Очевидность

Когда трансформация разных представлений из разных действительностей к интересам, сопоставление интересов, учет мнения всех частей проделаны реально, и все это лежит "на круглом столе", выбор становится очевидным.

Здесь нет и не может быть никакого специального "акта" выбора. Бросание монетки или волюнтаризм, вообще всякий неочевидный выбор – это неадекватные попытки обойтись с тем самым замешательством, которое Перлз характеризует как невротическое состояние. Сказочный "витязь на распутье" – символ такого замешательства.

Экзистенциальный выбор не имеет отношения к вопросу о наличии или отсутствии достаточной "информации". Необходимость выбора (экзистенциалисты называют ее "вызовов", challenge) возникает в ситуации с той мерой информированности, какая имеет место. Вызов совершенно не предполагает, что человек должен знать все обо всех действительностях [14]. Все "знания" и "незнания" в процессе выбора необходимо обозначить и, – в соответствии с общим принципом, – представить как интересы, наделенные определенным катексисом. Что человек знает – то знает, чего не знает – того не знает, и при этом интересы у него расставлены определенным образом.

В ситуации недостаточности информации обращаются к эксперту, если он есть, а если нет – к астрологу. Но нужно иметь в виду, что это – иная ситуация, это не про экзистенциальный выбор. Одна ситуация может предшествовать другой, или даже одна может быть вызвана другой (в обе стороны), – но это разные ситуации.

И, наконец, последнее важнейшее качество экзистенциального выбора – это качество удовлетворенности личности своим выбором. В этом, собственно, и состоит экзистенциальность выбора. Только "совпадая" со своим выбором, принимая свой выбор и себя, как выбравшего, личность начинает экзистировать, то есть существовать. Никак иначе, кроме как в выборе, личность не существует, и выбирает личность, в конце концов, не что иное как себя.

Уже Кьеркегор отмечает, что выбрать себя – это не значит выбрать из А, В и С. Выбрать себя значит признать (заметить – become aware of) собственное существование – существование себя такого, каков человек реально в данной ситуации есть. Это значит принять ответственность за ту личность, какой человек является в данный момент.

А выбирая конкретную расстановку и относительный вес своих интересов, приходя к консенсусу своих субличностей, личность выбирает свой стиль и образ жизни, ее уровень, содержание и пр.

 

 

 

 

3-1-4. ИНТРОЕКЦИЯ И ПРЕДМЕТНОСТЬ:
комментарий 2 (очень непростой)

Мы оставили Ивана Ивановича Тапочкина в трудной ситуации. Он, конечно, с удовольствием послушал наши рассуждения о фундаментальных свойствах экзистенциального выбора (он вообще любит послушать, когда красиво говорят), но пока не знает, чем все это может ему помочь.

- Ребенку будет нужен отец, – растерянно говорит он, думая о верочкиной беременности. – И моим детям тоже нужен отец...

Не родившегося пока ребенка он еще не готов назвать своим. Но "отец" ему, конечно же, нужен. Так что будущий-может-быть-отец пребывает в замешательстве (у Перлза – confusion, характерный признак действия невротических механизмов).

В этом месте терапевту (а вместе с ним и теоретику) нужно быть очень внимательным. Если Иван Иванович сейчас, без предварительной проработки ситуации, начнет "выбирать", это будет не экзистенциальный выбор, а та самая ситуация "витязя на распутье": налево пойдешь плохо будет, направо пойдешь – тоже плохо будет, прямо идти -тоже ничего хорошего. Умница витязь, что медлил. Лучше перед этим указателем лечь спать: утро вечера мудренее.

Какая же "проработка" ситуации может произойти за время предоставленной уставшим витязем передышки?

"Ребенку нужен отец". Что имеет в виду эта (кажущаяся вполне понятной) фраза? Физиологически – конечно, без отца (если не говорить о новейших достижениях генной инженерии) ребенка не получится. Но ведь они все (Иван Иванович, Верочка, жена Ивана Ивановича, которую, наконец, явным образом поставили в известность) – не про это. А про что?

Если вместо "ну, это же понятно" посмотреть – в контексте всерьез принятого вопроса – вокруг себя, может оказаться, что привычные, примелькавшиеся "факты жизни" имеют к делу прямое отношение. У девочки Танечки из соседнего подъезда отца уже полгода как "нет"; ее мама, наконец, прогнала своего спивавшегося мужа, и Таня теперь живет вполне благополучно: сидит с ней преимущественно бабушка (которую раньше куражившийся спьяну отец в дом не пускал), дедушка помогает материально, мама ходит довольная и счастливая (хотите быть счастливыми? – заведите в квартире козу [1], а потом подарите знакомым).

У пятилетнего сына двоюродной сестры Ивана Ивановича два "папы" (он их обоих так "папами" и называет: "папа Володя" и "папа Костя") -бывший муж его мамы и теперешний муж. Все в очень хороших отношениях между собой, и перед каждым праздником мужчины договариваются, кто что Пете будет дарить. У Машиной (Маша – старшая дочка Ивана Ивановича, ей скоро будет Н) одноклассницы папа один, но такой "строгий", что девочка каждый день приходит в школу заплаканная, а иногда – с синяками. А у Кати, соседки по лестничной клетке (ей только что исполнилось 17), папа-то есть, а вот к маме она в гости ездит. Папа с мамой развелись, когда Кате был 13 лет, и она выбрала жить с папой: он оставался один, а мама выходила замуж за хорошего человека, который Кате не нравился. А папу было жалко.

А вот у Петра Петровича (это сослуживец Ивана Ивановича по Институту кефира) в семье "все в порядке": и мама, и папа на месте, только сын почему-то связался с дурной компанией и вместо того, чтобы каждый вечер со всей семьей смотреть по телевизору сериалы, слоняется неизвестно где.

И так далее.

Конечно, "нормальная семья" – это очень хорошо. Только вот – что это такое, "нормальная семья"?

Расскажу только об одном из рифов на пути этого бегущего по волнам мечты семейного кораблика [2]. В сознании современных мужчин и женщин "нашего круга" прочно утвердилась идея, что муж и жена должны "любить" друг друга. Старорусское "он ее жалеет" вызывает снисходительную усмешку. А представление о "любви" предполагает соединение двух мифов, один из которых первоначально возник в прямом противопоставлении другому. Первый миф – надежная, добрая, теплая, дружеская, устойчивая семейная жизнь. Второй -миф о романтической любви, свободной и спонтанной. Мифологическое совмещение мифов: сначала – встреча, он – ее, а она – его выбирает "по любви" [3], а потом они живут "долго и счастливо" и умирают "в один день". Смотри советское, а также американское кино, особенно середины века.

При этом забывается, что романтическая-то любовь "свободна, мир чарует, законов всех она сильней", что "... для первой же юбки / он порвет повода..." [4]. А также (еще более глубинное, архетипическое): "Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте" [5]. Что вы! У нас, конечно, все будет иначе, мы будем счастливы: "по любви", но надежно; надежно, но "по любви". Поэтому: (она) "Ах, ты меня не любишь?! Вон!!" – (он) "А как же дети?" – (она) "Детям нужна счастливая семья!" – (он, с мукой в голосе) "Но я люблю другую!" – (она, с отчаянием, но и не без торжества) "А как же дети?!" – (он, которого она, наконец, "достала") "У нас тоже будет ребенок!"

Вот мы и вернулись к нашему Ивану Ивановичу.

Он может, конечно, выбрать "нормальную семью" с одной из своих женщин, бросив другую. Вполне законный выбор, – если таков его выбор. Успеет ли он уйти потом и от Верочки (если выберет Верочку) – вопрос его возраста и "скорости проработки кармы", а также сценария и его развертывания. Один из типичных сценариев "романтической любви" – "золотой ключик". После того, как все пришли за проткнутый буратиньим носом холст и нашли там "волшебный" театр, начались театральные будни, с бесконечными репетициями, с дрязгами и интригами, так что пришлось возобновить постановку "Золотого ключика" и искать новый подвал-за-холстом, создавать там новую "Новую студию" и так далее, "пока свободою горим...". А в конце: "На свете счастья нет, но есть покой и воля", – кому достанется. Ком(м)у – таторы, а(к) ко(у)му – ляторы, а кому и вовсе шиш с маслом.

Но, может быть, Иван Иванович так не хочет. Он решил стать экзистенциальным психотехником и готов приняться за работу.

Тогда ему придется разбираться со своими невротическими механизмами, в частности – с интроекцией, а поскольку тема отцовства занимает здесь немалое место, с нее можно и начать. Проработка этого интроекта начнется с ответа на вопросы: "Если вы, Иван Иванович, говорите об отцовстве, то что это для вас такое "по жизни", реально? Как вы реально, день за днем осуществляете свое отцовство по отношению к своим двум "наличным" детям? Что в этом изменилось (и будет дальше меняться) с появлением Верочки? Что для вас значит реально, день за днем быть "будущим отцом" зачатого ребенка в данных обстоятельствах?

У Ивана Ивановича может, например, появиться простая, но вполне реальная мысль: сама жизнь этого действительно беззащитного существа в значительной степени зависит от него. Хочет он того или не хочет, а это фактически уже так [6]. Сочтет его Иван Иванович "не-существом", и убедит Верочку (Верочка-то, может быть, еще "маленькая", и ей очень хочется видеть в Иване Ивановиче старшего и мудрого), что всех беспокойств можно избежать, заплатив не такую уж большую сумму в долларах. И даже проявит благородство, сам и заплатит. И не будет беспокойства. Как говорили в недоброе старое время, "нет человека – нет проблемы". Или, наоборот, решит Иван Иванович, что уж убить-то он ребенка не позволит, – и его решимость может оказаться решающей [7].

Итак, мы можем оставить Ивана Ивановича "разжевывать" свои интроекты, чтобы вызываемое ими замешательство уступило место экзистенциальному выбору, за который он смог бы принять реальную, а не выдуманную (bullshit, в терминах Перлза) ответственность.

Правоверный гештальтист сказал бы, что на место интроектов, которыми пока что для него являются слова "отец", "семья" и пр., следует поставить "фигуру", выявляющуюся на соответствующем фоне в результате полноценного гештальтообразования. Я, как человек практический, сразу возражу: очевидно, что фигура, которая может развернуться за словом "отец", будет разной по отношению к разным детям Ивана Ивановича, разной при различных решениях проблемы, которые он может себе представить, и т.д. А вместе с тем, решить проблему своего отцовства Ивану Ивановичу нужно в целом. Буквально понимаемый принцип "здесь-и-теперь" не всегда хорош, если нужно решать реальные вопросы жизни.

Советская академическая психология не приняла, в отличие от академической психологии остального мира, концепцию гештальта и вместо этого разработала, опираясь на идеи Л.С.Выготского, концепцию предмета – предметного действия, предметного мышления и т.д. И была права, потому что при этом удалось создать ряд понятий, которые в других парадигмах прорисовываются гораздо слабее, часто неуклюже и путано.

Концепция гештальта разрабатывалась преимущественно в области психологии восприятия и сохраняет следы этого подхода. Попытки описывать действие в рамках понятийного аппарата гештальтпсихологии, которые делались, например, П.Гудменом во второй части книги "Гештальттерапия", выглядят чрезвычайно неловко. Невозможно действовать с фигурой: она при этом просто разрушится. Действовать можно только с предметом действия, который должен при этом как-то отвечать этому действию: уступать, сопротивляться, изменяться в соответствии с действием и пр. Предмет действия это то, с чем что-то можно делать. Гештальтом можно, с этой точки зрения, назвать восприятие предмета – то, как предмет выступает на первой фазе целостного акта жизнедеятельности. Гештальт предполагает синтез многообразных элементов восприятия в некоторое определенное единство – синтез, достигаемый в результате упоминавшегося "ага-эффекта". А "ага-эффект" – это, как мы теперь можем догадаться, как раз "прозрение" за переплетением воспринимаемых элементов того самого предмета, с которым можно и нужно будет действовать.

Уже говорилось, что фигура наделена катексисом – отображением в восприятии того, чего нужно или хочется человеку. Катексис фактически является предвосхищением того, что человек будет переживать на фазе консуммации, когда предмет станет доступен непосредственному контакту и ассимиляции [8]. Теперь, исходя из представления о целостности акта жизнедеятельности, нужно добавить, что в формируемом на фазе восприятия гештальте должна быть отображена также и фаза действования. Если катексис – это то, чем фигура интересна, то сама фигура, в ее воспринимаемой реальности, предстает прежде всего своей предметностью – тем, что с ней можно делать и как желаемое можно получить.

Таким образом, фигурой для кёлеровской обезьяны оказывается не просто банан, но "банан, висящий так высоко, что до него не допрыгнешь". А поскольку это фигура не удовлетворяющая, фрустрирующая обезьяну, то начинается поиск более удовлетворяющего гештальта ("мышление"), и в состав фигуры включаются находящиеся в поле зрения палка и/или ящик. Таким образом, фигурой, которая организует дальнейшее поведение обезьяны, становится теперь "висящий высоко на дереве банан и палка, с помощью которой его можно достать".

Полезно уточнить также понятие фона. Фон, входящий в восприятие данного гештальта, – это все то, что, так или иначе, с большей или меньшей степенью опосредованности, имеет отношение к делу. Ближайшим образом имеют отношение к делу ветка, на которой висит банан, неровности почвы, на которой нужно будет стоять обезьяне, орудуя палкой, и пр. Следующий уровень опосредования – дерево, которому принадлежит ветка, и т.д. и т.п. То, что вообще не имеет отношения к интересу и действию (например, присутствие примелькавшегося экспериментатора), в данный гештальт не входит, не будучи даже фоном.

Необходимо также помнить, что для человека ситуация всегда включает не только актуальные, но и виртуальные аспекты, "вызванные" из виртуального мира его культуры данным частным поводом. Фон данной фигуры для человека обязательно включает актуализированные в той или иной степени представления и понятия, связанные с содержанием фигуры. Впрочем, к этому мы еще вернемся.

Цели и действия человека, как правило, сложны и много предметны. Чтобы строить Домский собор, нужно таскать камни, смешивать цемент, зарабатывать и тратить деньги, и т.д. и т.п. Связи опосредования, приводящие, в конце концов, к желаемой цели, иногда понятны самому человеку, а иногда нет. В ситуации отчуждения они могут, как мы видели, задаваться другими людьми или социокультурными институтами.

"Нормальное" состояние психики в отличие от интроекции определяется тем, что все звенья и переходы в этой сложной цепочке либо (1) человеку ясны или представляются ясными (предметная истинность его представлений выходит за рамки психотехники), либо (2) он ясно видит разрывы в цепочке и делает их предметом рассмотрения, исследования или экспериментирования. Это и есть "гомогенизация", о которой – не столь, правда, развернуто – шла речь в "простой лекции".

Маша, дочка слесаря Вани Иванова из Васюков, искренне любит своих родителей, и старается сделать все, от нее зависящее, чтобы они были ею довольны. А папа и мама, естественно [9], хотят, чтобы она хорошо училась. И вот Маша сидит за столом и, выполняя домашнее задание, разбирается в формуле косинуса суммы. Сама по себе тригонометрия Маше вряд ли когда-нибудь понадобится (во всяком случае, сейчас она так думает, хотя жизнь по-всякому может повернуться). Математическое мышление, которое старается развивать в учащихся Марь Ванна, Машу тоже мало привлекает. Она мечтает стать актрисой (или, на худой конец, фигуристкой), а "здесь и теперь" ее больше всего интересует, что сейчас делает ее одноклассник Петя. Но она – хорошая девочка и хорошая дочка, и уроки, в том числе тригонометрию, учит честно.

Предметность ее разорвана по содержанию [10], но, вместе с тем, вполне "связна" по сути. Чтобы мама была довольна, ей нужно всего лишь разобраться в том, в чем она разобраться вполне может (умом Бог не обидел) и завтра бойко ответить Марь Ванне теорему. Так она и поступает. Пока она не задумывается о смысле жизни (а задумается, так ей пригрозят отвести в поликлинику к психоневрологу), у нее нет никаких поводов для замешательства.

А вот Пете не повезло. Он проболел месяц, и теперь никак не может понять эти самые косинусы. Вчера получил очередную двойку за контрольную, и Марь Ванна сказала: "Петя, ты же был хорошим мальчиком. Нужно стараться!" Петя и рад бы "постараться" (он, как и Маша, любит своих родителей, ему неприятно их огорчать, и Марь Ванна тоже ему симпатична). Он с тоской берется за учебник, открывает его то на сегодняшнем задании, то на позавчерашнем и – ничего не понимает. Что значит "стараться"? Объясните Пете, ради Бога!

С житейской точки зрения можно предположить, что если его хватит на то, чтобы спрятать подростковую гордость в карман и обратиться к Маше, а Маше хватит ума и терпения разобраться, чего именно Петя не понимает и объяснить ему это, – все войдет в норму. С точки зрения нашего теоретического описания это значит, что навязываемый Пете интроект "стараться" может быть "разгрызен" как дополнительное предметное звено цепочки, ведущей к цели: обратиться за помощью к тому, кто может и захочет оказать эту помощь. Тогда цепочка опосредований замкнется, и Петя будет радовать своих родителей не меньше, чем Маша. А, может быть, потом ему понравится сама тригонометрия, "математическое мышление" вовлечет его в свой круг, и через тридцать-сорок лет появится новый российский академик (академики любят происходить из Васюков).

Для описания всего имеющего отношение к делу состава ситуации можно воспользоваться принадлежащим М.М.Бахтину понятием хронотопа. Хронотоп ситуации задается прежде всего качеством и предметностью катексиса и включает расходящиеся круги имеющих отношение к делу предметностей, которые могут лежать в весьма различных и причудливо объединенных действительностях, пространствах и временах.

Таким образом, к определенной цели может вести цепочка опосредований, причем, в общем случае, не одна: не слишком высоко висящий банан можно достать с помощью палки или ящика. С другой стороны, каждое звено такой цепочки может служить не только одной цели. Действительно, строя Домский собор, можно зарабатывать деньги для семьи, добиваться более высокого социального статуса, пребывать в хорошей компании и др. Помогая Пете по тригонометрии, можно завязать дружбу, выходящую далеко за пределы школьной математики, получить защиту от громилы Васи, который давно пристает к Маше, и пр.

Нарисованную выше картинку можно считать фрагментом виртуальной ткани предметного мира. У обезьяны (даже той, которая обучалась в опытах Кёлера) эта ткань сравнительно проста, поскольку фиксируется лишь в пределах индивидуального опыта. У людей такого рода опыт кумулируется и передается в системах культуры – в языке, предметной деятельности, особенностях окружающего предметного мира как "второй природы" и пр.

Собственно говоря, у человека как "общественного существа" отношение между индивидуальным опытом и культурой как огромным резервуаром опыта многих поколений переворачивается. Перефразируя известное изречение: человеком можно стать, только приобщившись в том или ином объеме к этому зафиксированному в культуре опыту.

Чтобы не осложнять текст цитатами из Л.С.Выготского, предоставим слово более популярному и легко читаемому Карлосу Кастанеде: "Любой, кто входит в контакт с ребенком, является учителем, непрерывно описывая ему мир, до тех пор, пока ребенок не начнет воспринимать его так, как он описан.... С этого момента ребенок становится членом (данной социокультурной общности. – М.П.). Он знает описание мира, и его членство становится полным, когда он приобретает способность давать своему восприятию должную интерпретацию, удостоверяющую это описание" [11].

Впрочем, индеец Дон Хуан, посвящающий университетского студента в основы культур-антропологического релятивизма (наверное, готовясь к встрече с Карлосом, он внимательно перечитал Грегори Бейтсона и Маргарет Мид), несколько преувеличивает способность формируемого таким образом виртуального мира к самоподтверждению. Если навязываемые культурой описания слишком сильно расходятся с реальностью, то действия людей перестают быть эффективными, и культуре это грозит вымиранием. Выживает только такая культура, описания мира в которой подтверждаются действиями с этим миром, то есть практикой.

Это – еще один смысл понятия предметности: соответствуя принятым в данной социокультурной общности людей формам деятельности с фрагментами мира, она является той "границей" или "гранью", где культура соприкасается с реальностью-как-таковой.

Однако здесь необходимы некоторые оговорки. Поскольку мы занимаемся не философской гносеологией, а психотехнической теорией интроекции как невротического механизма, речь здесь идет не о том, что предметность должна быть "правильной" – это не вопрос психологии. Речь идет о том, что человек должен ее, эту предметность, иметь [12] тогда его действование целостно. Дальше действует "правило Бэндлера-Гриндера" [13] – если вы нечто делаете и не получаете желаемого результата, попробуйте делать что-нибудь другое. А интроект – это такое представление, которое не дает возможности даже начать действие, потому что непонятно, что и с чем нужно делать.

Во-вторых, речь не обязательно должна идти о "материальном" действии. Например, "молочные реки с кисельными берегами" – это вполне предметное представление в своем роде. То есть если понимать, что это не то, что вы можете искать (в надежде найти) в ближайшем лесопарке, а то, о чем можно мечтать в духе современных юнгианцев. "Мечтание" – правильное действие относительно этой своеобразной предметности.

Культура передается человеку в обучении. При этом с самого начала действует важный закон: виртуальный мир, поддерживаемый культурой, значительно "шире", чем любая актуальная ситуация, с которой сталкивается индивид, и даже чем весь его индивидуальный опыт. Культура передается, так сказать, "про запас".

В различных культурах весьма различны традиции, формы, тем более программы обучения. Наверное, новоевропейская культура – одна из самых экзотических в отношении количества "балластного" материала, которым в массовом порядке загружаются подрастающие поколения. Этот материал перерабатывается, перерабатываются способы его переработки, перерабатываются способы создания способов его переработки, и т.д. и т.п. И значительная часть "людей нашего круга" интеллигентов – занята этой "переработкой информации" в огромном макро-компьютере культуры, имея дело с "картами карт" и редко, разве что в отпуске, сталкиваясь с какой бы то ни было "территорией".

Среди тех, кто задумывается о таком положении дел, оно оценивается по-разному. Существует и пользуется некоторой популярностью призыв "назад к природе" [14]. Этой точке зрения отдал некоторую дань и Ф.Перлз. Впрочем, будучи человеком здравомыслящим и практичным в лучшем смысле этого слова, он оставлял эти благоглупости в области необходимой (даже для него) квоты elephantshit.

Существует и воспроизводится (не только в как-бы-научной фантастике, но и в самой что ни на есть массовой практике) и противоположная тенденция: оставить профессору Доуэлу одну только голову, поскольку существование остального трудно обосновать экономической целесообразностью. Другая часть населения может, наоборот, оставаться без мозгов, поскольку пушечному мясу и его производителям они не нужны даже для смотрения сериалов по телевизору и отправления функций "электората". Вообще большая часть внутри-земного функционирования, в котором задействовано "население" [15] Земли, гораздо лучше выполнялась бы более специализированными автоматами полу-биологической, полу-кристаллической природы.

Но, опять же, все это тематика, лишь пограничная с экзистенциальной психотехникой. Последняя имеет дело лишь с людьми как таковыми, – людьми, телесно-психологическая аппаратура которых более или менее исправна. И для психотехники имеет смысл лишь лозунг, ортогональный вышеописанной "оси", – "вперед к природе".

Вернемся, однако, к теме интроекции. В ситуации, когда значительная часть людей занята освоением и усвоением различных "знаний", было бы непрактичным объявлять это занятие "интроецированием". Да оно и не является таковым по сути дела. Уже не один раз упоминалось, что "карту" отличает от "территории" не материальная воплощенность. Существуют различные "роды" предметности, и каждый род требует своего особого обращения. "Учебный предмет" специфический полуфабрикат, вокруг которого вращается жизнь "людей нашего круга", – это тоже специфический предмет, со своими законами жизни и преобразования.

Я рассказывал о молодом человеке, который успешно сдавал экзамен по философии марксизма. Он имел дело с этим предметам по его законам. А законы эти, как законы всякого учебного предмета, состоят в специальных, определенных для каждого учебного предмета, правилах конструирования и преобразования. Положение стрелки прибора преобразуется в число, число – в геометрический чертеж, геометрический чертеж – в словесную мысль, мысль – в другую мысль, и т.д. В определенном аспекте культура является грандиозным резервуаром знаков и значений, связанных определенными правилами преобразования.

"Образование" в нынешнем понимании слова [16]состоит в той или иной степени овладения фрагментами этого резервуара и соответствующими законами преобразования. В некоторых сферах (но далеко не во всех) предполагается "конечный" выход в какую-то реальность (вроде проектирования и даже построения реальных дорог, мостов или самолетов), но хорошо известно, что "образованные" юноши и девушки нуждаются в длительном периоде приспосабливания к реальной работе. К тому же для этого, как говорят в народе, кроме высшего образования требуется хотя бы средняя сообразительность.

Но житейская неприспособленность – не невроз в психотерапевтическом смысле, а "недовольство культурой", вопреки мнению дедушки Фрейда, -не предмет психотехники. Конструкция значения, стоящая за знаком или словом, сама по себе не является "интроектом" для человека, который имеет с ней дело. Она, конструкция значения, превращается в интроект лишь тогда, когда пытается выдавать себя за предмет, будучи по сути лишь обещанием возможности предмета.

Прежде всего, конструкции значений всегда более абстрактны, чем то, что требуется реальной ситуацией. Нельзя покормить "кошку вообще", можно покормить только данную конкретную кошку. И из того, что "кошки едят рыбу", не следует, что данный конкретный кот, которого мне подкинул приятель, уехавший на неделю в командировку, будет есть мороженые рыбьи тушки, купленные в ближайшем магазине. Может быть, кот привык к "Виска-су". Может быть, рыбу нужно не только разморозить, но и сварить. Может быть... – Да черт его знает, чего этому коту надо!

Далее, еще важнее то, что конструкции значений всегда принадлежат культуре, а не данному индивиду. Это "полуфабрикаты" транслируемого культурой опыта, а не реальный предметный мир человека. Социокультурное целое (того или иного масштаба, от нации до клуба любителей мопсов) может обладать некоторой собственной квази-жизнью, воплощающей конструкции значений в некую социальную предметность. Эту квази-жизнь убедительно описывал и исследовал Г.П.Щедровицкий [17], называя ее "деятельностью" [18]. Однако отношение человека и деятельности остается проблематичным. Г.П. утверждал, что "деятельность паразитирует на человеке", а человек может быть в лучшем случае сознательным "агентом деятельности" [19].

Экзистенциального психотехника такая точка зрения, естественно, устроить никак не может. Человек может "сторговаться" с социумом, получая за участие в реализации его, социума, квази-жизни ту или иную плату, в виде ли денег, социальной защищенности, положения, власти и пр. Но важно не продаться "с потрохами", помнить, что у человека есть своя жизнь со своим смыслом, никак не сводимым к реализации социальных и культурных программ.

Таким образом, получаемые из культурной сферы "предметные заготовки", чтобы стать фрагментами реальной ситуации человека, должны пройти еще специфическую "авторизацию", то есть быть наделенными специфическим личным смыслом, "атитьюдами" и ценностями.

Впрочем, как мы уже видели, это не происходит и не может происходить со всем массивом виртуального материала, поддерживаемого человеком. Как говорят суфии, осел, перевозящий свитки "Корана", от одного этого не становится еще набожным. Должна сложиться специфическая ситуация экзистенциального выбора, которая ставит человека перед необходимостью такой работы и одновременно, самой своей значимостью, вооружает его энергией и волей, чтобы довести эту работу до конца.

Конструкции значения и правила конструирования, лишь "вчерне" передаваемые культурой, подвергаются в этой ситуации суровой переоценке, предметы – перепредмечиванию, ценности – проверке, как принято говорить, "жизнью". В итоге история микрокосма личности (как последовательность такого рода экзистенциальных выборов с их судьбоносными – в том или ином масштабе – результатами) всегда более или менее расходится с историей мезокосма культуры. Возможно, они примиряются и согласуются где-то за пределами Эго и социума, в макрокосме таких масштабов, как история Земли или солнечной системы.

* * *

Таким образом, понятие предметности, указывающее на психическую норму, отклонением от которой является невротический механизм интроекции, представляет собой широкий синтез многообразных элементов.

1) Ближайшим образом, это основание синтеза элементов восприятия (посредством "ага-эффекта") в едином гештальте, являющемся "прозрением" того предмета, с которым можно будет действовать, чтобы получить желаемое удовлетворение.

2) Действование для человека определено социокультурными схемами деятельности с предметным миром второй природы, которые вменяются ему в обучении-образовании.

2а) Впрочем, эта культурно-детерминированная деятельность граничит с реальностью-как-таковой, "первой природой", и может расходиться с нею лишь в определенных, не грозящих культуре гибелью, пределах.

3) Культурно-детерминированная деятельность лишь тогда становится жизнедеятельностью человека, когда виртуальный предметный мир культуры авторизован, превращен в личный мир человека. Практически это происходит в ситуациях экзистенциального выбора, который требует от проявляющейся в ней предметности полного и целостного удовлетворения жизненных притязаний личности.

 

 

 

 

3-1-5. МОДАЛЬНЫЙ АСПЕКТ ИНТРОЕКЦИИ, СТРУКТУРА ЭГО И ВОЛЯ:
комментарий 3 (еще более непростой ^[1])

До сих пор мы говорили о предметной стороне интроекции. Между тем это хотя и важная, но не единственная ее характеристика.

Вот еще один типичный пример. Многие люди имеют того или иного рода запреты. Часто, например, приходится сталкиваться с запретом на сексуальные отношения. Обычно такой запрет имеет тривиальную историю: ребенку в детстве (с той или иной мерой настойчивости, угроз, отрицательных эмоций и пр.) запрещали сексуальные проявления и, возможно, в то время это было правильно (с точностью до адекватности средств). Только ему забыли сказать, что это "нельзя" имеет особую характеристику: "пока нельзя". А потом забыли (или некому было) сказать, что теперь уже можно. Одни люди "сами" догадываются или получают от кого-то соответствующее "разрешение", другим – "не везет", и запрет остается с ними на всю жизнь.

Аналогичным образом устроены "сценарные" запреты по Берну: запрет на успех, запрет на достижение определенного уровня жизни и т.д.

Чем запрет-интроект отличается от "просто" запрета?

Петя зовет Васю поиграть за домом. Вася говорит: "Мне нельзя, мне мама не велела со двора уходить". Петя удивляется: "А почему?" – Вот тут-то все и начинается. Если Вася примет петин вопрос, в нем может начаться внутренняя борьба: "Почему Пете можно, а мне нельзя?" Хорошо, если он может задать этот вопрос маме; еще лучше, если у мамы есть на этот вопрос разумный (хоть в какой-то мере) ответ, что-нибудь вроде: "Пете уже семь лет, а тебе только пять. Ты заиграешься г убежишь далеко и потеряешься. Петя же не будет за тобой все время следить". Даже если ребенок не вполне поймет этот ответ [2], важно именно то, что запрет может быть подвергнут сомнению, обсужден, подтвержден или, – в принципе, – даже отменен.

Интроецированный запрет, в отличие от этого, недоступен обсуждению.

Впрочем, и этого еще недостаточно для того, чтобы с полным основанием говорить об интроекции. В конце концов, чем плохо жить чужим умом? Ведь именно так живут люди в так называемых "традиционных обществах": как "заповедано", так и живут. И никому (там) не приходит в голову, что можно жить иначе. Если человек имеет запрет, соблюдает его и уверен, что все в порядке, не может быть речи ни о каких невротических механизмах: экзистенциальный выбор ему так же мало нужен, как антилопе-гну. Психологически с ним "все в порядке". Может быть, "со стороны" (то есть с точки зрения другой культуры) его поведение кажется нелепым; может быть, оно представляется "неэффективным" – опять же с внешней точки зрения [3]. Может быть, культура, которая "заповедала" ему определенные способы поведения, умирает, и это поведение действительно неэффективно, – уже с точки зрения просто выживания культуры и индивида. Но все это – не психотехнические проблемы. Психологически вполне можно понять (и уважать) человека, который скорее умрет, чем нарушит некую заповедь, даже если смысл этой заповеди ему совершенно непонятен.

Ситуация, в которой имеет смысл говорить об интроекции, очевидно иная. Человек чувствует, что "нечто" мешает ему, например, вступать в сексуальные (дружеские, доверительные, денежные – ненужное подчеркнуть) отношения, добиваться успеха, – вообще жить как "ему самому" хочется и кажется правильным. "Сам он" думает одним образом, но "нечто-в-нем" совершенно не желает с этим считаться, и когда доходит до дела (например, до возможности сказать, что его работа будет стоить заказчику таких-то денег), человек бледнеет, краснеет, теряется и не может выдавить из себя ни слова. Или, в другом случае, человек с пеной у рта отстаивает свои "заморочки", но все вокруг (и он сам, в редкие моменты, когда "приходит в себя") понимают, что это именно заморочки, что "он сам" так не думает. Но нечто мешает ему ответить на вопрос, как же думает он сам. Как будто на обсуждение определенной темы наложено некое "табу".

Мы, конечно, "современные" люди, в Европе живем, не "аборигены" каких-нибудь затерявшихся в Бог знает каком океане островов, но все же "табу" вдруг обнаруживается и проявляется в полную силу. Только в отличие от аборигенов, для которых "табу" и есть "табу", мы при этом дергаемся и корежимся, и чувствуем, что что-то "не так", одним словом, мы – в замешательстве.

Интроецированный запрет недоступен обсуждению, в то время как внутренняя ситуация человека требует его обсуждения и либо подтверждения на новых основаниях, либо отмены.

Сказанное относится не только к запретам. Можно назвать и другие модальности, которые могут содержать (а могут и не содержать) интроекты. Кроме "нельзя" к тому же роду относятся "можно" и "нужно". Критическое отношение гештальттерапии к интроецированным обязанностям фиксировано в понятии "шудизма" [4], хотя, с другой стороны, понятно, что не все и не всякие обязанности человек может отвергнуть [5], то есть не любая обязанность – интроект. Так же и с разрешениями: в нормальном случае они обсуждаются, привязываются к конкретным людям и ситуациям, а случае интроекции запоминаются и применяются как бы "механически".

Однако прежде, чем пытаться выяснить, как интроекция (а позже – и другие невротические механизмы) "накладывается" на различные модальности, нужно понять, что такое эти модальности таковые.

Основной проблемой гуманистической психотерапии является проблема интеграции произвольности и спонтанности. "Только посредством интегрированной спонтанности и произвольности, – пишет Ф.Перлз, – человек может сделать осмысленный экзистенциальный выбор. Ибо как спонтанность, так и произвольность коренятся в природе человека. Сознавание и ответственность за целостное поле... придает жизни индивида значение и форму". [6]

Можно предположить, что спонтанным является действование в соответствии с интересом в рамках трехфазной схемы акта жизнедеятельности. Однако, – назовем, наконец, вещи своими именами, – социализированный человек в здравом уме и твердой памяти (то есть будучи "вменяемыми) не действует подобным образом. "Нормальный" взрослый человек тем и характеризуется, что умеет себя вести – так или иначе, в соответствии с нормами той или иной культуры [7].

Человеческое поведение по своей внутренней структуре принципиально отличается от того, что бихевиористы изучают на голубях и крысах, – человек именно "ведет себя". Это значит, что кто-то (по-видимому, Родитель [8]) "в" нем ведет кого-то (Ребенка). Возможность этого, как мы видели, появляется во внутренней структуре психики в результате интериоризации [9] поначалу внешней, "реальной" ситуации. Сначала родитель ведет ребенка, потом Родитель ведет Ребенка, и тогда говорят, что ребенок, в котором уже сформировалась и функционирует эта внутренняя пара, "научился себя вести" [10].

С другой стороны, – в этом, собственно, и состоит пафос гуманистической психологии и психотехники, – в большинстве "живых" областей человеческой жизнедеятельности, от секса до художественного и научного творчества, от спорта до управления большими человеко-машинными или социальными системами, поведение, управляемое только социокультурными нормами, было бы сугубо недостаточным и неадекватным. Как мы уже упоминали, практическая психотехника выводит идеи экзистенциализма из области философских абстракций по поводу "пограничных ситуаций" в сферу обыденной человеческой жизни, обращая внимание на то, что завтракает с женой [11], ведет автомашину, да даже играет в компьютерные игры (пока "жив") не социально-детерминированный "индивид", а живой человек со своей экзистенцией и своей спонтанностью [12].

Прав был Перлз со своей гениальной интуицией (прорывающейся даже сквозь его теоретическую небрежность): "Только посредством интегрированной спонтанности и произвольности...". Однако "Quod licet Jove, non licet bove" [13]. B отличие от правоверных гештальтистов, мы не можем позволить себе повторять теоретические благоглупости, которыми заполнял вводные главы своих книг великий Фриц. Нам нужно такое описание структуры психики, в рамках которого об искомой интеграции можно говорить теоретически осмысленно.

Как мы помним, в схеме антропогенеза Поршнева очеловечивание начинается с интердикции – прерывания действия, которое организм "естественно" собирается совершить в своей среде в данной ситуации. Принципиально важным является здесь то, что интердикция – это не очередной стимул, просто изменяющий ситуацию (антилопы паслись, удовлетворяя потребность в пище, но, услышав рык льва, побежали, поскольку потребность в безопасности оказалась более настоятельной), а совершенно особая связь двух организмов, при которой управление (в данном случае прерывание действия) одним организмом "перехватывает" второй [14].

Однако уже простейшая ситуация приучения ребенка к туалету [15] выходит за пределы этой простой структуры [16].

Действительно, без указания родителя ребенку и в голову не пришло бы остановиться, задержать уринацию или дефекацию, как не приходит это в голову овцам и козам, которые пасутся на лугу. Но, вместе с тем, хотя мышечная аппаратура у него для этого постепенно появляется, то есть физически он в состоянии, сжавши сфинктер, не позволить "этому" произойти, одного родительского запрещения недостаточно. Чтобы выполнить указание родителя, ребенок должен сделать собственное усилие. Это собственное усилие является одновременно и физическим, и волевым. Он послушался и прервал свое действие.

Такая структура складывается, разумеется, не только в обучении туалету. Ребенок стремится по-разному двигаться, лазать, ползать, вставать и пр., -и, естественно, он сталкивается с массой всякого рода запрещений. Что-то для него опасно, где-то он мешает страшим, что-то от него нужно и пр. При этом реальный родитель, в отличие от "собаки сверху", сказав "нельзя", добьется того, чтобы ребенок этого действительно не делал, – лаской ли, или таской, или сумеет с ним договориться, – но добьется.

Если способность слушаться можно считать исходной "клеточкой" формирования воли, то один из первых шагов в ее развитии – это интериоризация самого запрета, способность запомнить, чего нельзя делать, то есть переход от ситуативного "нельзя", когда достаточно способности остановиться по команде, к тому, чтобы запомнить, что некоторые вещи вообще делать нельзя. Разумеется, это основывается на уже достаточно развитом владении речью [17], способности памяти и пр. При этом ребенок осваивает обобщенный, генерализованный принцип "нельзя".

Когда ребенок осваивает систему запретов, он начинает "следить за собой", то есть не делать того, чего делать нельзя, хотя в течение длительного времени некоторая часть его поведения, – та, где ребенок не в состоянии "следить за собой", остается как бы "натуральной". В принципе же идеал взрослого человека – это более или менее постоянное культурно-нормативное поведение. Во всяком случае, таков идеал европейской культуры [18].

Мы имеем здесь, таким образом, противодействие двух "инстанций" – импульса, задействовавшего определенную часть психики, и "заслонки"; или (в терминах Фрейда, впервые описавшего эту структуру на материале сексуальности) "задержки" (Hemmung), противостоящей реализации импульса с помощью другой части психики [19]. В.Райх добавил к этому представление о мышечном аппарате, связанном с каждой из этих психических "инстанций": одни мышцы готовятся осуществить импульс (или даже начинают действие), другие противодействуют его выполнению, то есть реализуют функцию "заслонки".

Для того, чтобы в рамках культурного поведения осуществить какую-то свою инициативу, ребенку теперь нужно получить родительское разрешение, то есть выяснить, относится ли то, что он собирается сделать, к сфере "нельзя", или не относится.

Один из механизмов возникновения этого вопроса [20] можно представить себе следующим образом. Запрет родителя может быть значительно "сильнее" импульса в момент его произнесения; постепенно его "сила" угасает, а сила импульса может либо не угаснуть, либо возобновиться при новом взгляде ребенка на заинтересовавший его объект (например, горячий чайник, к которому его не подпускают). Когда он снова тянется к этому объекту, он снова получает запрет. Через некоторое время он приучается оглядываться и "проверять", на месте ли родитель с его запретом. Поскольку запрет в сознании ребенка сильно генерализован, в реальной ситуации может оказаться, что нечто, что было "нельзя" (горячий чайник), через некоторое время перестает быть "нельзя" (чайник остыл). Оглядываясь на родителя, ребенок слышит: "Теперь можно".

Итак, если импульс достаточно силен, противоборство его с "заслонкой" вызывает к жизни вопрос "можно ли?", первоначально обращенный к родителю. Ответом на вопрос является либо разрешение, либо ситуативное (в отличие от первоначального, генерализованного) подтверждение запрета.

При этом могут возникнуть две различные ситуации. В одной ребенок принимает запрет. Тогда импульс не встречает предметности, которая могла бы его удовлетворить, и исчезает (или откладывается "до лучших времен"). Таким образом, интердикция вызывает смену гештальта. Во второй ситуации запрет не принимается, и противостояние сохраняется и даже в той или иной степени генерализуется; этот случай мы будем рассматривать под рубрикой ретрофлексии [21].

Когда получено разрешение и действие осуществляется, заслонка, изначально противостоявшая импульсу, не исчезает, а включается в возникающий механизм регулирования действия. Можно воспользоваться здесь метафорой водопроводного крана: напор воды, запирающее трубу устройство и ручка крана, которая открывает его в соответствии с хронотопом ситуации: тогда, когда это уместно, и настолько, насколько это уместно [22].

Разрешение, которое дает родитель, должно быть интериоризовано, чтобы стать элементом структуры собственной воли. Повторим еще раз: у цивилизованного человека в той мере, в какой он цивилизован, ничего не может происходить "само" (а если происходит, то это осознается им как невроз, с которым он обращается – или не обращается – к психотерапевту).

Возьмем пример уринации, хорошо соответствующий метафоре водопроводного крана. После того как ребенок твердо усвоил, что нельзя писать в штанишки, а можно писать только на горшок (позже -в туалете), "это" не происходит "с ним" само собой, как только он сел на горшок или на сиденье унитаза, по закону условного рефлекса. Ребенок сам [23] должен дать себе команду, что теперь можно, и расслабить мышцы сфинктера. И, как хорошо известно, дети довольно скоро осваивают (и превращают в игру) возможность расслаблять их частично, продолжая контролировать уринацию [24].

С точки зрения интересующей нас темы интеграции спонтанности и произвольности важно заметить, что разрешение может быть реализовано двумя способами: (1) путем расслабления мышц, препятствующих спонтанному действию, или (2) путем приведения в действие мышц, осуществляющих аналогичное действие произвольно. Мы уже говорили об этом применительно к дыханию; приведем еще несколько значимых примеров.

Один врач-натуропат рассказывал мне, сколько вреда приносит организму приучение ребенка к искусственному напряжению мышц, произвольным образом обеспечивающих дефекацию ("туженье"). Во многих семьях принято требовать от ребенка "сходить по-большому" в определенное время (например, перед дальней дорогой, или просто "по расписанию"). Между тем сохранившийся (или восстановленный) механизм спонтанной дефекации, как уверял меня этот врач, обеспечивает, кроме своей непосредственной функции, ряд других, столь же важных для организма (не помню, к сожалению, каких именно).

То же различие применительно к сексуальному акту лежит в основе одной из фундаментальных психоаналитических и биоэнергетических концепций – оргастической теории Вильгельма Райха [25], влияние которого на Ф.Перлза до сих пор недостаточно осознается его гештальт-последователями.

Но чтобы более подробно рассматривать вопрос о произвольном регулировании спонтанных проявлений, мы должны принять во внимание еще одну модальность, связанную с собственно произвольным действием – модальность "нужно".

Мы уже говорили о том, что долженствование имеет два принципиально различных смысла: долженствование, навязанное другими, и обязанности, принятые по собственному решению. Теперь нужно более подробно рассмотреть структуру психики, способной принимать на себя обязанности.

Обязанность появляется в результате принятия суггестии. Но что такое – принятие суггестии?

В этом вопросе следует различить два аспекта.. Один предметное содержание суггестии. Советская психологическая школа подробно описывала, как ребенок овладевает предметной действительностью, то есть как мир становится для него миром предметной деятельности.

Можно представить себе это приблизительно таким образом. Маленький ребенок активен. Его восприятие аффективно, а аффект немедленно переходит в действие. Если ему что-то интересно, он тянется, потом ползет, идет, бежит, хватает, начинает с этим что-то делать и т.д. И эту его активность социализация канализирует как социально опредмеченную деятельность [26]. В результате социализации мир для него становится миром предметов, с которыми известно что можно и нужно делать [27].

Таким образом, содержанием "законной" [28] суггестии может быть только то, что человек (ребенок) умеет и может делать. Научение этому происходит в обучении как продвижении от одних возможностей и умений к другим.

Второй аспект касается собственно воли. "Принятая" суггестия побуждает к определенному действию. Что это значит?

Мы не раз отмечали, что суггестия как таковая, играя значительную роль как в фило-, так и в онтогенезе человека, не является собственно человеческим феноменом. Существо, которое поднимает руку по команде, точнее, у которого рука "сама" поднимается по чужой команде, – это не совсем человек; или, можно сказать, что это существо находится в не совсем человеческом состоянии. Человек определенным образом ведет себя и отвечает за свое поведение.

Иными словами, "принятая" и ставшая побуждением суггестия проходит через цепочку контрсуггестии (к-с) и контр-контр-суггестии (к-к-с), аналогичную той схеме "хочу – нельзя – можно", которую мы описывали в предыдущем разделе. У взрослого цивилизованного человека суггестия сталкивается с генерализованным отвержением – контр-суггестией, и лишь потом, подкрепленная той или иной к-к-с, способной преодолеть к-с, может быть выполнена.

"Чистая" (то есть не дополненная к-к-с) интердикция или суггестия направлена скорее на организм как "объект воздействия". А вот контр-контр-суггестию (обязательно предполагающую уже более или менее развитую речь) можно считать трансакцией как таковой, имеющей определенного адресата. Суггестор, прибегающий к к-к-с, предполагает за адресатом возможность самому решать, выполнить или не выполнить суггестию, а Потому считает его ответственным за свое решение и вытекающее из нее действие или бездействие.

Ту инстанцию, которая решает, – то есть адресата к-к-с, – мы назвали Эго. Изначальной Эго-функцией является функция выбора выполнить или не выполнить суггестию. Как мы видели, этот первоначально небогатый выбор в процессе развития структуры Эго разворачивается до того, что мы ранее описали как экзистенциальный выбор.

Осуществляя свой выбор, Эго опирается на три типа доводов к-к-с: (1) указание на возможные последствия в мире, (2) определение адресата (например, как Послушного Ребенка) и адресанта (например, как Родителя-в-Своем-Праве) и (3) возможное произвольное (со стороны адресанта) наказание или поощрение.

Указание на возможные последствия того или иного действия (или бездействия) в мире, то есть "предметный" довод к-к-с, расширяет ситуацию, в которой принимается решение о выполнении или невыполнении суггестии или интердикции. Мы уже не раз упоминали, что предметный состав человеческой ситуации может быть весьма сложным, и вся эта "разноголосица" должна быть гомогенизирована, чтобы та или иная суггестия, сопровождаемая предметными доводами к-к-с, не превращалась в интроект.

Второй довод к-к-с – напоминание о "ролях" адресата и адресанта суггестии, "кто кому кто" [29]. В традиционной культуре этот довод может быть исчерпывающим. Мера "самостоятельности" в принятии решений и наложении суггестии точно определена, и у подрастающего индивида воспитывается ясное и отчетливое понимание этого. Только тот может считаться принадлежащим данному обществу (его "членом", по выражению К.Кастенды), кто это понимает и действует в соответствии с этим. Напомним, что никакая личность с ее экзистенциальным выбором здесь не нужна.

Наша московская (васюковская, калифорнийская, хайдельбергская, – ненужное подчеркнуть) ситуация – другая. Это поликультурная ситуация, время вавилонской башни. У нас неизвестно, кто кому кто. Родители не знают, насколько дети должны их слушаться, и насколько (и в чем) они должны руководить детьми. Да и сами они чаще всего психологические дети, и им совершенно не хочется быть родителями. В этой поликультурной ситуации нет заранее заданной "нормы справедливости" как равновесия и соответствия ролей друг другу.

Но так или иначе, в каждой семье и относительно каждого ребенка (часто – по-разному с разными детьми даже в одной семье) отношения более или менее "устаканиваются", так что годам к четырем-пяти мальчик хорошо знает, что папу нужно слушаться, потому что если уж он сказал, то добьется своего, маму можно уговорить (см. дальше), бабушку можно игнорировать до тех пор, пока она не грозит пожаловаться папе, и т.д. Таким образом, фраза "Я кому сказала" может быть не просто "подтекстовкой" для грозной интонации, а реальным напоминанием, что-де ты – дочка, и маму нужно слушаться, иначе неизбежно последуют такие-то и такие-то санкции.

С интересующей нас предметной точки зрения возможность гомогенизации этого довода к-к-с создается упоминавшимся [30] понятием рангов Лефевра. С этой точки зрения фраза "мама требует, чтобы я сейчас же села за уроки" может иметь достаточно сложную расшифровку: мама хочет, чтобы учительница была мной (и ею?) довольна, а учительница сказала маме, что математикой нужно заниматься не позже семи часов вечера ("Иначе ребенок устанет"), и мама поверила [31].

Угрозы и обещания (третий довод к-к-с) также до некоторой степени могут гомогенизироваться таким образом, если могут быть предметно представлены. Тогда они превращаются в "честный торг" и приучают растущего ребенка учитывать чужие интересы и решать конфликты.

Здесь можно наметить две линии развития. Одна линия превращение родителя в "честного партнера", то есть взрослого, блюдущего свои интересы. Определяющим в этой линии оказывается то, можно ли на этого партнера положиться. Угроза-обещание превращается в договоренность о возможных санкциях, входящую в условия договора, и взрослеющий ребенок имеет теперь возможность предметно учитывать интересы других людей, которые взяли на себя труд и ответственность их формулировать в предметном языке, сообщая, "что за что" [32].

Важно, что на этой линии развития нужно научиться приспосабливаться к чужой предметности, проставляя соответствующие значения рангов.

Другая линия – непредсказуемый родитель, который может наказать или наградить "безмерно", то есть его награды и наказания принципиально не могут гомогенизироваться с предметностью самой суггестии. Отсюда развитие может идти по трем различным линиям.

Одна линия – манипуляция. Если родитель непредсказуем на уровне "честной" (волевой, произвольной) договоренности (то есть если с ним нельзя договориться), может быть им можно манипулировать, например, посредством имитации подчинения. Часто с ним нельзя договориться как раз потому, что он не "держит слова". Но тогда он, может быть, забудет проверить, выполнено ли его требование. Манипуляция вместо договоренности приравнивает родителя (позже – партнера) к особому фрагменту среды, вследствие чего может показаться разумной попытка "обойтись" с этим фрагментом манипулятивным образом.

Другая линия – конфронтация, отстаивание своих прав. Если с родителем нельзя договориться, приходится "урезонивать" его, противопоставляя насилию собственную силу. Это – честная конфронтация.

Наконец, третья линия – это случай, когда родитель систематически блокирует как раз возможность обсуждения. Приказание или запрет не могут обсуждаться и становятся "запредельными" – тем самым "табу", о котором шла речь в первом разделе этой главы.

В этом месте интроект появляется с неизбежностью. Для того, чтобы появилась возможность его "разжевывать", нужно еще положить его "на стол", а для этого нужно разблокировать исходную коммуникацию и обеспечить по отношению к ней мета-коммуникативный выход, в результате которого возможность обсуждения исходной суггестии или интердикции будет восстановлена. Это, как мы помним, является одной из задач коммуникативного анализа и коммуникативной терапии.

Таким образом, мы описали две структуры управления поведением человека. Одна – квази-спонтанное поведение, проходящее через сито произвольного культурно-детерминированного контроля: хочу генерализованное нельзя – ситуативное можно (или ситуативное подтверждение запрета)- контролируемое осуществление. Вторая – произвольное поведение, возникающее на базе родительской суггестии и проходящее через сито контроля Эго: нужно – генерализованная контр-суггестия -ситуативная контр-контр-суггевстия решение (выбор)- исполнение.

Интегрированное поведение, оно же интегрированная ответственная (в терминах Перлза) жизнедеятельность должны быть описаны как синтез этих двух модальностей. Это и была бы чаемая поколениями философов (но практически доступная лишь психотехникам) свобода, включающая осознанную необходимость, но посредством творчества выходящая за ее пределы.

Как возможна подобная интеграция? Как совмещаются Эго как адресат к-к-с и "Я" как субъект определяемого интересом гештальтообразования и соответствующего поведения?

Было бы ошибкой искать механизм подобного совмещения. Такая интеграция принципиально может быть только творческой. Каждое такого рода совмещение является творческим актом человека, а кумуляция результатов подобных актов создает неповторимую уникальность человеческой личности. Система различного масштаба подсистем, обеспечивающих такое совмещение, и есть личная техника человека.

Чтобы соотнести это понятие техники с более привычным, общеупотребительным, можно задуматься над тем, что любого рода "дивайсы", от стейнвеевского рояля до автомата Калашникова, могут "работать" не сами по себе, а только в руках (или "под" руками) человека, который умеет с ними обращаться и решает с их помощью те или иные собственные, человеческие задачи. В некотором смысле тело с его возможностями и способностями (включая способности мышления и чувствования), является таким же "аппаратом" или "дивайсом", созданным Великой Природой для нужд Духа, и передаваемым индивидуальному человеку во временное пользование.

Каждый человек в той или иной мере осуществляет наработку личной техники. Он учится управлять своим телом, ходить, потом говорить, позже читать и писать и т.д. и т.п. Все это – "техники", которыми человек овладевает.

При этом он встречается с "великой ловушкой", вполне аналогичной той, которую описывают философы и фантасты в отношении "внешней техники". Техническая аппаратура – как внешняя, так и внутренняя, – обладает некоторой способностью автоматического функционирования. Компьютер может по нотам разыгрывать сонату Бетховена, а самоходные стреляющие установки в "Обитаемом острове" Стругацких продолжают бегать по лесу и стрелять через много лет после того, как закончилась война, на которую они были посланы. За счет этого аппаратура обособляется, и это обособление может достигать состояния отчуждения. Тогда "аппараты" перестают быть техническими средствами, то есть принадлежать искусству достижения своих целей с помощью внешних и внутренних приспособлений, а становятся специфическими – технологизированными фрагментами внешней (для Эго и для "Я") среды. Различия ритма и других параметров процессов, происходящих в этих отчужденных фрагментах и в собственно "Я" и Эго, могут сделать эти фрагменты в какие-то моменты враждебными "нам".

Если речь идет о внутренних автоматизмах, то их отчуждение и самостоятельное, неподконтрольное "Я" и Эго функционирование и есть то, что в психологии со времен Фрейда принято называть "неврозом". Психотерапией в этом смысле можно назвать возвращение тех или иных фрагментов этой аппаратуры под власть "Я" и/или Эго. А психотехнику можно определить теперь как искусство систематического и сквозного, а также интегрирующего "Я" и Эго управления всеми наработанными и нарабатываемыми человеком техническими аппаратурами.

С этой точки зрения можно сказать, возвращаясь к нашей частной теме, что работа с интроекцией есть сквозная гомогенизация предметного содержания ответственной жизнедеятельности человека, включая модальные и ранговые характеристики различных фрагментов этой предметности.