент) заметили, что
созерцание воспроизведенных образов сопровождается
появлением отрицательных зрительных следов, как буд-
то сама сетчатка утомляется зрительным воспроизве-
дением.

Глава XX.Восприятие

Сравнение восприятия с ощущением. Мы уже говори-
ли на с. 27, что чистое ощущение есть абстракция, для
которой в душевной жизни взрослого нет соответствую-
щей реальности. Сравнительно с чистым ощущением
всё, что воздействует на наши органы чувств, вызывает
в нас нечто большее: оно возбуждает в мозговых полу-
шариях процессы, которые отчасти обусловлены моди-
фикациями в строении нашего мозга, произведенными
в нем предшествующими впечатлениями; в нашем со-
знании эти процессы вызывают идеи, которые так или
иначе связаны с данным ощущением. Первой такой
идеей является представление того предмета, к которо-
му относится данное чувственное свойство. Осознание
известных материальных объектов, находящихся перед
нашими органами чувств, и есть то, что в настоящее
время называется в психологии восприятием. Осознание
таких объектов может быть более или менее полным:

оно может заключаться в знакомстве с названием объ-
екта и в знании важнейших свойств или во всесторон-
нем понимании самых отдаленных отношений данного
объекта к другим явлениям опыта. Провести резкую
демаркационную черту между скудным и содержатель-
ным осознанием невозможно, потому что его содержа-

ние, выходящее за пределы грубых первичных ощуще.
ннй, обусловлено законами ассоциации, ассоциации же
незаметно переходят одна в другую, являясь всеобщим
продуктом того же самого ассоциационного механизма.
В актах непосредственного осознания ассоциационные
процессы играют меньшую роль, в опосредованных —
большую.

Таким образом, совместная деятельность физиологи-
ческих процессов, обусловливающих воспроизведение и
непосредственные ощущения, и есть то, что дает содер-
жание нашим восприятиям. Каждый конкретный мате-
риальный предмет представляет собой комплекс чув-
ственных свойств, с которыми мы впервые знакомились
в различные времена. Иные из этих свойств, именно те,
которые или отличаются постоянством, или особенно
интересны для нас, или имеют практическое значение,
мы принимаем за существенные элементы данного пред-
мета. К таким свойствам относятся внешние очертания
предмета, его размеры, масса и т. д. Другие свойства,
более изменчивые, мы считаем несущественными, слу-
чайными. Первые свойства мы называем реальностью,
последние — ее проявлениями. Например, услышав звук,
я говорю: «Экипаж!» Но звук не есть экипаж, а только
один из самых несущественных признаков его появле-
ния. Настоящий экипаж есть нечто вполне видимое и
осязаемое, образ чего был вызван в моем сознании зву-
ком. Когда поле моего зрения занято, как, например, в
данную минуту образом коричневой плоскости с непа-
раллельными краями и неровными углами, и когда я
называю этот образ моим массивным четырехугольным
библиотечным столо'м, то на самом деле этот образ не
есть стол. Он даже не есть стол, поскольку последний
служит объектом зрения, если .на него правильно смот-
реть. Это искаженный перспективный вид трех сторон
предмета, который я мысленно воспринимаю до извест-
ной степени цельно и правильно. Задняя часть стола,
его прямые углы, его размеры и тяжесть суть черты,
которые я осознаю в нем почти так же, как и его наз-
вание. Название здесь, конечно, случайная, установлен-
ная привычкой ассоциация. «Природа,— говорит Рид,—
экономна в своих действиях и не станет предназначать
особый инстинкт для того, чтобы сообщить нам знания,
которые мы можем быстро приобрести с помощью опыта
и привычки». Воспроизведенные свойства, связанные с
непосредственно ощущаемыми в один комплекс вещи,

умеющей название,— вот материалы, из которых слага-
ется мое непосредственное восприятие стола. Дети дол-
жны пройти длинную школу воспитания глаза и уха,
чтобы научиться воспринимать реальные объекты, вхо-
дящие в состав опыта взрослых. Всякое восприятие есть
нечто приобретенное.

Восприятие не есть сложное состояние сознания. Тем
не менее нет оснований допускать, что процесс восприя-
тия предполагает слияние различных ощущений и идей.
Воспринимаемый объект есть единичное состояние со-
знания, обусловленное, без сомнения, частью перифери-
ческими, частью центральными чувственными токами,
но ни в каком случае не заключающее в себе простой
совокупности ощущений и идей, которые были бы не-
медленно вызваны данными токами, если бы сознание
не было дополнено иным психическим содержанием. Мы
часто замечаем существенную разницу между тем и
другим случаем. Чувственные свойства меняются на на-
ших глазах. Возьмем уже приведенный однажды при-

л

мер: «Pas de lieu Rhone que nous»; можно перечитывать
эту фразу много раз и не замечать ее звукового тожде-
ства с «Paddle your own canoe». Как только в нашем
уме при чтении этой фразы появились ассоциации с ан-
глийскими словами, самые звуки фразы как бы измени-
лись. Звуки слов обыкновенно воспринимаются сразу с их
значением. Иногда, впрочем, ассоциационные токи на не-
сколько мгновений задерживаются (когда ум наш занят
чем-нибудь посторонним); в таком случае слова «завяза-
ют» в ухе, как отголоски бессмысленных звуков. Затем
вдруг их смысл становится ясным. Но в эту минуту
нередко с удивлением замечаешь, что сам характер сло-
ва как будто изменился. Наш язык стал бы звучать для
нас совершенно иначе, если бы мы слушали его, не по-
нимая, как иностранный язык, которого мы не изучали.
Повышение и понижение интонации, странные стече-
ния шипящих и других согласных производили бы в
этом случае на наш ум такое впечатление, о котором
мы теперь не можем себе и представить. Французы го-
ворят, что звуки английского языка напоминают им
щебетанье птиц (gazouillement des oiseaux); на англичан
их родной язык, разумеется, не производит такого впе-
чатления. На многих англичан звуки русского языка,
вероятно, произвели бы похожее впечатление. Всем нам
хорошо известно резкое изменение интонации и свое-
образные стечения шипящих и гортанных в немецкой
213

речи, которые представляются немцу совершенно иными.

Вероятно, благодаря именно этому обстоятельству
мы нередко, долго глядя на отдельное печатное слово
и повторяя его про себя, вдруг замечаем, что оно при-
няло совершенно не свойственный ему характер. Пусть
читатель попробует пронаблюдать это явление на любом
слове страницы. Он скоро станет удивляться тому, как
он мог всю жизнь употреблять такое-то слово в таком-
то значении. Слово это будет глядеть на читателя со
страницы, как стеклянный глаз, не одухотворенный
мыслью. Его составные элементы налицо, но смысл уле-
тучился. Взглянув на него с новой точки зрения, мы
обнажили в нем чисто фонетическую сторону, на кото-
рую раньше никогда не направляли внимания: слово
воспринималось нами сразу облеченным в свой смысл,
а затем мы мгновенно переходили к следующему. Коро-
че говоря, слово воспринималось в связи с группами
ассоциаций и в таком виде являлось для нас не простым
комплексом звуков.

Другую хорошо известную перемену в восприятии
можно наблюдать, глядя на ландшафт с закинутой на-
зад головой. Это положение наблюдателя несколько на-
рушает привычный порядок восприятия; постепенная
градация расстояний и других пространственных отно-
шений становится неопределенной. Здесь ослабляются
репродуктивные или ассоциационные процессы, цвета
становятся более яркими и разнообразными, контрасты
света и тени — более резкими. То же самое происходит
при рассматривании картины, повешенной вверх нога-
ми. При таком условии многое в содержании картины
остается нам непонятным, но зато мы живее ощущаем
цвета и контрасты света и тени и малейшая дисгар-
мония в этом отношении чувствуется сильнее. Точно
так же, если мы, лежа на полу, будем глядеть снизу на
рот человека, говорящего над нами, то изображение его
нижней губы будет занимать на нашей сетчатке всегдаш-
нее место изображения верхней и будет казаться в не-
обыкновенном движении, которое поразит нас из-за то-
го, что (за отсутствием обычных ассоциаций, задержан-
ных непривычным положением зрителя) мы воспримем
одно грубое ощущение, а не часть воспринимаемого
обычным путем объекта,

Итак, еще раз повторяю: воспринимая свойства объ-
екта, воздействующего на наши органы чувств, мы не
испытываем чистого ощущения этих свойств, которое

входило бы в восприятие и составляло его составной эле-
мент. Чистое ощущение — одно, восприятие — нечто
иное: одно не может существовать с другим, потому что
их физиологические условия различны. Они могут похо-
дить друг на друга, но не могут составлять единого то-
ждественного состояния.

Восприятие бывает или вполне определенным, или
только вероятным. Главнейшими физиологическими ус-
ловиями восприятия служат образовавшиеся в мозгу
пути ассоциаций, идущие от внешних чувственных впе-
чатлений. Если известное впечатление прочно ассоции-
ровалось со свойствами какого-нибудь объекта, то, по-
лучая это впечатление, мы почти уверены, что оно свя-
зано именно с данным объектом. Так, мы с первого
взгляда узнаем и называем по имени известных нам
лиц, известные места и т. п. Но в тех случаях, где впе-
чатление ассоциировалось с несколькими реальными
объектами, представляющими два или более отдельных
комплекса однородных свойств, восприятие данного
объекта становится неопределенным и о нем можно
только сказать, что оно есть вероятное восприятие дан-
ного объекта, который производил на нас такое же
впечатление.

В неопределенных случаях образование восприятия
редко бывает незавершенным: известное восприятие
здесь всегда имеет место. Два отдельных комплекса
ассоциационных элементов не нейтрализуют один дру-
гого, не смешиваются и не образуют расплывчатого пят-
на. Всего чаще мы сначала воспринимаем один вероят-
ный объект во всей его цельности, затем другой — так-
же вполне цельный. Другими словами, физиологические
процессы вызывают то, что может быть названо «фигур-
носознаваемым» (т. е. с определенными очертаниями).
Раз в мозгу образовались пути для нервных токов, они
непременно образовались в форме связной системы и
вызывают представление определенных объектов, а не
беспорядочный хаос элементов. Даже когда функции
мозга наполовину выбиты из нормальной колеи, напри-
мер при афазии, при сонливости, закон фигурного со-
знавания сохраняет свое значение. Человек, задремав-
ший при чтении книги вслух, будет читать неверно, но
не произнесет набор бессмысленных слогов, а сделает
ошибки вроде следующих: «отрада» вместо «ограда»,
«переврал» вместо «перевал» и т. п.— или будет произ-
носить вымышленные фразы, которых нет в книге. Так

же и в афазии, пока болезнь не приняла опасных раз-
меров, пациент начинает произносить не те слова, ка-
кие следует. Только при повреждении значительных'
участков мозга речь перестает быть членораздельной.
Эти факты показывают, как тонка ассоциативная связь,
как тонко и в то же время прочно единение между нерв-
ными путями, единение, благодаря которому, будучи
раз возбуждены одновременно, эти пути впоследсгвии
всегда стремятся возбуждаться вместе, в виде одного
систематического целого.

Небольшая группа элементов «это», общая двум
системам А и В, может оказать решающее действие
или в пользу А, или в пользу В в зависимости от слу-
чайного перевеса в ту или другую сторону (рис. 15). Ес-
ли в каком-нибудь пункте путь от «этого» к В на мгно-
вение оказался более доступным для нервного тока, чем
путь от «этого» к А, то равновесие нарушается в поль-
зу целой системы В. Токи проникнут через пункт наи-
меньшего сопротивления и распространятся по всем пу-
тям В, делая образование А все менее и менее воз-
можным. В таком случае мысли, соотносительные с
А и с В, будут иметь различные объекты, хотя и сход-
ные между собой. Впрочем, сходство будет заключаться
в какой-нибудь весьма незначительной черте, если об-
ласть «этого» очень мала. Таким образом, самые сла-
бые ощущения могут повлечь за собой восприятие
вполне определенных объектов, если только эти ощуще-
ния сходны именно с теми, в которых восприятие дан-
ных объектов нуждается для своего возникновения.

Иллюзии. Для краткости условимся рассматривать
А и В (рис. 15) не как мозговые процессы, но как соот-
ветствующие им объекты восприятия. Далее предполо-
жим, что и А и В суть те объекты, которые с вероят-
ностью могут вызвать ощущение, обозначенное мной

словом «это», но что в данном случае последнее выз-
вано не В, а А. Если здесь «это» напоминает об А, мы
получаем правильное восприятие. Если, наоборот, «это»
восприятие напоминает о б, а не об А, то в результате
мы получаем ложное восприятие, или так называемую
иллюзию. Но и при нормальном восприятии, и при ил-
люзии сами процессы тождественны.

Необходимо заметить, что во всякой иллюзии ложно
не непосредственное впечатление, а то суждение, кото-
рое мы составляем о нем. «Это», если бы мы могли
ощущать его обособленным от остального, всегда само
по себе было бы истинным впечатлением, оно вводит
нас в заблуждение лишь тем, что вызывает за собой.
Если «это» есть зрительное впечатление, то оно может,
например, вызвать мысль о наличности перед нами
такого объекта осязания, которого на самом деле не
оказывается в опыте. Так называемые обманы чувств,
которым давали древние скептики много толкований,
не суть, собственно говоря, обманы чувств—это, ско-
рее, обманы интеллекта, ложно истолковывающего дан-
ные чувства. Бинэ подчеркивает, что объект ложного
вывода всегда в таких случаях принадлежит другому
чувству, а не тому, к которому относится «это». Зри-
тельные иллюзии, вообще говоря, результаты ошибок
осязательных и мышечных ощущений: и ложно воспри-
нимаемый объект, и эксперимент, исправляющий ошиб-
ку, в этих случаях осязательного характера.

После этих предварительных замечаний рассмотрим
подробнее явления иллюзии. Они возникают главным
образом благодаря двум причинам. Ложный объект
воспринимается нами или потому, что он является самой
привычной, давно знакомой или наиболее вероятной
причиной «этого», хотя именно в данном случае реаль-
ная причина «этого» что-нибудь иное; или потому, что
ум наш занят всецело мыслью об определенном объекте,
и «это» всего более склонно вызвать именно его в дан-
ную минуту. Иллюзии первого типа наиболее важны,
ибо сюда относится группа постоянных иллюзий, кото-
рым подвержены все люди и от которых можно отде-
латься только путем долгого опыта.

Иллюзии первого типа. Один из древнейших приме-
ров этой иллюзии мы находим у Аристотеля. Скрестите
два пальца и начните катать между ними горошину^
вставочку или какой-нибудь другой небольшой предмет.
Он покажется двойным (рис. 16). Робертсон дал очень

удачное объяснение этого яв-
ления. Он заметил: когда
предмет соприкасается сна-
чала с указательным, а за-
тем со средним пальцем, оба
соприкосновения, по-видимо-
му, происходят в различных
точках пространства. При-
косновение к указательному пальцу кажется выше, хотя
палец на самом деле находится ниже; прикосновение к
среднему — ниже, хотя палец в действительности выше.
Те стороны пальцев, к которым мы прикасаемся в дан-
ном случае, при нормальном их положении не находят-
ся в пространстве рядом и обыкновенно не касаются од-
ного предмета; поэтому один предмет, касаясь их обо-
их, кажется находящимся в двух местах, т. е. кажется
двумя различными предметами.

В зрительных ощущениях есть группа иллюзий, ко-
торые мы истолковываем согласно обычным приемам,
хотя они вызваны необычными объектами. Таковы фи-
гуры, видимые в стереоскопе. Каждый глаз видит в
нем по картине, причем картины отличаются между со-
бой весьма немногим; находящаяся против правого гла-
за представляет изображение предмета немного пра-
вее, находящаяся против левого — изображение того же
предмета немного левее. Изображения, получаемые
обоими глазами от телесных предметов, отличаются не-
сходством именно такого рода, так что мы обычным
путем реагируем на полученные впечатления и видим
одно телесное изображение. Если переставить изобра-
жения, то мы получим полую форму предмета, ибо она
дала бы глазу именно такие несходные изображения.
С помощью псевдоскопа, прибора, изобретенного Уит-
стоном, мы имеем возможность глядеть на телесный
предмет и в то же время видеть каждым глазом изо-
бражение, получаемое от предмета другим глазом. При
этом мы воспринимаем телесный объект в виде вогну-
той формы, но лишь в случае, если есть вероятие, что
он на самом деле вогнутой формы.

Таким образом, процесс восприятия остается верным
закону: мы всегда реагируем на ощущение, если воз-
можно, определенным способом, и изменение способа
этого настолько вероятно, насколько вероятна наличность
в данном случае соответствующего объекта. Например,
человеческое лицо никогда не воспринимается в псевдо-

скопе в виде вдавленной формы, так как совмещение
представления вогнутой формы и очертаний человече-
ского лица не входит совершенно в наши привычки. На
том же основании легко превратить вогнутое изображе-
ние в выпуклое или раскрашенную соответствующим
образом внутренность маски — в выпуклую поверхность.

Своеобразные иллюзии движения предметов полу-
чаются, когда глазные яблоки двигаются помимо нашей
волн. Выше (глава VI) мы видели, что зрительное ощу-
щение движения возникает первоначально благодаря
движению изображения по сетчатке. Впрочем, в начале
движения это не относится ни к внешнему объекту, ни
к глазам. Такое определенное отнесение движения воз-
никает позднее и подчиняется при своем развитии неко-
торым простым законам. Мы верим, что предмет двига-
ется, а глаза неподвижны, всякий раз, испытывая на
сетчатке ощущение движения. Благодаря этому у нас
возникает зрительная иллюзия после быстрого враще-
ния на одной ноге: нам кажется, что окружающие пред-
меты продолжают вращаться вокруг нас в том же на-
правлении, в каком за мгновение перед тем вращалось
наше тело. Это объясняется тем, что глаза при таких ус-
ловиях бывают возбуждены так называемым nystagmus
(дрожание), в их орбитах возникает дрожание, которое
можно наблюдать при головокружении после вращения
у всякого человека. Так как эти дрожания бессознатель-
ны, то ощущения движения, вызываемые ими на сетчат-
ке, относятся нами обыкновенно к внешнему объекту.
Через несколько секунд вращение исчезает. Оно может
быть прекращено, если мы произвольно сосредоточим
глаза на какой-нибудь точке.

Существуют иллюзии движения противоположного
характера; их каждый мог наблюдать на железнодо-
рожных станциях. Обыкновенно, если мы сами двига-
емся вперед, то все наше поле зрения скользит по сет-
чатке назад. Если мы двигаемся в экипаже с окном, в
повозке или в лодке, то все неподвижные предметы, ви-
димые нами, как будто скользят в противоположном
направлении. Поэтому всякий раз, как мы замечаем,
что все предметы, видимые в окно, двигаются в одном
направлении, мы реагируем на это впечатление обыч-
ным путем, предполагая перед нами неподвижное поле
зрения и приписывая движение экипажу, окну в нем и
самим себе. Таким образом, когда мы сидим в вагоне
на станции, а перед нами проходит и останавливается

другой поезд, причем его вагоны заслоняют собой все
•поле зрения, затем поезд этот начинает двигаться да-
лее, нам кажется, будто мы сами начали двигаться, в
то время как другой поезд стоит на месте. Впрочем, ес-
ли при этом нам удалось мельком увидеть через окна
движущихся вагонов или через промежутки между ва-
гонами часть станции, иллюзия собственного движения
мгновенно пропадает, и мы тотчас замечаем движение
другого поезда. Здесь мы опять делаем только наибо-
лее привычный, кажущийся нам наиболее вероятным
вывод из непосредственных ощущений.

Другая иллюзия при движении объяснена Гельм-
гольцем. Когда мы глядим из окна быстро мчащегося
поезда, то большинство попадающихся на пути предме-
тов: дома, деревья и т. д.— кажутся очень малыми.
Это происходит оттого, что мы в первое мгновение во-
спринимаем их несоответственно близко, так как их
параллактическое движение назад непривычно быстро
для нас. Выше было сказано, что при нашем движении
вперед предметы кажутся нам движущимися назад, и
чем они ближе, тем быстрее совершается их кажущее-
ся перемещение. Таким образом, относительно большая
скорость движения назад так прочно ассоциировалась
с близостью предмета, что, замечая эту скорость в дви-
жении предмета, мы считаем его находящимся близко.
Но при данном размере изображения предмета на сет-
чатке чем ближе предмет, тем меньшей нам кажется
его натуральная величина. Таким образом, чем скорее
мы двигаемся в поезде, тем ближе кажутся нам дома
и деревья, а чем ближе они кажутся, тем меньшими
они должны выглядеть (при той же величине изобра-
жения на сетчатке). Ощущения, связанные с конвер-
генцией и аккомодацией глаза и с переменой разме-
ров изображения на сетчатке, порождают иллюзии при
оценке размеров объектов и расстояний между ними.
Подобные иллюзии принадлежат также к первому типу.

Иллюзии второго типа. Сюда относятся иллюзии,
при которых мы воспринимаем ложный объект, потому
что наш ум занят им всецело в момент восприятия и
всякое ощущение, которое хоть сколько-нибудь с ним
связано, сообщает толчок цепи ожидаемых образов и
порождает в нас убеждение, что ожидаемый объект
действительно перед нами. Вот всем хорошо знакомый
пример подобной иллюзии: «Охотник, подстерегая ку-
лика в засаде, вдруг замечает, что поднялась и мель-

кает среди листвы птица, по размеру и оперению напо-
минающая кулика; не имея времени определить даль-
нейшее сходство этой птицы с куликом, охотник немед-
ленно умозаключает от сходства цвета и размеров к
наличию остальных свойств кулика, стреляет и к вели-
чайшей досаде находит дрозда, а не кулика. Со мной
случилась именно такая иллюзия, и я едва верил гла-
зам своим, что убил дрозда, так убедительно стало для
меня под влиянием воображения ложное восприятие»
(Romanes. «Mental evolution in animals»).

Таковы же иллюзии в играх, в ожидании врагов, в
страхе перед мертвецами и т. п. Всякий, ожидающий в
сильном страхе появления чего-нибудь в темном месте,
примет любое неожиданное впечатление за это явление.
Дети, играющие в «палочку-воровку», преступники, ук-
рывающиеся от преследователей, суеверные люди, спе-
шащие через лес или кладбище при лунном свете, че-
ловек, заблудившийся в лесу, девушка, робко назначив-
шая возлюбленному свидание вечером,— все они под-
вержены звуковым или зрительным иллюзиям, которые
заставляют их сильно волноваться, пока иллюзия не
прекратится. <...>

Так называемые корректорские иллюзии. Я помню,
как однажды вечером в Бостоне, поджидая омнибус с
надписью: «Mount Auburn», который мог бы доставить
меня в Кембридж, я прочитал на дощечке приехавшего
омнибуса именно эти два слова, между тем как на ней
(я узнал впоследствии) было написано: «North Avenue».
Иллюзия была чрезвычайно жива: я едва поверил, что
глаза обманули меня. Аналогичные иллюзии возникают
при чтении. Лица, постоянно читающие газеты и ро-
маны, не могли бы читать так быстро, если бы для во-
сприятия слов им нужно было воспринимать отчетливо
каждый отдельный слог и каждую отдельную букву.
Более половины букв читатели дополняют воображени-
ем, и, наверное, менее половины воспринимается ими с
напечатанной страницы. Если бы это не было так, если
бы мы воспринимали каждую букву в отдельности, то
типографские ошибки в хорошо знакомых нам словах
никогда не пропускались бы незамеченными. Дети, ко-
торые еще не привыкли разом охватывать мыслгнно
целые слова, читают так, как напечатано. Напечатанное
нашими же буквами, но на иностранном языке мы чи-
таем настолько медленнее, насколько содержание кни-
ги нам менее понятно и насколько медленнее мы мо-

жем охватывать мысленно слова. Но тем скорее при
этом замечаем опечатки. Вот почему произведения, на-
писанные на латинском, греческом и в особенности ев-
рейском языках, содержат менее опечаток, так как ис-
правляются немецкими корректорами с большей тща-
тельностью в иностранных сочинениях, чем в произве-
дениях, напечатанных на их родном языке. Двое моих
знакомых знали еврейский язык, один — очень основа-
тельно, другой — поверхностно; однако последний пре-
подавал еврейский язык в учебном заведении. Когда
однажды он обратился к приятелю с просьбой помочь
исправить упражнения учеников, выполненные на еврей-
ском языке, то оказалось, что преподаватель умел го-
раздо лучше находить даже самые мелкие ошибки в
extemporalia (импровизациях) своих учеников, чем его
ученый приятель, потому что ученый привык слишком
быстро охватывать смысл целого слова, не разбираясь
в его частях (Lazarus. «Das Leben der Seele»). В разго-
ворной речи половина звуков, якобы воспринимаемых
нами извне, дополняется нашим слуховым воображе-
нием. Привычная нам речь понятна, даже когда произ-
носится тихим голосом или звучит издалека. Речь на
малознакомом языке при тех же условиях непонятна:

идеи связаны с определенными звуками в последнем
случае не так прочно, как в нашем родном языке, и по-
тому не возникают с такой быстротой в нашем уме по
поводу известных звуковых впечатлений.

В силу подобных же причин удостоверение личного
тождества приводит к баснословным заблуждениям. До-
пустим, человек был свидетелем происшествия или бы-
стро совершенного преступления и унес с собой зри-
тельное впечатление увиденного. Впоследствии его вы-
зывают на очную ставку с подсудимым, образ которого
он тотчас же мысленно переносит в обстановку проис-
шествия и отождествляет с личностью мельком виден-
ного преступника, хотя вполне возможно, что подсуди-
мый даже никогда не был на месте преступления. То
же наблюдается на так называемых сеансах с материа-
лизацией, которые устраивают шарлатаны-медиумы: в
темной комнате человек видит облеченную в легкое
газовое одеяние фигуру, которая шепотом говорит ему,
что она его покойная мать (сестра, жена или дочь), и
бросается ему на шею. Темнота, материализованные
фигуры и ожидание делают то, что желанный образ
вполне овладевает его воображением, и не удивитель-

но, если он вследствие этого видит в материализован-
ной фигуре внушенное ему лицо умершей. Эти шарла-
танские сеансы могли бы доставить драгоценный мате-
риал для психологии восприятия, если бы можно было
собрать о них поболее точных данных. В гипнотическом
трансе всякий внушаемый объект ясно воспринимается.
У некоторых лиц способность воспринимать внушение
более или менее сохраняется и после пробуждения.
Можно предположить, что при благоприятных условиях
подобная восприимчивость может обнаруживаться у
людей, вовсе не впадающих в гипнотический транс.

Восприимчивость к внушению могут проявлять все
органы чувств, хотя некоторые крупные авторитеты в
психологии выражали сомнение по поводу того, что эта
деятельность воображения могла вводить в заблуждение
наши непосредственные чувства. Всякому случалось за-
мечать роль внушения в сфере обонятельных ощущений.
Когда в квартире повреждена труба для стока нечистот,
мы призываем водопроводчика, чтобы прекратить рас-
пространившееся зловоние: нерадивый водопроводчик
делает вид, что починил трубу, получает деньги и ухо-
дит, мы же на некоторое время успокаиваемся, вообра-
жая, что дурной запах уменьшился. Определяя темпе-
ратуру и чистоту воздуха в доме, мы также принимаем
нередко то, что, по нашему мнению, должно быть, за
то, что есть. Вообразив, что вентилятор закрыт, мы на-
чинаем жаловаться на духоту. Когда оказывается, что
на самом деле он открыт, впечатление духоты пропа-
дает.

То же замечается на чувстве осязания. Всякий зна-
ет, как благодаря осязательной иллюзии чувственные
свойства данного предмета кажутся одними и затем
вдруг по исчезновении иллюзии обнаруживается, что
они совершенно иные: например, прикоснувшись рукой
в темноте к чему-нибудь мокрому или волосатому, мы
испытываем на мгновение чувство отвращения или стра-
ха, пока не признаем в осязаемом предмете хорошо
знакомую нам вещь. Даже подобрав на скатерти после
обеда ничтожную крошку картофеля, которую мы при-
няли за крошку хлеба, мы испытываем на несколько
мгновений неприятное чувство отвращения, пока не
определим, что такое у нас в руке.

В слуховых ощущениях иллюзии изобилуют. Каждый
может привести множество примеров, когда какой-ни-
будь звук казался ему совершенно иным благодаря то-

му, что рассудок приписывал этому звуку иную внеш-
нюю причину. Однажды, когда у меня сидел приятель,
забили часы с курантами на очень низком регистре.
«Слышишь,— говорит мне приятель,— шарманка игра-
ет в саду!» Узнав настоящий источник звука, он был
очень удивлен. Со мной самим случилась иллюзия по-
добного рода. Поздно ночью я читал, вдруг в верхней
части дома раздался страшный шум, прекратился и за-
тем через минуту возобновился. Я вышел в зал, чтобы
прислушаться, но шум не повторялся. Только я успел
вернуться к себе в комнату и сесть за книгу, снова под-
нялся тревожный, сильный шум, точно перед началом
бури или наводнения. Он доносился отовсюду. Крайне
встревоженный, я снова вышел в зал, и снова шум пре-
кратился. Вернувшись во второй раз к себе, я вдруг
обнаружил, что шум производила своим храпом малень-
кая собачка, шотландская такса, спавшая на полу. При
этом достойно внимания, что, раз обнаружив истинную
причину шума, я уже не мог, несмотря на все усилия,
возобновить прежнюю иллюзию.

Чувство зрения изобилует иллюзиями обоего типа.
Никакое чувство не дает таких изменчивых впечатле-
ний от одного и того же предмета, как чувство зрения.
В зрении более, чем в каком-либо другом чувстве, мы
склонны принимать непосредственные ощущения за по-
казатели определенных свойств внешних объектов; ни-
какое другое чувство не вызывает в нашей памяти с
такой непосредственностью представление известной
вещи и, следовательно, восприятия последней. Воспри-
нимаемая нами вещь всегда напоминает (как мы уви-
дим ниже) объект какого-нибудь отсутствующего в со-
знании в данную минуту ощущения; она напоминает
обычно какой-нибудь иной зрительный образ, который
служит показателем реального явления. Это постоянное
сведение наших непосредственно данных зрительных
образов к более устойчивым, соответствующим действи-
тельности формам побудило некоторых психологов оши-
бочно полагать, будто нашим первоначальным зритель-
ным ощущениям вовсе не присуща никакая прирожден-
ная форма.

Можно привести немало любопытных примеров слу-
чайных зрительных иллюзий. Я ограничусь одним — из
моих собственных воспоминаний. Я лежал на койке па-
рохода, прислушиваясь к тому, что делали матросы на
палубе, как вдруг, повернув глаза к окну, совершенно

отчетливо увидел главного машиниста: он вошел в мою
каюту, стал у окна и смотрит через него на часовых.
Пораженный его внезапным появлением в моей каюте,
я начал наблюдать за ним и удивился тому, как долго
он остается неподвижным в одном и том же положении.
Наконец я заговорил с ним и, не получив ответа, при-
поднялся на койке; тогда только я заметил, что прини-
мал за машиниста мою шапку и сюртук, повешенные
на гвоздь около окна. Иллюзия была совершенно пол-
ная: машинист имел своеобразную внешность, эта вне-
шность сохранилась для меня и в иллюзии, но, когда
иллюзия была обнаружена, восстановить ее оказалось
почти невозможно.

Апперцепция. В Германии со времен Гербарта в
психологии отводится значительное место процессу, на-
зываемому апперцепцией. Воспринимаемые нами извне
идеи или ощущения апперципируют при посредстве мас-
сы идей, уже имеющихся предварительно в сознании.
Очевидно, что с такой точки зрения процесс, описанный
нами в качестве восприятия, есть процесс апперцептив-
ный. Таково всякое узнавание, классифицирование, наи-
менование объектов опыта. Сверх непосредственных
восприятии все дальнейшие наши психические процессы
по поводу восприятии суть также апперцептивные про-
цессы. Я не пользуюсь словом «апперцепция», так как
с ним в истории философии связаны весьма различные
значения, и если несколько расширить гербартовское
значение этого слова, то под понятие апперцепции по-
дойдут и «психическая реакция», и «истолкование ощу-
щений», и «концепция», и «ассимиляция», и «переработ-
ка психических впечатлений», и, наконец, просто «мыш-
ление».

Впрочем, анализировать так называемые апперцеп-
тивные процессы, выходящие из рамок непосредствен-
ного восприятия, едва ли стоит, ибо такие процессы
встречаются в нашей психической жизни в бесконечном
разнообразии. Слово «апперцепция» может служить
названием для совокупности всех психических факторов,
названных нами ассоциациями, и легко видеть, что дан-
ный объект опыта вызовет в нас то или другое пред-
ставление в зависимости от обладаемых нами в данную
минуту «психостатических условий» (выражение Льюи-
са), иначе говоря, от нашего характера, привычек, па-
мяти, воспитания, предшествующего опыта и настрое-
ния в данную минуту — словом, от всей нашей природы

15 —83R

и психического склада. Мы ничего не выиграем в пол-
ноте психологических знаний, если будем называть всю
совокупность этих психических факторов апперципирую-
щей массой, хотя в известных ситуациях, конечно, такое
название удобно. Я склонен думать, что это название
лучше было бы заменить термином Льюиса «ассимиля-
ция», как наиболее подходящим в данном случае.

Апперципирующая масса рассматривается немецки-
ми психологами как активный фактор, апперципируе-
мое ощущение — как пассивный, подвергающийся
обыкновенно модификации со стороны первого фактора.
Наше познание слагается из взаимодействия того н
другого факторов, но, согласно замечанию Штейнталя,
апперципирующая масса сама нередко видоизменяется
под влиянием ощущения. Вот что он говорит по этому
поводу: «Хотя апперципирующая масса более сильный
фактор в познании, однако можно также встретить и
такие процессы апперцепции, где новое впечатление
значительно видоизменяет или обогащает апперципи-
рующую группу идей. Ребенок, никогда не видавший
никаких столов, кроме четырехугольных, видит в пер-
вый раз круглый стол — и его апперципирующая масса
(«стол») тотчас обогатилась. К его прежним сведениям
о столе присоединяется новая черта: столы не должны
быть непременно четырехугольными — они могут быть
круглыми. В истории науки нередко случалось, что
известное открытие, будучи раз апперципировано, т. е.
поставлено в связь со всей системой нашего знания, мо-
дифицировало всю систему. Впрочем, принципиально
мы должны придерживаться следующего правила; хотя
оба фактора познания могут быть и активны, и пассив-
ны, преобладающая активная роль принадлежит аппер-
ципирующей массе». («Einleitung in die Psychologie und
Sprachwissenschaft»).

Гений и рутина привычного мышления. Замечание
Штейнталя вполне выясняет глубокое различие между
психологическими концептами и тем, что мы называем
концептами в логике. В логике понятие неизменно, но
то, что мы называем «понятиями о вещах» в обыденном
смысле слова, изменяется при употреблении. Наука по-
ставила себе цель добиться такой адекватности и точ-
ности понятий, при которой нам нет надобности более
изменять их. В наших умах идет постоянная борьба за
их обновление. Наше воспитание есть непрестанный
компромисс между консервативным и прогрессивным

факторами. Каждый новый опыт должен быть отнесен
нами под известную рубрику, обнимающую некоторую
группу впечатлений из минувшего опыта. Вся задача
при этом заключается в подыскании такой рубрики,
которая нуждалась бы в наименьшей модификации для
того, чтобы под нее можно было подвести новый факт.

Некоторые жители Полинезии, впервые увидев ло-
шадей, стали называть их свиньями, так как рубрика
«свиньи» была в их языке наиболее подходящей для ни-
когда не виданного животного — лошади. Мой двухго-
довалый сын играл целую неделю с апельсином, кото-
рый увидел в первый раз, называя его мячиком. Его
кормили яйцами всмятку, которые подавались ему без
скорлупы в жидком виде, вылитые в стакан; когда ре-
бенок увидел впервые цельное яйцо, он назвал его кар-
тошкой, так как раньше он видел и ел картофель без
кожуры и знал его название. Складной карманный
пробочник мальчик не колеблясь назвал «дурные нож-
ницы».

Немногие из нас могут с легкостью образовывать но-
вые рубрики и подводить под них новые впечатления
опыта. Большинство все более и более порабощаются
привычным запасом концептов и все более и более теря-
ют способность ассимилировать новые впечатления в
непривычных комбинациях. Короче говоря, рутина при-
вычного мышления составляет для каждого из нас в
известный момент жизни предел «его же не прейдеши».
Явления, идущие вразрез с установившимся, привычным
способом апперцепции, просто-напросто не принимают-
ся в расчет — игнорируются нами; или в тех случаях,
(когда мы вынуждены признать их существование, через
^утки признанные нами факты снова как бы исчезают
|для нас, и малейшие следы неассимилированных фак-
тов совершенно улетучиваются из нашего сознания.
В сущности гениальность заключается почти только в
способности воспринимать объекты не совсем обычным,
не рутинным путем.

В то же время с детства и до конца жизни ничего
не может быть приятнее умения ассимилировать новое
со старым, встречать всякое новое явление, дерзко на-
рушающее установившиеся в нашем уме группы кон-
цептов, разоблачать его загадочность и заносить его в
старые, давно установленные группы, в область знако-
мых явлений. Победоносное ассимилирование нового
со старым есть, в сущности, типичная черта всякого

227.

интеллектуального удовольствия. Жажда подобного ас-
симилирования составляет научную любознательность.
Отношение нового к старому, пока не совершилась ас-
симиляция, выражается в удивлении. Мы не питаем
любопытства и не испытываем удивления по отноше-
нию к вещам, настолько превышающим доступное нам
познание, что мы не имеем концептов, под которые мог-
ли бы подвести их, и мерок, при помощи которых могли
бы наглядным образом их измерить'.

Фиджийцы, как рассказывает Дарвин, удивлялись
при виде маленьких лодок, большие же корабли не вы-
зывали у них удивления. Только то, что нам хоть отча-
сти знакомо, возбуждает у нас жажду дальнейшего
знания. Сложнейшие по устройству ткацкие фабрики,
обширнейшие металлические сооружения для большин-
ства из нас, так же как вода, воздух или земля, просто-
напросто представляют собой обыденные явления, не
вызывающие в нас никаких идей. Нет ничего удиви-
тельного, что выгравированная на медной пластинке
надпись красива. Но если нам покажут рисунок пером
такого же достоинства, это невольно вызовет в нас удив-
ление искусством художника. Одна старая дама, с вос-
хищением рассматривая картину академика, спросила
его: «Неужели вы это сделали рукой?»

Физиологический процесс, обусловливающий вос-
приятие. Мы уже достаточно подробно рассмотрели вос-
приятие и можем дать общую формулировку его за-
кона: в то время как часть объекта восприятия прони-

' Великое педагогическое правило заключается в следующем:

всякий новый отрывок знаний следует связывать с каким-нибудь
образовавшимся в уме ребенка интересом, т. е., иначе говоря, ка-
ким-нибудь путем ассимилировать этот отрывок с заранее приобре-
тенными сведениями. Отсюда вытекает преимущество, получаемое
из сравнивания отдаленного и чуждого непосредственному опыту
с близким и знакомым и неизвестного с известным, из связывания
сообщаемых сведений с личным опытом ученика. Предположим,
учитель рассказывает ученику о расстоянии от Земли до Солнца;

в таком случае всего лучше задать ученику вопрос: «Если бы кто-
нибудь с Солнца вздумал выстрелить прямо в вас и вы бы заме-
тили это в момент выстрела, что бы вы сделали?» — «Я бы отско-
чил в сторону»,— ответит ученик. Тогда учитель может сказать:

«Вам нет необходимости отскакивать, вы можете преспокойно лечь
спать у себя в комнате и снова встать на другой день, прожить
спокойно до совершеннолетия, выучиться торговле, достигнуть мое-
го возраста, тогда только ядро станет к вам приближаться и вам
нужно будет отскочить. Итак, видите, как велико расстояние от
Солнца до Земли»,

Kaei в наше сознание посредством органов чувств от
внеч него объекта, другая часть (и она может быть наи-
бол1 шей) проникает изнутри, из недр нашего сознания.
В с; щности, это простое констатирование того, что нерв-
ные центры суть органы, реагирующие на чувственные
впе' атления, и что, в частности, полушария наши пред-
назг ачены для того, чтобы воспоминания о минувшем
опыц'е могли участвовать в этой реакции. Конечно, та-
каяь общая формулировка туманна. Если мы попытаем-
ся Придать ей точное значение, то всегда естественнее
все о будет предположить, что мозг реагирует по пу-
тям! которые проложены впечатлениями предшествую-
щего опыта и при возбуждении которых мы получаем
вероятное восприятие, восприятие того, что прежде
чаг ,е всего вызывало аналогичную реакцию. Реакция
полушарий выражается в возбуждении некоторых групп
неявных путей токами, вызываемыми впечатлениями вне-
шнего мира. Психологически этому физиологическому
процессу соответствует своеобразный импульс, именно
мы<Ьли о наиболее вероятном объекте восприятия. Далее
в Анализе этого процесса мы едва ли можем идти.

^Галлюцинации. Мы видели, что между нормальным
восприятием и иллюзией нет резкого различия, так как
психофизиологические процессы, связанные с тем или
другим явлением, тождественны. Последние виды ил-
'лкКзий, описанные нами, почти могут быть названы
галлюцинациями. Рассмотрим теперь этот вид ложных
во :приятий. Обыкновенно различие между галлюцина-
ций и иллюзией мы усматриваем в том, что иллюзия
порождается некоторым внешним объектом, при гал-
люцинации же всякий объективный стимул отсутствует.
МЭл сейчас увидим, что те ученые, которые отвергают
нг^личие объективных стимулов при галлюцинации, оши-
баются и что галлюцинации нередко бывают только
крайним проявлением обыкновенного процесса восприя-
тия, когда вторичная мозговая реакция ненормально
перевешивает периферический стимул, вызывающий дея-
тельность мозговых центров. Галлюцинации, как прави-
ли!, появляются внезапно и не зависят от нашего произ-
вела. Они обладают весьма различными степенями объ-
ективной реальности. В этом отношении я должен пре-
достеречь читателя от весьма распространенной невер-
ной точки зрения: обыкновенно в галлюцинации видят
о2)раз, ошибочно проектируемый человеком вовне. Но
Годная галлюцинация есть нечто гораздо большее, чем
с

образ, спроектированный в пространство. С субъектив-
ной точки зрения галлюцинация есть ощущение столь
же живое и столь же реальное, как и то, которое мы
воспринимаем при наличии вне нас реального объекта.
Вся разница лишь в том, что в одном случае восприни-
маемый объект имеется, а в другом случае его нет.

Более слабые степени галлюцинации называются
псевдогаллюцинациями. Определенное различие между
теми и другими было сделано всего несколько лет назад.
Псевдогаллюцннации отличаются от обычных продуктов
памяти и воображения большей живостью, тонкостью,
детальностью, устойчивостью, немотивированностью и
самопроизвольностью в том смысле, что при всех усили-
ях нашей душевной деятельности мы не в состоянии
вызвать псевдогаллюцинации по собственному желанию,
У Кандинского был больной, который после приема
опиума или гашиша имел обильные псевдогаллюцина-
ции. Так как этот больной обладал в то же время боль-
шой силой зрительного воспроизведения и был обра-
зованным врачом, то он легко мог сравнивать все три
психических явления. Псевдогаллюцинации, хотя и про-
ектируются вовне (обыкновенно не далее предельного
отчетливейшего зрения, на расстоянии примерно фута
от глаз), не имеют того характера объективной реаль-
ности, которым обладают галлюцинации, но в то же
время отличаются от образов зрительного воспроизве-
дения почти полной невозможностью вызывать их по
желанию. В огромном большинстве случаев «голоса»,
слышимые некоторыми лицами, суть псевдогаллюцина-
ции независимо от того, вводят они в заблуждение дан-
ное лицо или нет. Эти звуки описываются людьми, ко-
торые их слышат, как «внутренний голос», хотя подоб-
ный голос отличается от так называемой мысленной
речи самого субъекта. Я знаю многих лиц, которые, спо-
койно и внимательно прислушиваясь к «внутреннему
голосу», слышат совершенно непредвиденные замечания.
Указанные душевные состояния — обычное явление при
умопомешательстве, они могут разрастись до живой и
вполне объективированной галлюцинации; последняя
как спорадическое явление довольно обыкновенна, а у
некоторых индивидов бывает часто. Статистические све-
дения о галлюцинациях, собранные Гэрнеем, привели к
следующим результатам: примерно на каждые десять
человек хоть один раз в жизни имел очень яркую гал-
люцинацию. Следующий рассказ здоровой женщины

может дать понятие о том, что такое галлюцинация:

«Когда я была еще 18-летней девушкой, однажды вече-
ром крупно поспорила с человеком значительно старше
меня. В порыве раздражения я машинально взяла тол-
стую костяную вязальную иглу, лежавшую на камине,
и изломала ее во время разговора на мелкие кусочки.
В разгаре спора мне очень захотелось узнать мнение
моего брата, с которым я была дружна. Я обернулась
и увидела его сидящим у противоположного конца сто-
ла с руками, скрещенными на груди (что было мало
свойственной ему позой): к великому моему смущению,
я заметила на его губах саркастическую усмешку, ко-
торая свидетельствовала о том, что он не сочувствует
мне, о том, что он, как я бы сказала тогда, «не за ме-
ня». Удивление охладило мой пыл — и спор прекратил-
ся. Через несколько минут, желая заговорить с братом,
я обернулась к нему, но не увидела его. Я спросила при-
сутствующих, когда он вышел из комнаты; мне сказали,
что его вовсе здесь не было; я не поверила, думая, что
он вошел в комнату на минуту и вышел из нее, не бу-
дучи никем, кроме меня, замечен. Часа через полтора
он вернулся домой и не без труда убедил меня, что це-
лый вечер находился вдали от дома».

Галлюцинации при горячечном бреде представляют
смесь псевдогаллюцинаций, настоящих галлюцинаций и
иллюзий. В этом отношении они сходны с галлюцина-
циями, вызванными опиумом, гашишем или белладон-
ной. Самая обыкновенная галлюцинация заключается
в том, что вы слышите, как вас кто-то называет по име-
ни. Почти половина спорадических случаев, собранных
мной, относится к этому типу.

Галлюцинация и иллюзия. Галлюцинации легко вы-
зываются словесным внушением у лиц, подверженных
гипнозу. Покажите такому человеку пятно на листе бу-
маги и скажите, что это фотографический портрет гене-
рала Гранта, и испытуемый увидит на месте пятна фо-
тографию. Пятно придает объективный характер обра-
зу, а внушенное понятие о генерале сообщает пятну
определенную форму. Заставьте испытуемого рассмат-
ривать пятно сквозь увеличительное стекло; удвойте
•изображение пятна при помощи призмы или надавли-
вая на глазное яблоко, отразите пятно в зеркале, пере-
верните вверх ногами, наконец, сотрите его, и пациент
скажет, что «портрет» увеличился в размерах, удвоился,
отразился в зеркале, был перевернут и, наконец, исчез.

Согласно психологической терминологии Бинэ, пятно на
бумаге есть внешнее point de repere (опорная точка),
которое необходимо для того, чтобы придать внушен-
ному образу характер объективной реальности, и без
которого испытуемый получит только мысленный образ
предмета. Бинэ показал, что подобные периферические
points de repere играют роль в огромном количестве не
только гипнотических галлюцинаций, но и галлюцина-
ций душевнобольных. У последних галлюцинации быва-
ют нередко односторонними, т. е. пациент слышит «го-
лоса» только с одной стороны или видит какую-нибудь
фигуру, только когда один его глаз открыт.

В подобных случаях весьма часто удавалось вполне
точно доказать, что болезненный процесс во внутреннем
ухе или помутнение преломляющих свет жидкостей в
глазу были начальным стимулом для того нервного то-
ка, который, проникнув в пораженные слуховые или
зрительные центры, вызвал своеобразные психические
явления в виде известных идей. Галлюцинации, получен-
ные таким путем, суть иллюзии, и теория Бинэ, утверж-
дающего, что всякая галлюцинация имеет первоначаль-
ным стимулом периферическое раздражение, может быть
названа попыткой свести галлюцинации и иллюзии к
общему типу, именно к тому, к которому принадлежит
нормальное восприятие. Согласно Бинэ, и в восприятии,
и в галлюцинации, и в иллюзии мы получаем отличаю-
щееся большой живостью ощущение при посредстве то-
ка, идущего от периферических нервов. Ток может быть
крайне слаб, но все-таки может оказаться достаточно
сильным, чтобы возбудить максимальный процесс дезин-
теграции в нервных клетках (см. главу XIX) и придать
воспринимаемому объекту характер вовне существую-
щей реальности. Природа воспринимаемого объекта
всецело обусловлена системой возбужденных нервных
путей. Во всяком случае известная сторона объекта
создается под влиянием органа чувств, остальное кон-
струируется возбуждением центральных частей. Но пу-
тем самонаблюдения мы не можем вскрыть, что именно
в воспринимаемом объекте периферического и что цент-
рального происхождения, и характеризуем этот объект
просто как результат реакции мозга на внешнее раздра-
жение, не разлагая этот результат на составляющие
элементы.

Теория Бинэ дает объяснение огромного количества
случаев, но, конечно, не всех. Призма не всегда удваи-
вает призрачный образ, и последний не всегда исчезает
при закрывании глаз. С точки зрения Бинэ, ненормаль-
но, сильно возбужденная часть мозговой коры порож-
дает природу возникающего перед сознанием объекта,
а периферический орган чувств сам по себе может со-
общить образу достаточно сильную интенсивность, бла-
годаря которой образ кажется спроектированным в ре-
альное пространство. Но ведь интенсивность есть только
известная степень напряжения ощущения. Почему же,
спрашивается, в исключительных случаях эта степень
напряжения не может быть вызвана причинами только
центрального происхождения? Тогда мы имели бы из-
вестные галлюцинации, вызываемые центральным воз-
буждением, наряду с галлюцинациями, получаемыми
посредством периферического возбуждения, которые
только и допускаются, согласно теории Бинэ. Но, вооб-
ще говоря, не лишено вероятия, что галлюцинации чи-
сто центрального происхождения действительно суще-
ствуют. Другой вопрос, как часто они встречаются. Су-
ществование галлюцинаций, поражающих сразу несколь-
ко органов чувств, уже служит доводом в пользу нашего
соображения. Ибо если мы допустим, что образ чело-
века, видимый нами в галлюцинации, имеет для себя
point de repere во внешнем мире, то голос этого чело-
века, слышимый нами, должен иметь своим источником
центральное возбуждение.

Спорадические случаи галлюцинации, испытываемой
раз в жизни (случаи, по-видимому, весьма обыкновен-
ные), трудно вполне уяснить при помощи какой бы то
ни было из существующих теорий. Нередко эти галлю-
цинации бывают весьма сложны, и тот факт, что мно-
гие из них подтвердились в опыте (т. е. галлюцинатор-
ные. явления совпали с реальными событиями, каковы
несчастья, смерть и т. д., которые постигали лиц, уви-
денных в галлюцинации), дополнительно осложняет
это явление. Первое строго научное исследование явле-
ний галлюцинации во всех возможных ее видах, иссле-
дование, опирающееся на массу эмпирических данных,
было предпринято Гэрнеем и продолжается другими
членами Общества психологических изысканий (Society
for Psychical Research), и статистические материа-
лы собираются теперь в различных странах под ру-
ководством Международного конгресса эксперименталь-
ной психологии. Можно надеяться, что дружные усилия
многих научных исследователей приведут к прочным

решительным выводам. В настоящее время собираемые
факты пытаются истолковать при помощи моторного
автоматизма, транса и т. д., но более поучительные ре-
зультаты получатся лишь при широком сравнительном
изучении этих явлений.

Глава XXI.Восприятие пространства

Мы, взрослые люди, познаем, по-видимому, мгновенно
и вполне определенно величину и размеры предметов,
среди которых живем и двигаемся, и расстояния между
ними; сверх того, мы имеем довольно определенное по-
нятие о целом, необъятном и непрерывном реальном
пространстве, в котором находятся наш мир и все по-
знаваемые нами предметы. Тем не менее несомненно,
что мир ребенка представляется ему в этих отношениях
очень неясным. Как же выросло у нас определенное пред-
ставление о пространстве? Вот один из спорных вопро-
сов психологии. Настоящая глава по необходимости дол-
жна быть коротка, ввиду чего я не буду вдаваться в по-
лемику по этому вопросу и не представляю здесь исто-
рического обзора учений о происхождении идеи прост-
ранства, ограничившись догматическим изложением тех
выводов, которые мне кажутся наиболее правильными.

Протяженность есть свойство, которым обладают на-
ряду с интенсивностью все ощущения. Раскаты грома
и "шум бури мы называем более объемистыми, чем скрип
грифеля об аспидную доску; погружение нашего тела в
теплую ванну дает более массивное ощущение, чем укол
булавкой. Слабая невралгическая боль в лице, легкая,
как паутина, кажется менее массивной, чем мучительно-
тяжкое ощущение ожога или сильная боль в виде колик
или люмбаго на большом участке тела; одинокая звезда
кажется меньше полуденного неба. Мышечные ощуще-
ния и ощущения, связанные с функциями полукружных
каналов, имеют объем; не лишены его вкусы и запахи,
а органические ощущения обладают им в довольно
значительной степени.

Чувства переполнения и пустоты, одышки, трепета,
головной боли наряду с общим осознанием протяжен-
ности нашего тела при тошноте, жаре, тяжелом чувстве
сонливости и усталости служат примерами массивных
ощущений. В таких случаях общий объем нашего тела

начинает сознаваться значительно яснее и сильнее по
сравнению с местными ощущениями толчков, давления
и неудобства. Во всяком случае кожа и сетчатка суть
органы, в которых пространственные элементы играют
наиболее активную роль. Не только с помощью сетчат-
ки мы воспринимаем большие объемы пространства,
чем с помощью других органов чувств. Та чрезвы-
чайная тонкость, с которой наше внимание может под-
разделять объем зрительных впечатлений и сознавать
в нем друг подле друга сосуществующие части, не име-
ет себе ничего подобного. Ухо обладает способностью к
подразделению этих объемов на части. Сверх того, объ-
ем ощущений для уха одинаков во всех направлениях.
Измерения пространства в слуховых ощущениях созна-
ются так неясно, что здесь не может быть и речи о
противоположении «поверхности» и «глубины»; всего
лучше обозначить эти ощущения неопределенно-объем-
ными.

Ощущения различных порядков можно грубо срав-
нивать между собой в отношении их «объемности». Сле-
порожденные, прозрев, удивляются величине восприни-
маемых предметов, которые кажутся им, вопреки ожи-
данию, слишком большими. Франц рассказывает о па-
циенте, которого он вылечил от катаракты и которому
все казалось гораздо большим по сравнению с понятия-
ми, составленными им о величине предметов на основе
одного лишь чувства осязания. Движущиеся предметы,
особенно одушевленные существа, казались ему необык-
новенно большими. Громкие звуки вызывают в нас ощу-
щение чего-то огромного. Блестящие тела, по словам
Геринга, вызывают у нас восприятие предметов с боль-
шим объемом (Raumhait), нежели тела неблестящей
окраски. <...> Полость рта кажется большей при
ощупывании ее языком, чем на глаз. Дупло, образо-
вавшееся во рту после удаления зуба, и движения рас-
шатанного зуба кажутся неестественно значительными.
Попавшая в ухо мошка, жужжа возле барабанной пере-
понки, может показаться величиной с бабочку. Давле-
ние воздуха на перепонку барабанной полости уха вы-
зывает удивительно сильное впечатление.

Объемность ощущения, по-видимому, имеет очень
мало отношения к размерам органа чувств, при посред-
стве которого оно возникает. Ухо и глаз—сравнитель-
но малые органы, а между тем они дают ощущения с
наибольшим объемом, То же несоответствие между объ-

емностью ощущений и размерами частей органа наблю-
дается в границах отдельных органов чувств. Предмет
кажется меньше на боковых частях сетчатки, чем на
желтом пятне. Это легко проверить, держа параллельно
указательные пальцы перед глазом на расстоянии двух
вершков и перенося взор с одного на другой; тогда палец,
видимый боковым зрением, покажется более тонким.
Если мы возьмем две точки, например ножки циркуля
или острые концы ножниц, и, сохраняя неизменным рас-
стояние между ними, будем проводить по коже две па-
раллельные линии, то в некоторых частях пути линии
будут казаться отстоящими далее, чем на самом деле.
Если, например, мы проведем циркулем или ножницами
поперек лица испытуемого, то субъекту будет казаться,
что в средних частях пути ножки инструмента расходят-
ся и описывают своим движением правильный незам-
кнутый эллипс (рис. 17).

Из только что сказанного вытекает прежде всего
следующее: протяжение, различаемое во всяком ощу-
щении (хотя в одних более развитое, чем в других),
есть первичное ощущение протяженности, из которого
все последующее точное познание пространственных от-
ношений слагается при помощи процессов ассоциации,
различения и подбора.

Построение реального пространства. Хотя для ново-
рожденного, начинающего познавать внешний мир при
помощи органов чувств, опыт обладает характером про-
тяженности, однако пространственные отношения по-
знаются им без отчетливого различения отдельных ча-
стей, направлений, размеров и расстояний. Потенциаль-
но комната, в которой находится новорожденный, может
быть подразделена им на множество частей, неподвиж-
ных и двигающихся, и в каждый данный момент эти
части находятся в известных отношениях друг к другу
и к самому ребенку. Потенциально комната эта может
помещаться ребенком в пространстве большего объема

путем присоединения к ее объему частей пространства,
составляющих остальной внешний мир. Но на самом
деле части пространства, выходящие за пределы ком-
наты, и пространственные подразделения внутри комна-
ты не осознаются ребенком, и главный элемент его вос-
питания в течение первого года состоит в подробном
ознакомлении с пространственными отношениями, в
распознавании в них различий, в отождествлении сход-
ного. Этот процесс может быть назван построением
реального пространства как вновь воспринимаемого
объекта, слагающегося из первичных хаотических впе-
чатлений объемности. Построение (конструирование)
заключает в себе ряд подчиненных друг другу процес-
сов: 1) цельный объект зрения и осязания должен быть
расчленен на меньшие объекты, различаемые в нем
вполне определенным образом; 2) видимые или пробуе-
мые на вкус объекты должны отождествляться с объ-
ектами осязаемыми, слышимыми и т. д. и наоборот, так
что та же «вещь» должна познаваться ребенком как
таковая, хотя он в отдельных случаях будет познавать
ее весьма различными путями; 3) непосредственно по-
знаваемый в данную минуту объем пространства дол-
жен стать в глазах ребенка определенно локализован-
ной частью внутриокружающих объемов пространства,
в которые заключен наш мир; 4) все объекты должны
для ребенка расположиться в известном порядке по от-
ношению друг к другу по трем так называемым изме-
рениям; 5) ребенок должен научиться различать отно-
сительные размеры предметов, другими словами, изме-
рять их.
Рассмотрим эти процессы по порядку.

1. Подразделение или различение. Здесь мне оста-
ется немногое прибавить к тому, что было сказано в
главе XIV. Движущиеся, острые, ярко освещенные кус-
ки всего поля восприятия привлекают внимание и тогда
различаются как особые объекты, окруженные осталь-
ной частью зрительного или осязательного поля. То об-
стоятельство, что эти объекты, будучи раз выделены
из окружающей области впечатлений, сохраняют свою
обособленность от окружающего, останется всегда пер-
вичным фактом нашей чувственной восприимчивости,
не поддающимся никакому дальнейшему объяснению.
Впоследствии, после того как отдельные предметы один
за другим выделялись из общего хаоса впечатлений и
сделались привычными, внимание ребенка может на-

237.

правляться на несколько предметов одновременно. Он
может тогда видеть и осязать сразу несколько предме-
тов, находящихся один подле другого среди поля вос-
приятия. Это осознание «сосуществования предметов
друг подле друга» сначала очень неясно и может не
заключать в себе различения определенных направлений
и расстояний—и его также следует принять за нечто
первично-данное в нашей чувственной восприимчивости.

2. Объединение различных видов ощущений в одну
вещь. Когда два ощущения сознаются одновременно, мы
стремимся объединять вызывающие их причины в по-
нятие одной и той же вещи. Когда кондуктор электри-
ческой машины близко поднесен к нашей коже, то ис-
кра, блеск, которые мы видим, треск, который слышим,
и укол, который осязаем, локализуются в том же ме-
сте и рассматриваются как различные стороны одного
и того же явления — электрического разряда. Простран-
ства, занимаемые видимым, слышимым и осязаемым
объектами, сливаются в нашем представлении в одно
пространство благодаря основному закону нашего со-
знания, закону, согласно которому мы упрощаем, объ-
единяем и отождествляем воспринимаемые впечатления,
насколько это возможно. Всякое чувственное впечатле-
ние, воспринимаемое вместе с другим, локализуется
нами в том же месте. Места, занимаемые первым и
вторым, сливаются для нас в одно место, занимаемое
обоими впечатлениями. Место, в котором возникает
одно, впоследствии кажется в то же время и местом
нахождения другого. Таков первый чрезвычайно важ-
ный акт, при помощи которого познаваемые нам'и ми-
ровые явления распределяются в известном простран-
ственном порядке.

При этом слиянии разнородных ощущений в один
образ вещи одно из объединяемых ощущений принима-
ется нами за вещь, остальные же рассматриваются на-
ми как более или менее случайные свойства или спо-
собы проявления. Обыкновенно за коренное свойство
вещи принимается то ощущение, которое отличается
наибольшей устойчивостью и имеет наибольшее прак-
тическое значение по сравнению с остальными: таким
бывает по большей части ощущение твердости или тя-
жести. Но тяжесть и твердость всегда бывают связаны
с осязанием некоторого объема; мы всегда, имея воз-
можность «видеть» осязаемое нашей рукой, сравниваем
величины осязаемого и видимого, после чего образо-

вавшееся в нашем уме общее представление об объеме
данной вещи может также стать признаком, характе-
ризующим ее сущность: нередко такую роль играет
размер вещи, ее температура, вкус и т. д. Но по боль-
шей части температура, запах, звук, цвет и любые дру-
гие впечатления, сознаваемые нами в связи с известным
видимым или осязаемым объемом, считаются в числе
атрибутов данной вещи.

Правда, мы испытываем вкусовые и обонятельные
ощущения, не видя и не осязая никакого предмета, но
эти ощущения проявляются с особенной силой, когда
связаны со зрительными и осязательными впечатления-
ми. Поэтому мы приписываем источник таких свойств
соответствующим пространственным восприятиям, а
сами свойства рассматриваем как нечто рассеянное в
более утонченном виде в пространстве, занимаемом
отдельными предметами. Во всех этих явлениях чувствен-
ные впечатления, места которых в пространстве сли-
ваются в представление одного общего места, достав-
ляются различными органами чувств. Такие чувствен-
ные данные не стремятся вытеснить одно другое из
области сознания, но могут сознаваться все сразу. Неред-
ко изменяется их общая интенсивность, достигая извест-
ного максимума. Таким образом, мы смело можем
признать законом нашего сознания тот факт, что мы
локализуем одно в другом те существующие в опыте
впечатления, восприятия которых не препятствуют
взаимно друг другу.

3. Сознание окружающегомира. Различные впечат-
ления, воспринимаемые тем же органом чувств, взаим-
но препятствуют образованию соответствующих восприя-
тии и не могут быть одновременно отчетливо осознаны.
Вследствие этого мы не локализуем их в одном и том
же месте, но располагаем в известном пространствен-
ном порядке одно подле другого в объеме, большем по
сравнению с объемом, занимаемым каждым ощущением
в отдельности. Мы обыкновенно улавливаем предмет,
потерянный из виду, поворачивая глаза в том направ-
лении, где думаем его найти, и с помощью постоянного
передвижения глаз приучаемся рассматривать каждое
поле зрения как нечто, связанное с восприятием других
доступных зрению объектов во всех возможных' на-
правлениях. В то же время движения глаз, в связи с
которыми соответственно изменяется поле зрения, так-
же осознаются и запоминаются; и постепенно таким

путем (благодаря образованию ассоциаций) то или дру-
гое движение глаз начинает вызывать в нашем созна-
нии то или другое представление о новой группе пред-
метов, вводимых нами в поле зрения. Вместе с тем
внешние впечатления представляют неопределенное мно-
жество разнородных качеств. Отвлекаясь от их разно-
образия, мы сосредоточиваем наше внимание на частях
пространства, занимаемых ими, и разнородные движе-
ния становятся для нас единственными показателями
этих частей пространства, вступая с ними в тесные
ассоциации. Таким образом, мы все более и более на-
чинаем рассматривать движение и видимое протяжение
как два явления, взаимно обусловливающих друг друга,
пока, наконец, не станем их считать просто синонима-
ми; тогда пустое пространство начинает для нас озна-
чать просто область для движения. Психолог, отправ-
ляясь от этого факта, может легко дойти до ошибоч-
ного утверждения, будто мышечное чувство играет глав-
ную роль в образовании идеи пространства.

4. Порядок в пространственном расположении пред-
метов. Мышечное чувство имеет большое значение при
установлении порядка в расположении видимых, слы-
шимых и осязаемых объектов. Я гляжу на точку, в это
время изображение другой точки, появившееся на боко-
вой части сетчатки, привлекает мое внимание, я немед-
ленно направляю на это изображение желтое пятно и
заставляю изображение падать последовательно на все
промежуточные места сетчатки, описывая на ней линию.
Линия, образованная быстрым движением второй точки,
представляет сама по себе зрительный образ линии,
имеющей конечными пунктами вторую и первую точки.
Линия отделяет эти точки одну от другой, они оказы-
ваются расположенными по ее длине; таким образом,
между ними устанавливается известное расстояние. Ес-
ли третья точка, находящаяся еще ближе к периферии,
привлечет наше внимание, то глаз придет в еще боль-
шее движение, и в результате на сетчатке получится
продолжение линии: вторая точка теперь очутится меж-
ду первой и третьей. В каждое мгновение нашей жизни
предметы, лежащие на периферии поля зрения, описы-
вают на сетчатке линии между своими изображениями
и изображениями других предметов, от которых они
отвлекают внимание, вытесняя их из центра поля зре-
ния. Таким путем каждый пункт на периферии сетчат-
ки напоминает о линии, на конце которой он лежит и

которая может быть проведена движением глаз; даже
неподвижное поле зрения в конце концов начинает оз-
начать систему пространственных отношений, установ-
ленных постоянной возможностью двигать глазами, про-
водя линии между центральными и периферическими
частями сетчатки.

Тот же процесс происходит на нашей коже и на су-
ставных поверхностях. Двигая рукой по предметам, мы
проводим линии, соответствующие направлению движе-
ния, и на концах этих линий возникают новые осяза-
тельные впечатления. Эти линии проводятся и на коже,
и на суставных поверхностях; в обоих случаях прове-
дение их порождает в нас осознание определенного
порядка или расположения в тех предметах, между
которыми такие линии проводятся. То же следует рас-
пространить и на слуховые, и на обонятельные ощуще-
ния. При определенном положении головы известные
звуки или запахи осознаются наиболее явственно. Уже
иной поворот головы делает данный звук или запах
слабее, но доводит до максимума другой звук или
запах.

Таким образом, два звука или два запаха находятся
преимущественно в крайних точках линий движения,
причем само движение представляет здесь такое пере-
мещение головы в пространстве, характер которого
обусловлен ощущениями, связанными частью с функ-
циями полукружных каналов, частью с движениями
шейных позвонков и частью с впечатлениями, получае-
мыми сетчаткой. При помощи таких актов всякий объ-
ект зрения, осязания, обоняния или слуха локализуется
более или менее определенным образом по отношению
к реальным, находящимся по бокам предметам, или к
предметам только возможного опыта. Я говорю «к на-
ходящимся по бокам», не желая пока осложнять дела
специальными соображениями о так называемом треть-
ем измерении, расстоянии или глубине.

5. Взаимная соизмеримость объектов. С первого
•взгляда легко увидеть, что мы не можем непосредствен-
но сравнивать точно пространственные отношения, свя-
занные с различными ощущениями. Полость рта при
ощупывании ее языком всегда будет казаться больше,
чем при осязании пальцем или при рассматривании
глазами. Наши губы при осязании всегда кажутся
больше, чем равный им по величине участок кожи на
бедре; во всех случаях сравнение производится непо-

ОА1

16 —833

средственно, но не дает точных результатов; для дости-
жения последних нужно прибегнуть к иному приему.

Главными приемами при сравнении пространствен-
ных отношений, определяемых с помощью двух чув-
ствительных поверхностей, служат наложение одной
поверхности на другую и наложение одного внешнего
предмета на многие чувствительные поверхности. Две
кожные поверхности, наложенные одна на другую, ощу-
щаются одновременно и, согласно психологическому
закону, о котором мы говорили ранее, считаются за-
нимающими то же место в пространстве. Такое же
цельное и единичное по занимаемому месту впечатле-
ние дает нам видимая и осязаемая нами рука.

При этом отождествлении разнородных ощущений и
сведении нескольких к одному общему впечатлению
необходимо иметь в виду, что из двух постоянных ощу-
щений, по которым мы определяем размеры двух сопри-
касающихся поверхностей, одно принимается за истин-
ное показание, а другое — за иллюзию в том случае,
когда показания того и другого ощущения противоре-
чат друг другу. Например, в ямку, образовавшуюся на
месте вырванного зуба, невозможно просунуть конец
пальца, а при ощупывании языком она кажется такой
большой, что конец пальца, по-видимому, легко может
поместиться в ней. Да и вообще можно сказать, что
рука, будучи почти исключительно органом осязания,
при соприкосновении с другими частями кожи имеет
решающее значение для определения размеров сопри-
касающейся с ней кожной поверхностью.

Но даже в случае, когда ощупывание одной поверх-
ности с помощью другой оказалось бы невозможным,
мы всегда могли бы измерять чувствительные поверх-
ности, налагая тот же протяженный объект сначала на
одну поверхность, потом на другую. Мы .могли бы спер-
ва, конечно, подумать, что предмет, с помощью которо-
го мы будем измерять поверхности, во время переноса
с одного места на другое увеличился или уменьшился
в размерах, но стремление к упрощениям в истолкова-
нии мировых явлений вскоре вывело бы нас из затруд-
нения, заставив предположить, что предметы при пере-
мещении не меняют своих размеров, что огромное боль-
шинство и других ощущений не дают точных показаний
и что с этим обманом чувств надо постоянно считаться.

Нет никаких оснований предполагать, что размеры
двух пространственных впечатлений (например, линий

или пятен), дающих изображения на двух различных
частях сетчатки, осознаются первоначально как прост-
ранственные величины, находящиеся между собой в
каком-нибудь определенном количественном отношении.
Но если бы впечатления исходили от того же самого
объекта, мы могли бы считать размеры соответствующих
им изображений совершенно одинаковыми. Впрочем,
последнее возможно только тогда, когда взаимные отно-
шения в положении глаза и предмета остались неиз-
менными. Когда же предмет, передвигаясь, меняет
положения по отношению к глазу, то ощущение, вызы-
ваемое его изображением даже на той же части сет-
чатки, делается столь изменчивым, что мы перестаем
придавать какое-либо постоянное значение возникающе-
му при этом в каждый момент новому пространствен-
ному впечатлению на сетчатке.

Это игнорирование величины ретинального изобра-
жения стало у нас столь велико, что нам почти невоз-
можно сравнивать при помощи зрения размеры пред-
метов, находящихся на различных расстояниях, не при-
бегая к наложению. Мы не можем сказать заранее, ка-
кую часть далеко отстоящего дома или дерева закроет
наш палец, поставленный перед глазом. Различие отве-
тов на вопрос, как велика Луна (согласно наивной точ-
ке зрения, она величиной с каретное колесо или, по
мнению других, с почтовую облатку), подтверждает
этот факт самым разительным образом. Для начинаю-
щего чертежника наиболее трудно развить в себе спо-
собность непосредственно оценивать получаемую на сет-
чатке величину изображений, доставляемых глазу раз-
личными предметами в поле зрения. Чтобы достигнуть
этой цели, он должен восстановить в себе то, что Рэс-
кин называет невинностью глаза (innocence of the eye),
т. е. нечто вроде детской способности воспринимать не-
посредственно цветовые пятна как таковые, не сознавая,
что именно они означают.

У обыкновенного человека эта «невинность» утраче-
на. Из всех возможных зрительных размеров каждого
предмета мы избрали один, который принимаем за ис-
тинный, все остальные рассматриваем лишь как указа-
ния на истинный размер. Эта реальная, истинная ве-
личина предмета определяется нашими эстетическими
и практическими интересами. Мы считаем истинной ту
•величину, какую данный предмет имеет на расстоянии,
с которого всего удобнее рассматривать его и разли-

16*

чать в нем детали. Это — расстояние, на котором мы
держим все, что хотим хорошенько рассмотреть. На
более далеком расстоянии предмет оказывается слиш-
ком малым для детального рассмотрения, на более
близком — слишком великим. Оба зрительных впечатле-
ния, слишком большое и слишком малое, игнорируют-
ся, вызывая в нас представление соответствующего им
наиболее важного по значению образа. Смотря вдоль
обеденного стола, я игнорирую тот факт, что тарелки
и стаканы на противоположном конце кажутся значи-
тельно меньшими, чем находящиеся подле меня, ибо я
знаю: все они одинаковы по величине. Непосредствен-
ное ощущение, воспринимаемое от них, стушевывает-
ся, теряет значение перед тем знанием, которым я об-
ладаю лишь в воображаемой форме.

То, что касается величины, распространяется в дан-
ном случае и на форму предметов. Почти все видимые
формы предметов представляют то, что мы называем
перспективным искажением. Прямоугольные крышки
столов обыкновенно кажутся нам имеющими два тупых
и два острых угла; круги, нарисованные на коврах,
обоях и листах бумаги, воспринимаются как эллипсы,
параллельные линии кажутся сходящимися, человече-
ские тела — укороченными, и переходы от одной из этих
изменчивых форм к другой бесконечны и непрерывны.
Но среди них одной форме мы отдаем предпочтение, это
та форма, которую имеет данный предмет в положе-
нии, наиболее выгодном для детального рассмотрения,
т. е. когда наши глаза и предмет находятся по отно-
шению друг к другу в так называемом нормальном
положении. В этом положении голова наша держится
прямо, а зрительные оси параллельны одна другой или
симметрично конвергируют; плоскость предмета перпен-
дикулярна плоскости зрения; если на плоскости пред-
мета много параллельных линий, то она расположена
так, чтобы линии были по возможности или параллель-
ны, или перпендикулярны плоскости зрения. В этом
положении мы сравниваем между собой все формы
предметов, производим над ними точные измерения,
имеющие для нас решающее, окончательное значение.

Огромное большинство ощущений служит лишь ука-
занием на наличность других ощущений, которые счи-
таются связанными с более реальными пространственны-
ми отношениями. Какое бы зрительное впечатление мы
ни получили от предмета, мы всегда думаем о нем так,

как будтоон находился перед нашими глазами в нор-
мальном положении. Только представляя предмет как
бы в нормальном положении, мы верим, что видим его
таким, каким он есть, в противном случае говорим, что
нам он только кажется таким. Впрочем, опыт и привыч-
ка вскоре научают нас, что кажущаяся видимость рядом
непрерывных градаций переходит в действительность.
Кроме того, они убеждают нас в том, что кажущееся
и действительное могут сменять друг друга самым при-
чудливым образом. То настоящий круг может в извест-
ном положении превратиться в мнимый эллипс, то на-
стоящий эллипс таким же путем превратится в мнимый
круг, то прямоугольный крест принимает вид косо-
угольного, то косоугольный — вид прямоугольного.

Почти всякая форма при непрямом зрении может,
таким образом, рассматриваться как производная от
соответствующей формы при зрении в нормальном по-
ложении; и мы должны научиться подыскивать для вся-
кой формы первого класса подходящую форму второго
класса: мы должны определить, какой зрительной ре-
альности соответствует данный зрительный знак. На-
учаясь этому, мы только выполняем закон экономии или
упрощения, закон, который господствует во всей нашей
психической жизни, когда мы думаем исключительно об
одной «реальности» и стараемся по возможности игно-
рировать имеющийся в нашем сознании «знак», по ко-
торому мы узнаем ее. Ввиду того что «знаки» для каж-
дой вероятно-реальной вещи многочисленны, а вещь
одна и устойчива, мы, игнорируя первые и сосредоточи-
вая внимание на второй, приобретаем ту же выгоду,
какая получается для наших психических актов, когда
мы игнорируем текучие, изменчивые образы, заменяя
их связанными с ними точными и неизменными назва-
ниями. Выбор многочисленных «нормальных видимо-
стей» из хаоса наших зрительных впечатлений для того,
чтобы они служили нам при нашем мышлении прооб-
разами реальных вещей, представляет некоторую ана-
логию с привычкой думать словами; аналогия эта в том,
что в обоих случаях мы заменяем в мышлении много-
численные и изменчивые термины немногочисленными
и неизменными.

Если зрительное ощущение может, таким образом,
быть знаком, напоминающим о другом ощущении того
же органа чувств, то еще с большим правом ощущения,
принадлежащие одному органу чувств, могут быть по-

казателем ощущений другого. По запаху или вкусу мы
заключаем, что возле нас находится склянка одеколона,
блюдо земляники или кусок сыру, которые могут быть
видимы. Объекты зрения внушают мысль о наличности
объектов осязания и наоборот. При всех этих напоми-
наниях одного ощущения о другом и заменах одного
ощущения другим только один закон неизменно сохра-
няет значение, а именно: мы обыкновенно принимаем
наиболее интересное для нас ощущение в данной вещи
за наиболее истинное выражение ее природы. Здесь мы
снова встречаем один из случаев избирательной душев-
ной деятельности, о которой говорили в главе XI.

Третье измерение или расстояние. Эта роль ощуще-
ний как простых знаков, которые игнорируются нами,
когда вызывают в нашем сознании мысль о наличности
«означаемых» ими ощущений, была впервые подмечена
Беркли в его «Опыте новой теории зрения» (1700). Он
особенно настаивал на том, что «знаки» эти не были
естественными знаками, но были свойствами объекта,
которые просто ассоциировались путем опыта с други-
ми, более постоянными внешними свойствами объекта, и
напоминали нам о них. Осязательное ощущение и зри-
тельное впечатление, получаемые от данного объекта,
не имеют ничего общего между собой, и если я думаю
о первом, воспринимая второе, или о втором, восприни-
мая первое, то это зависит только от того факта, что
мне случалось раньше очень часто испытывать оба
ощущения одновременно. Например, когда мы открыва-
ем глаза, мы видим, как далеко находится предмет. Но
это чувсгво расстояния, согласно Беркли, никоим обра-
зом не может быть ретинальным ощущением, ибо точка
в пространстве запечатлевается на сетчатке (ретине)
только в виде пятна, которое проектируется «на дне
глаза», и это пятно одинаково для всех расстояний.

Расстояние от глаз, с точки зрения Беркли, вовсе не
зрительное, а осязательное ощущение, с которым у нас
связаны различного рода зрительные знаки, например
кажущаяся величина образа, его «бледность» или «не-
ясность» и степень аккомодации и конвергенции. На-
зывая расстояние осязательным ощущением, Беркли
хочет сказать, что наше понятие о расстоянии заключа-
ется в представлении степени мышечного напряжения
в руках или ногах, необходимого для того, чтобы мы
могли прикоснуться к данному предмету. Многие пси-
хологи соглашались с Беркли в том, что существа, не

способные приводить в движение глаза и конечности, не
имели бы никакого понятия о расстоянии или третьем
•измерении.

Такой взгляд мне кажется неосновательным. Ему,
безусловно, противоречит тот неотразимый факт, что
все наши ощущения обладают известной объемностью
и что первоначальное поле зрения (как бы несовершен-
но мы ни определяли в нем расстояния между предме-
тами) не может представлять нечто плоское, как еди-
нодушно утверждают сторонники Беркли. Взгляду
Беркли противоречит также другой неотразимый факт:

восприятие расстояния, представляет собой настоящее
зрительное ощущение, хотя бы я и не был в состоянии
указать какой-либо физиологический процесс в органе
зрения, различные степени которого известным законо-
мерным путем соответствовали бы изменениям в чув-
стве расстояния. Последнее вызывается в нас всеми
зрительными «знаками», о которых говорил Беркли, и,
сверх того, некоторыми другими, каковы, например, би-
нокулярное несовпадение Уитстона и параллакс, обра-
зующийся при легком движении головы. Явления эти,
возникая в нас, кажутся зрительными ощущениями, а
не чем-то специфически отличающимся от двух других
измерений зрительного поля,

Взаимная равнозначность третьего измерения с пер-
вым и вторым (верх и низ, правая и левая стороны) в
нашем зрительном поле легко может быть установлена
без помощи чувства осязания. Существо, состоящее из
одного глазного яблока и в то же время одаренное на-
шими умственными способностями, созерцало бы точно
такой же трехмерный мир, как и мы. Ибо те же види-
мые таким существом предметы, покрывая при передви-
жении то одни, то другие части сетчатки, установили
бы взаимную равнозначность первых двух измерений в
зрительном поле, а вызывая физиологические процессы,
обусловливающие различные степени чувства глубины,
они установили бы шкалу соответствующей равнознач-
ности первых двух измерений с третьим.

Прежде всего, согласно установленным принципам,
одно из зрительных впечатлений, получаемых от пред-
мета, принимается за «истинное» изображение разме-
ров. Это ощущение является знаком, что данная вещь
налицо, а вещь уже послужит мерилом для всех осталь-
ных впечатлений, и зрительные ощущения на перифери-
ческих частях сетчатки сравняются по своему объектив-

ному значению с ощущениями, получаемыми от того же
предмета на центральных частях. Этот факт не требует
никаких разъяснений в том случае, когда расстояние
предмета от глаз не изменяется и передняя часть его
остается в том же положении. Но может быть и более
сложный случай: например, предположим, что объект
зрения — палка, видимая сначала во всю ее длину, а
затем приведенная во вращение (перпендикулярно
плоскости поля зрения) около одного из своих концов
и этот неподвижный конец — ближайший к нашему
глазу. Тогда при движении палки ее изображение ста-
нет постепенно все более и более укорачиваться, ее
дальний конец будет казаться все менее отдаленным от
ближайшего неподвижного конца и, наконец, появившись
с противоположной стороны, снова начнет отдаляться,
пока изображение палки не возвратится к первоначаль-
ному размеру.

Предположим, что описанное движение палки стало
для нас привычным; в таком случае наш ум будет пред-
расположен реагировать на него согласно с обычным
принципом (который заключается в наивозможно боль-
шем сведении всех данных опыта к общему единству)
и будет рассматривать в данном явлении скорее движе-
ние неизменяющегося тела, чем изменение формы, про-
исходящее в неустойчивой массе. Здесь чувство глуби-
ны вызывается в нас скорее более далеким, чем более
близким концом. Но как определяется степень этой глу-
бины? Что служит ее мерилом? Почему в то мгновение,
когда дальний конец почти исчезает из глаз, мы при-
равниваем разность между его расстоянием от глаз и
расстоянием от глаз ближайшего конца длине почти
целой палки? Дело в том, что эту длину мы уже видели
и измерили с помощью известного зрительного ощу-
щения ширины. Отсюда мы видим, что каждой данной
степени чувства глубины соответствует определенное
по степени ощущение ширины и что, следовательно, из-
мерения глубины становятся равнозначными измерениям
ширины. Беркли был прав, утверждая, что способ-
ность измерять расстояния есть результат наведения и
опыта, но он ошибся, полагая, что эта способность не
может быть развита путем одного только зрительного
опыта.

Роль ума при восприятии пространственных отно-
шений. Хотя Беркли был неправ, утверждая, будто из
одних зрительных впечатлений не может развиться вос-

приятие расстояний, тем не менее он оказал большое
влияние на психологию, показав, как бессвязны и несо-
измеримы между собой по отношению протяженности
различные первоначальные наши ощущения, и заставив
нас увидеть в столь быстрых, непосредственных про-
странственных восприятиях почти всецело результат
воспитания. Осязательное пространство — один мир,
зрительное—другой. Эти два мира, в сущности, не име-
ют между собой никаких общих точек соприкосновения,
и только благодаря ассоциации идей мы знаем, что дан-
ный объект зрения обладает в качестве объекта осяза-
ния такими-то и такими-то свойствами.

Лица, которые от рождения страдали катарактой и
потому заменяли зрение осязанием, прозрев после опе-
рации, оказывались до смешного не способными назы-
вать верно предметы, впервые попадавшиеся им на гла-
за. Когда одному из таких пациентов показали после
операции десятилитровую бутыль, держа ее на расстоя-
нии фута от глаз, и спросили его, что это такое, он от-
вечал: «Весьма возможно, что это лошадь». Равным об-
разом и об относительных расстояниях предметов от
глаз подобные пациенты не имеют никаких точных по-
нятий в моторных терминах. С практикой все неясности
в зрительных впечатлениях быстро исчезают и новые
для пациентов зрительные ощущения переводятся на
привычный для них язык осязательных ощущений. Фак-
ты отнюдь не доказывают, что зрительные ощущения
непр&тяженны: из этих фактов мы видим только, что
необходимо обладать более тонким чувством аналогии
сравнительно с большинством людей, чтобы суметь ус-
мотреть в зрительных ощущениях те же внешние про-
странственные формы и отношения, которые первона-
чально были доставлены осязательными и моторными
впечатлениями.

Заключение. Резюмируя сказанное, мы видим, что
история возникновения пространственных восприятии
станет для нас понятной, если мы, с одной стороны, при-
мем за нечто первично данное ощущения с известной
степенью прирожденной им протяженности, а с другой—
допустим влияние обычных факторов различения, подбо-
ра и ассоциации при возникновении этих ощущений в
нашем сознании. Изменчивый характер многих зритель-
ных ощущений, благодаря которому то же ощущение
может служить показателем столь различных размеров,
величин и положений предметов, дал повод многим пси-

хологам утверждать, что пространственные отношения
вовсе не могут быть результатом ощущений, но должны
происходить от высшей духовной силы интуиции, син-
теза и т. п. Но тот факт, что каждое непосредственно
данное ощущение может в любое время стать знаком
для другого мысленно воспроизводимого нами, доста-
точно объясняет все относящиеся сюда явления, и по-
тому предполагать, что свойство протяженности созда-
ется из непротяженных элементов при помощи сверх-
чувственной силы ума, нет никакой надобности.

Глава XXII.Мышление

Что такое мышление? Мы называем человека разумным
животным, и представители традиционного интеллектуа-
лизма всегда с особенным упорством подчеркивали тот
факт, что животные совершенно лишены разума. Тем
не менее вовсе не так легко определить, что такое разум
и чем отличается своеобразный умственный процесс, на-
зываемый мышлением, от ряда мыслей, который может
вести к таким же результатам, как и мышление.

Большая часть умственных процессов, состоя из цепи
образов, когда один вызывает другой, представляет не-
что аналогичное самопроизвольной смене образов в
грезах, какой, по-видимому, обладают высшие живот-
ные. Но и такой способ мышления ведет к разумным
выводам, как теоретическим, так и практическим. Связь
между терминами при таком процессе мысли выражает-
ся или в смежности, или в сходстве, и при соединении
обоих родов этой связи наше мышление едва ли может
быть очень бессвязным. Вообще говоря, при подобном
непроизвольном мышлении термины, сочетающиеся меж-
ду собой, представляют конкретные эмпирические обра-
зы, а не абстракции. Солнечный закат может вызвать
в нас образ корабельной палубы, с которой мы видели
его прошлым летом, спутников по путешествию, прибы-
тие в порт и т. д., и тот же образ заката может навести
'нас на мысль о солнечных мифах, о погребальных ко-
страх Геркулеса и Гектора, о Гомере, о том, умел ли
он писать, о греческой азбуке и т. д.

Если в нашем мышлении преобладают обыденные
ассоциации по смежности, то мы обладаем прозаическим
умом; если у данного лица часто непроизвольно возни-
кают необыкновенные ассоциации по сходству и по

смежности, мы называем его одаренным фантазией, по-
этическим талантом, остроумием. Но содержание мысли
обусловлено совокупностью всех звеньев в последова-
тельной цепи образов. Подумав о чем-нибудь, мы затем
замечаем, что думаем уже о другом, почти не зная, ка-
ким путем пришли к последнему выводу. Если в этом
умственном процессе играет роль отвлеченное свойство,
то оно лишь на мгновение привлекает наше внимание,
а затем сменяется чем-нибудь иным и никогда не отли-
чается большой степенью абстракции. Так, размышляя
о солнечных мифах, мы можем мельком с восторгом
подумать об изяществе образов у первобытного челове-
ка или на мгновение вспомнить с пренебрежением об
умственной узости современных толкователей этих ми-
фов. Но в общем мы больше думаем о непосредственно
воспринимаемых из действительного или возможного
опыта конкретных впечатлениях, чем об отвлеченных
свойствах.

Во всех этих случаях наши умственные процессы мо-
гут быть вполне разумны, но все же они не представля-
ют здесь мышления в строгом смысле слова. В мышле-
нии хотя выводы могут быть конкретными, тем не ме-
нее они не вызываются непосредственно другими кон-
кретными образами, как это бывает при простых ассо-
циациях. Конкретные выводы связаны с предшествую-
щими конкретными образами посредством промежуточ-
ных ступеней, общих, отвлеченных признаков, отчетливо
выделяемых нами из опыта и подвергаемых особому
анализу. Объект вывода может вовсе не быть элементом
привычной ассоциации по смежности или сходству с
данными вывода, из которых мы его получаем. Он мо-
жет быть вещью, которой мы вовсе не встречали в
предшествующем опыте и которая не могла бы никоим
образом быть вызвана при помощи простой ассоциации
конкретных образов. Великая разница между простыми
умственными процессами, когда один конкретный образ
минувшего опыта вызывается с помощью другого, и
мышлением в строгом смысле слова фактически заклю-
чается в следующем: эмпирические умственные процес-
сы только репродуктивны, мышление же — продуктивно.
Грубый эмпирик ничего не в состоянии вывести из дан-
ных, с которыми у него нет общих элементов ассоциа-
ции и практическое значение которых ему неизвестно.
Мыслитель же, наоборот, придя в столкновение с кон-
кретными данными, которых он никогда раньше не ви-

дел и о которых ничего не слышал, спустя немного вре-
мени, если способность мышления в нем действительно
велика, сумеет из этих данных сделать выводы, совер-
шенно сглаживающие его незнание данной конкретной
области. Мышление выручает нас при непредвиденном
стечении обстоятельств, при которых вся наша обыден-
ная ассоциативная мудрость и наше воспитание, разде-
ляемые нами с животными, оказываются бессильными.

Точное определение мышления. Условимся считать
характерной особенностью мышления в узком смысле
слова способность ориентироваться в новых для нас
данных опыта. Эта особенность в достаточной степени
выделяет мышление из сферы обыденных ассоциатив-
ных умственных процессов и прямо указывает па его
отличительную черту.

Мышление заключает в себе анализ и отвлечение.
В то время как грубый эмпирик созерцает факт во всей
его цельности, оставаясь перед ним беспомощным и сби-
тым с толку, если этот факт не вызывает в его уме ни-
чего сходного или смежного, мыслитель расчленяет дан-
ное явление и отличает в нем какой-нибудь определен-
ный атрибут. Этот атрибут он принимает за существен-
ную сторону целого данного явления, усматривает в нем
свойства и выводит из него следствия, с которыми до-
толе в его глазах данный факт не находился ни в какой
связи, но которые теперь, раз будучи в нем усмотрены,
должны быть с ним связаны.

Назовем факт или конкретную данную опыта S, су-
щественный атрибут М, свойство атрибута Р. Тогда
умозаключение от S к Р может быть сделано только
при посредстве М. Таким образом, сущность М заклю-
чается в том, что он является средним, или третьим,
термином, который мы выше назвали существенным
атрибутом. Мыслитель замещает здесь первоначальную
конкретную данную 5 ее отвлеченным свойством М.
Что справедливо относительно М, что связано с М, то
справедливо и относительно S, то связано и с S. Так
как М есть одна из частей целого S, то мышление мож-
но очень хорошо определить как замещение целого его
частями и связанными с ним свойствами и следствиями.
Тогда искусство мышления можно охарактеризовать
двумя чертами: 1) проницательностью или умением
вскрыть в находящемся перед нами целом факте S его
существенный атрибут М; 2) запасом знаний или уме-
нием быстро поставить М в связь с заключающимися

в нем, связанными с ним и вытекающими из него дан-
ными. Если мы бросим беглый взгляд на обычный сил-
логизм:

М есть Р
S есть М

S естьР,

то увидим, что вторая, или меньшая, посылка требует
проницательности, первая, или большая,— полноты и
обилия знаний. Чаще встречается обилие знаний, чем
проницательность, так как способность рассматривать
конкретные данные под различными углами зрения ме-
нее обыкновенна, чем умение заучивать давно известные
положения, так что при наиболее обыденном употребле-
нии силлогизмов новым шагом мысли является меньшая
посылка, выражающая нашу точку зрения на данный
объект, но, конечно, не всегда, ибо тот факт, что М
связано с Р, также может быть дотоле неизвестен и
ныне впервые нами сформулирован. Восприятие того
факта, что 5 есть М, есть точка зрения на S. Утверж-
дение, что М есть Р, есть общее, или абстрактное, суж-
дение.

Скажем два слова о том и другом.

Что такое точка зрения на данный предмет? Когда
мы рассматриваем S просто как М (например, кино-
варь—просто как ртутное соединение), то сосредоточи-
ваем все внимание на атрибуте М, игнорируя остальные
атрибуты. Мы лишаем реальное явление S его полноты.
Во всякой реальности можно найти бесчисленное мно-
жество различных сторон и свойств. Даже такое прос-
тое явление, как линия, проводимая по воздуху, можно
рассматривать в отношении ее положения, фоомы, дли-
ны и направления. При анализе более сложных фактов
точки зрения, с которых их можно рассматривать, ста-
новятся бесчисленными. Киноварь не только ртутное
соединение, она, сверх того, окрашена в ярко-красный
цвет, обладает значительным удельным весом, привозит-
ся в Европу из Китая и т. д. ad infinitum.

Все предметы суть источники свойств, которые по-
знаются нами лишь мало-помалу, и справедливо гово-
рят, что познать исчерпывающим образом какую нибудь
вещь значило бы познать всю Вселенную. Или непосред-
ственно, или опосредованно эта вещь окажется в соот-
ношении со всякой другой, и для всестороннего изуче-
ния ее необходимо будет познать все ее отношения. Но

каждое отношение представляет один из атрибутов ве-
щи, один из углов зрения, по которым мы можем ее
рассматривать, игнорируя остальные ее свойства. Чело-
век—весьма сложное явление; но из этого бесконечно
сложного комплекса свойств провиантмейстер в армии
извлекает для своих целей только одно, именно потреб-
ление стольких-то фунтов пищи в день; генерал — спо-
собность проходить в день столько-то верст; столяр,
изготовляющий стулья,— такие-то размеры тела; ора-
тор — отзывчивость на такие-то и такие-то чувства; на-
конец, театральный антрепренер — готовность платить
ровно столько-то за один вечер развлечения. Каждое из
упомянутых лиц выделяет в целом человеке сторону,
имеющую отношение к его точке зрения, и практические
выводы не могут быть сделаны этим мыслителем до тех
пор, пока ему не удастся ясно и отчетливо выделить в
человеке искомую сторону, а раз он ее выделил, он мо-
жет игнорировать другие атрибуты человека.

Все остальные точки зрения на конкретный факт
равно истинны. Нет ни одного свойства, которое можно
было бы признать абсолютно существенным для чего-
нибудь. Свойство, которое в одном случае существенно
для данной вещи, становится для нее в другом случае
совершенно неважной чертой. Теперь, пока я пишу, са-
мым существенным в бумаге для меня является то, что
она представляет поверхность, на которой можно писать.
Если бы я не имел этого в виду, то должен был бы при-
остановить работу. Но если бы я захотел зажечь огонь
и под рукой не было бы никакого иного горючего мате-
риала, кроме бумаги, то самым существенным свойством
бумаги оказалась бы ее способность к горению и я мог
бы игнорировать иные назначения бумаги. Она действи-
тельно заключает в себе все свойства, какие ей можно
приписать: поверхность для письма, горючая тонкая
вещь, органическое соединение, предмет длиной в десять
и шириной в восемь вершков, отстоящий ровно на '/а
часть английской мили к западу от известного камня в
поле моего соседа, предмет, сделанный на американской
фабрике, и т. д. ad infinitum.

Становясь временно на любую из этих точек зрения,
я начинаю несправедливо игнорировать другие точки
зрения. Но так как я могу квалифицировать бумагу
каждый раз только одним определенным образом, то
каждая моя точка зрения неизбежно окажется ошибоч-
ной, узкой, односторонней. Природная необходимость,

заставляющая меня поневоле быть ограниченным и в
мышлении, и в деятельности, делает для меня извинитель-
ной эту неизбежную односторонность. Мое мышление
всегда связано с деятельностью, а действовать в одно
и то же время я могу лишь в одном направлении. Бога,
которого мы представляем правящим сразу целой Все-
ленной, мы можем также представить без всякого ущер-
ба для его деятельности созерцающим разом без разли-
чия все части Вселенной. Но если бы наше внимание
могло быть в такой степени равномерно распределено по
различным частям созерцаемого мира, то мы оказались
бы пассивно созерцающими явления и лишили бы себя
возможности совершить какое бы то ни было определен-
ное действие.

Уорнер в одном из произведений («Adirondae story»)
рассказывает, что он застрелил медведя, не целясь в ка-
кую-нибудь определенную часть тела — в глаз или серд-
це, а целясь «в медведя вообще», но мы не можем по-
добным же образом направлять наше внимание «на
Вселенную вообще»; всякие попытки должны исследо-
вать явления по частям, не пытаясь охватить грандиоз-
ную совокупность всех элементов природы, связывая в
ряды отдельные факты и преследуя свои мелкие ежечас-
но изменяющиеся интересы. При этом односторонность
нашего миросозерцания в каждый данный момент урав-
новешивается отчасти односторонностью иного характе-
ра, в которую мы впадаем в следующий момент. В дан-
ную минуту для меня, пока я пишу эту главу, способность
подбирать факты и умение сосредоточивать внимание на
известных сторонах явления представляется сущностью
человеческого ума. В других главах иные свойства каза-
лись и будут еще казаться мне наиболее существенны-
ми сторонами человеческого духа.

Односторонность в мировоззрении до того глубоко
укоренилась в людях, что для поклонников здравого
смысла и схоластики (схоластика ведь та же точка зре-
ния здравого смысла, только приведенная в систему)
мысль, будто нет ни одного качества, которое было бы
на самом деле абсолютно, всецело существенно для чего-
нибудь, представляется почти логически невозможной.
«Сущность всегда делает вещь тем, что она есть. Без
сущности, принадлежащей абсолютно только ей, она не
была бы ничем в частности, ее бы никак нельзя было
назвать, мы не могли бы указать оснований, почему она
должна быть именно тем, а не этим. Например, к чему

вы говорите о материале, на котором пишете, что это —
горючее вещество, предмет четырехугольной формы и
т. д., когда вы знаете, что все это — случайные свойства,
а то, что он есть на самом деле и чем должен быть,
есть бумага и больше ничего?» Весьма возможно, что
читатель сделает мне подобное возражение.

Но ведь и сам он подчеркивает лишь одну сторону
в данном явлении, соответствующую той незначительной
цели, которую он себе наметил: именно цели дать дан-
ному предмету известное название; для фабриканта бу-
маги важна иная цель—производство товара, на кото-
рый есть всеобщий спрос. Между тем реальность оста-
ется явлением, совершенно безразличным по отношению
к целям, которые мы с ней связываем. Наиболее обы-
денное житейское назначение реальности, ее наиболее
привычное для нас название и ее свойства, ассоцииро-
вавшиеся с последним в нашем уме, не представляют, в
сущности, ничего неприкосновенного. Они более харак-
теризуют нас, чем саму вещь. Но мы до того скованы
предрассудками, наш ум до того окоченел, что наиболее
привычным для нас названиям вещей и связанным с ни-
ми представлениям мы приписываем значение чего-то
вечного, абсолютного.

Сущность вещи должна характеризоваться наиболее
привычными для нас ее названиями; то, что означается
в ней менее привычными названиями, может иметь для
нас значение случайного и несущественного свойства.
Натуралисты могут подумать, что молекулярное строе-
ние вещества составляет сущность мировых явлений в
абсолютном смысле слова и что НгО есть более точное
выражение сущности воды, чем указание на ее свойство
растворять сахар или утолять жажду. Нимало! Все эти
свойства равно характеризуют воду как некоторую ре-
альность, и для химика сущность воды прежде всего
определяется формулой Н20 и затем уже другими свой-
ствами только потому, что для его целей лабораторного
синтеза и анализа вещество вода как предмет науки,
изучающей соединения и разложения веществ, есть преж-
де всего Н20.

Локк первым подметил это заблуждение. Но ни один
из его последователей, насколько мне известно, не избе-
жал этого заблуждения вполне, не обратил внимания на
то, что «сущность» есть понятие телеологическое и что
образование кояцептов и классификация суть чисто те-
леологические средства, которыми пользуется наш ум.

Сущность вещи есть свойство ее, которое столь важно
для преследуемых мною интересов, что я могу совершен-
но игнорировать остальные. Я классифицирую данную
вещь среди тех, которые обладают интересным для ме-
ня свойством; я даю ей сообразное с ним название; я
представляю ее себе как нечто, обладающее этим свой-
ством. И в то время как я ее так классифицирую, назы-
ваю и представляю, все остальные истины, относящиеся
к этой вещи, не имеют для меня ровно никакого значе-
ния.

Для разных людей в различное время весьма раз-
личные свойства кажутся наиболее важными. Благодари
этому для той же вещи у нас имеются различные назва-
ния и концепты. Но многие предметы, входящие в со-
став нашего домашнего обихода (например, бумага,
чернила, масло, сюртук), обладают свойствами столь
постоянной для нас важности и названиями столь для
нас привычными, что мы в конце концов начинаем ду-
мать, будто есть только один истинный способ представ-
лять себе эти вещи — именно тот, к которому мы при-
выкли; на самом же деле этот способ не более истинен,
чем другие, а только наиболее часто применялся нами
к делу.

Мышление всегда связано с личным интересом. Об-
ратимся опять к символическому изображению умствен-
ного процесса:

М есть Р

S есть М
' S есть Р.

Мы различаем в выделяем М, так как оно в данную
минуту есть для нас сущность конкретного факта, явле-
ния или реальности S. Но в нашем мире М стоит в не-
обходимой связи с Р, так что Р— второе явление, кото-
рое мы можем найти связанным с фактом 5. Мы мо-
жем заключать к Р посредством М, которое мы с по-
мощью нашей проницательности выделили как сущность
из первоначально воспринятого нами факта S.

Заметьте теперь, что М было только в том случае
хорошим показателем для нашей проницательности,
давшим нам возможность выделить Р и отвлечь его от
остальных свойств S, если Р имеет для нас какое-нибудь
значение, какую-нибудь ценность. Если, наоборот, Р
не имело для нас никакого значения, то лучшим пока-
зателем сущности S было бы не М, а что-нибудь иное.
С психологической точки зрения, вообще говоря, с са-

17 -833

мого начала умственного процесса S является преоб-
ладающим по значению элементов. Мы ищем Р или
что-нибудь похожее на Р. Но в целом конкретном фак-
те 5 оно скрыто от нашего взора; ища в 5 опорный
пункт, при помощи которого мы могли бы добраться до
Р, мы благодаря нашей проницательности нападаем на
М, которое оказывается как раз свойством, стоящим в
связи с Р. Если бы мы желали найти Q, а не Р и если
бы N было свойством 5, стоящим в связи с Q, то мы
должны были бы игнорировать М, сосредоточить вни-
мание на N и рассматривать 5 исключительно как яв-
ление, обладающее свойством N.

Мы мыслим всегда, имея в виду какие-нибудь частные
выводы или желая в каком-нибудь отношении удовлет-
ворить свое любопытство. Мыслитель расчленяет кон-
кретный факт и рассматривает его с отвлеченной точки
зрения, но он должен, сверх того, рассматривать его
надлежащим образом, т. е. вскрывая в нем свойство, ве-
дущее прямо к тому выводу, который представляет для
исследователя в данную минуту наибольший интерес.

Результаты нашего мышления могут быть нами по-
лучены иногда случайно. Стереоскоп был открыт путем
предварительных теоретических соображений, но на это
открытие человек мог бы натолкнуться и совершенно
случайно, играя с рисунками и зеркалами. Известно, что
иногда кошки отворяют дверь, двигая ручку, но если бы
ручка, испортившись, не стала поддаваться прежним
толчкам, то ни одна кошка в мире не смогла бы дога-
даться, как открыть дверь, пока какая-нибудь новая слу-
чайность не натолкнула животное на новый способ дви-
жения, который ассоциировался бы в его уме с целым
образом запертой двери. Мыслящий же человек сумеет
отпереть дверь, выяснив, где находится препятствие.
Для этого он определяет, что именно в двери поврежде-
но. Если, например, рычаг не приподнимает в достаточ-
ной степени запора над поперечной перекладиной,—
значит, дверь низко повешена на петлях и ее необходи-
мо приподнять. Если дверь пристает снизу к порогу
вследствие трения, ее также необходимо приподнять.
Очевидно, малый ребенок или идиот могут быть науче-
ны, как отпирать ту или другую дверь, не прибегая к
этим рассуждениям. Я помню, как моя горничная обна-
ружила, что наши стенные часы могут правильно идти,
только будучи наклонены немного вперед. Она напала
на этот способ случайно, после многих тщетных попыток

заставить часы идти как следует. Причиной постоянной
остановки часов было трение чечевицы маятника о зад-
нюю стенку часового ящика; развитый человек обнару-
жил бы эту причину в пять минут. У меня есть лампа,
пламя которой мигает самым неприятным образом, если
не приподнять стекла примерно на '/is часть вершка.
Я открыл это случайно, немало перед этим промучав-
шись, и теперь всегда при помощи маленькой подпорки
держу стекло слегка приподнятым над основанием го-
релки. Но все эти открытия представляют простую ас-
социацию двух конкретных фактов: доставляющего не-
удобство предмета и средства, устраняющего неудоб-
ство. Человек, хорошо знакомый с пневматикой, вскрыл
бы путем абстракции причину мигания и тотчас же ука-
зал средство устранить его.

При помощи измерения множества треугольников
можно было бы найти их площадь, всегда равную про
изведению высоты на половину основания, и сформули-
ровать это свойство как эмпирический закон. Но мысли-
тель избавляет себя от бесчисленных измерений, дока-
зывающих, что сущность треугольника заключается в
том, что он есть половина параллелограмма с тем же
основанием и высотой, площадь которого равна произве-
дению высоты на основание. Чтобы уяснить себе это, на-
до провести дополнительные линии, и геометр часто дол-
жен проводить такие линии, чтобы с их помощью
вскрыть нужное ему существенное свойство фигуры.
Сущность фигуры заключается в некотором отношении
ее к новым линиям, отношении, которое не может быть
ясным для нас, пока эти линии не проведены. Гений гео-
метра заключается в умении вообразить себе новые ли-
нии, а проницательность его — в усмотрении этого отно-
шения к ним данной фигуры.

Итак, в мышлении есть две весьма важные стороны:

1) свойство, извлеченное нами из конкретного факта,
признается нами равнозначным всему факту, из которо-
го выделено; 2) выделенное свойство наталкивает нас
на известный вывод и сообщает этому выводу такую
очевидность, какой мы не могли бы извлечь непосред-
ственно из данного конкретного факта.

Рассмотрим подробнее первую сторону мышления. До-
пустим, что мне предлагают в магазине кусок сукна.
«Я не возьму его: оно на вид как будто линюче»,— го-
ворю я, желая этим сказать только то, что вид его на-
поминает мне что-то линючее. Мое суждение в этом

случае, может быть и верное, не есть процесс мышле-
ния в строгом смысле слова, а чисто эмпирический вы-
вод. Но если я могу сказать, что в состав окраски дан-
ного сукна входит красящее вещество, химически неус-
тойчивое, и потому сукно скоро выцветет, мое сужде-
ние есть строго логический вывод. Понятие окраски есть
посредующее звено между понятиями сукна и линюче-
сти. Необразованный человек станет путем эмпириче-
ского вывода ожидать, что лед при приближении к ог-
ню будет таять, а палец, разглядываемый в увеличи-
тельное стекло,— казаться шероховатым. И в том, и в
другом случае результат явления предвидят без пол-
ного предварительного знакомства с самим явлением.
Здесь нет никакого акта мышления в строгом смысле
слова.

Но человек, рассматривающий тепло как род движе-
ния, превращение твердого тела в жидкое состояние
как нечто тождественное возрастанию молекулярного
движения, человек, знающий, что кривые поверхности
преломляют известным образом световые лучи и что ка-
жущаяся величина всякого предмета находится в зави-
симости от степени преломления световых лучей, входя-
щих в глаз,— такой человек делал бы по поводу всех
указанных явлений правильные выводы даже в том
случае, если бы он никогда в жизни не наблюдал их в
действительности. И он поступал бы так потому, что,
согласно сделанному нами предположению, он обладал
бы теми идеями, которые были посредующим звеном
между явлениями, служившими для него исходным
пунктом, и выводами, сделанными им из них. Но эти
идеи суть лишь элементы, извлеченные из данного яв-
ления или связанные с ним обстоятельства. Правда,
движение, порождающее теплоту, и преломление свето-
вых лучей глубоко скрытые ингредиенты; гораздо ме-
нее скрытым ингредиентом было трение чечевицы маят-
ника о стенку часового ящика, а приставание двери к
полу почти и вовсе не может считаться скрытым от нас
ингредиентом. Но во всех есть та общая черта, что они
устанавливают более очевидное отношение данного яв-
ления к выводу, который не может быть получен из него
непосредственно с такой же очевидностью.

Обратимся теперь ко второй стороне мышления: по-
чему следствия, выводы и комбинации, делаемые из со-
ставных элементов данного явления, более очевидны, чем
выводы, делаемые прямо из целого конкретного явле-

ния? По двум причинам. Во-первых, отвлеченные свой-
ства более общи, чем непосредственные, конкретные дан
ные, вследствие этого они могут вступать в связь с фак-
там;', более знакомыми для нас, более часто встречае-
мыми в опыте. Предположите, что теплота —• движение.
Тогда всё, что справедливо относительно движения,
окажется справедливым и относительно теплоты, но в
опыте нам приходится наблюдать в сто раз более явле-
ний движения, чем теплоты. Начните рассматривать
лучи, проходящие через призму, как линии, наклонные
к перпендикуляру, и вы заместите сравнительно мало
знакомое понятие призмы весьма привычным понятием
«перемены в направлении линии», понятием, для кото-
рого мы ежедневно имеем массу примеров.

Другая причина, почему отношения между свойства-
ми, выделенными нами из данного предмета, так оче-
видны, заключается в следующем. Эти свойства значи-
тельно малочисленное совокупности всех свойств целого,
из которого мы выделяем их. В каждом конкретном
факте свойства и выгекающие из них следствия так
многочисленны, что мы можем совершенно потеряться,
не сделав из них того вывода, который надлежит сде-
лать. Если же нам посчастливилось выделить надлежа-
щее свойство, то мы разом можем как бы охватить
мысленно все вытекающие из него следствия. Например,
то обстоятельство, что дверь пристает к порогу, связано
в нашем уме с весьма немногими следствиями, между
которыми выделяется такое соображение: приподняв
дверь, мы уничтожим ее трение о порог. Между тем це-
лый образ плохо отпирающейся двери может вызвать
в нашем уме огромное количество понятий. Подобные
примеры могут показаться банальными, но они заклю-
чают в себе сущность самого утонченного отвлеченного
мышления. Физика становится все более и более дедук-
тивной наукой, придавая математическую формулировку
законам, управляющим основными свойствами материи
(каковы молекулярные массы или эфирные волны раз-
личной длины), именно потому, что непосредственные
выводы из таких понятий весьма малочисленны и мы
можем разом охватить все их мысленно и извлечь из
них те, в которых имеем надобность.

Проницательность. Итак, для того чтобы мыслить.
мы должны уметь извлекать из данного конкретного
факта свойства, и не какие-нибудь вообще, а те, кото
рые соответствуют правильному выводу. Извлекая несо

ответствующие свойства, мы получим неправильный вы-
вод. Отсюда возникают недоумения: как извлекаем мы
известные свойства из конкретных данных? И почему
во многих случаях они могут быть вскрыты только ге-
нием? Почему все люди не могут мыслить одинаково
успешно? Почему лишь одному Ньютону удалось от-
крыть закон тяготения, одному Дарвину — принцип вы-
живания существ наиболее приспособленных? Чтобы от-
ветить на эти вопросы, нам необходимо произвести но-
вое исследование, посмотрев, как у нас естественным
путем развивается проникновение в явления действи-
тельности.

Первоначально все наше знание смутно. Мы хотим
этим сказать, что в нем первоначально нет внутренних
подразделений (ab intra) и точных внешних разграниче-
нии (ab extra); но все же к нему применимы все формы
мысли. В нем может быть единство, реальность, пред-
метность, объем и т. д.,— словом, оно есть познание
объекта, вещи, но познание вещи как нераздельного це-
лого. При этом неясном способе познания ребенку, впер-
вые начинающему осознавать комнату, она, вероятно,
представляется чем-то отличающимся от находящейся
в движении кормилицы. В его сознании еще нет подраз-
делений; одно окно комнаты, быть может, особенно
привлекает его внимание. Такое же смутное впечатление
производит каждая совершенно новая сфера опыта и
на взрослого.

Библиотека, археологический музей, магазин машин
представляют собой какие-то неясные целые для нович-
ка, но для машиниста, антиквария, библиофила целое
почти совершенно ускользает от внимания, до того стре-
мительно они набрасываются на исследование деталей.
Знакомство с предметом породило в них способность
различения. Неопределенные термины, вроде «трава»,
«плесень», «мясо», для ботаника и зоолога не сущест-
вуют, до того они углубились в изучение различных ви-
дов трав, плесени и мышц. Когда Кингслей показал од-
ному господину анатомированную гусеницу, тот, увидев
тонкое строение ее внутренностей, заметил: «Право, я
думал, что она состоит только из внешней оболочки и
мякоти». Мирный обыватель, присутствуя при корабле-
крушении, сражении или пожаре, совершенно беспомо-
щен. Опыт так мало пробуждал в нем способность к
различению, что его внимание не может сосредоточить-
ся на какой-нибудь стороне сложного, исключительного

события, которое требует немедленной деятельности.
Моряк же, пожарный или полководец сразу принимают-
ся за дело. Они мигом умеют разобраться в данном
положении и проанализировать его. Оно заключает в
себе массу почти неуловимых деталей, которые замеча-
ются специалистами благодаря постепенному развитию
их сознания в известном направлении, но которые не
различаются достаточно отчетливо не опытным в данной
области лицом.

Каким путем развивается в нас способность к ана-
лизу, мы выяснили себе в главах «Различение» и «Внима-
ние». Разумеется, мы диссоциируем элементы смутно
воспринимаемых цельных впечатлений, направляя наше
внимание то на одну, то на другую часть целого. Но по-
чему мы сосредоточиваем наше внимание сначала на
том, а потом на другом элементе? На это можно тотчас
же дать два ясных ответа: 1) благодаря нашим прак-
тическим или инстинктивным интересам и 2) в силу на-
ших эстетических интересов. Собака где угодно сумеет
отличить запах себе подобных, лошадь чрезвычайно чут-
ка к ржанию других лошадей, потому что эти факты
имеют для них практическое значение и вызывают у
этих животных инстинктивное возбуждение. Ребенок,
замечая пламя свечки или окно, оставляет без внимания
остальные части комнаты, потому что последние не до-
ставляют ему столь живого удовольствия. Деревенский
мальчишка умеет находить чернику, орехи и т. п. бла-
годаря их практической пользе, выделяя их из массы
кустарников и деревьев; дикарю доставляют немало
удовольствия бусы и кусочки зеркал, привозимые на
торговых кораблях, вид же самого корабля не вызывает
у него никакого интереса, так как корабельное устрой
ство недоступно из-за своей сложности его пониманию.
Таким образом, эти практические и эстетические инте-
ресы суть наиболее важные факторы, способствующие
яркому выделению частностей из цельного конкретного
явления. На что они направляют наше внимание, то и
служит объектом последнего, но, что такое они сами,
мы не можем сказать. Мы должны в данном случае ог-
раничиться признанием их далее неразложимыми, пер-
вичными факторами, определяющими то направление, в
котором будет совершаться рост нашего знания.

Существо, руководимое в своей деятельности немно-
гочисленными инстинктивными импульсами или немного-
численными практическими и эстетическими интересами,

будет обладать возможностью диссоции'ровать весьма
немногие свойства и в лучшем случае будет одарено
ограниченными умственными способностями; существо
же, наделенное большим разнообразием интересов, будет
обладать высшими умственными способностями. Чело-
век, как существо, одаренное бесконечным разнообрази-
ем инстинктов, практических стремлений и эстетических
переживаний, доставляемых каждым органом чувств, в
силу одного этого должен обладать способностью дис-
социировать свойства в гораздо большей степени, чем
животные, и согласно этому мы находим, что дикари,
стоящие на самой низкой ступени развития, мыслят не-
измеримо более совершенным образом, чем самые выс-
шие животные. Разнообразие интересов ведет, сверх то-
го, к варьированию опытов, накопление которых стано-
вится почвой для деятельности закона диссоциации при
изменении окружающей обстановки, о чем мы говорили
на с. 125.

Помощь, которую оказывают нам при мышлении ас-
социации по сходству. Не лишено также вероятия, что
ассоциации по сходству, высшие ассоциации у человека,
играют важную роль при различении свойств, связанных
с процессами мышления наивысшего порядка. Значе-
ние этих ассоциаций настолько велико для мышления,
а мы говорили о них так мало в главе «Различение»,
что теперь необходимо остановиться на них подроб-
нее.

Что вы делаете, читатель, когда хотите точно опре-
делить сходство или различие двух объектов? Вы с наи-
возможно большей быстротой переносите ваше внима-
ние то на один, то на другой предмет. Быстрая пооче-
редная смена впечатлений в сознании выдвигает, так
сказать, на первый план сходство и различие объектов,
которые навсегда ускользнули бы от нашего внимания,
если бы поочередное восприятие впечатлений разделя-
лось большими промежутками времени. Что делает уче-
ный, отыскивающий скрытый в данном явлении прин-
цип или закон? Он преднамеренно перебирает в уме
все те случаи, в которых можно найти аналогию с дан-
ным явлением. Заполняя одновременно всеми аналогия-
ми свой ум, ученый обыкновенно оказывается в состоя-
нии выделить в одной из групп этих аналогий ту осо-
бенность, которую он не мог определить, анализируя
каждую из них в отдельности, несмотря даже на то, что
в его минувшем опыте этой аналогии предшествовал»

все остальные, с которыми она теперь одновременно со-
поставляется.

Наши примеры показывают, что для диссоциации
свойств простая повторяемость явления в опыте при
различной окружающей обстановке еще не дает доста-
точного основания. Нам нужно нечто большее: именно
необходимо, чтобы все разнообразие окружающих обста-
новок возникло перед сознанием сразу. Только тогда
искомое свойство выделится из среды других и займет
отдельное положение. С этим немедленно согласятся
все, изучавшие «Систему логики» Дж. Ст. Милля и по-
знакомившиеся с практическим применением «наведе-
ния», с «четырьмя методами опытного исследования»:

методом согласия, различия, остатков и сопутствующих
изменений. В каждом из них мы имеем ряд аналогич-
ных случаев, среди которых искомое свойство может
нам попасться и сосредоточить наше внимание.

Из сказанного ясно, что всякий ум, в котором спо-
собность образовывать ассоциации по сходству сильно
развита, есть ум, самопроизвольно образующий ряды
подобных аналогий. Пусть Л есть данный конкретный
факт, в котором заключается свойство т. Ум может
вначале вовсе не замечать этого свойства т. Но если
А вызывает в сознании В, С, D и Е — явления, сходные
с Л в обладании свойством т, но не попадавшиеся по
целым месяцам в опыте животному, воспринимающему
явление Л, то, очевидно, эта ассоциация сыграет в уме
животного такую же роль, какую играло в уме читате-
ля преднамеренное быстрое сопоставление впечатлений,
о котором мы только что говорили, или в уме исследо-
вателя — систематический анализ аналогичных случаев,
и может повести к выделению т путем абстракции.

Это само собой ясно и неизбежно заставит сделать
вывод, что после немногочисленных сильнейших влече-
ний, связанных с практическими и эстетическими инте-
ресами, ассоциация по сходству преимущественно помо-
гает нам вскрывать в данном явлении те специфические
свойства, которые, будучи раз подмечены и названы на-
ми, рассматриваются как основания, сущности, названия
классов и средние термины в логическом доказательстве.
Без помощи ассоциаций по сходству преднамеренные
умственные операции ученого были бы невозможны, так
как он не смог бы сгруппировать воедино аналогичные
случаи. В высокоодаренных умах эти процессы соверша-
ются непредумышленно: аналогичные случаи самопроиз-

вольно группируются в голове, явления, отделенные в
действительности друг от друга огромными пространст-
вами и временными промежутками, объединяются в та-
ких умах мгновенно, и, таким образом, среди различия
окружающих условий обнаруживаются общие всем яв-
лениям свойства, которые для ума, руководимого одними
ассоциациями по смежности, остались бы навсегда не-
доступными.

Описанный нами процесс изображен схематически на
рис. 18. Если т в данном представлении А вызывает в
нашем уме В, С, D и Е, которые сходны с Л в том, что
обладают все свойством от, и притом вызывает их в бы-
строй последовательности одно за другим, то т, ассоции-
руясь почти одновременно со столь различными окру-
жающими условиями, выделится из среды и обратит на
себя наше особое внимание.

Если читатель вполне уяснил себе мою мысль, то он,
наверное, будет склонен думать, что умы, в которых
преобладает ассоциация по сходству, благоприятствую-
щая выделению общих свойств, наиболее способны к
мышлению в строгом смысле слова, умы же, не прояв-
ляющие наклонности к такому мышлению, по всей веро-
ятности, располагают почти исключительно ассоциация-
ми по смежности.

Все согласны в том, что гении отличаются от обык-
новенных умов необычайным развитием способности к
ассоциациям по сходству. Установление этого факта —

одна из крупнейших психологических заслуг Бэна. Ука-
занное свойство наблюдается у гениев не только в об-
ласти мышления, но и в других областях психической
деятельности.

Умственные способности животных. Ум гения нахо-
дится в таком же отношении к уму простого смертного,
в каком ум последнего — к умственным способностям
животных. Не лишено вероятия, что животные, в проти-
воположность людям, не возвышаются до образования
общих концептов и почти не имеют ассоциаций по сход-
ству. Мысль животных, вероятно, переходит от одного
конкретного объекта к другому, обычно следующих в
опыте друг за другом с гораздо большим однообразием,
чем у нас. Другими словами, в их уме преобладают по-
чти исключительно ассоциации идей по смежности. Но
поскольку можно было бы допустить, что животное
мыслит не ассоциациями конкретных образов, а путем
отвлечения общих признаков, постольку пришлось бы
признать животное мыслящим существом, употребляя
это выражение совершенно в том же смысле, в каком
мы применяем его к людям. В какой мере такое допу-
щение возможно — трудно сказать. Известно только, что
животные, наиболее одаренные умом, поневоле руко-
водствуются отвлеченными признаками; выделяют ли
они сознательно эти признаки из конкретных образов,
или нет — другой вопрос. Животные относятся к объек-
там так или иначе, сообразуясь с тем, к какому классу
последние принадлежат. Для этого необходимо, чтобы
животное обращало внимание на сущность класса, хотя
бы последнее и не было отвлеченным понятием. Одна
вещь—конкретный индивидуальный фякт, в котором
внимание не направлено особенно ни на какую сторону,
другая вещь—отчетливо понятое свойство, выделенное
особым названием из совокупности остальных атрибутов
данного предмета. Но между совершенно непроанализи-
рованным конкретным фактом и полным его анализом,
между абсолютным отсутствием отвлечения признаков
данного объекта и полной абстракцией лежит бесчис-
ленное множество переходных ступеней Д.ля некоторых
ступеней должны быть особые названия гак как оттен-
ки в известных ступенях абстракции заметны для наше-
го сознания. Для идеи смутно отвлеченного понятия
класса объектов Романее предложил термин «рецепт»,
а Ллойд-Морган—«конструкт». Последний вполне оп-
ределенную абстракцию называет «изолат». Ни гермин

«конструкт», ни термин «рецепт» я не нахожу удач-
ными; несмотря на это, они вносят в область психологи-
ческих понятий некоторый новый оттенок, и потому я
отмечаю их здесь. В следующем отрывке из книги Ро-
манеса («Mental Evolution in Man») я предлагаю заме-
нить термин «рецепт» более подходящим словом «ин-
флуэнт»: «Водяные куры имеют привычку несколько
иначе опускаться на землю и даже на лед, чем на во-
ду, а те породы, которые ныряют с высоты (например,
чагравы и бакланы), никогда не опускаются на сушу и
на лед так же, как на воду. Подобные факты показы-
вают, что в уме этих птиц существует один рецепт, со-
ответствующий твердой поверхности, и другой, соответ-
ствующий жидкой поверхности. Подобным же образом
человек никогда не попробует нырнуть с высоты над
землей или ледяной поверхностью и в воду всегда прыг-
нет иначе, чем на сушу. Другими словами, подобно
водяной курице, он обладает двумя различными рецеп-
тами, из которых один соответствует суше, а другой —
воде. Но, в противоположность водяной курице, человек
может дать каждому из этих рецептов особое название
и возвести их на степень концепта. Поскольку дело каса-
ется чисто практического вопроса о передвижении на-
шего тела, постольку, разумеется, неважно, превратили
ли мы данный рецепт в концепт или нет, но во многих
других случаях способность превращать рецепт в кон-
цепт имеет огромное значение».

Я знаю одну легавую собаку, которая не прикусы-
вала приносимых ею в зубах птиц. Но однажды ей нуж-
но было сразу принести двух птиц, которые еще были
живы и бились, хотя уже не могли летать. После неко-
торого колебания собака одну из них удавила, взяла
в зубы другую и принесла живьем к хозяину, потом вер-
нуласьза первой, убитой, и принесла также ее. Нельзя
не признать, что в голове собаки быстро промелькнул
при этом ряд отвлеченных мыслей вроде: «она жива
еще», «а надо уйти», «необходимо убить ее», с ка-
кими бы конкретными образами этот ряд мыслей ни
был связан.

Такое практическое руководство особыми соображе-
ниями, которые могут при случае быть важными, за-
ставляет предполагать в животном наличие основной
черты мышления. Но свойства объектов, обращающие
на себя внимание животных, весьма малочисленны и
всегда непосредственно связаны с инстинктивными

стремлениями. Животные, в противоположность людям,
никогда не отвлекают свойств от конкретных данных
ради забавы. Это можно попытаться объяснить как
результат того факта, что у них почти совершенно от-
сутствуют характерные для человеческого ума ассоциа-
ции по сходству. Предмет напоминает животному дру-
гой совершенно сходный предмет, но не предмет, сход-
ный с первым лишь отчасти, и диссоциация при разли-
чии окружающей обстановки, которая в человеке
опирается в значительной степени на ассоциации по
сходству, в животном мире, по-видимому, почти вовсе
не имеет места.

Один конкретный факт во всей своей цельности на-
поминает животному другой, а низшие млекопитающие
различают свойства объектов неведомым для них са-
мих путем; основным капитальным несовершенством их
ума является неспособность постоянно расчленять, ком-
бинировать группы идей в новом непривычном порядке.
Животные навек порабощены рутиной, мышлением, по-
чти не возвышающимся над конкретными фактами. Ес-
ли бы самое прозаическое существо могло переселиться
в душу собаки, то оно пришло бы в ужас от царящего
там полного отсутствия воображения. Мысли стали бы
вызывать в его уме не сходные, а смежные с ними при-
вычные мысли. Закат солнца напоминал бы ему не о
смерти героев, а о том, что пора ужинать. Вот почему
человек есть единственное способное к метафизическим
умозрениям животное.

Для того чтобы удивляться, почему Вселенная тако-
ва, какова она есть, нужно иметь понятие о том, что
она могла бы быть иной, чем она есть; животное, для
которого немыслимо свести действительное к возмож-
ному, отвлекая в воображении от действительного фак-
та его обычные реальные следствия, никогда не может
образовать в своем уме это понятие. Животное прини-
мает мир просто за нечто данное и никогда не отно-
сится к нему с удивлением.

Глава XXIII.Сознание и движение

Всякое состояние сознания связано с двигательными
процессами. Предыдущая глава была посвящена анали-
зу весьма сложных внутренних, чисто психических про-

цессов и их продуктов; следя за этим анализом, чита-
тель должен был постоянно помнить, что конечным об-
наружением каждого из психических процессов всегда
должна быть известная активность тела, обусловленная
передачей центрального возбуждения идущим к пери-
ферии двигательным нервам. Не надо забывать, что
вся нервная система, с физиологической точки зрения,
есть простая машина, превращающая известные стиму-
лы в реакции, интеллектуальная же сторона нашей жиз-
ни связана только с центральными, или промежуточны-
ми, моментами в действиях, совершаемых этой маши-
ной. Теперь мы рассмотрим конечные, выражающиеся
внешним образом моменты этих операций, телесную
деятельность и связанные с ней душевные явления.

Всякое раздражение, падающее на центростреми-
тельный нерв, вызывает пробегающий по центробежно-
му нерву к периферии обратный ток, с которым могут
и быть, и не быть связаны сознательные психические
процессы. Оставляя в стороне некоторые исключения,
можно вообще сказать, что всякое ощущение влечет
за собой движение и каждое движение в отдельной ча-
сти организма есть в то же время движение целого ор-
ганизма, всех его частей. Движение, явно совершающее-
ся в нашем организме при взрыве, блеске молнии или
щекотании, происходит скрытно при всяком испыты-
ваемом нами ощущении. Мы не содрогаемся и не испы-
тываем щекотки при слабых ощущениях только вслед-
ствие их весьма значительной слабости и неясности.
Много лет назад Бэн дал явлению общего разряда на-
звание «закона диффузии» (рассеяния) и сформулиро-
вал его: вслед за нервным током, сопровождающим дан-
ное ощущение, возникают токи, рассеивающиеся по все-
му мозгу, приводя в возбуждение органы движения и
внутренности.

Вероятно, возбуждения, проходящие через нервные
центры, все, без исключения, подчинены закону рассея-
ния. Впрочем, действие, производимое пробегающим
через нервные центры током, может нередко прийти в
столкновение с током, уже находящимся там, и след-
ствие такого столкновения двух процессов может обна-
ружиться в приостановке телесной деятельности. Такая
компенсация процессов, вероятно, аналогична задер-
жанию жидкости в трубке жидкостью, пробегающей по
другой трубке; так бывает, когда мы, например, гуляя,
внезапно останавливаемся как вкопанные, если наше

внимание привлечено звуком, запахом, видом чего-то
или внезапной мыслью. Но остановка периферической
нервной деятельности не всегда зависит от задержи-
вающего свойства. Например, в момент испуга наше
сердце мгновенно перестает биться или его биение за-
медляется, а затем возобновляется с еще большей ско-
ростью. Эта мгновенная задержка в сердцебиении вы-
зывается периферическим током, пробегающим по пнев-
могастрическому нерву. Нерв, возбуждаясь, замедляет
или останавливает сердцебиение; в тех случаях, когда
он бывает перерезан, в сердцебиении при испуге не за-
мечается никаких перемен.

Впрочем, возбуждающие действия чувственных впе-
чатлений преобладают над задерживающими действия-
ми, так что высказанное нами выше положение о рас-
сеянии токов по всем частям нервной системы можно
оставить без поправок. Физиологам до сих пор еще не
удавалось проследить все действия, вызываемые данным
чувственным впечатлением в нервной системе. В послед-
нее время наши сведения в этой области стали гораздо
обширнее, и мы имеем теперь экспериментальные дока-
зательства того, что даже самые незначительные чув-
ственные стимулы изменяют тон и степень сокращения
в биении сердца, артериальном давлении, дыхании, в
зрачках, мочевом пузыре, во внутренностях, в матке и
в мышцах, производящих произвольные движения.

Короче говоря, процесс, возбужденный в централь-
ных частях нервной системы, отражается повсюду в ор-
ганизме, распространяясь так или иначе по всем его ча-
стям и увеличивая или ослабляя их активность. Масса
центральной нервной ткани по отношению ко всей нерв-
ной системе играет как бы роль кондуктора, заряжен-
ного электричеством, напряженность которого на этом
кондукторе не может быть изменена без изменения на-
пряженности на остальных частях электрической маши-
ны. Шнейдер при помощи остроумного зоологического
изыскания пытался показать, что все специальные дви-
жения, производимые высшими породами животных,
представляют дифференциацию двух первоначальных
движений, в которых у низших организмов участвует
все тело. Стремление к сокращению служит источником
всех развивающихся впоследствии стремлений к само-
защите и к реакции на внешний стимул, включая сюда
стремление к бегству. Стремление к расширению, на-
оборот, вырабатывается в импульсы и инстинкты аг-

рессивного характера — питания, борьбы, половых сно-
шений и т. п.<.„>

Теперь я перейду к подробному анализу наиболее
важных классов движений, являющихся результатом
центральных мозговых процессов и связанных с ними
психических актов. Каждому из трех важнейших
этих движений: 1) проявлению эмоций, 2) инстинктив-
ным актам, 3) волевым актам—я предназначаю по
особой главе.

Глава XXIV.Эмоции

Сравнение эмоцийс инстинктами. Специфическое раз-
личие между эмоциями и инстинктами в том, что эмо-
ция есть стремление к чувствованиям, а инстинкт—
стремление к действиям при наличии известного объек-
та в окружающей обстановке. Но и эмоции имеют соот-
ветствующие телесные проявления, они заключаются
иногда в сильном сокращении мышц (например, в мо-
мент испуга или гнева), и во многих случаях нелегко
провести резкую грань между описанием эмоциональ-
ного процесса и инстинктивной реакции, которые могут
быть вызваны тем же объектом. К какой главе следует
отнести явление страха — к главе об инстинктах или к
главе об эмоциях? Куда следует отнести любопытство,
соревнование и т. п.? С научной точки зрения это без-
различно, следовательно, мы должны для решения это-
го вопроса руководствоваться одними практическими
соображениями.

Как чисто внутренние душевные состояния, эмоции
совершенно не поддаются описанию. Кроме того, такого
рода описание было бы излишним, ибо читателю эмо-
ции как чисто душевные состояния и без того хорошо
известны. Мы можем только описать их отношение к
вызывающим их объектам и реакции, сопровождающие
их. Каждый объект, воздействующий на какой-нибудь
инстинкт, способен вызвать и эмоцию. Вся разница
здесь в том, что так называемая эмоциональная реакция
не выходит за пределы тела субъекта, а так называемая
инстинктивная реакция может идти дальше и вступать
на практике во взаимные отношения с вызывающим ее
объектом. И в инстинктивных, и в эмоциональных про-
цессах простое воспоминание о данном объекте или об-
раз его могут быть достаточными для возникновения

реакции. Человек может даже приходить в большую
ярость, думая о нанесенном ему оскорблении, чем не-
посредственно испытывая его на себе, и после смерти
матери может питать к ней больше нежности, чем при
ее жизни. Во всей этой главе я буду пользоваться вы-
ражением объект эмоции, применяя его как к тому слу-
чаю, когда этим объектом служит реальный предмет,
так и к тому, когда таким объектом служит воспроиз-
веденное представление.

Разнообразие эмоций бесконечно велико. Гнев, страх,
любовь, ненависть, радость, печаль, стыд, гордость и
различные оттенки их могут быть названы наиболее
грубыми формами эмоций, тесно связанными с относи-
тельно сильным телесным возбуждением. Более утон-
ченные эмоции — моральные, интеллектуальные и эсте-
тические чувствования, с которыми обыкновенно свя-
заны значительно менее сильные телесные возбуждения.
Объекты эмоций можно описывать без конца. Бесчис-
ленные оттенки каждой из них незаметно переходят
один в другой и отчасти отмечаются в языке синонима-
ми (например, ненависть, антипатия, вражда, злоба, не-
расположение, отвращение, мстительность, неприязнь,
омерзение и т. д.).

Различие между ними указано в словарях синони-
мов и в курсах психологии; во многих немецких руко-
водствах по психологии главы об эмоциях представляют
собой просто словари синонимов. Но для плодотворной
разработки того, что уже само по себе очевидно, есть
известные границы, и в результате множества трудов
в указанном направлении чисто описательная лите-
ратура по этому вопросу, начиная от Декарта и до на-
ших дней, представляет самый скучный отдел психоло-
гии. Мало того, изучая его, вы чувствуете, что подраз-
деления эмоций, предлагаемые психологами, в огром-
ном большинстве случаев простые фикции и претензии
их на точность терминологии совершенно неоснователь-
ны. К несчастью, подавляющее число психологических
исследований эмоций чисто описательного характера.

В романах мы читаем описания эмоций, чтобы пере-
живать их вместе с героями. Мы знакомимся с объекта-
ми и обстоятельствами, вызывающими эмоции, а потому
всякая тонкая черта самонаблюдения, украшающая ту
или другую страницу романа, немедленно находит в
нас отголосок чувства. Классические литературно-фило-
софские произведения, написанные в виде афоризмов,

18 —833

также проливают свет на нашу эмоциональную жизнь
и, волнуя наши чувства, доставляют нам наслаждение.
Что касается «научной психологии» чувствований, то,
должно быть, я испортил себе вкус, знакомясь в слиш-
ком большом количестве с классическими произведения-
ми на эту тему, но только я предпочел бы читать сло-
весные описания размеров скал в Нью-Гэмпшире, чем
снова перечитывать эти психологические произведения.
В них нет никакого плодотворного руководящего нача-
ла, никакой основной точки зрения. Эмоции различаются
и оттеняются в них до бесконечности, но вы не най-
дете в этих работах никаких логических обобщений.
А между тем вся прелесть истинно научного труда за-
ключается в постоянном углублении логического анали-
за. Неужели при анализе эмоций невозможно подняться
над уровнем конкретных описаний? Я думаю, что есть
вывод из области таких конкретных описаний, стоит
только сделать усилия, чтобы найти его.

Причина разнообразия эмоций. Затруднения, возни-
кающие в психологии при анализе эмоций, проистека-
ют, мне кажется, оттого, что их слишком привыкли рас-
сматривать как абсолютно обособленные друг от друга
явления. Пока мы будем рассматривать каждую из них
как какую-то вечную, неприкосновенную духовную сущ-
ность наподобие видов, считавшихся когда-то в биоло-
гии неизменными сущностями, до тех пор мы можем
только почтительно составлять каталоги различных осо-
бенностей эмоций, их степеней и действий, вызываемых
ими. Если же мы станем их рассматривать как продук-
ты более общих причин (например, в биологии разли-
чие видов рассматривается как продукт изменчивости
под влиянием окружающих условий и передачи приоб-
ретенных изменений путем наследственности), то уста-
новление различий и классификация приобретут значе-
ние простых вспомогательных средств. Если у нас уже
есть гусыня, несущая золотые яйца, то описывать в от-
дельности каждое снесенное яйцо—дело второстепенной
важности. На немногих последующих страницах я, ог-
раничиваясь на первых порах так называемыми грубы-
ми формами эмоций, укажу на одну причину эмоций,
причину весьма общего свойства.

Чувствование в грубых формах эмоции есть резуль-
тат ее телесных проявлений. Обыкновенно принято ду-
мать, что в грубых формах эмоции психическое впечат-
ление, воспринятое от данного объекта, вызывает в нас

душевное состояние, называемое эмоцией, а последняя
влечет за собой известное телесное проявление. Соглас-
но моей теории, наоборот, телесное возбуждение сле-
дует непосредственно за восприятием вызвавшего его
факта и осознание нами этого возбуждения в то время,
как оно совершается, и есть эмоция.

Обычно выражаются следующим образом: мы поте-
ряли состояние, огорчены и плачем; мы повстречались
с медведем, испуганы и обращаемся в бегство; мы
оскорблены врагом, приведены в ярость и наносим ему
удар. Согласно защищаемой мною гипотезе, порядок
событий должен быть несколько иным, а именно: пер-
вое душевное состояние не сменяется немедленно вто-
рым. Между ними должны находиться телесные прояв-
ления. И потому наиболее рационально выражаться так:

мы опечалены, потому что плачем; приведены в ярость,
потому что бьем другого; боимся, потому что дрожим,
а не говорить: мы плачем, бьем, дрожим, потому что
опечалены, приведены в ярость, испуганы. Если бы те-
лесные проявления не следовали немедленно за вос-
приятием, то последнее было бы по форме чисто позна-
вательным актом, бледным, лишенным колорита и эмо-
циональной теплоты. Мы в таком случае могли бы уви-
деть медведя и решить, что всего лучше обратиться в
бегство, могли бы понести оскорбление и найти справед-
ливым отразить удар, но мы не ощущали бы при этом
страха или негодования.

Высказанная в столь грубой форме гипотеза мо-
жет немедленно дать повод к сомнениям. А между тем,
.для того чтобы умалить ее, по-видимому, парадоксаль-
ный характер и, быть может, даже убедиться в ее ис-
тинности, нет надобности прибегать к многочисленным
и отдаленным соображениям. Прежде всего обратим
внимание на то, что каждое восприятие путем какого-то
физического воздействия оказывает на наш организм
широко распространяющееся действие, предшествующее
возникновению у нас эмоции или эмоционального обра-
за. Слушая стихотворение, драму, героическую повесть,
мы нередко с удивлением замечаем, что по нашему те-
лу пробегает неожиданно, как волна, дрожь или сердце
наше стало сильнее биться, а из глаз внезапно полились
слезы. То же самое в еще более осязательной форме
наблюдается при слушании музыки. Если мы, гуляя в
лесу, вдруг замечаем что-то темное, двигающееся, наше
сердце перестает биться и мы задерживаем дыхание

18* 275

мгновенно, не успев еще образовать в голове никакой
определенной идеи об опасности. Если наш добрый зна-
комый подходит близко к пропасти, мы начинаем ис-
пытывав знакомое чувство беспокойства и игсту-
паем назад, хотя хорошо знаем, что он вне опасно-
сти. <...>

Лучшее доказательство того, что непосредственной
причиной эмоций является физическое воздействие внеш-
них раздражении на нервы, представляют патологиче-
ские случаи, когда для эмоций нет соответствующего
объекта. Одно из главных преимуществ моей точки зре-
ния на эмоции заключается в том, что при помощи ее
мы можем подвести и патологические, и нормальные
случаи эмоций под общую схему. Во всяком доме су-
масшедших мы встречаем образцы ничем не мотивиро-
ванного гнева, страха, меланхолии или мечтательности,
а также апатии, которая упорно продолжается, несмот-
ря на решительное отсутствие каких бы то ни было по-
будительных внешних причин. В первом случае мы дол-
жны предположить, что нервный механизм сделался
столь восприимчивым к известным эмоциям, что почти
всякий стимул, даже самый неподходящий, служит до-
статочной причиной, чтобы вызвать определенное нерв-
ное возбуждение и тем породить своеобразный комп-
лекс чувствований, данную эмоцию. Так, если кто-то
испытывает одновременно неспособность глубоко ды-
шать, ощущает биение сердца, своеобразную перемену
в функциях пневмогастрического нерва, называемую
сердечной тоской, стремление принять неподвижное рас-
простертое положение и, сверх того, еще другие неис-
следованные процессы во внутренностях, то общая ком-
бинация этих явлений порождает в нем чувство страха
и он становится жертвой хорошо знакомого некоюрым
смертельного испуга.

Мой знакомый, испыгывавший припадки этой ужас-
нейшей болезни, рассказывал, что у него центром ду-
шевных страданий были сердечная область и дыхатель-
ный аппарат, что главное усилие его побороть припа-
док заключалось в контролировании дыхания и замедле-
нии сердцебиения и что страх исчезал, как только ему
удавалось глубоко вздохнуть и выпрямиться. Здесь эмо-
цпя есть просто ощущение телесного состояния и при-
чиной своей имеег чисто физиологический процесс.

Далее, обратим внимание на то, что всякая телесная
перемена, какова бы она ни была, отчетливо или смут-

но ощущается нами в момент появления. Если чита-
тель до сих пор не обращал внимания на это обстоя-
тельство, то он может с интересом и удивлением заме-
тить, как много ощущений в различных частях тела
являются характерными признаками, сопровождающи-
ми те или другие эмоциональные состояния его духа.
Нет оснований ожидать, что читатель ради столь курь-
езного психологического анализа будет задерживать в
себе самонаблюдением порывы увлекательной страсти,
но он может проследить за эмоциями, происходящими в
нем при более спокойных состояниях духа, и выводы,
справедливые относительно слабых степеней эмоции,
могут быть распространены на те же эмоции при боль-
шей интенсивности.

Во всем объеме, занимаемом телом, мы при эмоции
испытываем очень живо разнородные ощущения, от
каждой части нашего тела в сознание проникают раз-
личные чувственные впечатления, из которых слагает-
ся чувство личности, постоянно сознаваемое человеком.
Удивительно, какие незначительные поводы вызывают
нередко в сознании эти комплексы чувствований. Буду-
чи хотя бы в самой слабой степени огорчены чем-нибудь,
мы можем заметить, что наше душевное состояние фи-
зиологически всегда выражается главным образом
сокращением глаз и мышц бровей. При неожиданном
затруднении мы испытываем какую-то неловкость в
горле, которая засгавляет нас сделать глоток, прочистить
горло и кашлянуть слегка; аналогичные явления наблю-
даются во множестве других случаев.

Благодаря разнообразию комбинаций, в которых
встречаются органические изменения, сопровождающие
эмоции, можно сказать, что всякий оттенок в его целом
имеет для себя особое физиологическое проявление, ко-
торое так же уникально, как самый оттенок эмоции. Ог-
ромное число отдельных частей тела, подвергающихся
изменению при данной эмоции, делает столь трудным
для человека в спокойном состоянии воспроизвести внеш-
ние проявления любой эмоции. Мы можем воспроиз-
вести соответствующую данной эмоции игру мышц про-
извольного движения, но не можем произвольно вызвать
надлежащее возбуждение в коже, железах, сердце и
внутренностях. Подобно тому как в искусственном чи-
хании недостает чего-то по сравнению с настоящим, так
точно не производит полной иллюзии искусственное
воспроизведение печали или энтузиазма при отсутствии

надлежащих поводов для возникновения соответствую'
щих настроений

Теперь я хочу приступить к изложению самого важ-
ного пункта моей теории, который заключается в сле-
дующем. Если мы представим себе какую-нибудь силь-
ную эмоцию и попытаемся мысленно вычитать из этого
состояния нашего сознания одно за другим все ощуще-
ния связанных с ней телесных симптомов, то в конце
концов от данной эмоции ничего не останется, никакого
«психического материала», из которого она могла бы
образоваться. В результате получится холодное, безраз-
личное состояние чисто интеллектуального восприятия.
Большинство лиц, которых я просил проверить мое по-
ложение путем самонаблюдения, вполне соглашались
со мной, но некоторые упорно продолжали утверждать,
что их самонаблюдение не оправдывает этой гипотезы.
Многие не могут только понять самого вопроса. Напри-
мер, просишь их устранить из сознания всякое чувство
смеха и всякую наклонность к смеху при виде смешного
предмета и потом сказать, в чем будет тогда заклю-
чаться его смешная сторона, не останется ли в созна-
нии простое восприятие предмета, принадлежащего к
классу «смешных». На это они упорно отвечают, что та-
кое физически невозможно и что они всегда вынуждены
смеяться, видя смешной предмет. Между тем предло-
женная задача заключалась не в том, чтобы, глядя на
смешной предмет, на самом деле уничтожить в себе вся-
кое стремление к смеху. Это задача чисто спекулятив-
ного характера, сводится она к мысленному устранению
некоторых чувственных элементов из эмоционального
состояния, взятого в его целом, и к определению того,
каковы бы были в таком случае остаточные элементы.

Я не могу отрешиться от мысли, что всякий, кто яс-
но понял поставленный вопрос, согласится с высказан-
ным мной выше положением. Я совершенно не могу во-
образить, что за эмоция страха останется в нашем со-
знании, если устранить из него чувства, связанные с
усиленным сердцебиением, коротким дыханием, дрожью
губ, с расслаблением членов, «гусиной» кожей и воз-
буждением во внутренностях. Может ли кто-нибудь
представить себе состояние гнева и вообразить при этом
тотчас же не волнение в груди, прилив крови к лицу,
расширение ноздрей, стискивание зубов и стремление к
энергичным поступкам, а, наоборот, расслабленные
мышцы, ровное дыхание и спокойное лицо? Автор по

крайней мере, безусловно, не может этого сделать. В
данном случае, по его мнению, гнев должен совершен-
но отсутствовать как чувство, связанное с известными
наружными проявлениями, и можно предположить, что
в остатке получится только спокойное, бесстрастное
суждение, всецело принадлежащее интеллектуальной об-
ласти: известное лицо заслуживает наказания.

То же рассуждение применимо и к эмоции печали;

что такое была бы печаль без слез, рыданий, задержки
сердцебиения, тоски, сопровождаемой особым ощуще-
нием под ложечкой! Лишенное чувственного тона при-
знание того факта, что известные обстоятельства весьма
печальны,—и больше ничего. То же самое обнаружива-
ется при анализе любой другой страсти. Человеческая
эмоция, лишенная всякой телесной подкладки, есть пу-
стой звук. Я не утверждаю, что такая эмоция есть не-
что, противоречащее природе вещей и что чистые духи
осуждены на бесстрастное интеллектуальное бытие; я
хочу только сказать, что для нас эмоция, отрешенная от
всяких телесных чувствований, есть нечто непредстави-
мое. Чем более я анализирую мои душевные состояния,
тем более убеждаюсь, что грубые страсти и увлечения,
испытываемые мною, в сущности, создаются и вызы-
ваются теми телесными переменами, которые мы обык-
новенно называем их проявлениями или результатами;

и тем более мне начинает казаться вероятным, что, сде-
лайся мой организм анестетичным (нечувствительным),
жизнь аффектов, как приятных, так и неприятных, ста-
нет для меня совершенно чуждой и мне придется вла-
чить существование чисто познавательного, или интел-
лектуального, характера. Хотя такое существование и
казалось идеалом для древних мудрецов, но для нас,
отстоящих всего на несколько поколений от философ-
ской эпохи, выдвинувшей на первый план чувственность,
оно должно казаться слишком апатичным, безжизнен-
ным, чтобы к нему стоило так упорно стремиться.

Моя точка зрения не может быть названа материа-
листической. В ней не больше и не меньше материализ-
ма, чем во всяком взгляде, согласно которому эмоции
обусловлены нервными процессами. Ни один из читате-
лей моей книги не возмутится против этого положения,
пока оно высказано в общей форме, и если в этом поло-
жении кто-нибудь все-таки усмотрит материализм, то
только имея в виду те или другие частные виды эмо-
ций. Эмоции суть чувственные процессы, которые обу-

словлены внутренними нервными токами, возникающи-
ми под влиянием внешних раздражении. Такие процес-
сы, правда, всегда рассматривались платонизирующи-
ми психологами как явления, связанные с чем-то чрез-
вычайно низменным. Но каковы бы ни были физиоло-
гические условия образования наших эмоций, сами по
себе, как душевное явление, они все равно должны
остаться тем, что они есть. Если они глубокие, чистые,
ценные по значению психические факты, то, с точки
зрения любой физиологической теории, касающейся их
происхождения, они останутся все теми же глубокими,
чистыми, ценными для нас по значению, каковыми они
являются с точки зрения нашей теории. Они заключают
в самих себе внутреннюю меру своего значения, и до-
казывать при помощи предлагаемой теории эмоций, что
чувственные процессы не должны непременно отличать-
ся низменным, материальным характером, так же логи-
чески несообразно, как опровергать нашу теорию, ссы-
лаясь на то, что она ведет к низменному материалисти-
ческому истолкованию явлений эмоции.

Предлагаемая точка зрения объясняет удивигельное
разнообразие эмоций. Если моя теория верна, то каж-
дая эмоция есть результат соединения в один комплекс
психических элементов, из которых каждый обусловлен
определенным физиологическим процессом. Составные
элементы, из которых слагается всякая перемена в ор-
ганизме, есть результат рефлекса, вызванного внешним
раздражителем. Отсюда немедленно возникает ряд воп-
росов, которые резко отличаются от всяких вопросов,
предлагаемых представителями других теорий эмоций.
С их точки зрения, единственно возможными задачами
при анализе эмоций были классификация («К какому
роду или виду принадлежит данная эмоция?») или
описание («Какими внешними проявлениями характе-
ризуется данная эмоция?»). Теперь же дело идет о вы-
яснении причин эмоций («Какие именно модификации
вызывает в нас тот или другой объект и почему он вы-
зывает в нас именно те, а не другие модификации?»).

От поверхностного анализа эмоций мы переходим,
гаким образом, к более глубокому исследованию, к ис-
следованию высшего порядка. Классификация и описа-
ние суть низшие ступени в развитии науки. Как только
выходит на сцену вопрос о причинной связи в данной
научной области, классификация и описание отступают
на второй план и сохраняют значение лишь настолько,

насколько облегчают нам исследование причинной свя-
зи. Раз мы выяснили, что причиной эмоций являются
бесчисленные рефлекторные акты, возникающие под
влиянием внешних объектов и немедленно осознаваемые
нами, то нам тотчас становится понятным, почему мо-
жет существовать бесчисленное множество эмоций и
почему у отдельных индивидов они могут неопределен-
но варьировать и по составу, и по мотивам, вызываю-
щим их. Дело в том, что в рефлекторном акте нет ни-
чего неизменного, абсолютного. Возможны весьма раз-
личные действия рефлекса, и эти действия, как извест-
но, варьируют до бесконечности.

Короче говоря, любая классификация эмоций может
считаться «истинной» или «естественной», коль скоро
она удовлетворяет своему назначению, и вопросы вроде
«Каково истинное или типичное выражение гнева и
страха?» не имеют никакого объективного значения.
Вместо решения подобных вопросов мы должны выяс-
нять, как могла произойти та или другая экспрессия
страха или гнева, и это составляет, с одной стороны, за-
дачу физиологической механики, с другой—задачу ис-
тории человеческой психики, задачу, которая, как и все
научные задачи, по существу, разрешима, хотя и трудно,
может быть, найти ее решение. Немного ниже я при-
веду попытки, которые делались для этого.

Дополнительное доказательство в пользу моей гео-
рии. Если моя теория справедлива, то она должна под-
твердиться следующим косвенным доказательством. Со-
гласно теории, вызывая в себе произвольно при спокой-
ном состоянии духа так называемые внешние проявле-
ния той или другой эмоции, мы должны испытывагь и
саму эмоцию. Предположение это, насколько его можно
было проверить опытом, скорее подтверждается, чем
опровергается. Всякий знает, до какой степени бегство
усиливает паническое чувство страха и как может воз-
расти чувство гнева или печали, если дать волю их внеш-
ним проявлениям. Возобновляя рыдания, мы усили-
ваем в себе чувство горя, и каждый новый припадок
плача еще более вызывает горесть, пока не наступает.
наконец, успокоение, обусловленное утомлением и види-
мым ослаблением физического возбуждения. Всякий
знает, как в гневе мы доводим себя до высшей точки
возбуждения, воспроизводя несколько раз подряд внеш-
ние проявления этой эмоции.

Подавите в себе внешнее проявление страсти и она

замрет в вас. Прежде чем отдаться вспышке гнева, по-
пробуйте сосчитать до десяти — и повод к гневу пока-
жется вам до смешного ничтожным. Чтобы придать се-
бе храбрости, мы свистим и тем действительно придаем
себе уверенность. Но попробуйте просидеть целый день
в задумчивой позе, поминутно вздыхая и отвечая упав-
шим голосом на расспросы окружающих, и вы тем еще
усилите ваше меланхолическое настроение. В нрав-
ственном воспитании все опытные люди признали чрез-
вычайно важным правило: если мы хотим подавить в
себе нежелательное эмоциональное влечение, мы дол-
жны терпеливо и сначала хладнокровно воспроизводить
внешние движения, соответствующие желательным для
нас душевным настроениям. Результатом упорных уси-
лий в этом направлении будет то, что злобное, подав-
ленное состояние духа исчезнет и заменится радостным
и кротким настроением. Расправьте морщины на челе,
проясните взор, выпрямите корпус, заговорите в мажор-
ном тоне, весело приветствуя знакомых, и если у вас
не каменное сердце, то вы невольно поддадитесь мало-
помалу благодушному настроению.

Против сказанного можно привести тот факт, что,
по словам многих актеров, превосходно воспроизводя-
щих голосом, мимикой и телодвижениями внешние про-
явления эмоций, они при этом не испытывают никаких
чувств. Другие, впрочем, согласно свидетельству Арче-
ра, который собрал по этому вопросу среди актеров
любопытные статистические сведения, утверждают, чго
в тех случаях, когда им удавалось хорошо сыграть роль,
они переживали все соответствующие эмоции. Это раз-
ногласие между артистами объясняется весьма просто.
В экспрессии каждой эмоции внутреннее органическое
возбуждение может быть у некоторых лиц совершенно
подавлено, а вместе с тем в значительной степени ос-
лаблена и сама эмоция; другие же лица не обладают
такой способностью. Актеры, испытывающие во время
игры эмоции, не способны, не испытывающие эмоций —
способны совершенно диссоциировать и их экспрессию.

Ответ на возможное возражение. Мне могут возра-
зить, что иногда, задерживая проявления эмоции, мы ее
усиливаем. Мучительно то состояние духа, которое ис-
пытываешь, когда обстоятельства заставляют удержать-
ся от смеха; гнев, подавленный страхом, превращается
в сильнейшую ненависть. Наоборот, свободное прояв-
ление эмоций дает облегчение. Возражение это скорее

кажущееся, чем реально обоснованное.Во время экс-
прессии эмоция всегда чувствуется. После экспрессии,
когда в нервных центрах совершился нормальный раз-
ряд, мы более не испытываем эмоции. Но когда экспрес-
сия в мимике подавлена, внутреннее возбуждение в
груди и животе может проявляться с большей силой,
как, например, при подавленном смехе; иногда эмоция
вследствие комбинации вызывающего ее объекта с за-
держивающим ее влиянием перерождается в совершен-
но другую эмоцию, которая, быть может, сопровожда-
ется иным и более сильным органическим возбуждением.
Если бы я хотел убить врага, но не осмелился сделать
этого, моя эмоция была бы совершенно иной, чем та,
которая овладела бы мной в случае, когда бы я осу-
ществил свое желание. В общем это возражение несо-
стоятельно.

Более тонкие эмоции. В эстетических эмоциях теле-
сное возбуждение и интенсивность ощущений могут быть
слабы. Эстет может спокойно, без всякого телесного
возбуждения, чисто интеллектуальным путем, оценить
художественное произведение. Однако произведения ис-
кусства могут вызывать чрезвычайно сильные эмоции, и
в этих случаях опыт вполне гармонирует с нашими тео-
ретическими положениями. Согласно моей теории, ос-
новными источниками эмоции являются центростреми-
тельные токи. В эстетических восприятиях (например,
музыкальных) главную роль играют центростремитель-
ные токи независимо от того, возникают ли наряду с
ними внутренние органические возбуждения или нет. Са-
мо произведение искусства представляет объект ощуще-
ния, и поскольку эстетическое восприятие есть объект
непосредственно грубого, живо испытываемого ощуще-
ния, постольку и связанное с ним эстетическое наслаж-
дение грубо и ярко.

Я не отрицаю, что могут быть тонкие наслаждения,
иначе говоря, могут быть эмоции, обусловленные исклю-
чительно возбуждением центров совершенно независимо
от центростремительных токов. К таким чувствованиям
можно отнести чувство нравственного удовлетворения,
благодарности, любопытства, облегчения после решения
задачи. Но слабость и бледность этих чувствований, ког-
да они не связаны с телесными возбуждениями, весьма
резко контрастируют с более грубыми эмоциями. У лиц,
одаренных чувствительностью и впечатлительностью,
тонкие эмоции всегда бывают связаны с телесным воз-

буждением: нравственная справедливость отражается в
звуках голоса или в выражении глаз и т. п. То, что мы
называем восхищением, всегда связано с телесным воз-
буждением, хотя мотивы, вызвавшие его, могли быть
чисто ителлектуального характера. Если ловкое дока-
зательство или блестящая острота не вызывают в нас
настоящего смеха, если мы не испытываем телесного
возбуждения при виде справедливого или великодушно-
го поступка, то наше душевное состояние едва ли мож-
мо назвать эмоцией. Фактически здесь происходит про-
сто интеллектуальное восприятие явлений, которые от-
носятся нами к группе ловких, остроумных или спра-
ведливых, великодушных и т. д. Подобные состояния
сознания, заключающие в себе простое суждение, сле-
дует отнести скорее к познавательным, чем к эмоцио-
нальным душевным процессам.

Описание страха. На основании соображений, выска-
занных мной на с. 273, я не стану приводить здесь ника-
кого перечисления эмоций, никакой классификации и
никакого описания их симптомов. Почти все это чита-
тель может вывести из самонаблюдения и наблюдения
за окружающими. Впрочем, как образец лучшего опи-
сания симптомов эмоции я приведу дарвиновское опи-
сание страха: «Страху нередко предшествует изумление
и так тесно бывает с ним связано, что оба немедленно
оказывают действие на чувства зрения и слуха. В обоих
случаях глаза и рот широко раскрываются, брови при-
поднимаются. Испуганный человек в первую минуту
останавливается как вкопанный, задерживая дыхание и
оставаясь неподвижным, или пригибается к земле, как
бы стараясь инстинктивно остаться незамеченным. Серд-
це бьется быстро, с силою ударяясь в ребра, хотя край-
не сомнительно, чтобы оно при этом работало более
усиленно, чем обыкновенно, посылая больший против
обыкновенного приток крови ко всем частям тела, так
как кожа при этом мгновенно бледнеет, как перед на-
ступлением обморока. Мы можем убедиться в том, что
чувство сильного страха оказывает значительное влия-
ние на кожу, обратив внимание на удивительное мгно-
венно наступающее при этом выделение пота.

Потоотделение тем замечательнее, что поверхность
кожи при этом холодна (откуда возникло и выражение
«холодный пот»), между тем как при нормальном выде-
лении пота из потовых желез поверхность кожи быва-
ет горяча. Волосы на коже становятся при этом дыбом,

и поверхностные мышцы начинают дрожать. В связи с
нарушением нормального порядка в деятельности серд-
ца дыхание становится учащенным. Слюнные железы
перестают правильно действовать, рот высыхает и часто
то открывается, то снова закрывается. Я заметил гак-
же, что при легком испуге является сильное желание
зевать. Одним из наиболее характерных симптомов
страха является дрожание всех мышц тела, нередко оно
прежде всего замечается на губах. Вследствие этого, а
также вследствие сухости рта голос становится сиплым,
глухим, а иногда и совершенно пропадает (obstupui
steteruntque comae et vox faucibus haesit). <...> Когда
страх возрастает до агонии ужаса, мы получаем новую
картину эмоциональных реакций. Сердце бьется совер-
шенно беспорядочно, останавливается, и наступает об-
морок: лицо покрыто мертвенной бледностью; дыхание
затруднено, крылья ноздрей широко раздвинуты, губы
конвульсивно двигаются, как у человека, который зады-
хается, впалые щеки дрожат, в горле происходит гло-
тание и вдыхание, выпученные, почти не покрытые ве-
ками глаза устремлены на объект страха или безоста-
новочно вращаются из стороны в сторону (hue illuc
volvens oculos totumque pererrat). Говорят, что зрачки
при этом бывают непомерно расширены. Все мышцы
коченеют или приходят в конвульсивные движения, ку-
лаки попеременно то сжимаются, то разжимаются, не-
редко эти движения бывают судорожными. Руки быва-
ют или простерты вперед, или могут беспорядочно ох-
ватывать голову. Гагенауэр видел этот последний жест
у испуганного австралийца. В других случаях появля-
ется внезапное неудержимое стремление обратиться в
бегство, это стремление бывает столь сильно, что самые
храбрые солдаты могут быть охвачены внезапной пани-
кой» («Origin of the Emotions»).

Происхождение эмоциональных реакций. Каким пу-
тем различные объекты, вызывающие эмоцию, порож-
дают. в нас определенные виды телесного возбуждения?
Этот вопрос поднят весьма недавно, но были уже сде-
ланы с тех пор интересные попытки ответить на него.
Некоторые виды экспрессии можно рассматривать как
повторение в слабой форме движений, которые прежде
(когда еще они выражались в более резкой форме) бы-
ли полезны для индивида. Другие виды экспрессии мож-
но считать воспроизведением в слабой форме движений,
которые при иных условиях являлись необходимыми фи-

зиологическими дополнениями полезных движений. При-
мером подобных эмоциональных реакций при гневе или
страхе может служить прерывистость дыхания, которая
представляет, так сказать, органический отголосок, не-
полное воспроизведение того состояния, когда человеку
приходилось действительно тяжело дышать в борьбе с
врагом или в стремительном бегстве. Таковы по край-
ней мере догадки Спенсера по этому вопросу, догадки,
подтвержденные со стороны других ученых. Спенсер
также, насколько мне известно, первым высказал пред-
положение, что другие движения при страхе и гневе
можно рассматривать в качестве рудиментарных дви-
жений, которые первоначально были полезными.

«Испытывать в слабой степени,— говорит он,— пси-
хические состояния, сопровождающие получение ран
или обращение в бегство,— значит, чувствовать то, что
мы называем страхом. Испытывать в слабой степени
душевные состояния, связанные со схватыванием добы-
чи, убиванием и съедением ее, все равно что желать
схватить добычу, убить и съесть.•<...> Сильный страх
выражается криком, стремлением к бегству, сердечным
трепетом, дрожью,— словом, симптомами, сопровождаю-
щими действительные страдания, испытываемые от объ-
екта, который внушает нам страх. Страсти, связанные
с разрушением, уничтожением чего-нибудь, выражают-
ся в общем напряжении мышечной системы, в скреже-
те зубами, выпусканин когтей, расширении глаз и фыр-
кании — все это слабые проявления тех действий, кото-
рыми сопровождается убивание добычи. К этим объек-
тивным данным всякий может прибавить из личного
опыта немало фактов, значение которых так же понят-
но. Каждый может на самом себе убедиться, что душев-
ное состояние, вызываемое страхом, заключается в
представлении некоторых неприятных явлений, ожидаю-
щих нас впереди, и что душевное состояние, вызывае-
мое гневом, заключается в представлении действий, свя-
занных с причинением кому-нибудь страдания».

Принцип переживания в слабой форме реакций, по-
лезных для нас при более резком столкновении с объ-
ектом данной эмоции, нашел себе немало приложений
в опыте. Такие мелкие детали, как оскаливание зубов,
обнажение верхних зубов, скашивание рта на сторону,
рассматриваются Дарвином как нечто унаследованное
нами от предков, которые имели большие глазные зубы
(клыки) и при нападении на врага оскаливали их (как

286.

это делают собаки). Подобным же образом, согласно
Дарвину, поднимание бровей при направлении внима-
ния на что-нибудь внешнее, раскрывание рта при изум-
лении обусловлены полезностью этих движений. Под-
нимание бровей связано с открыванием глаз, чтобы луч-
ше видеть, раскрывание рта — с напряженнейшим слу-
шанием и быстрым вдыханием воздуха, обыкновенно
предшествующим мышечным напряжениям. По Спенсе-
ру, расширение ноздрей при гневе есть остаток дей-
ствий, к которым прибегали наши предки, вдыхая носом
воздух во время борьбы, когда они захватывали зуба-
ми часть тела противника (!). Дрожь во время страха,
по мнению Мантегацца, имеет своим назначением разо-
гревание крови (!). Вундт полагает, что покраснение ли-
ца и шеи есть процесс, уравновешивающий давление на
мозг крови, приливающей к голове вследствие внезап-
ного возбуждения сердца,

Вундт и Дарвин утверждают, что то же назначение
имеют слезы: вызывая прилив крови к лицу, они от-
влекают ее от мозга. Сокращение мышц около глаз,
которое в детстве предохраняет глаза от чрезмерного
прилива крови во время крика у ребенка, сохраняется у
взрослых в виде нахмуривания бровей, которые всегда
немедленно хмурятся, когда мы сталкиваемся с чем-ни-
будь неприятным или трудным. «Так как привычка
хмуриться перед каждым припадком крика или плача
поддерживалась у детей в течение бесчисленного ряда
поколений,— говорит Дарвин,— то она прочно ассоции-
ровалась с чувством наступления чего-то бедственного
или неприятного. Затем при аналогичных условиях она
возникла и в зрелом возрасте, хотя никогда не дохо-
дила до припадка плача. Крик и плач мы начинаем
произвольно подавлять в ранний период жизни, от на-
клонности же хмуриться едва ли можно когда-либо оту-
читься».

Другой принцип, которому Дарвин, по-видимому, не
отдает полной справедливости, может быть назван прин-
ципом аналогичного реагирования на аналогичные чув-
ственные стимулы. Есть целый ряд определений, кото-
рые мы употребляем в качестве метафор, говоря о впе-
чатлениях, принадлежащих различным чувственным об-
ластям: опытные впечатления всевозможных классов
могут быть сладки, богаты или прочны, ощущения всех
классов могут быть остры. Согласно с этим Вундт и
Пидерит рассматривают многие из наиболее выразитель-

пых реакций на моральные мотивы как символически
употребляемые выражения вкусовых впечатлений. Наше
отношение к впечатлениям, имеющим аналогию с ощу-
щениями сладкого, горького, кислого, выражается в
движениях, сходных с теми, которыми мы передаем со-
ответствующие вкусовые впечатления. «Все душевные
состояния, которые язык метафорически обозначаег горь-
кими, терпкими, сладкими, характеризуются мимиче-
скими движениями рта, представляющими аналогию с вы-
ражением соответствующих вкусовых впечатлений. Ана-
логичная мимика наблюдается в выражениях отвра-
щения и довольства. Выражение отвращения есть на-
чальное движение для извержения рвоты; выражение
довольства аналогично улыбке человека, сосущего что-
нибудь сладкое или пробующего что-нибудь губами.

Обычный жест отрицания — вращение головы из
стороны в сторону около ее оси — есть остаток того дви-
жения, которое обыкновенно производят дети, чтобы вос-
препятствовать чему-нибудь неприятному проникнуть им
в рот, и которое можно постоянно наблюдать в детской.
Это движение возникает у нас в случае, когда стимулом
является даже простая идея о чем-нибудь неблагопри-
ятном. Подобным же образом утвердительное кивание
головы представляет аналогию с нагибанием ее для
принятия пищи. У женщин аналогия между движения-
ми, связанными вполне определенно первоначально с
обонянием, и выражением морального и социального
презрения и антипатии настолько очевидна, что не тре-
бует пояснений. При удивлении и испуге мы мигаем,
хотя для глаз наших нет никакой опасности; отворачи-
ванис глаз на мгновение может служить вполне надеж-
ным симптомом того, что ваше предложение пришлось
не по вкусу данному лицу и вас ожидает отказ». Этих
примеров достаточно для того, чтобы показать, что та-
кие движения экспрессивны по аналогии.

Но если некоторые из наших эмоциональных реак-
ций можно объяснить при помощи двух указанных на-
ми принципов (а читатель, наверное, уже успел убе-
диться, как проблематично и искусственно при этом
объяснение весьма многих случаев), то все-таки оста-
ется много эмоциональных реакций, которые вовсе нель-
зя объяснить и они должны рассматриваться нами в
настоящее время как чисто идиопатические реакции на
внешние раздражения Сюда относятся своеобразные
явления, происходящие во внутренностях и внутренних

железах, сухость во рту, понос и рвота при сильном
страхе, обильное выделение мочи при возбуждении кро-
ви и сокращение мочевого пузыря при испуге, зеваниь
при ожидании, ощущение «куска в горле» при сильной
печали, щекотание в горле и усиленное глотание в за-
труднительном положении, «сердечная тоска» при бояз-
ни, холодное и горячее местное и общее выделение по-
та, краснота кожи, а также некоторые иные симптомы,
которые хотя и существую!, вероятно, но еще недоста-
точно отчетливо выделены среди других и не получили
особого названия. По мнению Спенсера и Мантегацца,
дрожь, наблюдаемая не только при страхе, но и при
многих других возбуждениях, есть явление чисто пато-
логическое. Таковы и другие сильные симптомы ужа-
са — они вредны для существа, испытывающего их.
В таком сложном образовании, как нервная система,
должно существовать много случайных реакций, эти ре-
акции не могли бы развиваться совершенно самостоя-
тельно благодаря одной лишь пользе, которую они
смогли представлять для организма. Морская болезнь,
боязнь щекотки, застенчивость, любовь к музыке, на-
клонность к различным опьяняющим напиткам должны
были возникнуть случайным путем. Было бы нелепо
утверждать, что ни одна из эмоциональных реакций не
могла бы возникнуть таким мнимо случайным путем.

Глава XXV.Инстинкт

Что такое инстинкт? Обыкновенно инстинкт определяют
как способность действовать целесообразно, но без со-
знательного предвидения цели и без предварительной
выучки производить данное действие. Инстинкты нахо-
дятся в функциональной связи с нашей организацией.
Можно сказать, что каждый орган связан с известным
прирожденным приспособлением, необходимым для его
применения к делу.

Все действия, называемые нами инстинктивными,
можно подвести под общий тип рефлекса; все они вы-
зываются воздействием чувственного раздражения на
тело животного на расстоянии или через непосредствен-
ное прикосновение. Кошка бежит за мышью, но обра-
щается в бегство или принимает оборонительное поло-
жение при виде собаки, остерегается падать со стен
или с деревьев, избегает огня и воды и т. д. не потому,

19 —833

что имеет какие-либо понятия о жизни и смерти, о лич-
ности и самосохранении. По всей вероятности, в ее уме не
настолько выработались эти понятия, чтобы быть из-
вестными руководящими принципами. В каждом от-
дельном случае кошка руководствуется лишь непосред-
ственными впечатлениями, и руководствуется совершен-
но непроизвольно. Она уж так организована, что чуть
завидит нечто бегущее, называемое мышью, сейчас же
должна броситься за этим существом; встретится со
страшным лающим животным, называемым собакой,
сейчас же должна обратиться в бегство, если собака на-
ходится в некотором отдалении, или ощетиниться и
выпустить когти, если собака — в нескольких шагах; она
должна остерегаться попасть лапой в воду или мордой
в огонь. Нервная система кошки представляет предор-
ганизованный комплекс реакций — эти реакции так же
механически предопределены, как чихание, и находятся
совершенно в таком же отношении к вызывающим их
раздражениям, как и это последнее. Хотя физиолог и
имеет право рассматривать эти реакции как частный
случай простых рефлексов, однако он не должен забы-
вать, что в животном они вызываются определенным
чувственным впечатлением, восприятием или образом.

На первый взгляд такая точка зрения должна пока-
заться странной, так как она предполагает заранее за-
ложенным в организацию животного множество приспо-
соблений к тем объектам, среди которых ему предстой г
жить. Может ли идти так далеко и быть столь сложным
взаимное приспособление организации животного и ок-
ружающей обстановки? Неужели каждое существо рож-
дается приспособленным к определенным объектам по-
добно тому, как ключи бывают приноровлены к зам-
кам? Все это, без сомнения, необходимо допустить.
Каждый уголок Вселенной, даже наша кожа и внутрен-
ности заполнены живыми существами, органы которых
приспособлены к окружающим условиям, к поглощению
и перевариванию находящейся там пищи и к самоза-
щите в случае опасности, какая там может встретить-
ся. И тонкость приспособления в строении животного
беспредельна. Так же беспредельна приспособленность
во взаимных отношениях живых существ.

Старинные сочинения об инстинкте представляют
бессодержательный набор слов, потому что их авторы
никогда не доходили до этой простой и определенной
гочки зрения на данный предмет, высказывая в туман»

ных выражениях изумление перед способностями жи-
вотных к ясновидению и пророческим предчувствиям,
далеко превосходящим умственные силы человека, и
прославляя благодеяние Бога, сообщившего им такой
дар. Но первое благодеяние Бога по отношению к жи-
вотным заключается в том, что он их одарил нервной
системой, и если мы обратим внимание на это обстоя-
тельство, то окажется, что инстинкт—явление удиви-
тельное ровно настолько, насколько удивительны все во-
обще явления жизни.

Всякий инстинктесть импульс. Спорить о том, сле-
дует ли называть инстинктами такие импульсы, как по-
краснение, чихание, кашель, улыбка и т. п., значило бы
спорить о словах. И там, и тут психологический про-
цесс совершенно тождественный. Шнейдер в высшей
степени живо и интересно написанной книге «Der
Thierieche Wille» подразделяет импульсы (Friebe) на
чувственные, предметные и идейные. Наклонность ежить-
ся от холода есть чувственный импульс; стремление по-
вернуться при виде бегущих и бежать за ними — пред-
метный импульс, связанный с восприятием внешних
объектов; стремление искать кров во время ветра и дож-
дя — идейный. Отдельное сложное инстинктивное дей-
ствие может заключать в себе последовательное про-
буждение всех импульсов. Так, голодный лев начинаем
искать добычу вследствие возникновения в нем образа
добычи в связи с желанием овладеть ею; он начинае!
выслеживать ее, когда до его носа, уха или глаза до-
ходит чувственное впечатление, указывающее на то, что
добыча находится на некотором расстоянии; он набра-
сывается на нее, если она в испуге обращается в бег-
ство или если расстояние от нее очень невелико; он
принимается разрывать и пожирать ее, когда его зубы
и когти прикасаются к ней. Выискивание, выслежива-
ние, нападение и пожирание соответствуют четырем
различного рода комплексам мышечных сокращений, и
каждый из этих комплексов вызывается особыми, толь-
ко ему одному соответствующими раздражениями.

Почему же различные животные производят дейст-
вия, которые кажутся нам столь странными и возника
ют, по видимому, под влиянием столь несоответствую-
щих стимулов? Почему, например, курица обрекает се-
бя на скуку, принимаясь высиживать яйца, по-видимо-
му, в крайне непривлекательном для нее гнезде? Неуже-
ли потому, что она обладает пророческим предвидени-

Ш*-

ем результатов высиживания? Мы можем дать на это
ответ лишь ad hominem — сообразуясь с нашей соб-
ственной психикой. Почему мы предпочитаем обыкно-
венно ложиться на мягкие постели, а не на голый пол?
Почему, находясь в комнате, мы из 100 раз 99 норовим
быть лицом к середине комнаты, а не к стене? Почему
мы предпочитаем порцию баранины с бутылкой шам-
панского куску твердого сухаря с грязной водой? По-
чему известная барышня так увлекает собой молодого
человека, что для него всё, относящееся к ней, становит-
ся дороже всего на свете?

На это можно только сказать, что таковы челове-
ческие влечения и каждое существо имеет свои влече-
ния и без всяких рассуждений руководствуется ими в
своих поступках. Можно анализировать влечения с на-
учной точки зрения и найти, что почти все они полезны
для данного существа. Но мы следуем им, не имея в
виду их полезности, но чувствуя, что это единственный
присущий нам от природы образ действия. Из биллио-
на людей не найдется и одного, который, садясь за
обед, принимался бы размышлять о пользе кушаний.
Люди едят, потому что пища приятна на вкус и вызы-
вает желание продолжать есть. Если вы кого-нибудь
спросите, почему он ест то, что имеет такой именно
вкус, а не иной, то он не отнесется к вам как к мудре-
цу, заслуживающему уважения, а осмеет вас как глупца.
Связь между определенными вкусовыми ощущениями и
вызываемыми ими действиями представляет нечто
само собой понятное (selbstverstandlich), как бы апри-
орный синтез, не нуждающийся в дальнейшем объясне-
нии. Надо, чтобы у человека, по выражению Беркли, за-
шел ум за разум от излишней учености и тогда он ус-
мотрит в естественнейших процессах нечто странное и
станет задаваться вопросом, почему люди производят
такие, а не иные инстинктивные действия. Метафизик
способен ставить вопросы вроде следующих: «Почему
мы улыбаемся, а не хмуримся, когда веселы? Почему
мы не можем с толпой говорить так спокойно, как со
своим приятелем? Почему именно та, а не другая ба-
рышня сводит нас с ума?» Простой смертный может
одно только ответить метафизику: «Само собой понят-
но, отчего мы улыбаемся, отчего наше сердце начинает
биться, когда мы обращаемся к толпе, отчего каждый
из нас увлекается той, а не другой барышней и видит в
ней чудную душу в прелестной телесной оболочке, су-

щество, которое самой природой очевиднейшим образом
предназначено быть предметом вечной любви!»

Для животного, производящего известные действия
в присутствии известного объекта, инстинкты, по асей
вероятности, являются также чем-то непосредственно
данным. Для них значение инстинкта так же самооче-
видно, как и для нас. Для льва предметом любви слу-
жит львица, для медведя — медведица. Наседке должна
казаться чудовищной мысль о существах, для которых
гнездо куриных яиц не представляет такого драгоцен-
ного удобного для сидения предмета, каким оно пред-
ставляется ей.

Итак, мы можем с уверенностью сказать: как ни
странны для нас иногда инстинкты животных, наши ин-
стинкты должны казаться им не менее странными. А от-
сюда мы можем заключить, что для животного, руко-
водствующегося инстинктом, каждое детальное действие
в данном инстинкте понятно само собой и кажется ино-
гда единственно правильным и разумным способом
действия. Данный инстинкт мотивируется исключительно
самим собой. Что может удержать муху от чувствен-
ного возбуждения, связанного с выделением яиц, когда
она, наконец, нашла подходящий листок, падаль или ку-
сок навоза, на котором ей кажется всего удобнее поло-
жить яйца? Разве процесс кладки яиц не представля-
ется для нее сам по себе в эту минуту необходимым?
Разве она думает при этом о будущем своем потом-
стве и его пропитании?

Инстинкты не всегда бывают слепы и неизменны.
Весьма часто высказывают мысль, будто человек отли-
чается от низших животных почти полным отсутствием
инстинктов, место которых в нем занимает «разум». Два
теоретика, не уяснившие себе толком основных понятий
об инстинкте, могли бы поднять по этому поводу со-
вершенно бесплодный спор, мы же, разумеется, не бу-
дем спорить о словах там, где факты достаточно ясны.
Человек обладает гораздо большим числом импульсов,
чем любое из низших животных, и каждый из этих им-
пульсов, взятый сам по себе, так же «слеп», как любой
низший инстинкт, но благодаря развитию памяти, реф-
лексии человек в состоянии сознавать каждый из этих
импульсов в отдельности, после того как он однажды
испытал их, узнал их результаты и может их предви-
деть. При этом условии можно сказать, что импульс со-
вершается нами отчасти по крайней мере ввиду его ре-

зультатов. Ясно, что всякое инстинктивное действие, бу-
дучи раз повторено животным, обладающим памятью,
перестает быть «слепым» и должно ровно постольку со-
провождаться предвидением цели, к которой оно ведет,
поскольку животное ранее могло узнать эту цель.

Насекомое, кладущее яйца в таком месте, где оно
никогда не наблюдает вылупления из них потомства,
должно всегда «слепо» класть яйца, но курица, вывед-
шая однажды цыплят, едва ли будет сидеть на втором
гнезде с яйцами совершенно «слепо», не предвидя по-
явления на свет этих цыплят. Во всяком другом случае,
аналогичном данному, у животного должна быть из-
вестная степень предвидения результатов, и поскольку
предвидение касается желательного или нежелательного
результата, постольку оно может способствовать им-
пульсу или задерживать его. Мысль о цыплятах, быть
может, побуждает курицу терпеливее высиживать яйца;

в то же время воспоминание о благополучном бегстве из
мышеловки, возникнув в уме крысы, должно удержи-
вать ее от импульса взять приманку, лежащую в чем-
нибудь похожем на мышеловку. Если мальчик видит
толстую жабу, в нем (особенно в компании приятелей)
легко может возникнуть неудержимый импульс разда-
вить ее камнем, причем можно предположить, что он
совершенно «слепо» повинуется этому импульсу. Но вид
умирающей жабы со сложенными лапками может выз-
вать в нем мысль о жестокости поступка или напомнит
мальчику о том, что страдания животных сходны с его
собственными. Поэтому, когда при виде другой жабы
он снова почувствует соблазн раздавить ее, в его голове
возникнет мысль, которая не только удержит его от
жестокости, но может вызвать в нем добрые чувства и
сделать защитником жабы перед его не столь умудрен-
ным опытом приятелем.

Итак, ясно: как бы животное ни было богато одаре-
но от природы инстинктами, конечные результаты его
действий могут значительно изменяться, если инстинкты
сочетаются с личным опытом, если к импульсам при-
мешивается влияние памяти, ассоциации идей, ожида-
ния. Объект О, вызывающий в животном инстинктивную
реакцию Л, сам по себе должен иметь результатом
именно эту реакцию, но для животного О стало с тече-
нием времени знаком, указывающим на близость Р, ко-
торое вызывает в животном импульс В, равный Л по
силе, но совершенно не сходный с ним. Таким образом,

при встрече с О в животном происходит борьба за пре-
обладание между непосредственным импульсом Л и
более отдаленным В. При этом единообразие и роковой
характер инстинкта могут быть для наблюдателя столь
мало очевидны, что может показаться, будто объект О
вовсе не вызывает в данном животном какой-либо ин-
стинктивной реакции. А между тем думать так было бы
величайшей ошибкой! Инстинкт, связанный с объектом
О, в данном случае налицо, только он из-за осложняю-
щего влияния ассоциационного механизма пришел в
столкновение с инстинктом, который связан с объек-
том Р.

Теперь мы можем убедиться, какие плодотворные
выводы позволяет сделать наша простая физиологиче-
ская точка зрения на природу инстинкта. Если инстинкт
есть простой двигательный импульс, возникающий под
влиянием внешнего раздражения и обусловленный неко-
торой предшествующей в нервных центрах животного
рефлекторной дугой, то он, конечно, должен подчинять-
ся тем общим законам, каким следуют нервные дуги.
Одна из особенностей их возбуждения — подвержен-
ность влиянию других процессов, происходящих в то же
время в организме. Безразлично, прирожденны ли эти
дуги, образовались ли они самопроизвольно впослед-
ствии или выработались в силу привычки,— во всех этих
случаях они вступают во взаимодействие с другими ду-
гами, то одерживая перевес над их влиянием, то усту-
пая последнему и пропуская через себя посторонние токи.

С мистической точки зрения инстинкт следовало бы
считать чем-то неизменным. С физиологической точки
зрения следует ожидать, что в инстинктах должны обна-
руживаться случайные уклонения у всякого животного,
у которого число отдельных инстинктов велико и мно-
гие из них могут возникать под влиянием того же внеш-
него раздражения. В инстинктах каждого высшего жи-
вотного такие отклонения наблюдаются во множестве.
Перед нами элементарная форма инстинктивной жизни
в замаскированном виде во всех тех случаях, когда у
животного значительно развита способность к различе-
нию; когда разряд возбуждения происходит в рефлек-
торной дуге под одновременным влиянием нескольких
раздельных чувственных стимулов; когда животное не
поддается импульсу непосредственно, ограничившись
определением рода стимула и не разбирая, к какому
виду относится он, при каких обстоятельствах появился;

когда, наконец, различные индивиды и различные об-
стоятельства могут влиять на животных различным об-
разом.

Вся история взаимных отношений между людьми и
низшими дикими животными заключается в том, что мы
умеем судить о вещах не по одной их внешности, жи-
вотные же, отдаваясь непосредственному впечаглению,
идут на приманки и делаются нашими жертвами. При.
рода дала им менее совершенную по сравнению с нами
организацию, заставляя их делать всегда то, что лишь в
большинстве случаев целесообразно. В природе гораздо
более червей, свободно ползающих, чем червей, наде-
тых на крючки удочек, потому природа внушила рыбам;

«Хватайте всякого червяка, какой только попадется,
рискуя попасться на крючок». Но чем выше животный
тип, чем ценнее его жизнь, тем менее природа застав-
ляет его рисковать. Где тот же предмет может оказать-
ся то пищей, то опасной приманкой; где общительный
характер животного заставляет его различать в отдель-
ных индивидах друзей или соперников, смотря по об-
стоятельствам; где каждый впервые видимый объект
рассматривается сразу как нечто вредное или полезное,
там природа влагает в животное стремление реагиро-
вать на многие классы объектов прямо противополож-
ным образом и предоставляет решающее влияние в
пользу того или другого импульса мелким частным осо-
бенностям отдельных случаев. Так, и в человеке, и в
других млекопитающих, и в высших породах птиц жад-
ность и подозрительность, застенчивость и похоть,
скромность и тщеславие, общительность и угрюмость
равным образом быстро приходят во взаимное столкно-
вение и равным образом находятся в неустойчивом рав-
новесии. Все это природные импульсы, первоначально
совершенно «слепые», порождающие двигательные ре-
акции строго определенного типа. Следовательно, каж-
дый из них есть инстинкт, т. е. подходит под обычное
определение инстинкта, но все они противоположны друг
другу, и в каждом отдельном случае тот или другой
частный опыт делает между ними выбор. Проявляя ин-
стинкты, животное перестает действовать «инстинктив-
но» и становится, по-видимому, существом, ведущим
интеллектуальную жизнь, колеблющимся между раз-
личными альтернативами и делающим между ними вы-
бор не потому, что оно не имеет вовсе инстинктов, но
скорее потому, что оно обладает таким множеством ин-

стинктов, что они, приходя во взаимное столкновение,
модифицируют конечный результат.

Итак, мы смело можем сказать: сколь ни кажутся
иногда неопределенными реакции человека на окружаю-
щие условия по сравнению с реакциями низших жи-
вотных, неопределенность эта, по всей вероятности, про-
исходит не оттого, что последние располагают такими
импульсами к деятельности, которых нет у человека.
Наоборог, человек располагает всеми импульсами к дей-
ствию, какие имеются у животных, и, сверх того, еще
множеством других. Иными словами, с физиологиче-
ской точки зрения между инстинктивными и разумными
действиями нет никакого антагонизма. Сам по себе
разум не может задерживать импульсы; единственное,
что может нейтрализовать данный импульс, есть им-
пульс в противоположном направлении. Впрочем, разум
может сделать вывод, который, подействовав на вооб-
ражение, способен изменить направление импульса, и,
следовательно, хотя наиболее разумное животное есть
в то же время наиболее одаренное инстинктивными
импульсами, однако оно никогда не кажется автоматом,
действующим роковым образом, каким должно казать-
ся животное, руководимое только инстинктом.

Два фактора, нарушающих единообразие инстинктов.
В жизни взрослого животного инстинкты могут быгь за-
маскированы двумя другими факторами: 1) задержи-
вающим влиянием привычек, 2) своим преходящим ха-
рактером.

Закон задерживающего влияния привычек заклю-
чается в следующем. Когда объект, принадлежащий из-
вестному классу, вызывает в животном определенную
реакцию, то нередко животное начинает предпочитать
первый экземпляр данного класса, на который оно реа-
гировало, и перестает реагировать на другие экземпля-
ры того же класса.

Животные даже низших видов предпочитают опре-
деленный угол для житья, определенную самку, опре-
деленное пастбище, определенный вид пищи, вообще
определенные объекты среди множества им подобных.
«Блюдечко» обыкновенно прикрепляегся постоянно к
одной и той же части скалы, а морской рак возвраща-
ется в тот же облюбованный им уголок на дне моря.
Зайцы испражняются всегда в одном и том же месте,
птица норовит каждый год свить гнездо на том же суку
дерева. Во всех этих случаях животное, предпочитая

известный объект, относится безразлично ко всем дру-
гим подобным объектам, что физиологически можно
объяснить только задерживающим влиянием прежних
импульсов, вошедших в привычку, на новые аналогич-
ные импульсы.

Обладая своим домом, своей женой, мы становимся
удивительно индифферентны к домам и женам других,
как бы они ни были привлекательны. Немногие из нас
настолько отважны, чтобы относиться к любой пище с
полнейшим равнодушием: для большинства из нас не-
привычное меню представляет нечто противное. Мы
склонны думать, что не знакомые нам лица, особенно
приехавшие из дальних городов, не представляют ника-
кого интереса для знакомства. Тот первоначальный им-
пульс, который побудил нас к приобретению дома, за-
ключению брака, установлению дружеских отношений,
определенного образа питания, сразу заставил нас
истратить весь запас энергии, так что новые, аналогич-
ные впечатления не вызывают у нас никакой реакции.
Наблюдая эту невосприимчивость человека ко множе-
ству впечатлений, иной психолог способен прийти к за-
ключению, что у людей не существует никакой инстинк-
тивной наклонности к известным объектам. На самом
деле наклонности эти существовали, но в смешанном
виде или существовали даже в виде простого, чистого
инстинкта, пока не образовалась привычка. Она, овла-
дев каким-нибудь инстинктивным стремлением, сужива-
ет его область, заставляя нас реагировать только на ос-
военный объект, хотя и другие объекты могли бы так
же легко стать для нас привычными, если бы попались
нам на глаза первыми.

Другой пример задерживающего влияния привычки
на инстинкт мы имеем тогда, когда тот же класс объ-
ектов рызывает прямо противоположные импульсы. При
этом импульс, которому мы первоначально следуем, бу-
дучи направлен на один из объектов данного класса,
может сделать навсегда невозможным возникновение в
нас противоположного импульса по отношению к любо-
му объекту данного класса. Определенное отношение к
известному экземпляру данного класса может сделать
действительно невозможным для нас противоположное
отношение ко всему классу. Например, в ребенке жи-
вотное может вызывать два прямо противоположных
импульса: или стремление приласкать его, или стрем-
ление бежать от него в страхе. Если, например, собака

при первой попытке ребенка погладить ее оскалит зубы
или укусит его и тем сильно испугает малыша, го могут
пройти годы, прежде чем ребенок снова почувствует
импульс приласкать собаку.

В то же время величайшие по своей природе враги,
если их воспитывать с раннего детства вместе и требо-
вать от них строгой дисциплины, образуют ге счастли-
вые семейства друзей-животных, которых показывают в
зверинцах. Новорожденные животные не имеют ин-
стинкта страха и явно выказывают свою беспомощ-
ность, легко даваясь в руки. С возрастом, правда, они
дичают и, если их оставить на воле, вскоре уже не
подпускают к себе человека на близкое расстояние.
Фермеры, обитатели дикой местности в Адирондаке, го-
ворили мне об очень большой неприятности, когда ко-
рова, заблудившись, телится в лесу и ее с новорожден-
ным находят через неделю и больше. Такие телята со-
вершенно дики, бегакп так же быстро, как и лани, и
нужно употребить насилие, чтобы овладеть ими. Теля-
та же, при которых люди находились в первые дни их
жизни, когда инстинкт привязанности проявляйся с
особенной силой, редко обнаруживают дикость и не бо-
ятся посторонних.

То же явление в очень характерной форме наблюда-
ется среди кур. Описание соответствующих фактов мы
находим в удивительной статье об инстинкте Спалдинга
(Macmilians Magazine. 1873. Febr.). Один и тот же объ-
ект, например человек, может вызывать в цыплятах про-
тивоположные инстинкты привязанности или страха.
Если цыпленок родился в отсутствие курицы, го он
«обыкновенно следует за любым движущимся предме-
том, руководствуясь одним чувством зрения: он безраз-
лично следует за уткой, курицей и человеком. Недогад-
ливые зрители, видя, как однодневные цыплята бегали
за мной и отзывались на мой свисгок, в то время как
более старшие цыплята следовали за мной лишь изда-
ли, полагали, что я обладаю над этими существами какой-
то таинственной властью. Между тем я просто приучил
их раньше всего к себе; следуя за мной, они руковод-
сгвовались прирожденным, предшествующим опыту ин-
стинктом: ухо направляло их к полезному предмету
сообразно с издаваемым им звуком».

Но если цыпленок видит человека впервые в ют мо-
мент, когда испытывает сильный страх, получаются
прямо противоположные явления. Спалдинг держал в

продолжение четырех дней новорожденных цыплят с
завязанными глазами и следующим образом описывает
их дальнейшее поведение: «Каждый из них, когда я раз-
вязал ему глаза, обнаруживал по отношению ко мне
величайший страх и бросался в сторону от меня всякий
раз, как я пытался к нему подойти. Стол, на котором я
снял с их глаз повязки, находился возле окна, и все
они, как только я снял повязки, принялись один за дру-
гим биться в стекла, как дикие птицы. Один из них
спрятался между книг, забился в угол и долгое время
дрожал там всем телом. Можно догадываться о причи-
не странного, совершенно исключительного одичания
птиц, но пока я ограничусь простым указанием на это
своеобразное явление. Каково бы ни было значение той
резкой перемены, которая произошла в их психическом
складе (развяжи я им глаза днем раньше — они бежа-
ли бы не от меня, а ко мне), во всяком случае эта пе-
ремена не могла быть результатом тех изменений, ко-
торые произошли в организме цыплят». Описанное
Спалдингом явление вполне аналогично приведенному
мной выше наблюдению фермеров в Адирондаке над
одичалыми телятами. Два противоположных инстинкта,
относящихся к тому же объекту, созревают последова-
тельно один за другим. Если первый из них порождает
привычку, она будет влиять задерживающим образом
на развитие второго инстинкта по отношению к данно-
му объекту. Все животные в самую раннюю пору мла-
денчества ручные. Привычки, образующиеся у них в
это время, ограничивают проявление диких инстинктов,
которые впоследствии достигают полного развития.

Теперь посмотрим, в чем заключается закон измен-
чивости инстинктов, который может быть сформулиро-
ван так: многие инстинкты созревают в известном воз-
расте и затем мало-помалу исчезают. Поэтому, с1алки-
ваясь в период наибольшего развития данного инстинк-
та с соответствующими ему объектами, мы приобрегаем
привычку реагировать на эти объекты определенным
образом. Привычка сохраняется у нас и тогда, когда
первоначальный инстинкт уже исчез Если же нам не
удалось столкнуться с соответствующими данному ин-
стинкгу объектами, то у нас не образуется никакой при-
вычки, и впоследствии, встречаясь в жизни с этими
объектами, и животные, и люди не реагируют на них
так, как они инстинктивно реагировали бы в более ран-
нюю пору жизни.

Без сомнения, деятельносгь этого закона имеег огра-
ниченную область. Некоторые инстинкты гораздо менее
преходящи по сравнению с другими (инстинкты, связан-
ные с питанием и самосохранением, почти неизменны);

другие периодически то пропадают, то возвращаются с
новой силой, например инстинкты случки и выведения
дегенышей. Впрочем, закон изменчивости инстинктов
хотя и не имеет абсолютного значения, однако широко
распространен в животном мире. Это лучше всею вид-
но на частных примерах. В приведенных нами выше
фактах отношение кур и телят к человеку было обус-
ловлено тем, образовывалась или не образовывалась у
них соответствующая привычка в течение первых дней
жизни, и потому понятно, отчего инстинкт следования
за кем-нибудь и привязанности через несколько дней
исчезал и заменялся инстинктом бегства от опасности.
Преходящий характер инстинкга привязанности у цып-
ляг можно наблюдать по их отношению к наседке. Спал-
динг держал несколько цыплят, пока они не подросли,
в стороне от матери, и вот что он о них рассказывает:

«Цыпленок, не слышавший в течение первых восьми дней
жизни призывного крика матери, начинает относиться
к нему совершенно безразлично, как к постороннему
звуку. <....> Про одного из цыплят я наверное знаю,
что, будучи продержан первые десять дней жизни в
стороне от матери, он начал дичиться ее. Наседка гоня-
лась за ним, всячески стараясь приманить его, но он
упорно уклонялся от курицы, вбегая в дом или броса-
ясь к первому встречному человеку. Цыпленок упорно
продолжал это делать, даже когда его неоднократно
стегали прутиком и вообще жестоко обращались с ним.
Его посадили на ночь под наседку, но утром он опять
покинул ее».

Инстинкт сосания у всех млекопитающих зрелый уже
в момент рождения и ведет к привычке брать грудь,
привычке, когорая у людей может сохраняться благо-
даря ежедневному упражнению гораздо долее обычных
12—18 мес. Но сам по себе инстинкт этот преходящ, и
нелегко заставить взять грудь ребенка, которого в пер-
вые дни жизни почему-либо кормили с ложки, не давая
ему вовсе груди. То же наблюдалось и на телятах. Ес-
ли корова околела, или она не имеет молока, или не да-
ет теленку сосать первых два дня и приходится кормить
его из рук, то трудно заставить его сосать молоко, ког-
да к нему присгавят новую кормилицу. Та легкость, с

?01

какой можно путем искусственного кормления отучить
животное кормигься от матери, показывает, что инс-
тинкт сосания должен впоследствии совершенно исчез-
нуть.

Тот факт, что инстинкты отличаются преходящим
характером и что проявления позднейших инстинктов
могут модифицироваться под влиянием привычек, сло-
жившихся от действия более ранних инстинктов, пред-
ставляет гораздо более философское объяснение приро-
ды инстинкта, чем предположение об их «искажении»
или «о выходе их из границ обычной нормы».

Я имел случай наблюдать шотландскую таксу, ко-
торая родилась в декабре на земляном полу конюшни
и через шесть недель была перенесена в дом с коврами
на полу. Там, будучи четырех месяцев, щенок нередко
необыкновенно старательно пытался закапывать на ков-
ре разные предметы (например, перчатки), с которыми
играл и возился до полного изнеможения сил. Он начи-
нал царапать ковер передними лапами, бросал изо рта
предмет в якобы вырытую на ковре яму, засыпал его
кругом воображаемой землей и уходил прочь, преспо-
койно оставив предмет лежать на ковре. Разумеется,
все старания были тщетны... В этом возрасте мне слу-
чалось наблюдать за подобными действиями раз пять-
шесть, впоследствии они никогда не повторялись. В дан-
ном случае первоначальный инстинкт исчез, так как
отсутствовали условия, которые могли бы превратить
его в постоянную привычку. Но предположим, что в
распоряжении собаки имеется кусок говядины вместо
перчатки, что собака находится не на ковре, а на рых-
лой земле, что животное не обеспечено постоянным про-
питанием. Тогда, по всей вероятности, у собаки на всю
жизнь сделалось бы обыкновением зарывать излишек
пищи в землю. Кто может поручиться, что чисто ин-
стинктивная сторона ./в стремлении зарывать в землю
пищу у дикой собаки не отличается столь же преходя-
щим характером, как и у описанной нами таксы?

Оставляя в стороне низших животных и обращаясь
к человеку, мы видим, что закон изменчивости инстинк-
тов подтверждается на изменчивости интересов и стра-
стей в течение нашей жизни. У ребенка вся жизнь за-
полнена играми, сказками и ознакомлением с внешними
свойствами вещей; у юноши на первом плане — систе-
матический ряд телесных упражнений, чтение романов,
товарищество, пение, любовь и дружба, природа, путе'

шествия и приключения, наука и философия; у взрос-
лого человека — политика, самолюбивые планы, стрем-
ление к наживе, ответственность перед другими и эго-
истические поползновения в житейской борьбе за суще-
ствование. Если ребенок одинок в ту пору, когда по-
требность в играх и спорте бывает очень велика, не учит-
ся играть в мяч, грести, править парусами, кататься на
коньках, ловить рыбу, стрелять, то весьма возможно,
что и во всю остальную жизнь он не почувствует жела-
ния приняться за эти развлечения. Может быть, он
впоследствии будет иметь немало удобных случаев вы-
учиться всему этому, но 99% вероятности, что он оста-
нется ко всему равнодушен и отступится перед необхо-
димостью сделать первые шаги по новому пути, а меж-
ду тем в более раннем возрасте одна перспектива этой
необходимости привела бы его в восторг.

Половое влечение ослабевает от чрезмерного воз-
держания; но хорошо известно, что его своеобразные
проявления обусловлены почти всецело тем образом
жизни, какой ведет индивид в ранний период полового
созревания. Влияние дурной среды в ••?тот период делает
человека на всю жизнь никуда не годным существом;

целомудрие в юности благоприятно отражается на по-
ловых отношениях в более зрелом возрасте. Главным
правилом педагогики должно быть следующее: куй же-
лезо, пока горячо; нужно сообщать ребенку знания и
развивать в нем способности к различным искусствам,
предупредив тот момент, когда интерес к изучаемому
начнет в нем ослабевать; отзывчивость на разнообраз-
ные проявления жизни и интерес к различным предме-
там будут иметь важное значение в течение всей по-
следующей жизни ребенка. В течение жизни бывают
моменты, благоприятные для развития тех или других
наклонностей — умения рисовать, собирать зоологиче-
ские и ботанические коллекции и т. и.; затем наступает
пора знакомства с гармонией механических отношений,
с удивительными законами физики и химии; позднее у
юноши возникает интерес к психологическому самона-
блюдению, к таинственным проблемам метафизики и
религии; наконец, человек знакомится с мировой муд-
ростью в самом широком смысле этого слова, становясь
деятельным участником жигейской борьбы.

В каждой области перечисленных нами родов дея-
тельности мы быстро достигаем пресыщения, чисчо по-
знавательный интерес к изучаемому предмету ослабева-

ет, и в тех случаях, когда изучение не связано с каким-
нибудь исключительным личным интересом, в наших
духовных силах устанавливается равновесие и мы про-
должаем жить, не расширяя области наших интересов
и пользуясь запасом знаний, полученных в более раннюю
пору, когда потребность в приобретении знаний и при-
вычек отличается особенной живостью и интенсивно-
стью. На практике у большинства людей запас идей,
приобретенный до 25 лет, составляет весь их умствен-
ный багаж до конца жизни, если не считать той дея-
тельности, которую они избрали своей специальностью.
Мы не можем приобретать новые запасы идей. Если нам
приходится в зрелом возрасте приниматься за изучение
совершенно незнакомых вещей, то мы всегда испытыва-
ем чувство неуверенности в себе и не решаемся сосгав-
лять определенного мнения относительно малознакомо-
го предмета. Наоборот, то, чему мы выучились в годы
живой восприимчивости и инстинктивной любознатель-
ности, всегда остается для нас привычным. По отноше-
нию к таким объектам мысли у нас постоянно сохра-
няется чувство близкого знакомства, благодаря которому
даже тогда, когда нам не вполне удается овладеть изу-
чаемым предметом, у нас есть сознание нашей власти
над ним, и потому в хорошо известной нам области мы
никогда не чувствуем себя сбитыми с толку. Исключе-
ния здесь только подтверждают общее правило.

Таким образом, важнейшая задача для всякого во-
спитателя — умение подметить при формировании ин-
стинктов ребенка тот момент, когда данный инстинкт
наиболее подготовлен предшествующим развитием. Что
касается воспитанников, то высказываемые выше сооб-
ражения, может быть, поколеблют в них веру в неогра-
ниченность их умственных способностей и вызовут боль-
шую сосредоточенность характера. Прочитав эти стро-
ки, учащаяся молодежь поймет, быть может, что, како-
вы бы ни были приобретенные в данную минуту сведе-
ния по физике, политической экономии или философии,
они останутся для человека единственными сведениями
по этим наукам на всю остальную жизнь.

Перечисление человеческих инстинктов. Вот ччо го-
ворит Прейер в своем небольшом талантливом труде
«Душа ребенка»: «Человек одарен немногочисленными
инстинктивными актами, да и они, за исключением ин-
стинктов, связанных с половым влечением, с трудом
подмечаются по миновании раннего детства... Ввиду это-

го,— прибавляет он,— нам следует обратить особенное
внимание на инстинктивные движения новорожденных,
грудных младенцев и малолетних детей» То обстоятель-
ство, что инстинктивные акты всего легче распознают-
ся в раннем детстве,— вполне естественный результат
установленных нами принципов изменчивости инстинк-
тов и задерживающего влияния приобретенных привы-
чек; но едва ли можно сказать, что инстинкты немного-
численны у человека. Прейер подразделяет движения
детей на импульсивные, рефлекторные и инстинктивные.
К импульсивным он относит случайные, бесцельные дви-
жения конечностей, туловища и органов речи, движения,
предшествующие образованию восприятия. К числу
первоначальных рефлекторных движений принадлежат
крик при соприкосновении с воздухом, чихание, сопе-
ние, кашель, вздыхание, движения при рвоте, икание,
вздрагивание, движения членами при прикосновении к
ним и сосание. К ним можно еще прибавить наклон-
ность вешаться на руках (in: Nineteenth Century. 1891
Nov.).

Позже возникают другие рефлексы: кусание, хвата-
ние предметов руками и поднесение их ко рту, умение
сидеть, стоять, ползать и ходить. Не лишено вероятия,
что мозговые центры, предназначенные для выполнения
трех последних движений, созревают самопроизвольно
(так же, как это уже доказано относительно центров
летания у птии) и что дети только, по-видимому, обуча-
ются держаться на ногах и ходить путем ряда неудач-
ных и удачных попыток, так как большинство детей
начинают производить эти движения в то время, когда
соответствующие центры еще не успели окончательно
созреть. Дети различными способами научаются ходить.
Наряду с первыми стремлениями к подражанию у де-
тей зарождается наклонность придавать осмысленность
звукам голоса. Далее немедленно возникает соревнова-
ние и наряду с ним драчливость. Страх к определенным
объектам дети начинают испытывать очень рано, чув-
ство симпатии — гораздо позже, хотя инстинкт симпа-
тии (быть может, эмоция симпатии?) и играет такую
важную роль в жизни человека. Застенчивость, общи-
тельность, наклонность к приобретению развиваются
очень рано. Охотничий инстинкт, скромность, любовь,
инстинктивная привязанность к родителям и т. д. явля-
ются позднее. К 15—16 годам все человеческие инстинк-
ты уже достигают полного развития. Следует заметить,

20 —833

что ни одно млекопитающее, даже обезьяна, не имеет
такого большого количества инстинктов, как человек.
При вполне законченном развитии каждый из этих инс-
тинктов породил бы привычку по отношению к извест-
ной группе объектов и задержал бы образование при-
вычки по отношению к другой группе объектов.

При нормальном развитии ребенка так и бывает, но
в цивилизованном обществе при одностороннем разви-
тии время, благоприятное для формирования другого
инстинкта, упускается, ребенок не находит под рукой
соответствующих объектов, и в его душевном складе
возникают пробелы, заполнить которые последующий
опыт будет не в состоянии. Сравните безукоризненно
воспитанного джентльмена с живущим в городе бедным
ремесленником или торговцем; первый в юности по ме-
ре развития физических и духовных инстинктов находил
всегда под рукой соответствующие им объекты, и в ре-
зультате он вступает на арену житейской борьбы воо-
руженным с ног до головы. В том, для чего окружаю-
щая обстановка не могла дать ему соответствующих
объектов, для него явился поддержкой спорт, который
и позволил ему пополнить пробелы воспитания. Он по-
знакомился со всеми сторонами человеческой жизни,
будучи моряком, охотником, атлетом, борцом, школь-
ником, оратором, светским человеком, дельцом и т. д.

Юность бедного городского мальчика не протекает
так счастливо, и в зрелом возрасте в нем не пробужда-
ются даже желания испытать все это. Он уже должен
считать себя счастливым, если пробелы в развитии инс-
тинктов составляют единственную аномалию в его жиз-
ни, так как результатом неестественного воспитания не-
редко является извращение природных инстинктов.

Описание страха. Чтобы познакомиться ближе хотя
бы с одним инстинктом, я рассмотрю подробнее инс-
тинкт страха. Страх вызывается теми же объектами,
которые возбуждают ярость. Антагонизм этих двух ду-
шевных состояний заслуживает в динамике инстинктов
особое внимание. Мы одновременно и боимся того су-
щества, которое хочет нас убить, и желаем сами убить
его. Вопрос о том, какое из этих двух стремлений дол-
жно одержать верх, в каждом отдельном случае реша-
ется в зависимости от других побочных обстоятельств,
которыми обыкновенно руководствуются только суще-
ства, одаренные нашими умственными способностями.
Разумеется, эти обстоятельства вносят в реакцию неоп-

ределенность; она наблюдается в высших животных,
так же, как и в человеке, и потому вовсе не доказывает,
будто мы действуем менее инстинктивно, чем они.

Телесные проявления страха чрезвычайно энергичны,
наряду с радостью и гневом это одна из трех сильней-
ших эмоций, какие только способен испытывать чело-
век. Прогресс, наблюдаемый в постепенном развитии
животного царства вплоть до человека, характеризует-
ся главным образом уменьшением числа случаев, в
которых представляются истинные поводы для страха.
В частности, в жизни цивилизованных народов стало,
наконец, возможным для большого числа людей от ко-
лыбели до могилы ни разу не испытать чувства очень
сильного страха. Многим из нас надо подвергнуться ду-
шевной болезни, чтобы узнать, что такое страх. Вот
чем объясняется слепой оптимизм, распространенный в
сфере философских и религиозных учений. Ужасы зем-
ного существования могут стать для нас надписью на
непонятном языке; мы готовы даже усомниться, может
ли существо, подобное нам, быть в пасти тигра: такие
ужасы рисуются нам в виде картины, которая могла
бы украсить ковер на полу той комнаты, где мы так
уютно расположились и откуда благодушно смотрим на
окружающий мир.

Как бы там ни было, но страх есть неподдельный
инстинкт; у человека он — один из самых ранних. Шу-
мы, по-видимому, являются главными стимулами стра-
ха. Для ребенка, воспитанного внутри дома, большин-
cibo шумов вне дома не имеет никакого определенного
значения. Они просто пугают его. Вот что пишет по это-
му поводу опытный психолог Пере: «Дети от трех до
десяти месяцев пугаются гораздо реже под влиянием
зрительных, чем под влиянием слуховых впечатлений.
У котят (не моложе двух недель) наблюдается обрат-
ное явление. Ребенок трех с половиной месяцев среди
пожарной сутолоки при виде яркого пламени, от кото-
рого разрушались стены, не обнаружил никаких приз-
наков удивления или страха, улыбаясь женщине, дер-
жавшей его на руках, пока родители выносили имуще-
ство. Но звуки рожка при приближении пожарных и
шум от колес их машин испугали его, и он заплакал...
Я никогда не наблюдал, чтобы ребенок этого возраста
пугался даже очень яркой молнии, но мне не раз слу-
чалось замечать, что уже самые маленькие дети боятся
звуков грома. Таким образом, у детей, мало знакомых

20*

с окружающим миром, страх развивается скорее при
посредстве слуховых, чем при посредстве зрительных
впечатлений» («Psychologie de 1'enfant»).

У взрослых шум весьма заметно усиливает чувство
страха. Вой бури — вот что вызывает главным образом
то чувство тревоги, которое мы испытываем в открытом
море или на морском берегу. Лежа в постели во время
сильного ветра, который своим шумом мешал мне спать,
я замечал, что каждый сильный порыв на мгновение
останавливал биение моего сердца. Собака, бросаясь с
лаем на нас, кажется особенно страшной из-за шума,
производимого ею.

У нас вызывают тревогу странные на вид люди и
странные животные, как большие, так и маленькие, но
особенно пугают люди или животные, приближающиеся
к нам с угрожающим видом. Чувство страха, вызывае-
мое ими, вполне инстинкчивно и предшествует всякому
опыту. Некоторые дети, увидев впервые собаку или
кошку, начинают реветь благим матом, после чего ино-
гда в течение нескольких недель не удается уговорить
их погладить этих животных.

Некоторые гады, и в особенности змеи и пауки, вы-
зывают страх, преодолеваемый с большим трудом. Не-
возможно точно определить, в какой мере страх именно
к этим животным инстинктивен и в какой мере отразил-
ся в нас под влиянием услышанных о них рассказов.
Я убедился на собственном ребенке в том, что страх
к гадам развивается у нас постепенно. Я дал в руки сы-
ну живую лягушку, когда ему было шесть—восемь меся-
цев, а в другой раз, когда ему было полтора года. В
первый раз он быстро схватил ее руками, несмотря на
ее оборонительные движения, и в конце концов забрал
ее голову себе в рот. Затем выпустил ее из рук, предо-
ставив ей полную свободу разгуливать по его груди и
лицу и не обнаруживая при этом никакого испуга. Но
во второй раз, хотя за это время он не слышал никаких
страшных рассказов о лягушке, его почти невозможно
было уговорить потрогать ее. Другой мальчик, когда
ему был один год, охотно взял в руки очень большого
паука, а теперь он боится пауков, но за это время
нянька успела напугать его страшными рассказами об
этих насекомых. Моя маленькая дочь со дня рождения
постоянно видела в доме мопсика, общего любимца на-
шей семьи. Около восьми месяцев (если не ошибаюсь)
внезапно развился инстинкт страха к собаке и притом

с такой силой, что девочка, несмотря на то что постоян-
но видела собаку, не могла к ней привыкнуть. Девочка
вскрикивала всякий раз, как собака вбегала в комна-
ту, и много месяцев спустя еще не решалась ее погла-
дить. Нечего и говорить, что внезапная перемена в от-
ношениях ребенка к собаке не была вызвана проявле-
ниями злости со стороны животного, так как собака
по-прежнему оставалась чрезвычайно ласковой. Двое
других моих детей боялись в детстве меха. Подобное
же наблюдение приводит Рише. Прейер рассказывает о
маленьком ребенке, который начинал кричать от стра-
ха, всякий раз как его приносили на берег моря.

Одиночество в детстве служит одним из главных
источников страха. Само собой понятно телеологическое
значение как этого факта, так и того, что дети, проснув-
шись и не найдя около себя никого, проявляют страх
непрерывным криком. Черные предметы и в особенно-
сти темные места, ямы, пещеры и т. п. вызывают весь-
ма сильное чувство страха. Как этот вид страха,
так и боязнь одиночесгва, боязнь быть «потерянным»
объясняют в настоящее время, согласно модной гипоте-
зе, влиянием опыта, унаследованного от предков. Вот
что говорит по этому поводу Шнейдер: «Всем известно,
что люди, особенно в детстве, боятся входить в темную
пещеру или в тенистый лес. Чувство страха при этом,
с одной стороны, несомненно, возникает отчасти вслед-
ствие того, что мы, согласно читанному и слышанному
нами от других, думаем, будто в таких местах могут
скрываться опасные звери. Но, с другой стороны, необ-
ходимо предположить, что этот страх, вызываемый из-
вестным восприятием, до некоторой степени прямо унас-
ледован нами. Дети, которых никто никогда не запу-
гивал страшными сказками, тем не менее, очутившись в
темном месте, пугаются и начинают кричать, в особен-
ности если при этом в темноте начинают раздаваться
какие-то звуки. Даже взрослый человек, находясь один
в лесу ночью, может легко подметить в себе неприят-
ное чувство робости, которое неизбежно будет овладе-
вать им, хотя он вполне уверен, что кругом нет никакой
опасности... Этот страх темноты многие испытывают да-
же у себя дома, хотя в темной пещере или в лесу он
гораздо сильнее. Подобный инстинктивный страх станет
нам вполне понятен, если мы примем во внимание, что
нашим диким предкам в течение бесчисленного множе-
ства поколений приходилось встречать в пещерах опас-

ных зверей, в особенности медведей, что медведи напа-
дали на людей преимущественно в лесу ночью и что,
таким образом, между восприятиями темноты, пещер и
лесов и чувством страха образовалась неразрывная
ассоциация, которая сделалась наследственной» («Der
menschliche Wille»).

Высокие места вызывают своеобразное болезненное
чувство страха; впрочем, здесь весьма многое зависит
от индивидуальных особенностей. Совершенно слепой
инстинктивный характер движений, сопровождающих это
чувство страха, обнаруживается в том, что они по боль-
шей части бесцельны, но рассудок не в состоянии пода-
вить их. Очень возможно, что такие движения представ-
ляют случайную особенность в организации нервной си-
стемы и, подобно морской болезни или любви к музы-
ке, не имеют никакого телеологического значения. Этот
род страха проявляется у разных лиц столь различным
образом и его вредные последствия имеют такой оче-
видный перевес над его пользой, что трудно понять, как
мог возникнуть такой инстинкт путем естественного от-
бора. По анатомическому строению человек — одно из
животных, наиболее приспособленных к лазанью по вы-
соким местам. Поэтому лучшим психическим дополне-
нием к такой организации должна бы быть способность
сохранять присутствие духа на высоте, а не страх перед
нею.

Вообще, далее известных пределов теоретическое
значение страха крайне сомнительно. Некоторая доля
робости, несомненно, приспосабливает нас к условиям
того мира, в котором мы живем, но пароксизм страха,
овладевая человеком, бесспорно, не доставляет ему ни-
чего, кроме вреда.

Боязнь сверхъестественного — один из видов страха.
Трудно подыскать для этого чувства соответствующий
реальный объект, если только не допускать веры в при-
видения. Но, невзирая на деятельность «э^яицеств пси-
хологических исследований», наука еще не уверовала в
реальность выходцев с того света; ввиду этого мы мо-
жем только сказать, что известные идеи о сверхъесте-
ственных силах, ассоциируясь с определенной реальной
обстановкой, производят это своеобразное чувство стра-
ха. Может быть, оно представляет сочетание нескольких
простейших видов страха. Для получения сильнейшего
мистического страха нужно сложение многих обычных
элементов ужасного. Таковы одиночество, темнота,

странные звуки, в особенности неприятного характера,
неясные очертания каких-то фигур (или ясно очерчен-
ные страшные образы) и связанное с головокружением
тревожное состояние ожидания. Последний элемент ин-
теллектуального характера особенно важен. При виде
того, как привычное для нас явление вдруг начинает
осуществляться совершенно непредвиденным образом,
мы чувствуем, что кровь как бы застыла на мгновение
в жилах. У всякого из нас сердце перестало бы биться
от страха, если бы стул в нашей комнате вдруг начал
сам по себе двигаться по полу. На высших животных,
как и на нас, таинственные, необычные явления произ-
водят сильное впечатление. Мой друг Брукс рассказы-
вал, что с его большим породистым псом сделалось
нечто вроде эпилептического припадка, когда пес уви-
дел кость, двигающуюся по полу, не замечая нитки, при
помощи которой ее двигали.

Подобные же факты приводят Дарвин и Романее.
Со сверхъестественными образами ведьм и домовых свя-
зываются другие элементы страха: пещеры, болота, га-
ды, насекомые, трупы и т. п. Мертвец сам по себе вы-
зывает инстинктивное чувство страха, которое, без сом-
нения, обусловлено таинственностью смерти и которое
при более близком знакомстве с трупом быстро рассеи-
вается. Но ввиду того что страх, связанный с образами
мертвецов, пещер и гадов, постоянно играет своеобраз-
ную роль во многих случаях помешательства и при кош-
марах, можно не без основания предположить, не со-
ставляла ли эта ужасная обстановка, рисующаяся перед
ненормально возбужденным воображением, когда-ни-
будь в ранний период существования человека обычных
условий его жизни. Ученый-эволюционист, слепо уверо-
вавший в гипотезу развития, без труда объяснит такое
явление, стоит только предположить, что мы при болез-
ненном возбуждении мозга способны впадать в душев-
ное состояние пещерного человека, которое при нор-
мальных условиях подавлено впечатлениями, унаследо-
ванными нами от позднейших поколений.

Известны еще некоторые патологические проявления
страха и некоторые особенности в обнаружении обык-
новенного страха, которые, пожалуй, можно объяснить
с помощью унаследованных воспоминаний об условиях
жизни наших предков — людей, даже животных пред-
ков. При обыкновенном испуге мы или обращаемся в
бегство, или, как бы наполовину парализованные, за-

мираем на месте. Последнее явление напоминает так
называемый инстинкт притворной смерти, проявляемый
многими животными. Линдсей в книге «Ум животных»
замечает, что этот инстинкт требует большого самооб-
ладания со стороны тех животных, которые проявляют
его. Но на самом деле здесь нет никакой притворной
смерти, и потому в самообладании не возникает ника-
кой надобности. Это просто временный паралич от
страха, паралич, который благодаря своей полезности
стал наследственным. Хищное животное вовсе не дума-
ет, что неподвижно лежащая птица, насекомое или ра-
кообразное мертвы: животное просто не замечает их,
так как его чувства, подобно нашим, гораздо скорее
воспринимают движущийся, чем неподвижный предмет.
Тот же самый инстинкт пробуждает спрятавшегося во
время игры в прятки мальчика затаить дыхание, когда
ищущий близко подходит к месту, где он скрывается.

Тот же инстинкт проявляет нередко и хищное жи-
вотное, когда тихонько приближается к жертве, время
от времени приостанавливаясь и оставаясь неподвиж-
ным. Противоположный инстинкт побуждает нас под-
прыгивать и махать руками, когда мы хотим привлечь
чье-нибудь внимание; руководствуясь этим инстинктом,
потерпевший кораблекрушение моряк при виде дальне-
го паруса начинает неистово махать одеждой с плота,
который носит его по волнам. Не представляет ли неко-
торой связи с описанным нами инстинктом и то непод-
вижное пребывание в скорченной позе, которое наблю-
дается у помешанных и меланхоликов и сопровождает-
ся общим беспокойством и страхом решительно перед
всем на свете. Они не могут объяснить, отчего они бо-
ятся пошевелиться, а в неподвижном состоянии чув-
ствуют себя удобнее и безопаснее. Разве это явление не
представляет большого сходства с состоянием притвор-
ной смерти животных?

А вот другое странное болезненное явление, окре-
щенное недавно довольно нелепым названием «агора-
фобия». Человек, страдающий агорафобией, начинает
дрожать от страха всякий раз, когда ему необходимо
перейти одному через какое-нибудь открытое место или
широкую улицу. Если у него хватает присутствия духа,
го под прикрытием экипажа, медленно переезжающего
через дорогу, или какого-нибудь прохожего ему удает-
ся перебраться на другую сторону. Но обыкновенно он
не решается делать это и обходит площадь кругом, дер-

жась как можно ближе домов. Для цивилизованного
человека эта эмоция совершенно бесполезна, но обра-
тим внимание на постоянно наблюдаемую агора4юбию
наших домашних кошек; вспомним также, что многие
дикие животные, в особенности грызуны, стремятся
всегда быть под каким-нибудь прикрытием и решаются
на стремительное бегство по открытому месту только
в самом крайнем случае (да и при этом норовят ук-
рыться хоть на несколько мгновений за первый попав-
шийся по дороге камень или кустик). Приняв в сообра-
жение эти факты, мы готовы будем невольно задаться
вопросом, не представляет ли агорафобия снова ожив-
ший под влиянием болезни инстинкт, который был по-
стоянным у наших предков и в общем полезен.

Глава XXVI.Воля

Волевые акты. Желание, хотение, воля суть состоя-
ния сознания, хорошо знакомые всякому, но не поддаю-
щиеся какому-либо определению. Мы желаем испыты-
вать, иметь, делать всевозможные вещи, которых в дан-
ную минуту мы не испытываем, не имеем, не делаем.
Если с желанием чего-нибудь у нас связано осознание
того, что предмет наших желаний недостижим, то мы
просто желаем; если же мы уверены, что цель наших
желаний достижима, то мы хотим, чтобы она осуще-
ствилась, и она осуществляется или немедленно, или
после того, как мы совершим некоторые предваритель-
ные действия.

Единственные цели наших хотений, которые мы осу-
ществляем тотчас же, непосредственно,— это движение
нашего тела. Какие бы чувствования мы ни желали ис-
пытать, к каким бы обладаниям мы ни стремились, мы
можем достигнуть их не иначе, как совершив для на-
шей цели несколько предварительных движений. Этот
факт слишком очевиден и потому не нуждается в при-
мерах: поэтому мы можем принять за исходный пункт
нашего исследования воли то положение, что единствен-
ные непосредственные внешние проявления — телесные
движения. Нам предстоит теперь рассмотреть механизм,
с помощью которого совершаются волевые движения.

Волевые акты суть произвольные функции нашего
организма. Движения, которые мы до сих пор рассмат-
ривали, принадлежали к типу автоматических, или реф-
лекторных, актов, и притом актов, значение которых не

предвидится выполняющим их лицом (по крайней мере
лицом, выполняющим их первый раз в жизни). Движе-
ния, к изучению которых мы теперь приступаем, буду-
чи преднамеренными и составляя заведомо объект же-
ланий, конечно, совершаются с полным осознанием того,
каковы они должны быть. Отсюда следует, что воле-
вые движения представляют производную, а не первич-
ную функцию организма. Это—первое положение,. ко-
торое следует иметь в виду для понимания психологии
воли. И рефлекс, и инстинктивное движение, и эмоцио-
нальное суть первичные функции. Нервные центры так
устроены, что определенные стимулы вызывают в из-
вестных частях их разряд, и существо, впервые испыты-
вающее подобный разряд, переживает совершенно но-
вое явление опыта.

Как-то раз я находился на платформе с маленьким
сыном в то время, когда к станции с грохотом подъехал
курьерский поезд. Мой мальчик, стоявший недалеко от
края платформы, при шумном появлении поезда испу-
гался, задрожал, стал прерывисто дышать, побледнел,
заплакал, наконец, бросился ко мне и спрятал свое ли-
цо. Я не сомневаюсь, что ребенок был почти столь же
удивлен собственным поведением, как и движением по-
езда, и во всяком случае более удивлен своим поведе-
нием, чем я, стоявший возле него. Разумеется, после то-
го как мы испытаем на себе несколько раз подобную
реакцию, мы сами научимся ожидать ее результатов и
начнем предвидеть свое поведение в таких случаях, да-
же если действия остаются при этом столь же непроиз-
вольными, как и прежде. Но если в волевом акте мы
должны предвидеть действие, то отсюда следует, что
только существо, обладающее даром предвидения, мо-
жет совершить сразу волевой акт, никогда не сделав
рефлекторных или инстинктивных движений.

Но мы не обладаем пророческим даром предвидеть,
какие движения мы можем произвести, точно так же,
как мы не можем предугадать ощущения, которые нам
предстоит испытать. Мы должны ждать появления цз-
вестных ощущений; точно так же мы должны совершить
ряд непроизвольных движений, чтобы выяснить, в чем
будут заключаться движения нашего тела. Возможности
познаются нами посредством действительного опыта.
После того как мы произвели какое-то движение слу-
чайным, рефлекторным или инстинктивным путем и оно
оставило след в памяти, мы можем пожелать вновь про-

извести это движение и тогда произведем его предна-
меренно. Но невозможно понять, каким образом могли
бы мы желать произвести известное движение, никогда
перед тем не делая его. Итак, первым условием для
возникновения волевых, произвольных движений явля-
ется предварительное накопление идей, которые остают-
ся в нашей памяти после того, как мы неоднократно
произведем соответствующие им движения непроизволь-
ным образом.

Два различных рода идей о движениях. Идеи о дви-
жениях бывают двоякого рода: непосредственные и опо-
средованные. Иначе говоря, в нас может возникать или
идея о движении в самих двигающихся частях тела,
идея, осознаваемая нами в момент движения, или идея
о движении нашего тела, поскольку это движение види-
мо, слышимо нами или поскольку оно оказывает из-
вестное действие (удар, давление, царапанье) на какую-
нибудь другую часть тела.

Непосредственные ощущения движения в двигающих-
ся частях называются кинестетическими, воспоминания
о них — кинестетическими идеями. При помощи кине-
стетических идей мы сознаем пассивные движения, ко-
торые сообщают члены нашего тела друг другу. Если
вы лежите с закрытыми глазами, а кто-то тихонько из-
меняет положение вашей руки или ноги, то вы осознае-
те, какое положение придано вашей конечности, и мо-
жете затем другой рукой или ногой воспроизвести сде-
ланное движение. Подобным же образом человек, про-
снувшийся внезапно ночью, лежа в темноте, осознает, в
каком положении находится его тело. Так бывает по
крайней мере в нормальных случаях. Но когда ощуще-
ния пассивных движений и все другие ощущения в
членах нашего тела утрачены, то перед нами патологи-
ческое явление, описанное Штрюмпеллем на примере
мальчика, у которого сохранились только зрительные
ощущения в правом глазу и слуховые в левом ухе (in:

Deutsches Archiv fur Klin. Medicin, XXII). «Конечностями
больного можно было двигать самым энергичным об-
разом, не привлекая его внимания. Только при исклю-
чительно сильном ненормальном растяжении сочленений,
в особенности колен, у больного возникало неясное ту-
пое чувство напряжения, но и оно редко локализовалось
точным образом. Нередко, завязав глаза больного, мы
носили его по комнате, клали на стол, придавали его
рукам и ногам самые фантастические и, по-видимому,

крайне неудобные позы, но пациент ничего этого даже
не подозревал. Трудно описать изумление на его лице,
когда, сняв с его глаз платок, мы показывали ему ту
позу, в которую было приведено его тело. Только когда
голова его во время опыта свешивалась вниз, он начи-
нал жаловаться на головокружение, но не мог объяс-
нить его причину.

Впоследствии по звукам, связанным с некоторыми
нашими манипуляциями, он иногда начинал догады-
ваться, что мы над ним проделываем что-то особенное...
Чувство утомления мышц было совершенно неизвестно
ему. Когда мы, завязав ему глаза, попросили поднять
вверх руки и держать их в таком положении, он без
труда выполнил это. Но через минуту или две его руки
начали дрожать и незаметно для него самого опустились,
причем он продолжал утверждать, что держит их в
том же положении. Находятся ли пальцы его в пассив-
но-неподвижном состоянии или нет—этого он не мог
заметить. Он постоянно воображал, что сжимает и раз-
жимает руку, между тем как на самом деле она была
совершенно неподвижна».

Нет оснований предполагать существование какого-
либо третьего рода моторных идей. Итак, чтобы совер-
шить произвольное движение, нам нужно вызвать в со-
знании или непосредственную (кинестетическую), или
опосредованную идею, соответствующую предстоящему
движению. Некоторые психологи предполагали, что,
сверх того, в данном случае нужна идея о степени ин-
нервации, необходимой для сокращения мышц. По их
мнению, нервный ток, идущий при разряде из двига-
тельного центра в двигательный нерв, порождает ощу-
щение sui generis (своеобразное), отличающееся от всех
других ощущений. Последние связаны с движениями
центростремительных токов, между тем как с центро-
бежными токами связано чувство иннервации и ни од-
но движение не предваряется нами мысленно без того,
чтобы это чувство не предшествовало ему. Иннерваци-
онное чувство указывает будто бы на степень силы, с
какой должно быть произведено данное движение, и на
то усилие, при помощи которого его всего удобнее вы-
полнить. Но многие психологи отвергают существова-
ние иннервационного чувства, и, конечно, они правы,
так как нельзя привести прочных доводов в пользу его
существования.

Различные степени усилия, действительно испыты-

ваемые нами, когда мы производим то же движение, но
по отношению к предметам, оказывающим неодинако-
вую силу сопротивления, все обусловлены центростреми-
тельными токами, идущими от нашей груди, челюстей,
брюшной полости и других частей тела, в которых про-
исходят симпатические сокращения мышц, когда при-
лагаемое нами усилие велико. При этом нет никакой
надобности осознавать степень иннервации центробеж-
ного тока. Путем самонаблюдения мы убеждаемся толь-
ко в том, что в данном случае степень потребного на-
пряжения всецело определяется нами при помощи цен-
тростремительных токов, идущих от самих мышц, от их
прикреплений, от соседних суставов и от общего напря-
жения глотки, груди и всего тела. Когда мы представ-
ляем себе известную степень напряжения, то этот слож-
ный агрегат ощущений, связанных с центростремитель-
ными токами, составляя объект нашего сознания, точ-
ным и отчетливым образом указывает нам, с какой
именно силой мы должны произвести данное движение
и как велико сопротивление, которое нам нужно пре-
одолеть.

Пусть читатель попробует направить свою волю на
определенное движение и постарается подметить, в чем
состояло это направление. Входило ли в него что-либо,
кроме представления тех ощущений, которые он испы-
тает, когда произведет данное движение? Если мы мыс-
ленно выделим эти ощущения из области нашего созна-
ния, то останется ли в нашем распоряжении какой-ни-
будь чувственный знак, прием или руководящее сред-
ство, при помощи которых воля могла бы с надлежа-
щей степенью интенсивности иннервировать надлежащие
мышцы, не направляя тока беспорядочно в какие попа-
ло мышцы? Выделите эти ощущения, предваряющие ко-
нечный результат движения, и, вместо того чтобы по-
лучить ряд идей о тех направлениях, по которым наша
воля может направить ток, вы получите в сознании аб-
солютную пустоту, оно окажется не заполненным ника-
ким содержанием. Если я хочу написать Петр, а не
Павел, то движениям моего пера предшествуют мысли
о некоторых ощущениях в пальцах, о некоторых звуках,
о некоторых значках на бумаге — и больше ничего. Ес-
ли я хочу произнести Павел, а не Петр, то произнесению
предшествуют мысли о слышимых мною звуках моего
голоса и о некоторых мышечных ощущениях в языке,
губах и глотке. Все указанные ощущения связаны с

центростремительными токами; между мыслью об этих
ощущениях, которая сообщает волевому акту возмож-
ную определенность и законченность, и самим актом
нет места для какого-нибудь третьего рода психических
явлений.

В состав волевого акта входит некоторый элемент
согласия на то, чтобы акт совершился,— решение «да
будет!». И для меня, и для читателя, без сомнения,
именно этот элемент и характеризует сущность волево-
го акта. Ниже мы рассмотрим подробнее, в чем заклю-
чается решение «да будет!». В данную минуту мы мо-
жем оставить его в стороне, так как оно входи г в со-
став всех волевых актов и потому не указывает на раз-
личия, которые можно установить между ними. Никто
не станет утверждать, что при движении, например,
правой рукой или левой оно качественно различно.

Итак, путем самонаблюдения мы нашли, что пред-
шествующее движению психическое состояние заклю-
чается только в предваряющих движение идеях о тех
ощущениях, которые оно повлечег за собой, плюс (в не-
которых случаях) повеление воли, согласно которому
движение и связанные с ним ощущения должны осуще-
ствиться; предполагать же существование особых ощу-
щений, связанных с центробежными нервными токами,
нет никаких оснований.

Таким образом, все содержание нашего сознания,
весь составляющий его материал — ощущения движе-
ния, равно как и все другие ощущения,— имеют, по ви-
димому, периферическое происхождение и проникают в
область нашего сознания прежде всего через перифе-
рические нервы.

Конечный повод к движению. Назовем конечным по-
водом к движению ту идею в нашем сознании, которая
непосредственно предшествует двигательному разряду.
Спрашивается: служат поводами к движению только
непосредственные моторные идеи или ими могут быть
также и опосредованные моторные идеи? Не может быть
сомнения в том, что конечным поводом к движению мо-
гут быть равным образом и непосредственные, и опосре-
дованные моторные идеи. Хотя в начале нашего зна-
комства с известным движением, когда мы еще учимся
производить его, непосредственные моторные идеи и
выступают на первый план в нашем сознании, но впос-
ледствии это бывает не так.

Вообще говоря, можно счигать за правило, что с те-

318 '

чением времени непосредственные моторные идеи все
более отступают в сознании на задний план и чем бо-
лее мы научаемся производить какое-то движение, тем
чаще конечным поводом к нему являются опосредован-
ные моторные идеи. В области нашего сознания господ-
ствующую роль играют наиболее интересующие нас идеи,
от всего остального мы норовим отделаться как можно
скорее. Но, вообще говоря, непосредственные моторные
идеи не представляют никакого существенного интере-
са. Нас интересуют главным образом те цели, на кото-
рые направлено наше движение. Эти цели по большей
части суть опосредованные ощущения, связанные с те-
ми впечатлениями, которые данное движение вызывает
в глазу, в ухе, иногда на коже, в носу, в нёбе. Если мы
теперь предположим, что представление одной из таких
целей прочно ассоциировалось с соответствующим ей
нервным разрядом, то окажется, что мысль о непосред-
ственных действиях иннервации явится элементом, так
же задерживающим выполнение волевого акта, как и
то чувство иннервации, о котором мы говорим выше.
Наше сознание не нуждается в этой мысли, для него
достаточно представления конечной цели движения.

Таким образом, идея цели стремится все более и бо-
лее завладеть областью сознания. Во всяком случае
если кинестетические идеи и возникают при этом, то
они настолько поглощены живыми кинестетическими
ощущениями, которые их немедленно настигают, что
мы не осознаем их самостоятельного существования.
Когда я пишу, я не осознаю предварительно вида букв
и мышечного напряжения в пальцах как чего-то обо-
собленного от ощущений движения моего пера Прежде
чем написать слово, я слышу как бы его звучание в
моих ушах, но при этом не возникает никакого соответ-
ствующего воспроизведенного зрительного или мотор-
ного образа. Происходит это вследствие быстроты, с ко-
торой движения следуют за их психическими мотивами.
Признав известную цель подлежащей достижению, мы
тотчас же иннервируем центр, связанный с первым дви-
жением, необходимым для ее осуществления, и затем
вся остальная цепь движений совершается как бы реф-
лекторно (см. с. 47).

Читатель, конечно, согласится, что эти соображения
вполне справедливы относительно быстрых и решитель-
ных волевых актов. В них только в самом начале дей-
ствия мы прибегаем к особому решению воли. Человек

3)9

говорит сам себе: «Надо переодеться» — и тотчас не-
произвольно снимает сюртук, пальцы его привычным
образом начинают расстегивать пуговицы жилета
и т. д.; или, например, мы говорим себе: «Надо спустить-
ся вниз» — и сразу же встаем, идем, беремся за ручку
двери и т. д., руководствуясь исключительно идеей це-
ли, связанной с рядом последовательно возникающих
ощущений, ведущих прямо к ней.

По-видимому, нужно предположить, что мы, стре-
мясь к известной цели, вносим неточность и неопреде-
ленность в наши движения, когда сосредоточиваем вни-
мание на связанных с ними ощущениях. Мы тем лучше
можем, например, ходить по бревну, чем меньше обра-
щаем внимание на положение наших ног. Мы более мет-
ко кидаем, ловим, стреляем и рубим, когда в нашем
сознании преобладают зрительные (опосредованные),
а не осязательные и моторные (непосредственные) ощу-
щения. Направьте на цель наши глаза, и рука сама до-
ставит к цели кидаемый вами предмет, сосредоточьте
внимание на движениях руки — и вы не попадете в
цель. Саутгард нашел, что он мог более точно опре-
делять на ощупь кончиком карандаша положение не-
большого предмета посредством зрительных, чем по-
средством осязательных мотивов к движению. В пер-
вом случае он взглядывал на небольшой предмет и, пе-
ред тем как дотронуться до него карандашом, закрывал
глаза. Во втором он клал предмет на стол с закрытыми
глазами и затем, отведя от него руку, старался снова
прикоснуться к нему. Средние ошибки (если считать
только опыты с наиболее благоприятными результата-
ми) равнялись 17,13 мм во втором случае и только
12,37 мм в первом (при зрении). Выводы эти получены
путем самонаблюдения. При помощи какого физиологи-
ческого механизма совершаются описанные действия,
неизвестно.

В XIX главе мы видели, как велико разнообразие в
способах воспроизведения у различных индивидов. У
лиц, принадлежащих к «тактильному» (согласно выра-
жению французских психологов) типу воспроизведения,
кинестетические идеи, вероятно, играют более выдаю-
щуюся роль по сравнению с указанной мной. Мы во-
обще не должны ожидать слишком большого однооб-
разия в этом отношении у различных индивидов и спо-
рить о том, который из них типичный представитель
данного психического явления.

Надеюсь, я выяснил теперь, в чем заключается та
моторная идея, которая должна предшествовать движе-
нию и обусловливать его произвольный характер. Она
не есть мысль об иннервации, необходимой для того,
чтобы произвести данное движение. Она есть мыслен-
ное предварение чувственных впечатлений (непосред-
ственных или опосредованных — иногда длинным рядом
действий), которые явятся результатом данного движе-
ния. Это мысленное предварение определяет по край-
ней мере, каковы они будут. До сих пор я рассуждал,
как будто оно определяло также, что данное движение
будет сделано. Без сомнения, многие читатели не согла-
сятся с этим, ибо часто в волевых актах, по-видимо-
му. необходимо еще к мысленному предварению движе-
ния присоединить особое решение воли, согласие ее на
то, чтобы движение было сделано. Это решение воли я
до сих пор оставлял в стороне; анализ его составит вто-
рой важный пункт нашего исследования.

Идеомоторное действие. Нам предстоит ответить на
вопрос, может ли до наступления движения идея о чув-
ственных его результатах сама по себе служить доста-
точным к нему поводом, или движению должен еще
предшествовать некоторый добавочный психический эле-
мент в виде решения, согласия, приказания воли или
другого аналогичного состояния сознания? Я даю на
это следующий ответ. Иногда такой идеи бывает до-
статочно, иногда же необходимо вмешательство доба-
вочного психического элемента в виде особого решения
или повеления воли, предваряющего движение. В боль-
шинстве случаев в простейших актах это решение воли
отсутствует. Случаи более сложного характера будут
обстоятельно рассмотрены нами позже.

Теперь же обратимся к типичному образчику воле-
вого действия, так называемому идеомоторному дей-
ствию, в котором мысль о движении вызывает последнее
непосредственно, без особого решения воли. Всякий раз,
как мы при мысли о движении немедленно, не колеб-
лясь производим его, мы совершаем идеомоторное дей-
ствие. В этом случае между мыслью о движении и ее
осуществлением мы не сознаем ничего промежуточного.
Разумеется, в этот промежуток времени происходят раз-
личные физиологические процессы в нервах и мышцах,
но мы абсолютно не осознаем их. Только что мы успели
подумать о действии, как оно уже совершено нами,—
вот всё, что дает нам здесь самонаблюдение. Карпентер,

2J-833

впервые употребивший (насколько мне известно) выра-
жение «идеомоторное действие», относил его, если я не
ошибаюсь, к числу редких психических явлений. На са-
мом же деле это просто нормальный психический про-
цесс, не замаскированный никакими посторонними явле-
ниями. Во время разговора я замечаю булавку на полу
или пыль у себя на рукаве. Не прерывая разговора, я
поднимаю булавку или стираю пыль. Во мне не возни-
кает никаких решений по поводу этих действий, они со-
вершаются просто под впечатлением известного вос-
приятия и проносящейся в сознании моторной идеи.

Подобным же образом я поступаю, когда, сидя за
столом, время от времени протягиваю руку к стоящей
передо мной тарелке, беру орех или кисточку виногра-
да и ем. С обедом я уже покончил и в пылу послеобе-
денной беседы не сознаю того, что делаю, но вид орехов
или ягод и мимолетная мысль о возможности взять их,
по-видимому, роковым образом вызывают во мне извест-
ные действия. В этом случае, конечно, действиям не
предшествует никакого особого решения воли, так же
как и во всех привычных действиях, которыми полон
каждый час нашей жизни и которые вызываются в нас
притекающими извне впечатлениями с такой быстротой,
что нередко нам трудно бывает решить — отнести ли то
или другое подобное действие к числу рефлекторных
или произвольных актов. По словам Лотце, мы видим,
«когда пишем или играем на рояле, что множество
весьма сложных движений быстро сменяют одно дру-
гое; каждый из мотивов, вызывающих в нас эти движе-
ния, осознается нами не долее секунды; этот промежу-
ток времени слишком мал для того, чтобы вызвать в
нас какие-либо волевые акты, кроме общего стремления
производить последовательно одно за другим движения,
соответствующие тем психическим поводам для них,
которые так быстро сменяют друг друга в нашем со-
знании. Таким путем мы производим все наши ежеднев-
ные действия. Когда мы стоим, ходим, разговариваем,
нам не требуется никакого особого решения воли для
каждого отдельного действия: мы совершаем их, руко-
водствуясь одним только течением наших мыслей»
(«Medizinische Psychologies»).

Во всех этих случаях мы, по-видимому, действуем
безостановочно, не колеблясь при отсутствии в нашем
сознании противодействующего представления. В нашем
сознании или нет ничего, кроме конечного повода к дви-

жению, пли есть что-нибудь, не препятствующее нашим
действиям. Мы знаем, что такое встать с постели в
морозное утро в нетопленой комнате: сама натура наша
возмущается против такого мучительного испытания.
Многие, вероятно, лежат каждое утро целый час в по-
стели, прежде чем заставить себя подняться. Мы дума-
ем лежа, как мы поздно встаем, как от этого пострада-
ют обязанности, которые мы должны выполнить в те-
чение дня; мы говорим себе: «Это черт знает что такое!
Должен же я наконец встать!» — и т. д. Но теплая
постель слишком привлекает нас, и мы снова оттягива-
ем наступление неприятного мгновения.

Как же мы все-таки встаем при таких условиях? Ес-
ли мне позволено судить о других по личному опыту,
то я скажу, что по большей части мы поднимаемся в
подобных случаях без всякой внутренней борьбы, не
прибегая ни к каким решениям воли. Мы вдруг обна-
руживаем, что уже поднялись с постели; забыв о тепле
и холоде, мы в полудремоге вызываем в своем вообра-
жении различные представления, имеющие какое-нибудь
отношение к наступающему дню; вдруг среди них
мелькнула мысль: «Баста, довольно лежать!» Никакого
противодействующего соображения при этом не воз-
никло — и тотчас же мы совершаем соответствующие на-
шей мысли движения. Живо сознавая противополож-
ность ощущений тепла и холода, мы тем самым вызы-
вали в себе нерешительность, которая парализовала на-
ши действия, и стремление подняться с постели оста-
валось в нас простым желанием, не переходя в хотение.
Как только задерживающая действие идея была устра-
нена, первоначальная идея (о необходимости вставать)
тотчас же вызвала соответствующие движения.

Этот случай, мне кажется, заключает в себе в ми-
ниатюре все основные элементы психологии хотения.
Ведь все учение о воле, развиваемое в настоящем со-
чинении, в сущности, обосновано мной на обсуждении
фактов, почерпнутых из личного самонаблюдения: эти
факты убедили меня в истинности моих выводов, и по-
тому иллюстрировать вышеприведенные положения ка-
кими-либо другими примерами я считаю излишним,
Очевидность моих выводов подрывается, по-видимому,
только тем обстоятельством, что многие моторные идеи
не сопровождаются соответствующими действиями. Но,
как мы увидим ниже, во всех, без исключения, подоб-
ных случаях одновременно с данной моторной идеей в

²¹'' 323

сознании имеется какая-нибудь другая идея, которая
парализует активность первой. Но даже и тогда, когда
действие вследствие задержки не совершается вполне,
оно все-таки совершается отчасти. Вот что говорит
Лотце по этому поводу: «Следя за играющими на бил-
лиарде или глядя на фехтующих, мы производим
руками слабые аналогичные движения; люди маловос-
питанные, рассказывая о чем-нибудь, непрерывно
жестикулируют; читая с интересом живое описание
какого-нибудь сражения, мы чувствуем легкую дрожь
во всей мышечной системе, как будто мы присут-
ствовали при описываемых событиях. Чем живее мы
начинаем представлять себе движения, тем замет-
нее начинает обнаруживаться влияние моторных идей
на нашу мышечную систему; оно ослабевает по мере
того, как сложный комплекс посторонних представлений,
заполняя область нашего сознания, вытесняет из него
те моторные образы, которые начинали переходить во
внешние акты». «Чтение мыслей», так вошедшее в мо-
ду в последнее время, есть в сущности отгадывание
мыслей по мышечным сокращениям: под влиянием мо-
торных идей мы производим иногда против нашей воли
соответствующие мышечные сокращения».

Итак, мы можем считать вполне достоверным сле-
дующее положение. Всякое представление движения вы-
зывает в известной степени соответствующее движение,
которое всего резче проявляется тогда, когда его не
задерживает никакое другое представление, находящее-
ся одновременно с первым в области нашего сознания.

Особое решение воли, ее согласие на то, чтобы дви-
жение было произведено, является в том случае, когда
необходимо устранить задерживающее влияние этого
последнего представления. Но читатель может теперь
убедиться, что во всех более простых случаях в этом ре-
шении нет никакой надобности. <:...>-

Движение не есть некоторый особый динамический
элемент, который должен быть прибавлен к возникшему
в нашем сознании ощущению или мысли. Каждое вос-
принимаемое нами чувственное впечатление связано с
некоторым возбуждением нервной деятельности, за ко-
торым неминуемо должно последовать известное движе-
ние. Наши ощущения и мысли представляют собой, ес-
ли так можно выразиться, пункты пересечения нервных
токов, конечным результатом которых является движе-
ние и которые, едва успев возникнуть в одном нерве,

уже перебегают в другой. Ходячее мнение, будто созна-
ние не есть по существу своему предварение действия,
но будто последнее должно быть результатом нашей
«силы воли», представляет собой естественную характе-
ристику того частного случая, когда мы думаем об из-
вестном акте неопределенно долгий промежуток време-
ни, не приводя его в исполнение. Но этот частный слу-
чай не есть общая норма; здесь задержание акта про-
тиводействующим течением мыслей.

Когда задержка устранена, мы чувствуем внутрен-
нее облегчение — это и есть тот добавочный импульс, то
решение воли, благодаря которому и совершается воле-
вой акт. В мышлении высшего порядка подобные про-
цессы совершаются постоянно. Где нет этого процесса,
там обыкновенно мысль и двигательный разряд непре-
рывно следуют друг за другом, без всякого промежу-
точного психического акта. Движение есть естественный
результат чувственного процесса, независимо от его ка-
чественного содержания и при рефлексе, и при внешнем
проявлении эмоции, и при волевой деятельности.

Таким образом, идеомоторное действие не исключи-
тельное явление, значение которого приходилось бы
умалять и для которого надо подыскивать особое объ-
яснение Оно подходит под общий тип сознательных дей-
ствий, и мы должны принимать его за исходный пункт
для объяснения тех действий, которым предшествует
особое решение воли. Замечу, что задержание движе-
ния, так же как и выполнение, не требует особого уси-
лия или повеления воли. Но порой и для задержания,
и для выполнения действия необходимо особое волевое
усилие. В простейших случаях наличие в сознании из-
вестной идеи может вызвать движение, наличие другой
идеи — задержать его. Выпрямите палец и в то же вре-
мя старайтесь думать, будто вы сгибаете его. Через
минуту вам почудится, будто он чуть-чуть согнулся, хо-
тя в нем и не обнаружилось заметным образом ника-
кого движения, так как мысль о том, что он на самом
деле неподвижен, также входила при этом в состав ва-
шего сознания. Выкиньте ее из головы, подумайте толь-
ко о движении пальца — мгновенно без всякого усилия
оно уже сделано вами.

Таким образом, поведение человека во время бодр-
ствования — результат двух противоположных нервных
сил. Одни невообразимо слабые нервные токи, пробегая
по мозговым клеткам и волокнам, возбуждают двига-

тельные центры; другие столь же слабые токи вмеши-
ваются в деятельность первых: то задерживают, то уси-
ливают их, изменяя их скорость и направление. В кон-
це концов все эти токи рано или поздно должны быть
пропущены через известные двигательные центры, и
весь вопрос в том, через какие именно: в одном случае
они проходят через одни, в другом — через другие дви-
гательные центры, в третьем они так долго уравновеши-
вают друг друга, что постороннему наблюдателю ка-
жется, будто они вовсе не проходят через двигательные
центры. Однако нельзя забывать, что с точки зрения
физиологии жест, сдвигание бровей, вздох — такие же
движения, как и перемещение тела. Перемена в выра-
жении лица короля может производить иногда на под-
данного такое же потрясающее действие, как смертель-
ный удар; и наружные наши движения, являющиеся
результатом нервных токов, которые сопровождают уди-
вительный невесомый поток наших идей, не должны не-
пременно быть резки и порывисты, не должны бросать-
ся в глаза своим грубым характером.

Обдуманные действия. Теперь мы можем приступить
к выяснению того, что происходит в нас, когда мы дей-
ствуем обдуманно или когда перед нашим сознанием
имеется несколько объектов в виде противодействующих
или равно благоприятных альтернатив. Один из объек-
тов мысли может быть моторной идеей. Сам по себе он
вызвал бы движение, но некоторые объекты мысли в
данную минуту задерживают его, а другие, наоборот,
содействуют его выполнению. В результате получается
своеобразное внутреннее чувство беспокойства, назы-
ваемое нерешительностью. К счастью, оно слишком хо-
рошо знакомо всякому, описать же его совершенно не-
возможно.

Пока оно продолжается и внимание наше колеблет-
ся между несколькими объектами мысли, мы, как гово-
рится, обдумываем: когда, наконец, первоначальное
стремление к движению одерживает верх или оконча-
тельно подавлено противодействующими элеменгами
мысли, то мы решаемся, принимаем то или другое во-
левое решение. Объекты мысли, задерживающие окон-
чательное действие или благоприятствующие ему, на-
зываются основаниями или мотивами данного решения.

Процесс обдумывания бесконечно осложнен. В каж-
дое его мгновение наше сознание является чрезвычайно
непростым комплексом взаимодействующих между со-

бой мотивов. Вся совокупность этого сложного объекта
сознается нами несколько смутно, на первый план вы-
ступают то одни, то другие его части в зависимости от
перемен в направлении нашего внимания и от «ассо-
циационного потока» наших идей. Но как бы резко ни
выступали перед нами господствующие мотивы и как
бы ни было близко наступление моторного разряда под
их влиянием, смутно сознаваемые объекты мысли, на-
ходящиеся на заднем плане и образующие то, что мы
назвали выше психическими обертонами (см. главу XI),
задерживают действие все время, пока длится наша
нерешительность. Она может тянуться недели, даже ме-
сяцы, по временам овладевая нашим умом.

Мотивы к действию, еще вчера казавшиеся столь
яркими, убедительными, сегодня уже представляются
бледными, лишенными живости. Но ни сегодня, ни зав-
тра действие не совершается нами. Что-то подсказыва-
ет нам, что все это не играет решающей роли; что мо-
тивы, казавшиеся слабыми, усилятся, а мнимосильные
потеряют всякое значение; что у нас еще не достигнуто
окончательное равновесие между мотивами, что мы в
настоящее время должны их взвешивать, не отдавая
предпочтения какому-либо из них, и по возможности
терпеливо ждать, пока не созреет в уме окончательное
решение. Это колебание между двумя возможными в
будущем альтернативами напоминает колебание мате-
риального тела в пределах его упругости: в теле есть
внутреннее напряжение, но нет наружного разрыва. По-
добное состояние может продолжаться неопределенное
время и в физическом теле, и в нашем сознании. Если
действие упругости прекратилось, если плотина прор-
вана и нервные токи быстро пронизывают мозговую
кору, колебания прекращаются и наступает решение.

Решимость может проявляться различным образом.
Я попытаюсь дать сжатую характеристику наиболее ти-
пичных видов решимости, но буду описывать душевные
явления, почерпнутые только из личного самонаблюде-
ния. Вопрос о том, какая причинность, духовная или
материальная, управляет этими явлениями, будет рас-
смотрен ниже.

Пять главных типов решимости. Первый может быть
назван типом разумной решимости. Мы проявляем ее,
когда противодействующие мотивы начинают понемногу
стушевываться, оставляя место одной альтернативе, ко-
торую мы принимаем без всякого усилия и принужде-

ния. До наступления рациональной оценки мы спокойно
осознаем, что необходимость действовать в известном
направлении еще не стала очевидной, и это удерживает
нас от действия. Но в один прекрасный день мы вдруг
начинаем осознавать, что мотивы для действия основа-
тельны, что никаких дальнейших разъяснений здесь не-
чего ожидать и что именно теперь пора действовать. В
этих случаях переход от сомнения к уверенности пере-
живается совершенно пассивно. Нам кажется, что ра-
зумные основания для действия вытекают сами собой
из сути дела, совершенно независимо от нашей воли.
Впрочем, мы при этом не испытываем никакого чув-
ства принуждения, сознавая себя свободными. Разумное
основание, находимое нами для действия, большей ча-
стью заключается в том, что мы подыскиваем для на-
стоящего случая подходящий класс случаев, при кото-
рых мы уже привыкли действовать не колеблясь, по
известному шаблону.

Можно сказать, что обсуждение мотивов по боль'
шей части заключается в переборе всех возможных кон-
цепций образа действия с целью отыскать такую, под
которую можно было бы подвести наш образ действий
в данном случае. Сомнения относительно образа дей-
ствия рассеиваются в ту минуту, когда нам удается
огыскать такую концепцию, которая связана с привыч-
ными способами действовать. Люди с богатым опытом,
которые ежедневно принимают множество решений, по-
стоянно имеют в голове множество рубрик, из которых
каждая связана с известными волевыми актами, и каж-
дый новый повод к определенному решению они стара-
ются подвести под хорошо знакомую схему. Если дан-
ный случай не подходит ни под один из прежних, если
к нему неприложимы старые, рутинные приемы, то мы
теряемся и недоумеваем, не зная, как взягься за дело.
Как только нам удалось квалифицировать данный слу-
чай, решимость снова возвращается к нам.

Таким образом, в деятельности, как и в мышлении,
важно подыскать соответствующий данному случаю
концепт. Конкретные дилеммы, с которыми нам прихо-
дится сталкиваться, не имеют на себе готовых ярлыков
с соответствующими названиями, и мы можем называть
их весьма различно. Умный человек—тот, кто умеет
подыскать для каждого отдельного случая наиболее
соответствующее название. Мы называем рассудитель-
ным такого человека, который, раз наметив себе до-

стойные цели в жизни, не предпринимает ни одного дей-
ствия без того, чтобы предварительно не определить,
благоприятствует оно достижению этих целей или нет.

В следующих двух типах решимости конечное ре-
шение воли возникает до появления уверенности в том,
что оно разумно. Нередко ни для одного из возможных
способов действия нам не удается подыскать разумного
основания, дающего ему преимущество перед другими.
Все способы кажутся хорошими, и мы лишены возмож-
ности выбрать наиболее благоприятный. Колебание и
нерешительность утомляют нас, и может наступить мо-
мент, когда мы подумаем, что лучше уж принять не-
удачное решение, чем не принимать никакого. При та-
ких условиях нередко какое-нибудь случайное обстоя-
тельство нарушает равновесие, сообщив одной из пер-
спектив преимущество перед другими, и мы начинаем
склоняться в ее сторону, хотя, подвернись нам на глаза
в эту минуту иное случайное обстоятельство, и конечный
результат был бы иным. Второй тип решимости пред-
ставляют те случаи, в которых мы как бы преднамерен-
но подчиняемся произволу судьбы, поддаваясь влиянию
внешних случайных обстоятельств и думая: конечный
результат будег довольно благоприягный.

В третьем типе решение также является результатом
случайности, но случайности, действующей не извне, а
в нас самих. Нередко при отсутсгвии побудительных
причин действовать в том или другом направлении мы,
желая избежать неприятного чувства смущения и не-
решительности, начинаем действовать автоматически,
как будто в наших нервах разряды совершались само-
произвольно, побуждая нас выбрать одну из представ-
ляющихся нам концепций. После томительного бездей-
ствия стремление к движению привлекает нас; мы го-
ворим мысленно: «Вперед! А там будь что будет!»—и
живо принимаемся действовать. Это беспечное, веселое
проявление энергии, до того непредумышленное, что мы
в таких случаях выступаем скорее пассивными зрителя-
ми, забавляющимися созерцанием случайно действую-
щих на нас внешних сил, чем лицами, действующими
по собственному произволу. Такое мятежное, порывис-
тое проявление энергии редко наблюдается у лиц вя-
лых и хладнокровных. Наоборот, у лиц с сильным,
эмоциональным темпераментом и в то же время с не-
решительным характером оно быть может весьма
часто. У мировых гениев (вроде Наполеона, Лютера и

т. п.), в которых упорная страсть сочетается с кипучим
стремлением к деятельности, в тех случаях, когда коле-
бания и предварительные соображения задерживают
свободное проявление страсти, окончательная решимость
действовать, вероятно, прорывается именно таким сти-
хийным образом; так струя воды неожиданно прорыва-
ет плотину. Что у подобных личностей часто наблюда-
ется именно такой способ действия, служит уже доста-
точным указанием на их фаталистический образ мыслей.
А он сообщает особенную силу начинающемуся в мо-
торных центрах нервному разряду.

Есть еще четвертый тип решимости, который так же
неожиданно кладет конец всяким колебаниям, как и
третий. К нему относятся случаи, когда под влиянием
внешних обстоятельств или какой-то необъяснимой вну-
тренней перемены в образе мыслей мы внезапно из лег-
комысленного и беззаботного состояния духа переходим
в серьезное, сосредоточенное, и значение всей шкалы
ценностей наших мотивов и стремлений меняется, когда
мы изменяем наше положение по отношению к плоско-
сти горизонта.

Объекты страха и печали действуют особенно отрез-
вляюще. Проникая в область нашего сознания, они па-
рализуют влияние легкомысленной фантазии и сообща-
ют особенную силу серьезным мотивам. В результате
мы покидаем разные пошлые планы на будущее, которы'
ми тешили до сих пор свое воображение, и немедленно
проникаемся более серьезными и важными стремления-
ми, до той поры не привлекавшими нас к себе. К этому
типу решимости следует отнести все случаи так назы-
ваемого нравственного перерождения, пробуждения со"
вести и т. п., благодаря которым происходит духовное
обновление многих из нас. В личности вдруг изменяется
уровень и сразу появляется решимость действовать в
известном направлении.

В пятом, и последнем, типе решимости для нас мо-
жет казаться наиболее рациональным известный образ
действия, но мы можем и не иметь в пользу его разум-
ных оснований. В обоих случаях, намереваясь действо-
вать определенным образом, мы чувствуем, что оконча-
тельное совершение действия обусловлено произвольным
актом нашей воли; в первом случае мы импульсом на-
шей воли сообщаем силу разумному мотиву, который
сам по себе был бы не в состоянии произвести нервный
разряд; в последнем случае мы усилием воли, заменяю*

щим здесь санкцию разума, придаем какому-то мотиву
преобладающее значение. Ощущаемое здесь глухое на-
пряжение воли составляет характерную черту пятого
типа решимости, отличающую его от остальных четырех.

Мы не будем здесь оценивать значения этого напря-
жения воли с метафизической точки зрения и не будем
обсуждать вопроса, следует ли обособлять указанные
напряжения воли от мотивов, которыми мы руковод-
ствуемся в действиях. С субъективной и феноменологи-
ческой точек зрения здесь налицо чувство усилия, кото-
рого не было в предшествующих типах решимости. Уси-
лие всегда неприятный акт, связанный с каким-то со-
знанием нравственного одиночества; так бывает и тог-
да, когда во имя чистого священного долга мы сурово
отрекаемся от всяких земных благ, и тогда, когда мы
твердо решаемся считать одну из альтернатив невоз-
можной для нас, а другую — подлежащей осуществле-
нию, хотя каждая из них равно привлекательна и ни-
какое внешнее обстоятельство не побуждает нас отдать
которой-нибудь из них предпочтение. При более внима-
тельном анализе пятого типа решимости оказывается,
что он отличается от предыдущих типов: там в момент
выбора одной альтернативы мы упускаем или почти
упускаем из виду другую, здесь же мы все время не те-
ряем из виду ни одной альтернативы; отвергая одну из
них, мы делаем для себя ясным, что именно в эту ми-
нуту мы теряем. Мы, так сказать, преднамеренно вон-
заем иглу в свое тело, и чувство внутреннего усилия,
сопровождающее этот акт, представляет в последнем
типе решимости такой своеобразный элемент, который
резко отличает его от всех остальных типов и делает
его психическим явлением sui generis. В огромном боль-
шинстве случаев наша решимость не сопровождается
чувством усилия. Я думаю, мы склонны считать это
чувство более частым психическим явлением, чем оно
есть на самом деле, вследствие того что во время обду-
мывания мы нередко сознаем, как велико должно быть
усилие, если бы мы захотели реализовать известное ре-
шение. Позднее, когда действие совершено без всякого
усилия, мы вспоминаем о нашем соображении и оши-
бочно заключаем, что усилие действительно было сде-
лано нами.

Существование такого психического явления, как
чувство усилия, ни в коем случае нельзя отвергать или
подвергать сомнению. Но в оценке его значения господ-

ствуют большие разногласия. С уяснением его значения
связано решение таких важных вопросов, как само су-
ществование духовной причинности, проблема свободы
воли и всеобщего детерминизма. Ввиду этого нам необ-
ходимо обследовать особенно тщательно те условия, при
которых мы испытываем чувство волевого усилия.

Чувство усилия. Когда я утверждал, что сознание
(или связанные с ним нервные процессы) по природе
импульсивно, мне следовало бы добавить: при достаточ-
ной степени интенсивности. Состояния сознания разли-
чаются по способности вызывать движение. Интенсив-
ность некоторых ощущений на практике бывает бес-
сильна вызвать заметные движения, интенсивность дру-
гих влечет за собой видимые движения. Говоря: «на
практике», я хочу сказать: «при обыкновенных услови-
ях». Такими условиями могут быть привычные оста-
новки в деятельности, например приятное чувство doice
far niente (сладкое чувство ничегонеделания), вызываю-
щее в каждом из нас известную степень лени, которую
можно преодолеть только при помощи энергичного уси-
лия воли; таково чувство прирожденной инертности,
чувство внутреннего сопротивления, оказываемого нерв-
ными центрами, сопротивления, которое делает разряд
невозможным, пока действующая сила не достигла оп-
ределенной степени напряжения и не перешла за ее
границу.

Условия эти бывают различны у разных лиц и у то-
го же лица в разное время. Инертность нервных центров
может то увеличиваться, то уменьшаться, и, соответ-
ственно, привычные задержки действия то возрастать,
то ослабевать. Наряду с этим должна изменяться ин-
тенсивность каких-то процессов мысли и стимулов, и
известные ассоциационные пути становиться то более,
то менее проходимыми. Отсюда понятно, почему так
изменчива способность вызывать импульс к действию
у одних мотивов по сравнению с другими. Когда моти-
вы, действующие слабее при нормальных условиях, ста-
новятся сильнее действующими, а мотивы, сильнее дей-
ствующие при нормальных условиях, начинают действо-
вать слабее, то действия, совершаемые обыкновенно без
усилия, или воздержание от действия, обыкновенно не
сопряженное с трудом, становятся невозможными или
совершаются только при затрате усилия (если вообще
совершаются в подобной ситуации). Это выяснится при
более подробном анализе чувства усилия,

Здоровая воля. Есть нормальная степень импульсив-
ной силы в различных психических мотивах, которая
характеризует здоровое состояние человеческой воли, а
отклонения от этой степени возможны в исключитель-
ных случаях у ненормальных индивидов. Душевные со-
стояния, связанные с наибольшей степенью импульсив-
ной силы, суть, во-первых, объекты страстей, влечений
и эмоций,— короче говоря, объекты инстинктивной ре-
акции; во-вторых, приятные или неприятные чувства и
идеи; в-третьих, идеи, которым мы почему-либо призык-
ли повиноваться, так что в нас укоренилась привычка
руководствоваться ими в действиях, наконец, в-четвер-
тых, это впечатления, непосредственно воспринимаемые
от данного объекта или близкие по пространству и
времени.

Все отдаленные соображения, крайне отвлеченные
концепты, непривычные доводы и мотивы, не соответ-
ствующие состоянию развития наших инстинктов в дан-
ную минуту, лишены импульсивной силы или обладают
ею в крайне слабой степени. В тех случаях, когда они
одерживают верх, непременно сопровождаются усили-
ем, и, таким образом, в нормальном состоянии воли, в
отличие от патологического, применение усилия ограни-
чивается сферой неинстинктивных мотивов всякий раз,
когда последние нужно сделать руководящими нашим
поведением.

Здоровье воли обусловлено известной степенью ос-
ложнения в тех психических процессах, которые предше-
ствуют волевому решению или действию. Каждый сти-
мул, каждая идея, порождая импульс, должны наряду
с этим вызвать другие идеи и связанные с ними харак-
терные импульсы, и затем уже, только не слишком преж-
девременно, должно наступить самое действие, являясь
конечным результатом целого ряда взаимодействующих
сил. Даже когда решение наступило быстро, при нор-
мальном порядке вещей необходим предварительны!"!
обзор поля действия и окончательный выбор пути до
наступления реакции. Когда воля здорова, окончатель-
ная оценка мотивов бывает верной (т. е. мотивы нахо-
дятся в нормальном, привычном отношении друг к дру-
гу) и действие совершается в надлежащем направлении.

Таким образом, болезни воли возникают различным
путем. В тех случаях, когда действие наступает слиш-
ком быстро вслед за вызывающим его мотивом, не да-
вая времени развиться задерживающим ассоциациям,

мы имеем стремительную волю. В тех случаях, когда
ассоциации появляются, но нормальное отношение ме-
жду импульсивными и задерживающими факторами на-
рушено, мы имеем извращение воли. Оно может быть,
в свою очередь, обусловлено избыгком или недостатком
интенсивности в том или другом психическом процессе,
избытком или недостатком инертности различных нерв-
ных центров, наконец, избытком или недостатком задер-
живающей силы Сравнивая между собой внешние про-
явления извращения воли, мы можем разделить его на
два вида, в одном из них нормальные акты воли невоз-
можны, в другом неудержимо совершаются ненормаль-
ные акты. Короче говоря, мы можем назвать первый
вид извращения воли пониженной активностью воли,
второй — повышенной активностью воли.

Впрочем, зная, что конечный результат зависит ог
отношения, существующего в данную минуту между
задерживающими и вызывающими его силами, мы пой-
мем, что невозможно по одним внешним проявлениям
определить элементарную причину извращения воли у
данного лица: обусловлено ли извращение воли недо-
статочностью или чрезмерностью какого-нибудь из фак-
торов, в совокупности порождающих данное действие.
Повышенная активность воли может быть результагом
как потери способности действовать импульсивным пу-
тем в известном направлении, так и приобретения спо-
собности действовагь импульсивным путем в новых на-
правлениях. Равным образом можно утратить способ-
ность к определенным импульсам вследствие ослабле-
ния первоначальных стремлений или вследс1вие обра-
зования новых стремлений и новых путей нервного
разряда. По словам Клоустона, или ездок может быть
так слаб, что не будет в состоянии править хорошо
объезженной лошадью, или лошадь так тугоузда, что
никакой ездок с ней не справится

Повышенная активность воли. Во-первых, это проис-
ходит o^ недосгаточного задержания движений. Повы-
шенная активность воли наблюдается у лиц вполне нор-
мальных, у которых импульсы к движению вызывают
нервный разряд так быстро, что задерживающие дви-
жение токи не успевают возникнуть. Сюда относятся лю-
ди с крайне подвижным и горячим темпераментом, по-
стоянно оживленные и разговорчивые люди, которыми
изобилуют славянская и кельтская расы и с которыми
столь резко контрастируют хладнокровные, тяжелые на

подъем англичане. Первые кажутся нам похожими на
вечно прыгающих обезьян, а мы им представляемся не-
поворотливыми земноводными. Если взять двух инди-
видов, одного — с повышенной, другого — с пониженной
активностью воли, то нельзя решить, который из них
располагает большим количеством жизненной энергии.
Подвижной итальянец, одаренный живой восприимчи-
востью и впечатлительным умом, способен произвести
своими талантами необычайный эффект, «показать то-
вар лицом», между тем как сдержанный янки, не усту-
пая, может быть, итальянцу в талантах, будет скрывать
их в глубине души, и вы едва сумеете их обнаружить.
Итальянец будет душой общества; он поет, произносит
речи, руководит общественными увеселениями, готов
подшутить над кем-нибудь, приволокнуться, принять
участие в дуэли, а в случае несчастья, разрушения на-
дежд и планов так ведет себя, что постороннему наблю-
дателю кажется, будто энергии у этого человека неизме-
римо больше, чем у какого-нибудь благоразумного и
сдержанного юноши. Но последний может oблa^aть та-
кими же способностями и быть готовым каждую мину-
ту проявить их, если бы задерживающие центры не пре-
пятствовали этому. Отсутствие предварительные сооб-
ражений, колебаний, проявление в каждую минуту уди-
вительно упрощенного душевного склада сообщают лю-
дям с повышенной активностью воли необыкновенную
энергию и непринужденность в действии; их страсти,
мотивы п стремления не должны достигать особенно
большой интенсивности, чтобы вызвать моторный раз-
ряд. С постепенным ходом умственного развития чело-
вечества сложность душевного склада возрастает, и на-
ряду с ней возрастает и число мотивов, задерживающих
тот или другой импульс.

Как много мы —англичане—теряем в непринужден-
ности нашей речи только потому, что привыкли всегда
говорить правду! Преобладание задержки действий име-
ет свою хорошую и дурную стороны. Если человек вы-
полняет действия в общем и хорошо, и быстро; если он
при этом мужественно учитывает все следствия своих
поступков и обладает достаточным умом, чтобы с успе-
хом достигнуть цели, то ему остается только благода-
рить судьбу за подвижный характер, побуждающий его
действовать, недолго думая. В истории можно встретить
немало полководцев и революционеров, принадлежащие
к этому подвижному и немногосложному импульсивно-

му типу людей. Трудные и сложные проблемы преиму-
щественно бывают по плечу лишь лицам рефлексивно-
го, сдержанного типа. Лица же импульсивного типа спо-
собны иногда осуществлять более широкие замыслы и
избегать многих ошибок, совершаемых обыкновенно
лицами рефлексивного типа. Но в тех случаях, когда
первые действуют безошибочно или когда умеют посто-
янно поправлять свои ошибки, они являются одними из
самых ценных и необходимых деятелей на пользу чело-
вечества.

У детей при истощении и в некоторых других пато-
логических случаях деятельность задерживающих цент-
ров может оказаться слишком слабой, чтобы преду-
преждать наступление импульсивного разряда. При та-
ких условиях лицо с пониженной активностью воли мо-
жет на время проявлять принадлежащую противополож-
ному типу волевую активность. У других лиц (сюда
принадлежат страдающие истерией, эпилептики, пре-
ступники, относящиеся к классу душевнобольных, кото-
рых французские психологи называют degeneres) на-
блюдается в нервном механизме недостаток, когда мо-
торные идеи в них вызывают активность воли прежде,
чем задерживающие центры успеют проявить свою дея-
1ельность. У лиц с нормальной от рождения волей дур-
ные привычки могут создать для этого благоприятные
условия, особенно в области импульсов известного ха-
рактера.

Переспросите половину знакомых вам пьяниц, что
побуждает их так часто отдаваться соблазну, и боль-
шинство из них скажут, что они сами этого не знают.
Для них запой—род припадка. Нервные центры пьяни-
цы приобрели способность расслабляться известным об-
разом всякий раз, как ему попадается на глаза бутылка
водки. Не вкус водки привлекает его, она может даже
казаться ему отвратительной; неприятная перспектива
похмелья на другой день представляется ему в момент
выпивки очень живо. Но, видя водку, пьяница чувству-
ет, что он против воли принимается пить ее; больше
sroro никто из пьяниц ничего не может сказать. Подоб-
ным же образом человек может предаваться половым
излишествам, причем стимулом, по-видимому, нередко
бывает не сила чувственных побуждений, а, скорее,
мысль о возможности удовлетворить их. Такие характе-
ры слишком мизерны, чтобы их можно было назвать
дурными в сколько-нибудь серьезном смысле слова.

Зоб

У лиц с подобным складом характера нервные пути,
проводящие естественные (или противоестественные)
импульсы, так расслаблены, что самая небольшая сте-
пень нервного возбуждения вызывает уже окончатель-
ную реакцию. Явление это называется в патологии
ослабленная раздражимость. Период скрытого внутрен-
него возбуждения при раздражении нервных центров
в данном случае так короток, что интенсивность напря-
жения в них не успевает возрасти до надлежащей сте-
пени, вследствие чего, несмотря на значительное наруж-
ное проявление активности, чувственное возбуждение
может быть очень мало. Подобное нарушение внутрен-
него равновесия между нервными центрами особенно
часто развивается у лиц с истерическим темпераментом.
Они могут проявлять искреннее и глубокое отвращение
к поведению известного рода, но тут же под влиянием
соблазна всецело отдаются овладевшей ими страсти.

Во-вторых, повышенная активность воли проявляет-
ся от чрезмерной силы импульса. Но в то же время бес-
порядочные импульсивные действия можно наблюдать
и тогда, когда нервные ткани сохранили нормальную
степень внутреннего напряжения, а задерживающие
центры действуют правильно или даже с чрезмерной
силой. В таких случаях сила импульсивной идеи ненор-
мально велика, и то, что при других обстоятельствах
промелькнуло бы в качестве простой возможности дей-
ствия, вызывает страстное, неудержимое стремление
к действию. <...>

Нормальные люди не могут составить себе понятия
о той неудержимой силе, с какой дипсоман или опио-
ман стремится удовлетворить свою страсть. «Поставьте
в одном углу комнаты меня, в другом — бутылку рому,
а в промежутке между ними стреляйте непрерывно из
пушек — и все-таки я перебегу через комнату, чтобы
достать бутылку»; «Если бы с одной стороны стояла
бутылка водки, а с другой — были открыты врата ада
и если бы я знал, что, выпив один стакан, я немедленно
попаду в ад, то и тогда я не отказался бы выпить» —
вот что говорят многие дипсоманы. Муссей (в Цинцин-
нати) описывает следующий случай: «Несколько лет
тому назад в один из домов призрения в Цинциннати
был помещен горький пьяница. В течение нескольких
дней он всячески пытался раздобыть рому, но безус-
пешно. Наконец, он придумал удачный способ. При бо-
гадельне был дровяной двор; придя на этот двор, пья-

22.—833

ница взял в одну руку топор, а другую положил на де-
ревянную колоду и единым взмахом топора отрубил
себе кисть руки. Приподняв кверху обрубок руки, из
которого лилась потоком кровь, он вбежал в дом с кри-
ком: «Рому! Скорее рому! Я отрубил себе руку!» Под-
нялась суматоха, тотчас принесли чашку рому; пьяница
погрузил в нее окровавленный обрубок руки, а затем
быстро поднял чашку ко рту, выпил залпом ее содер-
жимое и радостно закричал: «Ну, теперь я доволен!»
Муссей рассказывает о другом пьянице, который, нахо-
дясь на лечении от запоя, в течение месяца тихонько
попивал алкоголь из шести банок с заспиртованными
препаратами. Когда доктор спросил его, что побудило
его к такому омерзительному поступку, он отвечал: «Сэр.
я так же не властен обуздать мою болезненную страсть
к вину, как не властен остановить биение сердца».
<..->

Пониженная активность воли. Описанные случаи, а
которых импульс к действию слишком силен или задер-
жание действия недостаточно велико, представляют
резкий контраст с теми случаями, когда импульс к дей-
ствию слишком слаб или задержание его слишком вели-
ко. В главе «Внимание» описано душевное состояние,
при котором мы на несколько минут теряем способность
сосредоточиваться на чем-нибудь и наше внимание рас-
сеивается. Мы сидим, бесцельно уставив глаза в про-
странство, и ничего не делаем. Ничто не задевает нас
за живое, внешние впечатления не привлекают нашего
внимания. Они воспринимаются нами, но не настолько
живо, чтобы вызывать в нас какой-либо интерес. Это
индифферентное отношение к некоторой части объектов,
входящих в данную минуту в область нашего созна-
ния,— нормальное явление. Сильное утомление или ис-
тощение может вызвать у нас такое же отношение поч-
ти ко всему содержанию нашего сознания; апатия, сход-
ная с этим состоянием духа, называется психиатрами
абулия и считается душевной болезнью. Для нормаль-
ного состояния воли, как я заметил выше, необходимо,
чтобы мы отчетливо сознавали область каждого нашего
действия и, руководствуясь ею, выполняли последнее.
Но при душевной болезни область действия может со<
вершенно оставаться без внимания. В таких случаях,
несмотря на неповрежденность умственных способно-
стей, действие или вовсе не выполняется, или выполня-
ется ненадлежащим образом. «Video meliora proboque,

deteriora sequor» (доброе вижу и сочувствую ему, но
влекусь к иному)—вот классическая характеристика
такого душевного состояния.

В нашей нравственной жизни трагическое обуслов-
лено главным образом тем, что нормальная связь меж-
ду осознанием истинного плана действия и его осуще-
ствлением порвалась, и тем, что известные идеи никак
не могут возбудить в нас живого стремления к их реа-
лизации. Люди не так различаются между собой по
складу чувств и мыслей, как по образу действия. Их
идеалы, мотивы их действий далеко не так расходятся
между собой, как это можно было бы подумать при раз-
личии их судеб. Никто не чувствует так живо разницы
между благородными и низкими путями в жизни, как
разные горькие неудачники, мечтатели, составители не-
осуществимых проектов, спившиеся с круга таланты
и т. д., жизнь которых — одно сплошное противоречие ме-
жду знанием и действием и которые при всех познани-
ях бессильны исправить свой жалкий характер. Иные
из них обладают чрезвычайно большими познаниями,
в тонкости нравственного чувства они далеко превосхо-
дят добропорядочность довольного судьбой буржуа, ко-
торый так возмущается их недостойным поведением.
И тем не менее это существа вечно недовольные, вечно
жалующиеся на горькую участь. Они постоянно выска-
зывают догадки, соображения, протестуют против чего-
нибудь, вечно колеблются, никогда не принимают окон-
чательных решений, обо всем рассуждают в минорном
тоне, ограничиваясь выражением своих желаний и тре-
бований; стряхнуть с себя апатию и бодро приняться за
работу такие люди совершенно неспособны. Можно пред-
положить, что в таких характерах, как Руссо и Ре-
стиф, низменные импульсы к деятельности преобладали.
Эти импульсы для подобных людей как будто исклю-
чают всякую возможность более благородного склада
жизни. Наряду с низменными импульсами у них в
изобилии благородные мотивы к деятельности, но эти
мотивы совершенно бессильны повлиять на их поведе-
ние, как не влияют на быстро мчащийся поезд крики
стоящего у дороги пешехода, который просит подсадить
его. До конца жизни такие мотивы являются бал-
ластом; и то чувство душевной пустоты, которое
начинаешь испытывать, видя, как люди с благород-
нейшими чертами характера совершают наихудшие
поступки, это чувство—одно из самых тягостных, ка-

22*

кое может испытывать человек в нашем печальном
мире.

Усилиесознается нами как некоторый первичный
фактор. Теперь нам легко увидеть, когда в состав во-
левого акта входит чувство усилия. Это бывает, когда
мотивы более редкие, более идеального характера дол-
жны одержать перевес над мотивами более привычно-
го, импульсивного характера, когда нужно подавить по-
рывистые стремления или преодолеть значительные пре-
пятствия к действию. «Une ame bien пёе» — счастливое
дитя, которому судьба покровительствует от самого
рождения, щедро одарив его всякими благами,— редко
прибегает в жизни к усилиям воли. Но герои постоянно
ими пользуются. Нервные люди также часто нуждают-
ся в усилиях воли. При всех этих условиях мы пред-
ставляем себе произвольное усилие воли в виде актив-
ного напряжения, сообщающего силу тем мотивам, ко-
торые в конце концов одерживают верх. Когда на наше
тело действуют внешние силы, мы говорим, что в ре-
зультате получается движение по линии наибольшего
давления или наименьшего сопротивления.

Любопытно, что, с обыденной точки зрения, усилие
при волевом акте ведет к иному результату. Разумеет-
ся, если мы условимся называть линией наименьшего
сопротивления ту, по которой совершается конечное
движение, то общий физический закон придется распро-
странить и на область волевых актов. Но во всех слу-
чаях, где напряжение воли велико и где одерживают
верх редкие идеальные мотивы, нам кажется, будто
действие совершается по линии наибольшего сопротив-
ления и будто нам представлялась возможность в мо-
мент совершения действия направить его по линии наи-
меньшего сопротивления, но мы предпочли более труд-
ный путь. Тот, кто удерживается от криков под ножом
хирурга или кто выносит общественный позор во имя
долга, думает, что в момент совершения действия он
выполняет его по линии наибольшего сопротивления.
Он говорит, что победил, преодолел известные соблазны
и побуждения.

Лентяи же, подлецы и трусы не выражаются таким
образом о своем поведении: лентяи не говорят, чго про-
тиводействовали своему трудолюбию, пьяницы — что
боролись с трезвостью, трусы —• что подавили в себе
храбрость. Все вообще мотивы к действию можно раз-
делить на два класса, из которых первый образует при*

Ш

•родные склонности, а второй — идеальные стремления;

человек, отдавшийся чувственным наслаждениям, ни-
когда не говорит, что он победил в себе идеальные
.стремления, но строго нравственные люди всегда тол-
куют о победе над природными склонностями. Человек,
привыкший наслаждаться чувственным образом, иногда
говорит, что в нем мало нравственной энергии, что он
утратил веру в идеал, что он глух к голосу совести
и т. п. Смысл этих выражений, по-видимому, тот, что
идеальные мотивы могут быть сами по себе подавлены
без особенных усилий, склонности же можно преодолеть
только действиями, совершаемыми по линии наиболь-
шего давления.

В сравнении со склонностями идеальные мотивы ка-
жутся столь слабыми, что, по-видимому, только искус-
ственным путем можно сообщить им преобладающее
значение. Усилие увеличивает интенсивность идеальных
мотивов, заставляя нас думать, будто, в то время как
сила склонности остается всегда одной и той же, сила
идеальных мотивов может быть различных степеней. Но
чем обусловлена эта степень усилия, когда с ее помо-
щью идеальные мотивы начинают одерживать верх над
грубыми чувственными побуждениями? Самой величи-
ной сопротивления. Если слабо чувственное побуждение,
то и усилие для подавления его должно быть слабым.
Чем больше препятствие, тем большее усилие необходи-
мо для того, чтобы одолеть его. Поэтому наиболее сжа-
тым и соответствующим кажущемуся порядку вещей
определением идеального или морального действия мо-
жет быть следующее: оно есть действие по линии наи-
большего сопротивления.<:...;>

Страдание и наслаждение как источники деятель-
ности. Предметы и мысли о предметах служат стимула-
ми для наших действий, но наслаждения и страдания,
сопровождающие действия, видоизменяют характер по-
следних, регулируя их; позднее мысли о наслаждениях
и страданиях, в свою очередь, приобретают силу двига-
тельных импульсов и мотивов, задерживающих дей-
ствия. Для этого не нужно, чтобы с мыслями о наслаж-
дении было непременно связано чувство наслаждения:

обыкновенно мы замечаем обратное. «Nessun maggior
dolore...» (нет большего мучения...),—говорит Данте.
Равным образом с мыслями о страдании может быть
связано чувство удовольствия. Воспоминания о минув-
шем горе, по словам Гомера, доставляют удовольствие.

Но так как наслаждения весьма усиливают любые вы-
зывающие их действия, а страдания затормаживают их,
то мысли о страданиях и наслаждениях принадлежат
к мыслям, связанным с наибольшей импульсивной и
задерживающей силой. Ввиду этого нам необходимо
рассмотреть их подробнее, чтобы точно выяснить отно-
шение этих мыслей к другим.

Если известное движение приятно, то мы повторяем
его до тех пор, пока продолжается связанное с ним
приятное ощущение. Как только движение вызвало в
нас боль, мышечные сокращения мгновенно прекраща-
ются. Движение в этом случае задерживается с такой
силой, что человеку почти невозможно преднамеренно,
не торопясь, изуродовать или изрезать себя: рука не-
вольно отказывается причинять нам боль. Есть немало
приятных ощущений, которые, как голько мы начали
испытывать их, с неудержимой силой побуждают нас
поддерживать в себе ту деятельность, которая вызыва-
ет их. Влияние наслаждений и страданий на наши дви-
жения так сильно и глубоко, что некоторые философы
поспешили сделать скороспелое заключение, будто при-
ятные и неприятные ощущения суть единственные сти-
мулы к деятельности и будто эти ощущения кажутся
иногда отсутствующими во время действия голько по-
тому, что представления, с которыми они тогда связа-
ны, не играют первенствующей роли в нашем сознании
и вследствие этого остаются не замеченными нами.

Такая точка зрения глубоко ошибочна. Как ни важ-
но влияние наслаждений и страданий на нашу деятель-
ность, они все-таки далеко не единственные стимулы к
движению, например в проявлениях инстинктов и эмо-
ций они не играют ровно никакой роли. Кто улыбается
ради удовольствия улыбаться или хмурится ради удо-
вольствия хмуриться? Разве мы краснеем, чтобы избе-
жать неприятных ощущений, которые нам придется ис-
пытать, если мы не покраснеем? Разве мы проявляем
наш гнев, печаль или страх движениями ради какого-
нибудь удовольствия? Во всех этих случаях определен-
ные движения совершаются роковым образом силой
внутреннего импульса, возникающего в нашей нервной
системе под влиянием внешнего стимула. Объекты гне-
ва, любви, страха, поводы к слезам или улыбкам как в
виде непосредственных впечатлений, так и в виде вос-
произведенных образов обладают этой своеобразной им-
пульсивной силой. Почему известное психическое состоя»

Й42

ние обладает этим импульсивным качеством, остается
для нас недоступным. Различные психические состоя-
ния обладают этим качеством в разной степени и про-
являют его по-разному. Оно бывает связано и с чув-
ствами наслаждения и страдания, и с восприятиями,
и с воспроизведенными представлениями, но ни одно
из этих душевных явлений не обладает им по пре«
имуществу.

Все состояния сознания (или связанные с ними нерв-
ные процессы) по своему существу являются источника-
ми известных движений. Объяснить все разнообразие
этих движений у различных живых существ и при раз-
личных внешних стимулах составляет проблему истории
развития. Но каков бы ни был исторический генезис
наблюдаемых у нас импульсов, мы должны описывать
их в том виде, в каком они проявляются у человека в
настоящее время. И психологи, которые считают себя
обязанными усматривать в наслаждении и страдании
единственные сознательные или полусознательные мо-
тивы для импульсов к движению и для задержки дви-
жений, являются сторонниками узкой и ложной теле-
ологии: последняя есть научный предрассудок. Если
мысль о наслаждении может быть стимулом к движе-
нию, то, конечно, таким стимулом могут быть также и
другие мысли. Каковы эти мысли, можно определить
только при помощи опыта. В главах «Инстинкт» и «Эмо-
ция» мы видели, что имя им — легион; ввиду этого нам
придется или отвергнуть чуть не половину известных
нам фактов, или отказаться от мнимо научных упро-
щений.

Если в первичных актах человека ощущения наслаж-
дений и страданий не играют никакой роли, то в про-
изводных действиях в искусственно приобретенных ак-
тах, ставших привычными, они имеют так же мало зна-
чения. Наши ежедневные действия: одевание, раздева-
ние, различные акты при начале работы, во время ее и
по окончании — за редкими исключениями не связаны
ни с какими чувствами наслаждения или страдания.
Это идеомоторные акты. Как я дышу не ради удоволь-
ствия дышать, а просто сознаю, что дышу, так и пишу
не ради удовольствия писать, а просто потому, что, раз
принявшись писать и чувствуя, что голова хорошо рабо»
тает и дело подвигается вперед, я вижу, что продолжаю
еще писать. Кто станет утверждать, что, рассеянно иг-
рая ручкой ножа за столом, он этим доставляет себе

удовольствие или избегает неприятных ощущений? Все
подобные действия мы совершаем потому, что не можем
в данную минуту удержаться от них; наша нервная
система так именно сложилась, что эти действия таким
путем проявляются у нас, и для многих бесцельных или
прямо «нервических» движений мы не можем привести
никаких оснований.

Представьте себе застенчивого и малообщительного
человека, который неожиданно получает приглашение
на семейный вечер. Бывать на таких вечерах для него
сущая пытка, но в нашем присутствии он не решается
отказаться и обещает приехать, в то же время прокли-
ная себя в душе. Подобные вещи случаются постоянно
с каждым из нас, и только люди с необыкновенным са-
мообладанием редко испытывают такие состояния.
Voluntas invita (подавленная воля), проявляющаяся в
подобных случаях, не только показывает, что наши дей-
ствия вовсе не должны быть связаны с представлением
будущего наслаждения, но и что здесь может даже не
быть никакого представления будущего блага. С поня-
тием «благо» связано гораздо больше мотивов к дея-
тельности, чем с понятием «наслаждение». Но наши дей-
ствия бывают столь же часто не связаны с идеей блага,
как и с идеей наслаждения. Все болезненные импуль-
сы, все патологические idees fixes могут служить при-
мерами этому. Иногда дурные последствия придают за-
претному акту всю его заманчивость. Снимите запрет с
поступка, имеющего дурные последствия, и он утратит
привлекательность.<;...:>

Наши действия определяются объектом, на который
направлено наше внимание. Интерес объекта — вот
главное условие, от которого зависит его способность
вызывать или задерживать наши действия. В состав по-
нятия «интересное» входит не только приятное и непри-
ятное, но и болезненно-привлекательное, и неотвязчиво-
преследующее, и даже просто привычное, поскольку
различные стороны последнего составляют попеременно
объект нашего внимания: «то, что интересует нас» и
«то, на что направлено наше внимание», в сущности, си-
нонимы. Импульсивность идеи, по-видимому, заключает-
ся не в известного рода связи ее с путями моторного
разряда (ибо все идеи находятся в том или другом от-
ношении к некоторым путям моторного разряда), но,
скорее, в некотором явлении, предваряющем действие,
именно в стремительности, с которой она способна при-

влечь наше внимание и сделаться господствующей в
области нашего сознания. Как только она сделалась
господствующей, как только другие идеи оказались не
в состоянии занять ее место, связанные с ней по при-
роде, движения немедленно выполняются. Иначе говоря,
двигательный импульс необходимо следует за ней.

Как мы видели, и в инстинкте, и в эмоции, и в обык-
новенном идеомоторном действии, и при гипнотическом
внушении, и при болезненных импульсах, и при
voluntas invita импульс к движению сообщает просто
та идея, которая в данную минуту овладела нашим вни-
манием. То же наблюдается и в случае, когда стимула-
ми к действию являются наслаждение и страдание; вы-
зывая свойственные им волевые действия, они в то же
время вытесняют из области сознания другие объекты
мысли. То же бывает и при возникновении в нашем со-
знании окончательного решения во всех пяти описан-
ных нами случаях решимости. Короче говоря, нельзя
указать такого случая, где господствующий в нашем со-
знании элемент мысли не являлся бы в то же время
главным условием, от которого зависит проявление им-
пульсивной силы. Еще очевиднее, что он главное усло-
вие и для проявления задерживающей силы. Простое
представление о мотивах, не благоприятствующих дан-
ному импульсу, уже задерживает последний; они нала-
гают на известные поступки свое veto, и действия,весь-
ма привлекательные при других условиях, становятся
невозможными. Какую бодрость и энергию почувство-
вали бы мы, если бы могли выкинуть из головы на не-
которое время наши колебания, сомнения и опасения!

Воля есть отношение между духом и идеями. Закан-
чивая анализ внутренней природы волевого процесса,
мы подходим к рассмотрению почти исключительно тех
условий, при которых известные идеи достигают преоб-
ладания в нашем сознании. Этим простым констатиро-
ванием наличия в сознании моторной идеи психология
воли, собственно говоря, должна ограничиться. Сопро-
вождающие моторную идею движения представляют
собой чисто физиологическое явление, обусловленное,
согласно физиологическим законам, нервными процесса-
ми, соответствующими данной идее. С появлением идеи
воление заканчивается, и для самого психического акта
воления несущественно, совершилось или нет желанное
движение. Я хочу писать — и пишу. Я желаю чихнуть —
и не могу. Я желаю, чтобы стол с другого конца ком-

наты самопроизвольно придвинулся ко мне,— он оста-
ется неподвижным. Мое желание так же мало может
побудить меня чихнуть, как и побудить этот стол при-
двинуться ко мне. Но здесь в обоих случаях происходит
веление так же, как и тогда, когда я захотел писать.

Словом, воление есть чисто психическое явление, ко-
торое всегда налицо там, где есть известное устойчивое
состояние сознания в виде моторной идеи.<;...>•

Волевое усилие есть усилие внимания. Итак, мы по-
дошли к центральному пункту учения о воле, к выясне-
нию вопроса о том, в силу какого процесса мысль об
известном действии становится устойчивой в нашем со-
знании. В главах об ощущениях, ассоциации и внима-
нии мы подробно рассмотрели, при каких условиях про-
никают в сознание и делаются в нем устойчивыми
мысли, не связанные с усилием. Чтобы не повторяться,
ограничимся следующим замечанием: каково бы ни
было значение закона ассоциаций и связанных с ними
интересов, этот закон остается главным руководящим
принципом наших объяснений. Что касается случаев,
когда наличие мысли сопровождается психическим яв-
лением усилия, то здесь требуется более разъяснений.
Для нас должно быть ясно, что для произвольного во-
левого акта не требуется ничего иного, кроме внимания,
сопряженного с усилием. Короче говоря, в случаях наи-
более «произвольного» воления главнейший подвиг во-
ли заключается в том, чтобы направить сознание на
непривлекательный объект и сосредоточить на нем все
внимание. Произойдут ли при этом ожидаемые движе-
ния или нет — уже зависит от простой физиологической
случайности.

Таким образом, усилие внимания составляет суще-
ственную черту волевого акта '. Читатель мог убедиться

• Необходимо строго различать волевое усилие в собственном
смысле слова от мышечного усилия, с которым его обыкновенно
смешивают. Последнее есть совокупность всех периферических
ощущений, вызываемых «применением» мышц. Ощущения эти, когда
они массивны, а мышцы несколько утомлены, скорее неприятны,
чем приятны, в особенности если сопровождаются одышкой, прили-
вом крови к голове, грубым трением по коже пальцев (на руках и
ногах) или плеч и напряжением связок. И только в этой неприят-
ности напряжения волевое усилие, будучи направлено на осуще-
ствление известного малопривлекательного акта, сходно с мышеч-
ным. Что волевое усилие нередко связано с мышечным — это про-
стая случайность. С одной стороны, иногда требуется большое уси-
лие воли при незначительном применении мышечной силы, напри-

в справедливости этого положения из личного опыта,
ибо ему наверное случалось когда-нибудь испытать по-
рыв бурной страсти. Почему человеку, который пыта-
ется отделаться от охватившей его безумной страсти,
трудно поступать так, как будто страсть его была бла-
горазумна? Разумеется, не вследствие физических при-
чин. Физически одинаково легко избежать драки или за-
вязать ее, прикарманить чужие деньги или растратить
собственные на чужие прихоти, пойти или не пойти на
любовное свидание. Трудность здесь заключается в
психическом напряжении, в умении найти соответствую-
щую благоразумную идею и на ней сосредоточить свое
внимание.

При сильном эмоциональном возбуждении мы склон-
ны вызывать в себе только те представления, которые
благоприятствуют нашей страсти. Если при этом нам
приходят в голову иные представления, мы тотчас от-
вергаем их и вытесняем из сферы сознания. Если нас
охватило радостное настроение, то мы крайне не рас-
положены думать о непредвиденных случайностях, ко-
торые могут нас постигнуть в будущем; если мы чув-
ствуем дурное расположение духа, мысли о торжестве,
приятных путешествиях, счастливых любовных приклю-
чениях и других радостях жизни не идут нам на ум; ес-
ли мы хотим отомстить кому-нибудь, то не чувствуем
ни малейшего желания сравнивать врага с собой и на-
ходить у обоих сходные черты.

Ничто на свете не способно так раздражать нас, как
хладнокровные советы, даваемые нам в момент сильней-
шего порыва страсти. Не будучи в состоянии ничего
возразить на них, мы начинаем сердиться, ибо с нашей
страстью бывает связан какой-то инстинкт самосохра-
нения; она будто чует, что холодные соображения, раз
забравшись в нашу голову, постепенно ослабят пыл на-
ших восторгов и разрушат до основания те воздушные
замки, которыми заполнено наше воображение. Таково
неизбежное влияние благоразумных соображений на
неблагоразумные в тех случаях, когда мы даем себе
труд спокойно выслушать приводимые нам резоны.

мер, когда нам нужно утром вставать с постели или мыться в хо-
лодной воде. С другой стороны, солдат, стоя неподвижно под гра-
дом пуль, должен испытывать неприятное чувство от бездеятель-
ности мышц. Волевой акт, который ему приходится выполнять, тот
же, какой необходим для мышечного усилия, сопряженного с
болью. В обоих случаях тяжела непосредственная реализация идеи.

Ввиду этого страсть стремится окончательно заглушить
их слабый голос: «Ах, лучше не думать об этом!»; «Не
говорите мне об этом!» ~ вот обычные восклицания ос-
лепленных страстью людей, которым приводят разум-
ные доводы, идущие вразрез с их стремлениями. Есть
что-то холодное, мертвящее, глубоко враждебное нашим
жизненным стремлениям в голосе разума, говорящего
нам: «Стой! Удержись! Отступись! Оставайся на месте!»
Поэтому не мудрено, что большинство людей в минуту
увлечения боятся увещания разума, как призрака
смерти.

Впрочем, человеком с сильной волей может быть
назван только тот, кто неуклонно выслушивает слабый
голос разума, не старается выкинуть из головы страш-
ные мысли о будущем, а, наоборот, сосредоточивает на
неблагоприятных соображениях свое внимание, согла-
шается с ними и пытается глубже вникнуть в них, не-
взирая на то, что множество иных идей возмущаючся
против этих соображений и стремятся вытеснить их из
области сознания. Соображения эти, удерживаясь энер-
гичными усилиями внимания в нашем сознании, влекут
за собой сходные с ними мысли и элементы ассоциаций
и в конце концов вызывают в человеке полную пере-
мену настроения. А с переменой взгляда на дело и об-
раз действия человека меняется, направляется на новый
объект мысли, который становится господствующим в
его сознании и неизбежно влечет за собой какие-то дей-
ствия.

Вся трудность в том, чтобы сделать известный объ"
ект мысли господствующим в области сознания. Для
этого мы должны, несмотря на то что произвольное те-
чение мысли направлено на посторонние предметы,
упорно сосредоточивать внимание на нужном объекте,
пока он не начнет разрастаться так, чтобы без труда
овладеть областью сознания и стать в ней господствую-
щим.

Таким образом, напряжение внимания—основной
волевой акт. И в большинстве случаев активность во-
ли заканчивается в тот момент, когда она оказала до-
статочную поддержку объекту мысли, который обыкно-
венно сам по себе неохотно удерживается нами в обла-
сти ^сознания. Только вслед за этим устанавливается
таинственная связь между мыслью и двигательными цен-
трами, а затем уже (невозможно даже догадаться, ка-
ким именно путем) наступают как необходимый конеч-

ный результат послушные нашей воле движения телес-
ных органов.

Из сказанного легко увидеть, что непосредственное
применение волевого усилия есть чисто психический
факт: вся внутренняя борьба, переживаемая нами при
этом, есть чисто психическое явление; вся трудность,
которую нам приходится преодолевать при волевом ак-
те, заключается в стремлении сделать известный психи-
ческий элемент господствующим в области сознания,—
короче говоря, все дело заключается в идее, на которую
направлена наша воля и которую мы удерживаем, так
как в противном случае она ускользнет от нас. Весь
подвиг волевого усилия состоит в том, чтобы вынудить
у нас согласие на господство определенной идеи в об-
ласти нашего сознания. Единственное назначение уси-
лия—в достижении такого согласия. Достигнуть же его
можно только одним путем: надо задержать в области
сознания то соображение, которое должно вызвать в нас
согласие, и не давать этому соображению ускользнуть,
пока оно не заполнит всю область сознания. <....'>
Если данное представление или соображение так или
иначе связано с какими-то движениями нашего тела, то,
допуская после некоторых усилий его присутствие в об-
ласти сознания, мы тем самым совершаем то, что на-
зывается произвольным движением. В этом случае при-
рода «следует по пятам» за нашим внутренним волевым
процессом, немедлено воплощая наши помыслы в дви-
жении тела. Как жаль, что она не оказалась еще ве-
ликодушнее, не подчинила непосредственно нашей воле
и перемены в остальном внешнем мире!

Описывая разумный тип решимости, мы заметили,
что к нему относятся обыкновенно те случаи, в которых
мы подыскиваем для предстоящего действия аналогич-
ный поступок в прошлом. Впрочем, когда мы должны
на основании прежних опытов задержать действие, вся
изворотливость нашего ума тратится на то, чтобы по-
дыскать благоприятный случай, якобы аналогичный дан-
ному, в котором действие не задерживалось, и гаким
путем, потворствуя нашим страстям, мы санкциониру-
ем предосудительное действие. Как много оправданий
находит пьяница для выпивки в минуты соблазна! То
перед ним новый необыкновенный род вина, который
необходимо попробовать как явление, знаменующее шаг
вперед по пути умственного прогресса; тем более оно
уже разлито по рюмкам — не за окно же выливать его!

сить букву за буквой из какого-нибудь текста Священ-
ного писания, то почти всегда это оказывает надлежа-
щее физиологическое действие и сон наступает. Толь-
ко трудно сосредоточивать внимание на впечатлениях,
не представляющих никакого интереса. Мышление, со-
средоточение внимания на определенных представле-
ниях — вот единственный связанный с моральным уси-
лием акт, общий и для здоровых лиц, и для сумасшед-
ших, и для людей с повышенной, и для людей с пони-
женной активностью воли. Большинство маньяков
сознают нелепость своих мыслей, но не могут от них от-
делаться вследствие их неотразимости. Разумный образ
мыслей по сравнению с дикими фантазиями пред-
ставляется им таким бесцветным, прозаически-трезвым,
что у них не хватает духу сказать себе: «Пусть этот
взгляд на вещи сделается моим постоянным миросозер-
цанием». Но при достаточном усилии воли, говорит Ви-
ган, таким людям удается на время взвинтить себя и
внушить себе, что нелепые фантазии, связанные с рас-
стройством мозга, не должны больше приходить на
ум. <...>

Итак, мы приходим к выводу, что в волевом процес-
се опорным пунктом, па который воля непосредственно
направлена, всегда бывает известная идея. Существует
группа идей, которых мы смертельно боимся и потому
не даем переходить выше порога сознания. Единствен-
ное сопротивление, какое может испытывать наша во-
ля,—это сопротивление подобных идей, когда мы хотим
насильно вовлечь их в область нашего сознания. Стрем-
ление удерживать в области сознания подобные идеи,
и только оно одно, и составляет внутреннюю сторону
всякого волевого акта.

Вопрос о свободе воли. Выше мы заметили, что при
волевом усилии нам кажется, будто в каждую минуту
мы могли бы сделать это усилие большим или меньшим
по сравнению со сделанным нами. Другими словами,
нам кажется, будто усилие не зависит постоянно от ве-
личины сопротивления, которое оказывает известный
объект нашей воли; будто по отношению к окружаю-
щим обстоятельствам (к мотивам, складу характера
и т. д.) оно представляет то, что на математическом
языке называется независимой переменной. Если сте-
пень усилия представляет независимую переменную в
отношении к окружающим условиям, то наша аоля,
как говорится, свободна. Если же, наоборот, степень

усилия есть вполне определенная функция, если моти-
вы, которые должны влиять вполне точным образом на
наше усилие, оказывающее им равное противодействие,
если эти мотивы были предопределены от вечности, то
воля наша несвободна и все наши действия обусловле-
ны предшествующими действиями. Таким образом, воп-
рос о свободе воли чрезвычайно прост: все дело сводит-
ся к определению степени усилия внимания, когорым
мы можем располагать в данную минуту. Находятся ли
продолжительность и интенсивность усилия в постоян-
ной зависимости от окружающих условий или нет?

Нам кажется, как я заметил выше, будто в каждом
отдельном случае мы можем по произволу проявить
большую или меньшую степень усилия. Если человек в
течение дней и даже недель предоставлял полную сво-
боду течению своих мыслей и вдруг завершил его ка-
ким-нибудь особенно подлым, грязным или жестоким
поступком, то после, в минуту раскаяния, трудно убе-
дить его, что он не мог не совершить этого поступка,
роковым образом обусловленного всем предшествую-
щим ходом мысли; трудно заставить его поверить, что
поступок был подготовлен влиянием окружающего
внешнего мира и предопределен от вечности.

Но в то же время несомненно, что все акты его во-
ли, не связанные с чувством усилия, представляют не-
обходимый результат тех интересных для него идей и
ассоциаций между ними, интенсивность и последователь-
ность которых были в свою очередь обусловлены строе-
нием физического тела — его мозга; мысль об общей
связи мировых явлений и потребность в единстве миро-
вого зрения также по необходимости заставляюг его
предполагать, что и столь незначительное явление, как
степень усилия, не может не быть подчиненным всеоб-
щему господству закона причинности. И при отсутствии
усилия в волевом акте мы представляем себе возмож-
ность иной альтернативы, иного образа действия. Здесь
эта возможность есть на самом деле самообман; почему
же не быть ей самообманом и при всяком вообще во-
левом акте?

В самом деле, вопрос о свободе воли на почве чи-
сто психологической неразрешим. После того как вни-
мание с известной степенью усилия направлено на дан-
ную идею, мы, очевидно, не в состоянии решить, можно
ли было бы сделать степень усилия большей или мень-
шей или нет. Чтобы решить это, мы должны выяснить,

какие мотивы предшествовали волевому решению, оп-
ределить с математической точностью степень интенсив-
ности каждого из них и показать на основании законов,
о которых мы не имеем в настоящее время ни малейше-
го понятия, что степень сделанного в данном случае
усилия была единственно возможной.

Разумеется, математически точное измерение интен-
сивности психических или физиологических сил навсег-
да останется недоступным человеческому уму. Ни один
психолог или физиолог не станет всерьез даже выска-
зывать догадок о том, каким путем можно было бы до-
биться такой точности измерения на практике. Не имея
других оснований для составления окончательного суж-
дения об этом вопросе, мы могли бы оставить его не-
решенным. Но психолог не может поступить так, он мо-
жет привести важные соображения в пользу детерми-
низма. Он участвует в построении науки, наука же
есть система определенных отношений. Где мы сталки-
ваемся с «независимой неременной», там для науки
нет места.

Таким образом, научная психология должна постоль-
ку игнорировать произвольность наших действий, по-
скольку они представляют «независимую переменную»,
и рассматривать в них лишь ту сторону, которая строго
предопределена предшествующими явлениями. Другими
словами, она должна иметь дело исключительно с об-
щими законами волевых действий, с идеями, поскольку
они служат импульсами для наших действий или задер-
живают последние, с теми условиями, при которых мо-
жет возникнуть усилие, но она не должна пытаться оп-
ределять точную степень наших волевых усилий, ибо
последние в случае, если воля свободна, не поддаются
точному вычислению. Психология оставляет без внима-
ния проявления свободы воли, не отрицая, безусловно,
их возможности. На практике, конечно, это сводится к
отрицанию свободы воли, и большинство современных
психологов действительно, не колеблясь, отвергают су-
ществование свободы воли.

Что касается нас, то мы предоставим метафизикам
решать вопрос о том, свободна воля или нет. Без сом-
нения, психология никогда не дойдет до такого совер-
шенства, чтобы применять математически точные изме-
рения к индивидуальным волевым актам. Она никогда
не будет иметь возможности сказать заранее, до совер-
шения действия (как в случае, когда усилие, вызвав-

23 —833

шее его, было предопределено предшествующими явле-
ниями, так и в случае, когда оно было отчасти произ-
вольно), каким путем совершен данный поступок. Сво-
бодна ли воля или нет, но психология всегда останется
психологией, а наука — наукой.

Итак, вопрос о свободе воли может быть в психо-
логии оставлен без внимания. Как мы заметили выше,
свобода воли, если только она существует, всецело сво-
дится к более или менее продолжительному, более или
менее интенсивному созерцанию известного представле-
ния или известной части представления. Перевес в про-
должительности или интенсивности одного из мотивов,
равно возможных для осуществления, и придает этому
мотиву решающее значение, реализуя связанный с ним
акт воли. Такое усиление или ускорение мотива может
иметь огромное значение для моралиста или историка,
но для психолога, рассматривающего явления с точки
зрения строго детерминистской, проявления свободы
воли могут быть отнесены к числу бесконечно малых
факторов, которые современной науке позволительно
оставить без внимания.

Важное этическое значение волевого усилия. Но, ос-
тавляя в стороне вопрос об определении степени воле-
вого усилия как вопрос, который психологии никогда
не потребуется решать в ту или другую сторону, я дол-
жен заметить, что чувство усилия имеет важное значе-
ние в наших глазах при оценке человеческой личности.
Разумеется, мы можем оценивать ее с различных точек
зрения. Физическая сила, ум, здоровье и счастливая
судьба дороги для нас: они сообщают нам достаточный
запас сил для житейской борьбы. Но осознание той
степени усилия, которую мы способны проявлять, со-
ставляет внутреннюю сущность нашей личности, оно
одно, помимо всего остального, способно доставлять
нам в жизни полное удовлетворение. Другие наши до-
стоинства — так или иначе результат воздействий внеш-
него мира на нашу личность и всецело развиваются под
влиянием окружающих условий, чувство же усилия,
по-видимому, относится к совершенно иному миру, оно
как будто составляет нашу внутреннюю сущность, нас
самих; все же остальное принадлежит нам. Если цель
житейской борьбы заключается в том, чтобы мы постиг-
ли в ней внутреннюю сущность нашей духовной при-
роды, то мы должны видеть эту сущность именно в
чувстве усилия, какое способны проявлять. Кто не спо-

собен к проявлению усилий воли, тот не заслуживает
имени человека; кто способен проявлять громадные уси-
лия воли, того мы называем героем.

Необъятный окружающий мир предлагает нам все-
возможные вопросы, подвергает нас всевозможным ис-
пытаниям. На иные вопросы нам удается найти ответы,
из некоторых испытаний мы без труда выходим побе-
дителями. Но на важнейший вопрос жизни у нас нет
ответа: в минуту нравственной борьбы мы безмолвно
напрягаем нашу волю, как бы желая сказать: «А все-
таки я поставлю на своем».

Когда мы встречаемся с чем-нибудь трагическим в
жизни, когда она раскрывает перед нами свои мраччые
бездны, то слабейшие из нас теряют голову, спешат
отвлечь внимание от страшного зрелища, если же это
не удается, то впадают в полное отчаяние. Они не в
состоянии сделать над собой усилие и сохранить доста-
точно присутствия духа, чтобы смело взглянуть в лицо
ужасной действительности. Иначе поступает героическая
натура. На нее созерцание ужасного производит не ме-
нее потрясающее впечатление, но она в случае необхо-
димости сохраняет в себе достаточно мужества, чтобы
примириться с ужасным, найдя себе опору в других сто-
ронах жизни. Для героической личности мир является
достойной ареной, а ее роль в житейской борьбе изме-
ряется непосредственно степенью усилия, при помощи
которого она придает себе бодрость и мужество. По-
добная личность в состоянии вынести бремя жизни, со-
храняя веру в нее при таких обстоятельствах, когда сла-
бейшие гибнут. Она умеет найти в жизни нравственное
удовлетворение, не закрывая глаза перед опасностью,
но силой одной своей воли заставляя себя идти ей на-
встречу. Подобные люди всегда в жизни господа поло-
жения, с ними приходится считаться, так как они игра-
ют видную роль в истории человечества. Ни в области
умозрения, ни в практической жизни нам нечего беспо-
коиться о тех, которые ничего не боятся, которым незна-
комо чувство страха. В настоящее время в практической
жизни чувство страха нам приходится испытывать ре-
же, чем прежде; в религиозной сфере, наоборот, страш-
ные мысли чаще приходят в голову, чем в былое вре-
мя. Но, подобно тому как наша храбрость нередко бы-
вает отголоском чужой храбрости, наша вера может
быть отголоском веры другого человека. Героический
поступок служит нам примером для подражания. Релн

23*

гиозный проповедник гораздо более нас изведал горечь
жизни, но бодрый вид его и восторженная речь неволь-
но вызывают в нас аналогичные чувства, мы покоря-
емся его воле и следуем за ним.

Итак, и в нравственном, и в религиозном чувстве
(в последнем постольку, поскольку оно зависит от на-
шей воли) волевое усилие играет первостепенную роль.
«Хочешь ли ты, чтобы это было так или иначе?» — вот
вопрос, который мы ежечасно предлагаем себе и в тео-
рии, и на практике, и в важнейших случаях жизни, и
по поводу самых ничтожных житейских мелочей. Отве-
чаем на этот вопрос мы не словами, а поступками, со-
вершая или не совершая известные действия. Вот по-
чему усилие воли составляет сокровенную сущность на-
шей духовной природы, мерило, при помощи которого
мы оцениваем достоинство человека; вот почему прояв-
ление этого усилия есть та единственная присущая на-
шему духу особенность, которая не зависит от окружаю-
щего мира.

Эпилог. Психология и философия

ципы, принимаемые на веру отдельными науками, тре- буют взаимной поверки. Та область знания, где произ- водится эта поверка, и называется… Метафизика — необычайно упорное стремление к яс- ности и последовательности в… Но без сомнения, проблемы, не имеющие никакого значения с одной точки зрения, могут быть очень важ- ными с другой. Для…

OQQ

Ньютон (Newton) И. 30, 262
Остен (Austen) Э. 162
Паскаль (Pascal) Б. 126
Пере (Pere/) 307
Пидерит (Piderit) T. 287
Платон (Platon) 141
Подан (Paulhan) Ф. 122
Прейер (Preyer) В 304, 305,

Рестиф 339

Рибо (Ribot) T. A. Ill, 200
Рид (Rent) T. 212
Рише Ш. 309

Робертсон (Roberbon) К. 217
Рубинштейн С. Л. 9
Розенталь 26
Романее, Ромэнс (Romanes)

Дж 221, 267, 268, 311
Руссо (Rousseau) Ж -Ж. 54,

339
Рэскин, Рсскин (Ruskin) Дж.

243
Саутгард (^outhgard) 320

Скотт 211

Скотт (Scott) В. 193
Скриб (Scribe) Э. 206
Смит (Smith) A. 143
Сократ (Sokrates) 144
Спалдинг (Spalding) 69, 299—

301
Спенсер (Spencer) Г. 20, 194,

286, 287, 289
Теккерей- (Thackeray) У. M.

Теннисон (lenn^son) A. 159
Титченер (Titchener) Э. Б. 5
Томсон (Thomson) P. б
Тэн (Taine) И. 79, 112
s'htctoh (Wheatstone) Ч. 218,

Уорьер (Wariier) 255
Учбанчич 39
Фере Ш (К.) 211
Фенер (Fechner) Г. Т. 31,

35-37, 100, 132
Фолькман А. В 185
Франц 208, 235
Холл (Hall) 126
Цезарь (Caesar) 123
Цшен Т. 39

Шарко (Charcot) Ж. M. 208
Шекспир (Shakespeare) У. 166
Шмидт Т. 211
Шнейдер (Schneider) К. 48,

271, 291, 309
Шопенгауэр (Shopenhauer) A.

Штейнталь (Steinthal) X 226
Штриккер 206, 207
Штрюмпелль (Striimpell) A.

Экснер 3. 181
Элиот (Eliot) Дж. 162
Эпиктет (Epictetus) 93
Юм (Hume) Д. 67, 70, 146
Ярошевский М. Г. 8

 

Предметный указатель

Апперцепция 183, 22д—2;о, 227
Ассоциациг ii4—180 (гл XVI)

— основной закон 157, 158

— по смежности 190, 242, 250,
267

— по сходству 169—171, 177, 178,
264—267

— явления 155—157, 159. 166—

168, 17»
Вебера закон 31—35
Внимание 119—140 (гл XIII)

— виды 123—! 29

— и ассоциация179, 180

— я воля 134, 140

— и гениальность 129—131

— избирательность 132, 133

— непроизвольное 123—126

— произвольное 123, 126—129

— рассеяние 120, 121

— физиологические условия 131-е

134
Воля 313—357 (гл XXVI)

— волевое усилие в внимание
139, 140, 310—342, 347—349,
357

—- определение 313, 314. 346, 347,
362

— патология 333—340

— «свобода воли» ,152—355
Воображение 201—211 (гл. XIX»

— определение 201, 202
~ продуктивное и репродуктив-
ное 201, 202

— физиологическая основа 209—

Восприятие 180—187 (гл. XVII).
211—234 (гл. XX), 234—250 (гл.
XXI)

— времени 180—187

а) чувс1венное содержание
процесса восприятия времени
182, 183

б) возрастные особенности
восприягия времени 184

в) оценка длительнос1й вре-
мени 183—186

— как состояние сознания 213—
215

— определение 21)—213

— протяженности 234—236. 249,
250

— пространс1ва 234—250 (гл.
XXI)

— расстояния 243. 246—248

— физиологическая основа 215.

21Ь, 228, 229
Воспроизведение 165—168. 203—208

— двигательное 206, 207

— звуковое, звуковые образы
205—207

—— зрительное, сила зрительного
воспроизведения 203—205

— осязательное 207, 208

— факторы, определяющие его

характер 165—168
Галлюцинации 229—231, 233, 234

— сравнение о иллюзиями 231,

232
Гипноз

— и память 200. 201
Детерминизм (в психологии) 19,20
Диссоциации закон 153
Забывание 174. 175. 199, 200, 208,

209
Идеомочорное действие , 321—326

Иллюзии 216—225
Интереса закон lb3, 164
Инстинкт 289-313 (гл. XXV)

— изменчивости ингтинкгов за-
кон 300—304

—определение 289, 291, 295

— сравнение с опытом 29Э, 294

— сравнение с рефлексом 290
'— человеческие инстинкты, опи-
чие от животных 296, 297,
304—306

Контраста эффекты 40, 41
Концепт 140—145 (гл. XIV)

— объект 142, 143, 226 227, 255—
247, 328

— состояние сложной концепции

141
Личность 80—119 (гл. XII)

— духовная 85, 86, 90

•— иерархия 94—99

—— определение 81, 82

•— патологии, раздвоение лично-
сти 109—118

— самошждествеаность и созна-
ние 106—109

— социальная 83—85 88 89,
96—98

~ физическая 82. 83, 88
Метафизика 357, 388
Мнемонические приемы 198, 199
Мышление 250—269 (гл. XXII)

— непроизвольное течени(- мыс-
лей 159—163, 172
'— произвольное течение мыслей

172—177, 180

— процесс 2.U—253, 257—261

—— сравнение с ачоци.щиьй по

сходству 264—'ДЛ
Относительности закон 38—40
Ощущения 24—41 цл. 11;, 234—

236, 238, 239, 244, 24а

— HHieHcriBHOCTh 31

— предметность 2а—31

—сравнение с воспришием 27—
29, 211-21d, 215

— физиологическая основа л, ^з
Память 187-201 (гл. XV 111)

— определение 187—1ва
~ па голо ги и 208, 209

— развитие 194, 195, lb6—198

— физиологическая схема 191—

— элементы, запоминание и при-
поминание 189-191, 19Ь, 197
Привычка 41—56 (гл. X)

— задерживающего влияния при-
вычек закон 297—300

— пракгнческое значение 44—46

— роль в воспитании 48—56

— физиологическая основа 41—44
Произвольные движения 315—321,
32fi, 350, 351

— сравнение с ингер^сом 345,

^34Ь ^е

— условия возникновения о16,

316, 321
Построение реального пространства

236-246, 248, 249
Психические оберюны 71, 72, 327
Психология

— определение 17

— предмет 17—23

—— применение в педагогической
правке 48-56, 125, 138, 139,
194—106, 198, 228, ЛОЗ. 304

— сравнение о йсч-сгвенными
науками 17—19

— сравнение с философией 357—

Различение 145—154 (гл.XV).
262—2ЬЗ

—• и упражнения 153—154

— условия, благоприртстэуювдие

различению 147
Реинтегрлция 160—165

— неполная 163—165

— полная 160—164
Решимость и ее типы 327—332
Самонаблюдение 150, 151, 181, 182,

185, 213, 214, 240 278. 317. 318
Самооценка 86—88
Самоуважение 91—93
Сознание 56—80 (гл. XI), 100—104,

119—123. 182—189 213.269,
361—363

— избирательная деятельность
75—80

—— и виды движений 269—272

— изменчивость состояний 65—68,
362, 3B:i

— ограниченность 119,120

— объем 121—123

— поток 56—80

—- свойства 58—65. 182, 239

— сосюяния 17, 57. 65—71. 100—
104 '18, U9 189, 213, 269, 332,
361. 362

—^г условия, определяющие со-
стояния 21, 22

— устойчивые состояния 65
Специфических энергий закон 26,
27

Страхи 2S4—286, 306—313
Умственные способности животных

267—269

Уровень притязаний 91—93
Фехнера закон 35—38

— критика 37, 38

— определение 35—37
Эмоции 272-289 (гл. XXIV)

— виды 273, 274, 283—285
" — объект 273
.— определение 274, 279, 280

— причины разнообразия 274, 280

— происхождение 275, 285—289

— сравнение с инстинктами 272.

273
'— теория основные положения

275—285
Эмпирическое «я» 81, 107—109

ОГЛАВЛЕНИЕ

К столетию «Принципов психологии» У Джемса 5
Предисловие автора........... 14

Глава1. Введение ............ 17

Глава V1. Об ощущении вообще ....... 24

Глава Х.Привычка ........... 41

Глава XI.Поток сознания ......... 56

Глава XII. Личность ........... 80

Глава XIII.Внимание .......... 119

Глава XIV.Образование концептов . . . . .140

Глава XV.Различение .......... 145

Глава XVI.Ассоциация .......... 154

Глава XVII.Чувство времени ....... 180

Глава XV1I1.Память ........... 187

Глава XIX.Воображение ......... 201

Глава XXВосприятие .......... 211

Глава XXI. Восприятие пространства ..... 234

Глава XXII.Мышление . ..... 250

Глава XXIII, Сознание и движение . ... . 269

Глава XXIV. Эмоции .......... 272

Глава XXV. Инстинкт .......... 289

Глава XXVI. Воля ............ 313

Эпилог. Психология и философия ...... 356

Именной указатель ........... 365

Предметвый указатель .......... 366