Социальный уровень

Положительная оценка редкого как такового,

теоретические и практические поводы для нее.

Распространенное есть более низкое: оно есть более древнее

и сводится к унаследованию от более первобытных эпох.

Этим определяется уровень широких масс.

Отношение между духовным содержанием группы

и духовным содержанием отдельного человека.

Многообразные связи между этим отношением

и абсолютной высотой содержания.

Усиление единства группы и ее уровень.

Перевес чувственных процессов в сознании.

Своеобразие коллективистского образа действий.

Двоякое значение социального уровня: в смысле индивидуального,

но однородного достояния, и в смысле коллективного достояния;

соотношение обоих уровней. Выравнивание индивидуального уровня;

психологический источник социалистических требований

 

Повсеместно можно наблюдать, что оценка редкого, ин­дивидуального, отклоняющегося от нормы связана сего формой как таковой и во многом не зависит от его спе­цифического содержания. Уже в языке «редкость» означает од­новременно преимущество, а нечто «совершенно особенное» как таковое имеет значение чего-то особенно хорошего, тогда как обыкновенное (das Gemeine)¹⁶, т.е. свойственное самому ши­рокому кругу, неиндивидуальное, обозначает одновременно что-то низкое и ценности не имеющее. Легче всего для объяснения этого способа представления указать на то, что все хорошее, все то, что вызывает сознательное чувство счастья, встречает­ся редко; потому что удовольствие притупляется необыкновен­но скоро, и по мере того, как оно повторяется, появляется при­вычка к нему; она, в свою очередь, образует тот уровень, кото­рый должно превысить новое приятное возбуждение, чтобы оно было осознано как таковое. Если поэтому понимать благо как причину осознаваемых приятных жизненных возбуждений, то не нужно особого пессимизма, чтобы признать редкость его необходимым предикатом. Но если уяснить себе это, то психо­логически естественно обратное суждение: также и все редкое — хорошо; как ни ошибочно это с логической точки зрения (если все «а» суть «b», то и все «b» должны быть «а»), но фактически и мысль, и чувство проделывают бесчисленное множество раз

 

[376]

 

это неверное заключение: известный стиль в предметах искус­ства или действительности нравится всем нам, и прежде, чем мы дадим себе в этом отчет, он становится для нас мерилом всего, что нам вообще нравится. Положение: «стиль «М» хо­рош» превращается для нас на практике в другое: все хорошее должно быть в стиле «М»; известная партийная программа ка­жется нам правильной, и очень скоро мы уже считаем верным только то, что в ней содержится и т.д. То предпочтение, кото­рым всюду пользуется более редкое, вытекает, быть может, из такого обращения суждения, что все хорошее редко.

К этому присоединяется практический момент. Хотя тожде­ство с другими, как факт и как тенденция, не менее важно, чем отличие от других, хотя и то и другое являются в самых разно­образных формах великими принципами всякого внешнего и внутреннего развития, так что историю человеческой культуры можно рассматривать сплошь как историю борьбы между ними и попыток их примирения, однако для деятельности отдельно­го человека в пределах его отношений отличие от других пред­ставляет все же гораздо больше интереса, чем равенство с ними. Именно дифференциация относительно других существ побуждает нас в большинстве случаев к деятельности и опре­деляет ее; нам приходится наблюдать их различия, если мы хотим их использовать и занять среди них правильное положе­ние. Предметом практического интереса является то, что при­носит нам в сравнении с ними выгоду или ущерб, а не то, что у нас есть с ними одинакового; скорее последнее и образует са­моочевидную основу прогрессирующего поведения. Дарвин рассказывает, что он, много общаясь с животноводами, не на­шел ни одного, который верил бы в общее происхождение ви­дов; интерес к тем отличительным особенностям, которые ха­рактеризуют разводимую им породу и придают ей практичес­кую ценность в глазах животновода, настолько заполняет его сознание, что в нем уже не остается места для признания того, что эта порода обнаруживает во всем существенном сходство с другими породами или видами. Этот интерес к дифференци­рованности того, чем мы владеем, распространяется, понятно, и на все другие отношения Я. В общем, можно сказать, что при одинаковой объективной важности, с одной стороны, тождества с некоторой общностью, с другой стороны, индивидуализации по отношению к ней, для субъективного духа первое будет суще­ствовать больше в форме бессознательной, а последняя — в форме сознательной. Органическая целесообразность эконо­мит осознание в первом случае, потому что оно нужнее во вто-

 

[377]

 

ром случае для практических жизненных целей. Но до какой степени представление о различии может затемнить представ­ление о тождестве — этого ни один пример не показывает, быть может, более поучительно, чем споры о вероисповедании между лютеранами и реформатами, а именно в XVII столетии. Едва состоялось великое отпадение от католицизма, как все отпав­шие раскалываются по самым ничтожным предлогам на партии, которые нередко высказываются в том смысле, что скорее мож­но было бы иметь общение с папистами, нежели с теми, кто принадлежит к другому исповеданию¹⁷! Вот насколько из-за диф­ференциации может быть забыто главное; из-за того, что разъе­диняет, — то, что соединяет! Легко понять, что этот интерес к дифференцированности, образующий, таким образом, основу сознания своей собственной ценности и практической деятельности, психологически перерастает в высокую оценку самой дифференцированности, а также и то, что этот интерес оказы­вается достаточно практическим, чтобы произвести дифферен­циацию даже там, где, собственно говоря, для этого нет реаль­ного основания. Так, было замечено, что объединения — начи­ная с законодательных собраний и кончая комитетами по орга­низации увеселений, — члены которых имеют совершенно еди­ные точки зрения и цели, по прошествии некоторого времени разделяются на партии, относящиеся друг к другу примерно так же, как все это объединение в целом относится к объедине­нию, движимому радикально иными стремлениями. Получает­ся так, как будто каждый отдельный человек настолько сильно чувствует свое значение лишь в противоположность другим и притом эта противоположность искусственно создается там, где ее сначала не (было, и даже там, где вся та общность, в преде­лах которой отыскивается противоположность, основана на единстве в противовес другим противоположностям.

Если первая указанная нами причина, по которой ценится дифференциация, была индивидуально-психологической, а вторая представляла собой смешение индивидуальных и со­циологических мотивов, то теперь можно установить третью причину чисто эволюционного характера. А именно, если мир организмов в постепенном развитии через низшие формы вос­ходит к высшим, то более низкие и примитивные свойства яв­ляются, во всяком случае, старейшими; но если они — старей­шие, то они — и более распространенные, потому что родовое наследие тем надежнее передается каждому индивиду, чем дольше оно сохранялось и укреплялось в прошлом. Недавно приобретенные органы — а такими до известной степени явля-

 

[378]

 

ются всегда высшие и более сложные — постоянно оказывают­ся более изменчивыми, и нельзя сказать определенно, что каж­дый экземпляр данного вида будет наделен ими. Таким обра­зом, именно благодаря давности наследования некоторого свой­ства устанавливается реальная и синтетическая связь между низким уровнем и распространенностью этого свойства. Поэто­му, если нам кажется, будто индивидуальное и более редкое свойство заслуживает большего предпочтения, то это, конеч­но, оказывается и с этой точки зрения индуктивным умозаключением, часто ошибочным, но часто и верным. Дифференциа­ция может, конечно, идти и в сторону безобразного и дурного. Но более глубокий анализ часто показывает здесь, что если нравственно или эстетически дурное имеет характер высоко дифференцированный, то дифференциация больше касается средств и способов выражения, а значит, чего-то, что само по себе хорошо и целесообразно, и только по причине дурной ко­нечной цели, для которой им воспользовались и которая сама по себе дифференцированности не обнаруживает, бывает оп­равдано негативное оценивающее суждение о нем; это имеет место при всех утонченностях сибаритства и безнравственности. С другой стороны, мы видим как раз, что нас приковывают к себе явления совершенно безобразные, следовательно, возвращаю­щиеся на примитивную ступень развития, и достигают они этого тем, что сюда примешиваются очень индивидуальные черты; так называемая* служит тому частым примером.

Мы встретим еще больше оценочных суждений такого рода, если обратимся к положительной оценке не редкого, а нового. Все новое есть в то же время и редкое, если и не всегда по отношению к актуальному содержанию сознания, то все-таки по отношению к тотальности опыта вообще, не всегда по отно­шению к тому, что находится рядом, но во всяком случае по отношению к тому, что было до него и что в той или другой пси­хологической форме еще должно наличествовать, чтобы новое можно было от него отличить. Новое — это то, что путем диф­ференциации выделилось из массы привычного, это в форме времени то, что по содержанию своему является редким. Дос­таточно только упомянуть, сколь ценится новое чисто как тако­вое, независимо от своего специфического содержания. Новое, по существу, обязано этим нашей способности ощущать разли­чия, связывающей некоторое возбуждение только с тем, что воз­вышается над прежним уровнем ощущений. Однако свою

 

[379]

 

роль здесь, несомненно, играет и то обстоятельство, извест­ное нам по опыту, что старое (распространенное во временном ряду, подобно тому, как то, о чем мы говорили выше, распрос­транено в пространственном ряду) представляет собой прими­тивное образование в противоположность позднейшему, кото­рое существует еще в продолжение более ограниченного про­межутка времени. Так, мы видим, что в Индии распределение занятий по социальным ступеням зависит от их древности: как правило, те из них, которые возникли позднее, пользуются боль­шим уважением, — и это, мне кажется, потому, что они должны отличаться большей сложностью, тонкостью и трудностью. И если, в противоположность этому, мы часто встречаемся с по­зитивной оценкой старого, закрепленного, давно испытанного, то это, со своей стороны, покоится на очень реальных и ясных основаниях, которые, конечно, ограничивают для отдельных явлений значение оснований для позитивной оценки нового и редкого, но не могут их вполне уничтожить. В этих вопросах легче всего вводит в заблуждение то обстоятельство, что та­кие общие тенденции, как положительная оценка нового и ред­кого или старого и распространенного, начинают рассматривать как причины отдельных явлений, как силы или психологичес­кие естественные законы, и затем, конечно, впадают в проти­воречие, состоящее в том, что один закон природы утвержда­ет, по-видимому, полную противоположность другому. Скорее же всеобщие принципы такого рода суть следствие совпаде­ния первоначальных сил, не что иное, как только совокупное выражение явлений, из которых каждое обусловливается при­чинами, требующими самостоятельного исследования. Неиз­меримым множеством возможных комбинаций этих первона­чальных причин объясняется различие всеобщих тенденций, но противоречием оно является только тогда, когда тенденции начинают рассматривать как общие причины, как общезначи­мые законы и потому требовать их одновременного и однооб­разного применения к каждому явлению. Несомненно, что они, довольно долго являясь для сознания всего лишь следствия­ми, становятся затем в течении душевной жизни также и причи­нами последующих психологических явлений. Но доказатель­ство того, что такая тенденция имеет место, ни в коем случае не может быть опровергнуто тем, что действует и противопо­ложная ей тенденция. Указание на необходимость того, что ценится новое и редкое, нисколько не страдает от того обстоя­тельства, что ценится также старое и исконное.

В рассматриваемом здесь эволюционном отношении с низким

 

[380]

 

уровнем старого, в противоположность более молодому и инди­видуальному, коррелирует более надежная передача по наслед­ству, более уверенное сообщение передаваемого каждому инди­виду. Поэтому ясно, что широким массам в целом будут доступны только низшие составные элементы достигнутой культуры.

Это позволяет нам, например, понять то поразительное рас­хождение, которое существует между теоретическими убеждени­ями и этическим образом действия столь многих людей и притом по большей части в том смысле, что последний отстает от пер­вых. В самом деле, было верно замечено, что влияние знания на формирование характера может иметь место лишь постольку, поскольку это влияние исходит от содержания знаний социальной группы: ибо к тому времени, когда отдельный человек сумеет об­рести действительно индивидуальные знания, отличающиеся от знаний своего окружения дифференцированными качествами, — к этому времени характер и нравственная ориентация этого чело­века будут уже давно сложившимися. В период же формирования их он подвержен исключительно влиянию духа, объективирован­ного в социальной группе, влиянию тех знаний, которые являются в ней общераспространенными; эти влияния приводят, конечно, к самым различным результатам, в зависимости от прирожденных особенностей индивида, — подумать только, сколь различным, например, должно быть этическое воздействие на разных людей убеждения в потустороннем воздаянии, которое сообщается им социальной средой, в зависимости от естественной склонности, т.е. сильной или слабой, лицемерной или искренней, легкомыс­ленной или боязливой натуры. Если же уровень знаний группы как таковой низок, то его воздействием на этическое формирование мы можем объяснить то обстоятельство, что он нередко так мало соответствует теоретическому образованию, которое мы затем видим в зрелом, исполненном индивидуальным содержанием духе. Пусть мы убеждены, что бескорыстные поступки имеют несрав­ненно более высокую ценность, чем эгоистические, — но поступа­ем эгоистически; мы прониклись убеждением, что духовные радо­сти гораздо более длительны, вызывают меньше раскаяния, бо­лее глубоки, нежели чувственные, — и как слепые безумцы бро­саемся в погоню за последними; тысячу раз повторяем себе, что одобрение толпы ничего не стоит перед одобрением двух-трех благоразумных людей, — и как много людей, которые не только это говорят, но искренне верят в это, и тем не менее сотни раз забывают последнее ради первого! Это, конечно, может происхо­дить только потому, что такие более возвышенные и благород­ные убеждения образуются у нас лишь тогда, когда наше нрав-

 

[381]

 

ственное существо уже сложилось, а в то время, когда оно скла­дывается, вокруг нас распространены лишь более общие, т.е. бо­лее низкие теоретические взгляды.

Но если, далее, каждый отдельный человек из массы обла­дает более высокими и тонкими свойствами, то свойства эти являются более индивидуальными, т.е. он отличается по роду и направлению их от всякого другого, который обладает свой­ствами, стоящими по своему качеству на такой же высоте. Об­щая основа, ответвление от которой требуется, чтобы подняться выше, образуется только из тех низших качеств, наследование которых является безусловно необходимым. С этой точки зре­ния нам становится понятной эпиграмма Шиллера: «Каждый, в отдельности взятый, довольно умен и понятлив, если ж in corpore* взять, тотчас выходит глупец». А также стих Гейне: «Меня вы редко понимали, и редко понимал я вас; когда ж друг друга повстречали в грязи, то поняли тотчас». Отсюда объясняется то обстоятельство, что еда и питье, т.е. самые древние функ­ции, являются средством, соединяющим для общения людей, часто весьма разнородных и принадлежащих к самым различ­ным кругам; отсюда же та своеобразная склонность, которую обнаруживают в мужском обществе даже образованные люди, проводить время в рассказывании непристойных анекдотов; чем ниже некоторая область, тем вернее можно рассчитывать на всеобщее понимание; но это становится тем сомнительнее, чем выше мы поднимемся, ибо данная область становится тем са­мым более дифференцированной, индивидуальной. Это харак­теризует соответствующим образом действия масс. Кардинал Рец замечает в своих мемуарах, где описывает поведение па­рижского парламента во время Фронды, что многочисленные корпорации, даже если они включают в себя людей самых вы­сокопоставленных и образованных, при совместных совещаниях и выступлениях действуют всегда так же, как и чернь, т.е. ими управляют те же, что и простонародьем, представления и стра­сти — только эти последние составляют общее достояние, тог­да как высшие свойства дифференцированы, т.е. различны у разных людей. Если масса поступает единообразно, то это про­исходит всегда на основании самых простых представлений; слишком мала вероятность, что каждый член большой массы носит в сознании и убеждении более или менее разнообраз­ный комплекс мыслей. Но так как ввиду сложности наших отно­шений всякая простая идея должна быть радикальной, отрица-

 

[382]

 

ющей многие другие разнообразные притязания, то нам стано­вится понятным отсюда могущество радикальных партий в те эпохи, когда широкие массы охвачены движением, и бессилие партий, выступающих в роли посредника с требованием прав для обеих враждующих сторон; мы понимаем также и то, поче­му именно те религии достигали величайшего духовного гос­подства над массами, которые самым решительным и односто­ронним образом отвергали всякое посредничество, всякое до­пущение инородных составных элементов.

Может показаться, что этому противоречит то утверждение (его иногда приходится слышать), что религиозные общины бывают тем меньше, чем незначительнее совокупность их дог­матов, и что объем веры прямо пропорционален числу после­дователей. Поскольку чтобы вместить большое число представ­лений, необходим более дифференцированный дух, чем для того, чтобы вместить небольшое число их, то, соответственно, именно более обширная группа отличалась бы большей духов­ной дифференцированностью, если бы ей как таковой оказа­лась присуща более разнообразная совокупность веры. Но если мы даже признаем этот факт, то он только подтвердит прави­ло, а не составит исключения. Именно в религиозной области единство и простота требуют гораздо большей углубленности мысли и чувства, чем пестрое разнообразие, подобно тому, как кажущаяся дифференцированность многобожия является по отношению к монотеизму первоначальной ступенью.

Итак, если какой-нибудь член группы находится очень низ­ко, то область, общая для него и его группы, относительно ве­лика. Но это же самое общее в абсолютном значении должно быть тем ниже и грубее, чем больше таких отдельных членов, потому что более высокое общее возможно, конечно, лишь там, где им обладают отдельные составляющие части группы. Если обнаруживается, что члены-группы находятся на относитель­но, т.е. сравнительно с достоянием всей группы, низком уровне развития, то это означает, что ее достояние находится на абсо­лютно низком уровне — и наоборот. Весьма соблазнителен, но тем не менее поверхностен был бы вывод отсюда, что при высокой взаимной дифференцированное™ отдельных индиви­дов область того, что обще им всем, должна все уменьшаться и, наконец, ограничиться самыми необходимыми и, следова­тельно, низшими свойствами и функциями. Правда, предыду­щая глава нашего сочинения основана на идее, что чем обшир­нее социальный круг, тем меньше должна быть область обще­го только для него, и что расширение его возможно только вме-

 

[383]

 

сте с возрастающей дифференциацией, так что эта последняя обратно пропорциональна величине общего содержания. Что­бы разрешить это кажущееся противоречие с указанным выше утверждением, мы можем представить себе схематически это отношение так, что первоначальное состояние отличалось очень низким социальным уровнем, причем индивидуальная дифференцированность была в тоже время весьма незначи­тельна. Развитие повысило то и другое, но так, что увеличение общего содержания произошло не настолько же, насколько по­высилась дифференциация. Следствием этого будет то, что дистанция между дифференцированностью и общим содержа­нием станет все время увеличиваться, что социальный уровень в сравнении с превышающей его дифференциацией будет ста­новиться все ниже и беднее, хотя сам по себе он находится в состоянии непрерывного роста. Итак, все эти три определения: значительная абсолютная высота общего достояния группы, значительная абсолютная высота индивидуализации и бедность первого в сравнении с последней, — должны быть непременно соединены. По этой схеме протекает много разных аналогич­ных процессов развития. В настоящее время пролетарию дос­тупно много жизненных удобств и культурных благ, которых он был лишен в предшествующие столетия, и все-таки пропасть между его образом жизни и образом жизни высших сословий чрезвычайно увеличилась. На высокой ступени культуры дети гораздо смышленее, чем в эпохи более невежественные, и тем не менее не подлежит сомнению, что путь, который им нужно пройти до высших ступеней развития, длиннее, чем вообще в те эпохи, когда человечество было «ближе к детству». Точно так же и у индивида в период юности, например, чувственные и интеллектуальные функции развиты почти одинаково; и хотя по мере роста первые развиваются, становясь богаче и силь­нее, но, по крайней мере у многих натур, далеко не настолько же, насколько последние, так что значительная абсолютная высота и тех и других очень хорошо уживается с относитель­ной бедностью первых в сравнениии с последними. Так, мы видим и в нашем случае: духовное различие между образован­ными и необразованными достигает больших размеров в то время, когда последние по своему образованию стоят уже на более высокой ступени, чем тогда, когда между ними имеется больше общего сходства в духовном содержании. И в нравствен­ной области дело обстоит, по меньшей мере, сходно; конечно, социальная нравственность, в том ее виде, как она, с одной стороны, объективирована в правовом строе, формах общения

 

[384]

 

и т.д., а с другой — обнаруживается в среднем уровне созна­тельных убеждений, — такая социальная нравственность по­высилась. Однако несомненно также, что увеличился размах колебаний между добродетельными и порочными поступками; следовательно, абсолютная высота дифференциации может сколько угодно высоко возвышаться над абсолютной высотой социального уровня, по крайней мере, первая не зависит от последней. Но в большинстве случаев, как мы Уже видели, из­вестная абсолютная высота общего содержания является даже условием того, что уровень его в сравнении с высотой диффе­ренциации относительно низок. А с этим коррелирует установ­ленное выше положение, что при неразвитом социальном уров­не должна преобладать недостаточная индивидуальная дифференцированность.

Это отношение очень важно, потому что оно показывает нам, как мало нужно для того, чтобы сделаться вождем и господи­ном в невежественной орде, стоящей на низком уровне разви­тия. Это характерно даже и для животных, живущих стадами и стаями, у которых вожак далеко не всегда обладает такими выдающимися качествами, которые могли бы оправдать его особое положение; точно так же можно часто наблюдать и сре­ди школьников, что ребенок достигает среди своих товарищей своего рода господствующего положения, совсем не отличаясь при этом какими-нибудь особенными физическими или духов­ными силами, которые предопределяли бы его к этому. Весьма незначительное или весьма одностороннее возвышение над средним уровнем доставляет уже тем самым преимущество перед очень многими, если отклонения от него в ту или другую сторону крайне незначительны; возвыситься над сильно диф­ференцированным обществом тем труднее потому, что если даже кто-нибудь превзойдет средний уровень в каком-то отно­шении, то всегда найдутся другие, у которых развиты другие стороны и которые выделяются именно в аспекте своего наи­большего развития. Поэтому весьма характерны сообщения о неграх, живущих на побережье: у них самый способный чело­век в селении обычно совмещает в одном лице кузнеца, столя­ра, архитектора и ткача; характерно, что у низших племен ум­ные люди всегда являются одновременно жрецами, врачами,

колдунами, учителями юношества и т.д. Вряд ли можно пред­положить соединение действительных специфических дарований для всех этих разнородных функций, скорее здесь имеет место превосходство лишь в одном каком-нибудь отношении, которое, однако, при общем низком уровне окружения превра-

 

[385]

 

 

щается в выдающееся положение вообще. Этот же характер­ный момент лежит в основании того психологического факта, что необразованные люди ожидают и требуют тотчас же чего-то необычайного и во всех других отношениях от того, кто со­вершил в какой-нибудь области что-нибудь необыкновенное и внушающее им уважение. Если индивид прикован к общему, а потому и более низкому уровню, то ему достаточно бывает и незначительного дифференцирующего возвышения над этим уровнем, чтобы всесторонне овладеть ситуацией. Некоторые хотели бы считать за целесообразный момент в социальной революции то обстоятельство, что именно на тех ступенях, где господство и подчинение должны положить первое и важней­шее основание культуры, общий недостаток дифференцирован-ности облегчает восхождение господствующих личностей. Ана­логичным образом дело обстоит с представлениями индивида. Чем менее дифференцирована, чем менее развита вся масса представлений, тем легче отклоняющееся представление зай­мет господствующее положение, тем скорее за него ухватыва­ются страстно, независимо от того, заслуживает оно этого по существу или нет; импульсивность и упрямая страстность лю­дей грубых и недалеких представляет собой часто наблюдае­мое явление такого рода. Так, мы видим повсюду, что диффе­ренцированному и особенному придается такая ценность, ко­торая обнаруживает лишь очень непостоянное отношение к его действительному значению; чем ниже стоит группа, тем замет­нее всякая дифференциация, потому что низкая ступень озна­чает сплошное сходство индивидов и всякая особенность со­общает поэтому тотчас же исключительное положение ко мно­гим другим.

Итак, если в уже более дифференцированной массе следу­ет достигнуть нивелирования, предполагаемого единообрази­ем ее действий, то это не может произойти таким образом, что низший поднимется к высшему, а тот, кто остановился на бо­лее примитивной ступени развития, поднимется к тому, кто бо­лее дифференцирован; возможно лишь, что высший опустится на ту ступень, которую он уже преодолел; только то может быть обще всем, что составляет достояние беднейшего. Там, где над двумя классами, из которых один был до сих пор господствую­щим, а другой подвластным, воздвигается некое правление, оно обыкновенно опирается на последний. Ведь для того, чтобы суметь подняться одинаково над всеми слоями, оно должно их нивелировать. Нивелирование же возможно только таким спо­собом, что высшие будут придавлены больше, чем низшие под-

 

[386]

 

няты. Поэтому узурпатор находит в последних людей, более склонных к его поддержке. С этим связано то обстоятельство, что желающий воздействовать на массы обратится для этого не к теоретическим убеждениям, но будет, в сущности, лишь взывать к их чувствам. Ибо чувство с филогенетической точки зрения представляет, несомненно, низшую ступень по отноше­нию к мышлению; удовольствие и боль, а равным образом и определенные инстинктивные чувства, побуждающие к сохра­нению своего Я и своего рода, развились, во всяком случае, до того, как появилось какое бы то ни было оперирование с поня­тиями, суждениями и умозаключениями; а потому толпа куда скорее сойдется на основе и посредством примитивных чувств, чем посредством абстрактных рассудочных функций. Пусть у нас перед глазами определенный индивид. Мы можем предпо­ложить достаточную дифференцированность его душевных сил, которая оправдала бы попытку путем пробуждения в нем тео­ретических убеждений воздействовать на его чувства. Обе ду­шевные энергии должны сначала достигнуть известной само­стоятельности, чтобы оказывать воздействие друг на друга, которое определялось бы их предметным содержанием. Где дифференциация еще не достигла этого уровня, там влияние будет иметь место лишь в том направлении, в котором идет естественное психологическое развитие; но поскольку масса как таковая не дифференцирована, то путь к ее убеждениям ле­жит, в общем, через ее чувства; поэтому с ней нужно будет по­ступать прямо противоположным образом, чем с индивидом: воздействовать на чувства, чтобы образовать убеждения.

Этому должно содействовать еще одно явление, которое особенно ясно можно наблюдать в поведении собравшейся толпы: впечатление или импульс усиливаются от того, что они одновременно захватывают большое число отдельных людей. То же самое впечатление, которое оставило бы нас довольно холодными, если бы коснулось нас одних, может вызвать очень сильную реакцию, когда мы находимся в более многочислен­ной толпе, хотя и каждый отдельный член ее попадает в совер­шенно ту же ловушку; как часто мы откликаемся в театре или в собраниях смехом на такие шутки, на которые в комнате бы реагировали, только пожимая плечами; какой-нибудь импульс, которому вряд ли последовал бы каждый в отдельности, при­водит его, как только он находится в большой толпе, к совер­шению совместно с другими поступков, связанных с порывом сильнейшего энтузиазма и заслуживающих похвалы или пори­цания. Если толпа в выражении своих чувств увлекает за собой

 

[387]

 

отдельного человека, то это совсем не значит, что последний сам по себе совершенно пассивен и что только другие, иначе настроенные, побуждают его поступать так, как он поступает; так может казаться ему с его субъективной точки зрения; но ведь фактически толпа состоит сплошь из отдельных людей, с которыми происходит то же самое. Здесь имеет место самое чистое взаимодействие; каждый отдельный человек способству­ет общему настроению, воздействие которого на человека, ко­нечно, количественно столь велико, что собственный вклад индивида кажется ему исчезающе малым. Хотя и нельзя уста­новить закон постоянной функциональной связи между опре­деленным возбуждением и количеством единовременно захва­ченных им людей, однако все-таки, в общем, несомненно, что первое повышается одновременно с последним. Отсюда — часто совершенно невероятное воздействие мимолетных воз­буждений, сообщаемых массе, и лавинообразное усиление са­мых слабых импульсов любви и ненависти. То же относится уже к животным, живущим стадами и стаями: самый тихий удар кры­ла, самый маленький прыжок одного из них часто вызывает панический ужас, охватывающий всю стаю. Один из самых сво­еобразных и наглядных случаев усиления чувства вследствие совместного пребывания в обществе демонстрируют квакеры. Хотя интимность и субъективизм их религиозного принципа про­тиворечат, собственно говоря, всякому совместному богослу­жению, тем не менее оно имеет место и притом нередко так, что они молча в течение целых часов сидят вместе; и вот, они обосновывают эту совместность тем, что она может помочь нам приблизиться к духу Божию; но так как это сводится для них только к вдохновению и нервной экзальтации, то ясно, что и одно только молчаливое совместное пребывание должно это­му благоприятствовать. Один английский квакер конца XVII в. описывает явления экстаза, происходящие с одним из членов со­брания, и продолжает так: «В силу того, что все члены общины связаны в одно тело, такое состояние одного из них очень часто сообщается всем, и в результате этим вызывается захватываю­щее плодотворное явление, которое, действуя с неотразимой си­лой, привлекло уже многих в общину». Можно прямо говорить о нервозности больших масс; им часто свойственны такая чувстви­тельность, такая страсть и эксцентричность, которые нельзя было бы констатировать ни у одного из их членов или, по крайней мере, у очень немногих, взятых по отдельности.

Все эти явления указывают на ту психологическую ступень, на которой душевная жизнь еще преимущественно определя-

 

[388]

 

ется ассоциацией. Более высокое духовное развитие разрыва­ет ассоциативные связи, которые соединяют между собой эле­менты душевной жизни столь механически, что возбуждение одной какой-нибудь точки влечет за собой нередко самые об­ширные потрясения, происходящие с такой силой и в таких об­ластях, которые по существу не имею никакого отношения к этому исходному пункту; возрастающая дифференциация при­дает отдельным элементам сознания такую самостоятельность, что они все больше начинают вступать только в логически оп­равданные сопряжения и освобождаются от тех родственных связей, которые берут начало в расплывчатой неясности и от­сутствии строгой ограниченности в примитивных представле­ниях. Но до тех пор пока господствуют последние, можно на­блюдать перевес чувств над функциями рассудка. Ибо как бы ни было истинно или ложно учение, согласно которому чувства суть только неясные мысли, однако, во всяком случае, расплыв­чатость, неясность и спутанность содержания представлений вызывают сравнительно оживленное возбуждение способнос­ти чувства. Итак, чем ниже интеллектуальный уровень, чем менее надежно ограничены содержания представлений (а имен­но за счет ограничений они сопрягались друг с другом), тем более возбудимы чувства и тем труднее именно проявления воли могут быть вызваны такими рядами представлений, кото­рые являются четко ограниченными и логически расчлененны­ми; тем легче это может быть достигнуто, напротив, посред­ством того общего душевного возбуждения, которое создается передачей сообщенного толчка и является настолько же при­чиной, насколько и следствием колебаний чувства. Итак, в то время как восприятие некоторой идеи или импульсов большой толпой лишает их той строгой определенности, которая свой­ственна понятиям, — хотя бы уже потому, что на их усвоение каждым отдельным человеком влияет усвоение его товари­щей, — однако тем самым уже дана психологическая основа для того, чтобы сообщить толпе настроение и направление¹⁸ путем обращения к ее чувствам; там, где неясность понятий оставля­ет много простора для жизни чувства, там и чувство в процессе взаимодействия будет оказывать больше влияния на другие и более высокие функции, а решения, в других случаях являю­щиеся результатом внятно расчлененного телеологического процесса в сознании, будут складываться из тех гораздо более неясных размышлений и импульсов, которые следуют за возбуждением чувств. Существенной является и та неспособность к противодействию, которая составляет следствие такой душев-

 

[389]

 

ной организации и помогает объяснению того увлечения общим потоком, которое мы охарактеризовали выше; чем более при­митивно и недифференцировано состояние сознания, тем труд­нее тотчас же найти необходимый противовес для возникаю­щего импульса. Ограниченный духовный уровень может вмес­тить только одну-единственную группу представлений, которая и продолжает существовать беспрепятственно благодаря тому, что границы его элементов расплывчаты. Этим же объясняют­ся и быстрые перемены в настроениях и решениях народной толпы, в которых для старого содержания остается в данный момент столь же мало места, насколько его было прежде мало для нового; понятно, что быстрота и резкость в последователь­ной смене представлений и решений коррелирует с их недо­статком таковых в единовременном сосуществовании.

Другие психологические основания того, что я назвал кол­лективной нервозностью, относятся, пожалуй, главным обра­зом к обширной области явлений «симпатии». Начнем с того, что при тесном соседстве множества людей возникает боль­шое количество смутных ощущений симпатического и антипа­тического характера, что много различных возбуждений, стрем­лений и ассоциаций сплетаются с теми разнообразными впе­чатлениями, которые мы испытываем, присутствуя, например, в народном собрании, в аудитории и т.д.; и если даже ни одно из этих впечатлений не сознается нами ясно, то все они именно в совокупности действуют возбуждающе и производят внутрен­нее нервное движение, страстно хватающееся за всякое пре­доставляющееся ему содержание, и усиливают его, намного превышая ту меру, в пределах которой оно оставалось бы, не будь этого субъективного состояния возбуждения. Это позво­ляет нам в общих чертах понять то усиление нервной жизни, которое приносит с собой обобществление¹⁹, а также, что пер­вое должно быть тем больше, чем разнообразнее исходящие от второго впечатления и возбуждения, иными словами, чем шире и дифференцированнее наш культурный круг. Между тем другая форма симпатии является здесь еще более важной. Мы невольно подражаем тем движениям, которые видим вокруг себя; подобно тому как, слушая какую-нибудь музыкальную пье­су, мы нередко сопровождаем ее вполне бессознательно или полусознательно пением или, увидав какое-нибудь оживленное действие, часто сопровождаем его очень своеобразным дви­жением своего тела, точно так же мы повторяем чисто физи­чески те движения, изменения в чертах лица и т.д., в которых обнаруживаются душевные движения окружающих нас людей.

 

[390]

 

Однако посредством ассоциации, образовавшейся и в нас чув­ством и его выражением и действующей также и в обратном направлении, это чисто внешнее воспроизведение вызывает, по крайней мере отчасти, соответствующее ему внутреннее со­бытие. Все высшее актерское искусство основано на этом пси­хологическом процессе. Воспроизводя сначала лишь внешним образом то положение и те движения, которые нужно изобра­зить, актер наконец сживается с их внутренним бытием и, вы­ходя за пределы внешнего подражания, проникается им впол­не, так что играет, исходя исключительно из психологических свойств данного лица. Давно уже установлено и то, что чисто механическое подражание жестам разгневанного человека вы­зывает в самой душе отзвуки гневного аффекта. Следователь­но, известное возбуждение, находящееся в пределах нашего кругозора, вовлекает нас более или менее в свою сферу, и ору­дием его являются звенья чувственного выражения аффекта и симпатически-рефлекторного подражания ему. Это явление будет, конечно, тем более постоянным, чем чаще один и тот же аффект выражается вокруг нас. И если это имеет место даже тогда, когда мы вступаем в толпу беспристрастно, то в тех слу­чаях, когда наше собственное настроение совпадает с настро­ением толпы, оно более всего усиливается, доходя до описан­ного нами взаимного увлечения, до подавления всех рассудоч­ных и индивидуальных моментов тем чувством, которое обще нам с этим числом людей; взаимодействие индивидов между собою стремится к тому, чтобы довести всякое чувство, какой бы силой оно ни обладало, до степени еще более высокой²⁰.

Но тем самым мы, кажется, противоречим результату пред­шествующих рассуждений, согласно которым объединение тол­пы на одинаковом уровне предполагает, что последний отно­сительно низок, а индивиды понижают свой уровень. Но хотя индивидуальное и находится, по сравнению с социальным уров­нем, на некоторой относительной высоте, последний все-таки должен всегда иметь некую абсолютную высоту, которая как раз и достигается взаимным усилением ощущений и энергий. Кроме того, только вполне сформировавшийся индивид дол­жен опуститься, чтобы достигнуть общественного уровня; до тех пор и постольку, поскольку его наклонности находятся еще в потенциальном состоянии, ему очень может быть нужно под­няться до него²¹. Также и подражание, устанавливающее оди­наковый уровень, представляет собою одну из низших функ­ций, хотя эта функция в социальном отношении имеет огром­ное значение, совсем еще не оцененное по достоинству. В этом

 

[391]

 

аспекте я укажу только, что подражание есть одно из главных средств для взаимопонимания; благодаря указанной выше ас­социации между внешним действием и лежащим в его основа­нии процессом сознания подражание чужому действию неред­ко дает нам впервые ключ к его внутреннему пониманию, по­скольку чувства, которые прежде вызывали это действие и у нас, впервые воспроизводятся путем такой психологической поддержки. В основании народного выражения, гласящего, что для того, чтобы понять образ действия другого, нужно сначала побыть в его шкуре, лежит глубокая психологическая правда, и подражание другому дает нам возможность побыть в его шку­ре, по крайней мере, настолько, насколько оно означает час­тичное тождество с ним; что же касается того, насколько взаи­мопонимание уничтожает границы между людьми и как много оно дает для создания общего духовного достояния, то это не нуждается в разъяснении. Нет также никакого сомнения в том, что в огромном большинстве случаев мы обречены в нашей деятельности на подражание уже заранее найденным формам; это только не осознается нами, потому что не это интересует и нас, и других, а то, что в нас есть своеобразного и оригинально­го. Настолько же достоверно и то, что дух, движения которого скованы формами подражания, стоит на низкой ступени, ибо при повсеместной тенденции к подражанию норму поведения образует то, что всего чаще встречается, что всего чаще тре­бует подражания и что, следовательно, будет заполнено са­мым тривиальным содержанием. Если, таким образом, этот вид духовной жизни и должен по самому понятию своему, значи­тельно преобладать, то все возрастающее стремление к диф­ференциации создало тем не менее такую форму, которая со­единяет в себе все выгоды подражания и социального примы­кания и в то же время всю привлекательность изменчивой диф­ференциации — моду²². В подражании моде во всех областях индивид является социальным существом*. Он из­бавлен от муки выбора²³, ответственности за него перед други­ми; практическое удобство соединяется с уверенностью во все­общем одобрении. Но так как по содержанию своему мода на­ходится в состоянии постоянного изменения, то она удовлетво­ряет тем самым потребности в разнообразии и представляет дифференциацию в порядке последовательности; отличие се­годняшней моды от вчерашней и позавчерашней, сосредото­чение направленного на нее сознания в одном пункте, который

 

[392]

 

нередко отличается самым резким образом от предыдущего и последующего, изменения и переходы в ней, которые напоми­нают об отношениях, разногласиях и компромиссах между ин­дивидуальностями, — все это заменяет для многих привлека­тельность индивидуально дифференцированного поведения и скрывает от их глаз тот низкий уровень, с которым они себя связывают.

Этим способом организации массы, поскольку последняя выступает как единство, легко объясняется одно явление, по­родившее самые рискованные социологические идеи. Действия общества отличаются, в противоположность действиям инди­вида, неколебимой постоянной надежностью и целесообразно­стью. Противоречивые ощущения, побуждения и мысли влекут индивида в разные стороны, и каждое мгновение духу его пре­доставляется множество возможностей действия, среди кото­рых он не всегда с объективной правильностью или хотя бы с субъективной уверенностью умеет выбрать одну ; напротив, социальная группа всегда отдает себе ясный отчет в том, кого она считает своим другом и кого — врагом, и притом не столько в теоретическом отношении, сколько когда речь заходит о действовании. Между волением и действием, устремлением и до­стижением, средствами и целями общности разрыв меньше, чем между теми же моментами в области индивидуального. Это пытались объяснить тем, что движения массы в противополож­ность свободному индивиду определены естественными за­конами и следуют исключительно влечению ее интересов, вви­ду чего здесь выбор и колебания возможны не более чем вы­бор и колебания масс материи ввиду действия силы тяготения. Целый ряд фундаментальных теоретико-познавательных неяс­ностей скрывается за таким способом объяснения. Если даже мы согласимся, что действия массы как таковые в сравнении с действиями отдельных лиц особенно подчинены законам при­роды, то все-таки останется чудом то обстоятельство, что за­кон природы и целесообразность здесь всегда совпадают. При­рода знает целесообразность только в той форме, что она механически порождает большое число продуктов, из которых потом случайно один может лучше других приспособиться к обстоятельствам и тем самым обнаруживает свою целесооб­разность. Но в природе нет такой области, в которой всякое порождение удовлетворяло бы с самого начала и безусловно известным телеологическим требованиям. Старое утверждение, согласно которому природа выбирает всегда кратчайший путь к своим целям, мы не можем уже признать ни в коем случае;

 

[393]

 

так как природа вообще не имеет никаких целей, то и пути ее относительно этих целей не могут быть охарактеризованы как долгие или краткие; поэтому неправильным будет и перенос этого принципа на отношение между социальными целями и средствами. Но и в рамках такого подхода невозможно серьез­но утверждать, что выбор и заблуждения отдельных людей представляют собой исключение из всеобщей естественной ка­узальности; а если бы это и было так, и действование массы в противоположность индивиду было бы строго определено при­родой, то все-таки оставалось бы решить два вопроса: во-пер­вых, не могут ли и в пределах чистой естественной каузально­сти иметь место выбор и колебание, а во-вторых, благодаря какой предустановленной гармонии именно в социальных стрем­лениях результат всегда совпадает с намерением. Хотя оба момента — воление и действование — определены законами природы, и даже именно потому, что это так, все-таки остава­лось бы чудом, что результат действования вписывается как раз в контуры, которые воление очерчивает лишь идеально.

Между тем эти явления, поскольку их вообще можно кон­статировать, легко объясняются, если предположить, что цели, преследуемые публичным духом, гораздо более примитивны и просты, чем цели индивида; то, в чем сходится большое число людей, должно быть, в общем, адекватно, как мы указали выше, уровню того из них, кто стоит на низшей ступени. Оно может охватывать лишь первоначальные основы отдельных существо­ваний, над которыми потом уже должно подняться то, что в них более развито и тоньше дифференцировано. Это позволяет нам понять надежность как воления, так и достижения социальных целей. В той же мере, в какой отдельный человек неколебим и безошибочен в своих, самых примитивных целях, — настолько же неколебима и безошибочна в своих целях и социальная груп­па вообще. Обеспечение существования, приобретение ново­го владения, защита приобретенного, стремление к утвержде­нию и расширению сферы своей власти, — таковы основопо­лагающие влечения отдельного человека, для удовлетворения которых он может целесообразно вступить в союз с любым чис­лом других людей. Так как отдельный человек не выбирает и не колеблется в этих своих принципиальных стремлениях, то и социальное стремление, которое их объединяет, чуждо выбо­ру и колебаниям. К этому присоединяется то обстоятельство, что масса в своем целеполагании решает так же определенно и ведет себя также уверенно, как индивид в своих чисто эгоис­тических действиях; масса не знает того дуализма влечений

 

[394]

 

себялюбия и самоотверженности, заставляющего индивида бес­помощно колебаться, так часто выбирать среднее между ними и в результате хвататься за пустоту. Что же касается того, что и достижение целей бывает безошибочнее и удачнее, чем у от­дельного человека, то это вытекает из того факта — в настоя­щий момент он лежит в стороне от наших исследований, — что внутри целого между его частями образуются трения и поме­хи, от которых целое как таковое свободно, и далее из того, что примитивный характер социальных целей выражается не толь­ко в более простом качестве их содержания, но и в том, что они более очевидны; это значит, что общность не нуждается для достижения своих целей в тех обходных и потаенных путях, на которые так часто бывает вынужден ступить отдельный чело­век. Дело тут не в мистическом характере какой-то особой ес­тественности, а только в том, что лишь при более высокой диф­ференциации целей и средств становится необходимым встав­лять в телеологическую цепь все больше и больше промежу­точных звеньев. То, в чем соединяется между собой множество дифференцированных существ, не может быть само столь же дифференцированным; и подобно тому как отдельный человек обычно не ошибается в тех сопряжениях целей, где исходный пункт и цель близки друг к другу, а также подобно тому как он достигает вернее всего тех целей, для которых достаточно пер­вой инициативы во всей ее непосредственности, — точно так же и социальный круг, конечно, меньше будет подвержен ошиб­кам и неудачам, поскольку вследствие более простого содер­жания его целей они имеют только что указанный нами фор­мальный характер²⁴.

У более крупных групп, которые управляют ходом своего развития не на основании моментальных импульсов, но при помощи обширных и прочных, постепенно сложившихся учреж­дений, последние должны обладать известной широтой и объек­тивным характером, чтобы предоставить одинаковое место, одинаковую защиту и покровительство всему множеству раз­нородных деятельностей. Эти учреждения не только должны быть более безошибочны, ибо за всякую ошибку при огромном числе зависящих отсюда отношений пришлось бы поплатиться самым тяжким образом, а потому ее следует с величайшей ос­торожностью избегать, но, кроме того, безотносительно к этой целесообразности они уже с самого начала окажутся особенно правильными, свободными от колебаний и односторонности уже потому, что они вообще образовались из столкновения проти­воположностей, борьбы интересов, взаимной притирки содер-

 

[395]

 

жащихся в данной группе различий. Для отдельного человека истина и надежность как в области теории, так и в области прак­тики возникают благодаря тому, что субъективная максима, сна­чала односторонняя, сопрягается со множеством отношений; правильность какого-нибудь более общего представления со­стоит вообще лишь в том, что оно может быть проведено во многих и притом самых разнообразных случаях; всякая объек­тивность возникает лишь из скрещения и взаимного ограниче­ния отдельных представлений, из которых ни об одном самом по себе нельзя сказать, не есть ли оно лишь нечто субъектив­ное; как э реальном, так и в теоретико-познавательном отно­шении преувеличение, ложная субъективность и односторон­ность исправляются не благодаря внезапному вмешательству какого-то совершенно инородного объективного, но лишь бла­годаря слиянию множества субъективных представлений, ко­торые взаимно корригируют и парализуют односторонность друг друга и образуют таким образом объективное как некоторого рода концентрацию субъективного. Очевидно, что публичный дух образуется с самого начала на том пути, который сравни­тельно поздно приводит индивидуальный дух к правильности и надежности его содержаний. Именно потому, что такие совер­шенно разнородные интересы в одинаковой степени участвуют в общественных учреждениях и мероприятиях, последние дол­жны находиться, так сказать, в точке безразличия всех этих противоположностей; они должны носить характер объектив­ности, потому что субъективность каждого отдельного челове­ка уже позаботится о том, чтобы субъективность другого не ока­зала на нее слишком большого влияния. Но в качестве общей основы (что особенно важно для настоящего исследования) и как общий результат испытания всевозможных тенденций и предрасположений деятельность группы должна обнаружить всеобъемлющую объективность и образовать то среднее, ко­торое само по себе свободно от эксцентричности факторов. Этой надежности и этой возможности соответствуют, конечно, известный формализм и недостаток конкретного содержания в крупных сферах публичной жизни. Чем больше социальный круг, тем больше интересов скрещивается в нем и тем бесцветнее должны быть те определения, которые относятся к нему в це­лом и которые должны получить свое специальное и конкрет­ное наполнение от более узких кругов и от индивидов. Итак, если генетически высшей и позднейшей и является лишь та ступень, на которой уровень общности может выступить как нечто объективно надежное и целесообразно определенное, то

 

[396]

 

все-таки и в этом отношении мы видим, что эти преимущества обусловлены низким уровнем его содержания.

Кажущаяся непогрешимость общности в противоположность отдельным людям может быть связана также и с тем, что ее представления и действия образуют норму, которая является меркой правильности или ошибочности представлений и дей­ствий индивида. В конце концов, у нас нет другого критерия истины, кроме возможности убедить в ней каждый достаточно развившийся дух. Формы, в которых это возможно, приобрели, конечно, постепенно, такую прочность и самостоятельность, что они в качестве логических и теоретико-познавательных зако­нов ведут к субъективной убежденности в истине даже и там, где в отдельных случаях общность придерживается еще дру­гих убеждений; но и в этих случаях всегда должна быть налицо вера в то, что однажды и она проникнется этой убежденностью; суждение, относительно которого было бы установлено, что общность его никогда не признает, не имело бы характера ис­тинности и для отдельного человека. Это относится и к пра­вильности поведения; если мы вопреки всему свету убеждены в том, что поступаем правильно и нравственно, то в основании этого должна лежать вера в то, что более передовое общество, такое, которое будет лучше понимать, что ему действительно полезно, одобрит наш образ действий. В этой, хотя бы и бес­сознательной, ссылке на некую идеальную совокупность, на уровне которой лишь относительно случайно еще не стоит со­временное нам общество, мы черпаем силу и уверенность, что победят наши теоретические и практические убеждения, кото­рые в данный момент являются еще совершенно индивидуаль­ными. Уверенный в них индивид предвосхищает именно тот уровень общности, на котором станет общим достоянием то, что теперь дифференцировано.

Обоснование этих допущений лежит по существу в сфере практической. Индивид может достигнуть своих целей только путем присоединения к общности и при ее содействии, причем это настолько необходимо для него, что изолирование от нее отняло бы у него одновременно и во всех других отношениях все то, что он сознает как норму, как должное, и что там, где он все-таки себя ей противопоставляет, это происходит только бла­годаря индивидуальной комбинации норм, все же исходящих от совокупности, — комбинации, которая еще не реализована в самой совокупности, но которая без возможности такой реали­зации вообще не имела бы ценности. Каковы бы ни были родо­вые психологические мотивы, мне кажется несомненным, что в

 

[397]

 

теоретическом и нравственном отношении субъективное чув­ство надежности совпадает с более или менее ясным сознани­ем согласия с некоторой совокупностью; при сплошном взаи­модействии этих отношений спокойное удовлетворение, душев­ный штиль, источником которого является непоколебимость убеждений, находит себе объяснение именно в том, что убеж­дения являются только выражением согласия с совокупностью, того, что она является нашим носителем. Это позволяет нам понять своеобразную прелесть догматического как такового; то, что дается нам как определенное, несомненное и в то же вре­мя общезначимое, доставляет нам само по себе такое удов­летворение и такую внутреннюю опору, в сравнении с которы­ми содержание догмы является относительно безразличным. В этой форме абсолютной надежности, которая является толь­ко коррелятом согласия с совокупностью, заключается одна из главных притягательных сил католической церкви; предлагая индивиду учение, которое имеет значение * и от которо­го, собственно говоря, невозможно никакое уклонение — во вся­ком случае последнее является совершенно еретическим — Пий IX высказался прямо, сказав, что каждый человек в ка­ком-нибудь смысле принадлежит к католической церкви, — она апеллирует в сильнейшей степени к социальному эле­менту в человеке и позволяет индивиду вместе с предмет­ной определенностью веры одновременно обрести всю ту на­дежность, которую дает согласие с совокупностью; и наобо­рот, так как объективность и истинность совпадают с призна­нием таковых со стороны совокупности, то учение, относи­тельно которого имеет место это признание, обеспечивает всю поддержку и все удовлетворение, сообщаемые первы­ми. Одно вполне заслуживающее доверия лицо рассказыва­ло мне о беседе с одним из высших сановников католичес­кой церкви, в ходе которой последний сказал: «Самыми искренними и полезными приверженцами католической церкви всегда были те люди, которые совершили прежде тяжкий грех или впали в заблуждение». Это вполне понятно психологи­чески. Тот, кто сильно заблуждался, в нравственной области или в теоретической, бросается в объятия всему, что кажет­ся ему непогрешимой истиной; это значит, что субъективный индивидуалистический принцип оказался в его глазах на­столько неудовлетворительным, что он ищет теперь тот уро-

 

[398]

 

вень, на котором согласие с совокупностью даст ему надеж­ность и спокойствие.

Между тем невыгодная сторона такого преимущества состо­ит не только в том, что социологический уровень, как показано выше, чтобы быть доступным всем, должен быть настолько низок, что высшие вынуждены спуститься гораздо больше в сравнении с тем, насколько он поднимает низших; помимо это­го освобождение от индивидуальной ответственности и иници­ативы приводит к тому, что пропадают без дела нужные для этого силы, причем оно сообщает индивиду беззаботную уве­ренность²⁵, задерживающую заострение и формирование его склонностей. В царстве птиц мы находим тому замечатель­ные примеры; рассказывают об австралийских лорикетах, туканах и об американских голубях, что они ведут себя очень глупо и неосторожно, когда летят большими стаями, и, на­оборот, обнаруживают пугливость и смышленость, когда дер­жатся по одиночке. Каждая отдельная птица, полагаясь на своих товарищей, избавляет себя от некоторых высших ин­дивидуальных функций, но от этого в конце концов страдает и уровень совокупности.

Однако в общем и целом социальный уровень имеет тем больше шансов на повышение, чем больше членов он насчи­тывает. Во-первых, борьба за существование и за привилеги­рованное положение острее в тех случаях, когда она ведется многими, чем тогда, когда ведется немногими, и отбор проис­ходит в первом случае с большей суровостью. На высоком уров­не культуры, доступном высшим десяти тысячам, положение которых достаточно обеспечено для того, чтобы они могли за­воевать себе возможность существования ценою гораздо меньшей борьбы, — на этом уровне, на котором индивид спе­циализируется достаточно рано, чтобы иметь возможность за­нять положение, вокруг которого борьба идет сравнительно не так ожесточенно, то и дело обнаруживаются невыгодные сто­роны менее сурового отбора. Уже во внешнем отношении, ду­мается мне, все возрастающая физическая слабость наших высших сословий происходит в значительной степени от того, что слабых и едва жизнеспособных детей они все-таки выра­щивают благодаря отличному уходу и гигиене, причем, конеч­но, не могут сделать их надолго нормальными и сильными людь­ми. В эпохи более грубые, а также среди низших сословий, куда не проникли еще гигиенические средства, доступные лишь не­многим, естественный отбор уносит более слабые существа и позволяет вырасти только более сильным. Но, кроме того, с

 

[399]

 

самого начала существует вероятность, что среди большого числа участвующих есть больше выдающихся натур, так что эта борьба находит благоприятный материал, и вследствие энергичного вытеснения более слабых средний уровень стано­вится все более благоприятным для совокупности. Эта польза большого числа обнаруживается во всей природе. Один знаток говорит об овцах в одной части Йоркшира, что порода их не может быть улучшена потому, что они обычно принадлежат бедным людям, у которых их всегда немного; с другой стороны, как отмечает Дарвин, садовники, работающие на продажу и разводящие одни и те же растения в большом количестве, до­стигают лучших результатов в образовании новых и ценных разновидностей, чем простые любители; Дарвин прибавляет, что распространенные и обыкновенные виды имеют больше шансов произвести в данный промежуток времени положитель­ные изменения, чем виды более редкие. Мне кажется, что это обстоятельство значительно проясняет органическое развитие вообще. После того как известный вид распространился и стал господствующим, из него благодаря особенным условиям вы­деляется подвид, который, существуя в немногих экземплярах, обнаруживает известную стабильность. Если после этого воз­никают новые жизненные условия, требующие иного приспо­собления, то вид, оставшийся на первоначальной ступени и более многочисленный, будет иметь на основании указанных выше преимуществ большой численности больше шансов хотя бы отчасти измениться применительно к новым требованиям, чем тот подвид, который уже выделился и, может быть, прежде был лучше приспособленным. Вот почему аристократии, под­нявшиеся благодаря дифференциации над общим уровнем и образовавшие на некоторое время более высокий самостоя­тельный уровень, так часто теряют потом свою жизнеспособ­ность в противоположность уровню более низкому. Потому что последний благодаря численному перевесу своих участников прежде всего с большей вероятностью породит при изменив­шихся условиях выдающиеся личности, особенно хорошо к ним приспособленные; кроме того, низкая ступень развития, при которой более резкая дифференциация существует еще в за­родыше, является для многих более благоприятным условием, потому что она представляет мягкий, легко поддающийся фор­мированию материал, тогда как резко очерченные индивидуа­лизированные формы хотя и более соответствуют своим пер­воначальным жизненным условиям, но измененным и противо­положным условиям соответствуют, нередко, меньше. Этим и

 

[400]

 

объясняется, почему классы с односторонне выраженным со­циальным достоянием имеют меньше преимуществ в эпохи изменчивые, в эпохи оживленного движения, чем те классы, у которых совсем мало общего; так, в движениях современного культурного общества шансы крестьянского сословия и арис­тократии уступают шансам среднего промышленного и торго­вого сословия, у которого нет таких прочных и определенно дифференцированных социальных святынь.

Говоря о социальном уровне и его отношении к индивиду­альности, надо иметь в виду два его значения, которые в пре­дыдущих рассуждениях мы не всегда могли отделить друг от друга. Под общим духовным достоянием некоторого числа лю­дей можно понимать ту часть индивидуального достояния, ко­торая равно наличествует у каждого из них; но кроме того, оно может обозначать и то коллективное достояние, которым ни один из них сам по себе не обладает. С точки зрения теории познания общность в последнем смысле можно было бы на­звать реальной, а в первом — идеальной, поскольку она может быть познана как таковая только через взаимное сравнение, посредством соотносящего познания; что такое-то число дру­гих имеет такие же свойства, как и данный индивид, — это само по себе могло бы и не касаться его в том смысле, что означало бы действительное единство с ними. Между высотами двух этих социальных уровней существуют самые разнообразные отно­шения. С одной стороны, восходящее развитие можно будет выразить формулой, что объем социального уровня в смысле тождественности уменьшается в пользу социального уровня в смысле коллективного достояния; предел такому развитию ста­вится тем обстоятельством, что индивиды должны сохранить известную степень одинаковости, чтобы им еще можно было получать известные выгоды от единого общего достояния. Ко­нечно, с расширением последнего единообразие его в строгом смысле слова должно пострадать и распасться на многораз­дельные части, единство которых из субстанциального посте­пенно превращается в чисто динамическое; иными словами, оно обнаруживается еще только в функциональном взаимосцепле­нии отдельных составных частей, по содержанию своему очень различных, которые, соответственно, и дают возможность раз­нородным индивидуальностям участвовать в общем публичном до