Методы образоцентрической терапии

Джеймс Хиллман в своей работе 1983 г. «Исцеляющий вымысел» цитирует признание З. Фрейда, сделанное им в беседе с итальянским писателем Джованни Папини. (Запись беседы была опубликована в 1934 г.)

Фрейд говорит: «Мне удалось обходным путем прийти к своей цели и осуществить мечту – остаться писателем, сохраняя видимость, что я являюсь врачом. Все великие ученые мужи наделены воображением, но, в отличие от меня, никто из них не предлагает перевести идеи современной литературы на язык научных теорий… Гейне, Золя, Малларме объединяются во мне под покровительством моего старого учителя Гёте»19.

Заострив внимание читателя на этом редком откровении доктора, Хиллман подкрепляет его анализом основных произведений Фрейда. Три из них представляют собой истории болезни: «Фрагмент анализа случая истерии» (1905 г.), «Фобия пятилетнего мальчика» (1909) и «Замечания о заболевании паранойей» (1911). Они более известны под беллетристическими названиями: «Дора», «Маленький Ганс» и «Случай Шрёбера».

Все три истории болезни содержат непростительные, с точки зрения строго научного подхода, упущения. Во-первых, воспринимаемые как научные отчеты, они лишены силы эмпирического доказательства, так как представляют собой изложение по памяти и документально не подтверждены. Во-вторых, призванные засвидетельствовать истинность новой медицинской теории, они содержат лишь отрывочные и неопределенные сведения о терапевтическом методе, примененном при лечении данных случаев истерии, фобии и паранойи.

В-третьих, труды Фрейда по психиатрии отличает не просто хороший литературный стиль, не противопоказанный ни одному исследователю, но стилистические особенности, выводящие эти работы за пределы жанра научной литературы. Интригующее опережение излагаемых событий, обещание подробностей, способных разжечь отнюдь не профессиональное любопытство… Предъявление самой фигуры автора, наделенной яркой индивидуальностью, автора, напрямую обращающегося к читателю, далекому от медицины. «Мы часто встречаем эти викторианские, написанные в духе детективных рассказов, обращения к читателю»,20 – замечает Хиллман.

Непоследовательность или противоречивость сюжетной линии, изначально предъявленной в каждой истории, требует присутствия автора как персонажа, заполняющего лакуны, постепенно прорисовывающего второй, третий и т.д. планы картины. (Глубинная психология…)

Художественное творчество Фрейда на основе клинической практики, осознанное им самим в качестве такового, позволило мне с легкостью в начале первой главы превратить рассказ Конан Дойла в подобие клинического, в психоанализ сновидного материала. «Его [Фрейда] истории болезни похожи на сновидения»21, – подтверждает Хиллман.

Однако Хиллман не был бы оригинален, если бы ограничился перечислением «противоестественных» (в смысле «против естественнонаучного метода») вольностей венского психиатра: вся история критики психоанализа базируется на этом. Еще более, чем стилистические наблюдения Хиллмана, впечатляют подсчеты количества первых пациентов Фрейда (эмпирическая база его теории!), которое не превышало количества пальцев одной руки.

Оригинальность Хиллмана как «ревизиониста» классического психоанализа заключается в том, что в очевидном искажении Фрейдом принятого метода он разглядел принципиально новый подход, доступный обоснованию. Не естественнонаучный, но от того не менее объективный.

Американский психолог вскрывает «двойную динамику» метода Фрейда, пользуясь терминологией последнего: это динамика компромисса между осознанным стремлением позитивиста следовать медицинским фактам и бессознательной потребностью видоизменить эмпирическую методологию в направлении поэтического искусства.

В своем творческом развитии, по мнению Хиллмана, Фрейд проходит несколько этапов от привязанности к описанию конкретных клинических случаев через анализ произведений искусства к таким работам, как «Тотем и табу», «Моисей и монотеизм», эмпирических доказательств концепций которых найти невозможно. «Фрейд снимает эмпирическую маску, и перед нами предстает писатель в чистом виде»22.

Так что же, Фрейд – великий мистификатор, литературный авантюрист? В самом деле «двойник» Конан Дойла, строчащий свои психологические детективы от лица доктора, солидно надувающего щеки и косящего при этом лукавым глазом?

Точка зрения Хиллмана состоит в следующем: помимо того что Фрейд открыл новый литературный жанр, объединив респектабельность естественнонаучной и блеск гуманитарной традиций, он перевел психотерапию из области эмпирической медицины в область «риторики творчества». Метод глубинной психотерапии использует «непреодолимую силу воображения, запечатленную в словах, в искусстве говорить и слушать»23.

Фрейд заложил основы психологии, которая «опирается на процессы воображения, а не на физиологию мозга, структурную лингвистику или анализ поведения. Другими словами, это психология, которая признает существование поэтической основы сознательного разума»24.

В другой своей работе 1983 года, можно сказать программной, «Архетипическая психология», Хиллман раскрывает, что подразумевается им под «поэтической основой разума».

Прежде всего, стоит сказать о неоплатонических корнях концепции Хиллмана, позволяющих душу (психология, смею напомнить, – наука о душе) рассматривать в качестве одной из трех составляющих антропологической конструкции наряду с телом и духом. Если «тело» соотносится с материальным, природным, чувственно-эмпирическим, «дух» – с сознанием и логическим мышлением, то «душа» представляет собой вместилище сферы воображаемого, имагинативного.

Дуалистическая философская традиция, восходящая к Аристотелю и утвердившаяся в картезианстве, исключила это определение души из понятия психического, сводимого ею лишь к телу и духу. Поэтому, по мнению Хиллмана и его единомышленников (Э. Кейси, П. Берри), на Западе долго не могла возникнуть подлинная психология.

Итак,душа как «метакса», срединная область между человеческим и трансцендентным, представляет, по определению Хиллмана, «заложенную в нашей природе возможность творческого воображения, то есть… ту форму, которая рассматривает все реальности как преимущественно символические или метафорические»25.

Образ в архетипической психологии не результат восприятия, но единица психической активности, элемент души индивидуальной как эманации мировой души. Именно поэтому субъективный образ носит общечеловеческий характер («коллективный», в терминах юнгианского психоанализа). Именно поэтому личное душевное событие всегда имеет социальное значение, о чем я уже говорила в первой главе.

И тем не менее в субъективном сознании образ всегда представлен не ноуменальным архетипом, а феноменальным явлением, наполненным конкретным содержанием. Практическая работа с образами (воспоминаний, сновидений, фантазий) – основа глубинной психотерапии как диалога – творческой риторической активности – его участников: аналитика и его клиента (термин «пациент» классического психоанализа здесь уже неуместен).

«Деятельность воображения в первозданном, парадигматическом виде представлена сновидением, когда, скорее, сновидец пребывает в образе, а не образ – в сновидце»26. Русскому «в стародавние времена» в сказках аборигенов Австралии соответствует выражение «во времена сновидений». Необычайно точно! Вся человеческая мифология разворачивается во времена сновидений. Мифология – карта человеческой души. Душа живет в эпоху сновидений, в пространстве воображения. Вот откуда берет начало ее поэтическая природа. «Термины, используемые Фрейдом для обозначения действия сновидения – сжатие, смещение, символизация и др., – представляют способы поэтического выражения»27.

Только поэтическими средствами, т.е. говоря на том же языке, можно работать с воображением. Поэтому задача обоих участников психотерапевтического процесса не истолкование образов, но погружение в них. Лишь новый образ может быть реакцией на образ собеседника. Некое сотворчество, близкое сотворчеству поэта и его читателя. С той разницей, что оба собеседника взаимно становятся катализатором креативности друг друга.

«Исходная задача такой вербальной работы с образами заключается в восстановлении души в речи… Образы пленяют, увлекают, убеждают душу своей риторикой помимо своего символического содержания. Работа с образами возвращает им первоначальное поэтическое значение, освобождая от… необходимости вести повествование с его причинно-следственными значениями»28.

Поскольку все элементы реальности могут рассматриваться как метафоры психического, архетипическая психотерапия исследует события жизни клиента с точки зрения сновидения, как если бы они носили символический характер, являлись художественными образами.

Как можно исследовать реалии человеческой жизни в качестве метафор и сновидений, я уже отчасти показала в своем эксперименте с «Пестрой лентой». Теперь попробую продемонстрировать это на «живом» примере из собственной аналитической практики.