Глеб Иванович Бокий. Чекист‑масон

 

16 июня 1937 года было выписано постановление на арест члена ВЦИК СССР, члена коллегии НКВД, начальника Специального отдела при НКВД СССР Глеба Ивановича Бокия. В нем утверждалось, что Бокий состоял членом контрреволюционной масонской организации «Единое трудовое братство», занимавшейся шпионажем в пользу Англии, и, являясь руководителем спиритического кружка, устраивал тайные сеансы, на которых «предсказывалось будущее».

Как случилось, что в оплоте партии, органах ЧК — НКВД долгое время существовала организация, по своим мировоззренческим позициям весьма далекая от ортодоксального марксизма‑ленинизма? Как могло получиться, что партия, всегда боровшаяся за теоретическое и организационное единство, просмотрела в своих рядах масонов‑оккультистов, причем связан с масонством оказался один из старейших членов партии, особо доверенное ее лицо?

Глеб Иванович Бокий родился в 1879 году в Тифлисе в семье интеллигентов и вместе с тем представителей старинного дворянского рода. Его предок Федор Бокий‑Печихвостский, владимирский подкоморий (третейский судья) в Литве, упоминается в переписке Ивана Грозного с Андреем Курбским. Прадедом Глеба Бокия был известный русский математик и физик академик Михаил Васильевич Остроградский — ученый либеральных взглядов, задолго до отмены крепостного права заявивший, что людей надо ценить по их знаниям и способностям, а не по положению.

Несмотря на знатное происхождение, семья учителя тифлисской гимназии Ивана Дмитриевича Бокия не отличалась богатством. В автобиографии Г. И. Бокий напишет: «Недвижимой собственности не имели». Однако Иван Дмитриевич, ответственный и трудолюбивый преподаватель и ученый, автор учебника «Основания химии», который штудировало не одно поколение гимназистов, смог дослужиться до действительного статского советника, и вскоре семья перебралась в Петербург.

Сестра и старший брат Глеба пошли по стопам отца. Наталья стала историком, преподавала в Сорбонне. Борис после окончания Петербургского горного института с 1895 года работал на шахтах Донбасса, где внедрил прогрессивную для того времени сплошную систему разработки угольных пластов взамен столбовой, внес коренные улучшения в технологию подземной добычи угля. В 1906 году, защитив диссертацию «Выбор системы работ при разработке свиты пластов» и получив звание адъюнкта‑профессора, стал преподавать в Петербургском горном институте. В 1914 году ординарный профессор Б. И. Бокий дал систематическое изложение основных процессов горного дела в трехтомном «Практическом курсе горного искусства». После Октябрьской революции и гражданской войны Борис Иванович сделался членом Научно‑технического совета Главного горного управления ВСНХ РСФСР, а затем

ВСНХ СССР. Он активно участвовал в восстановлении и реконструкции горной промышленности Советской России. Б. И. Бокий явился основоположником аналитического метода проектирования горных предприятий, изложенного в капитальном труде «Аналитический курс горного искусства» (1924).

Сын Бориса, племянник Глеба Ивановича Бокия, Георгий также учился в Ленинградском горном институте, после окончания которого с 1930 года до 1958‑го работал в Институте общей и неорганической химии АН СССР. Одновременно с 1939 года он начал преподавать в МГУ, а в 1944 году стал профессором. В 1958 году Георгий Борисович Бокий был избран членом‑корреспондентом АН СССР. С 1963 года он работал в Институте радиоэлектроники АН СССР. Крупнейший специалист в области кристаллографии и кристаллохимии, Г. Б. Бокий — автор многочисленных работ по кристаллохимии комплексных соединений, кристаллохимии минералов и истории кристаллографии.

Казалось бы, такая же судьба ожидала и юного Глеба. В 1896 году, после окончания реального училища, он вслед за своим старшим братом поступил в Горный кадетский корпус имени императрицы Екатерины II в Петербурге (Горный институт) — крупнейшее в то время высшее техническое учебное заведение России. Одаренному юноше, обладавшему к тому же немалыми сословными привилегиями, была уготована блестящая научная карьера. Однако уже в ранней юности он выбрал для себя путь революционера.

Окончательно определило выбор жизненного пути Глеба следующее событие. В 1893 году Борис, в ту пору студент‑выпускник Петербургского горного института, предложил брату и сестре принять участие в демонстрации студентов. Произошло столкновение с полицией. Все трое были арестованы, причем Глеба еще и избили. Их освободили по ходатайству отца. Все эти события пагубно отразились на больном сердце родителя, и спустя несколько дней он скончался. Потрясенные свалившимся на семью горем, братья приняли диаметрально противоположные решения. Если Борис, сочтя себя виновником смерти отца, отошел от политики, то Глеб, наоборот, окончательно встал на стезю профессионального революционера.

Поступив в Горный институт, Глеб сделался головой «Украинской петербургской громады» и принимал активное участие в деятельности студенческих земляческих и революционных кружков. С 1897 года он вступил в петербургский «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». В течение последующих 20 лет жизнь Глеба Ивановича Бокия (партийная кличка «Кузьмич», в полицейском управлении проходил как «Горняк») неразрывно связана с петербургской партийной организацией большевиков.

С 1900 года он являлся членом РСДРП. В 1901 году Глеб Бо‑кий был арестован на шахтах Криворожского общества, где работал на летней практике. Привлеченный по делу группы «Рабочее знамя», с 9 августа по 25 сентября он содержался под стражей, затем был отдан под особый надзор полиции. Но дознание в отношении Бокия, по соглашению министров внутренних дел и юстиции, в 1902 году прекратили в связи с тем, что в феврале этого года он был снова арестован и выслан на три года в Восточную Сибирь по другому делу — о подготовке в Петербурге уличной демонстрации. Летом 1902 года Бо‑кий вновь арестован в Красноярске за отказ выехать в место ссылки, а уже осенью привлечен в Иркутске за разбрасывание прокламаций на публичной лекции. По высочайшему повелению 13 сентября 1902 года, в порядке общей амнистии студентов, высланных за участие в беспорядках весны 1902 года, Г. И. Бокий был освобожден из сибирской ссылки с сохранением надзора полиции в пределах Европейской России, за исключением университетских городов, сроком до 1 июля 1903 года.

В 1904 году Бокий введен в состав Петербургского комитета РСДРП как организатор Объединенного комитета социал‑демократической фракции высших учебных заведений. Он выступил одним из организаторов и участников ноябрьской демонстрации 1904 года. 9 января 1905 года, когда не удалось удержать рабочих от шествий на Дворцовую площадь, Глеб находился среди демонстрантов, а затем в составе боевых дружин на баррикадах Васильевского острова. В «Малороссийской столовой», которой заведовал Бокий, был устроен медицинский пункт под руководством доктора П. В. Мокиевского, куда свозились раненые рабочие. 6 апреля 1905 года он снова арестован по делу «Группы вооруженного восстания при Петербургской организации РСДРП». Основанием для ареста явились агентурные сведения, что квартира Бокия и «Малороссийская столовая» служат для конспиративных встреч работников петербургской организации. При обыске в столовой было найдено огромное количество нелегальной литературы. После нескольких месяцев заключения Бокия выпустили под особый надзор полиции, а по указу от 21 октября 1905 года дело прекратили.

В период октябрьских событий и недолгого периода свобод 1905 года Глеб Бокий вел партийную работу в организации Петроградской стороны как член районного комитета, создавал боевые дружины. При полицейской облаве в районном социал‑демократическом клубе 18 ноября 1905 года Бокий был избит, a ll декабря арестован на собрании центральной боевой дружины района. При личном обыске у него были отобраны воззвание Союза рабочих депутатов «Ко всему народу», листок Федеративного комитета РСДРП для сбора пожертвований на вооруженное восстание и партийный членский билет. В 1906 году по болезни Бокия освободили из тюрьмы до суда под залог в 3 тысячи рублей, который внес доктор П. В. Мокиевский, а в декабре осужденный Петербургской судебной палатой по процессу «Сорока четырех» Бокий приговорен был к заключению в крепости на 2 года и 6 месяцев с зачетом 6 месяцев 26 дней предварительного заключения, но оставлен временно на свободе вследствие поданной кассации.

В январе 1907 года он начал работать в социал‑демократической военной организации, являлся партийным руководителем Охтинского и Пороховского районов. При провале военной организации (дело социал‑демократической фракции Второй Государственной Думы) Бокий бежал, но был арестован в июле 1907 года в Полтавской губернии.

С 1912 года Глеб Иванович принимал участие в работе по изданию большевистской газеты «Правда», перед мировой войной являлся секретарем Петербургского комитета. В апреле 1914 года он подлежал аресту по делу типографии Петербургского комитета, помещавшейся в Горном институте, но успел скрыться. А в апреле 1915 года ему пришлось дважды скрываться от ареста из‑за провала Петроградского партийного комитета.

1914 — 1915 годы были для подпольщиков особенно трудными. Сменяя одна другую, накатывались волны жесточайших репрессий. Особенно большой урон понесли петербургская и московская организации большевиков. Серия провалов выявила существование в партийных центрах провокаторов, и петроградские большевики организовали так называемую «Группу 1915 года при ЦК», куда вошли самые надежные, много раз проверенные люди, в том числе Бокий, Молотов, Тихомиров, Аросев. Ужесточилась партийная дисциплина, самые серьезные требования предъявлялись к соблюдению конспирации.

Именно тогда впервые проявились те способности Бокия, благодаря которым впоследствии он стал организатором Спецотдела при ВЧК‑ОГПУ‑НКВД и его бессменным руководителем на протяжении многих лет. Старая большевичка, член партии с 1915 года В. Ф. Алексеева, вспоминая о работе в подполье того времени, писала:

"Конспирация в большевистском подполье, которое подвергалось особенно беспощадным расправам со стороны царских властей, действительно была суровой и сложной и потому не всегда легко давалась людям, особенно новичкам, не искушенным в борьбе. Нарушение правил конспирации могло нанести тяжелый удар по всей подпольной организации, поэтому и новичкам в соблюдении этих правил никаких скидок не делалось.

При аресте Глеба Ивановича забрали и его по виду самые обычные ученические тетради, исписанные математическими формулами, а на самом деле — записями о подпольных делах, зашифрованными математическим шифром. Шифр этот являлся изобретением Глеба Ивановича, и ключ к нему был известен только ему одному. Лучшие шифровальщики, какими только располагала царская охранка, ломали головы над этими «формулами», подозревая в них шифр. Однако раскусить этот орешек они так и не смогли.

«Сознайтесь, — говорил Глебу Ивановичу следователь, — это шифр?» А Глеб Иванович невозмутимо отвечал: «Если шифр, то расшифруйте». С досадой следователь возвращал ему эти загадочные тетради" [Алексеева В.Ф. Петроградское подполье. — М., 1975.].

Весной 1916 года Бокий был вновь арестован по делу Петроградского комитета, освобожден по болезни, а осенью вторично арестован по тому же делу. Снова освобожденный по болезни в декабре 1916 года до решения дела, он вошел вместе со Шляпниковым, Молотовым, Залуцким в Русское бюро ЦК, сыгравшее важную роль в Февральской революции, а сразу после свержения самодержавия возглавил в Русском бюро отдел сношений с провинцией.

С апреля 1917 года, после ликвидации Русского бюро ЦК, и до марта 1918‑го Г. И. Бокий являлся членом Исполнительной комиссии и секретарем Петроградского комитета партии. Вместе с другими видными деятелями партии он представлял столичную организацию на Седьмой (Апрельской) конференции и на VI съезде РСДРП(б), а в последующем был непременным делегатом всех партийных съездов. В июльские дни Бокий в составе делегации большевиков от Петроградского комитета вел переговоры с меньшевиками и эсерами.

В октябре 1917 года он стал членом петроградского Военно‑революционного комитета. Зиновьев и Каменев выступили против решения о вооруженном восстании. Они попытались заручиться поддержкой Петроградского комитета РСДРП(б), но ПК во главе с Бокием дал им отпор. «Петроградский комитет через своего представителя в ЦК тов. Бокия поднимал свой голос за решительность в действиях», — вспоминал спустя пять лет после этих событий М. Я. Лацис. Г. И. Бокий — участник исторического заседания ЦК 16 октября 1917 года, подтвердившего решение ЦК от 10 октября о вооруженном выступлении. Как секретарь ПК и член Военно‑революционного комитета, Г. И. Бокий был одним из руководителей Октябрьского вооруженного восстания.

Во время Брестских переговоров Бокий являлся противником заключения мира на навязываемых Германией условиях и с другими членами Исполкомиссии ПК подписал протест против мира. Позднее он работал сотрудником органа «левых» «Коммунист», а во время мартовского наступления немцев в 1918 году на Петроград Бокий, оставив партийную работу, вошел в состав «Комитета революционной обороны Петрограда».

В марте 1918 года Бокий был назначен на пост заместителя председателя Петроградской ЧК. Как член Военно‑революционного комитета он до создания ВЧК занимался подавлением контрреволюции и борьбой со спекуляцией и саботажем, будучи же секретарем Петроградского комитета партии, выступил инициатором создания отряда по оказанию помощи чекистам. Так что переход Бокия в органы ПЧК, казалось бы, вполне закономерен.

Бокий участвовал в создании структур Чрезвычайной комиссии, занимался хозяйственными вопросами, рассмотрением конфликтных ситуаций среди сотрудников. Он стремился быть объективным и на своем месте помог некоторым людям восстановить справедливость — например, разобравшись в деле снятого с поста председателя Гатчинского ЧК Серова, Бокий добился его восстановления в должности.

После убийства Моисея Урицкого 31 августа 1918 года Г. И. Бокий стал председателем Петроградской ЧК и ЧК Союза коммун Северной области. Прошло чуть больше часа после выстрела, оборвавшего жизнь Урицкого, а во все концы Союза коммун Северной области посыпались телеграммы от имени Президиума Петроградского Совета с подписью Зиновьева. В них предписывалось: «Немедленно привести все силы в боевую готовность… организовать повальные обыски, аресты среди буржуазии, офицерства… студенчества и чиновничества… обыскать и арестовать всех буржуа англичан и французов…»

Постановление о «красном терроре» появилось в печати 5 сентября, а расстрелы в Петрограде начались уже 2 сентября. Выполнять эти решения должна была ПЧК во гдаве с Бокием.

6 сентября «Петроградская правда» опубликовала за подписью Бокия такое сообщение ВЧК:

"…Правые эсеры убили Урицкого и тяжело ранили т. Ленина. В ответ на это ВЧК решила расстрелять целый ряд контрреволюционеров, которые и без того давно уже заслуживали смертную казнь.

Расстреляно всего 512 контрреволюционеров и белогвардейцев, из них 10 правых эсеров… Мы заявляем, что, если правыми эсерами и белогвардейцами будет убит еще хоть один из советских работников, нижеперечисленные заложники будут расстреляны".

Среди заложников были великие князья, бывшие министры Временного правительства, представители имущих слоев, генералы и офицеры.

Трусливо‑истеричный Зиновьев требовал от ПЧК еще больших оборотов «расстрельной машины». На этой почве и произошел окончательный разрыв Бокия с Зиновьевым, стоявшим за уличные расправы без суда и следствия.

«Знает ли товарищ Зиновьев, к чему приведет такое, с позволения сказать, „правосудие“? — спрашивал Бокий. — Это приведет к бойне! Начнется бесчинство».

Члены президиума поддержали председателя ПЧК.

Этого Зиновьев уже не мог простить. Он начал добиваться смещения Бокия. Е. Д. Стасова пишет в своих воспоминаниях: «Глеб Иванович догадывался, чем это вызвано, но не мог поверить, взять в толк, что партийный товарищ станет использовать свою должность для сведения личных счетов».

Е. Д. Стасова просила председателя ВЦИК Я. М. Свердлова перевести Бокия на работу в Москву. Однако Свердлов направил его агентом ЦК РКП(б) в Белоруссию «для подробного ознакомления с постановкой и ведением нелегальной работы в оккупированных областях». Во главе комиссии из нескольких петроградских коммунистов Г. И. Бокий выехал в занятый немцами Минск для обследования деятельности комитета РКП(б) Западной области. Здесь он вошел в состав Революционного совета германской армии в Минске, одновременно организовал Совет рабочих депутатов.

В конце ноября 1918 года Бокий возвратился из освобожденной Белоруссии и тут же был командирован на Восточный фронт. В марте 1919 года его назначили членом Турккомиссии ВЦИК и ЦК РКП(б), но из‑за наступления Колчака прервалось сообщение с Туркестаном, и Г. И. Бокий не смог добраться до места службы и был назначен начальником Особого отдела Восточного фронта. С марта по октябрь 1919 года он пребывал в этой должности в Симбирске. После разгрома Колчака и наступления на Туркестан Бокий был начальником Особого отдела Туркестанского фронта и полномочным представителем ВЧК в Туркестане, одновременно являясь членом Турккомиссии ВЦИК и ЦК. В сентябре 1920 года Глеб Иванович вернулся в Россию и до начала 1921 года лечился от туберкулеза. С января 1921 года Бокий вновь приступил к работе в органах ВЧК в Москве. Он был в составе коллегии ВЧК — ОГПУ — НКВД СССР, а в 1925 — 1926 годах находился на должности заместителя председателя ОГПУ.

5 мая 1921 года постановлением Малого Совнаркома была создана криптографическая служба при ВЧК — специальный отдел (СПЕКО). Г. И. Бокий руководил созданием отдела, а затем был назначен его начальником.

Спецотдел следил за режимом секретности и охраной государственной тайны. В сфере его внимания находились автономные передатчики, а также передающие устройства посольств и иностранных миссий. Все где‑либо перехваченные материалы стекались для дешифровки в Спецотдел. В 1924 году СПЕКО завершил разработку «Русского кода», на несколько десятилетий ставшего основным шифром в работе всех служб СССР.

Личный состав Спецотдела проходил по гласному и негласному штату. К негласному штату относились криптографы и переводчики, для которых были установлены должности «эксперт» и «переводчик», работники же отделений, непосредственно не связанные с криптографической работой (секретари, курьеры, машинистки и др.). представляли гласный состав. К 1933 году в Спецотделе по гласному штату числилось 100, а по секретному — 89 сотрудников.

Как считал начальник Разведуправления РККА Я. К. Берзин, «дешифровально‑разведывательная служба — одна из сложнейших специальностей. Подготовка кадров для нее — более трудное дело, чем в какой‑либо другой области науки и техники». Криптограф, по мнению Берзина, должен был обладать широкой научной эрудицией, способностью к самостоятельной научно‑исследовательской работе, беспримерным терпением, быстрой сообразительностью и хорошей ориентировкой, незаурядной смекалкой и комбинационными талантами. Поэтому Г. И. Бокий специально подыскивал для своего отдела людей, обладавших уникальными навыками.

Создавая СПЕКО, Г. И. Бокий использовал опыт старых специалистов‑криптографов — бывших сотрудников криптографической службы царской России. К дешифровальной работе в качестве экспертов‑аналитиков привлекались люди, хорошо владевшие самыми разными языками, в том числе и малораспространенными. В разработке основ новой службы приняли участие и те, кто ранее не сталкивался с подобными вопросами. Этих людей Бокий лично пригласил для работы в Спецотдел, исходя из их деловых качеств.

Л. Э. Разгон, сотрудничавший в отделе Бокия в ЗО‑е годы, вспоминал: «В спецотделе работало множество самого разного народа, так как криптографический талант — талант от Бога. Были старые дамы с аристократическим прошлым и множество самых интересных и непонятных людей. Был немец с бородой почти до ступней. Был человек, который упоминается почти во всех книгах о Первой мировой войне, — шпион‑двойник, был Зыбин, председатель месткома, известный как дешиф‑ровальщик, прочитавший когда‑то переписку Ленина».

Подразделения Спецотдела вели обширную научно‑техническую работу и часто негласно финансировали учреждения, формально не имевшие к отделу никакого отношения. Одним из таких научных центров стала лаборатория нейроэнергети‑ки Всесоюзного института экспериментальной медицины, возглавлявшаяся Александром Васильевичем Барченко.

Именно о нем Бокий покажет на следствии: «Мой отход от марксистского мировоззрения в 1925‑1926 годах под влиянием встречи с мистиком, масоном Барченко А. В., который вовлек меня в масонствующее сообщество „Древняя наука“».

Как член коллегии ГПУ и член Верховного суда, Бокий, вероятно, подписал не один приговор по делам масонских лож и оккультных орденов. Ему хорошо была известна и дальнейшая судьба членов этих организаций, так как со времен гражданской войны Бокий был одним из организаторов системы исправительно‑трудовых учреждений. Как член коллегии ВЧК‑НКВД, он много лет возглавлял комиссию по инспектированию лагерей, в том числе СЛОНа — Соловецкого лагеря особого назначения. К этой работе были привлечены руководители и часть ведущих сотрудников Спецотдела. С 1922 по 1928 год на Соловках работал заместитель начальника Спецотдела Ф. И. Эйхманс, ведая находившимся там лагерем. Два года руководил лагерем на Колыме помощник Бокия, начальник армейской дешифровальной службы П. X. Харкевич. Другие сотрудники тоже в разное время работали с заключенными лагерей.

Иначе говоря, давая показания о своей причастности к масонству, Г. И. Бокий прекрасно понимал, что означает для него такое признание в период кровавой мясорубки 30‑х годов.

Еще в 1922 году Коминтерн категорически высказался о невозможности пребывания коммунистов в масонских ложах. На его IV конгрессе было объявлено, что большинство французской радикал‑социалистической партии принадлежит к ложам Великого Востока. Этот факт обсуждали после доклада Троцкого, где тот несколько раз упомянул, что «масонство необходимо вымести железной метлой» — в России, во Франции и во всех других странах, как «мост, соединяющий в мирном сожительстве классовых врагов», что недопустимо, когда есть классовое сознание. «Масонство, — говорил Троцкий, — орудие обхода революции, буржуазное орудие, усыпляющее сознание пролетариата, и рычаг буржуазного механизма». В резолюции по докладу было единогласно принято решение исключить масонов из Коммунистического Интернационала.

Само масонство не было однородным и распадалось на течения. Наиболее известно по многочисленным публикациям последних лет политическое франкмасонство. К 1910‑м годам оно окончательно сформировалось как явление русской политической жизни, сыграло свою не слишком ясную роль в революционных событиях 1917 года и тихо умерло в эмиграции. Из оккультных течений более‑менее известна судьба русских мартинистов, провозгласивших свою самостоятельность одновременно с франкмасонами и, после неудачных попыток заигрывания с ГПУ, разгромленных в середине 1920‑х годов.

В эзотерической традиции масонства большое значение играют ритуальность и символика, в основе которых лежит легенда об Адонираме. Согласно этой легенде, Соломон был одним из посвященных в символы, которые выражали собой «хранилище святыни всезнания Адама до грехопадения». Когда царь решил построить Великий Храм, чтобы передать потомству божественные познания, главным строителем храма был назначен Адонирам, обладавший знанием «божественной истины».

На постройку храма собрали 130 тысяч человек, которых Адонирам разделил на три степени: учеников, товарищей и мастеров. Каждой из степеней было дано символическое слово: ученикам — Иоаким, товарищам — Вооз, а мастерам — Иегова, но так, что мастера знали наименование как свое, так и низших степеней, товарищи — — свое слово и слово учеников, а ученики — только свое слово.

Мастера получали более высокую плату, что вызвало у троих товарищей желание выпытать у Адонирама мастерское слово. Воспользовавшись тем, что по вечерам тот ходил в храм осматривать работы, первый из них остановил Адонирама у южных ворот и стал требовать открыть ему слово мастеров. Однако, не добившись желаемого, он ударил Адонирама молотком. У северных ворот другой товарищ нанес спасающемуся архитектору удар киркой. Едва Адонирам успел бросить в колодец золотой священный треугольник — символ всесовершен‑ства духа, божественного начала (на треугольнике было сакральное изображение имени Иеговы), как третий товарищ добил несчастного циркулем у восточных ворот. Убийцы унесли и схоронили тело Адонирама.

По приказу Соломона тело отыскали, что было нетрудно: ветвь акации, которую убийцы воткнули на месте погребения Адонирама, зазеленела, а земля оказалась рыхлой. Из боязни, что древнее мастерское слово «Иегова» уже потеряло значение, мастера решили заменить его первым словом, которое будет кем‑либо из них произнесено при открытии тела погибшего мастера. В это мгновение могила разверзлась. Когда один из мастеров взял мертвеца за руку, то мясо сползло с костей, и человек в страхе вскрикнул: «Мак‑бенах!» (что по‑еврейски значит: «плоть от костей отделяется»). Таковое и было принято отличительным словом мастерской степени.

Эта легенда и послужила основой для масонской символики. Молоток, циркуль и наугольник считаются наиважнейшими символами масонства. Молоток предназначался для обработки дикого камня; будучи принадлежностью мастера, он служит символом власти, молчания, веры, повиновения и совести. Циркуль является символом общественности, а наугольник подразумевает совесть. Линейка и отвес означают равенство сословий, угломер символизирует справедливость. Лопаточка означает снисхождение к человеческой слабости и строгость к себе. Ветвь акации — бессмертие, а гроб, череп и кости — презрение к смерти и печаль об исчезновении истины. Дикий камень — нравственность «грубая», хаос; кубический камень — нравственность «обработанная». Через каббалистическое осмысление символов по мере продвижения по лестнице степеней посвящения масон идет к главной цели — усовершенствованию своих мыслительных и нравственных способностей.

Однако взгляды А. В. Барченко и адептов ложи «Единое трудовое братство» были ближе к теософии Е. Блаватской, антропософии Р. Шнайдера и агни йоге Рерихов, чем к каббалистике масонов.

Согласно учениям этих философов, человечество зародилось 1,6 миллиарда лет назад. Его создателями были связанные с Луной хоганы. Первые люди представляли собой сгустки энергии искусственного, инопланетного происхождения. Это была первая раса немыслящих теней. Хоганы ставили перед собой цель сотворить мыслящих существ, однако и новая проба оказалась неудачной. Люди‑тени получились не только неразумными, но и бесполыми. У них не было инстинкта размножения, и они размножались неосознанно — как деревья.

Но хоганы не оставили своих попыток создать людей. Вторая раса поначалу внешне напоминала первую. Между тем появилось и слабое отличие, ставшее толчком к началу эволюции. Медленно, в течение миллионов лет люди второй расы обрели плоть, хотя она не походила на тело современного человека. Это были гиганты, состоящие из тумана. На Земле не знали смерти — эфирные существа первой расы были поглощены наследниками второй.

Представители третьей расы оказались гермафродитами. Затем началось разделение, в результате которого на Земле впервые появились разнополые существа. Однако и на этой ступени развития человечество по‑прежнему оставалось немыслящим. Неразумные представители третьей расы спаривались с огромными самками животных, и те порождали монстров.

Третья раса постепенно эволюционировала в четвертую. Человек значительно усовершенствовал речь. Дремавший разум проснулся. Развилось сознание и осторожность. Разделение по полам полностью завершилось.

С течением времени худшие экземпляры неудачного скрещивания, потомки неестественного союза мужчин третьей расы и животных, исчезли с лица земли. К ним относились красно‑шерстые человекообезьяны, которые только изредка вставали на две задние конечности, а также красно— и синелицые чело‑векозвери. Настоящего языка у них не было. Общение происходило посредством рева и других примитивных звуков.

До конца эпохи третьей расы на Земле продолжалась вечная весна, но теперь произошли изменения. Появились времена года, и человечество столкнулось с проблемой холода. Понадобились одежда и жилища. Люди при помощи своих божественных создателей начали строить города. «Божественные короли спустились с небес и научили людей наукам и искусствам, потому что человек больше не мог жить как раньше на земле предков, покрывшейся белым льдом».

Именно на этой обледеневшей «земле предков» возникло первое царство Туле. Оккультные источники утверждают, что по крайней мере часть этого гигантского континента пережила все геологические катастрофы, происшедшие в истории Земли, и переживет любые катаклизмы до скончания века. «Полярная звезда глядит своим всевидящим оком на эту землю» — Туле располагалось в Арктике. Оно включало в себя Гиперборею, родину второй расы, сместившуюся позднее на юго‑восток и известную ныне как Северная Азия. Превращение цветущей зеленой земли в ледяной панцирь и последовавший подъем воды уничтожил большую часть второй расы.

Представители третьей расы, хотя и не мыслили в нашем нынешнем понимании, тем не менее обладали особым спиритическим чутьем. Эта способность была сконцентрирована в «третьем глазе». С началом четвертой расы спиритическое чутье стало гаснуть. Уже в разгар эволюции этой расы третий глаз пробуждался только под воздействием искусственных стимуляторов. Расподцгавшийся некогда в центре лба, он постепенно, со сменой поколений, погружался в глубь головы. Хотя и открывался иногда в состоянии транса или во время видений. В конце концов третий глаз полностью дегенерировал, оставив свой след лишь в виде маленькой железы, лежащей в глубине мозга.

Когда родной континент стал непригодным для жизни, наши предки переселились на Лемурию, располагавшуюся на месте нынешних Индийского океана и Австралии и включавшую в себя часть Африки, Цейлон и Суматру. Затем они облюбовали Атлантиду — самый известный из исчезнувших континентов. Огромные лемурийские города были построены из камня и вулканической лавы. Они были велики не только по территории, но и по размерам отдельных строений. Человек, хотя и уменьшившийся в размерах, по‑прежнему был великаном и оставался таковым на протяжении всего «атлантического» периода.

Периоды эволюционного развития и географического распространения плавно переходили один в другой. На фоне грандиозных геологических катастроф развивались и погибали субрасы. Гигантские катаклизмы уносили миллионы жизней. В конце своей цивилизации вожди Лемурии были вынуждены искать убежища на острове Шамбала. Представители дегенеративной ветви лемурян влачили примитивное существование лесных охотников и пещерных людей. Тем не менее именно от них произошла золотокожая четвертая раса, представители которой жили на Атлантиде. Сама Лемурия была вскоре разорвана вулканическим извержением. То, что некогда было одним невероятных размеров континентом, раскололось на несколько огромных, которые с течением времени тоже исчезли с лица земли. Отсталая лемурийская ветвь, хотя и в небольшом, к тому же уменьшающемся количестве, по‑прежнему существует. Это первобытные аборигены Австралии.

В древние времена Атлантида тоже была частью Лемурии. Ее гигантские обитатели, прекрасные золотокожие представители четвертой расы, стали, согласно эзотерическим сказаниям, «черными от грехов своих». Однако не все — немногие носители духовной мудрости по‑прежнему обладали «третьим глазом» и смогли предсказать наводнение, уничтожившее Атлантиду на заре пятой расы, и спастись от катастрофы.

Пятая раса — это то человечество, которое мы знаем. Она начала распространяться по молодому Европейскому континенту задолго до того, как 850 тысяч лет назад Атлантида погрузилась под воду, оставив от себя только остров, впоследствии описанный Платоном.

В основе такого эзотерического.понимания мироздания и его истории лежит незыблемость его иерархического строения, где высшее начало неизменно руководит низшим, а простые формы жизни получают помощь от более сложных и утонченных. Только с помощью носителей знаний древних цивилизаций пятая раса путем самосовершенствования сможет вернуться к золотому веку человечества, продолжавшемуся на земле около 144 тысяч лет. И такая попытка уже осуществлялась 9 тысяч лет тому назад (эта эпоха известна в легендах как поход Рамы) в границах современного Афганистана, Тибета и Индии. В этом районе и расположена таинственная Шамбала — духовный центр планеты, надежно скрытый от вторжения непосвященных. Это точка, где осуществляется соединение Земли с космосом, где земной мир соприкасается с высшим сознанием. Именно в Шамбале находятся носители эзотерической мудрости — учителя, Махатмы, знания которых могут дать человеку полную власть над миром…

Традиция северного буддизма содержит пророчество о том, что эта религия переместится на Запад и станет религией розоволицых людей. В 1920‑е годы монгольские ламы утверждали, что время для похода на Запад уже пришло. Любопытно, что в 1926 году, возвращаясь через СССР из своей первой гималайской экспедиции, организованной ИНО ОПТУ и Нарком‑инделом, Николай Рерих оформил официальные документы как специальный представитель махатм и передал от них письмо советскому правительству, всецело одобрявшее действия большевиков.

Встретившись с посланцами древней цивилизации во время приезда в Советскую Россию тибетской делегации еще в 1918 году, Барченко также уже был готов к сотрудничеству с большевиками. «Из совещаний с Нага Навеном, наместником далай‑ламы в Западном Тибете, я получил санкцию на сообщение большевикам моих научных изысканий в области „древних наук“ через специально созданную группу коммунистов и на установление контактов советского правительства с Шамбалой».

Как нам уже известно, в 1924 году Блюмкин представил Барченко начальнику Спецотдела Г. И. Бокию. В частной беседе с ним Александр Васильевич рассказал об учении, в котором сконцентрирована суть древних наук, и указал на желательность контактов с Шамбалой.

В этом же году Барченко в присутствии Бокия, И. М. Москвина, заведующего орграспредом ЦК, и Б. С. Стомонякова, заместителя наркома внешней торговли СССР, сделал доклад о Шамбале, и на этом собрании было принято решение о создании «Единого трудового братства» с целью «объединения человечества на основах, во всем совпадающих с основами коммунизма, за исключением отношения к религии, то есть объединения его на идеях чистого коллективизма и уважения к религии…»

Со слов Бокия, их организация имела «писаный устав — программу — называвшийся требниками братства. Основными положениями этого требника являлось отрицание классовой борьбы в обществе, соблюдение социальной иерархии и уважение религиозных культов».

В предреволюционный и революционный периоды Глеб Бокий входил в руководящее ядро большевистской партии. Пользуясь немалым партийным авторитетом, он мог войти в состав высшего политического руководства страны. Что заставило его отойти от тех идеалов, за которые он столь яростно боролся более 25 лет?

Скромный, тактичный, высокоэрудированный человек, он был далек от таких человеческих пороков, как карьеризм и угодничество. Честный и бескомпромиссный, Бокий верил в справедливость, в любой ситуации сохраняя невозмутимость и хладнокровие. На первое место он всегда ставил интересы дела. Не случайно именно Г. И. Бокию и его Спецотделу поручили расследовать факты хищения в Коминтерне, Рабкрине.

Известна его принципиальная, независимая позиция во время расследования хищений в Гохране, когда даже попытки давления на следствие со стороны старых партийцев — родственников подследственного Я. С. Шелехеса, а также Томского, Бухарина, Крупской, самого Ленина — не заставили его отступиться от своей позиции. В письме Ленину он писал:

"Вами поручено мне ведение следствия по делу Гохрана, о ходе какового следствия я Вас еженедельно ставлю в известность. Среди арестованных по сему делу имеется оценщик Гохрана гр‑н Шелехес Яков Савельевич (родной брат т. Исаева‑Шелехеса), за которого хлопочут разные «высокопоставленные лица», вплоть до Вас, Владимир Ильич. Эти бесконечные хлопоты ежедневно со всех сторон отрывают от дела и не могут не отражаться на ходе следствия.

Уделяя достаточно внимания настоящему делу, я убедительно прошу Вас, Владимир Ильич, разрешить мне не обращать никакого внимания на всякие ходатайства и давления по делу о Гохране, от кого бы они ни исходили, или прошу распорядиться о передаче всего дела кому‑либо другому".

Ленин был взбешен, требовал наказать Бокия, но тот успешно довел дело до конца: Шелехес и другие преступники были осуждены и расстреляны.

Уже к концу 20‑х годов Г. И. Бокий не ходил ни на одно партийное собрание. Сталина он презирал и не скрывал этого, однажды сказав тому в глаза: «Не ты меня назначал, не тебе меня и снимать». Бокия пытались убрать с поста начальника Спецотдела уже в начале 30‑х годов, но он устоял — сыграл роль партийный авторитет.

Вспоминая о Бокии, Лев Разгон писал: «Никогда не вел аскетический образ жизни. Но зато имел свои „странности“. Никогда никому не пожимал руки, отказывался от всех привилегий своего положения: дачи, курортов и пр. Вместе с группой своих сотрудников арендовал дачу под Москвой в Кучино и на лето снимал у какого‑то турка деревенский дом в Махинджаури под Батумом. Жил с женой и старшей дочерью в крошечной трехкомнатной квартире, родные и знакомые даже не могли подумать о том, чтобы воспользоваться для своих надобностей его казенной машиной. Зимой и летом ходил в плаще и мятой фуражке, и даже в дождь и снег на его открытом „паккарде“ никогда не натягивался верх».

Глеб Иванович был женат, хотя впоследствии развелся. Его бывшая жена Софья Александровна Бокий была личностью не только интересной, но и в определенном смысле замечательной. Биография ее необычна. Отец Софьи Александровны носил фамилию Доллер. Француз, родившийся в России, он был квалифицированным рабочим на одном из Виленских заводов.

Француз повел себя совсем как русский. Стал не то земле‑вольцем, не то народовольцем, был арестован, отсидел свое в тюрьме и на каторге, остался в Якутии на поселении и там встретился с народоволкой Шехтер. (О них писали Короленко, Феликс Кон и другие писатели‑историки.)

Доллер и Шехтер были совершенно разными людьми. Доллер, как и положено французу, имел веселый, шумный, беззаботный характер. Шехтер всегда и везде оставалась «железной фанатичкой», которая, по свидетельству знавших ее, «сидела больше и тяжелее других, ибо она не признавала власти царского правительства, не присягала новому царю, отказывалась признавать де‑юре любое приказание начальства». Однако в ссылке эти совершенно непохожие по характеру люди поженились, очевидно найдя в другом то, чего недоставало в себе.

Софья Александровна была их единственным ребенком. Вскоре после ее рождения Доллер утонул, купаясь в стремительной и порожистой сибирской реке, а молодая ссыльная народоволка Шехтер осталась с маленьким ребенком, который и сопровождал ее во всех последующих тюрьмах и ссылках.

Во время одной из таких ссылок Софья Доллер — к тому времени уже достаточно повзрослевшая, успевшая и в европейской части России побывать, и даже учившаяся на каких‑то женских курсах — познакомилась с ссыльным большевиком Глебом Ивановичем Бокием. Они поженились, будучи столь же разными, сколь и ее родители.

Историк Лев Разгон, имевший в свое время непосредственное отношение к этой семье, вспоминал, что Софья Александровна была полной, небольшого роста дамой, очень подвижной, веселой, необычайно энергичной. Она была единоличной хозяйкой дома, который вела — несмотря на свое каторжно‑ссыльное происхождение — с размахом и вкусом светской дамы начала столетия. Кроме кухарки и домработницы в квартире всегда обитали какие‑то дальние родственницы или «компаньонки» — словом, много людей, которые обслуживали шумный дом.

Глеб Иванович и Софья Александровна развелись в начале 20‑х годов. Наверное, Бокию, который после убийства Урицкого стал Председателем Петроградской ЧК, а затем членом коллегии ВЧК и ОГПУ, было непросто с такой тещей, как Шехтер, и с такой женой, как Софья Александровна. Как и все прочие народовольцы, Шехтер стала эсеркой — по мнению Л. Разгона, если и не очень активной, то уж во всяком случае абсолютно непреклонной.

Софья Александровна в молодости тоже была эсеркой. В партию большевиков она вступила весной 1917 года, но, как вспоминает Л. Разгон, «и такому неопытному человеку, как я, было заметно.что „большевистским духом“ от нее не пахло». Даже на процессе по делу правых эсеров 1922 года Шехтер и Софья Александровна упоминались как субъекты, от которых эсеры‑боевики стремились получить довольно‑таки комичные сведения: их интересовал адрес Глеба Ивановича Бокия.

Однажды в белоэмигрантском парижском журнале «Иллюстрированная Россия» Л.Разгон наткнулся на рассказ жены одного из великих князей о том, как она спасла своего мужа от расстрела во время «красного террора» осенью 1918 года. Мужа ее вместе с другими великими князьями держали в тюрьме, и участь его была предопределена: царская семья и другие члены императорского дома были уже расстреляны. Кто‑то подсказал великокняжеской жене, что у Бокия жена, дескать, добрый человек. Она разыскала квартиру, где жил грозный Председатель ЧК, пришла туда и, когда ей открыла дверь молодая и привлекательная женщина, стала рыдать и взывать… Софья Александровна ответила, что воздействовать на мужа она не может, всякие ее просьбы могут лишь приблизить роковой конец. Но есть человек, которому Бокий обязан жизнью, — доктор Манухин. "О личности этого человека я потом довольно много читал, это был человек замечательный, но сейчас речь не онем.

Княгиня просила об одном: перевести ее мужа, как больного, из тюрьмы в больницу. (Единственно из которой и можно было организовать его побег.) Софья Александровна рассказала своей посетительнице, что Глеб Иванович попал в тюрьму, тяжело болея туберкулезом. В тюрьме болезнь разыгралась, и Бокий был почти обречен. Но Софья Александровна обратилась к Манухину, и тот, имевший какие‑то чрезвычайно сильные связи, добился перевода арестанта в свою больницу. И вылечил его — навсегда! — от чахотки. Поэтому единственный, считала Софья Александровна, кто может воздействовать на Бокия, — Манухин. Дальше все произошло, как в банальном святочном рассказе. Манухин потребовал, чтобы Председатель ЧК перевел его пациента из тюрьмы в больницу. «Для меня все пациенты — равны. Я лечил вас — большевика, я буду лечить другого пациента — великого князя. И если вы — порядочный человек — обязаны перевести князя в мою больницу», — так сказал Манухин Бокию. И Глеб Иванович перевел великого князя в больницу, и там ему быстро организовали бегство за границу".

Еще работая в ПЧК, Бокий пользовался репутацией неподкупного человека. Когда жена банкира 3. П. Жданова, оказавшегося в числе заложников, предприняла попытку освободить мужа, ей пообещали помочь за крупную взятку. Вскоре, однако, посредники от своего обещания отказались, выяснив, что положительное решение вопроса зависит от Бокия.

Г. И. Бокия и И. М. Москвина связывала крепкая многолетняя дружба. Бокий бывал в доме у Москвиных часто и запросто. Вот как пишет об этом Л. Разгон:

"Почти каждую неделю приезжал один или с женой Глеб Иванович. Вот это был человек совершенно другого сорта, нежели Иван Михайлович.

Глеб Иванович не принимал участия в застольном шумстве, но с удовольствием прислушивался к нему и никого не стеснял. Сидел, пил вино или что‑либо покрепче и курил одну за другой сигареты, которые он тут же скручивал из какого‑то ароматного табака и желтой турецкой бумаги. Глеб Иванович был человеком, совершенно непохожим на «старболов»… Его суждения о людях были категоричны и основывались на каких‑то деталях, для него решающих.

— Литвинов, — говорил он, — Литвинов — человек, с которым нельзя иметь дело и которому нельзя верить. Представьте, в двадцать втором году я ему сказал, что у него плохо охраняется комната, где находится сейф с секретными документами, и что кончится тем, что их у него свистнут… Литвинов расхохотался, и тогда я предложил ему пари на бутылку французского коньяка, что я у него документы из сейфа выкраду. Ударили по рукам. После этого он делает то, что уже было непорядочным: поставил у дверей комнаты, которая раньше не охранялась, часового. Ну, все равно конечно: мои люди залезли в комнату, вскрыли сейф и забрали документы. Я посылаю эти документы Литвинову и пишу ему, чтобы прислал проигранный коньяк. И представьте себе: на другой день мне звонит Ленин и говорит, что к нему поступила жалоба Литвинова, что я взломал его сейф и выкрал секретные материалы… Можно ли после этого верить подобному человеку?..

Но при всех некоторых странностях Глеба Ивановича было в нем какое‑то обаяние. Больше всего это ощущали, конечно, женщины. Даже такие железные женщины, как Елена Дмитриевна Стасова и Екатерина Ивановна Калинина, говорили мне, что не встречали мужчин более обаятельных, нежели Глеб Иванович. Впрочем, Бокий умел обаять не только женщин, но и мужчин. Смешно, что одним из таких был не кто иной, как Федор Иванович Шаляпин".

Действительно, при всех странностях Г. И. Бокия было в нем и человеческое обаяние. Он был не только знаком, но и дружен с Шаляпиным. Артист вспоминал потом об их встрече: «Голос у него был приятный, мягкий; в движениях всей фигуры было нечто добродушно‑доверчивое. Я сразу понял, что мой посетитель туберкулезник. Он назвал себя. Это был Бокий, известный начальник Петроградской Чека, о которой не слышал ничего, что вязалось бы с внешностью и манерами этого человека. Но совсем откровенно должен сказать, что Бокий оставил во мне прекрасное впечатление, особенно подчеркнутое отеческой его лаской к девочке». Дома у Бокия была большая коллекция граммофонных пластинок певца, и ему привозили из‑за границы все новые записи Шаляпина…

Ф. И. Шаляпин написал книгу воспоминаний «Маска и душа». У нас была опубликована только первая ее часть, излагающая артистическое кредо Шаляпина. Вторая же часть содержит воспоминания артиста о своей жизни при Советской власти, и там он честит эту власть, а также все большевистское руководство всеми словами, какие только возможны в печати. Среди других он пишет и о Москвине и Бокии. Москвина, которого он называет «петроградский губернатор Москвин», Шаляпин обзывает самыми ругательными словами за то, что тот запретил вывешивать какую‑то афишу о его концерте. А вот о чекисте Бокии Шаляпин пишет много, и так, что можно только диву даваться, как мог такое Шаляпин написать!

Шаляпин вспоминал, как однажды после концерта ему передали вместе с букетом цветов огромную корзину коллекционных драгоценных вин. «А вслед за этим за кулисы пришел человек, сделавший такой удивительный подарок, — скромный, тихий и обаятельный, он вел за руку маленькую девочку… Это был Председатель Петроградской ЧК — Глеб Иванович Бокий. И хотя, — продолжал Шаляпин, — о нем ходили и ходят легенды как о кровавом садисте, — я утверждаю, что это — ложь, что Глеб Бокий один из самых милых и обаятельных людей, которых я встречал… И я дружил с ним и рад, что у меня в жизни была такая дружба…»

Л. Разгон имел возможность сверить мемуары с действительностью. Как‑то он спросил у Бокия, насколько этот рассказ соответствует истине? Глеб Иванович усмехнулся и ответил: «Ну, было не совсем так. По Питеру шаталась группка матросов в поисках, чего бы выпить… Ну, кому‑то из них пришла в голову трезвая мысль, что у Шаляпина обязательно должна быть выпивка. Адрес Шаляпина был известен, они завалились на квартиру Шаляпина, заявили, что они агенты ЧК и ищут оружие, обшарили квартиру, нашли, конечно, немалое количество нужных им бутылочек, забрали и с торжеством ушли. Шаляпин поднял по этому поводу страшный крик. И я, для успокоения Федора Ивановича, приказал собрать для него корзину вина из дворцовых запасов и отослать ему за кулисы. И для проверки этого зашел к нему. Ну, и познакомиться захотелось — очень я люблю этого артиста. А потом, действительно, — подружились…»

Да, «Единое трудовое братство» не ставило перед собой политических целей, но его члены, пройдя через чистилище революции, «красного террора», гражданской войны, политическое тщеславие прежних друзей и кумиров, приблизились в той черте, когда встал вопрос о переоценке идеалов, а также способах их достижения.

Сколь глубоко вера в мистическое проникла в сознание Бо‑кия? При обыске у него на квартире изъяли коллекцию засушенных фаллосов. Очевидно, он верил в их таинственную силу…

7 июня 1937 года Глеба Ивановича вызвал к себе нарком внутренних дел и генеральный комиссар государственной безопасности Ежов. Из кабинета Ежова Глеб Иванович не вернулся.

На допросе Г. И. Бокий сказал: «В период встреч с Барченко я занимался познанием абсолютной истины (абсолютного познания добра и зла)». Но парадокс ситуации заключался в том, что поиск путей постижения высших идеалов происходил в стенах учреждения, проводившего политику геноцида в отношении собственного народа.

По свидетельству Л. Э. Разгона, который изучал следственно‑судебное дело Глеба Ивановича Бокия, там не оказалось никаких секретов:

"Все эти грифы «сов. секретно» и пр. — ничего не стоят. Из этих дел ничего нельзя узнать. Правда, они дают то, что называется «толчком к размышлению». Известно, что опытный палеонтолог может представить себе скелет динозавра или другого такого же вымершего зверя по одной кости… Не могу себя причислить к подобным исследователям. Во всяком случае, я многое узнал. И даже то, что я не узнал, — тоже стало знанием.

Самое главное в этих делах не то, что там есть, а то, чего там нет. Постановление об аресте Бокия и Москвина подписано каким‑то заместителем Ежова, комиссаром государственной безопасности 2‑го ранга Л. Н. Вельским. Какой‑то ранее никому не известный субъект из окружения Ежова и посаженный им в свои заместители. Но не он же принимает решение об арестах людей такого ранга, как Бокий, Москвин и им подобные? Значит, это где‑то обсуждалось, и глаза того, чьи «толстые пальцы, как черви, жирны», медленно проходились по списку, где были и эти хорошо знакомые ему фамилии. Впрочем, все фамилии в этих списках были ему знакомы. Значит, есть где‑то эти списки, есть пометки, а может быть, и резолюции, но они не здесь, не в этих делах, а в других, и хранятся они так же тщательно, как смерть Кащея… И там же хранятся и другие маленькие или большие, рукописные или же печатные бумажки с набросками сценария или же полным сценарием того, за какое ребро подвешивать очередную жертву.

Итак, 7 июня 1937 года Бокий был вызван к Ежову и оттуда уже не вернулся. Обыск в его кабинете производился в присутствии самого Ежова. Обыскивали, естественно, и дома. А постановление и ордер на арест не от 7 июня, а от 16‑го. И в этом постановлении замнаркома Л. Н. Вельский утверждает — уже как доказанное, — что Бокий состоял членом контрреволюционной масонской организации «Единое трудовое братство», занимавшейся шпионажем в пользу Англии. Кроме того, Бокий является руководителем антисоветского спиритического кружка, устраивавшего тайные сеансы, на которых «предсказывалось будущее».

А после постановления идет так называемое «следственное дело», состоящее всего‑навсего из двух протоколов допросов.

На первом из них обвиняемый признается, что он стал масоном еще в 1909 году, вступив в ложу, где членами ордена были и академик Ольденбург, и художник Рерих (который везде именуется «английский шпион Рерих»), скульптор Мер‑куров… Ложа продолжала активно существовать, от нее ответвилось «Великое братство Азии», где уже начинается нечто из романов Луи Буссенара: таинственная секта исмаилитов, их легендарный и зловещий глава Ага‑хан, бродячие дервиши — шпионы… Значит, потребовалась всего какая‑то неделя, чтобы Глеб Иванович без колебаний своим твердым и четким по,‑черком подписал эту гимназическую галиматью… Что же происходило за эту неделю? Если судить по «делу», то вовсе ничего.

Дело всей семьи Бокия, Москвина и Софьи Александровны Москвиной‑Бокий вел обычный следственный тандем: руководящий работник, редко пачкающий свои белые руки о физиономии арестованных, и опытный палач с мелким чином лейтенанта. У Вельского таким палачом‑костоломом был Али Кутебаров, 1902 года рождения, казах. Конечно, он никогда в жизни не читал приключенческих романов, на которых, очевидно, выросла такая крупная интеллектуальная величина, как комиссар государственной безопасности 2‑го ранга Вельский, и выбивал из подследственного роман, который ему диктовал руководитель следствия.

Но, очевидно, экзотическая масонско‑исмаилитская версия не устраивала главных режиссеров всех этих кровавых игрищ. Не сомневаюсь, что главным из них был сам, для которого они были главным культурным развлечением. Бокий им был нужен для более существенных дел, нежели то, что придумал недоучившийся гимназист Вельский.

В очень для меня лестной статье «Масон, зять масона» («Литературная газета», № 52 за 1990 г.) такой авторитетнейший публицист‑исследователь, как Аркадий Ваксберг, написал, что Глеб Бокий командовал «не только соловецкими лагерями „особого назначения“, но и всеми другими концлагерями, не „особыми“ и не „специальными“». На этот раз Аркадий Ваксберг допустил ошибку. Глеб Бокий не имел за всю свою многолетнюю работу в ОГПУ — НКВД никакого отношения к ГУЛАГу и к любым другим лагерям. Его имя оказалось связанным со знаменитым Соловецким лагерем не только благодаря названию парохода, курсировавшего между Кемью и Соловками, но и благодаря тому, что он был автором идеи создания концентрационного лагеря и первым его куратором. Глеб Иванович Бокий принадлежал, конечно, к совершенно другой генерации чекистов, нежели Ягода, Паукер, Молчанов, Гай и другие (имена же их тебе, Господи, ведомы). Это был человек, происходивший из старинной интеллигентной семьи, хорошего воспитания, большой любитель и знаток музыки. Пишу это вовсе не для того, чтобы прибавить хоть малость беленькой краски к образу Глеба Бокия. Ни образование, ни происхождение, ни даже профессия нисколько не мешали чекистам быть обмазанными невинной кровью с головы до ног. Менжинский, как известно, был образованнейшим полиглотом и знатоком античной литературы, а по профессии — исследователем истории балета… Глеб Иванович Бокий был одним из руководителей Октябрьского переворота, после убийства Урицкого стал Председателем Петроградской ЧК и в течение нескольких месяцев, до того как Зиновьев вышиб его из Петрограда, руководил «красным террором», официально объявленным после покушения на Ленина. А во время гражданской войны, с 1919 года, был начальником Особого отдела Восточного фронта, а затем и Туркестанского. Как нет надобности объяснять характер этой деятельности, так и невозможно подсчитать количество невинных жертв на его совести.

Как мне кажется, идея создания на Соловках концентрационного лагеря для интеллигенции имела то же происхождение, что и массированная отправка за границу всего цвета русской философской мысли. Тех — за границу, а которые «пониже», не так известны, не занимаются пока политической борьбой, но вполне к этому способны — изолировать от всей страны. Именно — изолировать. Ибо в этом лагере не должно быть и следа не только каторжных, но и каких‑либо других работ для высланных. И первые годы Соловков были совершенно своеобразными, о них сохранилось много воспоминаний, в том числе и Дмитрия Сергеевича Лихачева. Запертые на острове люди могли жить совершенно свободно, жениться, разводиться, писать стихи или романы, переписываться с кем угодно, получать в любом количестве любую литературу и даже издавать собственный литературный журнал, который свободно продавался на материке в киосках «Союзпечати». Единственное, что им запрещалось делать, — заниматься какой‑либо физической работой, даже снег чистить. Но ведь снег‑то надобно было чистить! И дрова заготавливать, и обслуживать такую странную, но большую тюрьму. И для этой цели стали привозить на Соловки урок — обыкновенных блатных. А командирами над ними ставили людей, которые числились заключенными, но были по биографии и характеру подходящими для этого. Легко понять, что ими оказались не доктора философии и молодые историки, а люди, побывавшие на командирских должностях в белой или же Красной Армии. Знаменитый палач Со‑ловков начальник лагеря Курилко был в прошлом белым офицером, хотя и числился одним из «изолированных» на острове. И постепенно стал превращаться идиотски задуманный идиллический лагерный рай в самый обычный, а потом уже и в необычный лагерный ад. Бокий в последний раз был на Соловках в 1929 году вместе с Максимом Горьким, когда для того, чтобы сманить Горького в Россию, ему устроили такой грандиозный балет‑шоу, по сравнению с которым знаменитые мероприятия Потемкина во время путешествия Екатерины кажутся наивной детской игрой.

А сам Бокий с 1921 года и до самого своего конца был создателем и руководителем отдела, который даже не был отделом ОГПУ, а официально считался «при»… Насколько я себе представляю, он скорее был похож на то, что в США называется Агентством национальной безопасности. И занималось оно тем, что охраняло тайны своего государства и охотилось за тайнами других. И сам отдел, и его руководитель были, пожалуй, самыми закрытыми во всей сложной и огромной разведывательно‑полицейской машине. Один из первых перебежчиков, бывший торгпред в Париже Беседовский, который прирабатывал еще и сочинением романов, написал о Бокий аж целый роман. Он назывался «Охотники за шифрами». Хотя я целых два года сам работал в этом «при», о функциях отдела Бокия я был информирован весьма скупо. Но знаю точно, что в этом отделе никого и никогда не арестовывали и не допрашивали. Наверное, это делали в других, более для этого специализированных отделах. Первого арестованного в моей жизни я увидел 18 апреля 1938 года во внутренней тюрьме.

Все это я пишу не для оправдания или же наведения некоторой бледности на образ моего бывшего тестя. Но Бокий из всех возможных и невозможных по своим обязанностям фигур вокруг сосредоточия власти был самым информированным, самым знающим, от него не могла укрыться никакая тайна. И предъявлять такому человеку полушкольное сочинение о масонах и исмаилитах было более чем глупо. И поэтому были получены от Главного режиссера другие указания. Вот почему в деле появился еще один протокол — уже не от 16 июня, а от 15 августа. И допрос тут вел не высокий интеллектуал Вельский, а его полуграмотный помогайло‑костолом Али Кутебаров.

Ну вот здесь и были установлены преступления, далеко отстоящие от любительского масонства. Бокий признавался, что он всегда был троцкистом и после высылки Троцкого поддерживал с ним постоянную и тесную связь. Пока Троцкий был в Европе, то непрерывно переписывался с Бокием через своих эмиссаров, а когда очутился в Мексике, то Бокий у себя на даче установил для связи с Троцким специальную радиостанцию. А так как расстояние между радиостанциями Троцкого и Бо‑кия было большим, то договорились с немецко‑фашистской разведкой, что послания заговорщиков будут приниматься и передаваться через их специальную радиостанцию. Ну, естественно, что главной целью этих переговоров была организация убийства Сталина. Это проще всего было осуществить, взорвав к чертовой матери весь Кремль. В отделе Бокия был человек, который носился с идеей производства взрыва на расстоянии невидимыми лучами, — Женя Гопиус. И вот он и должен был осуществить эту историю. Правда, для этого нужно было завезти в Кремль подходящее количество взрывчатки, но такие детали уже не интересовали авторов этого школьного сочинения. И вот этот второй протокол, как и первый, Бокий, как и положено, на каждой странице подписал своим четким и неколеблющимся почерком.

Теперь всего было достаточно, но такая эстрада не годилась даже для десятиминутного суда, проводимого Ульрйхом. Поэтому в постановлении «Об окончании следствия», подписанном 15 ноября 1937 года Вельским и соответственно утвержденном, все эти масонско‑троцкистские преступления даже не передавались суду, а подлежали решению «Особой тройки НКВД». И в тот же день — 15 ноября эта тройка «приговаривает» Глеба Ивановича Бокия к расстрелу и в тот же день его убивают".

 

 

Большевик Иван Михайлович Москвин. «Соучастник масонско‑шпионской организации»

 

В книге «Плен в своем Отечестве», вышедшей в 1994 году в московском издательстве «Книжный сад», Л. Э. Разгон высказывает весьма искреннее удивление, что Иван Михайлович Москвин «вот так — начисто — канул в безвестность». Ведь И. М. Москвин принадлежал к верхушке партийно‑государственной элиты. Много лет был членом ЦК партии, членом Оргбюро и Секретариата ЦК, заведующим Орграспредом ЦК. И в истории партии большевиков Иван Михайлович занимал видное место: был одним из руководителей петроградской организации в канун Первой мировой войны, участвовал в знаменитом совещании 16 октября 1917 года, когда решался вопрос о вооруженном восстании. И никогда не выступал ни в каких оппозициях… А вот — как в воду канул! Люди калибром поменьше и в энциклопедиях заняли скромное, но достойное место, и в какие‑то юбилейные даты отмечались в «Правде» почтительно‑хвалебными статьями с концовкой: «Скончался в 1937‑м. Память о преданном сыне никогда не исчезнет».

А об Иване Михайловиче — исчезла. Может быть, это случилось потому, что после него не осталось никаких родных. Его единственная сестра — партийный работник среднего масштаба, по свидетельству Л. Разгона, умерла еще молодой в Петрограде, примерно в 1920 году, и в память о ней один из петербургских проспектов до сих пор называется «проспект Москвиной». Как правило, не ИМЭЛ, а только оставшиеся в живых родные хлопотали о том, чтобы и статьи были, и справка в энциклопедии, и даже воспоминания в каком‑либо журнале. А падчерица Ивана Михайловича, Елена Бокий, вернувшись из лагеря, получила лишь в Военной прокуратуре справку о реабилитации Ивана Михайловича Москвина. Вместе со справками о реабилитации своего отца, матери, сестры — всех «не вернувшихся». Больше она ничего сделать не успела или не захотела — умерла.

Лев Разгон признавался:

«Говоря по совести, напомнить о Москвине должен был я. Потому что больше не осталось людей, знавших Ивана Михайловича. А я несколько лет был членом его семьи и обязан ему многими знаниями. Теми самыми, в которых „многие печали…“. Но я не мог себя заставить пойти в „высокие инстанции“, чтобы хлопотать о памяти человека перед теми, которые вычеркнули из своей памяти не только Ивана Михайловича (они о нем ничегошеньки не знали), но и все его время».

Даже фотографии Москвина не сохранилось ни одной. Л. Разгон вспоминает, что "у него было совершенно обычное и не очень характерное лицо, на котором выделялись только глубоко сидящие глаза и маленькая щеточка усов. Да еще был у него совершенно бритый череп. Своей «незаметностью» Иван Михайлович гордился и даже этим объяснял то, что с 1911 года, когда вступил в партию, и до 1917 года — несмотря на большую партийную работу — он ни разу не был арестован. И говорил: «Революционеру не следует хвастаться тем, что он много и долго сидел в тюрьме. Это — нехитрое дело. И — пропащие годы для партии». В конце 1936 года пришли фотографировать Ивана Михайловича для очередного тома МСЭ, где о нем была статья. Нас — домашних — очень веселила перспектива увидеть «незаметное» лицо на страницах энциклопедии. Да вот — не увидели.

Никогда не расспрашивал Ивана Михайловича о том, откуда он, где учился, что делал. Так, из случайных разговоров узнал, что окончил он тверскую гимназию. Учился ли он дальше — не знаю. Вероятно, был он человеком способным. Иначе нельзя объяснить, что он превосходно знал латынь. Не только любил читать любимые им латинские стихи, но и свободно разговаривал по‑латыни. На заседаниях Совнаркома, когда он встречался с Винтером — таким же страстным латинистом, как он,