Первый прорыв к далекому будущему, к еще и доныне несуществующей гуманной психиатрии был совершен в восемнадцатом веке во Франции.
Пинель, грузный рыжебородый человек с глазами усталой собаки, всю жизнь проработал главным врачом в предместье Парижа Бисетре, в огромной тюрьме, где вперемешку с преступниками, бродягами и проститутками жили в заточении многие душевнобольные.
Первое, что Пинелю с превеликим трудом удалось для них сделать, — создать отделение, где люди больные были отъединены от злодеев и шлюх и могли получать пищу и уход без ограблений, избиений и издевательств.
Увидев, с какой благодарностью многие из пациентов восприняли это нововведение, как сразу многим из них стало лучше, Пинель решил пойти дальше: снять с них цепи и кандалы, а тем, кто находится во вменяемом состоянии, разрешать выходить из отделения в город или совсем покинуть тюрьму.
О своих намерениях Пинель объявил руководителям города. Один из них, организатор революционных трибуналов Кутон, собственною персоной явился в Бисетр.
После посещения психиатрического отделения Кутон сказал Пинелю: «Сам ты, видно, помешанный, если собираешься спустить с них цепи. Ты и будешь первой жертвой своего сумасшествия, помяни мое слово».
Пинеля это не остановило.
Первый больной, освобожденный от кандалов, воскликнул, увидев солнце: «Как хорошо! Как давно я не видел его!..» Это был английский офицер, просидевший на цепи сорок лет и забывший свое имя. Второй — писатель, до такой степени одичавший, что при освобождении отбивался от Пинеля и его помощников, — через несколько недель был отпущен домой здоровым.
Третий — силач огромного роста по кличке Кувалда, бывший кузнец, проведший в Бисетре десяток лет, вскоре был сделан служителем в отделении и впоследствии спас Пинелю жизнь, когда на улице возбужденная, злобная толпа дикой черни окружила знаменитого доктора с криками: «На фонарь его!»
Никакого преступления ему не вменялось, просто Пи-нель был белой вороной, был слишком добр, революционный народ этого не прощает. Кутон оказался навыворот прав, и если бы не Кувалда...
И ныне я, холоп твой, в уме исцелился,,3*
«Палату номер шесть» весь прошедший век справедливо считали символом русской жизни. Она и сейчас им остается, только неимоверно возрос масштаб. Психиатрия у нас развивалась как всюду, но не совсем...
К психбольным в России по народной традиции относились мягче и терпимее, чем на Западе: на кострах не жгли, чтили блаженных юродивых, видели в них одержимых не сатаною, а Богом; буйненьких отправляли в монастыри, где лечили молитвами, постом и трудом.
Сохранилось письмо одного больного царю Алексею Михайловичу, тишайшему папе Петра Великого:
«Царю-государю... бьет челом холоп твой, ка-шинец Якутка Федоров. В прошлом, государь, я, холоп твой, в уме порушился, и велено меня отдать в Клобуковский монастырь... И ныне я, холоп твой, сидя под началом, в уме исцелился. Вели меня, государь, ис-под начала освободить...»
Первая русская психушка была запроектирована указом Петра Третьего: «Безумных не в монастыри определять, а построить на то нарочитый дом».
Где был построен первый такой нарочитый дом и кто в нем начальствовал, мне пока выяснить не удалось.
Начальство у нас — это другой народ, другая его ипостась. В дурдомах наших обстановка была и остается как в лучших домах Европы: тюряжной, да и похлеще.
Смирительные рубашки, веревки, цепи и кандалы — все это было совсем недавно, как и надзиратели типа чеховского Никиты, которых и я застал в бытность врачом буйного отделения больницы имени Кащенко. Новыми поколениями и сейчас работают, и не только там.
И смирительные подштанники я увидать успел — экспонаты еще свеженькие и пригодные к употреблению.
Система безопасности везде в мире работает на основе избыточной перестраховки — отвратительной, унизительной, идиотической, но ничего взамен пока нет.
Как из-за вероятности прохода в самолет одного террориста многие миллионы пассажиров подвергают мерзкой процедуре тотального обыска — так и из-за вероятности разрушительного возбуждения у одного пациента понапрасну держат взаперти многие тысячи, с колоссальным вредом для души и для тела.
Исключения из гнусного правила редки.