О коллективной ответственности

Взыскание личной вины с целой социальной группы

в более примитивные эпохи. Объективные и субъективные поводы.

Единство группы как следствие солидарного образа действий

по отношению к третьим лицам.

Постепенное разрыхление этой связи.

Вычленение путем дифференциации ответственного индивида;

распространение этой дифференциации на группы представлений,

принадлежащие индивиду.

Мнимое возвращение к прежней точке зрения;

признание вины общества в вине отдельного человека.

Изменение нравственного характера поступка в результате простого

расширения того круга, в котором он совершается. Коллективистские меры, направленные на то, чтобы использовать

в интересах общества также и безнравственные явления.

Социологическое рассмотрение как дифференцирующий культурный

принцип, поскольку в нравственном отношении оно и увеличивает,

и уменьшает бремя, лежащее на индивиде, по сравнению

с индивидуалистическим рассмотрением

 

В эпохи более грубые всегда обнаруживалась тенденция рассматривать вредный поступок отдельного человека как наказуемую вину его социального круга, целой семьи, рода и т.д. Внутри политически единой группы центральная власть часто наказывает за преступление до третьего и четвертого ко­лена, и всякого рода наказания налагаются на членов семьи, совершенно неповинных в проступке; это в еще более сильной степени проявляется в частной мести, которая нередко из-за причинения вреда отдельным человеком другому превращает­ся в войну между целыми семьями, причем распространяется не только вширь, на всех членов семей, но и на последующие поколения. При существовании политически разъединенных групп совокупность членов одной группы требует от совокупно­сти членов другой удовлетворения за вред, причиненный ей или одному из ее членов членом этой второй группы. Недостаток дифференциации может здесь иметь место в двух отношени­ях: во-первых, — в объективном, поскольку индивид действи­тельно может быть настолько тесно спаян с совокупностью, что его поступки по праву могут считаться не индивидуальными в строгом смысле слова, но порождением известной солидарно­сти каждого с каждым; во-вторых, — в субъективном, в силу

 

[322]

 

неспособности того, кто совершает суждение, выделить винов­ного индивидуума из группы, с которой он связан во всех дру­гих отношениях, но никак не в отношении данной вины. Но так как часто в обоих случаях действует одна и та же причина, то представляется целесообразным исследовать далее эти воз­можности, не изолируя их жестко друг от друга.

Что касается реального взаимного сродства, то создается, ко­нечно, впечатление, что в примитивной группе принцип наследо­вания, предполагающий взаимосвязанность и равенство индиви­дов, имел перевес над принципом приспособления, предполага­ющим обособление и изменчивость. Вполне справедливо утвер­ждается, что социальное сплочение является для людей одним из важнейших средств в борьбе за существование, и, вероятно, поэтому при помощи естественного отбора оно становится таким тесным и сильным. Но чем меньше та группа, которая предостав­ляет отдельному человеку всю совокупность нужных ему для опо­ры средств и чем меньше он имеет возможности поддерживать свое существование вне именно этой группы, тем более он дол­жен с ней слиться. Обособление и отрыв индивидуума от общей почвы происходит благодаря множеству самых разнообразных унаследованных свойств и жизненных отношений. Чем больше из них даровано индивидам, тем невероятнее повторение одинако­вых комбинаций, тем больше возможности освободиться от цело­го ряда одних отношений ради других. Мы чувствуем себя теснее связанными — да это так и есть на самом деле, — если нас связы­вают лишь немногие нити, которые, однако, указывают нашей де­ятельности и нашим чувствам все направления и в силу именно этой немногочисленности постоянно осознаются целиком. Где существует много связей, расходящихся по самым разным направ­лениям, там зависимость от их тотальности кажется меньшей, потому что она меньше по отношению к каждой из них в отдельно­сти; она меньше и постольку, поскольку выдающееся значение того или иного дает нам во всяком случае больше свободы отно­сительно целого как такового. Чем проще реальные и идеальные силы, связывающие известную общность, которая охватывает существенные жизненные отношения отдельного человека, тем тес­нее и солидарнее взаимная связь между ними и целым; но тем меньше, конечно, должно быть это целое. История религии дает нам вполне аналогичные случаи. Маленькие общины ранних хри­стиан располагали относительно небольшим количеством догм; но они были связаны этими догмами неразрывной связью, кото­рая безусловно привязывала каждого отдельного члена общины к другому. По мере того как внешним образом расширялся круг

 

[323]

 

христианской веры, увеличивалось также количество догм, кото­рыми теперь располагали христиане, и в то же время ослабевала солидарность и прикрепленность каждого отдельного человека к общине. Процесс развития почти всех партий обнаруживает те же типичные черты: в первый период существования основной идеи партии, т.е., так сказать, на этапе примитивной формы образова­ния группы партия, с одной стороны, невелика, но, с другой сторо­ны, обнаруживает решительную и крепкую внутреннюю связь, ко­торая обыкновенно утрачивается по мере того, как партия увели­чивается, что, как правило, происходит параллельно расширению партийной программы.

Социальное целое как таковое требует для своего существо­вания известного количества пищи; эта потребность совершенно так же, как и у отдельного организма, не возрастает пропорци­онально его размерам. Поэтому, если группа состоит из срав­нительно немногих членов, каждый из них должен внести для поддержания группы большую часть, чем там, где это прихо­дится делать большему числу членов. Мы видим, например, что коммунальные налоги в маленьких городах относительно гораздо выше, чем в более крупных; известные притязания об­щества остаются одинаковыми, независимо от того, мало оно или велико, и требуют поэтому от отдельного человека жертв тем больше, чем меньше тех, между кем они распределяются. Избрав в своих последующих размышлениях окольный путь, мы придем к тому же результату.

Социальный организм обнаруживает явления, аналогичные тем, которые привели к предположению о наличии в отдель­ном живом существе особой жизненной силы. Удивительная стойкость, с какой тело переносит лишение его тех условий, к которым приспособлено его нормальное питание и сохранение формы; сопротивление, которое оно оказывает прямым пре­пятствиям, черпая в самом себе силы, которых в его распоря­жении оказывается ровно столько, сколько необходимо, чтобы отразить данное нападение; наконец, помимо всего прочего, еще и отращивание поврежденных или утраченных частей, что способно или же, по крайней мере, стремится до некоторой сте­пени восстановить (самостоятельно и посредством внутренней движущей силы) целое, как бы ни было оно повреждено, — все это, казалось, указывает на особую силу, которая, господствуя над всеми отдельными частями и сохраняя свою независимость от них, поддерживает целое как таковое во всем его составе. Не обращаясь к мистической гармонии, мы замечаем, однако, и в общественном целом подобную же силу сопротивления,

 

[324]

 

развивающуюся пропорционально требованиям, которые обус­ловливаются внешними нападениями, — силу, исцеляющую причиненные повреждения, силу самосохранения, внешних ис­точников которого, по-видимому, нельзя отыскать и которое ча­сто поддерживает целое, когда здоровые соки в нем уже давно пересохли и приток новой пищи отрезан. Однако теперь уже господствует убеждение, что эта жизненная сила не представ­ляет собой особого движущего начала, воспаряющего над от­дельными частями организма; самое большее, ее можно счесть совокупным выражением для взаимодействия частей; ни одна часть тела не движется, не сохраняет себя, не восполняет себя таким образом, чтобы это не было возможно произвести и вне организма, если бы этой части были приданы те же самые ме­ханические и химические возбуждения. Не внешняя сила зас­тавляет отдельные органы и клеточки держаться вместе и вы­зывает в них рост, но только силы, заключенные в них самих, а форма и продолжительность их совместного существования зависит лишь от той энергии, которую привносит каждый из них и развитие которой они вызывают взаимно другу друга. Только из-за неизмеримой тонкости и сплетения этих взаимодействий, которые не давали уловить их детали и долю участия каждой отдельной части, казалось, что они указывают на особую силу, внеположную силе, присущей самим элементам. Чем выше, развитее и тоньше известное образование, тем больше управ­ляется оно, по всей видимости, свойственной ему силой, дей­ствующей исключительно в целом как таковом, тем незамет­нее участие элементов в поддержании и развитии целого. Тог­да как в грубом неорганическом агрегате или в агрегате, со­ставленном из немногих частей, влияние каждой из них на судь­бу целого может быть установлено, так сказать, макроскопи­чески, в тонком и в многообразно расчлененном агрегате оно заметно лишь проницательному взгляду; в нем отдельная часть вступает в такое множество отношений, что, поставленная в известном смысле между ними, она не отдается вполне ни од­ному из них и, таким образом, приобретает самостоятельность, которая объективно и субъективно скрывает ее совместное с другими действие в целом. Сколь бы ни было для примитивных отношений важно то обстоятельство, что группа необходима индивиду, еще более характерно для них, что группа в высокой степени нуждается в отдельном человеке, а это является про­сто следствием немногочисленности ее членов. Несмотря на то что, может быть, более простые жизненные условия и пре­обладание физической деятельности над духовной создают у

 

[325]

 

первобытного человека более здоровую и нормальную консти­туцию, чем у человека культурного, тем не менее вследствие только что упомянутого отношения группа его гораздо чувстви­тельнее, доступнее нападениям и распадается от несравненно более легких ударов, чем, например, большое культурное госу­дарство, в котором индивидуумы сами по себе, быть может, гораздо слабее. Именно это соотношение ясно показывает воз­растающую независимость целого и его силы от каждого из его индивидуальных элементов; чем больше целое в них нуждает­ся, т.е. чем большим должен быть вклад каждого из них, тем доступнее оно для потрясений, исходящих от отдельных чле­нов или как-нибудь передающихся через них; это изменяется с ростом и окультуриванием публичной жизни настолько, что це­лое может терпеть в некоторых отношениях даже большую ис­порченность своих членов сравнительно с прежним состояни­ем, и это не приводит к уменьшению его превосходства над этим последним в смысле способности поддерживать свое существо­вание. Но если вследствие этого социальная группа производит такое впечатление, как будто особая, относительно независимая от ее элементов, жизненная сила поддерживает ее существова­ние и устраняет с ее пути препятствия, то это доказывает только высокую степень развития и внутреннюю связанность объединя­ющей ее формы; с возрастанием этих свойств возрастает также и вышеуказанное следствие, целое будет казаться и действитель­но станет более самостоятельным по отношению к своим частям, а часть будет все менее нуждаться в самоотдаче целому. Таким образом, тот факт, что меньшая группа обращается к отдельному человеку с большими притязаниями, налагает на него больше обязанностей, и что он сливается с ней полнее, чем с более об­ширной группой, следует рассматривать лишь как частный слу­чай всеобщей нормы, значимой для взаимной связи вещей.

Несколько более простое размышление показывает это от­ношение еще с другой стороны. Так как у примитивных народов индивидуальные силы и виды деятельности дифференцирова­ны также еще несовершенно, то нельзя пока установить стро­гого разграничения между тем, что есть кесарево, и тем, на что притязает и полномочен притязать отдельный человек с точки зрения своих частных или иных социальных интересов, а пото­му жертва, приносимая сообществу, бывает нередко больше, чем нужно для дела; вследствие слишком еще тесной связи между отдельными волевыми актами и определенными груп­пами интересов одна целесообразная деятельность приводит в движение много других и расходует их, хотя собственно для

 

[326]

 

этой цели они не нужны, — приблизительно так, как дети и не­ловкие люди иннервируют для выполнения предстоящей рабо­ты гораздо больше мускулов, чем это необходимо, двигают ча­сто всей рукой, когда нужно двигать одним пальцем, или всем телом, когда нужно привести в движение руку. Там, где притя­зания социальной группы по отношению к отдельному члену и та степень, в которой он может отдаться служению им, диффе­ренцировались настолько, что получили строго определенные границы, — они ceteris paribus*, могут быть меньше, чем там, где беспорядочное смешение и сплетение различных сторон жизни заставляет отдельное требование, так сказать, увлекать за собой еще много смежного с ним. Я напомню о том, что при­надлежность к некоторому цеху очень часто требовала безус­ловным образом становиться на сторону какой-либо политичес­кой партии, между тем как на более высокой ступени развития эта связь партийности с цехом исчезала; далее, в узких и при­митивных государственных группах было почти безусловно не­обходимо принадлежать к их вероисповеданию; наконец, в пре­жние времена люди, принадлежавшие к известной семье, бы­вали вынуждены избирать то занятие, которое было в ней на­следственным, например, в Египте, Мексике и т.д. Беспристра­стное наблюдение убеждает нас в том, что такое состояние встречается и на высших ступенях культуры; я приведу при­мер, хотя и несколько отдаленный: в Англии до 1865 г. каждый рабочий или служащий, который получал вознаграждение в виде участия в прибыли, ео ipso считался партнером** хозяина пред­приятия, т.е. солидарно ответственным за него. Только закон текущего года (1890) уничтожил эту связь, сохранив ее посред­ством более тонкой дифференциации лишь постольку, посколь­ку она была важна. Рабочий мог теперь участвовать в прибыли, не будучи вовлекаем в риск полного участия, который по существу был несправедлив. Что касается всех этих отноше­ний, то надо иметь в виду следующее: недостаточная диффе­ренциация не только (существуя объективно) допускает слия­ние функции одной части с функцией другой, в чем с точки зре­ния телеологической нет никакой нужды, но и субъективное суж­дение о них часто не открывает возможности разделения; и в том случае, когда происходящее совершается в зависимости

 

[327]

 

от осознанного познания, плана или приказа, единственно не­обходимое не обособляется даже там, где по существу дела это уже могло бы произойти. Дифференциация в наших пред­ставлениях о вещах отнюдь не находится в соответствии с этой фактической дифференциацией или возможностью дифферен­циации, хотя в общем и целом первая определяется последней; но так как часто и первая определяет последнюю, то при недо­статочности дифференциации в представлениях образуется круг: вера, будто личности или функции связаны друг с другом, и фактически задерживает их индивидуализацию, а на этом реальном недостатке, в свою очередь, держится недостаточ­ность познания. Так, именно вера в неразрывную солидарность семьи, возникшая из недифференцированного представления, привела к тому, что семья как целое подвергалась ответствен­ности за индивидуальный проступок против третьих лиц, и это обстоятельство, в свою очередь, заставило семью действитель­но соединиться теснейшим образом для защиты от нападения, что снова придало этой вере более прочные основания.

Следует также иметь в виду, что в той мере, в какой отдель­ный человек отдается служению своей группе, он получает от нее форму и содержание своего собственного существа. Доб­ровольно или не добровольно, но член малой группы сплавля­ет свои интересы с интересами совокупности, и, таким обра­зом, не только они делаются его интересами, но и его интересы становятся ее интересами. Его природа сливается до извест­ной степени с природой целого уже потому, что именно в смене многих поколений свойства постоянно приспосабливаются к интересам и, таким образом, единство целей ведет к единству духовного и телесного существа.

Мы видим, что отношения, которые приводят отдельного человека к полному единению с его группой, бывают двух ти­пов; причем эти два типа отношений совпадают с двумя основ­ными причинами, вызывающими в индивидуальной душе ассо­циацию представлений: это, с одной стороны, одинаковость, с другой — реальная взаимная связь. Хотя, как это было только что указано, приспосабливание может, в конце концов, заста­вить первую произойти из последней; далее, несмотря на то, что развитие из семьи общественной группы создает общую причину для отношений обоего типа, они тем не менее в высо­кой степени независимы друг от друга; два представления, как и два индивида, могут быть в высшей степени сходны между собой, функционально никак не соприкасаясь; только в пости­гающем духе возникают связь и многообразные слияния объек-

 

[328]

 

тов, которые не имеют между собой ничего общего, кроме из­вестных качеств. Благодаря тому свойству духа, что кажущее­ся одинаковым ассоциируется и воспроизводится в нем, также, конечно, и чувства, связанные с одним из одинаково квалифи­цированных предметов или лиц, переносятся на другое, кото­рое, по существу, не дало для этого совершенно никакого пово­да. Ни один человек не может быть вполне свободным от не­дружелюбного и не вполне беспристрастного чувства к друго­му, который имеет обманчивое сходство с его смертельным врагом. Наоборот, отдельные черты часто привязывают нас к людям с силой, необъяснимой их собственной ценностью и оба­янием, причем эта сила при ближайшем расследовании часто объясняется тем, что другой, дорогой нам человек, обладал именно этим свойством, и теперь одинаковость этих свойств опосредствует перенесение чувства, которое когда-то было с ним связано, несмотря на то, что главные причины, вызываю­щие тогда самое чувство, в данном случае совершенно отсут­ствуют; формального тождества в одном пункте достаточно для того, чтобы вызвать в нас приблизительно такое же чувство и отношение к этой личности, какое когда-то существовало в дру­гой. Ясно, как сильно это влияет в жизни на наше отношение к другим. Дружественные и враждебные настроения по отноше­нию к известной группе в бесчисленном множестве случаев создаются или усиливаются тем, что отдельный член ее дает для этого действительный повод, а психологическая ассоциа­ция между одинаковыми по своему характеру представления­ми переносит то же самое чувство и на всех тех, кто, как это обыкновенно бывает в семье или племени, своим сходством или внешними признаками — хотя бы одним и тем же именем — бла­гоприятствует такому, соединению, совершаемому в душе тре­тьего¹. И в те эпохи (именно это важно для хода нашего доказа­тельства), когда сознание не столь развито и более грубо, та­кое перенесение будет происходить намного чаще потому, что сознание необыкновенно подвластно ассоциациям по внешне­му сходству. Так, нам рассказывают о первобытных народах, что они не умеют отличать представления о человеке, вызван­ного его изображением, от представления, вызванного его дей­ствительным присутствием. Чем меньше ясности и отчетливо­сти в мышлении, тем непосредственнее влечет за собой ассо­циация, основанная на каком-нибудь внешнем признаке, отож­дествление объектов и во всех других отношениях, и в той же степени, в какой этот психологический процесс дает преобла­дание опрометчивой субъективности, а не спокойному рассмот-

 

[329]

 

рению сущности дела, он прямо переносит чувства и способы действия, которые имеют реальное основание по отношению к известному лицу, на весь круг тех лиц, которые теми или ины­ми чертами сходства вызывают ту же ассоциацию.

Но, с другой стороны, нет необходимости в тождестве види­мых свойств, чтобы сделать всю группу ответственной за по­ступок одного члена, если только существуют функциональные связи, единство целей, взаимодополнение, общее отношение к одному главе и т.д. Здесь, я думаю, и заключено главное ос­нование для объяснения нашей исходной проблемы. Враждеб­ное действие по отношению к чужому роду — идет ли дело о захвате женщин, рабов или другого имущества, об удовлетво­рении чувства мести или о чем-нибудь еще — вряд ли когда предпринимается отдельным человеком, но всегда совместно, по крайней мере, со значительной частью членов рода; это не­обходимо уже потому, что если нападение направлено даже против отдельного члена чужого рода, последний в целом спе­шит на защиту его; и это опять-таки происходит не только пото­му, что личность, на которую произведено нападение, может быть полезна всему роду, но потому, что всякий знает: успех первого нападения широко распахивает двери для второго, а враг, сегодня ограбивший соседа, завтра с увеличенной силой обратится против тебя самого. Проведение такой аналогии между собственной судьбой и судьбой соседа является одним из самых мощных рычагов обобществления вообще, так как оно не позволяет отдельному человеку ограничиваться в своей де­ятельности непосредственным личным интересом, а заставля­ет стремиться к удовлетворению последнего в союзе с други­ми, служащем сначала только им на пользу. Во всяком случае, ясно, что наступательный и оборонительный союзы находятся во взаимодействии между собой, что нападение имеет успех лишь при совместном действии многих, потому что на защиту призываются многие, и наоборот, участие в защите многих не­обходимо, ибо нападение совершается обыкновенно совокуп­ностью. Следствием этого должно быть то, что при всех непри­ятельских встречах, в которых, таким образом, каждый проти­востоит целой совокупности, он видит в каждом враге не столько данную определенную личность, сколько лишь члена враждеб­ной группы. Враждебные соприкосновения являются в гораздо большей степени коллективистскими, чем дружественные, и наоборот, коллективистские взаимоотношения групп носят обычно по преимуществу враждебный характер, причем это происходит и на высших ступенях культуры, потому что и тогда

 

[330]

 

каждое государство является еще абсолютно эгоистичным. Даже если более дружественные отношения существуют из рода в род, они являются только общей основой для индивидуаль­ных отношений — торговли, брака, гостеприимства и т.д., — они только устраняют препятствия, которые иначе ставились бы им со стороны рода; и если они получают более положи­тельное содержание, если объединение целых родов возника­ет не в результате насильственного подчинения и слияния, то все же такое объединение имеет обыкновенно только военную цель, совместное нападение или защиту, так что и в этом слу­чае отдельный человек имеет значение лишь как член рода и в силу своей солидарности с ним, причем не только по отноше­нию к третьим лицам, но и при взаимоотношениях союзников, которые рассматривают друг друга лишь с позиции интересов рода; их сводит вместе и связывает только общее отношение к врагу, и отдельный человек имеет цену лишь постольку, по­скольку за ним стоит группа. Эта практически необходимая со­лидарность имеет разнообразные последствия, которые гораз­до продолжительнее и обширнее, чем первоначальная ее при­чина. Справедливо указывали на то, что именно у народов, ко­торые отличались духом свободы, у греков, римлян, герман­цев, знатное происхождение имело цену, далеко превосходя­щую реальную силу и значение личности. Благородное проис­хождение, ряд предков, ведущий свое начало от богов, являет­ся едва ли не высшим из всего того, что воспевает греческий поэт; у римлян несвободное происхождение налагало на чело­века ничем не смываемое пятно, а у германцев различие в про­исхождении было основанием для глубокого правового нера­венства. Это является, пожалуй, последствием эпохи безуслов­ной семейной солидарности, когда вся семья и при нападении, и при защите стояла за отдельного человека, который вслед­ствие этого пользовался тем большим уважением и значени­ем, чем больше и могущественнее была его семья. Если, на­пример, у саксов вира за благородного в шесть раз превышала виру за обыкновенного свободного человека, то это являлось лишь правовым закреплением того факта, что сильная и могу­щественная семья могла мстить и мстила за смерть своего чле­на с гораздо большей силой и жестокостью, чем менее значи­тельная семья. Принадлежность к такой семье сохраняла свое значение и тогда, когда собственно действующее и связующее звено — поддержка этой семьи — уже давно выпало. Это мог­ло уживаться с сильным стремлением народов к свободе, по­тому что у народов, которые управлялись тиранически и при-

 

[331]

 

способили свои социальные отношения к этому режиму, не могли существовать могущественные семейные группы. Силь­ная центральная власть должна стремиться устранять такие государства в государстве и, со своей стороны, обеспечивать отдельному человеку социальную, политическую и религиоз­ную поддержку, прежде всего, защиту личности и прав, кото­рую он в политически более свободных группах находит лишь в своей связи с семьей. Поэтому для Римской империи так ха­рактерно именно то, что на высшие посты назначались вольно­отпущенники, и, таким образом, в противоположность всем воз­зрениям более свободной эпохи произвол делал все из того, кто по своему семейному положению был ничем. Так разруша­ется кажущееся психологическое противоречие между свобо­долюбием народов и тем, что они связывали значение личнос­ти со случайностью рождения, если только верна наша гипоте­за, что это значение обязано своим происхождением реальной защите семьи, которая, в свою очередь, возможна лишь в бо­лее свободных государствах, где семья может располагать са­мостоятельной властью. Насколько, впрочем, солидарность се­мьи, взятой в более широком смысле, сохранилась еще и при нашей культуре, прекрасно видно из того, с какой опаской боль­шинство людей удаляют от себя даже дальних родственников более низкого социального положения, а иногда от них прямо отрекаются. Именно опасение оказаться скомпрометированны­ми и старание отделаться от связи с ними показывают, какое значение все еще придается этой связи.

Практическое единение, которое в глазах наблюдателя и составляет семью, не является с самого начала вполне взаим­ным, но состоит лишь в защите, доставляемой родителями де­тям. Это можно, конечно, рассматривать как продолжение са­мосохранения, которое притом обнаруживается уже у организ­мов, стоящих на довольно низкой ступени: самка должна слиш­ком чувствовать яйца или зародыши как pars viscerum*, а главное чувствовать выделение их, подобно тому, как для самца извер­жение семени связано со слишком большим возбуждением, чтобы они не уделили величайшего внимания тому существу, с появлением которого ассоциируются эти возбуждения, и не рас­сматривали его как принадлежащее к сфере собственного Я. Тот же интерес — как выразил это один зоолог, — который про­изводитель чувствует к частям своего тела, сохранившим свою связь с последним, он сохраняет в течение некоторого време-

 

[332]

 

ни почти в той же степени к тем элементам, которые от него отделились, но не стали ему чуждыми. У насекомых самец так равнодушен к своему потомству потому, что оплодотворение у них внутреннее и развитие, происходящее внутри женского орга­низма, остается для него скрытым, тогда как, наоборот, у рыб мужские особи часто принимают на себя роль матери, потому что они в конечном счете изливают семя на яйца, а женская особь, разлученная с ними, не может более узнать их в измен­чивой стихии, в которой они были отложены. Благодаря тому что между производителем и отпрыском продолжает существо­вать органическая общность, даже если они являются физи­чески раздельными, до известной степени создается a priori единство, подобное семейному. Объединение возникает здесь не из стремления индивида поддерживать себя или других, но, наоборот, это стремление оберегать семью во всей ее сово­купности вытекает из чувства единства, которое соединяет с ней производителя. То обстоятельство, что возрастающая ин­тенсивность этих отношений в том виде, как мы их наблюдаем у высших животных и, наконец, у человека, создает семейную солидарность, распространяющуюся за пределы непосред­ственного происхождения, психологически легко понятно; по­нятно также и то, что дети выходят, наконец, из той пассивнос­ти, которая сперва характеризует их поведение в пределах се­мейного единства, и — по крайней мере тем, что они ищут роди­тельской защиты, подчиняются ей и умножают массу сплоченной группы, — они способствуют ее устойчивости и развитию.

Обозревая эти исследования в целом, мы обнаружим наря­ду с принципом, указанным на стр. 327, еще один принцип клас­сификации причин, благодаря которым член группы оказыва­ется относительно третьих лиц только членом группы, но не индивидуальностью. Прежде всего, мы замечаем некоторые связи, имеющие тот же эффект, но до известной степени неза­висимые от отношений к третьим: органическое взаимное срод­ство родителей и детей, сходство их между собой, приспособ­ление интересов к одинаковым жизненным условиям, их слия­ние даже в таких пунктах, которые стоят в стороне от связей с другими родами, — все это создает единообразие, которое, с одной стороны, мешает наблюдателю распознать в отдельном человеке индивидуальность и относиться к нему как к индиви­дуальности, а с другой стороны, вносит достаточно сплоченно­сти в действия группы, направленные против всех стоящих вне ее, чтобы можно было, не погрешая против существа дела, счи­тать отношение к отдельному члену отношением ко всей сово-

 

[333]

 

купности и солидарно направлять против нее те чувства и воз­действия, которые вызваны отдельным членом. Итак, если здесь первоначальное единство является причиной того, что группа действует по отношению к третьим как единство, то мы видели затем, что жизненная нужда дает часто повод к совместному выступлению, которое, наоборот, создает реальное единство даже тогда, когда последнее ему не предшествовало. Я счи­таю это более глубоким и важным, хотя и более скрытым про­цессом. Даже в наиболее развитых областях мы часто думаем, что солидарное действие двух лиц вытекает из их глубинного сродства, тогда как на самом деле оно было вызвано к мимо­летному или, нередко, прочному существованию необходимос­тью совместного действия; здесь, как и в других случаях, орга­ны развиваются в соответствии с теми функциями, которых тре­буют от них обстоятельства. Однако ни функции, ни, соответ­ственно, субъекты никогда не бывают устроены с самого нача­ла так, чтобы требуемое действие осуществлялось само, как бы изнутри. И внутри индивидуума то, что называют единством личности, не является ни в коем случае основой его существа, из которой бы следовало единство поведения по отношению к людям и задачам, но, наоборот, часто лишь практическая не­обходимость одинаково относиться к третьему лицу имеет след­ствием внутренние отношения и установление единообразия между различными душевными силами. Так, например, чело­век, полный противоречивых склонностей и страстей, которого чуть ли не растаскивают в разные стороны его чувственные, интеллектуальные и этические влечения, обретает единство своего существа благодаря тому, что им овладевает религиоз­ная идея; поскольку различные стороны его природы в равной мере сообразуются с тем, что открылось каждой из них как бо­жественная воля, и тем самым вступают в одинаковое отноше­ние к идее Бога, то именно поэтому между ними возникает един­ство, которое первоначально было им совершенно чуждо. Или, например, если поэтическая фантазия встречается с сильным рассудком и вследствие этого ввергает сознание в постоянный разлад между идеалистическим и реалистическим воззрением на вещи, то необходимость достигнуть известной жизненной цели или занять определенную позицию по отношению к како­му-нибудь лицу нередко будет приводить раздробленные силы к единству и сообщать фантазии то же самое направление, что и мышлению и т.д. Переходя к более сложным образованиям, я укажу на секту гернгутеров в качестве примера того, как со­вместное отнесение к некоему третьему создает и укрепляет

 

[334]

 

коллективную сплоченность. Каждый член секты имеет вполне индивидуальное, можно сказать, сердечное отношение к Хрис­ту, которого они считают непосредственным главой своей об­щины; и это ведет к такому безусловному единению между чле­нами общины, какого нельзя найти ни в одной другой. Этот слу­чай так поучителен потому, что указанное отношение отдель­ного человека к принципу, на котором основывается сплочен­ность, является исключительно личным, устанавливает такую связь между ними и Христом, которая не перекрещивается ни с какой другой, и тем не менее один тот факт, что все эти нити сходятся в Христе, как бы задним числом сплетает их между собой. В сущности, неизмеримо огромное социализирующее значение религии основывается, главным образом, на общем отношении к высшему принципу; именно то специфическое чув­ство, из которого охотно выводят религию — чувство зависи­мости, — в особенности пригодно для того, чтобы устанавли­вать между теми, кто им в одинаковой степени проникнут, ре­лигию, т.е. связь (согласно старому, хотя этимологически и не­верному, толкованию этого слова²). Подчеркну в этом аспекте также и то, что первоначальная сплоченность семьи при патриархальном строе основывалась не на том, что отец был ее со­здателем, но на его господстве, и ее единство в чувствах и дей­ствиях устанавливалось, следовательно, также не a priori, но уже задним числом, благодаря одинаковому отношению к не­которому третьему; что же касается объединяющего значения общего враждебного отношения, то еще составитель книги за­конов Ману указывал на то, что князь всегда должен считать своего соседа врагом, а соседа своего соседа — другом, и из многочисленных примеров достаточно вспомнить лишь о том, что Франция обязана сознанием своего национального един­ства, главным образом и прежде всего, войне с англичанами, и о том же говорит нам история последнего образования Герман­ской империи³. Одним словом, превращение простого сосуще­ствования в совместное существование, локального, как бы анатомического единства в физиологическое должно быть при­писано в бесчисленном множестве случаев общему доброволь­ному или вынужденному отнесению к некоторому третьему. В языке есть довольно меткое выражение: об отдельном челове­ке говорят, что, действуя против других, он должен «собрать­ся» («sich zusammennehmen»), даже если в другое время он и пребывет в состоянии «рассеянности» («zerstreut») или «распу­щенности» («zerfahren»). В точности то же самое может быть сказано и о целых группах.

 

[335]

 

Из всего этого достаточно ясно, что нравственный просту­пок отдельного человека против некоторого третьего должен побуждать этого последнего реагировать против всей группы, к которой принадлежит первый, и что должна совершиться в выс­шей степени тонкая дифференциация, как объективная, внут­ри группы, так и субъективная, в способности познания у потер­певшего, чтобы точно локализовать чувство или действие, в которых выражается реакция. Между тем фактическая диффе­ренциация очень отстает от теоретической, а именно в тех слу­чаях, когда дело касается карающих реакций. Как бы ни избе­гал каждый более культурный человек и каждое более совер­шенное законодательство того, чтобы родные преступника так­же расплачивались за его преступление, но в действительнос­ти это еще в значительной степени имеет место и притом не­посредственно — вследствие того, что жена и дети заключенного обрекаются нередко на беспросветную нужду, и косвенно — из-за того, что общество, хотя и не сознает этого, но фактически от­носится с презрением к этим близким и даже более дальним родственникам. Стремление к более высокой дифференциа­ции в этом направлении не останавливается на индивидууме, но продолжается еще далее в отношении к нему. При более утонченном познании мы все меньше возлагаем ответствен­ность за этический проступок на всего человека в целом, на­против, мы понимаем, что воспитание, пример, естественные склонности могли извратить одно отдельное влечение или круг представлений, тогда как в остальном личность может вести себя вполне нравственно. Возрастающая дифференциация в практических элементах нашей натуры столь же способствует этому в объективном отношении, сколь в субъективном — диф­ференциация теоретических сил; чем тоньше развитие лично­сти, чем более обособлено и самостоятельно сосуществуют в ней различные влечения, способности и интересы наряду друг с другом, тем скорее вина может фактически лежать только на одной части ее и вся совокупность их может быть в ней неповинна; это особенно хорошо видно, например, в сексу­альной сфере, где довольно высокая степень безнравствен­ности встречается часто при полной безупречности в осталь­ном поведении.

Далее, в субъективном отношении: насколько человек, осуж­дающий проступок, не вкладывает более всей своей личности в доставляемое ему другим ощущение, желая, чтобы деяние другого имело только те последствия, которые в точности это­му деянию соответствуют, настолько осуждающий становится

 

[336]

 

объективным относительно другого. Он ограничивает свою ре­акцию теми пределами, в каких сам поступок есть не более чем только часть личности другого, учится отделять дело от лично­сти, единичное от целого; так, общество, как известно, мирится с указанным случаем половой безнравственности даже в са­мых крайних проявлениях, налагая на мужчину, грешащего в этой области, чуть ли не минимум тех социальных наказаний, которым оно подвергает в других случаях за менее значитель­ное нарушение нравственности; причины этого лежат, конечно, помимо указанной выше дифференциации, еще в пережитках варварства по отношению к женщинам. Связь субъективной дифференциации с более высоким развитием обнаруживается также в противоположных явлениях: в той вспыльчивости, ко­торая у грубых натур овладевает всей личностью, в том, что минутный аффект вполне поглощает некультурного человека, в скоропалительных суждениях, к которым так склонны менее развитые умы; она обнаруживается в том своеобразном ощу­щении солидарности, в силу которого раздаются требования «отомстить человечеству» или «отомстить мужчинам, женщи­нам и т.д.», которые приходится слышать особенно из уст лю­дей или незрелых, или более низкого умственного развития, или таких, которые не владеют своими чувствами. Впрочем, даже на нашей современной ступени развития вряд ли кто-ни­будь из нас вполне свободен от того, чтобы не относиться бес­сердечнее, чем раньше, к третьим, невинным лицам после боль­шого огорчения, причиненного нам злобой или обманом, хотя, конечно, мы и чувствуем при этом, что таким недостатком диф­ференциации в чувствовании унижаем сами себя. Такая двой­ная дифференциация ведет к важным последствиям, например в области педагогики. Эпохам более низкой культуры свойствен­но связывать с понятием воспитания прежде всего понятие на­казания, цель которого состоит в подавлении и искоренении склонности; чем выше культура, тем сильнее становится стрем­ление не просто сломить посредством наказания ту силу, кото­рая заключена и в безнравственных влечениях, но создать та­кие состояния, при которых она могла бы проявляться с пользой и при которых действительная безнравственность как таковая сама творила бы полезное в других отношениях, приблизитель­но так, как техническая культура все более учится извлекать пользу из того, что она прежде отбрасывала или что даже слу­жило для нее препятствием. Это возможно только при помощи дифференциации, которая все более выделяет виды и отно­шения действий и чувств из формы всеохватывающих комплек-

 

[337]

 

сов, в которой они поначалу выступают и в которой судьба од­ного члена солидарно соопределяет судьбу другого. Только тогда, когда в результате дифференциации каждое отношение, каждая составная часть публичной и личной жизни получит та­кого рода самостоятельность, что для этой части станет воз­можным индивидуальное претерпевание и деяние⁴, при кото­ром механические переплетения с гетерогенными по существу дела элементами не навязывают им одну и ту же участь, — толь­ко тогда можно будет при помощи точного разграничения уда­лить вредные элементы, не касаясь соседних с ними полезных элементов. Так, в области медицины дифференцированные познания дают возможность удалять больные части тела, со­блюдая в точности известные пределы там, где раньше прихо­дилось отрезать тотчас же весь член; так, например, при тяже­лых воспалениях коленного сустава в настоящее время выре­зается только этот сустав, тогда как раньше ампутировалась вся бедренная кость и т.п. Между тем дифференциация в нака­зании, особенно уголовном, доходит очень скоро до своих пре­делов. Здесь исходят из предположения такого душевного един­ства, благодаря которому боль от наказания должна ощущать­ся именно там, откуда произошел проступок, и поэтому могут приговорить к одному и тому же наказанию за оскорбление че­сти, за обман и нарушение нравственных предписаний. Начат­ки дифференциации в этих пунктах еще очень недостаточны; так, например, заключение в крепости установлено за такие проступки, которые не касаются социального достоинства пре­ступника и т.п. Между тем уже большая мягкость, которую в более культурные эпохи проявляют по отношению к преступни­ку, является во всяком случае признаком того, что отдельный поступок дифференцируют от личности в целом и что отдель­ное нарушение нравственности не принимается уже более за полную испорченность души, как это естественно для более расплывчатого представления; это представляет полную ана­логию той дифференциации, которая освобождает социальное целое от ответственности за поступок одного члена. Точно так же исправление лиц, подвергшихся наказанию, которое состав­ляет одну из главных целей высшей культуры, сможет обосно­вывать свои виды на успех, по существу, той же самой психо­логической предпосылкой, а именно, что душа преступника тоже достаточно дифференцирована, чтобы заключать в себе наря­ду с извращенными влечениями также и здоровые; потому что ведь более глубокая психология должна ожидать надежного исправления грешника не от прямого устранения извращенных,

 

[338]

 

но от укрепления и возвышения здоровых влечений. Впрочем, смягчение наказаний, отмену их за давностью, а также попытки не дать погибнуть для общества тому, кто был повинен однаж­ды в преступлении, можно основывать не только на диффе­ренциации частей его души в их сосуществовании, но и на дифференциации в последовательности его душевного разви­тия, если не хотят, чтобы в последующие эпохи искупалась вина, которая относится к эпохе более ранней.

На высшей ступени культуры обнаруживается, однако, сво­еобразная форма возврата к прежнему воззрению. Как раз в последнее время снова обнаружилась склонность возлагать на общество ответственность за вину индивида. В настоящее вре­мя ответственность за проступок индивида охотно возлагают не на «свободу» индивидуальности, но на внешне определяе­мое положение, в которое общество ставит отдельного чело­века, на атрофические или гипертрофические условия жизни, которые оно ему предоставляет, на всемогущие воздействия и влияния, которым он подвергается с его стороны. Трансцен­дентальное познание, которое говорит об исключительном гос­подстве естественной причинности и устраняет вину в смысле liberum arbitrium*, сужается, оборачиваясь верой в то, что толь­ко социальные влияния имеют определяющее значение. По­скольку старое индивидуалистическое мировоззрение заменя­ется историко-социологическим, которое рассматривает инди­вида лишь как точку пересечения социальных нитей, постольку место индивидуальной вины должна занять вина коллективная. Если отдельный человек по своим врожденным склонностям является продуктом предшествующих поколений, а по разви­тию их — продуктом современного ему поколения, если он за­имствует содержание своей личности от общества, то мы уже не можем возлагать на него ответственность за такие поступки, в которых он является только посредствующим звеном, подоб­но орудию, которое служило ему для их совершения. На это нетрудно, конечно, возразить, что общественное устройство, де­терминирующее отдельного человека, должно же было где-ни­будь исходить от отдельных людей, на которых и падает ответст­венность за это последнее воздействие; следовательно, инди­вид как таковой все-таки может быть виновным, и как бы ни была велика та доля ответственности, которую он сваливает на общество, это не удается ему сделать вполне, так как обще­ство все же состоит из индивидов и поэтому не могло бы быть

 

[339]

 

виновным, если бы не были виновны они. Повод для создания каждого несовершенного и несправедливого социального уч­реждения, которое может толкнуть каждого, кто родился при нем, на путь преступления, все же должен был исходить от от­дельного человека; ведь всякое наследование, закладывающее в нас семя порока, существует не от века, но должно иметь свое начало в том или другом первоначальном поведении какого-нибудь предка. И если даже наибольшая часть нитей, направ­ляющих действия индивида, восходит к предшествующим по­колениям, то и от него также исходят, в свою очередь, новые нити, которые наравне с первыми соопределяют грядущие по­коления; и на ответственность за эти последствия следует ука­зывать тем настоятельнее, чем глубже мы прониклись тем, что ни один поступок в пределах социального космоса не остается без последствий, что действие индивидуального нарушения нравственности простирается до тысячного колена. Итак, если социальная обусловленность по отношению к прошлому сни­мает бремя с отдельного человека, то она налагает на него тем более тяжелое бремя по отношению к будущему, причинная ткань которого может становиться все сложнее, а обусловлива­ющее значение индивида — все многостороннее именно потому, что каждый отдельный человек прибавляет известную часть к на­следию рода, а без нее его не существовало бы вовсе.

Не вступая в спор о принципах, который разделил бы судь­бу всех рассуждений о свободе, т.е. остался бы бесплодным, я хочу лишь указать здесь на следующую точку зрения. Послед­ствия каждого поступка легко и совершенно меняют свой ха­рактер, если с личных отношений или небольшого круга, к кото­рому они сначала относились, согласно намерению действую­щего, распространяются на более широкий круг. Если, напри­мер, стремления церкви подчинить себе также и всю совокуп­ность интересов земной жизни осуждаются как неправильные, то можно прежде всего возразить, поскольку это обвинение направлено против известных лиц, скажем, средневековья, что здесь господствовала традиция, унаследованная от древней­ших времён христианства, которая являлась отдельному чело­веку как несокрушимая тенденция, самоочевидная догма, так что вина падает в этом случае на самые ранние личности, ко­торые ее выработали, а не на отдельных эпигонов, которых она принуждала идти без рассуждений по своему пути. Но и эти первые были невиновны, так как в маленьких раннехристианс­ких общинах полное проникновение жизни религиозной идеей, посвящение всего бытия и всего, чем люди располагали, хрис-

 

[340]

 

тианским интересам было вполне нравственным, для существо­вания этих общин неизбежным требованием, которое не вре­дило и интересам культуры, пока еще существовали другие достаточно широкие круги, посвящавшие себя заботам о зем­ных делах. Это изменилось лишь с распространением христи­анской религии; если бы та форма жизни, которая соответство­вала маленькой общине, распространилась на все государство в совокупности, то этим был бы нанесен ущерб целому ряду интересов, которые считаются совершенно необходимыми и вытеснение которых господством церкви считается безнрав­ственным. Итак, одна и та же тенденция, которая при неболь­ших размерах социального круга была положительной, с рас­ширением его оказывается отрицательной; и если в последнем случае вина снимается с отдельных людей, так как объясняет­ся традицией, то очевидно, что она не лежит и на тех, от кого берет начало традиция, но что причиной этой тенденции явля­ется одно только количественное изменение общественного круга. Вопрос о том, насколько чисто количественное расшире­ние круга изменяет нравственное качество совершенных по отношению к нему поступков, еще весьма нуждается в иссле­довании. Но так как это несомненно имеет место, то поступок, который рассматривается как вина или заслуга в более узком кругу, при расширении круга нередко превращается в свою про­тивоположность, причем никто не является лично ответственным за то, что поступок квалифицируется теперь в нравствен­ном отношении иначе, так как по содержанию своему он просто получен готовым, изменение же его ценности исходит не от от­дельного человека, но от их совокупности. Мы обнаруживаем, например, что в горном Тибете еще до сих пор господствует полиандрия, и притом, очевидно, приносит обществу пользу, как это признают сами миссионеры, потому что почва там так бесплодна, что быстрый прирост населения вызвал бы вели­чайшую общую нищету. Полиандрия же является прекрасным средством для того, чтобы задержать этот прирост; кроме того, мужчины бывают там часто вынуждены надолго покидать род­ные места, чтобы пасти стада на отдаленных пастбищах или вести торговлю, и тогда то обстоятельство, что из нескольких мужей, имеющих одну жену, по крайней мере один всегда оста­ется дома, обеспечивает защиту жены и поддерживает спло­ченность семьи. Но это благотворное влияние на нравы стра­ны, много раз констатированное, тотчас изменилось бы, как только, хотя бы вследствие открытия новых источников пита­ния, сделался бы возможным и нужным рост населения; имен-

 

[341]

 

но история форм семьи достаточно часто показывает, как то, что однажды считалось нравственным, часто становилось нравственно предосудительным благодаря простому и притом не­редко лишь количественному изменению внешних отношений. Если бы отдельный человек совершил поступок, который те­перь считался провинностью, например, если бы в вышеука­занном примере некая женщина и после изменившихся отношений стала бы следовать своей склонности к полиандрии и переносила бы ответственность за это с себя на те поколения, которые через наследственность, рудименты своих состояний и т.п. толкнули ее на этот путь, то (если все сказанное верно), вина не пала бы ни на кого в отдельности именно потому, что для предков данной женщины это еще не было виной. Конечно, общество, видоизменения которого создали вину, не будет ви­новным в смысле моральной ответственности, так как эти ви­доизменения произошли по причинам, которые не имеют ниче­го общего с обсуждаемым моральным событием, и оно явилось следствием их лишь случайно. Подобно тому как определен­ные мероприятия, вредные для одной части общественного целого, перестают иногда быть таковыми, если распространя­ются на все общество (так, социалисты утверждают, что извес­тные по опыту недостатки монопольного государственного хо­зяйства, на которые им указывают в виде возражения, возник­ли только потому, что до сих пор монополия вносилась в хозяй­ственную политику, которая оставалась индивидуалистической во всех других отношениях, и что эти недостатки, напротив, исчезли бы, если бы она была единым экономическим принци­пом), точно так же и наоборот, расширение сферы действия определенного способа поведения может превратить разумное в бессмыслицу, благотворное — в пагубное и, таким образом, позволить, чтобы вина, которую способен сложить с себя от­дельный человек, не падала тем не менее индивидуально ни на кого другого.

Между тем чисто количественное расширение группы явля­ется лишь самым ярким случаем освобождения индивидов от морального бремени; другие видоизменения группы могут при­вести к тому же самому результату для отдельного человека, поскольку благодаря им можно не возлагать ни на кого в от­дельности вину, которую слагает с себя непосредственный ви­новник. Подобно тому как химическое смешение двух веществ может создать третье, свойства которого совершенно отличны от свойств его элементов, так и некая вина может возникнуть вследствие того, что определенная естественная предраспо-

 

[342]

 

ложенность встречается с определенным социальным отноше­нием, хотя ни один из этих факторов сам по себе не содержит ничего безнравственного. Эта возможность позволяет сформу­лировать утверждение, подтвержденное новейшими антропо­логическими исследованиями, что пороки очень часто являют­ся не чем иным, как видами атавизма.

Мы знаем, что в прежние времена, когда род человеческий существовал в других условиях, всяческие грабежи и убийства, ложь и насилие оценивались совсем иначе, чем теперь; будучи направлены против чужого рода, они являлись отчасти безраз­личным (для других) частным делом, отчасти славным геройс­ким деянием; в пределах же одного рода они были неизбеж­ным средством культурного развития, так как, с одной стороны, производили отбор сильных и умных, а с другой — станови­лись средством тирании и порабощения, благодаря которым впервые происходило дисциплинирование масс и устанавли­валось разделение труда между ними. Однако те же самые спо­собы поведения при позднейших отношениях являются пороч­ными и, таким образом, порок, конечно, часто бывает наслед­ственно обусловленным возвращением к той ранней ступени развития нашего рода, когда он еще не был пороком. Один вы­дающийся анатом сделал замечание, которое, по моему мне­нию, должно привести к важным выводам: можно доказать, что все то, что мы называем физическим безобразием, обнаружи­вает сходство с типом низших животных, является возвратом к нему. Таким образом, быть может, и душевное безобразие пред­ставляет собою возвращение к естественному состоянию и об­наруживает себя как порок в силу дисгармоничного и деструк­тивного отношения, которое возникает, поскольку это возвра­щение происходит в совершенно изменившихся условиях. С этим согласуется и то, что со специфическими пороками очень часто связаны грубость и дикость всего существа, т.е., очевид­но, общий атавизм; и далее: очень многие пороки находят себе параллель в чертах, свойственных невоспитанным детям, на­пример, в склонности ко лжи, в жестокости, в страсти к разру­шениям, в безоглядном эгоизме, подобно тому, как теперь до­казано, что все нарушения речи у взрослых воспроизводят в точности несовершенства детской речи. И так как; по всей ве­роятности, детство индивидуума вообще повторяет, по край­ней мере в главных чертах, детство его рода, то следует пред­положить, что моральные недостатки первого отражают общие свойства второго; и если мы снимаем с ребенка собственно вину за такие промахи, так как знаем, что он является в сильнейшей

 

[343]

 

степени продуктом родового наследия, тогда то же самое бу­дет иметь силу и по отношению к тому, кто в силу атавизма остановился на той моральной ступени развития рода, кото­рую нормальный человек в сокращенной форме переживает и преодолевает ребенком, но которая могла быть некогда зафик­сирована в жизни рода только потому, что была подходяща и полезна. Но в этом случае моральная вина в совершении по­ступка, которую содеявший его списывает на счет передавше­го ему свое наследие рода, вообще падает исключительно на изменившиеся отношения, которые сообщают тому, что было некогда хорошо и полезно, противоположные последствия.

Далее, не следует упускать из виду, что во многих случаях прогрессирующая социализация⁵ делает возможным, чтобы как раз дурные и безнравственные влечения приводили к нрав­ственным результатам. Я уже указывал выше на то, что благо­даря повышенной дифференциации можно заставить служить целям культуры и ту силу, которая заключена в безнравствен­ном. Тогда на долю общества выпадает по меньшей мере та заслуга, что отдельный человек является нравственным, — в том же смысле, в каком общество в вышеприведенных случаях повинно в его безнравственности. Мне рассказывали, что в од­ной больнице была сестра милосердия, которая отличалась неутомимой кровожадностью и искала случая присутствовать при самых ужасных и отталкивающих операциях; но именно благодаря этому хладнокровию и неустрашимости она оказы­вала неоценимые услуги там, где сострадательный человек утратил бы необходимое спокойствие. Та же самая природная склонность, которая в эпохи более грубые создала бы, вероят­но, чудовищного преступника, направляется на путь нравствен­но продуктивный при более развитых общественных отноше­ниях. Уже одно только количественное расширение группы, ко­торое, согласно вышеприведенным рассуждениям, может пре­вратить правильный образ действия индивидуума в неправиль­ный, способно также и наоборот сделать врожденную или как-то иначе передаваемую безнравственную склонность социаль­но полезной. Ведь количественное расширение группы требу­ет в той же мере и дифференциации; чем больше размер цело­го, тем более необходимо для него, при всегдашней недоста­точности жизненных условий, чтобы (в известных самоочевид­ных пределах) каждый ставил себе иные цели, чем другие, а если он ставит те же самые цели, то избирал бы, по крайней мере, другие пути к ним. Следствием этого должно быть то, что односторонности, странности и наиболее индивидуальные

 

[344]

 

склонности найдут себе в большом кругу соответствующее ме­сто и возможность изживаться на пользу обществу, тогда как отдельного человека они делают неспособным удовлетворить тем более общим требованиям, которые предъявляет к нему более узкий круг, и поэтому они приближаются здесь к тому, что по существу своему безнравственно.

Есть еще одно отношение, благодаря которому расшире­ние социального круга делает образ действий индивида более нравственным: подобно тому, что выше было установлено от­носительно вины, так здесь заслуга в этом должна быть припи­сана не самому этому кругу, но совместному действию двух факторов, из которых ни один не может самостоятельно заяв­лять на нее притязание. При простых отношениях в маленькой группе отдельный человек достигнет своих эгоистических или альтруистических целей, поскольку он вообще может их осу­ществить, сравнительно простыми средствами. Чем больше становится его социальный круг, тем больше окольных путей нужно для этого индивиду: потому, что более сложные отноше­ния делают для нас желанными много разнообразных вещей, стоящих далеко от той сферы, на которую простирается наша власть в данный момент; потому, далее, что они связывают с нашими целями те или другие побочные последствия, которых следует избегать; наконец, потому, что на каждую отдельную вещь существует столько претендентов, что прямой путь к ней слишком часто — последнее, к чему должно прибегнуть, и глав­ная задача сводится к часто очень сложному обезвреживанию конкурентов и приобретению союзников, которых опять-таки можно найти и использовать лишь непрямым путем. Послед­ствием всего этого является то, что для достижения собствен­но эгоистической цели мы в более широких кругах должны со­вершить много такого, что не является непосредственно эгоис­тичным, пустить в ход различные силы, следующие своим за­конам и целям, хотя в конце концов они служат и нашим соб­ственным. Чем шире те отношения, в которых мы живем, тем меньше, как правило, труд ради достижения личного счастья доставляет нам его непосредственно, но состоит в обработке внешних и, главным образом, человеческих объектов, которые только потом, в свою очередь, воздействуют на нас, возбуждая в нас удовольствие. Сколь бы личной ни была конечная цель, но чтобы найти средства для ее достижения, мы должны уда­литься от самих себя. Если отвлечься от того, что нравствен­ная ценность субъективного убеждения здесь выигрывает, по­скольку необходимое для этого изучение объективных отноше-

 

[345]

 

ний очень часто пробуждает к ним интерес, и обращение к другим людям и делам ради эгоистических конечных целей часто переходит бескорыстную самоотдачу, — если отвлечься от все­го этого, то окольные пути, ведущие к той конечной цели, по природе своей бывают часто вполне нравственными; чем шире социальный круг, чем более развиты именно хозяйственные отношения, тем чаще должен я служить интересам других, если хочу, чтобы они служили моим интересам. Благодаря этому вся атмосфера социальной жизни становится более нравственной, что обычно не осознается, молишь потому, что конечные цели, ради которых это совершалось, являются эгоистическими. Внут­ренняя нравственность индивида не становится от этого пона­чалу более высокой, потому что по отношению к ней решаю­щее значение имеет не деяние на благо других, но то убежде­ние, исходя из которого оно совершается; тем не менее факти­ческие результаты должны быть названы нравственными, по­скольку они способствуют появлению других; и так как с расши­рением наших отношений это становится все более необходи­мым средством для достижения наших целей, то и увеличение круга заставляет нас фактически поступать нравственнее, хотя это, собственно говоря, и не является нашей заслугой. И при­чина этого также заключена не в коллективной нравственнос­ти, но в совпадении эгоистических целей и таких размеров со­циального круга, что достичь этих целей можно лишь околь­ным, нравственным по своей природе путем.

На том же самом окольном пути есть другая стадия, на ко­торой нравственность в поступках отдельного человека в не­сколько более высокой степени оказывается результатом кол­лективной нравственности. Мы нуждаемся для достижения сво­их целей не только в людях, но и в объективных учреждениях. Установления права, нравов и форм общения всякого рода, которые общность выработала для своей пользы, т.е. в инте­ресах нравственности, проникают в конце концов во все жиз­ненные отношения отдельного человека настолько, что он дол­жен ими пользоваться каждое мгновение. Даже самые эгоис­тичные намерения, за исключением непосредственного наси­лия, могут осуществиться не иначе, как в социально предпи­санных формах. Но если этими формами пользуются, то с каж­дым разом они приобретают все больше силы, и благодаря это­му самое безнравственное намерение должно до известной степени платить дань нравственности, применяя те формы, в которых объективировалась публичная мораль. Задача прогрес­сирующей социализации состоит во все большем увеличении

 

[346]

 

этой дани, дабы путь к безнравственному, который, конечно, никогда нельзя будет преградить совсем, по крайней мере, дол­жен был бы проходить через возможно большее число облас­тей нравственного, помогая, таким образом, упрочить и расши­рить движение в этих областях. Мошенник, совершающий под­ложную сделку в строго правовых формах, плут, точно соблю­дающий правила общественной вежливости, сибарит, безнрав­ственные и расточительные траты которого производятся, по крайней мере, в тех экономических формах, которые, согласно установлениям его группы, наиболее целесообразны, лицемер, который ради каких-нибудь личных целей устраивает свою жизнь согласно религиозным нормам, — все они, так сказать, мимоходом делают свой вклад в нравственность, способству­ют всеобщему, и заслуга в этом должна быть приписана, конеч­но, не их воле, но социальному устройству, заставляющему отдельного человека в его безнравственных стремлениях следовать тому пути, на котором он обязан платить дань публичным учреждениям и, следовательно, публичному благу.

Впрочем, то, что вину, таким образом, сваливают на общество относится к познаниям, распространение которых могло бы показаться сомнительным с точки зрения социальной педагогики, потому что оно легко могло бы стать известного рода отпущением личной вины, и искушение совершить тот или другой поступок должно было бы расти по мере того, как совесть чувствовала себя облегченной. Выгоду от безнравственного поступка получает индивид, а моральный ущерб, так сказать, падает на общность. Акционерные общества — символ этого отношения, однако они важны и сами по себе в связи с вопросом о коллективной ответственности. Там, где существует личная ответственность, уже собственный интерес будет иметь тенденцию оберегать индивида от слишком рискованных спекуляций, чрезмерной задолженности, перепроизводства и т.д. Напротив, для правления акционерного общества, которое опе­рирует чужими деньгами, не существует этого регулятора; они могут затеять рискованное предприятие, удачный исход которого доставляет им выгоды вместе со всеми, а неудачный не влечет за собой иных последствий, кроме того,