Часть 3

РЕТРОФЛЕКСИЯ И ИГРЫ-ПО-БЕРНУ

 

3-3-1. ПРОСТАЯ ЛЕКЦИЯ О РЕТРОФЛЕКСИИ [1]

Я начну с типичного примера. Обычная ситуация, когда участница группы стесняется говорить о своих проблемах. Дальше идут объяснения: меня не примут, сочтут, что я говорю глупости, на меня будут злиться, что я вылезаю, все это будет неуместно, и т.д. "Стесняю-сь", то есть стесняю себя – это типичный пример ретрофлексии.

Клиентка говорит, что она стесняет-ся, "потому что они..." – они меня осудят, они скажут, что это глупо и т.д. Мы, конечно же, подхватим экстериоризацию этого "-ся", о которой говорит сама клиентка: "они". На группе мы имеем возможность "их" спросить – вот "они" все тут сидят.

Очень быстро выясняется, что она на самом деле никого спрашивать не собирается, что реальное мнение присутствующих людей в ее психическом процессе, в ее стеснении себя никакого значения не имеет. И когда она говорит, что стесняется "их", это на самом деле неправда, потому что с "ними" у нее нет никакого контакта.

Иногда это рационализируется в виде фразы, что если даже их спросишь, то "они" честно не скажут, проявят вежливость. Но и это неважно, потому что если ей кто-то говорит вполне и совершенно искренне, что ее принимают, оказывается,, что в ее проблемном состоянии это не имеет никакого значения. Она "их" вовсе не собирается спрашивать.

Тогда естественно попытаться выяснить, кто же ее не примет, если она попробует выступить на группе, кто ее осудит, кто скажет, что она говорит глупости? Ставится пустой стул, и на этом пустом стуле должна сконденсироваться какая-то фигура.

Здесь есть две возможности. Давайте рассмотрим их по отдельности.

Обычно я действую следующим образом. Я стараюсь помочь клиентке сконденсировать эту фигуру, и обычно это оказывается либо мама, либо папа, либо учительница, либо бабушка, либо нехитрая комбинация из двух-трех вышеназванных. Узнается ее голос: "Она всегда мне говорила, что я ее позорю на людях, что-де сидела бы и молчала, замухрышка несмышленая".

Удивительным образом от самых разных людей, очень по-разному себя ведущих, очень по-разному себя чувствующих, я слышал эту формулу: кто-то из родимых воспитателей очень охотно говорит, что-де ты у нас самая плохая, в лучшем случае – просто плохая, ты у нас не можешь, сиди тихо [2]... Это внутреннее движение родителя, которому стыдно за ребенка.

И мы обычно предполагали, что то, что называется ретрофлексией, – это вбирание в себя этой фигуры Критического Родителя, который превращается во внутреннюю Грызлу, как мы ее называем. Эта внутренняя Грызла и есть "агент" ретрофлексии.

Дальше я обычно всеми доступными средствами подогревал воспоминание об этой коммуникации, просил пойти туда и максимально полно пережить ее, – но с сегодняшними ресурсами, и с моей помощью выйти в мета-коммуникативную позицию и решить эту ситуацию иначе. Например, понять, почему неймется этой маме или этой учительнице, причем понять настолько, чтобы не то что "простить", а чтобы из этой коммуникации самой(му) выйти. Когда человек вышел в мета-коммуникацию, он уже не является адресатом этой родительской критики.

Было много случаев, когда удавалось это сделать. Нередко это приводило к значительному и устойчивому эффекту, когда внутренняя Грызла как минимум сильно сдавала позиции, а то так и вообще исчезала. Сопутствовал этому часто такой интересный феномен, что менялись, и довольно кардинально, реальные отношения с прототипами этих Грызл, – мамой, папой, бабушкой. Как правило, это выглядело следующим образом: до работы человек для клиента был только прототипом его Грызлы, на которого эта Грызла и проецировалась (несмотря на понимание, что все теперь изменилось, и мама другая и я теперь другая)...

Одно из первых описаний, которое я получил от клиентки, таково: "Я на следующий день разговаривала с мамой по телефону и с удивлением обнаружила, что она совершенно другой человек. Я, – говорит, – до сих пор знала, что другие люди относятся к ней как к интересному интеллигентному человеку, с которым есть о чем поговорить, но сама я этого никогда этого не могла понять, потому что мне как бы этого не доставалось. А тут вот, когда я вышла из канала Грызлы, то оказалось, что я могу с мамой говорить как с не очень близким, не очень взрослым, но интересным мне человеком, заслуживающим внимания". – Это явный и ясный признак реального выхода в мета-коммуникативную позицию.

Для меня было совсем недавно большим подарком, когда мне удалось проделать такого рода работу не только с людьми "нашего круга", знающими наши теории, а с "реальным" клиентом, который никаких таких слов не знает. Была описана ситуация, и клиент вспомнил своего учителя, который "всадил" в него представление о себе как о "не-окей". Мы пошли обратно в эту школьную ситуацию, я предложил рассмотреть этого учителя, выяснить, что это с ним. Клиент быстро вспомнил, что у учителя была стервозная жена. Я предложил клиенту попытаться помочь этому учителю. И клиент придумал, в своем стиле, как можно было бы ему помочь, изменив его семейную ситуацию... Соответственно изменилась школьная ситуация клиента, он многое для себя переставил. И буквально на моих глазах, без всяких моих наводок, клиент впервые выпрямился на стуле.

Так что в принципе такие ходы возможны. Но к моему большому огорчению они удавались далеко не всегда. И вот сейчас я могу описать более общий вариант, который как объясняет то, что происходит в таком случае, так и дает другие возможности. Здесь, как я теперь понимаю, и лежит тайна ретрофлексии.

Дело в том, что даже если клиентка понимает, что она имеет дело со своей собственной внутренней Грызлой, она продолжает "себя" отождествлять с "Подгрызленной". Она Грызлу считает хотя бы и принятой "в себя", но внешней, чуждой силой, – силой, которая "на нее" давит. И, как я теперь понимаю, когда я в этом месте работаю с образами родителей, то кроме возможности, что удастся выйти в мета-коммуникацию и благодаря этому интегрировать обе позиции, есть и другая возможность, что я как бы поощряю клиентку в том, чтобы она себя отождествляла с Подгрызленной, а Грызлу продолжала считать внешней силой. Даже если это внутренняя Грызла, то все равно она ощущается не как "я", а "она".

Поэтому, когда мы с Перлзом предлагаем клиенту побыть этой Грызлой (красивое описание есть у Перлза в одном из первых эпизодов книги "Свидетель терапии"), это может не удастся именно потому, что он отождествляет себя с одной стороной этой коммуникации и никоим образом не может отождествить себя с другой. Поскольку клиентка – Подгрызленная (то есть глупая, плохая, неуместная и т.п.), – она уж никак не может себе позволить на кого-то кричать, или как-нибудь иначе проявлять себя собакой-сверху.

Предлагая клиентке психодраматически побыть собакой-сверху, можно пройти эту трудность за счет авторитета терапевта, ощущения поддержки группы, чувства безопасности на группе и собственного любопытства, интереса и готовности двигаться. Если это сработает, если клиентка попробовала и ей удалось отождествиться с другой стороной этой пары, тогда все замечательно работает.

Кстати, одни клиенты действительно в не замечаемых ими ситуациях, в других режимах проявляют свою собаку-сверху по отношению к другим; а другие клиенты настолько запуганы, задавлены своей Грызлой, что действительно никогда себе этого не позволяют, то есть во всех своих режимах и ролях живут "из-под лавки".

Таким образом, одно из условий механизма ретрофлексии состоит в том, что человек отождествляет себя только с одной стороной этой коммуникативной связи, а со второй не отождествляет. Тем самым он теряет возможность обойтись с ней посредством выхода в мета-коммуникацию, потому что второго конца ему не видно. Первое, что мы должны сделать с ретрофлексией, – это вернуть человеку оба конца, причем настолько, чтобы человек заметил, что оба эти конца принадлежат ему самому. Когда мы говорим про внутренних мам, внутренних пап и т.п., нужно обязательно помнить, что это фигуры нашей внутренней жизни, это мы оживляем их своей энергией.

Я противопоставляю это бытующему даже среди психологов представлению о привычке, впечатывании, своего рода "импритинге": "Я привыкла, что меня ругала мама, потому теперь сама себя ругаю". – Я в такие вещи не верю. Здесь обязательно нужно задаваться вопросом, почему человек поддерживает в себе эту фигуру. "Почему" не в смысле причины, а в структурном смысле, зачем нужна эта фигура, какие функции она выполняет, и пр.

У Перлза здесь ход такой: ребенок хочет что-то сделать, его импульс направлен соответствующим образом, ему запрещают, но от того, что ему запрещают, его импульс и его интерес не перестает быть. В частности, он активирует определенные эмоциональные состояния, определенные группы мышц, определенную готовность, направленность всего организма. Но ему запрещают, причем запрещают настолько жестко, что он понимает, что лучше не нарываться и заранее остановить себя самому, он вырабатывает в себе эту способность остановить себя.

Перлз здесь следует за психоанализом, в частности и в особенности за Райхом. Райх эту функцию "остановить себя" и называет "защитой": легче и безопаснее остановить себя самому, поэтому ребенок вырабатывает эту способность, но это другая часть его, другая функция его, активирующая другие эмоциональные состояния, другие группы мышц, другую функциональную готовность организма. И человек оказывается разделенным между двумя типами функционирования, да еще так связанными, что первая функция – желание, интерес активирует и первую часть и вторую, запрещающую. Тот самый перпендикуляр: активный поток из крана и заслонка.

Дальше Перлз говорит, что поток энергии разделяется таким образом, что две части оказываются в клинче, и метод, который он подробно в трех главах "Гештальттерапии" обсуждает, заключается в том, чтобы эти части разделить и дать каждой части свою собственную жизнь.

Однако я не соглашаюсь с таким буквальным описанием и начинаю искать за ним более глубокий смысл. Дело в том, что такого рода функционирование, причем даже не из двух составляющих, а из трех (у заслонки крана, как мы знаем, должна появиться некая ручка) – это нормальное функционирование любой психической структуры, любой способности и пр. Любая психическая единица состоит из трех составляющих: из (1) активной части – импульса, интереса, (2) заслонки и (3) регулятора. Только когда весь этот набор полон, функция может нормально работать, если мы говорим о психике человека в отличие от антилопы гну.

Так вот, спрашивается, чем нормальное функционирование этого трех-элементного образования отличается от ретрофлексии?

Здесь я обычно вводил идею "загрязненного" исполнения функции. Была такая идея, что на месте "прозрачной" функции оказывалось "заинтересованное лицо" – субличность, имеющая какие-то "свои" (то есть дополнительные относительно самой функции) интересы. Можно, например, сказать, что интериоризуется мама, которая не может допустить, чтобы дочка была более успешной, чем она. Поэтому функции запрета или регулирования она выполняет, но при этом еще постоянно повторяет, что-де "помни и имей в виду, что тебе ничего не удастся".

Таким образом, если интроекция – это попытка в определении в своей ситуации опираться на внешние знания, не идущие в данном случае к делу; если слияние – это попытка опираться на актуально действующего партнера, то ретрофлексия оказывается попыткой опираться в определении своей ситуации на интериоризованного вместе с его "заинтересованным лицом" – партнера. Это и не интроекция какого-то внешнего содержания и не апелляция к действительному живому актуально присутствующему партнеру, это апелляция к внутреннему образу этого партнера.

Слияние – это когда партнер актуально присутствует, и я либо веду его собой, либо даю ему вести меня. А тут актуального партнера нет, а есть внутренний образ какого-то партнера. Он может быть либо слепком какого-то одного определенного прототипа, либо синтезом нескольких прототипов.

Итак, мы отметили, что, опираясь на свое чутье, мы говорим о ретрофлексии там, где очевидно что-то не так: жалость к себе, к примеру, самообвинение и т.п. А там, где вроде бы такое же рефлексивное устройство типа "сам себя" имеет место, но нас устраивает, – скажем, самоуважение – никто не будет говорить, что это ретрофлексия. Понятно, что каждому человеку необходима некоторая мера самоуважения (то есть "уважения себя"), чтобы нормально жить и нормально функционировать.

Чем же отличается одна рефлексивная структура от другой? Если мы внимательно всмотримся в эту "коммуникацию" (в кавычках) типа жалости к себе, двух собак и т.д., мы увидим, что подлинной коммуникации там нет, что эта пара устроена каким-то особым, специфическим образом.

Давайте рассмотрим это на классической истории о двух собаках. Собака-сверху – такой самодовольный, самоуверенный Родитель, который говорит: "Ты должен то-то и то-то", – без тени сомнения и, главное, без какого бы то ни было реального вникания в ситуацию. Перлз справедливо отмечает похожесть собаки-сверху на фрейдовское Супер-эго (причем содержание этого Супер-эго целиком интроективно). Все дело в том, что собака- сверху не является реальным Родителем, который реально заботится о Ребенке, понимая, что ему нужно и чего не нужно.

Более того, собака-сверху – это фрустрированный родитель, даже еще сильнее: заранее фрустрированный родитель. Она заранее знает, что нижняя собака ее не будет слушаться. Гештальттерапевтическая идея, что собака-снизу всегда выигрывает, не является для собаки-сверху тайной, она это хорошо знает, но ее это нисколько не останавливает, она делает свое дело, и ей очень важно делать это дело.

Собака-снизу тоже прекрасно понимает, что собака-сверху ей ничего не сделает и что она всегда выиграет. Тем не менее, она почему-то играет в покорность, извинения и т.п., хотя она совсем не такая дура, чтобы не понимать, что собака-сверху несет очевидную ерунду, которая ни к какому делу никакого отношения не имеет и иметь не может, и что слушаться ее вообще-то не надо...

Чем же занимаются эти собаки? Ясно, что они играют в берновскую игру. Это двойная трансакция, где на поверхности находится отношение Р-Д, отношение простой суггестии: "Ты должен вставать по утрам раньше", – а в подтексте, во второй коммуникации звучит: "Я прекрасно знаю, что ты меня не послушаешься, и поэтому ни за что не отвечаю; мне более или менее все равно, когда там ты будешь вставать, но я свое сказала, и с меня взятки гладки, теперь ты сам во всем виноват, а я не при чем".

Явная трансакция собаки-снизу звучит так: "Да, я признаю, что я получила ценное указание, и только многочисленные слабости не позволяют мне этого сделать, поэтому мы продолжаем так плохо жить, не встаем рано утром, не бегаем, не обливаемся водой и пр.", – а скрытая коммуникация поясняет: "Очевидно, что ценное указание, которое я получаю – ерунда, во-первых – они не исполнимы, во-вторых, если бы они были даже исполнимы, это бы не привело бы ни к чему хорошему, поэтому вполне можно на все это плевать".

И эта пара, как всякая берновская игра, является системой, в которой оба элемента поддерживают существование самой системы: верхняя собака не может без нижней, а нижняя – без верхней, они обе нужны друг другу. И сюда можно отнести все, что мы знаем по поводу берновских игр.

Итак, ретрофлексия – это такая ситуация, когда человек внутри себя разыгрывает берновскую игру, реально играя за обе партии (или сколько их там есть), но отождествляет себя с одной и растождествляет, отчуждает от себя другую. Соответственно работа с ретрофлексией заключается в том, чтобы, во-первых, клиент увидел, что он действительно играет за обе партии, то есть что это не внешняя сила "с ним обходится", а это его внутренняя сила, когда он, скажем, играет за внутреннюю маму, то как бы точно он ее не воспроизводил, он имеет шанс увидеть, что реальной мамы здесь нет, а это он играет за нее.

Далее хорошо бы клиенту действительно актуально поиграть за эту вторую партию, от которой он себя отчуждает. Причем – психодраматически, с какими-то партнерами, тогда он освоит эту вторую роль, тогда эта внутренняя игра и ее структура станет ясной, тогда есть шанс перестать это делать.

В последней книге Перлза "Свидетель терапии", которая состоит из стенографического описания его работы на группах, есть такая сцена. Выходит мужик лет сорока на горячий стул. Говорит, что ему неудобно сидеть, в груди что-то жмет, как будто хочется растянуть себя. Перлз говорит: "Подойди, растяни меня". Дон (так его зовут) подходит и растягивает Перлза, садится обратно на свой стул и говорит: "Исчезло". Все улыбаются и смеются. А Перлз говорит: "А я что-то не понимаю, что это ты взялся меня растягивать и что ты вообще себя растягиваешь?" Дон тоже говорит, что не понимает. Перлз ставит ему пустой стул и говорит: "Задай Дону этот вопрос". Тот задает и получает ответ: "Слушай, тебя нужно подтягивать, потому что такой, какой ты есть, ты никуда не годишься, тебя нужно взбадривать" и т.д.

Перлз в этом месте рассказывает присутствующим, что такое собака-сверху и собака-снизу, а дальше предлагает Дону обратиться (в роли собаки-сверху) к группе и сказать каждому, что ему (или ей) следует делать. Дон садится на стул и начинает: "Ты Н., безалаберный, бестолковый, тебе следует собраться, совсем другой человек был бы", – причем говорит он это с видимым удовольствием. Еще кому-то объяснил, как тому надо жить, еще кому-то... Перлз его останавливает и спрашивает: "Ну и как ты теперь себя чувствуешь?" – "Хорошо, но только я опасаюсь, что они все меня сейчас пошлют к черту".

Что бы я делал с этим Доном, который начал поучать нас всех на группе? Я бы предложил ему получить обратную связь. Не в виде "пошлют к черту", это привычно для собаки-сверху, потому что ее Подсуггестный всегда так с ней и обходится. Я предложил бы ему посмотреть, действительно ли то, что он говорит этому Н., полезно для его реальной ситуации, действительно ли он вошел в эту ситуацию, обращается ли он действительно к Н.

Потому что если он действительно сможет к нему обратиться, он уже не будет собакой-сверху, он станет реальным общающимся человеком, и ему надо будет смотреть, по делу ли он говорит этому Н. то, что он ему говорит. Понадобится получить от него обратную связь, скорректировать свои "ценные указания" и т.д.

Я бы спросил Дона: "А ты его, Н., видишь? Ты лично ему это говоришь? Или ты говоришь вообще?" Он не может там остаться, потому что тут сидит группа, и он знает, что мы все это видим. И если он не сумасшедший, а просто здоровый невротик, он не может не увидеть, что он обращается неадекватно и не к Н. Здорового невротика на одноразовую коммуникацию такого рода в принципе должно хватить.

Тогда он получает опыт и дальше я могу сказать: "Ты видел? Теперь у тебя есть выбор: ты можешь вернуться обратно в свою игру, а можешь постараться перестать это делать".

Когда вы весь этот анализ проделали и когда есть вполне реальный, "чувственный" опыт различия этих коммуникаций, дальше это уже становится психотехнической работой, на уровне работы с привычкой: я знаю как этого не делать, я умею это не делать, я могу замечать, когда я это делаю и вовремя останавливаться.

Рассмотрение невротического механизма ретрофлексии привело нас к берновским играм. Действительно, игры-по-Берну вполне можно рассматривать как своего рода "невротический механизм", тем более, что сам Перлз в своем описании психики помещал их тот же "слой".

 

 

 

3-3-2. К НОВОЙ ТЕОРИИ И ТЕРАПИИ БЕРНОВСКИХ ИГР ^[1]

Книга про "игры, в которые играют люди" сделала Берна знаменитым. Это была едва ли не первая серьезная книга по психологии, ставшая в Штатах бестселлером, то есть дошедшая до очень широких кругов читающей публики. Довольно скоро она была переведена у нас (разумеется, в рамках самиздата) и также произвела (в узких кругах ограниченных лиц) огромное впечатление.

Но через некоторое время, опомнившись от ошеломляющего узнавания в берновских персонажах себя и своих ближних, мы оказались перед выбором: нужно было или что-то с этим сделать, или незаметно для себя все это как бы забыть.

Многие из нас пытались "работать с играми"; но работа не получалась, поскольку оказалось, что Берн не объяснил толком ни что такое эти самые "игры", ни, тем более, – что с ними делать.

Наиболее ясные определения можно найти в одной из последних книг Берна, "Секс в человеческой любви". Адресант предлагает Адресату "наживку"; Адресат, имея "слабинку", попадается: первая трансакция состоялась. Но затем происходит "переключение", которое проявляет тот факт, что за внешней, "социальной" трансакцией стояла другая, с совершенно иным распределением ролей. Когда это обнаруживается, следует расплата.

Самый поверхностный анализ без труда установит, что значительное число описаний в "Играх, в которые..." этому определению не соответствует.

Таким образом, немедленное узнавание своих знакомых (многие поначалу были готовы узнавать в ярких берновских описаниях даже и самих себя) привело, в конце концов, только к взаимным обвинениям: "Ты играешь со мной в игры!" – Прекрасный способ сделать какую бы то ни было работу невозможной.

Первое, чисто эмоциональное ощущение, которое у меня восстановилось, когда мне удалось сформировать для себя собственную теорию берновских игр, – это ошеломляющее впечатление того, насколько вся ткань нашей жизни ими пронизана.

Получив возможность от них избавиться, как мы умеем избавляться от перлзовских невротических механизмов (с которыми к тому времени я уже более или менее умел работать), – мы можем выйти на совершенно другой уровень существования.

Что же такое – игры-по-Берну? И как от них избавляться? Сначала я дам общее определение, а потом мы будем его концентрически разворачивать, наполняя различными деталями.

Общее определение игровой трансакции таково: это предложение коммуникативной позиции и вместе с тем отказ в ней, как правило, сопровождающийся фрустрацией. Отказ иногда (но не обязательно) происходит в момент переключения, но в любом случае он заложен в трансакцию с самого начала.

Я приведу несколько примеров, используя типичные берновские игры и рассматривая их с этой точки зрения.

Одна из распространенных игр – "Это все из-за тебя". У Берна она описана так. Жена говорит мужу, что из-за него она не может жить "светской жизнью", участвовать в какой-то общественной деятельности: он-де ей не позволяет. Затем выясняется, что она сама боится выходить из дома "на люди", стесняется, например, пойти в школу танцев; но, чтобы оправдать свое домоседство, цепляется за то, что якобы ей этого не позволяет муж.

Как это устроено с точки зрения моего определения? Жена как бы предлагает мужу позицию Родителя, то есть право разрешать или не разрешать ей куда-то ходить; она при этом – Ребенок, который якобы этого Родителя слушается. Но реально она не собирается его спрашивать, можно ли ей пойти на вечеринку: она сама заранее знает, что не пойдет. И при этом она проецирует функцию запрета на мужа, хотя на самом деле не признает за ним позицию Родителя, который мог бы ей что-то "разрешать" или "не разрешать".

Тут могут быть тонкие различия (в них-то все дело и заключается), и в каждом отдельном случае нужно проверить, действительно ли имеет место такая игра, или происходит нечто, напоминающее ее по внешнему рисунку, но по сути совсем иное [2]. Проверкой здесь могла бы быть попытка реального управления со стороны мужа, которого жена назначает Родителем. Если бы, например, он попробовал в одном случае разрешить, а в другом случае не разрешить ей пойти в гости или на вечеринку, и если с ее стороны это действительно игра, – то она бы сразу и очень определенно дала понять, что на самом деле она его разрешения не спрашивает. Она дала бы сигналы, что никакой реальной возможности управления он не имеет.

По этим сигналам мы можем увидеть, что положение дел именно таково: позиция Родителя мужу как бы предлагается, но вместе с тем, если он попытается ее реализовать, ему в ней будет отказано; тут и возникнет фрустрация. Как правило, опытный Адресат этой игры до такой явной фрустрации дело не доводит, он заранее фрустрирован в своей попытке управлять ситуацией. В семьях это часто проходит под лозунгом "Он у нас такой"; лозунг, конечно же, не нуждается ни в подтверждении, ни, тем более, в опровержении.

Следующий пример тоже известнейшая берновская игра – "Да, но...". Адресант как бы просит совета, но на любой совет отвечает, что он не подходит.

Опять же, возможна реальная ситуация, когда у человека в жизни возникают какие-то сложности, он просит у знакомых советов, получает их и оценивает, подходят они или нет. И, конечно же, почти всегда окажется, что большинство советов на самом деле не подходит (ведь разобраться в чужих делах нелегко). Но игра в "Да, но..." – это совершенно другая вещь. Здесь советы не принимаются заранее, так сказать "с оплаченным ответом". Здесь совет запрашивается не для того, чтобы его – в случае, если он подойдет, – использовать. Адресант, играющий в "Да, но...", вообще не рассматривает советы, которые получает, "по делу" – он ищет, как их "отбить".

Адресату предлагается позиция советующего, но в то же время ему в этой позиции отказывают. Содержание его советов здесь несущественно. Опять та же схема – предложение трансакционной позиции и одновременно отказ в ней.

Часто эта игра проходит с дополнительном акцентом на фрустрации: "И вам тоже не удалось!" Этот последний лозунг сам по себе тоже соответствует нашему определению игры; эту игру можно было бы назвать "жертва Дракона". В полном виде это звучит так: "Многим уже не удалось спасти меня от этого Дракона; посмотрим, может быть вам удастся", – с заранее известным ответом: "Нет, и вам не удалось".

В другом варианте Адресант может, забывшись в азарте, недостаточно скрыть дух соревновательности, который проявится, например, в интонации. Это своеобразный вариант "Колобка": "Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел, – и вас с вашими советами я переиграю, когда вы попытаетесь меня выковырнуть из уютного гнездышка моих трудностей".

Чем является игровая трансакция для Адресанта? Можно подумать, что это нечто вроде интриги: Адресант обманывает Адресата. Но такой может быть только точка зрения Адресата. Со стороны Адресанта это выглядит совсем не так. Намеренная интрига – не "игра" в берновском, вообще в психологическом смысле; это "внешняя политика", которая может быть той или иной, в частности, – этичной или неэтичной, но это уже не предмет психотерапии. [3]

Когда Адресант предлагает Адресату определенную позицию и в то же время отказывает в ней, это соединение предложения и отказа для него является вынужденным: он как бы не может предлагать, не отказывая; вместе с тем, заранее отказав, не может не предлагать. Это своеобразный вариант компульсивного поведения.

По-видимому, фактором, вынуждающим к такому поведению, является какой-то внутренний конфликт. В той мере, в какой вообще вся игра связана с фрустрациями, можно предположить, что внутренний конфликт, который экстериоризуется в игровом поведении, содержит какую-то существенную фрустрацию.

Таким образом, игра для Адресанта оказывается "невротическим механизмом" в том смысле слова, в каком употреблял его Перлз, – то есть более или менее регулярным сбоем поведения, вызываемым более или менее определенным внутренним психическим механизмом, содержащим неразрешенный конфликт.

Рассматривая игровую трансакцию как невротическое проявление, мы имеем возможность обратиться к нашей четырехблочной схеме постановки психотерапевтической проблемы. В легких случаях можно надеяться (как это учтено в схеме), что клиент, подробно и творчески рассмотрев свою ситуацию, просто "перестанет это делать"; но могут быть и более сложные случаи, которые требуют специфической проработки, основанной на теоретических представлениях о структуре игры-по-Берну. Подробнее мы вернемся к этому позже.

А что такое игра-по-Берну для Адресата?

Во многих случаях Адресат сам играет в свою игру, которая является дополнительной к игре Адресанта. Иными словами, Мистер Блэк становится Адресатом в игре мистера Уайта постольку, поскольку сам является Адресантом дополнительной игры.

Типичным примером (обобщающим, кстати, многие берновские игры) может служить описанная Фрицем Перлзом игра двух "собак" – собаки-сверху и собаки-снизу, topdog и underdog. Перлз описывает ее прежде всего как игру между двумя субличностями внутри самого человека, но иногда также и как внешнюю, межличностную игру. Мы рассмотрим ее именно в последнем качестве.

Собака-сверху в роли Родителя дает Ребенку какое-то указание, заранее имея в виду, что оно не будет исполнено. Вроде: "Я тебе сколько раз говорила, чтобы ты..." – с пометой, передаваемой интонациями, привычными отношениями и пр., что и в этот раз указание не будет выполнено.

У собаки-сверху, если это, например, бабушка по отношению к непослушной внучке, в качестве мотива игры может быть, например, желание лишний раз сказать ей: "Вот какая ты нехорошая!" – то есть по сути это Детская трансакция по формуле игры "Посмотри, что ты со мной делаешь". Другой возможный мотив – снять с себя ответственность: "Я тебе сказала, и теперь, когда мама придет и будет недовольна, виновата будешь ты, а не я!".

Собака-снизу принимает указание, не собираясь его выполнять. В таком положении у нее, с одной стороны, есть Родитель, который "лучше нее" знает, что ей нужно делать, но, с другой стороны, она имеет и чувство псевдо-свободы. Будучи "защищенной" от внешней реальности указаниями бабушки, внучка при этом как бы и свободна, потому что вольна этих указаний не выполнять.

При всем этом бабушка в роли собаки-сверху знает, что она обращается к собаке-снизу, а внучка в роли собаки-снизу знает, что она имеет дело не просто с бабушкой и ее указаниями, а именно с собакой-сверху. Они играют эту игру вдвоем, они "притерлись" друг к другу. Адресант находит в Адресате добровольного исполнителя нужной ему роли, потому что сам является Адресатом его дополнительной игры.

Подобным образом осуществляется, как мы дальше увидим, взаимодействие "Спасателя" и "Нарушителя" в играх типа "Алкоголик" или "Полицейские и воры", которые являются специфицированными вариантами перлзовских "собак".

Противоположный случай – игра с "чайником", который попал на место Адресата "как кур в ощип". Он наивно принимает исходную трансакцию за чистую монету, например, искренне хочет помочь человеку в беде и дает совет инициатору игры в "Да, но...". А когда следующим ходом, при переключении, ему отказывают в этой позиции, он чувствует себя как собака (не-перлзовская), нечаянно попавшая в воду: выпрыгивает, отряхивается и уходит со словами: "Извините, я ошибся номером". То есть с действительно стопроцентным "чайником" игра вообще не удается. Единственное, что может получить здесь Адресант – это легкое садистическое удовольствие типа "обманули дурака".

Но если человек достаточно долгое время "играет чайника", то есть, например, получив реплику "да, но...", придумывает новый совет, потом еще и т.д., то можно предположить, что на самом деле он не такой уж "чайник", а имеет в игре свой интерес, свою "слабинку".

"Слабинкой" можно было бы назвать готовность Адресата играть в дополнительную игру, то есть, например, воспользоваться возможностью казаться тем, кем он не является и не собирается или не может быть. Скажем, если человека привлекает перспектива выглядеть "умным советчиком", при этом не имея необходимости вникать реально в суть дела и принимать на себя какую-то ответственность за свой совет, он – прекрасный Адресат для игры в "Да, но..." Он, фактически, играет "Спасателя".

Есть, наконец, еще один вариант положения Адресата – ситуация, когда Адресат "по жизни" связан с Адресантом.

Рассмотрим пример, который приводит Грегори Бейтсон в классической статье "К теории шизофрении" [4], где впервые вводится понятие "двойной связанности" ("double bind"), сыгравшее определяющую роль для многих психотерапевтических теорий второй половины века. Мать, которая по каким-то причинам испытывает дискомфорт при общении со своим ребенком (может быть, не вполне отдавая себе в этом отчет), но при этом считает себя обязанной его любить и демонстрировать эту "любовь", адресует ему двойственную, трудно постижимую для него коммуникацию. Когда он приближается к ней, она (может быть неосознанно) дает ему сигнал "отодвинься"; когда он отдаляется, она дает сигнал "иди сюда", потому что иначе "все" увидят, что она его "не любит" (этими "всеми" может быть она сама, если она скрывает от себя свой дискомфорт).

Адресату, таким образом, предлагается позиция "любимого ребенка", но одновременно ему в ней отказывают. Это – один из аспектов "двойной связанности" по Бейтсону (в целом это понятие, конечно, значительно сложнее), и основа нашего представления об игре-по-Берну.

Если в семье "слабый" отец, который не может защитить ребенка от такой "шизофреногенной", как называет ее Бейтсон, коммуникации, и если выход за пределы семьи для него также затруднен, он волей-неволей оказывается Адресатом коммуникации типа "двойной связанности". В дополнение к этому со стороны самой матери попытки ребенка выйти из коммуникации могут подвергаться наказанию. Ребенку, конечно же, хочется быть любимым, но вряд ли стоит называть это "слабинкой": это никоим образом не дополнительная игра, это его реальная жизненная потребность.

Аналогичной может быть ситуация родителей подростка, регулярно практикующего девиантное поведение. Подросток может предлагать им только "игровую" коммуникацию и отказывать в какой-либо иной, но они вынуждены довольствоваться хотя бы этим, чтобы использовать каждую возможность уберечь сына или дочь от действий, последствия которых могут оказаться труднообратимыми. В отличие от Спасателя, который хочет казаться таковым, но реально не собирается принимать ответственность за "спасаемого", такие родители могут быть реально озабочены судьбой подростка, и это делает их Адресатами его коммуникации, даже если эта коммуникация – игровая.

Другими вариантами той же ситуации могут быть связи по работе, необходимость находиться в одном месте (соседи по коммунальной квартире или участники совместного турпохода) и пр.

Позже мы введем ряд понятий, которые позволят более подробно рассмотреть структуру положения Адресата в такой ситуации. Пока же наметим некоторые возможности, которые у него есть для выхода из игры.

Одна такая возможность связана с тем, что если Адресат действительно "чайник", то он настолько не годен для этой игры, что она с него "стекает, как с гуся вода". Но даже если Адресат поначалу не "чайник", он может настолько уменьшить свою чувствительность к специфической действительности этой игры, что она его "не возьмет". Скажем, есть масса игр, где Адресата "берут на жалость". Но если его действительно сильно допекло, он может десенситизировать себя относительно этой жалости настолько, что станет для данной игры неуязвимым.

Если, например, человека длительное время шантажируют суицидом, он может дойти до такой степени усталости и безнадежности, что скажет: "Твое дело. Охота тебе, – и Бог с тобой!" [5] Если это удается, то если он десенситизирован настолько, что ему действительно становится все равно, осуществит свою угрозу партнер или нет, – он выходит из игры. Этот путь, как вы понимаете, опасен как для собственной психики, так и (иногда) для партнера, но, тем не менее, он возможен, – а в некоторых тяжелых случаях даже необходим.

Второй путь – это изобретение контр-игры, то есть сознательное, намеренное, умное и доброе интриганство, дающее возможность "переиграть" Адресанта: на предлагаемую "двойную связанность" ответить другой "двойной связанностью", на следующую – следующей. Это, в принципе, возможно, это даже может оказаться не очень трудным (потому что игрок-невротик при всей своей манипулятивной изощренности все же однообразен в своей игре, ограничен своим сценарием), – но этому нужно специально учиться. По-видимому, хороших дипломатов, хороших бизнесменов должны учить именно этому [6]. В принципе, всегда есть такая возможность – переиграть.

Правда, для этого нужно одно обязательное условие: целиком и полностью избавиться от ощущения себя "жертвой". Нужно вступить в игру по известной формуле "На войне как на войне" (то есть, в частности, не играть в "Посмотри, что ты со мной делаешь"): воюем мы при этом, конечно, не с самим человеком, а с его невротическими механизмами.

И, наконец, есть третий способ, тоже трудный и рискованный, как и первые два: это – психотерапевтическое отношение к Адресанту, что требует очень определенного и решительного "выхода в перпендикуляр". то есть несмотря на весь риск, на все угрозы и шантаж в этом случае нужно отказаться от обсуждения какой бы то ни было ситуации по ее содержанию и направить отношения на то, чтобы дать Адресанту шанс выйти в положение Взрослого.

Адресант может этим шансом воспользоваться или не воспользоваться; Взрослая коммуникация не может быть вынужденной, она исключает всякую "гарантированную" манипуляцию. Но при таком подходе нужно четко и жестко отказаться коммуницировать в практической реальности, в которой идет игра, и соглашаться на коммуникацию только в плане терапии Адресанта. На инициацию игры идет ответ, – если говорить грубо и называть вещи своими именами, – "Тебя нужно лечить, и пока мы тебя не вылечим, обсуждать то, что ты обсуждаешь, я вообще отказываюсь".

Это вещь опасная и рискованная, нарушающая текущие отношения. А в текущих отношениях в реальном времени всегда есть масса угроз и нужд: плачут дети, требуют своего родители, сердятся начальники...

К тому же такой ход предполагает, что у вас есть возможность и способность, во-первых, самому поддерживать позицию Взрослого и, во-вторых, реально провести терапию.

Но зато этот ход имеет массу преимуществ, когда мы находимся в реальной психотерапевтической ситуации. Это единственно правильная позиция для психотерапевта, когда клиент пытается играть с ним в игры, – а так, как правило, и бывает.

Рассмотрим два варианта реализации собаки-снизу, описанные у Берна в виде игр "Полицейские и воры" и "Алкоголик".

В обоих случаях Адресант осуществляет какое-то девиантное (отклоняющееся от нормы) поведение, предположительно опасное для него и/или окружающих. Суть игры-по-Берну состоит здесь в том, что это поведение осуществляется" Девиантом не само по себе, а "коммуникативно": оно намеренно (хотя, возможно, неосознанно) обращено к Адресату.

Остановимся на этом подробнее. He-игровое девиантное поведение может осуществляться человеком (как правило, подростком или пере-ростком) ради каких-то собственных целей. Допустим, человек ворует, чтобы иметь больше денег, или напивается, чтобы укрыться от трудностей или пустоты своей жизни. В таком случае ему не нужен зритель (если только зритель не становится соучастником). Прочие люди, оказавшиеся в этой ситуации, либо нейтральны, либо, – поскольку их это задевает, – становятся реальными противниками. Иными словами, человек осуществляет это поведение "на свой страх и риск".

Адресант игр-по-Берну, обращая свое девиантное поведение к некоему Адресату (реальному или воображаемому), осуществляет его не ради него самого, а ради коммуникации. Как у К.Чуковского: "Я маме плачу!"

"Значение" этого обращения может быть "расшифровано" по-разному. Часто сам Адресант, то есть его "сознательная часть", реально не представляют себе этого значения (или создает себе по этому поводу различные рационализации, что еще более запутывает ситуацию), и его выявление может потребовать специального анализа.

Условием появления собаки-снизу (и конкретизирующих это положение игр) является специфическое значение этой коммуникации – такой "маневр", в котором Адресант делает вид, что претендует на положение Ребенка, а Адресату предлагает (то есть, конечно же, якобы предлагает) положение Родителя.

Для игры "Полицейские и воры" Берн приводит прототип в виде детской игры малыша с мамой в прятки. На примере этого прототипа мы можем увидеть существенный аспект структуры подобной коммуникации. В этой игре мама выполняет для малыша две функции. С одной стороны, она доставляет ему удовольствие; в нормальном случае это – игра любимого ребенка и любящей мамы. При этом она, конечно же, среди прочего, обеспечивает безопасность ребенка, заботится о нем. С другой стороны, "по игре" она – "противник": ведь именно от нее он прячется.

Мы видим здесь ясное разделение двух типов связи. Одна связь – объемлющая, ее можно назвать "рамочной"; она создает единство системы. Это связь малыша с мамой как Ребенка с Родителем. Другая связь, которая находится внутри рамки, – это игровой (в обычном, а не берновском смысле слова) конфликт прячущегося малыша и его "противника" – мамы, которая должна его найти. Игры детей начинаются, как известно из детской психологии, когда ребенок научается различать то, что происходит "понарошке", и то, что имеет место "взаправду".

Для игры "Алкоголик" можно вообразить аналогичную модель, причем не только наглядную, но и кинестетически выразительную. Представьте себе расшалившегося ребенка, который висит на руке папы или мамы, свешиваясь над асфальтом (или, для большей драматичности, – с перрона над рельсами в метро).

Здесь мы видим те же два типа связи. С одной стороны, ребенок вполне уверен, что мама позаботится о его безопасности. Ему достаточно лишь крепко держаться за ее руку, а остальное – ее дело. С другой стороны, ему от мамы нужно чего-то еще, например, внимания, игры (в обычном, детском смысле слова).

Существенной чертой этой ситуации является "положительная обратная связь" (в кибернетическом смысле слова): чем больше тянет ребенок, тем сильнее вынуждена тянуть мать; чем сильнее она тянет, тем больше может позволить себе тянуть ребенок, и т.д.

Этот тип отношений компонентов системы – их расхождение по механизму положительной обратной связи при сохранении – до поры до времени – единства системы, – Гр.Бейтсон назвал "схизмогенезом"; очевидно, что если до определенного момента этот тип взаимодействия не прекратится, система "развалится".

Сила, с которой малыш держится за мамину руку, обеспечивает единство системы. Здесь она играет роль "рамочной" связи. Другая сила, – та, с которой он тянет маму, "играя" (опять же – не в берновском смысле!) с ней таким образом – это сила, вовлеченная в положительную обратную связь, сила схизмогенеза.

В том, что ребенок свешивается над асфальтом или рельсами, присутствуют еще две силы. Одна – это то, как он "для себя" играет "на краю"; кинестетически это – предчувствие возможного (но не обязательного, в этом и состоит удовольствие риска) ушиба при падении. Вторая (шаг к берновской игре, хотя еще не она сама), – это то, что своим "бытием в опасности" малыш привлекает к себе внимание мамы. Все это "пакуется" в одно поведение, но при этом здесь очевидно сосуществуют четыре разных отношения малыша к маме и к себе, в том числе к "своему телу".

Что отличает эту модельную (но вполне реальную, наблюдаемую) ситуацию от игры-no-Берну? Малыш вполне уверен в том, что мама может его удержать и удержит (так же как при нормальной, "хорошей" игре в прятки он уверен, что "на самом деле" мама не представляет для него опасности). Свисая на маминой руке над рельсами он, конечно же, манипулирует ею, и манипуляция эта может быть (а может и не быть) для мамы неприятной; но при этом он однозначно вверяет ей функцию Родителя, способного успешно обеспечивать его безопасность, и на протяжении всей ситуации сохраняет за ней эту функцию.

Один из участников группы, в которой впервые излагалась эта схема, рассказал, что реально видел такую ситуацию, только в роли Родителя выступал папа, и вел он себя следующим образом: он начал медленно наклонять ребенка над рельсами. Ребенок сразу же вцепился в его руку второй рукой, начал подтягиваться двумя руками и довольно скоро стоял на перроне, достаточно далеко от края.

Рассматриваемая берновская игра отличается от этой "модельной" ситуации тем, что Адресант игры реально не доверяет Адресату заботу о своей безопасности. Он только притворяется Ребенком, и только в качестве "наживки" предлагает Адресату роль Родителя. Реально же он не собирается дать Адресату возможности о нем позаботиться [7].

Впрочем, на другом конце этой коммуникации могут разыгрываться свои игры-по-Берну: игры собаки-сверху. Чем отличается участник игры-по-Берну в роли Преследователя или Спасателя от реального Родителя?

Здесь мы имеем повод более пристально рассмотреть ситуацию Ребенка и Родителя "в норме".

Ребенок – это существо, не способное опираться на себя. Суть его нежизнеспособности с психологической точки зрения состоит в том, что его интересы, определяющие его восприятие среды и представление ней, мало соответствуют реальным потребностям его организма. Он тянется к тому, что, метафорически говоря, "ярко", хотя это может быть ненужно и даже опасно для его выживания. Поэтому за ним постоянно должен "следить" Родитель, обеспечивая его безопасность: не давая ему делать то, что опасно или вредно, и заставляя его делать то, что необходимо.

Ситуация Родителя состоит в том, что в его "органической среде" находится существо, зависящее от его заботы. Он, Родитель, – не сам по себе, он "при Ребенке". Вместе с тем предполагается, что как Взрослый он способен опираться на себя. Но эта способность опираться на себя (self-support) теперь должна распространиться и на его ответственность за безопасность и развитие Ребенка.

Здесь, правда, есть чрезвычайно тонкий и сложный момент, вокруг которого, собственно, разворачивается вся проблематика воспитания (и, соответственно, психотерапии). В норме Родитель воспринимает Ребенка не так, как воспринимал бы предмет среды, о сохранности которого необходимо по каким-то причинам заботиться. Ребенок для него в каком-то отношении (а потенциально – во всех отношениях) -"равное" существо, "Ты" в терминологии Бубера. Родительской заботе подлежит, так сказать, "оболочка" Ребенка, а не его сущность, в будущем способная стать само-стоятельной.

Но в тех рамках, которые Взрослый в Родителе принимает под свою ответственность, он полностью отвечает за Ребенка. И он будет добиваться выполнения своей "миссии" независимо от "точки зрения" Ребенка.

Представьте себе, например, Родителя, Ребенок которого сунул палец в огонь, сильно обжегся, и который (Родитель) при этом говорит: "Ну что поделаешь, он не захотел меня послушаться, пусть теперь пеняет на себя!" – Именно таков Спасатель из берновской игры в Алкоголика. Так ведет себя собака-сверху, изображая собой Родителя, но не принимая на себя реальной ответственности за ситуацию Ребенка (равно как и за свою собственную ситуацию).

Еще одно сопоставление поможет нам выявить другую сторону псевдо-Родительской позиции в играх. Ранее мы рассмотрели случай, когда девиантное поведение Адресанта игры угрожает его собственному благополучию. Теперь посмотрим, что происходит, когда оно угрожает безопасности и благополучию других. Возможно, что кто-то из этих "других" попытается встать в Родительскую позицию и начать "учить его жить".

Это одна из самых распространенных "слабинок" в играх такого рода. В чем ее суть? Адресант (то есть человек, осуществляющий девиантное поведение коммуникативным образом) как бы приглашает кого-то из окружающих в Родители, и как бы "подставляет" себя в качестве Ребенка. Предполагаемый Родитель может посчитать Девианта находящимся в его (Адресата) ситуации. Это может произойти с тем большим, по видимости, основанием, что поведение Девианта реально наносит ущерб Адресату.

Но так ли это? Находится ли Девиант реально "на территории" (то есть внутри ситуации) Адресата? Переключение в игре показывает, что с самого начала это было не так. (Кстати, совершенно необходимо научиться отличать переключение как структурный элемент игры, от реального изменения ситуации, хотя практически это различие очень тонко.)

В чем же ошибка? Если Девиант "заходит на территорию", которую Адресат считает своей, последний может "на законных основаниях" выступить на защиту своей территории. Так возникает конфликт. Конфликт принципиально предполагает обоих участников ситуации Взрослыми. Либо человек защищает свою территорию от вторжения Другого как противника, либо он заботится о Другом как о Ребенке. Позиционно это несовместимо.

(Другое дело, что в реальных отношениях постоянно приходится "распараллеливаться" и по отношению к одному и тому же человеку, даже "как бы" в одном и том же физическом пространстве и времени совмещать эти – и другие – функции. Но как раз возможность такого совмещения прежде всего предполагает очень четкую функциональную дифференциацию.)

"Слабинка", таким образом, заключается в том, что Адресат надеется защитить свою территорию, изобразив собой Родителя, то есть он хочет быть таким псевдо-Родителем, который, делая вид, что заботится о Ребенке, на самом деле защищает от него свои интересы. (Не правда ли, очень распространенный тип "как-бы-Родителя"?) Естественно, что, встречая сопротивление, такой псевдо-Родитель вынужден либо отступить, либо начать откровенно защищать собственные интересы.

Но если эти интересы не слишком актуальны (или представляются ему недостаточно актуальными), у него остается еще одна возможность: оставаться в своей двойственной позиции, то есть участвовать в игре в качестве собаки-сверху, дающей указания, но не принимающей ответственности ни за свои указания, ни за их исполнение Адресатом.

Серьезное овладение материалом предполагает, с одной стороны, рассмотрение по предложенным схемам значительного числа описанных Берном игр, с другой (практически это можно, конечно, делать параллельно) – анализа собственных игр и игр своих ближних [8].

Рассмотрим теперь более подробно и методично возможности терапии Адресанта игры-пo-Берну.

Прежде всего, наша тема вынуждает нас описать "нулевой цикл" этой работы, который был лишь мельком затронут в лекции о постановке психотерапевтической проблемы. Речь идет об установлении терапевтических отношений между терапевтом и клиентом (студенты-отличники могут, в качестве специальной задачи, "перевести" эти положения на язык аутотерапии).

Нет ничего более вредного, более блокирующего возможность работы, чем отношение к клиенту с позиции Адресата. Мы уже касались вкратце трудностей положения Адресата, который действительно не хочет принимать участия в игре; но все же гораздо более распространен случай, когда Адресат сам является инициатором дополнительной игры, так что разрешение его трудностей обязательно должно начинаться с вопроса, не "игрок" ли он сам.

Однако сначала обратимся к позиции терапевта. Ему необходимо прежде всего убедиться (и продолжать следить за этим на протяжении всей терапии), что в данной коммуникации он действительно является и чувствует себя терапевтом. Трудность тут в том, что с положением Адресата разнообразных игр (иными словами, с "игрой в Адресата"), как правило, связаны разнообразные отрицательные эмоции. Они могут принимать очень тонкие, едва уловимые формы; но существует опасность, что, будучи незамеченными терапевтом, они по принципу "контрпереноса" определят какие-то моменты его взаимодействия с клиентом, – и обеспечат неудачу.

Итак, терапевту следует убедиться, что он способен поддерживать Взрослую, терапевтическую позицию. Терапевт должен проделать достаточно большой путь в освобождении от собственных игр, что делает его как чутким к играм клиента, так и более или менее независимым от них.

Кроме того, терапевту нужно постоянно следить за тем, действительно ли клиент обращается к нему как к терапевту, не возникает ли игра-в-психотерапию.

"Нулевой цикл" предъявляет к клиенту серьезные требования. "Игры-по-Берну" – это патология, от которой можно избавиться только при очень сильном собственном желании и посредством значительных собственных усилий. "Дабл-байндовая" природа игр делает невозможным по самой сути дела их "лечение" извне. Клиенту можно помочь только при условии, что процесс терапии инициируется и поддерживается им самим.

Здесь нужно отметить принципиальный момент, который осознанно присутствует в трансакционном анализе, реально наличествует и в других формах терапии, но часто недооценивается в их самоосознании. Я имею в виду тот факт, что с самого начала клиент в той или иной форме должен быть обеспечен знанием о сущности и природе игры [9].

Нулевой цикл для клиента обеспечивается тем, что он осознает (хотя бы смутно) какой-то фрагмент своего регулярного поведения как неудовлетворительный и обнаруживает в нем что-то похожее на игру. После этого может следовать первый шаг собственно постановки проблемы – анализ игры. С помощью терапевта (или самостоятельно, выступая для себя аутотерапевтом) клиент стремится описать неудовлетворительное поведение с точки зрения теоретических представлений, например, представлений об игре-по-Берну.

Как говорилось в лекции о постановке психотерапевтической проблемы, при анализе совершенно необходим конкретный материал, который следует соотносить с возникающей аналитической гипотезой, пока не создастся достаточно полное соответствие того и другого. Крайне важны при этом детальность и конкретность. Обобщения типа "предложение Родительской позиции и отказ в ней" хороши для описания общей схемы, но совершенно недостаточны для конкретного анализа и терапии. Должны быть восстановлены все "жанровые" и поведенческие детали, все типичные обстоятельства и пр.

У каждого человека есть ряд игр, от совсем поверхностных до более или менее глубоких, которые после такого анализа можно "прекратить" волевым усилием: просто "не позволять себе этого". К такого рода "мелким играм" могут относиться, например, мелкие привычки коммуникации, скажем, задавание вопросов в функции "подлавливания" собеседника. Если клиент в достаточной мере прочувствует "грязный привкус" такого общения, это может послужить достаточным стимулом для очищения.

Еще раз напомню, что мы говорим о терапии клиента=инициатора игры. Упаси вас Бог начать "лечить" такого коммуниканта из позиции Адресата!

Здесь, как правило, слушатели опять начинают спрашивать: "А что же делать Адресату?" Я позволю себе некоторое отступление, чтобы, продолжая тему о поведении Адресата, ответить на этот вопрос.

Прежде всего, Адресату следует помнить, что он вовсе не обязан быть Адресатом. Например, вполне может быть преодолена автоматическая привычка отвечать на вопрос (хотя бы вопросом, как в известном анекдоте). Если вам удалось остановиться (остановить-ся, то есть остановить себя), у вас появляются разные варианты поведения. Можно просто замолчать. Это, конечно, связано с риском показаться невежливым; оправданием может служить то, что ваш собеседник "первым" повел себя "незаконно", и в этом вы не обязаны его "вежливо" поддерживать. Такое поведение, разумеется, требует некоторой внутренней силы и развивает ее.

Можно, если стремиться к максимальной плавности и гладкости коммуникации, – парировать "ловушку" уточняющими, "наводящими" контрвопросами: "Вы хотите спросить, как обстоит дело с тем-то и тем-то?" Если "игровое" поведение собеседника автоматично и им самим незамечаемо, такой поворот может столь же автоматически перевести его в другой режим. Если, наоборот, "ловушка" расставляется намеренно (хотя, может быть, и неосознаваемо), такая приостановка реакции вскроет ситуацию, не открывая ваших собственных "карт".

В иной ситуации, где это покажется уместным, можно прямо спросить, выходя в мета-коммуникацию: "Это действительно вопрос?"

В любом случае адекватное поведение предполагаемого Адресата требует значительного внимания, некоторой доли самообладания, а также, прямо скажем, – мужества. Может показаться, что на такой мелкой шкале это – пустяк, но реально как раз такого мужества и не хватает большинству людей [10].

Вернемся к нашему клиенту (или к нам самим, если мы занимаемся аутотерапией). Часто возможно исключение ряда паттернов игрового поведения, связанных с неоправданным вмешательством в жизнь других людей: непрошеных советов, неуместных требований, неоправданных надежд на помощь или понимание и пр.

Полезно начать (и продолжать!) такого рода работу, как для того, чтобы реально очищать свое жизненное пространство, так и для того, чтобы все более реально ощущать тяжесть игрового поведения и возможность от них освободиться.

Однако часто после всего этого мы сталкиваемся с паттернами, которые не поддаются простому "элиминированию". Постановку психотерапевтической проблемы приходится продолжать.

Как я уже говорил, в основе глубоко укоренной игры лежит, как правило, внутренний конфликт, связанный с какой-то фрустрацией. Игровая трансакция оказывается проецированием этого конфликта вовне.

Известная нам схема "крана" (активный импульс – заслонка – регулятор) позволяет, в качестве гипотезы, описать "внутреннее принуждение к игре" как неполную интериоризацию "регулятора", – такую, что при одновременном существовании в индивиде побуждения и запрета они циклически взаимодействуют друг с другом только через внешнюю псевдо-реализацию. Таким образом, игра является для ее инициатора действительно совсем не тем, за что ее принимает Адресат: это безнадежная, но компульсивно-неизбежная для Адресанта попытка использовать Адресата в качестве ручки заведомо неисправного крана [11].

Возвращаясь к игре "Да, но...", можно с точки зрения нашей гипотезы описать ее следующим образом. У индивида существует одновременно как побуждение просить совета, так и (заведомый) запрет на его использование. Притом эти силы не взаимодействуют непосредственно внутри самого индивида. Поэтому он реализует их во внешнем поведении, причем таким образом, что реакция на внешнюю реализацию одной "программы" автоматически вызывает другую: попросив совета и получив его, Игрок обязательно должен его отвергнуть, а отвергнув некий совет, он должен тут же снова просить совета.

Из этой гипотезы следует, в частности, что описание "внешнего рисунка" игры, сколь бы оно ни было ярким и "хлестким", совершенно недостаточно для терапии и даже для ее аналитической части (в этом состоит одна из причин многих неудач). Нужно выяснять, как "устроена" каждая из конфликтующих "программ", какие конкретные побуждения и коммуникативные позиции за ней стоят. (Сам Берн, как человек аналитически очень глубокий, а кроме того, – что не менее важно, – безусловно добрый, такие вещи, наверное, просто сразу "видел".)

Продолжая наш пример, мы можем выяснить, что совета может просить, скажем, неуверенный в себе Заблудившийся Ребенок. Тогда рисунок игры может быть проинтерпретирован следующим образом: Ребенок подходит (или подбегает, в зависимости от темперамента) к каждой встречной тете, спрашивая: "Не ты ли моя мама?" – но шифруя это под вопрос вроде: "Куда мне пойти?" (мама-то хорошо знает, что идти надо бы домой, и знает, где дом); при этом он заранее как бы видит, что эта тетя – вовсе не его мама, только очень страшно сразу отказаться от волшебного "а вдруг?" (вдруг, например, не только мама знает, где мой дом и как туда идти). Однако, все-таки вполне убедившись, что эта тетя – не мама ("Не знает она, где мой дом"), нужно бежать дальше искать "маму", то есть спрашивать следующую тетю, куда идти...

Но тот же рисунок игры "Да, но..." может разыгрываться при совершенно других позициях. Адресантом игры может стать Экзаменующий Родитель со сценарием Дракона-Пожирающего-Принцесс (то есть, например, человек с сексуальными проблемами: "пожирает", потому что не может позволить себе сексуальные отношения), а Адресатами – кандидатки в Хорошие Девочки со сценарием неудачниц ("Разве не ужасно, что я тоже не сумела ему помочь!").

Естественно, количество вариантов (при одном и том же внешнем рисунке игры) бесконечно. Игровой сценарий в этом смысле – что-то вроде линзы, в которой сходятся разные лучи. Таким образом, в серьезной терапии игру нужно рассматривать лишь как симптом, и, не останавливаясь на ее внешнем рисунке, "копать глубже".

Кстати, можно предположить, что такого рода полный, то есть доведенный до реальных мотивов анализ уже сам по себе до некоторой степени терапевтичен, во всяком случае – для аналитика: если любитель обвинять ближних в "играх" за раздражающей его истеричкой, продолжающей играть в "Да, но..." (хотя ей это уже не раз "поставили на вид"), сумеет увидеть такого Заблудившегося Ребенка, и если при этом он сам еще не дошел до такой степени раздражения или обиды, чтобы потерять остатки Взрослости, – его реакция может сильно измениться.

Схематически техника дальнейшей терапевтической работы такова. Сначала конфликтующие "инстанции" тщательно отделяются друг от друга, "расплетаются". При этом присутствие терапевта (внешнего или внутреннего) должно обеспечить им безопасность и "право голоса". Затем их нужно усадить за "круглый стол" [12], где они имеют возможность обнаружить, что у них есть некая общая действительность и общие интересы, в чем-то совпадающие, в чем-то конфликтующие.

Специфической особенностью игрового поведения как проблемы является то, что при переходе ко второму блоку, то есть поиску желательного способа поведения, последнее может оказаться различным для различных "сторон" внутреннего конфликта (то есть для различных субличностей). В такой работе следует выявить желания и интересы всех "заинтерес