рефераты конспекты курсовые дипломные лекции шпоры

Реферат Курсовая Конспект

ОБЪЕКТИВНОСТЬ» СОЦИАЛЬНО-НАУЧНОГО И СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКОГО ПОЗНАНИЯ

ОБЪЕКТИВНОСТЬ» СОЦИАЛЬНО-НАУЧНОГО И СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКОГО ПОЗНАНИЯ - раздел Психология, Макс Вебер ...

Макс Вебер

  При появлении нового журнала2 в области социаль­ных наук, а тем более социальной политики или при из­менении состава…

I

Все мы знаем, что наша наука, как и другие науки (за исключением разве что политической истории), занимающиеся институтами и процессами культуры, исторически вышла из практических точек зрения. Ее ближайшая и первоначально единственная цель заключалась в разработке оценочных суждений об определенных политико-экономических мероприятиях государства. Она была «техникой» в том же смысле, в каком таковой в области медицины являются клинические дисциплины. Известно, как такое положение постепенно изменялось, хотя принципиальное разъединение в познании «сущего» и «долженствующего быть сущим» не произошло. Этому способствовало как мнение, что хозяйственные процессы под чинены неизменным законам природы, так и мнение, что они подчинены однозначному принципу эволюции и, сле-

[346]

довательно, «долженствующее быть сущим» совпадает в одном случае с неизменно «сущим», в другом—с неизбежно «становящимся». С пробуждением интереса к истории в нашей науке утвердилось сочетание этического эволюционизма с историческим релятивизмом, которое поставило перед собой цель лишить этические нормы их формального характера, чтобы посредством включения всей совокупности культурных ценностей в область «нравственного» определить содержание последнею и тем самым поднять политическую экономию до уровня «этической науки» на эмпирической основе. Поставив на всей совокупности всевозможных культурных идеалов штамп «нравственного», сторонники данного направле­ния уничтожили специфическое значение этических императивов, ничего не выиграв в смысле «объективной» значимости этих идеалов. Здесь не может и не должно быть принципиального размежевания различных точек зрения. Мы считаем нужным указать лишь на тот факт, что и сегодня эта недостаточно ясная позиция сохраняется, что и теперь в кругах практических деятелей распространено не вполне понятно представление, согласно которому политическая экономия разрабатывает — и должна разрабатывать оценочные суждения, отправляясь от чисто «экономического мировоззрения».

Наш журнал, представляющий специальную эмпирическую дисциплину, вынужден (это следует сразу же подчеркнуть) принципиально занять отрицательную позицию по данному вопросу, ибо мы придерживаемся мнения, что задачей эмпирической науки не может быть создание обязательных норм и идеалов, из которых потом будут выведены рецепты для практической деятельности?

Какие же выводы можно сделать из сказанного? Безусловно, это не означает, что оценочные суждения вообще не должны присутствовать в научной дискуссии, поскольку в конечном счете они основаны на определенных идеалах и поэтому «субъективны» по своим истокам. Ведь вся практика и сама цель нашего журнала постоянно дезавуировали бы данный тезис. Критика не останавливается перед оценочными суждениями Вопрос заключается в следующем в чем состоит значение научной критики идеалов и оценочных суждений, какова ее цель? Этот вопрос требует более детального рассмотрения.

Размышление о последних элементах осмысленных человеческих действий всегда связано с категориями

[347]

«цели» и «средства». Мы in concreto* стремимся к чему нибудь либо «из-за его собственной ценности», либо рассматриваего как средство к достижению некоей цели. Научному исследованию прежде всего и безусловно доступна проблема соответствия средств поставленной цели. Поскольку мы (в границах нашего знания) способны установить, какие средства соответствуют (и какие не соответствуют) данной цели, мы можем тем самым взвесить шансы на то, в какой мере с помощью определенных средств, имеющихся в нашем распоряжении, во обще возможно достигнуть определенной цели и одно временно косвенным образом подвергнуть критике, исходя из исторической ситуации, саму постановку цели охарактеризовав ее как практически осмысленную или лишенную смысла в данных условиях. Мы можем также установить, если осуществление намеченной цели представляется нам возможным конечно, только в рамкам нашего знания на каждом данном этапе, — какие следствия будет иметь применение требуемых средств наряду с эвентуальным достижением поставленной цели, поскольку все происходящее в мире взаимосвязано. Затем мы предоставляем действующему лицу возможность взвесить, каково будет соотношение этих непредусмотренных следствий с предусмотренными им следствиями своего поведения, то есть даем ответ на вопрос, какой «ценой» будет достигнута поставленная цель, какой удар предположительно может быть нанесен другим ценностям. Поскольку в подавляющем большинстве случаев каждая цель достигается такого рода ценой или может быть достигнута такой ценой, то все люди, обладающие чувством ответственности, не могут игнорировать необходимость взвесить, каково будет соотношение цели и следствий определенных действий, а сделать это возможным — одна из важнейших функций критики посредством той техники, которую мы здесь рассматриваем. Что же касается решения, принятого на основе такого взвешивания, то это уже составляет задачу не науки, а самого человека, действующего в силу своих желаний; он взвешивает и совершает выбор между ценностями, о которых идет речь, так, как ему велят его совесть и его мировоззрение. Наука может лишь довести до его сознания, что всякое действие и, конечно, в определенных обстоятель-

[348]

ствах также и бездействие сводятся в итоге к решению занять определенную ценностную позицию, а тем самым (что в наши дни особенно охотно не замечают), как пра­вило, противостоять другим ценностям. Сделать выбор — личное дело каждого.

В наших силах только дать человеку знания, которые помогут ему понять значение того, к чему он стремится; научить его видеть цели, которые его привлекают и меж­ду которыми он делает выбор в их взаимосвязи и значении, прежде всего посредством выявления «идей», лежащих, фактически или предположительно, в основе кон­кретной цели и логической их связи в дальнейшей эволюции. Ведь не может быть никакого сомнения в том, что одна из существеннейших задач каждой науки о культу ре и связанной с ней жизни людей — открыть духовному проникновению и пониманию суть тех «идей», вокруг которых действительно или предположительно шла и до сих пор идет борьба. Это не выходит за рамки науки, стремящейся к «мысленному упорядочению эмпирической действительности», хотя средства, которые служат тако­му истолкованию духовных ценностей, весьма далеки от «индукции» в обычном понимании данного слова. Прав­да, подобная задача, по крайней мере частично, преступает границы строгой экономической науки в ее принятом разделении на определенные специальные отрасли здесь речь идет о задачах социальной философии. Ибо власть идей в социальной жизни на протяжении всей истории была — и продолжает оставаться столь сильной, что наш журнал не может игнорировать эту пробле­му; более того, она всегда будет входить в круг его важнейших задач.

Научное рассмотрение оценочных суждений состоит не только в том, чтобы способствовать пониманию и со­переживанию поставленных целей и лежащих в их основе идеалов, но и в том, чтобы научить критически судить о них. Однако эта критика может быть только диалекти­ческой по своей природе, то есть способна дать только формально-логическое суждение о материале, который лежит в основе исторических данных оценочных суждений и идей, проверку идеалов в аспекте того, насколько в поставленной индивидом цели отсутствует внутренняя противоречивость. Такая критика, ставя перед собой упомянутую цель, может помочь индивиду постичь сущность тех последних аксиом, которые лежат в основе его жела-

[349]

ний, важнейшие параметры ценностей, из которых бессознательно исходит или должен был бы исходить если хочет быть последовательным. Довести до сознания эти параметры, которые находят свое выражение в конкретных оценочных суждениях, последнее, что может совершить научная критика, не вторгаясь в область спекуляции. Должен ли выносящий свое суждение субъект признать свою причастность к упомянутым ценностным параметрам, решает он сам Это дело его воления и со вести, а не проблема опытного знания.

Эмпирическая наука никого не может научить тому что он должен делать, она указывает только на то что он может, а при известных обстоятельствах на то, что он хочет совершить. Верно, что мировоззрения различных людей постоянно вторгаются в сферу наших наук, даже в нашу научную аргументацию, внося в нее туман неопределенности, что вследствие этого по-разному оценивается убедительность научных доводов (даже там, где речь идет об установлении простых каузальных связей между фактами) в зависимости от того, как результаты исследования влияют на шансы реализовать свои идеалы, то есть увеличивается ли или уменьшается в таком случае возможность осуществить определенные желания. В этом отношении редакторам и сотрудникам нашего журнала также «ничто человеческое не чуждо». Однако одно дело — признание человеческой слабости и совсем другое — вера в то, что политическая экономия является «этической» наукой и что в ее задачу входит создание идеалов на основе своего собственного материала или кон­кретных норм посредством применения к этому материалу общих этических императивов. Верно и то, что мы ощущаем как нечто «объективно» ценностное именно те глу­бочайшие пласты «личности», те высшие, последние оце­ночные суждения, которые определяют наше поведение, придают смысл и значение нашей жизни. Ведь руководствоваться ими мы можем лишь в том случае, если они представляются нам значимыми, проистекающими из высших ценностей жизни, если они формируются в борь­бе с противостоящими им жизненными явлениями. Конечно, достоинство «личности» состоит в том, что для нее существуют ценности, с которыми она соотносит свою жизнь, пусть даже в отдельных случаях они заключены в глубинах индивидуального духа. Тогда индивиду важно «выразить себя» в таких интересах, чью значимость он

[350]

требует признать как ценность, как идею, с которой он соотносит свои действия. Попытка утвердить свои оценочные суждения вовне имеет смысл лишь в том случае, если этому предпослана вера в ценности. Однако судить о значимости этих ценностей—Дело веры, быть может, также задача спекулятивного рассмотрения и толкования жизни и мира с точки зрения их смысла, но уже, 6eзусловно, не предмет эмпирической науки в том смысле, как мы ее здесь понимаем. Для такого разделения важен совсем не предмет-эмпирически выявляемый факт, что (как это часто предполагают) на протяжении истории эти последние цели меняются и оспариваются. Ведь самые непреложные положения нашего теоретического - естественнонаучного или математическою знания совершенно так же, как углубление и рафинирование совести людей, — продукт культуры. Если мы непосредственно обратимся к практическим проблемам экономической и социальной политики (в обычном значении слова), то окажется, правда, что есть бесчисленное множество от­дельных практических вопросов, при решении которых »люди в полном согласии исходят из уверенности в том, что определенные цели сами собой разумеются, что они им заданы - достаточно упомянуть о чрезвычайных кредитах, о конкретных задачах социальной гигиены, благотворительности, о таких мерах, как фабричная инспекция, арбитраж, биржа труда, значительная часть законов по охране труда, во всех этих случаях вопрос сводится, (по-видимому, во всяком случае) только к средствам для достижения цели. Однако даже если мы примем видимость очевидности за истину (за что наука всегда рас­плачивается) и будем рассматривать конфликты, к которым обязательно приведет попытка практически реализовать такие цели, как чисто технические вопросы целесообразности (что в целом ряде случаев было бы заблуж­дением), мы очень скоро заметим, что даже эта видимость очевидности регулятивных ценностных масштабов сразу же исчезает, как только мы переходим от конкретных проблем благотворительности и полицейского порядка к вопросам экономической и социальной политики. Ведь признаком социально политического характера проблемы и является именно тот факт, что она не может быть решена на основе чисто технических соображений, вытекающих из твердо установленных целей, что спор может и должен идти о самих параметрах ценности, ибо

[351]

такая проблема поднимается до уровня общих вопросов культуры. Причем сталкиваются в таком споре отнюдь не только «классовые интересы» (как мы теперь склонны думать), но и мировоззрения, впрочем, это ни в коей степени не умаляет справедливости того, что мировоззре­ние каждого человека наряду с другими факторами так­же в очень значительной степени находится, безусловно под влиянием того, в какой степени он связан с «интересами своего класса» (если уж принять здесь это лишь кажущееся однозначным понятие) Одно, во всяком случае, не подлежит сомнению чем «более общий» характер носит проблема, о которой идет речь (здесь это означает чем дальше проникает ее культурное значение), тем менее она доступна однозначному решению на материале опытного знания, тем большую роль играют последние сугубо личные аксиомы веры и ценностных идей. Некоторые ученые все еще наивно толкуют о том, что задача практической социальной науки состоит прежде всего в разработке «принципа» и аргументации его научной значимости, на основании чего можно будет вывести однозначные нормы для решения конкретных практических проблем. Сколь ни необходимо в социологии «принципиальное» рассмотрение практических проблем, то есть сведение неосознанно воспринятых ценностных суждений к их идейному содержанию, сколь ни серьезно намерение нашего журнала уделить им особое внимание создание общего знаменателя для наших практических проблем в виде неких общезначимых последних идеалов не может быть задачей ни нашей, ни вообще какой бы то ни было эмпирической науки, она оказалась бы не только практически неразрешимой, но и по своему существу абсурдной. И как бы ни относиться к основанию или характеру убедительности этических императивов, из них, как из норм конкретно обусловленных действий отдельного человека, безусловно, не может быть выведено однозначно обязательное культурное содержание, и эта невозможность тем безусловнее, чем шире содержание, о котором идет речь Лишь позитивные религии точнее, догматические по своему характеру секты — могут придавать содержанию культурных ценностей достоинство безусловно значимых этических заповедей. За их пределами куль­турные идеалы, которые индивид хочет осуществить и этические обязательства, которые он должен выполнить, принципиально отличаются друг от друга. Судьбы

[352]

культурной эпохи, «вкусившей» плод от древа познания, состоит в необходимости понимания, что смысл мироздания не раскрывается исследованием, каким бы совершенным оно ни было, что мы сами призваны создать этот смысл, что «мировоззрения» никогда не могут быть продуктом развивающегося опытного знания и, следователь но, высшие идеалы, наиболее нас волнующие, во все времена находят свое выражение лишь в борьбе с другими идеалами, столь же священными для других, как наши для нас.

Только оптимистический синкретизм, возникающий иногда как следствие релятивистского понимания исторического развития, может позволить себе игнорировать страшную серьезность такого положения вещей либо с помощью теоретических выкладок, либо уклоняясь от его практических последствий. Само собой разумеется, что в отдельном случае субъективным долгом практического политика может быть как посредничество между сторонниками противоречивых мнений, так и переход на сторону кого-нибудь из них. Однако с научной «объективностью» это ничего общего не имеет «Средняя линия» ни на йоту не ближе к научной истине, чем идеалы самых крайних правых или левых партий. Интересы науки в конечном итоге меньше всего играют роль там, где пытаются не замечать неприятные факты и жизненные реальности во всей их остроте «Архив» считает своей непременной задачей бороться с опасным самообманом, будто можно получить практические нормы, обладаю­щие научной значимостью, посредством синтезирования ряда партийных точек зрения или построения их равно действующей, ибо такая позиция, стремящаяся часто к релятивированию и маскировке собственных ценностных масштабов, представляет собой значительно большую опасность для объективного исследования, чем прежняя наивная вера партий в научную «доказуемость» их догм. В способности различать знание и оценочное суждение, в выполнении своего научного долга — видеть истину, отраженную в фактах, и долга своей практической деятельности — отстаивать свои идеалы, в этом состоит наша ближайшая задача.

Неодолимым различием остается на все времена именно это для нас важнее всего, взывает ли аргументация к нашему чувству, к нашей способности вдохновляться конкретными практическими целями, формами и

[353]

содержанием культуры, а если речь идет о значимости этических норм, к нашей совести, или она взывает к нашей способности и потребности мысленно упорядочить эмпирическую действительность таким способом, который может притязать на значимость в качестве эмпирической истины. Данное положение остается в силе не смотря на то что (как мы увидим далее) упомянутые высшие «ценности» в области практического интереса имеют и всегда будут иметь решающее значение для направления, в котором пойдет упорядочивающая деятельность мышления в области наук о культуре. Правилен и всегда останется таковым тот факт, что методически корректная научная аргументация в области социальных наук если она хочет достигнуть своей цели должна быть признана правильной и китайцем, точнее должна к этому, во всяком случае, стремиться пусть даже она из за недостатка материала полностью не может достигнуть указанной цели Далее, логический анализ идеала, его содержания и последних аксиом, вы явление следующих из него логических и практических выводов должны быть, если аргументация убедительна, значимыми и для китайца, хотя он может быть «глух» к нашим этическим императивам, может и, конечно, будет отвергать самый идеал и проистекающие из него конкретные оценки, не опровергая при этом ценность научного анализа. Само собой разумеется, что наш журнал не будет игнорировать постоянные и неотвратимые попытки однозначно определять смысл культурной жизни. Напротив, ведь такие попытки составляют важнейший продукт именно этой культурной жизни, а подчас в соответствующих условиях входят в число ее важнейших движущих сил. Вот почему мы будем внимательно следить за ходом «социально философских» рассуждений и в этом смысле. Более того, мы весьма далеки от пред взятого мнения, согласно которому рассмотрение культурной жизни, выходящее за рамки теоретического упорядочения эмпирически данного и пытающееся метафизически истолковать мир, уже в силу этого не может ре шать задачи, поставленные в сфере познания. Вопрос в какой области будут находился подобные задачи, относится к проблематике теории познания, а поэтому должен и может в данном случае остаться нерешенным до нашего исследования нам важно установить одно: журнал по социальным наукам, в нашем понимании, должен

[354]

поскольку он занимается наукой, быть той сферой, где ишут истину, которая претендует на то, чтобы (мы повторяем наш пример) и в восприятии китайца обладать значимостью мысленного упорядочения эмпирической действительности.

Конечно, редакция журнала не может раз и навсегда запретить самой себе и своим сотрудникам высказывать в форме оценочных суждений идеалы, которые их вдохновляют. Однако из этого проистекают два серьезных обязательства. Одно из них заключается в том, чтобы в каждый данный момент со всей отчетливостью дово дить до своего сознания и до сознания своих читателей, каковы те масштабы, которые они прилагают к измерению действительности и из которых выводится оценочное. Суждение, вместо того чтобы — как это часто происхо­дит — посредством неоправданного смещения идеалов самого различного рода пытаться избежать конфликтов, «предоставив каждому что нибудь». Если строго следовать этому требованию, то вынесение определенного практического суждения может быть не только безвредным, но даже полезным, более того, необходимым в чисто научных интересах. Так, в научной критике законодатель­ных и других практических предложений выявление мотивов законодателя или идеалов критикуемого писателя во всем их значении в ряде случаев может быть дано в наглядной, понятной форме только посредством кон­фронтации положенных ими в основу ценностей с дру­гими и лучше всего, конечно, с их собственными цен­ностями Каждая рациональная оценка чужого золения может быть только критикой, которая исходит из собственных «мировоззренческих» позиций, борение с чужим идеалом возможно, только если исходить из собственного идеала. Если в отдельном случае последняя ценностная аксиома, лежащая в основе практического воления, должна быть не только установлена и подвергнута научному анализу, но и наглядно показана в ее отношении к другим ценностным аксиомам, то необходимо дать «позитивную» критику последних в связном изложении.

Таким образом, на страницах нашего журнала, в частности при обсуждении законов, наряду с социальной наукой — мысленным упорядочением фактов, право голоса неминуемо должно быть предоставлено и социальной политике - изложению определенных идеалов. Однако мы ни в коей мере не помышляем о том, чтобы выдавать

[355]

подобные дискуссии за «науку», и будем тщательно следить, чтобы такого рода смешение и путаница не происходили. В противном случае это уже не наука. Поэтому второе фундаментальное требование научной объективности заключается в том, чтобы отчетливо пояснить читателям (и, повторяем опять, прежде всего самим себе) чтогде) мыслящий исследователь умолкает, уступая место водящему человеку, где аргументы обращены к рассудку и где к чувству. Постоянное смешение научного толкования фактов и оценивающих размышлений остается, правда, самой распространенной, но и самой вред ной особенностью исследований в области нашей науки. Все сказанное здесь направлено против такого смешения, но отнюдь не против верности идеалам. Отсутствие убеждений и научная «объективность» ни в коей степени не родственны друг другу. «Архив» никогда не был по крайней мере по своему намерению — и не должен быть впредь ареной полемики с определенными политическими или социально-политическими партиями, на его страницах не вербуются сторонники или противники политических или социально-политических идеалов, для подобной цели существуют другие органы. Специфика журнала с момента его возникновения состояла и, поскольку это зависит от редакции, всегда будет состоять в том, что на его страницах в рамках чисто научного исследования встречаются ярые политические противники «Архив» не был в прошлом «социалистическим органом» и не будет впредь органом «буржуазным» В число его сотрудников беспрепятственно может входить каждый, кто готов участвовать в научной дискуссии. Журнал не может быть ареной «возражений», реплик и ответов на них, но он никого, в том числе и своих сотрудников и редакторов, не защищает от объективной научной критики, какой бы резкой она ни была Тот, кому данные условия не под ходят, кто полагает, что сотрудничать с людьми, идеалы которых не совпадают с его собственными, невозможно и в области научного знания, пусть лучше остается в стороне.

Однако нельзя не признать (мы не хотим впадать в самообман), что в настоящее время такое требование, к сожалению, связано с большими практическими трудностями, чем представляется на первый взгляд. Во первых, возможность открыто обмениваться мнениями с своими противниками на нейтральной почве (обществен-

[356]

ной или идейной), к сожалению, как мы уже указывали, повсюду, а в условиях Германии, как нам известно из опыта, особенно, наталкивается на психологические барьеры. Данный факт, будучи признаком фанатизма и пар­тийной ограниченности, неразвитости политической культыры, уже сам по себе должен вызывать серьезное противодействие, а для журнала такого типа, как наш, он становится еще опаснее, поскольку в области социальных наук толчком к постановке научных проблем, как пра­вило, что известно из опыта, служат практические «воп­росы», таким образом, простое признание того, что опре­деленная научная проблема существует, находится в прямой связи с направленностью воления ныне живущих людей. Поэтому на страницах журнала, вызванного к жизни общей заинтересованностью в конкретной проб­леме, будут постоянно встречаться люди, чей личный интерес к данной проблеме объясняется тем, что опреде­ленные конкретные условия находятся, как им представ­ляется, в противоречии с теми идеальными ценностями, в которые они верят, или угрожают им Близость родст­венных идеалов объединит тогда постоянных сотрудников журнала и привлечет новых людей, это придаст жур­налу определенный «характер», по крайней мере при рассмотрении практических проблем социальной полити­ки, ибо таково неизбежное следствие сотрудничества людей, обладающих живой восприимчивостью, оценочная позиция которых по отношению к проблемам чисто тео­ретического характера никогда не может быть полностью устранена; в критике же практических предложений и мероприятий эта позиция находит при указанных пред посылках — свое законное выражение. «Архив» стал вы­ходить в свет в период, когда определенные практические проблемы, связанные с «рабочим вопросом» в унаследо­ванном нами смысле, занимали первое место в дискуссии "о вопросам социальных наук. Те лица, которые связывали с интересующими журнал проблемами высшие и решающие для них ценностные идеи и поэтому стали его постоянными сотрудниками, были по той же причине сторонниками понимания культуры, полностью или частично аналогичного указанным ценностным идеям Всем известно, что журнал, категорически отрицавший, что он пре­следует определенную «тенденцию», декларируя с этой целъю строгое ограничение чисто «научными» методами настойчиво приглашая в качестве сотрудников «пред

[357]

ставителей всех политических партий», тем не менее но­сил такой «характер», о котором шла речь выше. Подоб­ная направленность создавалась постоянными сотрудни­ками журнала. Этих людей, при всем различии их взгля­дов, объединяла общая цель, которую они видели в со­хранении физического здоровья рабочих, в возможности способствовать большему распространению в рабочей среде материальных и духовных благ нашей культуры; средством для этого они считали сочетание государствен­ного вмешательства в сферу материальной заинтересо­ванности с продолжением свободного развития сущест­вующего государственного и правового порядка. Каковы бы ни были их взгляды на формирование общественного устройства в будущем, для настоящего времени они при­нимали капиталистическую систему, и не потому, что считали ее лучше предшествующих ей форм обществен­ного устройства, а потому, что верили в ее практическую неизбежность и полагали, что все попытки вести с ней решительную борьбу приведут не к большему приобще­нию рабочего класса к достижениям культуры, а к за­медлению данного процесса. В условиях, сложившихся в последнее время в Германии (подробно пояснять их природу здесь незачем), этого нельзя было избежать тогда, нельзя избежать и теперь. Более того, именно это обстоятельство прямо стимулировало успех научной дис­куссии и всесторонность участия в ней и явилось для нашего журнала едва ли не фактором силы, а в сложив­шейся ситуации, может быть, даже одним из оснований его права на существование.

Не подлежит сомнению, что утверждение такого «ха­рактера» научного журнала может явиться угрозой его объективности и научности и должно было бы действи­тельно явиться таковой, если бы подбор сотрудников велся преднамеренно однотипно — в этом случае со­здание такого «характера» было бы практически равно­сильно наличию «тенденции». Редакция журнала вполне осознает ответственность, которую возлагает на нее такое положение дел. Она не предполагает ни планомерно из­менять характер «Архива», ни искусственно консервиро­вать его посредством намеренного ограничения круга сотрудников учеными определенных партийных взглядов. Редакция принимает характер журнала как нечто дан­ное в ожидании его дальнейшей «эволюции». Как его характер сложится в будущем и как он, быть может,

[358]

преобразуется вследствие неизбежного расширения круга наших сотрудников, будет в первую очередь зависеть от тех лиц, которые вступят в этот круг, намереваясь слу­жить науке, привыкнут к предъявляемым им требованиям и воспримут их раз и навсегда. Зависит это также от расширения проблематики, рассмотрение которой журнал ставит своей целью.

Последнее замечание подводит нас к доселе еще не рассмотренному вопросу об ограничении предмета на­шего исследования. На него также нельзя ответить, не поставив и здесь вопрос о природе познавательной цели в области социальных наук. До сих пор, принципиально разделяя «оценочные суждения» и «опытное знание», мы исходили из предпосылки, что в области социальных наук действительно бытует безусловно значимый тип позна­ния, то есть мысленного упорядочения эмпирической дей­ствительности. Эта предпосылка теперь сама становится для нас проблемой в той мере, в какой нам надлежит определить, в чем же может состоять в нашей области объективная «значимость» истины, к которой мы стре­мимся. Каждый, кто наблюдает за постоянным измене­нием «точек зрения» в борьбе методов, «основных поня­тий» и предпосылок, за постоянным преобразованием используемых «понятий», кто видит, какая пропасть, кажущаяся неодолимой, все еще разделяет теоретиче­ское и историческое видение (один экзаменовавшийся в Вене студент утверждал, отчаянно жалуясь, что есть «.две политические экономии»), поймет, что данная проб­лема не выдумана, а действительно существует. Что же мы называем объективностью? Именно этот вопрос мы попытаемся здесь разъяснить.

II

С момента своего возникновения журнал «Архив» рассматривал исследуемые им объекты как социально-экономические явления. Хотя мы и не видим смысла в том, чтобы давать здесь определение понятий и границ отдельных наук, мы тем не менее считаем необходимым пояснить в самой общей форме, что это означает.

Тот факт, что наше физическое существование и в равной степени удовлетворение наших самых высоких идеальных потребностей повсюду наталкивается на коли­чественную ограниченность и качественную недостаточ-

[359]

ность необходимых внешних средств, что для такого удовлетворения требуется планомерная подготовка, ра­бота, борьба с силами природы и объединение людей в обществе, это обстоятельство является — в самом общем определении — основополагающим моментом, с которым связаны все явления, именуемые нами «социально-эко­номическими» в самом широком смысле данного поня­тия. Качество явления, позволяющее считать его «со­циально-экономическим», не есть нечто, присущее ему как таковому «объективно». Оно обусловлено направ­ленностью нашего познавательного интереса, формирую­щейся в рамках специфического культурного значения, которое мы придаем тому или иному событию в каждом отдельном случае. Во всех случаях, когда явление куль­турной жизни в тех частях своего своеобразия, на ко­торых основывается для нас его специфическое значе­ние, непосредственно или опосредствованно уходит сво­ими корнями в упомянутую сферу, оно содержит или, во всяком случае, может в данной ситуации содержать проблему социальной науки, то есть задачу дисциплины, предметом которой служит раскрытие всего значения названной основополагающей сферы.

Социально-экономическую проблематику мы можем делить на события и комплексы таких норм, институтов и т. п., культурное значение которых в существенной для нас части состоит в их экономической стороне, ко­торые серьезно нас интересуют только под этим углом зрения, — примером могут служить события на бирже или в банковском деле. Подобное обычно происходит (хотя и не обязательно) тогда, когда речь идет об инсти­тутах, преднамеренно созданных или используемых для осуществления какой-либо экономической цели. Такие объекты нашего познания можно в узком смысле назвать «экономическими» процессами или институтами. К ним присоединяются другие, которые — как, например, собы­тия религиозной жизни, — безусловно, в первую очередь интересуют нас не под углом зрения их экономического значения и не из-за этого, но которые в определенных обстоятельствах обретают значение под этим углом зре­ния, так как они оказывают воздействие, интересующее нас с экономической точки зрения, а именно «экономи­чески релевантные» явления. И наконец, в числе не «экономических» в нашем понимании явлений есть такие явления, экономическое воздействие которых вообще не

[360]

представляет для нас интереса или представляет интерес в весьма незначительной степени, как, например,.направ­ленность художественного вкуса определенной эпохи. Однако явления такого рода в ряде своих значительных специфических сторон могут в свою очередь иногда ис­пытывать влияние экономических мотивов — в наше вре­мя, например, большее или меньшее влияние социаль­ного расслоения в той части общества, которая интере­суется искусством; это — экономически обусловленные явления. Так, например, комплекс отношений между людьми, норм и определяемых этими нормами связей, именуемых нами «государством», есть явление «эконо­мическое» под углом зрения его финансового устройства. В той мере, в какой государство оказывает влияние на хозяйственную жизнь посредством своей законодательной функции или другим образом (причем и тогда, когда оно сознательно руководствуется в своем поведении совсем иными, отнюдь не экономическими мотивами), оно «эко­номически релевантно»; и наконец, в той мере, в какой его поведение и специфика определяются и в других — не только «экономических» — аспектах также и экономи­ческими мотивами, оно «экономически обусловлено». Из сказанного явствует, что, с одной стороны, сфера «экономических» явлений не стабильна и не обладает твердыми границами, с другой — что «экономические» аспекты явления отнюдь не «обусловлены только эконо­мически» и оказывают не только «экономическое влия­ние», что вообще явление носит экономический характер лишь в той мере и лишь до тех пор, пока наш интерес направлен исключительно на то значение, которое оно имеет для материальной борьбы за существование.

Наш журнал, как и социально-экономическая наука вообще со времен Маркса и Рошера, занимается не толь­ко «экономическими», но и «экономически релевантными» и «экономически обусловленными» явлениями. Сфера подобных объектов охватывает (сохраняя свою неста­бильность, зависящую от направленности нашего инте­реса) всю совокупность культурных процессов. Специ­фические экономические мотивы, то есть мотивы, коре­нящиеся в своей значимой для нас специфике в упомя­нутой выше основополагающей сфере, действуют повсю­ду, где удовлетворение, пусть даже самой нематериаль­ной потребности, связано с применением ограниченных внешних средств. Их мощь повсюду определяла и про­зе)

[361]

образовывала не только формы удовлетворения культур­ных потребностей, в том числе и наиболее глубоких, но и само их содержание. Косвенное влияние социальных отношений, институтов и группировок людей, испытываю­щих давление «материальных» интересов, распространя­ется (часто неосознанно) на все области культуры без исключения, вплоть до тончайших нюансов эстетического и религиозного чувства. События повседневной жизни в не меньшей степени, чем «исторические» события в области высокой политики, коллективные и массовые яв­ления, а также «отдельные» действия государственных мужей или индивидуальные свершения в области лите­ратуры и искусства, являются объектом их влияния, они «экономически обусловлены». С другой стороны, сово­купность всех явлений и условий жизни в рамках истори­чески данной культуры воздействует на формирование материальных потребностей, на способ их удовлетворе­ния, на образование групп материальных интересов, на средства осуществления их власти, а тем самым и на характер «экономического развития», то есть становится «экономически релевантной». В той мере, в какой наша наука сводит в ходе каузального регрессивного движе­ния экономические явления культуры к индивидуальным причинам — экономическим или неэкономическим по сво­ему характеру, — она стремится к «историческому» по­знанию. В той мере, в какой она прослеживает один специфический элемент явлений культуры, элемент эко­номический, в его культурном значении, в рамках самых различных культурных связей, она стремится к интер­претации истории под специфическим углом зрения и создает некую частичную картину, предварительное ис­следование для полного исторического познания куль­туры.

Хотя экономическая проблема возникает и не по­всюду, где экономические моменты выступают как при­чина или следствие, — ведь возникает она только там, где проблемой становится именно значение этих факто­ров и где с точностью установить его можно только ме­тодами социально-экономической науки, — но область социально-экономического исследования тем не менее остается почти необозримой.

Наш журнал уже раньше ограничил сферу своей дея­тельности и отказался от целого ряда очень важных спе­циальных отраслей нашей науки, таких, как дескриптив-

[362]

ная экономика, история хозяйства в узком смысле слова и статистика. Передано другим органам также изучение вопросов финансовой техники и технических проблем — образования рынка и ценообразования в современном меновом хозяйстве. Областью исследования «Архива» с момента его создания были определенные констелляции интересов и конфликты в их сегодняшнем значении и в их историческом становлении, возникшие вследствие ведущей роли в хозяйстве современных культурных стран инвестируемого капитала. При этом редакция журнала не ограничивала круг своих интересов практическими и эволюционно историческими проблемами, связанными с «социальным вопросом» в узком смысле слова, то есть отношением современного рабочего класса к существую­щему общественному строю. Правда, одной из ее основ­ных задач должно было стать выявление научных кор­ней распространившегося в 80-х годах XIX в. интереса именно к этому специальному вопросу. Однако чем в большей степени практическое рассмотрение условий труда становилось предметом законодательной деятель­ности и публичных дискуссий и у нас, тем больше центр тяжести научной работы перемещался в сторону уста­новления более общих связей, в которые входят и эти проблемы, что ставило перед нами задачу дать анализ всех культурных проблем, созданных своеобразием эко­номической основы нашей культуры и поэтому современ­ных по своей специфике. Вскоре журнал действительно начал исторически, статистически и теоретически иссле­довать различные как «экономически релевантные», так и «экономически обусловленные» стороны жизни и дру­гих крупных классов современных культурных народов и их взаимоотношения. И если мы теперь определяем как непосредственную область нашего журнала научное ис­следование общего культурного значения социально-эко­номической структуры совместной жизни людей и истори­ческие формы ее организации, то мы лишь делаем вы­воды из сложившейся направленности журнала. Именно это, и ничто другое, мы имели в виду, назвав наш жур­нал «Архивом социальных наук». Это наименование ох­ватывает историческое и теоретическое изучение тех проблем, практическое решение которых является делом «социальной политики") в самом широком смысле слова. Мы считаем себя вправе применять термин «социаль­ный» в том его значении, которое определяется конкрет-

[363]

ными проблемами современности. Если называть «нау­ками о культуре» те дисциплины, которые рассматривают события человеческой жизни под углом зрения их куль­турного значения, то социальная наука в нашем пони­мании относится к данной категории. Скоро мы увидим, какие принципиальные выводы из этого следуют.

Нет сомнения в том, что выделение социально-эконо­мического аспекта культурной жизни существенно огра­ничивает наши темы. Нам, конечно, скажут, что эконо­мическая или, как ее не совсем точно называют, «мате­риалистическая» точка зрения, с которой здесь будет рассматриваться культурная жизнь, носит «односторон­ний» характер. Это справедливо, но такая односторон­ность преднамеренна. Убеждение в том, что задача про­грессивного научного исследования состоит в устранении «односторонности» экономического рассмотрения посред­ством расширения его до границ общей социальной науки, свидетельствует о непонимании того, что «соци­альная» точка зрения, то есть изучение связи между людьми, позволяет с достаточной определенностью раз­граничить научные проблемы лишь в том случае, если эта точка зрения характеризуется каким-либо особым содержательным предикатом. В противном случае ее объектом окажется не только предмет филологии или истории церкви, но и вообще всех дисциплин, занимаю­щихся таким важнейшим конститутивным элементом культурной жизни, как государство, и такой важнейшей формой его нормативного регулирования, как право. То, что социально-экономическое исследование занима­ется «социальными» отношениями, в такой же степени не может служить основанием для того, чтобы видеть в нем необходимую стадию в развитии «общественных наук» в целом, как то, что оно занимается явлениями жизни, не превращает его в часть биологии, или то, что оно изучает процессы на одной из планет, не превращает его в часть будущей, более разработанной и достовер­ной, астрономии. В основе деления наук лежат не «фак­тические» связи «вещей», а «мысленные» связи проблем: там, где с помощью нового метода исследуется новая проблема и тем самым обнаруживаются истины, откры­вающие новые точки зрения, возникает новая «наука».

И не случайно, когда мы проверяем возможность при­менения понятия «социального», как будто общего по своему смыслу, то оказывается, что его значение носит

[364]

совершенно особый, специфически окрашенный, хотя в большинстве случаев и достаточно неопределенный ха­рактер. В действительности его всеобщность — следствие именно этой его неопределенности. Взятое в своем «об­щем» значении, оно не дает специфических точек зрения, которые могли бы осветить значение определенных эле­ментов культуры.

Отказываясь от устаревшего мнения, будто всю сово­купность явлений культуры можно дедуцировать из кон­стелляций «материальных» интересов в качестве их про­дукта или функции, мы тем не менее полагаем, что анализ социальных явлений и культурных процессов под углом зрения их экономической обусловленности и их влияния был и — при осторожном свободном от догма­тизма применении — останется на все обозримое время творческим и плодотворным научным принципом. Так называемое «материалистическое понимание истории» в качестве «мировоззрения» или общего знаменателя в каузальном объяснении исторической действительности следует самым решительным образом отвергнуть; однако экономическое толкование истории является одной из наиболее существенных целей нашего журнала. Это тре­бует дальнейшего пояснения.

Так называемое «материалистическое понимание ис­тории» в старом гениально-примитивном смысле «Мани­феста Коммунистической партии» господствует теперь только в сознании любителей и дилетантов. В их среде все еще бытует своеобразное представление, которое со­стоит в том, что их потребность в каузальной связи мо­жет быть удовлетворена только в том случае, если при объяснении какого-либо исторического явления, где бы то ни было и как бы то ни было, обнаруживается, или как будто обнаруживается, роль экономических факто­ров. В этом случае они довольствуются самыми шаткими гипотезами и самыми общими фразами, поскольку име­ется в виду их догматическая потребность видеть в «дви­жущих силах» экономики «подлинный», единственно «истинный», «в конечном счете всегда решающий» фак­тор. Впрочем, это не является чем-то исключительным. Почти все науки, от филологии до биологии, время от времени претендуют на то, что они создают не только специальное знание, но и «мировоззрение». Под влия­нием огромного культурного значения современных эко­номических преобразований, и в частности господствую-

[365]

щего значения «рабочего вопроса», к этому естествен­ным образом соскальзывал неискоренимый монизм каж­дого некритического сознания. Теперь, когда борьба на­ций за мировое господство в области политики и торгов­ли становится все более острой, та же черта проявля­ется в антропологии. Ведь вера в то, что все историче­ские события в «конечном итоге» определяются игрой врожденных «расовых качеств», получила широкое рас­пространение. Некритичное описание '«народного харак­тера» заменило еще более некритичное создание собст­венных «общественных теорий» на «естественнонаучной» основе. Мы будем тщательно следить в нашем журнале за развитием антропологического исследования в той мере, в какой оно имеет значение для наших точек зре­ния. Надо надеяться, что такое состояние науки, при котором возможно каузальное сведение культурных со­бытий к «расе», свидетельствующее лишь об отсутствии у нас подлинных знаний — подобно тому как прежде объяснение находили в «среде», а до этого в «условиях времени»,— будет постепенно преодолено посредством строгих методов профессиональных ученых. До настоя­щего времени работе специалистов больше всего мешало представление ревностных дилетантов, будто они могут дать для понимания культуры нечто специфически иное и более существенное, чем расширение возможности уверенно сводить отдельные конкретные явления куль­туры исторической действительности к их конкретным, исторически данным причинам с помощью неопровержи­мого, полученного в ходе наблюдения со специфических точек зрения материала. ТольцЬ в той мере, в какой они могут предоставить нам эго, их выводы имеют для нас интерес и квалифицируют «расовую биологию» как нечто большее, чем продукт присущей нашему времени лихо­радочной жажды создавать новые теории.

Так же обстоит дело с экономической интерпретацией исторического процесса. Если после периода безгранич­ной переоценки указанной интерпретации теперь прихо­дится едва ли не опасаться того, что ее научная значи­мость недооценивается, то это следствие беспримерной некритичности, которая лежала в основе экономической интерпретации действительности в качестве «универсаль­ного» метода дедукции всех явлений культуры (то есть всего того, что в них для нас существенно) к экономи­ческим факторам., то есть тем самым рассматриваемых

[366]

как в конечном итоге экономически обусловленные. В наши дни логическая форма этой интерпретации бы­вает разной. Если чисто экономическое объяснение на­талкивается на трудности, то существует множество спо­собов сохранить его общезначимость в качестве основ­ного причинного момента. Один из них состоит в том, что все явления исторической действительности, которые не могут быть выведены из экономических мотивов, имен­но поэтому считаются незначительными в научном смыс­ле, «случайностью». Другой способ состоит в том, что понятие «экономического» расширяется до таких преде­лов, когда все человеческие интересы, каким бы то ни было образом связанные с внешними средствами, вво­дятся в названное понятие. Если исторически установ­лено, что реакция на две в экономическом отношении одинаковые ситуации была тем не менее различной — из-за различия политических, религиозных, климатичес­ких и множества других неэкономических детерминан­тов, — то для сохранения превосходства экономического фактора все остальные моменты сводятся к исторически случайным «условиям», в которых экономические мотивы действуют в качестве «причин». Очевидно, однако, что все эти «случайные» с экономической точки зрения мо­менты совершенно так же, как экономические, следуют своим собственным законам и что для того рассмотрения, которое исследует их специфическую значимость, эко­номические «условия» в таком же смысле «исторически случайны», как случайны с экономической точки зрения другие «условия». Излюбленный способ спасти, невзирая на это, исключительную значимость экономического фак­тора состоит в том, что константное действие отдельных элементов культурной жизни рассматривается в рамках каузальной или функциональной зависимости одного элемента от других, вернее, всех других от одного, от экономического. Если какой-либо не хозяйственный ин­ститут осуществлял исторически определенную «функ­цию» на службе экономических классовых интересов, то есть служил им, если, например, определенные религиоз­ные институты могут быть использованы и используются как «черная полиция», то считается, что такой институт был создан только для этой функции, или—совершенно метафизически — утверждается, что на него наложила отпечаток коренящаяся в экономике «тенденция разви­тия».

[367]

В наше время специалисты не нуждаются в поясне­нии того, что это толкование цели экономического анали­за культуры было отчасти следствием определенной исто­рической констелляции, направлявшей свой научный ин­терес на определенные экономически обусловленные про­блемы культуры, отчасти отражением в науке неуемного административного патриотизма и что теперь оно по меньшей мере устарело. Сведение к одним экономиче­ским причинам нельзя считать в каком бы то ни было смысле исчерпывающим ни в одной области культуры, в том числе и в области «хозяйственных» процессов. В принципе история банковского дела какого-либо на­рода, в которой объяснение построено только на эконо­мических мотивах, столь же невозможна, как «объяс­нение» Сикстинской мадонны, выведенное из социально-экономических основ культурной жизни времени ее воз­никновения; экономическое объяснение носит в принципе ничуть не более исчерпывающий характер, чем выведе­ние капитализма из тех или иных преобразований рели­гиозного сознания, игравших определенную роль в гене­зисе капиталистического духа, или выведение какого-либо политического образования из географических усло­вий среды. Во всех этих случаях решающим для степени значимости, которую следует придавать экономическим условиям, является то, к какому типу причин следует сводить те специфические элементы данного явления, которым мы в отдельном случае придаем значение, счи­таем для нас важными. Право одностороннего анализа культурной действительности под каким-либо специфи­ческим «углом зрения» — в нашем случае под углом зрения ее экономической обусловленности — уже чисто методически проистекает из того, что привычная направ­ленность внимания на воздействие качественно однород­ных причинных категорий и постоянное применение од­ного и того же понятийно-методического аппарата дает исследователю все преимущества разделения труда. Этот анализ нельзя считать «произвольным», пока он оправ­дан своим результатом, то есть пока он дает знание связей, которые оказываются ценными для каузального сведения исторических событий к их конкретным причи­нам. Однако «односторонность» и недейственность чисто экономической интерпретации исторических явлений со­ставляет лишь частный случай принципа, важного для культурной действительности в целом. Пояснить логичес-

[368]

кую основу и общие методические выводы этого — глав­ная цель дальнейшего изложения.

Не существует совершенно «объективного» научного анализа культурной жизни или (что, возможно, означает нечто более узкое, но для нашей цели, безусловно, не существенно иное) «социальных явлений», независимого от особых и «односторонних» точек зрения, в соответст­вии с которыми они избраны в качестве объекта иссле­дования, подвергнуты анализу и расчленены (что может быть высказано или молча допущено, осознанно или неосознанно); это объясняется своеобразием познава­тельной цели любого исследования в области социаль­ных наук, которое стремится выйти за рамки чисто формального рассмотрения норм — правовых или конвен­циональных — социальной жизни.

Социальная наука, которой мы хотим заниматься, — наука о действительности. Мы стремимся понять окру­жающую нас действительную жизнь в ее своеобразии — взаимосвязь и культурную значимость отдельных ее явлений в их нынешнем облике, а также причины того, что они исторически сложились именно так, а не иначе. Между тем как только мы пытаемся осмыслить образ, в котором жизнь непосредственно предстает перед нами, она предлагает нам бесконечное многообразие явлений, возникающих и исчезающих последовательно или одно­временно «внутри» и «вне» нас. Абсолютная бесконеч­ность такого многообразия остается неизменной в своей интенсивности и в том случае, когда мы изолированно рассматриваем отдельный ее «объект» (например, конк­ретный акт обмена), как только мы делаем серьезную попытку хотя бы только исчерпывающе описать это «единичное» явление во всех его индивидуальных компо­нентах, не говоря уже о том, чтобы постигнуть его в его каузальной обусловленности. Поэтому всякое мысленное познание бесконечной действительности конечным чело­веческим духом основано на молчаливой предпосылке, что в каждом данном случае предметом научного позна­ния может быть только конечная часть действительности, что только ее следует считать «существенной», то есть «достойной знания». По какому же принципу вычленяет­ся эта часть? Долгое время предполагали, что и в науках о культуре решающий признак в конечном итоге следует искать в «закономерной» повторяемости определенных причинных связей. То, что содержат в себе «законы»,

[369]

которые мы способны различить в необозримом много­образии смен явлений, должно быть — с этой точки зрения — единственно «существенным» для науки. Как только мы установили «закономерность» причинной свя­зи, будь то средствами исторический индукции в качестве безусловно значимой, или сделали ее непосредственно зримой очевидностью для нашего внутреннего опыта — каждой найденной таким образом формуле подчиняется любое количество однородных явлений. Та часть инди­видуальной действительности, которая остается непоня­той после вычленения «закономерного», рассматривается либо как не подвергнутый еще научному анализу оста­ток, который впоследствии в ходе усовершенствования системы «законов» войдет в нее, либо это просто игнори­руют как нечто «случайное» и именно поэтому несущест­венное для науки, поскольку оно не допускает «понима­ния с помощью законов», следовательно, не относится к рассматриваемому «типу» явлений и может быть лишь объектом «праздного любопыства». Таким образом, даже представители исторической школы все время возвра­щаются к тому, что идеалом всякого, в том числе и исто­рического, познания (пусть даже этот идеал перемещен в далекое будущее) является система научных положе­ний, из которой может быть «дедуцирована» действи­тельность. Один известный естественник высказал пред­положение, что таким фактически недостижимым идеа­лом подобного «препарирования» культурной действи­тельности можно считать «астрономическое» познание жизненных процессов. Приложим и мы свои усилия, не­смотря на то что указанный предмет уже неоднократно привлекал к себе внимание, и остановимся несколько конкретнее на данной теме. Прежде всего бросается в глаза, что «астрономическое» познание, о котором идет речь, совсем не есть познание законов, что «законы», которые здесь используются, взяты в качестве предпосы­лок исследования из других наук, в частности из механи­ки. В самом же познании ставится вопрос: к какому индивидуальному результату приводит действие этих за­конов на индивидуально структурированную констел­ляцию, ибо эти индивидуальные констелляции обладают для нас значимостью. Каждая индивидуальня констелля­ция, которую нам «объясняет» или предсказывает астро­номическое знание, может быть, конечно, каузально объяснена только как следствие другой, предшествующей

[370]

ей, столь же индивидуальной констелляции; и как бы далеко мы ни проникали в густой туман далекого прош­лого, действительность, для которой значимы законы, всегда остается одинаково индивидуальной и в одинако­вой степени невыводимой из законов. «Изначальное» космическое «состояние», которое не имело бы индиви­дуального характера или имело бы его в меньшей степе­ни, чем космическая действительность настоящего време­ни, конечно, явная бессмыслица. Однако разве в области нашей науки не обнаруживаются следы подобных пред­ставлений то в виде открытий естественного права, то в виде верифицированных на основе изучения жизни «пер­вобытных народов» предположений о некоем «исконном состоянии» свободных от исторических случайностей социально-экономических отношений типа «примитивного аграрного коммунизма», «сексуального промискуитета» и т. д., из которых затем в виде некоего грехопадения в конкретность возникает индивидуальное историческое развитие?

Отправным пунктом интереса в области социальных наук служит, разумеется, действительная, то есть инди­видуальная, структура окружающей нас социокультур-ной жизни в ее универсальной, но тем самым, конечно, не теряющей своей индивидуальности связи и в ее ста­новлении из других, также индивидуальных по своей структуре культур. Очевидно, здесь мы имеем дело с такой же ситуацией, которую выше пытались обрисовать с помощью астрономии, пользуясь этим примером как пограничным случаем (обычный прием логиков), только теперь специфика объекта еще определеннее. Если в астрономии наш интерес направлен только на чисто количественные, доступные точному измерению связи между небесными телами, то в социальных науках нас прежде всего интересует качественная окраска событий. К тому же в социальных науках речь идет о роли духов­ных процессов, «понять» которую в сопереживании — совсем иная по своей специфике задача, чем та, которая может быть разрешена (даже если исследователь к этому стремится) с помощью точных формул естественных наук. Тем не менее такое различие оказывается не столь принципиальным, как представляется на первый взгляд. Ведь естественные науки — если оставить в стороне чис­тую механику — также не могут обойтись без качест­венного аспекта: с другой стороны, и в нашей специаль-

[371]

ности бытует мнение (правда, неверное), что фундамен­тальное по крайней мере для нашей культуры явление товарно-денежного обращения допускает применение ко­личественных методов и поэтому может быть постигнуто с помощью законов. И наконец, будут ли отнесены к законам и те закономерности, которые не могут быть выражены в числах, поскольку к ним неприменимы коли­чественные методы, зависит от того, насколько узким или широким окажется понятие «закона». Что же касается особой роли «духовных» мотивов, то она, во всяком слу­чае, не исключает установления правил рационального поведения; до сих пор еще бытует мнение, будто задача психологии заключается в том, чтобы играть для отдель­ных «наук о духе» роль, близкую математике, расчленяя сложные явления социальной жизни на их психические условия и следствия и сводя эти явления к наиболее простым психическим факторам, которые должны быть классифицированы по типам и исследованы в их функцио­нальных связях. Тем самым была бы создана если не «механика», то хотя бы «химия» социальной жизни в ее психических основах. Мы не будем здесь решать, да­дут ли когда-либо подобные исследования ценные или — что отнюдь не то же самое — приемлемые для наук о культуре результаты. Однако для вопроса, может ли быть посредством выявления закономерной повторяемос­ти достигнута цель социально-экономического познания в нашем понимании, то есть познание действительности в ее культурном значении и каузальной связи, это не имеет ни малейшего значения. Допустим, что когда-либо, будь то с помощью психологических или любых иных методов, удалось бы проанализировать все известные и все мысли­мые в будущем причинные связи явлений совместной жизни людей и свести их к каким-либо простым послед­ним «факторам», затем с помощью невероятной казуисти­ки понятий и строгих, значимых в своей закономерности правил исчерпывающе их осмыслить, — что это могло бы значить для познания исторически данной культуры или даже какого-либо отдельного ее явления, например капи­тализма в процессе его становления и его культурном значении? В качестве средства познания — не более и не менее чем справочник по соединениям органической хи­мии для биогенетического исследования животного и ра­стительного мира. В том и другом случае, безусловно, была бы проделана важная и полезная предварительная

[372]

работа. Однако в том и другом случае из подобных «законов» и «факторов» не могла бы быть дедуцирована реальность жизни, и совсем не потому, что в жизненных явлениях заключены еще какие-либо более высокие, таинственные «силы» (доминанты, «энтелехии» и как бы они ни назывались) — это вопрос особый, — но просто потому, что для понимания действительности нам важна констелляция, в которой мы находим те (гипотетиче­ские!) «факторы», сгруппированные в историческое, значимое для нас явление культуры, и потому, что, если бы мы захотели «каузально объяснить» такую индиви­дуальную группировку, нам неизбежно пришлось бы об­ратиться к другим, столь же индивидуальным группиров­кам, с помощью которых мы, пользуясь теми (конечно, гипотетическими!) понятиями «закона», дали бы ее «объяснение». Установить упомянутые (гипотетические!) «законы» и «факторы» было бы для нас лишь первой задачей среди множества других, которые должна были бы привести к желаемому результату. Второй задачей было бы проведение анализа и упорядоченного изображе­ния исторически данной индивидуальной группировки тех «факторов» и их обусловленного этим конкретного, в своем роде значимого взаимодействия, и прежде всего пояснение основания и характера этой значимости. Ре­шить вторую задачу можно, только использовав предва­рительные данные, полученные в результате решения первой, но сама по себе она совершенно новая и само­стоятельная по своему типу задача. Третья задача со­стояла бы в том, чтобы познать, уходя в далекое прош­лое, становление отдельных, значимых для настоящего индивидуальных свойств этих группировок, их истори­ческое объяснение из предшествующих, также индивиду­альных констелляций. И наконец, мыслимая четвертая задача — в оценке возможных констелляций в будущем.^

Нет сомнения в том, что для реализации всех назван­ных целей наличие ясных понятий и знания таких (гипо­тетических) «законов» было бы весьма ценным средством познания, но только средством; более того, в этом смысле они совершенно необходимы. Однако, даже используя такую их функцию, мы в определенный решительный мо­мент обнаруживаем границу их значения и, установив последнюю, приходим к выводу о безусловном своеобра­зии исследования в области наук о культуре. Мы назва­ли «науками о культуре» такие дисциплины, которые

[373]

стремятся познать жизненные явления в их культурном значении. Значение же явления культуры и причина этого значения не могут быть выведены, обоснованы и поясне­ны с помощью системы законов и понятий, какой бы совершенной она ни была, так как это значение предпо- лагает соотнесение явлений культуры с идеями ценности. Понятие культуры — ценностное понятие. Эмпирическая реальность есть для нас «культура» потому, что мы со­относим ее с ценностными идеями (и в той мере, в какой мы это делаем); культура охватывает те — и только те — компоненты действительности, которые в силу упомянуто­го отнесения к ценности становятся значимыми для нас. Ничтожная часть индивидуальной действительности окрашивается нашим интересом, обусловленным ценност­ными идеями, лишь она имеет для нас значение, и вызва­но это тем, что в ней обнаруживаются связи, важные для нас вследствие их соотнесенности с ценностными идеями. Только поэтому — и поскольку это имеет место— данный компонент действительности в его индивидуаль­ном своеобразии представляет для нас познавательный интерес. Однако определить, что именно для нас значи­мо, никакое «непредвзятое» исследование эмпирически данного не может. Напротив, установление значимого для нас и есть предпосылка, в силу которой нечто стано­вится предметом исследования. Значимое как таковое не совпадает, конечно, ни с одним законом как таковым, и тем меньше, чем более общезначим этот закон. Ведь специфическое значение, которое имеет для нас компо­нент действительности, заключено совсем не в тех его свя­зях, которые общи для него и многих других. Отнесение действительности к ценностным идеям, придающим ей значимость, выявление и упорядочение окрашенных этим компонентов действительности с точки зрения их куль­турного значения — нечто совершенно несовместимое с гетерогенным ему анализом действительности посредст­вом законов и упорядочением ее в общих понятиях. Эти два вида мыслительного упорядочения реальности не находятся в обязательной логической взаимосвязи. Они могут иногда в каком-либо отдельном случае совпадать, однако следует всячески остерегаться чрезвычайно опас­ного в своем последствии заблуждения, будто подобное случайное совпадение меняет что-либо в их принципиаль­ном различии по существу. Культурное значение какого-либо явления, например обмена в товарно-денежном

[374]

хозяйстве, может состоять в том, что оно принимает массовый характер; и таков действительно фундамен­тальный компонент культурной жизни нашего времени. В этом случае задача исследователя состоит именно в том, чтобы сделать понятным культурное значение того исторического факта, что упомянутое явление играет именно эту роль, дать каузальное объяснение его истори­ческого возникновения. Исследование общих черт обмена как такового и техники денежного обращения в товарно-денежном хозяйстве—очень важная (и необходимая!) подготовительная работа. Однако оно не только не дает ответа на вопрос, каким же образом исторически обмен достиг своего нынешнего фундаментального значения, но не объясняет прежде всего того, что интересует нас в первую очередь, — культурного значения денежного хо­зяйства, что вообще только и представляет для нас интерес в технике денежного обращения, из-за чего вообще в наши дни существует наука, изучающая этот предмет; ответ на такой вопрос не может быть выведен ни из одного общего «закона». Типовые признаки обмена, купли-продажи и т. п. интересуют юриста; наша же задача — дать анализ культурного значения того исторического факта, что обмен стал теперь явлением массового харак­тера. Когда речь идет об объяснении данного явления, и мы стремимся понять, чем же социально-экономичес­кие отношения нашей культуры отличаются от аналогич­ных явлений культур древности, где обмен обладал со­вершенно теми же типовыми качествами; когда мы, сле­довательно, пытаемся понять, в чем же состоит значе­ние «денежного хозяйства», тогда в исследование втор--гаются логические принципы, совершенно гетерогенные по своему происхождению: мы, правда, пользуемся в качестве средства изображения теми понятиями, которые предоставляет нам изучение типовых элементов массовых явлений экономики, в той мере, в какой в них содержатся значимые компоненты нашей культуры. Однако каким бы точным ни было изложение этих понятий и законов, мы тем самым не только не достигнем своей цели, но и самый вопрос, что же должно служить материалом для образования типовых понятий, вообще не может быть решен «непредвзято», а только в зависимости от значе­ния, которое имеют для культуры определенные компо­ненты бесконечного многообразия, именуемого нами «денежным обращением». Ведь мы стремимся к познанию

[375]

исторического, то есть значимого в индивидуальном своеобразии явления. И решающий момент заключается в следующем: лишь в том случае, если мы исходим из предпосылок, что значима только конечная часть беско­нечной полноты явлений, идея познания индивидуальных явлений может вообще обрести логический смысл. Даже при всеохватывающем знании всего происходящего нас поставил бы в тупик вопрос: как вообще возможно кау­зальное объяснение индивидуального факта, если даже любое описание наименьшего отрезка действительности никогда нельзя мыслить исчерпывающим? Число и ха­рактер причин, определивших какое-либо индивидуаль­ное событие, всегда бесконечно, а в самих вещах нет признака, который позволил бы вычленить из них един­ственно важную часть. Серьезная попытка «непредвзято­го» познания действительности привела бы только к хаосу «экзистенциальных суждений» о бесчисленном ко­личестве индивидуальных восприятий. Однако возмож­ность такого результата иллюзорна, так как при бли­жайшем рассмотрении оказывается, что в действительно­сти каждое отдельное восприятие состоит из бесконечно­го множества компонентов, которые ни при каких обстоя­тельствах не могут быть исчерпывающе отражены в суждениях о восприятии. Порядок в этот хаос вносит только то обстоятельство, что интерес и значение имеет для нас в каждом случае лишь часть индивидуальной действительности, так как только она соотносится с ценностными идеями культуры, которые мы прилагаем к действительности. Поэтому только определенные стороны бесконечных в своем многообразии отдельных явлений, те, которым мы приписываем общее культурное значе­ние, представляют для нас познавательную ценность, только они являются предметом каузального объяснения. Однако и в каузальном объяснении обнаруживается та же сложность: исчерпывающее каузальное сведение ка­кого бы то ни было конкретного явления во всей полноте его действительных свойств не только практически не­возможно, но и бессмысленно. Мы вычленяем лишь те причины, которые в отдельном случае могут быть сведены к «существенным» компонентам события: там, где речь идет об индивидуальности явления, каузальный вопрос — вопрос не о законах, а о конкретных каузальных связях, не о том, под какую формулу следует подвести явление в качестве частного случая, а о том, к какой индивидуаль-

[376]

ной констелляции его следует свести; другими словами, это вопрос сведения. Повсюду, где речь идет о каузаль­ном объяснении «явления культуры», об «историческом индивидууме» (мы пользуемся здесь термином, который начинает входить в методологию нашей науки и в своей точной формулировке уже принят в логике), знание за­конов причинной обусловленности не может быть целью и является только средством исследования. Знание зако­нов облегчает нам произвести сведение компонентов явлений, обладающих в своей индивидуальности культур­ной значимостью, к их конкретным причинам. В той мере — и только в той мере, — в какой знание законов способствует этому, применение его существенно в позна­нии индивидуальных связей. И чем «более общи», то есть абстрактны, законы, тем менее они применимы для кау­зального сведения индивидуальных явлений, а тем самым косвенно и для понимания значения культурных процес­сов.

Какой же вывод можно сделать из всего сказанного? Разумеется, это не означает, что в области наук о культуре знание общего, образование абстрактных родо­вых понятий, знание закономерности и попытка форму­лировать связи на основе «законов» вообще не имеют научного оправдания. Напротив, если каузальное позна­ние историка есть сведение конкретных результатов к их конкретным причинам, то значимость сведения какого-либо индивидуального результата к его причинам без применения «номологического» знания, то есть знания законов каузальных связей, вообще немыслима. Следует ли приписывать отдельному индивидуальному компоненту реальной связи in concrete каузальное значение в осу­ществлении того результата, о каузальном объяснении которого идет речь, можно в случае сомнения решить, только если мы оценим воздействие, которого мы обычно ждем в соответствии с общими законами от данного ком­понента связи и от других принятых здесь во внимание компонентов того же комплекса; вопрос сводится к опре­делению адекватного воздействия отдельных элементов данной причинной связи. В какой мере историк (в самом широком смысле слова) способен уверенно совершить это сведение с помощью своего основанного на личном жизненном опыте и методически дисциплинированного воображения и в какой мере он использует при этом выводы других специфических наук, решается в каждом

[377]

отдельном случае в зависимости от обстоятельств. Одна­ко повсюду, а следовательно, и в области сложных эко­номических процессов, надежность такого причинного сведения тем больше, чем полнее и глубже знание общих законов. То, что при этом всегда, в том числе и во всех без исключения так называемых «экономических зако­нах», речь идет не о «закономерностях» в узком естест­веннонаучном смысле, но об «адекватных» причинных связях, выраженных в определенных правилах, о при­менении категории «объективной возможности» (кото­рую мы здесь подробно не будем рассматривать), ни в коей мере не умаляет значения данного тезиса. Следует только всегда помнить, что установление закономерно­стей такого рода — не цель, а средство познания; а есть ли смысл в том, чтобы выражать в формуле в виде «закона» хорошо известную нам из повседневного опыта закономерность причинной связи, является в каждом конкретном случае вопросом целесообразности.

Для естественных наук важность и ценность «зако­нов» прямо пропорциональна степени их общезначимос­ти-, для познания исторических явлений в их конкретных условиях наиболее общие законы, в наибольшей степени лишенные содержания, имеют, как правило, наименьшую ценность. Ведь чем больше значимость родового поня­тия — его объем, тем дальше оно уводит нас от полноты реальной действительности, так как для того, чтобы содержать общие признаки наибольшего числа явлений, оно должно быть абстрактным, то есть бедным по своему содержанию. В науках о культуре познание общего ни­когда не бывает ценным как таковое.

Из сказанного следует, что «объективное» исследова­ние явлений культуры, идеальная цель которого состоит в сведении эмпирических связей к «законам», бессмыс­ленно. И совсем не потому, что, как часто приходится слышать, культурные или духовные процессы «объектив­но» протекают в менее строгом соответствии законам, а по совершенно иным причинам. Во-первых, знание со­циальных законов не есть знание социальной действи­тельности, оно является лишь одним из целого ряда вспомогательных средств, необходимых нашему мышле­нию для этой цели. Во-вторых, познание культурных процессов возможно только в том случае, если оно исхо­дит из значения, которое для нас всегда имеет действи­тельность жизни, индивидуально структурированная в

[378]

определенных единичных связях. В каком смысле и в каких связях обнаруживается такая значимость, нам не может открыть ни один закон, ибо это решается в зави­симости от ценностных идей, под углом зрения которых мы в каждом отдельном случае рассматриваем «культу­ру». «Культура» — есть тот конечный фрагмент лишен­ной смысла мировой бесконечности, который, с точки зрения человека, обладает смыслом и значениям. Такое понимание культуры присуще человеку и в том случае, когда он выступает как злейший враг какой-либо конк­ретной культуры и требует «возврата к природе». Ведь и эту позицию он может занять, только соотнося данную конкретную культуру со своими ценностными идеями и определяя ее как «слишком поверхностную». Данное чисто формально-логическое положение имеется в виду, когда речь здесь идет о логически необходимой связи всех «исторических индивидуумов» с «ценностными идея­ми». Трансцендентальная предпосылка всех наук о куль­туре состоит не в том, что мы считаем определенную — или вообще какую бы то ни было — «культуру» ценной, а в том, что мы сами являемся людьми культуры, что мы обладаем способностью и волей, которые позволяют нам сознательно занять определенную позицию по отноше­нию к миру и придать ему смысл. Каким бы этот смысл ни был, он станет основой наших суждений о различных явлениях совместного существования людей, заставит нас отнестись к ним (положительно или отрицательно) как к чему-то для нас значительному. Каким бы ни было со­держание этого отношения, названные явления будут иметь для нас культурное значение, которое только и придает им научный интерес. Говоря в терминах совре­менной логики об обусловленности познания культуры идеями ценности, мы уповаем на то, что это не породит столь глубокого заблуждения, будто, с нашей точки зре­ния, культурное значение присуще лишь ценностным яв­лениям. К явлениям культуры проституция относится не в меньшей степени, чем религия или деньги, и все они относятся потому, только потому, что их существование и форма, которую они обрели исторически, прямо или кос­венно затрагивают наши культурные интересы-, и только в этой степени потому, что они возбуждают наше стрем­ление к знанию с тех точек зрения, которые выведены из ценностных идей, придающих значимость отрезку дейст­вительности, мыслимому в этих понятиях.

[379]

Отсюда следует, что познание культурной действи­тельности — всегда познание с совершенно специфиче­ских особых точек зрения. Когда мы требуем от историка или социолога в качестве элементарной предпосылки, чтобы он умел отличать важное от неважного и основы­вался бы, совершая такое разделение, на определенной «точке зрения», то это означает только, что он должен уметь осознанно или неосознанно соотносить явления действительности с универсальными «ценностями культу­ры» и в зависимости от этого вычленять те связи, кото­рые для нас значимы. Если часто приходится слышать, что подобные точки зрения «могут быть почерпнуты из материала», то это — лишь следствие наивного самооб­мана ученого, не замечающего, что он с самого начала в силу ценностных идей, которые он неосознанно прилагает к материалу исследования, вычленил из абсолютной бес­конечности крошечный ее компонент в качестве того, что для него единственно важно. В этом всегда и повсемест­но, сознательно или бессознательно производимом выбо­ре отдельных особых «сторон» происходящих событий проявляется и тот элемент научной работы в области наук о культуре, на котором основано часто высказывае­мое утверждение, будто «личный» момент научного труда и есть собственно ценное в нем, что в каждом труде, достойном внимания, должна отражаться «личность» ав­тора. Очевидно, что без ценностных идей исследователя не было бы ни принципа, необходимого для отбора мате­риала, ни подлинного познания индивидуальной реаль­ности; и если без веры исследователя в значение какого-либо содержания культуры любые его усилия, направлен­ные на познание индивидуальной действительности, просто бессмысленны, то направленность его веры, пре­ломление ценностей в зеркале его души придадут иссле­довательской деятельности известную направленность. Ценности же, с которыми научный гений соотносит объекты своего исследования, могут определить «во­сприятие» целой эпохи, то есть играть решающую роль в понимании не только того, что считается в явлениях «ценностным», но и того, что считается значимым или незначимым, «важным» или «неважным».

Следовательно, познание в науках о культуре так, как мы его понимаем, связано с «субъективными» предпосыл­ками в той мере, в какой оно интересуется только теми компонентами действительности, которые каким-либо об-

[380]

разом — пусть даже самым косвенным — связаны с явле­ниями, имеющими в нашем представлении культурное значение. Тем не менее это, конечно, — чисто каузальное познание, совершенно в таком же смысле, как познание значимых индивидуальных явлений природы, которые но­сят качественный характер. К числу многих заблужде­ний, вызванных вторжением в науки о культуре формаль­но-юридического мышления, присоединилась недавно остроумная попытка в принципе «опровергнуть» «мате­риалистическое понимание истории» с помощью ряда следующих будто бы убедительных выводов* : поскольку хозяйственная жизнь проходит в юридически или конвен­ционально урегулированных формах, всякое экономиче­ское «развитие» неизбежно принимает форму устремления к созданию новых правовых форм, следовательно, оно может быть понято только под углом зрения нравствен­ных максим и потому по своей сущности резко отличает­ся от любого развития «в области природы». В силу этого познание экономического развития всегда телеологично по своему характеру. Не останавливаясь на многознач­ном понятии «развития» в социальных науках и на логи­чески не менее многозначном понятии «телеологическо­го», мы считаем нужным указать здесь лишь на то, что такое развитие, во всяком случае, «телеологично» не в том смысле, какой в это слово вкладывается сторонника­ми данной точки зрения. При полной формальной иден­тичности значимых правовых норм культурное значение нормированных правовых отношений, а тем самым и са­мих норм может быть совершенно различным. Если ре­шиться на фантастическое прогнозирование будущего, то можно, например, представить себе «обобществление средств производства» теоретически завершенным, без того, чтобы при этом возникли какие бы то ни были соз-. нательные «устремления» к реализации указанной цели, и без того, чтобы наше законодательство уменьшилось на один параграф или пополнилось таковым. Правда, ста­тистика отдельных нормированных правовых отношений изменилась бы коренным образом, число многих из них

[381]

упало бы до нуля, значительная часть правовых норм практически перестала бы играть какую-либо роль, и их культурное значение тоже изменилось бы до неузнавае­мости. Поэтому «материалистическое» понимание исто­рии могло бы с полным правом исключить соображения de lege ferenda* , так как его основополагающим тезисом было именно неизбежное изменение значения правовых институтов. Тот, кому скромный труд каузального пони­мания исторической действительности представляется слишком элементарным, пусть лучше не занимается им, но заменять его какой-либо «телеологией» невозможно. В нашем понимании «цель» — это такое представление о результате,- которое становится причиной действия, и так же, как мы принимаем во внимание любую причину, способствующую значимому результату, мы принима­ем во внимание и данную. Специфическое значение дан­ной причины состоит лишь в том, что наша цель — не только конституировать поведение людей, но и понять его.

Нет никакого сомнения в том, что ценностные идеи «субъективны». Между «историческим» интересом к се­мейной хронике и интересом к развитию самых важных явлений культуры, в одинаковой степени общих для на­ции или всего человечества на протяжении целых эпох и вплоть до наших дней, проходит бесконечная градация «значений», последовательность степеней которых иная для каждого из нас. Такому же преобразованию они подвергаются в зависимости от характера культуры и господствующих в человеческом мышлении идей. Из это­го, однако, отнюдь не следует, что выводы исследования в области наук о культуре могут быть только «субъектив­ными» в том смысле, что они для одного человека значи­мы, а для другого нет. Меняется лишь степень интереса, который они представляют для того или другого челове­ка. Иными словами: что становится предметом исследо­вания и насколько глубоко это исследование проникает в бесконечное переплетение каузальных связей, опреде­ляют господствующие в данное время и в мышлении дан­ного ученого ценностные идеи. Если обратиться к методу исследования, то ведущая «точка зрения», правда, явля­ется, как мы еще увидим, определяющей для образова-

[382]

ния вспомогательных понятийных средств, которыми пользуется ученый, однако характер этого использова­ния здесь, как и всегда, связан, конечно, с нормами нашего мышления. Научная истина есть именно то, что хочет быть значимым для всех, кто стремится к истине.

Один вывод из сказанного здесь не вызывает сомне­ния это полная бессмысленность идеи, распространив­шейся даже в кругах историков, будто целью, пусть даже отдаленной, наук о культуре должно быть создание замкнутой системы понятий, в которой действительность можно будет представить в некоем окончательном чле­нении и из которой она затем опять может быть дедуци­рована. Бесконечный поток неизмеримых событий несется в вечность. Во все новых образах и красках возникают проблемы культуры, волнующие людей; зыбкими остают­ся границы того, что в вечном и бесконечном потоке индивидуальных явлений обретает для нас смысл и зна­чение, становится «историческим индивидуумом». Меня­ются мыслительные связи, в рамках которых «историче­ский индивидуум» рассматривается и постигается научно. Отправные точки наук о культуре будут и в будущем меняться до тех пор, пока китайское окостенение ду­ховной жизни не станет общим уделом людей и не отучит их задавать вопросы всегда одинаково неисчерпаемой жизни. Система в науках о культуре, даже просто в качест­ве окончательной и объективно значимой фиксирован­ной систематизации проблем и областей знания, кото­рыми должны заниматься эти науки, — бессмыслица. Результатом подобной попытки может быть лишь пе­речисление многих, специфически выделенных, гетеро­генных и несовместимых друг с другом точек зрения, с которых действительность являлась или является для нас «культурой», то есть значимой в своем своеобразии.

После таких длительных пояснений можно наконец обратиться к тому вопросу, который в рамках рассмотре­ния «объективности» познания культуры представляет для нас методологический интерес. Каковы логическая функция и структура понятий, которыми пользуется наша, как и любая другая, наука? Или, если сформули­ровать вопрос точнее, обращаясь непосредственно к ре­шающей для нас проблеме: каково значение теории и образования теоретических понятий для познания куль­турной действительности?

[383]

никой», то есть рассматривала явления действительности с однозначной (по видимости, во всяком случае), прочно установленной, практической ценностной точки зрения, с точки зрения роста «богатства» подданных государства. С другой стороны, она с самого начала была не только «техникой», так как вошла в могучее единство естествен-ноправового и рационалистического мировоззрения XVIII в. Своеобразие этого мировоззрения с его оптими­стической верой в то, что действительность может быть теоретически и практически рационализирована, оказало существенное воздействие, препятствуя открытию того факта, что принятая как нечто само собой разумеющееся точка зрения носит проблематичный характер. Рацио­нальное отношение к социальной действительности не только возникло в тесной связи с развитием естествен­ных наук, но и осталось родственным ему по характеру своего научного метода. В естественных науках практиче­ская ценностная точка зрения, которая сводилась к не­посредственно технически полезному, была изначально тесно связана с унаследованной от античности, а затем все растущей надеждой на то, что на пути генерализиру­ющей абстракции и эмпирического анализа, ориентирован­ного на установленные законами связи, можно прийти к чисто «объективному» (то есть свободному от ценностей) и вместе с тем вполне рациональному (то есть свободно­му от индивидуальных «случайностей») монистическому познанию всей действительности в виде некоей системы понятий, метафизической по своей значимости и матема­тической по форме. Неотделимые от ценностных точек зрения естественные науки, такие, как клиническая меди­цина и еще в большей степени наука, именуемая обычно «технологией», превратились в чисто практическое «обу­чение ремеслу». Ценности, которыми они должны были руководствоваться, — здоровье пациента, технологичес­кое усовершенствование конкретного производственного процесса и т.д.— были для них незыблемы. Средства, применяемые ими, были (и только и могли быть) исполь­зованием закономерностей и понятий, открытых теорети­ческими науками. Каждый принципиальный прогресс в образовании теоретических понятий был (или мог быть) также прогрессом практической науки. При твердо уста­новленной цели прогрессирующее подведение отдельных

[384]

практических вопросов (данного медицинского случая, данной технической проблемы) в качестве частных слу­чаев под общезначимые законы, следовательно, углуб­ление теоретического знания, было непосредственно связано с расширением технических, практических воз­можностей и тождественно им. Когда же современная биология подвела под понятие общезначимого принципа развития и те компоненты действительности, которые ин­тересуют нас исторически, то есть в их именно данном, а не в каком-либо ином становлении, и этот принцип, как казалось (хотя последнее и не соответствовало истине), позволил включить все существенные свойства объекта в схему общезначимых законов, тогда как будто дейст­вительно наступили «сумерки богов» для всех ценностных точек зрения в области всех наук. Ведь поскольку и так называемые «исторические события» — час.ть действи­тельности, а принцип каузальности, являющийся пред­посылкой всей научной работы, как будто требовал раст­ворения всего происходящего в общезначимых «зако­нах», поскольку, наконец, громадные успехи естественных наук, которые отнеслись к данному принципу со всей серьезностью, были очевидны, стало казаться, что иного смысла научной работы, кроме открытия законов проис­ходящего, вообще нельзя себе представить. Только «за­кономерное» может быть существенным в явлениях, «ин­дивидуальное» же может быть принято во внимание толь­ко в качестве «типа», то есть в качестве иллюстрации к закону. Интерес к индивидуальному явлению как таково­му «научным» интересом не считался.

Здесь невозможно показать, какое сильное обратное влияние на экономические науки оказала эта оптимисти­ческая уверенность, присущая натуралистическому мо­низму. Когда же социалистическая критика и работа историков стали превращать исконные ценностные пред­ставления в проблемы, требующие дальнейшего изуче­ния, то громадные успехи биологии, с одной стороны, влияние гегелевского панлогизма — с другой, воспрепят­ствовали тому, чтобы в политической экономии было отчетливо понято отношение между понятием и действи­тельностью во всем его значении. Результат (в том ас­пекте, в котором нас это интересует) свелся к тому, что, несмотря на мощную преграду, созданную немецкой идеалистической философией со времен Фихта, трудами немецкой исторической школы права и исторической шко-

[385]

лы политической экономии, назначением которой было противостоять натиску натуралистических догм, натура­лизм тем не менее, а отчасти и вследствие этого в своих решающих моментах еще не преодолен. Сюда относится прежде всего оставшаяся до сих пор нерешенной пробле­ма соотношения «теоретического» и «исторического» ис­следования в нашей сфере деятельности.

«Абстрактный» теоретический метод еще и теперь рез­ко и непримиримо противостоит эмпирическому исто­рическому исследованию. Сторонники абстрактно-теоре­тического метода совершенно правы, когда они утверж­дают, что заменить историческое познание действитель­ности формулированием законов или, наоборот, вывести законы в строгом смысле слова из простого рядоположе-ния исторических наблюдений методически невозможно. Для выведения законов — а что это должно быть глав­ной целью науки, им представляется несомненным — сторонники абстрактно-теоретического метода исходят из того, что мы постоянно переживаем связи человеческих действий в их непосредственной реальности и поэтому можем, как они полагают, пояснить их с аксиоматичес­кой очевидностью и открыть таким образом лежащие в их основе «законы». Единственно точная форма позна­ния, формулирование непосредственно очевидных зако­нов, есть также, по их мнению, и единственная форма познания, которая позволяет делать выводы из непосред­ственно не наблюдаемых явлений. Поэтому построение системы абстрактных, а потому чисто формальных поло­жений, аналогичных тем, которые существуют в естест­венных науках, — единственное средство духовного гос­подства над многообразием общественной жизни, в пер­вую очередь если речь идет об основных феноменах хозяйственной жизни. Невзирая на принципиальное ме­тодическое разделение между номологическим и истори­ческим знанием, которое в качестве первого и единствен­ного некогда создал творец этой теории* , теперь он сам исходит из того, что положения абстрактной теории обла­дают эмпирической значимостью, поскольку они допуска­ют выведение действительности из законов. Правда, речь идет не об эмпирической значимости абстрактных эко­номических положений самих по себе; его точка зрения сводится к следующему: если разработать соответствую-

[386]

щие «точные» теории из всех принятых во внимание факторов, то во всех этих абстрактных теориях в их совокупности будет содержаться подлинная реальность вещей, то есть те стороны действительности, которые достойны познания. Точная экономическая теория уста­навливает якобы действие одного, психического, мотива, задача других теорий — разработать подобным образом все остальные мотивы в виде научных положений гипо­тетической значимости. Поэтому в ряде случаев делался совершенно фантастический вывод, будто результат теоретической работы в виде абстрактных теорий в об­ласти ценообразования, налогового обложения, ренты по мнимой аналогии с теоретическими положениями физи­ки может быть использован для выведения из данных реальных предпосылок определенных количественных результатов, то есть строгих законов, значимых для реальной действительности, так как хозяйство человека при заданной цели по своим средствам «детерминирова­но» однозначно. При этом упускалось из виду, что для получения такого результата в каком бы то ни было, пусть самом простом, случае должна быть положена «данной» и постулирована известной вся историческая действительность в целом, со всеми ее каузальными свя­зями и что если бы конечному духу стало достуЬно такое знание, то трудно себе представить, в чем же тогда со­стояла бы познавательная ценность абстрактной теории. Натуралистический предрассудок, будто в таких поня­тиях может быть создано нечто, подобное точным выво­дам естественных наук, привел к тому, что самый смысл этих теоретических образований был неверно понят. Предполагалось, что речь идет о психологической изоля­ции некоего специфического «стремления», стремления человека к наживе, или об изолированном рассмотрении специфической максимы человеческого поведения, так называемого «хозяйственного принципа». Сторонники абстрактной теории считали возможным опираться на психологические аксиомы, а следствием этого было то, что историки стали взывать к эмпирической психологии, стремясь таким образом доказать неприемлемость подоб­ных аксиом и выявить эволюцию экономических процес­сов с помощью психологических данных. Мы не будем здесь подвергать критике веру в значение такой система­тической науки, как «социальная психология» (ее, прав­да, еще надо создать), в качестве будущей основы наук

[387]

о культуре, в частности политической экономии. Сущест­вующие в настоящий момент, подчас блестящие, попыт­ки психологической интерпретации экономических явле­ний отчетливо свидетельствуют о том, что к пониманию общественных институтов следует идти не от анализа психологических свойств человека, что, наоборот, выяв­ление психологических предпосылок и воздействия инсти­тутов предполагает хорошее знание структуры этих институтов и научный анализ их взаимосвязей. Только тогда психологический анализ может в определенном конкретном случае оказаться очень ценным, углубляя наше знание исторической культурной обусловленности и культурного значения общественных институтов. То, что нас интересует в психическом поведении человека в рамках его социальных связей, всегда специфическим образом изолировано в зависимости от специфического культурного значения связи, о которой идет речь. Все эти психические мотивы и влияния весьма разнородны и очень конкретны по своей структуре. Исследование в области социальной психологии означает тщательное из­учение единичных, во многом несовместимых по своему типу элементов культуры в свете возможного их истолко­вания для нашего понимания посредством сопережива­ния. Таким образом, мы, отправляясь от знания отдель­ных институтов, придем благодаря этому к более глубо­кому духовному пониманию их культурной обусловлен­ности и культурного значения, вместо того чтобы выво­дить институты из законов психологии или стремиться объяснить их с помощью элементарных психологических явлений.

Длительная полемика по вопросам о психологической оправданности абстрактных теоретических конструкций, о значении «стремления к наживе», «хозяйственного принципа» и т. п. оказалась малоплодотворной.

В построениях абстрактной теории создается лишь видимость того, что речь идет о «дедукции» из основных психологических мотивов, в действительности же мы обычно имеем дело просто с особым случаем формообра­зования понятий, которое свойственно наукам о культуре и в известном смысле им необходимо. Нам представляет­ся полезным характеризовать такое образование поня­тий несколько подробнее, так как тем самым мы подой­дем к принципиальному вопросу о значении теории в области социальных наук. При этом мы раз и навсегда

[388]

отказываемся от суждения о том, соответствуют ли сами по себе те теоретические образования, которые мы при­водим (или имеем в виду) в качестве примеров, постав­ленной цели, обладает ли объективно их построение целесообразностью. Вопрос о том, например, до каких пределов следует разрабатывать современную «абстракт­ную теорию», является по существу вопросом экономии в научной работе, направленной также на решение и дру­гих проблем. Ведь и «теория предельной полезности» подвластна «закону предельной полезности».

В абстрактной экономической теории мы находим пример тех синтезов, которые обычно именуют «идеями» исторических явлений. Названная теория дает нам идеальную картину процессов, происходящих на рынке в товарно-денежном хозяйстве при свободной конкуренции и строго рациональном поведении. Этот мысленный об­раз сочетает определенные связи и процессы историче­ской жизни в некий лишенный внутренних противоречий космос мысленных связей. По своему содержанию данная конструкция носит характер утопии, полученной посред­ством мысленного усиления определенных элементов действительности. Ее отношение к эмпирически данным фактам действительной жизни состоит в следующем: в тех случаях, когда абстрактно представленные в на­званной конструкции связи, то есть процессы, связанные с «рынком», в какой-то степени выявляются или пред­полагаются в действительности как значимые, мы можем, сопоставляя их с идеальным типом, показать и пояснить с прагматической целью своеобразие этих связей. Такой метод может быть эвристическим, а для определения цен­ности явления даже необходимым. В исследовании идеаль­но-типическое понятие — средство для вынесения пра­вильного суждения о каузальном сведении элементов действительности. Идеальный тип — не «гипотеза», он лишь указывает, в каком направлении должно идти образование гипотез. Не дает он и изображения действи­тельности, но представляет для этого однозначные сред­ства выражения. Таким образом, перед нами «идея» исторически данной хозяйственной организации современ­ного общества, образованная по совершенно таким же логическим принципам, с помощью которых была скон­струирована в качестве «генетического» принципа, на­пример, идея «городского хозяйства» в средние века. В такой конструкции понятие «городское хозяйство»

[389]

строится не как среднее выражение совокупности всех действительных хозяйственных принципов, обнаружен­ных во всех изученных городах, но также в виде идеаль­ного типа. Оно создается посредством одностороннего усиления одной или нескольких точек зрения и соедине­ния множества диффузно и дискретно существующих единичных явлений (в одном случае их может быть больше, в другом — меньше, а кое-где они вообще отсут­ствуют) , которые соответствуют тем односторонне вы­члененным точкам зрения и складываются в единый мысленный образ. В реальной действительности такой мысленный образ в его понятийной чистоте нигде эмпи­рически не обнаруживается; это—утопия. Задача исто­рического исследования состоит в том, чтобы в каждом отдельном случае установить, насколько действитель­ность близка такому мысленному образу или далека от него, в какой мере можно, следовательно, считать, что характер экономических отношений определенного города соответствует понятию «городского хозяйства». При осто­рожном применении этого понятия оно специфическим образом способствует достижению цели и наглядности исследования. С помощью совершенно такого же метода можно (приведем еще один пример) создать в виде уто­пии «идею ремесла», соединив определенные черты, диф­фузно встречающиеся у ремесленников самых различ­ных эпох и народов и доведенные до их полного логи­ческого предела, в едином, свободном от противоречий идеальном образе и соотнеся их с выраженным в них мысленным образованием. Можно, далее, попытаться на­рисовать общество, где все отрасли хозяйственной, даже всей духовной деятельности подчинены максимам, являю­щимся результатом применения того же принципа, кото­рый был положен в основу доведенного до идеального типа «ремесла». Далее, идеальному типу «ремесла» мож­но, абстрагируя определенные черты современной круп­ной промышленности, противопоставить в качестве ан­титезиса идеальный тип капиталистического хозяйства и вслед за тем попытаться нарисовать утопию «капита­листической» культуры, то есть культуры, где господ­ствуют только интересы реализации частных капиталов. В ней должны быть объединены отдельные, диффузно наличные черты материальной и духовной жизни в рам­ках современной культуры, доведенные в своем своеобра­зии до лишенного для нашего рассмотрения противоре-

[390]

чий идеального образа. Это и было бы попыткой создать «идею» капиталистической культуры; мы оставляем здесь в стороне вопрос, может ли подобная попытка увенчаться успехом и каким образом. Вполне вероятно, более того, нет сомнения в том, что можно создать целый ряд, даже большое количество утопий такого рода, причем ни одна из них не будет повторять другую и, уж конечно, ни одна из них не обнаружится в эмпирической действи­тельности в качестве реального общественного устройст­ва: однако каждая из них претендует на то, что в ней выражена «идея» капиталистической культуры, и вправе на это претендовать, поскольку в каждой такой утопии действительно отражены известные, значимые в своем своеобразии черты нашей культуры, взятые из действи­тельности и объединенные в идеальном образе. Ведь наш интерес к тем феноменам, которые выступают перед нами в качестве явлений культуры, всегда связан с их «культурным значением», возникающим вследствие отне­сения их к самым различным ценностным идеям. Поэтому так же, как существуют различные «точки зрения», с которых мы можем рассматривать явления культуры в качестве значимых для нас, можно руководствоваться и самыми различными принципами отбора связей, которые надлежит использовать для создания идеального типа определенной культуры.

В чем же состоит значение подобных идеально-типи­ческих понятий для эмпирической науки в нашем пони­мании? Прежде всего следует подчеркнуть, что надо пол­ностью отказаться от мысли, будто эти «идеальные» в чисто логическом смысле мысленные образования, кото­рыми мы здесь занимаемся, в какой бы то ни было мере носят характер долженствования, «образца». Речь идет о конструировании связей, которые представляются нашей фантазии достаточно мотивированными, следовательно, «объективно возможными», а нашему номологическому знанию — адекватными.

Тот, кто придерживается мнения, что знание истори­ческой действительности должно или может быть «не­предвзятым» отражением «объективных» фактов, не уви­дит в идеальных типах никакого смысла. Даже тот, кто понял, что в реальной действительности нет «непредвзя­тости» в логическом смысле и что даже самые простые данные актов и грамот могут иметь какое бы то ни было научное значение лишь в сотнесении со «значимостью»,

[391]

а тем самым с ценностными идеями в качестве последней инстанции, все-таки сочтет, что смысл таких сконструи­рованных исторических «утопий» состоит только в их наглядности, которая может представлять опасность для объективной исторической работы, а чаще увидит в них просто забаву. В самом деле, априорно вообще никогда нельзя установить, идет ли речь о чистой игре мыслей или о научно плодотворном образовании понятий; здесь также существует лишь один критерий: в какой мере это будет способствовать познанию конкретных явлений культуры в их взаимосвязи, в их причинной обусловлен­ности и значении. Тем самым в образовании абстрактных идеальных типов следует видеть не цель, а средство. При внимательном рассмотрении понятийных элементов в историческом изображении действительности сразу же обнаруживается следующее: как только историк делает попытку выйти за рамки простой констатации конкретных связей и установить культурное значение даже самого элементарного индивидуального события, «охарактери­зовать» его, он оперирует (и должен оперировать) поня­тиями, которые могут быть точно и однозначно определе­ны только в идеальных типах. Разве могут быть такие понятия, как «индивидуализм», «империализм», «феода­лизм», «меркантилизм», «конвенционально» и множество других понятийных образований подобного рода, с по­мощью которых мы, мысля и постигая действительность, пытаемся подчинить ее себе, разве могут быть они опре­делены по своему содержанию посредством «беспристра­стного» описания какого-либо конкретного явления или посредством абстрагированного сочетания черт, общих многим конкретным явлениям? Сотни слов в языке исто­рика содержат такие неопределенные мысленные образы, идущие от безотчетной потребности выражения, значе­ние которых лишь зримо ощущается, а не отчетливо мыслится. В бесконечном множестве случаев, особенно в области политической истории, стремящейся к изображе­нию событий, неопределенность их содержания, безуслов­но, не наносит ущерба ясности картины. Здесь достаточ­но того, что в каждом отдельном случае ощущается то, что представлялось историку. Можно также удовлетво­риться тем, что частичная определенность понятийного содержания мысленно представляется в его относитель­ной значимости для данного случая. Однако чем отчет­ливее должна быть осознана значимость явления куль-

[392]

туры, тем настоятельнее становится потребность поль­зоваться ясными понятиями, которые определены не только частично, но и всесторонне. «Дефиниция» такого синтеза в историческом мышлении по схеме genus proxi-mus, differentia specifica* , конечно, просто бессмыслица; чтобы удостовериться в этом, достаточно произвести проверку. Такого рода установление значения слова при­меняется лишь в догматических науках, оперирующих силлогизмами. Простого «описательного разъединения» упомянутых понятий на их составные части также не существует; существовать может лииц> видимость этого, так как все дело заключается в том, какую из составных частей следует считать существенной. Попытка дать гене­тическую дефиницию понятийного содержания приводит к тому, что сохраняется только форма идеального типа в указанном выше смысле. Это — мысленный образ, не являющийся ни исторической, ни тем более «подлинной» реальностью. Еще менее он пригоден для того, чтобы служить схемой, в которую явление действительности может быть введено в качестве частного случая. По своему значению это чисто идеальное пограничное по­нятие, с которым действительность сопоставляется, срав­нивается, для того чтобы сделать отчетливыми опреде­ленные значимые компоненты ее эмпирического содержа­ния. Подобные понятия являют собой конструкции; в них мы строим, используя категорию объективной воз­можности, связи, которые наша ориентированная на действительность, научно дисциплинированная фантазия рассматривает в своем суждении как адекватные.

Идеальный тип в данной его функции — прежде всего попытка охватить «исторические индивидуумы» или их отдельные компоненты генетическими понятиями. Возь­мем, например, понятия «церковь» и «секта». Их можно, классифицируя, разъединить на комплексы признаков; тогда не только граница между ними, но и содержание обоих понятий окажутся размытыми. Если же мы хотим постигнуть понятие «секта» генетически, например в его соотношении с известными важными культурными зна­чениями, которые «сектантский дух» имел для современ­ной культуры, то существенными станут определенные признаки обоих понятий, так как они находятся в адек­ватной причинной связи с тем воздействием, о котором

[393]

шла речь. Тогда понятия станут идеально-типическими, поскольку в полной понятийной чистоте данные явле­ния либо вообще не встречаются, либо встречаются очень редко; здесь, как и повсюду, каждое не чисто класси­фикационное понятие уводит нас от действительности. Однако дискурсивная природа нашего познания, то об­стоятельство, что мы постигаем действительность только в сцеплении измененных представлений, постулирует по­добное стенографирование понятий. Наша фантазия, безусловно, может часто обходиться без такого точного понятийного формулирования в качестве средства иссле­дования, однако для изображения, которое стремится быть однозначным, применение его в области анализа культуры в ряде случаев совершенно необходимо. Тот, кто это полностью отвергает, должен ограничиться фор­мальным, например историко-правовым, аспектом куль­турных явлений. Космос правовых норм может быть, конечно, отчетливо определен в понятиях и одновремен­но (в правовом смысле!) сохранять значимость для исторической действительности. Однако социальная нау­ка в нашем понимании занимается их практическим значением. Очень часто это значение может быть ясно осознано только посредством соотнесения эмпирической данности с ее идеальным пограничным случаем. Если историк (в самом широком значении данного слова) отказывается от попытки формулировать такой идеаль­ный тип, считая его «теоретической конструкцией», то есть полагая, что для его конкретной познавательной цели он неприемлем или не нужен, то в результате, как правило, оказывается, что этот историк, осознанно или неосознанно, пользуется другими подобными кон­струкциями, не формулируя их в определенных терминах и не разрабатывая их логически, или что он остается в сфере неопределенных «ощущений».

Однако ничто не может быть опаснее, чем кореня­щееся в натуралистических предубеждениях смешение теории и истории, в форме ли веры в то, что в теоре­тических построениях фиксировано «подлинное» содер­жание, «сущность» исторической реальности, или в ис­пользовании этих понятий в качестве прокрустова ложа, в которое втискивают историю, или, наконец, в гипо-стазировании «идей» в качестве стоящей за преходящими явлениями «подлинной» действительности, в качестве реальных «сил», действующих в истории.

[394]

Последнее представляет собой тем более реальную опасность, что под «идеями» эпохи мы привыкли пони­мать—и понимать в первую очередь—мысли и идеа­лы, которые господствовали над массами или над имев­шими наибольшее историческое значение людьми рас­сматриваемой эпохи и тем самым были значимы в ка­честве компонентов ее культурного своеобразия. К этому присоединяется еще следующее: прежде всего то, что между «идеей» в смысле практической или теоретической направленности и «идеей» в смысле конструированного нами в качестве понятийного вспомогательного средства идеального типа эпохи существует определенная связь. Идеальный тип определенного общественного состояния, сконструированный посредством абстрагирования ряда характерных социальных явлений эпохи, может — и это действительно часто случается — представляться совре­менникам практическим идеалом, к которому надлежит стремиться, или, во всяком случае, максимой, регули­рующей определенные социальные связи. Так обстоит дело с «идеей» «обеспечения продовольствием» и с рядом канонических теорий, в частности с теорией Фомы Ак-винского, в их отношении к используемому теперь иде­ально-типическому понятию «городское хозяйство» сред­них веков, о котором шла реч-ь выше. И прежде всего это относится к пресловутому «основному понятию» политической экономии, к понятию хозяйственной «цен­ности». От схоластики вплоть до Марксовой теории пред­ставление о чем-то «объективно» значимом, то есть дол­женствующим быть, сливается с абстракцией, в основу которой положены элементы эмпирического процесса ценообразования. Эта идея, согласно которой «ценность» материальных благ должна регулироваться принциггами «естественного права», сыграла огромную роль в разви­тии культуры, отнюдь не только в средние века, и сохра­няет свое значение и поныне. Она интенсивно влияла и на эмпирическое ценообразование. Однако что пони­мают под таким теоретическим понятием и что может быть таким образом действительно понято, доступно ясному, однозначному постижению только с помощью строгих, что означает идеально-типических, понятий; об этом следовало бы задуматься тем, кто иронизирует над «робинзонадами» абстрактной теории, и воздержаться от насмешек, хотя бы .до той поры, когда они смогут предложить нечто лучшее, то есть более очевидное.

[395]

Каузальное отношение между исторически конста­тируемой, господствующей над умами идеей и теми ком­понентами исторической реальности, из которых может быть абстрагирован соответствующий данной идее иде­альный тип, может, конечно, принимать самые различные формы. Важно только в принципе помнить, что они со­вершенно различны по своей природе. Однако к этому присоединяется следующее: сами подобные «идеи», гос­подствующие над людьми определенной эпохи, то есть диффузно в них действующие, можно, если речь идет о каких-либо сложных мысленных образованиях, постиг­нуть со всей понятийной строгостью только в виде иде­ального типа, так как эмпирически они живут в умах неопределенного и все время меняющегося количества индивидов и обретают в них разнообразнейшие оттенки по форме и содержанию, ясности и смыслу. Так, компо­ненты духовной жизни отдельных индивидов, например в определенную эпоху средневековья, которые можно рассматривать как «христианскую веру» этих индивидов, составили бы, конечно, если бы мы могли их полностью воспроизвести, хаос бесконечно дифференцированных и весьма противоречивых связей мыслей и чувств, несмотря на то что средневековая церковь сумела достичь высокой степени единства веры и нравов. Однако когда встает вопрос, что же в этом хаосе было подлинным «христи­анством» средних веков, которым мы вынуждены посто­янно оперировать как неким твердо установленным по­нятием, в чем же состоит то подлинно «христианское», которое мы обнаруживаем в средневековых институтах, то оказывается, что и здесь мы в каждом отдельном случае пользуемся созданным нами чисто мысленным образованием. Оно являет собой сочетание догматов веры, норм церковного права и нравственности, правил образа жизни и бесчисленных отдельных связей, объеди­ненных нами в «идею»-синтез, достичь которой без при­менения идеально-типических понятий мы вообще бы не могли.

Логическая структура систем понятий, в которых мы выражаем подобные «идеи», и их отношение к тому, что нам непосредственно дано в эмпирической реальности, конечно, очень отличаются друг от друга. Сравнительно просто обстоит дело, если речь идет о тех случаях, когда над людьми властвуют и оказывают историческое воздействие какие-либо теоретические положения (или

[396]

одно из них), которые легко могут быть выражены в формулах, как, например, учение Кальвина о предопре­делении или отчетливо формулируемые нравственные постулаты; такую «идею» можно расчленить на иерар­хическую последовательность мыслей, которые логически выводятся из таких теоретических положений. Однако и здесь часто игнорируется тот факт, что каким бы огром­ным по своему значению ни было чисто логическое воз­действие мысли в истории — ярчайшим примером этого может служить марксизм, — эмпирически и исторически человеческое мышление следует толковать как психоло­гически, а не как логически обусловленный процесс. Идеально-типический характер такого синтеза историче­ски действенных идей проявляется отчетливее, если упо­мянутые основные положения и постулаты вообще не живут — или уже не живут — в умах индивидов, которые руководствуются мыслями, логически выведенными из этих постулатов или ассоциативно вызванными ими, по­скольку некогда лежавшая в их основе «идея» либо от­мерла, либо с самого начала воспринималась только в своих выводах. Еще отчетливее проявляется характер дан­ного синтеза в качестве созданной нами «идеи» в тех слу­чаях, когда упомянутые фундаментальные положения из­начально либо неполно осознавались (или вообще не осо­знавались), либо не нашли своего выражения в виде отчетливых мысленных связей. Если же мы этот синтез осуществим, что очень часто происходит и должно про­исходить, то такая «идея» — например, «либерализма» определенного периода, «методизма» или какой-либо не­достаточно продуманной разновидности «социализма» — окажется чистым идеальным типом, совершенно таким же, как синтез «принципов» какой-либо хозяйственной эпохи, от которого мы отправлялись. Чем шире связи, о выявлении которых идет речь, чем многограннее было их культурное значение, тем больше их сводное система­тическое изображение в системе понятий и мыслей приближается по своему характеру к идеальному типу, тем в меньшей степени можно обходиться одним поняти­ем такого рода, тем естественнее и неизбежнее все по­вторяющиеся попытки осознавать новые стороны значи­мости посредством конструирования новых идеально-типических понятий. Все изображения «сущности» хри­стианства, например, являют собой идеальные типы, всег­да и неизбежно весьма относительной и проблематичес-

[397]

кой значимости, если рассматривать их как историчес-кое воспроизведение эмпирической реальности; напро­тив, они обладают большой эвристической ценностью для исследования и большой систематической ценностью для изображения, если пользоваться ими как понятий­ными средствами для сравнения и сопоставления с ними действительности. В этой их функции они совершенно необходимы. Подобным идеально-типическим изображе­ниям обычно присущ еще более усложняющий их зна­чение момент. Они хотят быть или неосознанно являются идеальными типами не только в логическом, но и в практическом смысле, а именно стремятся быть «образ­цами», которые, если 'вернуться к нашему примеру, ука­зывают на то, каким христианство, по мнению исследо­вателя, должно быть, что исследователь считает в нем «существенным», сохраняющим постоянную ценность. Если это происходит осознанно или, что случается чаще, неосознанно, то в идеальные типы вводятся идеалы, с ко­торыми исследователь соотносит христианство как с цен­ностью. Задачи и цели, на которые данный исследователь ориентирует свою «идею» христианства, могут — и всегда будут — очень отличаться от тех ценностей, с которыми соотносили христианство ранние христиане, люди того времени, когда данное учение возникло. В этом своем значении «идеи», конечно, — уже не чисто логические вспомогательные средства, не понятия, в сравнении с которыми сопоставляется и измеряется действительность, а идеалы, с высоты которых о ней выносится оценочное суждение. Речь идет уже не о чисто теоретической опе­рации отнесения эмпирических явлений к ценностям, а об оценочных суждениях, введенных в «понятие» христиан­ства. Именно потому, что идеальный тип претендует здесь на эмпирическую значимость, он вторгается в область оценочного толкования христианства — это уже не эмпи­рическая наука; перед нами личное признание человека, а не образование идеально-типического понятия. Несмот­ря на такое принципиальное различие, смешение двух в корне различных значений «идеи» очень часто встре­чается в историческом исследовании. Такое смешение уже вполне близко, как только историк начинает раз­вивать свои «взгляды» на какое-либо историческое лицо или какую-либо эпоху. Если Шлоссер, следуя принципам рационализма, применял не знающие изменения этиче­ские масштабы, то современный, воспитанный в духе

[398]

релятивизма историк, стремясь, с одной стороны, понять изучаемую им эпоху «изнутри», с другой — вынести свое «суждение» о ней, испытывает потребность в том, чтобы вывести масштабы своего суждения из «материала», то есть в том, чтобы «идея» в значении идеала выросла из «идеи» в значении «идеального типа». Эстетическая притягательность подобного способа приводит к тому, что граница между этими двумя сферами постоянно сти­рается, в результате чего возникает половинчатое реше­ние, при котором историк не может отказаться от оце­ночного суждения и одновременно пытается уклониться от ответственности за него. В такой ситуации элементар­ным долгом самоконтроля ученого и единственным сред­ством предотвратить подобные недоразумения является резкое разделение между сопоставительным соотнесением действительности с идеальными типами в логическом смысле слова и оценочным суждением о действительно­сти, которое отправляется от идеалов. «Идеальный тип» в нашем понимании (мы вынуждены повторить это) есть нечто, в отличие от оценивающего суждения, совершенно индифферентное и не имеет ничего общего с каким-либо иным, не чисто логическим «совершенством». Есть иде­альные типы борделей и идеальные типы религий, а что касается первых, то могут быть идеальные типы таких, ко­торые с точки зрения современной полицейской этики тех­нически «целесообразны», и таких, которые прямо про­тивоположны этому.

Мы вынуждены отказаться здесь от подробного рас­смотрения самого сложного и интересного феномена — вопроса о логической структуре понятия государства. Заметим лишь следующее: если мы зададим вопрос, что в эмпирической действительности соответствует идее «государства», то обнаружим бесконечное множество диффузных и дискретных действий и пассивных реак­ций, фактически и юридически упорядоченных связей, либо единичных по своему характеру, либо регулярно повторяющихся; связей, объединенных идеей, которая является верой в действительно значимые нормы или долженствующие быть таковыми и в отношения господ­ства-подчинения между людьми. Эта вера отчасти являет собой мысленно развитое духовное достояние; отчасти же, смутно ощущаемая или пассивно воспринятая в самой разнообразной окраске, она существует в умах людей, которые, если бы они действительно ясно мыслили

[399]

«идею» как таковую, не нуждались бы в «общем учении о государстве», которое должно быть из нее выведено. Научное понятие государства, как бы оно ни было сфор­мулировано, всегда является синтезом, который мы соз­даем для определенных целей познания. Однако вместе с тем этот синтез в какой-то мере абстрагирован из мало отчетливых синтезов, обнаруживаемых в мышлении исто­рических людей. Впрочем, конкретное содержание, в ко­тором находит свое выражение в этих синтезах совре­менников историческое «государство», также может быть сделано зримым только посредством их ориентации на идеально-типические понятия. Не вызывает также ни ма­лейшего сомнения, что первостепенное практическое зна­чение имеет характер того, как всегда несовершенные по своей логической форме синтезы создаются совре­менниками, каковы их идеи о государстве (так, напри­мер, немецкая метафизическая идея «органического» го­сударства в ее отличии от «делового» американского представления). Другими словами, и здесь долженствую­щая быть значимой или мыслимая значимой практи­ческая идея и конструированный с познавательной целью теоретический идеальный тип движутся парал­лельно, постоянно проявляя склонность переходить друг в друга.

Выше мы намеренно рассматривали «идеальный тип» преимущественно (хотя и не исключительно) как мыслен­ную конструкцию для измерения и систематической ха­рактеристики индивидуальных, то есть значимых в своей единичности связей, таких, как христианство, капита­лизм и пр. Это было сделано для того, чтобы устранить распространенное представление, будто в области явле­ний культуры абстрактно типическое идентично абстракт­но родовому, что не соответствует истине. Не имея воз­можности дать здесь анализ многократно обсуждаемого и в значительной степени дискредитированного непра­вильным применением понятия «типическое», мы полага­ем — все наше предшествующее изложение свидетель­ствует об этом, — что образование типических понятий в смысле исключения «случайного» также происходит именно в сфере «исторических индивидуумов». Конечно, и те родовые понятия, которые мы постоянно обнару­живаем в качестве компонентов исторического изложе­ния и конкретных исторических понятий, можно посред­ством абстракции и усиления определенных существен-

[400]

ных для них понятийных элементов превратить в иде­альные типы. Именно это чаще всего происходит на прак­тике и являет собой наиболее важное применение иде­ально-типических понятий; каждый индивидуальный идеальный тип составляется из понятийных элементов, родовых по своей природе и превращенных в идеаль­ные типы. И в этом случае обнаруживается специфи­чески логическая функция идеально-типических понятий. Простым родовым понятием в смысле комплекса приз­наков, общих для ряда явлений, выступает, например, понятие «обмен», если отвлечься от значения понятий­ных компонентов, то есть просто анализировать повсе­дневное словоупотребление. Если же соотнести данное понятие с «законом предельной полезности» и образовать понятие «экономический обмен» в качестве экономичес­кого рационального процесса, то последнее, как вообще любое полностью развитое понятие, будет содержать суждение о «типических» условиях обмена. Оно примет генетический характер и тем самым станет в логичес­ком смысле идеально-типическим, то есть отойдет от эмпи­рической действительности, которую можно только срав­нивать, соотносить с ним. То же самое относится ко всем так называемым «основным понятиям» политической эко­номии: в генетической форме они могут быть развиты только в качестве идеальных типов. Противоположность между простыми родовыми понятиями, которые просто объединяют общие свойства эмпирических явлений, и родовыми идеальными типами, такими, например, как идеально-типическое понятие «сущности» ремесла, в каж­дом отдельном случае, конечно, стерта. Однако ни одно родовое понятие как таковое не носит характер «типичес­кого», а чисто родового «среднего» типа вообще не суще­ствует. Во всех тех случаях, когда мы, например, при ста­тистическом обследовании говорим о «типичных» величи­нах, речь идет о чем-то большем, чем средний тип. Чем в большей степени речь идет о простой классификации про­цессов, которые встречаются в действительности как мас­совые явления, тем в большей степени речь идет о родовых понятиях; напротив, чем в большей степени создаются понятия сложных исторических связей, исходя из тех их компонентов, которые лежат в основе их специфического культурного значения, тем в большей степени понятие — или система понятий — будет приближаться по своему характеру к идеальному типу. Ведь цель образования

[401]

идеально-типических понятий всегда состоит в том, чтобы полностью довести до сознания не родовые признаки, а своеобразие явлений культуры.

Тот факт, что идеальные типы, в том числе и родо­вые, могут быть использованы и используются, представ­ляет особый методический интерес в связи с еще одним обстоятельством.

До сих пор мы, по существу, рассматривали идеаль­ные типы только как абстрактные понятия тех связей, которые, пребывая в потоке событий, представляются нам «историческими индивидуумами» в их развитии. Теперь же здесь возникает осложнение, так как поня­тие «типического» сразу же вводит ложную натурали­стическую идею, согласно которой цель социальных наук есть сведение элементов действительности к «законам». Дело в том, что идеальный тип развития также может быть сконструирован, и конструкции такого рода обла­дают в ряде случаев большим эвристическим значением. Но при этом возникает серьезная опасность того, что грань между идеальным типом и действительностью бу­дет стираться. Можно, например, прийти к такому теоре­тическому выводу, что при строго «ремесленной» орга­низации общества единственным источником накопления капитала является земельная рента. На этой основе можно, вероятно, конструировать (мы не будем здесь проверять правильность подобной конструкции) обуслов­ленный совершенно определенными простыми факторами (такими, как ограниченная земельная территория, рост народонаселения, приток благородных металлов, рацио­нализация образа жизни) идеальный тип преобразо­вания ремесленного хозяйства в капиталистическое. Яв­лялся ли исторический процесс развития эмпирически действительно таким, как он выражен в данной кон­струкции, можно установить с ее помощью в качестве эвристического средства — сравнивая идеальный тип с «фактами». Если идеальный тип сконструирован «пра­вильно», но действительный процесс развития не соот­ветствует идеально-типическому, мы тем самым обрели бы доказательство того, что средневековое общество в ряде определенных моментов не было строго «ремеслен­ным» по своему характеру. Если же идеальный тип был сконструирован в эвристически «идеальной» манере (имело ли это место в нашем примере и каким образом, мы совершенно оставляем в стороне), то он приведет

[402]

исследователя к более отчетливому постижению этих не связанных с ремеслом компонентов средневекового обще­ства в их своеобразии и историческом значении. Если идеальный тип приводит к такому выводу, можно счи­тать, что он выполнил свою логическую цель именно потому, что обнаружил свое несоответствие действитель­ности. В этом случае он был проверкой гипотезы. Такой метод не вызывает сомнений методологического харак­тера до тех пор, пока исследователь отчетливо осознает, что идеально-типическую конструкцию развития, с одной стороны, и историю — с другой, следует строго разде­лять и что в данном случае упомянутая конструкция служила просто средством совершить по заранее обду­манному намерению значимое сведение исторического явления к его действительным причинам, возможное, как нам представляется, при существующем состоянии нашего знания.

Отчетливо видеть подобную грань затрудняет подчас, что нам известно из опыта, одно обстоятельство: кон­струируя идеальный тип или идеально-типическое разви­тие, исследователи часто пытаются придать им большую отчетливость посредством привлечения в качестве иллю­страции эмпирического материала исторической действи­тельности. Опасность этого самого по себе вполне закон­ного метода заключается в том, что историческое зна­ние служит здесь теории, тогда как должно быть наобо­рот. Теоретик легко склоняется к тому, чтобы рассмат­ривать данное отношение как само собой разумеющее­ся или, что еще хуже, произвольно подгонять теорию и историю друг к другу и просто не видеть различия между ними. Еще резче такие попытки дают о себе знать в том случае, если идеальная конструкция развития и понятийная классификация идеальных типов определен­ных культурных образований насильственно объединя­ются в рамках генетической классификации. (Например, формы ремесленного производства идут в такой класси­фикации от «замкнутого домашнего хозяйства», а рели­гиозные понятия от «созданных на мгновение божков».) Последовательность типов, полученная посредством вы­бранных понятийных признаков, выступает тогда в ка­честве необходимой, соответствующей закону историче­ской последовательности. Логический строй понятий, с одной стороны, и эмпирическое упорядочение понятого в пространстве, во времени и в причинной связи — с

[403]

другой, оказываются тогда в столь тесном сцеплении друг с другом, что искушение совершить насилие над действительностью для упрочения реальной значимости конструкции в действительности становится почти не­преодолимым.

Мы сознательно отказались здесь от того, чтобы при­вести наиболее важный для нас пример идеально-типи­ческой конструкции — мы имеем в виду концепцию Маркса. Это сделано из тех соображений, чтобы не усложнять еще больше наше исследование интерпре­тациями Марксова учения, чтобы не опережать события, так как наш журнал ставит перед собой задачу по­стоянно давать критический анализ всей литературы об этом великом мыслителе и всех работ, продолжаю­щих его учение. Вот почему мы здесь только констати­руем то обстоятельство, что все специфические марк­систские «законы» и конструкции процессов развития (в той мере, в какой они свободны от теоретических ошибок) идеально-типичны по своему характеру. Каж­дый, кто когда-либо работал с применением маркси­стских понятий, хорошо знает, как высоко неповторимое эвристическое значение этих идеальных типов, если поль­зоваться ими для сравнения с действительностью, но в равной мере знает и то, насколько они могут быть опас­ны, если рассматривать их как эмпирически значимые или даже реальные (то есть по существу метафизичес­кие) «действующие силы», «тенденции» и т. д.

Для иллюстрации безграничного переплетения поня­тийных методических проблем, существующих в науках о культуре, достаточно привести такую шкалу понятий: родовые понятия; идеальные типы: идеально-типические родовые понятия; идеи в качестве эмпирически прису­щих историческим лицам мысленных связей; идеальные типы этих идей; идеалы исторических лиц; идеальные типы этих идеалов: идеалы, с которыми историк соотно­сит историю; теоретические конструкции, пользующиеся в качестве иллюстрации эмпирическими данными; исто­рическое исследование, использующее теоретические по­нятия в качестве пограничных идеальных случаев. К это­му перечню следует добавить множество различных сложностей, на которые здесь можно лишь указать, та­ких, как различные мысленные образования, отношение которых к эмпирической реальности непосредственно данного в каждом отдельном случае весьма Проблема-

[404]

тично. В нашей статье, цель которой состоит только в том, чтобы поставить проблемы, мы вынуждены отказать­ся от серьезного рассмотрения практически важных во­просов методологии, таких, как отношение идеально-ти­пического познания к познанию закономерностей, иде­ально-типических понятий к коллективным понятиям и т. д.

Несмотря на все приведенные указания, историк бу­дет по-прежнему настаивать на том, что господство идеально-типической формы образования понятий и кон­струкций является специфическим симптомом молодости научной дисциплины. С таким утверждением можно в известной степени согласиться, правда, делая при этом иные выводы. Приведем несколько примеров из других наук. Конечно, задерганный школьник так же, как на­чинающий филолог, представляет себе язык сначала «органически», то есть как подчиненную нормам над-эмпирическую целостность, задача науки — установить, что же следует считать правилами речи. Первая задача, которую обычно ставит перед собой «филология», — это логически обработать «письменный язык», как было сде­лано, например, в Accademia della Crusca; свести его содержание к правилам. И если сегодня один ведущий филолог заявляет, что объектом филологии может быть «язык каждого человека», то сама постановка такого вопроса возможна только после того, как в письменной речи дан относительно установившийся идеальный тип, которым можно оперировать в исследовании многообра­зия языка, принимая его хотя бы в виде молчаливой предпосылки: без этого исследование будет лишено гра­ниц и ориентации. Именно так функционируют конструк­ции в естественноправовых и органических теориях государства, или, возвращаясь к идеальному типу в на­шем понимании, такова теория античного государства у Б. Констана; они служат как бы необходимой гаванью до той поры, пока исследователи не научатся ориенти­роваться в безбрежном море эмпирических данных. Зрелость науки действительно всегда проявляется в преодолении идеального типа, в той мере, в какой он мыслится как эмпирически значимый или как родовое понятие. Однако использование остроумной конструкции Констана для выявления известных сторон античной госу­дарственной жизни и ее исторического своеобразия со­вершенно оправданно и в наши дни, если помнить об

[405]

идеально-типическом характере этой конструкции. Есть науки, которым дарована вечная молодость, и к ним от­носятся все исторические дисциплины, перед ними в веч­ном движении культуры все время возникают новые про­блемы. Для них главную задачу составляют преходящий характер всех идеально-типических конструкций и вместе с тем постоянная неизбежность создания новых.

Постоянно предпринимаются попытки установить «подлинный», «истинный» смысл исторических понятий, и нет им конца. Поэтому синтезы, используемые исто­рией, всегда либо только относительно определенные понятия, либо — если необходимо придать понятийному содержанию однозначность — понятие становится аб­страктным идеальным типом и тем самым оказывается теоретической, следовательно, «односторонней» точкой зрения, которая способна осветить действительность, с которой действительность может быть соотнесена, но которая, безусловно, непригодна для того, чтобы слу­жить схемой, способной полностью охватить действитель­ность. Ведь ни одна из таких мысленных систем, без которых мы не можем обойтись, постигая какую-либо важную составную часть действительности, не может исчерпать ее бесконечного богатства. Все они являют собой не что иное, как попытку внести порядок на дан­ном уровне нашего знания и имеющихся в нашем рас­поряжении понятийных образований в хаос тех фактов, .которые мы включили в круг наших интересов. Мысли­тельный аппарат, который разработало прошлое посред­ством мысленной обработки, а в действительности путем мысленного преобразования непосредственно данной дей­ствительности и включения ее в понятия, соответствую­щие познанию и направлению интереса того времени, всегда противостоят тому, что мы можем и хотим из­влечь из действительности с помощью нового познания. В этой борьбе совершается прогресс исследования в на­уках о культуре. Его результат — постоянно идущий процесс преобразования тех понятий, посредством кото­рых мы пытаемся постигнуть действительность. Вот по­чему история наук о социальной жизни — это постоян­ное чередование попыток мысленно упорядочить факты посредством разработки понятий, разложить получен­ные в результате такого упорядочения образы посред­ством расширения и сдвига научного горизонта, и по­пытки образовать новые понятия на такой измененной

[406]

основе. В этом проявляется не несостоятельность по­пытки вообще создавать системы понятий — каждая наука, в том числе и только описательная история, ра­ботает с помощью комплекса понятий своего времени, — в этом находит свое выражение то обстоятельство, что в науках о человеческой культуре образование понятий зависит от места, которое занимает в данной культуре рассматриваемая проблема, а оно может меняться вме­сте с содержанием самой культуры. В науках о культуре отношение между понятием и понятым таково, что син­тез всегда носит преходящий характер. Значение попыток создать крупные понятийные конструкции в нашей науке заключается, как правило, именно в том, что они демон­стрируют границы значения той точки зрения, которая лежит в их основе. Самые далеко идущие успехи в обла­сти социальных наук связаны в своей сущности со сдви­гом практических культурных проблем и облечены в форму критики образования понятий. Одна из важней­ших задач нашего журнала будет состоять в том, чтобы служить цели этой критики и тем самым исследованию принципов синтеза в области социальных наук.

Итак, следуя сказанному выше, можно прийти к пунк­ту, по которому наши взгляды в ряде случаев отлича­ются от взглядов отдельных выдающихся представите­лей исторической школы, к воспитанникам которой мы причисляем и себя. Дело в том, что они открыто или молчаливо придерживаются мнения, что конечной целью, назначением каждой науки является упорядочение ее материала в систему понятий, содержание которых над­лежит получать и постепенно совершенствовать посред­ством наблюдения над эмпирической закономерностью образования гипотез и их верификации вплоть до того момента, когда это приведет к возникновению «завер­шенной» и поэтому дедуктивной науки. Индуктивное исследование современных историков, обусловленное не­совершенством нашей науки, служит якобы предвари­тельной стадией в достижении указанной цели. Ничто не должно, естественно, представляться с такой точки зрения более сомнительным, чем образование и приме­нение четких понятий, которые как бы опрометчиво пред­варяют упомянутую цель далекого будущего. Принци­пиально неопровержимой была бы эта точка зрения на почве антично-схоластической теории познания: ее основ­ные положения до сих пор прочно коренятся в мышле-

[407]

нии основной массы исследователей исторической школы: предполагается, что понятия должны быть отражениями «объективной» действительности, своего рода представ­лениями о ней; отсюда и постоянно повторяющееся ука­зание на нереальность всех четких понятий. Тот, кто до конца продумает основную идею восходящей к Канту современной теории познания, согласно которой понятия суть и только и могут быть мысленными средствами для духовного господства над эмпирической данностью, не увидит в том обстоятельстве, что четкие генетические понятия неизбежно являются идеальными типами, осно­вание для отказа от них. Для такого исследователя отношение между понятием и историческим изучением станет обратным вышеназванному: та конечная цель представится ему логически невозможной, понятия для него — не цель, а средства достижения цели, которая являет собой познание значимых под индивидуальным углом зрения связей. Именно потому, что содержание исторических понятий необходимым образом меняется, они должны быть каждый раз четко сформулированы. Исследователь будет стремиться к тому, чтобы в при­менении понятий всегда тщательно подчеркивался их характер идеальных мысленных конструкций, чтобы идеальный тип и история строго различались. Поскольку при неизбежном изменении ведущих ценностных идей разработка действительно определенных понятий, кото­рые служили бы общей конечной целью, невозможна, упомянутый исследователь будет верить, что именно по­средством образования четких, однозначных понятий для любой отдельной точки зрения создается возможность ясно осознать границы их значимости.

Нам скажут (и мы уже раньше согласились с этим), что в отдельном случае конкретная историческая связь вполне может быть отчетливо показана без постоянного ее сопоставления с определенными понятиями. И поэтому сочтут, что историк в нашей области может, подобно исследователю в области политической истории, гово­рить «языком повседневной жизни». Конечно! К этому надо только добавить следующее: при таком методе бо­лее чем вероятно, что ясное осознание точки зрения, с которой рассматриваемое явление обретает значимость, может быть только случайностью. Мы не находимся обычно в таких благоприятных условиях, как исследо­ватель политической истории, который, как правило,

[408]

соотносит свое изложение с однозначным — или кажу­щимся таковым — содержанием культуры. Каждое чисто описательное изложение события всегда носит в какой-то степени художественный характер. «Каждый видит то, что он хранит в сердце своем» — значимые сужде­ния всегда предполагают логическую обработку увиден­ного, то есть применение понятий. Можно, разумеется, скрыть их in petto* , в этом есть даже известное эстети­ческое очарование, однако такого рода действия, как правило, дезориентируют читателя, а подчас оказывают и отрицательное влияние на веру автора в плодотвор­ность и значимость его суждений.

Самую серьезную опасность представляет отказ от образования четких понятий при вынесении практиче­ских соображений экономического и социально-гаолыги-ческого характера. Неспециалисту трудно даже вообра­зить, какой хаос внесло, например, применение термина «ценность», этого злополучного детища нашей науки, которому какой-либо однозначный смысл вообще может быть придан только в идеально-типическом смысле, или применение таких слов, как «продуктивно», «с народно­хозяйственной точки зрения», которые вообще не допус­кают анализа, пользующегося четкими понятиями. При­чем вся беда сводится именно к употреблению заимст­вованных из повседневного языка коллективных поня­тий. Для того чтобы наша мысль стала понятной и неспе­циалистам, остановимся на таком, известном еще со школьной скамьи понятии, как «сельское хозяйство», в том его значении, которое оно имеет в словосочетании «интересы сельского хозяйства». Возьмем сначала «инте­ресы сельского хозяйства» как эмпирически констати­руемые, более или менее ясные субъективные представ­ления о своих интересах отдельных хозяйствующих индивидов; при этом мы совершенно оставляем в стороне бесчисленные столкновения интересов, связанные с раз­ведением племенного скота или с производством живот­новодческих продуктов, с выращиванием зерна или с расширением кормовой базы, с дистиллированием про­дуктов брожения зерна и т. п. Если не каждому чело­веку, то специалисту, во всяком случае, хорошо изве­стно, какой сложный узел сталкивающихся противоре­чивых ценностных отношений образуют смутные пред-

[409]

ставления о данном понятии. Перечислим лишь некото­рые из них: интересы земледельцев, собирающихся про­дать свое хозяйство и поэтому заинтересованных в быст­ром повышении цен на землю; прямо противоположные интересы тех, кто хочет купить, увеличить или арендо­вать участок, интересы тех, кто хочет сохранить опре­деленную землю для своих потомков из соображений социального престижа и, следовательно, заинтересован в стабильности владения землей; противоположная пози­ция тех, кто в личных интересах и интересах своих де­тей стремится к тому, чтобы земля перешла в собствен­ность наилучшего хозяина или — что не совсем то же самое — покупателя, обладающего наибольшим капита­лом; чисто экономический интерес «самых рачительных» в частнохозяйственном смысле хозяев, заинтересован­ных в свободном движении товаров внутри экономиче­ской сферы; сталкивающийся с этим интерес определен­ных господствующих слоев в сохранении унаследован­ной социальной и политической позиции своего сослов­ного «статуса» и «статуса» своих потомков; социальные чаяния не господствующих слоев среди сельских хозяев, которые заинтересованы в освобождении от стоящих над ними, оказывающих давление на них слоев; в ряде слу­чаев противоположное указанному стремление обрести в высших слоях политического вождя, который действовал бы в их интересах. Наш перечень можно было бы про­должить, не достигнув и в этом случае завершения, хотя мы строили его в самых общих чертах и отнюдь не стре­мились к точности. Мы не касаемся здесь того факта, что с перечисленными выше как будто чисто «эгоисти­ческими» интересами могут сочетаться, связываться, мо­гут служить им препятствием или отвлекать их в сторону самые различные идеальные ценности, и напоминаем только что, говоря об «интересах сельского хозяйства», мы обычно имеем в виду не только те материальные и идеальные ценности, с которыми сами земледельцы связывают свои «интересы», но и те подчас совершенно гетерогенные им ценностные идеи, с которыми мы соот­носим сельское хозяйство. Таковы, например: производ­ственные интересы, связанные с заинтересованностью в предоставлении населению дешевых и, что не всегда сов­падает, хороших по своему качеству продуктов пита­ния,— при этом между интересами города и деревни могут возникать самые разнообразные коллизии, а инте-

[410]

ресы поколения данного периода времени совсем не обя­зательно должны совпадать с предполагаемыми интере­сами будущих поколений; различные демографические теории, особенно заинтересованность в многочисленном сельском населении, связанная будь то с «государствен­ными» интересами, проблемами политической власти или внутренней политики или с другими идеальными, раз­личными по своему характеру интересами, в том числе предполагаемым влиянием растущей численности сель­ского населения на специфику культуры данной страны; этот демографический интерес в свою очередь может прийти в столкновение с различными частнохозяйствен­ными интересами всех слоев сельского населения, даже с интересами всей массы сельского населения в данное время. Речь может также идти о заинтересованности в определенном социальном расслоении сельских жителей ввиду того, что это может быть использовано как фак­тор политического или культурного влияния — такой интерес в зависимости от его направленности может прийти в столкновение со всеми мыслимыми, самыми непосредственными интересами как отдельных хозяев, так и «государства» в настоящем и будущем. И нако­нец,— что еще усложняет положение дела — «государ­ство», с «интересами» которого мы склонны связывать эти и многие другие подобные отдельные интересы, часто служит просто маскировкой очень сложного переплете­ния ценностных идей, с коими мы соотносим его по мере необходимости, с такими, как чисто военные сооб­ражения безопасности границ; обеспечение господствую­щего положения династии или определенных классов внутри страны; сохранение и укрепление формального государственного единства и нации в интересах самой нации или для того, чтобы сохранить определенные объективные, весьма различные по своей природе, куль­турные ценности, которые мы, как нам кажется, олице­творяем в качестве объединенного в государство народа; преобразование социального строя государства в соот­ветствии с определенными, также весьма различными культурными идеалами. Если бы мы попытались только указать на все то, что входит в собирательное понятие «государственные интересы», с которым мы можем соот­нести «сельское хозяйство», это завело бы нас слишком далеко. Взятый нами пример, и еще в большей степени наш суммарный анализ, груб и элементарен. Пусть не-

[411]

 

специалист сам попытается подобным же образом (и основательнее, чем это сделали мы) проанализировать понятие «классовые интересы рабочих», и он увидит, какой узел противоречивых интересов и идеалов рабочих, с одной стороны, идеалов, под углом зрения которых мы рассматриваем положение рабочих, — с другой, со­держится в данном понятии. Преодолеть лозунги, провоз­глашаемые в ходе борьбы интересов, чисто эмпириче­ским акцентированием их «относительности» невозмож-но. Единственный способ выйти из сферы ничего не зна­чащих фраз — это установить ясные, строгие понятия различных возможных точек зрения. «Аргументация свободы торговли» в качестве мировоззрения или зна­чимой нормы — нелепость, однако то, что мы недооце­нили эвристическую ценность древней жизненной муд­рости величайших коммерсантов мира, выраженной в их идеально-типических формулах, принесло большой вред нашим исследованиям в области торговой политики совершенно независимо от того, какими идеалами тор­говой политики стремится руководствоваться тот или .иной человек. Лишь благодаря идеально-типическим по­нятийным формулам становятся действительно отчетли­выми в своем своеобразии те точки зрения, которые рассматриваются в каждом конкретном случае, так как их своеобразие раскрывается посредством конфронта­ции эмпирических данных с идеальным типом. Исполь­зование же недифференцированных коллективных поня­тий, присущих языку повседневной жизни, как прави­ло, маскирует неясность мышления или волнения, часто служит орудием сомнительных ухищрений и всегда — средством предотвратить правильную постановку воп­роса.

Мы подходим к концу наших рассуждений, пресле­дующих только одну цель — указать на водораздел меж­ду наукой и верой, часто очень небольшой, и способст­вовать пониманию того, в чем смысл социально-экономи­ческого познания. Объективная значимость всякого эмпи­рического знания состоит в том — и только в том, — что данная действительность упорядочивается по кате­гориям в некоем специфическом смысле субъективным, поскольку, образуя предпосылку нашего знания, они свя­заны с предпосылкой ценности истины, которую нам мо­жет дать только опытное знание. Тому, для кого эта исти­на не представляется ценной (ведь вера в ценность науч-

[412]

ной истины не что иное, как продукт определенной куль­туры, а совсем не данное от природы свойство), мы сред­ствами нашей науки ничего не можем предложить. Напрасно, впрочем, будет он искать другую истину, кото­рая заменила бы ему науку в том, что может дать только она - понятия и суждения, не являющиеся эмпирической действительностью и не отражающие ее, но позволяющие должным обр.азом мысленно ее упорядочить. В области эмпирических социальных наук о культуре возможность осмысленного познания того, что существенно для нас в потоке событий, связана, как мы видели, с постоянным использованием специфических в своей особенности точек зрения, соотносящихся в конечном итоге с идеями цен­ностей, которые, будучи элементами осмысленных чело­веческих действий, допускают эмпирическую констатацию и сопереживание, но не обоснование в своей значимости эмпирическим материалом. «Объективность» познания в области социальных наук характеризуется тем, что эмпирически данное всегда соотносится с ценностными идеями, только и создающими познавательную ценность указанных наук, позволяющими понять значимость этого познания, но не способными служить доказательством их значимости, которое не может быть дано эмпирически. Присущая нам всем в той или иной форме вера в над-эмпирическую значимость последних высочайших цен­ностных идей, в которых мы видим смысл нашего бы­тия, не только не исключает бесконечного изменения конкретных точек зрения, придающих значение эмпири­ческой действительности, но включает его в себя. Жизнь в ее иррациональной действительности и содержащиеся в ней возможные значения неисчерпаемы, конкретные формы отнесения к ценности не могут быть поэтому по­стоянными, они подвержены вечному изменению, которое уходит в темное будущее человеческой культуры. Свет, расточаемый такими высочайшими ценностными идеями, падает на постоянно меняющуюся конечную связь чудо­вищного хаотического потока событий, проносящегося сквозь время.

Из всего этого не следует, конечно, делать ложный вывод, будто задача социальных наук состоит в беспре­рывных поисках новых точек зрения и понятийных кон­струкций. Напротив, мы со всей решительностью подчер­киваем, что главная цель образования понятий и их кри­тики состоит в том, чтобы служить (наряду с другими

[413]

 

средствами) познанию культурного значения конкретных исторических связей. Среди исследователей социальной действительности также есть «сторонники фактов» и «сторонники смысла» (по терминологии ф. Т. Фишера). Ненасытная жажда фактов, присущая первым, может быть удовлетворена только материалами актов, фоли­антами статистических таблиц и анкетами — тонкость новых идей недоступна их восприятию; изощренность мышления приводит сторонников второй группы к утрате вкуса к фактам вследствие непрерывных поисков все более «дистиллированных» мыслей. Подлинное мастерство — среди историков им в громадной степени обладал, напри­мер, Ранке — проявляется обычно именно в том, что из­вестные факты соотносятся с хорошо известными точками зрения и между тем создается нечто новое.

В век специализации работа в области наук о куль­туре будет заключаться в том, что, выделив путем поста­новки проблемы определенный материал и установив свои методические принципы, исследователь будет затем рас­сматривать обработку этого материала как самоцель, не проверяя более познавательную ценность отдельных фак­тов посредством сознательного отнесения их к последним идеям и не размышляя вообще о том, что вычленение изучаемых фактов ими обусловлено. Так и должно быть. Однако наступит момент, когда краски станут иными: возникнет неуверенность в значении бессознательно при­меняемых точек зрения, в сумерках будет утерян путь. Свет, озарявший важные проблемы культуры, рассеется вдали. Тогда и наука изменит свою позицию и свой понятийный аппарат, с тем чтобы взирать на поток со­бытий с вершин человеческой мысли. Она последует за теми созвездиями, которые только и могут придать ее работе смысл и направить ее по должному пути.

...Растет опять могучее желанье

Лететь за ним и пить его сиянье,

Ночь видеть позади и день перед собой,

И небо в вышине, и волны под ногами* .

Перевод Н. Холодковского

[414]

 

ПРИМЕЧАНИЯ

То, что «Архив» никогда не будет идти проторенной колеей хо­дячих мнений, гарантируется отсутствием полной идентичности во взглядах даже… Пространность изложения в ряде мест второго раздела статьи и многократное… 2. Речь идет об «Архиве социальных наук и социальной политики», в редакцию которого в 1904 г. вошли Э. Яффе, В.…

– Конец работы –

Используемые теги: Объективность, социально-научного, социально-политического, познания0.073

Если Вам нужно дополнительный материал на эту тему, или Вы не нашли то, что искали, рекомендуем воспользоваться поиском по нашей базе работ: ОБЪЕКТИВНОСТЬ» СОЦИАЛЬНО-НАУЧНОГО И СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКОГО ПОЗНАНИЯ

Что будем делать с полученным материалом:

Если этот материал оказался полезным для Вас, Вы можете сохранить его на свою страничку в социальных сетях:

Еще рефераты, курсовые, дипломные работы на эту тему:

Метафизичность теории познания. Фундаментальные проблемы и основные категории теории познания
Так, совершенно ясно, что физическая предметность не есть предмет биологии, а предмет этики отличается от предмета религиоведения. Определив же… Везде бесконечные и вечные первоосновы бытия должны будут как бы про¬ступать,… Вместе с тем предметность метафизики превосходит любую кон¬кретную предметность, на которую мы направляем свой…

Объективность информации как необходимое условие журналистского познания
В силу этого в разные периоды своего развития, с учетом конкретной ситуации в обществе, сами СМИ могут «более» или «менее» полно отражать социальную… Разумеется, принцип «или-или» оказывается несколько условным для современного… Сам плюрализм может формироваться как при наличии различных взглядов на окружающую жизнь, присутствующих в одном СМИ,…

Методы, применяемые на эмпирическом и теоретическом уровнях познания. Развитие методов познания
За тысячелетия своего развития оно прошло длительный и тернистый путь познания от примитивного и ограниченного ко все более глубокому и… В своей работе я буду рассматривать понятие и классификацию методов научного… Это система принципов, приемов, правил, требований, которыми необходимо руководствоваться в процессе познания.…

Познание неосознаваемого
В конце прошлого – начале нашего столетия экспансия иррационализма распространилась на философию и психологию, медицину и художественную… Рождение этого нового подхода было определено двумя решающими… Большой вклад в анализ значения неосознаваемых компонентов психики для художественного творчества внес режиссер…

Познание и истина
В этом смысле можно сказать, что объективная истина не зависит ни от человека, ни от человечества. Сказанное не следует понимать так, что истина… Правда, мы употребляем еще такие выражения, как "истинная политика", "истинный… Такие истины нам, естественно, недоступны. Абсолютная истина - это только регулятивная идея, т. е. некоторый идеал, к…

Теория познания
При этом данные чувств, которые участвуют в познании, у нормального человека, находящегося в нормальных условиях, всегда истинны, так как они… Сознание может заблуждаться, так как располагает ограниченной информацией,… При изучении процесса познания Гегеля интересовал вопрос, почему мы имеем пять чувств. Ответ, на наш взгляд,…

Свобода и познание добра и зла
Это наблюдение позволяет заключить, что Ева, вступив в разговор со змием, уже находится в искушении. Вся сцена грехопадения позволяет говорить о том, что Адам и Ева находились,… Зло существует не само по себе, а лишь в своей противопоставленности добру, как его оппозиция.

Проблема абсолютности - относительности научного познания и единый метод обоснования.
Всех пишущих на эту тему можно подразделить на две категории: абсолютизирующих науку, либо релятивизурующих ее. Естественно, разные философы… Точнее, она до сих пор меняла и представления и выводы и их доказательства, но… Однако к выведению науки из абсолютных восприятий никто из них не приступил даже, т. к. все увязли в обосновании самих…

Природа социально-философского познания
По ряду особых причин ни социальная философия, ни общая социология не могут похвалиться большим числом таких бесспорных истин, которые нуждаются не… Эта особенность теоретического обществознания может нравиться одним и… Конечно, знакомство с ними не будет совсем бесполезным, поскольку любой человек, претендующий на интеллигентность,…

Развитие социологии здоровья в современном теоретическом познании
С момента ее возникновения проявилась двойственность в терминологии, которая связана с двумя подходами: 1) социология в медицине (в отечественной… Т. 2. М 1999. С. 261] с использованием модели образа жизни. Трансформация… Исследования, направленные на изучение потребности в здоровье, в той или иной продолжительности жизни, начали…

0.032
Хотите получать на электронную почту самые свежие новости?
Education Insider Sample
Подпишитесь на Нашу рассылку
Наша политика приватности обеспечивает 100% безопасность и анонимность Ваших E-Mail
Реклама
Соответствующий теме материал
  • Похожее
  • По категориям
  • По работам
  • Познание и наука Когда возникла наука? Мнения расходятся. Одни считают, что наука возникла вместе с возникновением общества. Такая точка зрения, однако, смешивает… Видимо, разрешить этот спор можно следующим образом.Как особая… Начало, таким образом, было положено, ребенок появился на свет. Но прошло немало времени, прежде чем он окреп,…
  • Взаимосвязь между субъектом и объектом познания Наш разум постигает законы мира не ради простой любознательности. а ради практического преобразования и природы и человека с целью максимального… Познание - это процесс избирательно-активного действия, отрицания и… Что такое субъект познания? В самом общем виде субъектом познания выступает человек, наделенный сознанием и обладающий…
  • Методы ведического познания Первым из этих инструментов является чистый разум. Человеческий разум обладает двойным действием смешанным или зависимым и чистым или… Это рациональное действие не способно познать то, что на самом деле… С другой стороны, разум утверждает свое чистое действие, когда, принимая наш чувственный опыт в качестве отправной…
  • Диалектика чувственного и рационального познания Основное отличие О.П. от Н.П.–научное познание предполагает своим результатом систему знания, которая носит концептуальный характер: процедура… С другой стороны знание–как резюме, итог всей человеческой деятельности.… Интуиция может восприниматься по–разному: Как божественное озарение Чувственное озарение Как особое психическое…
  • Общество как объект философского познания Нация–это форма организации жизни одного народа (или нескольких близких), связанная с государственностью, экономическими, политическими н духовными… Современная философия рассматривает человеческое общество как совокупность… Структура- форма устойчивых связей, отношений. Субъект–носитель активности, направленной на другое явление.…