сеанс охмурения настоящей элиты
...Я начинающий психиатр-аспирант. Работаю в знаменитой московской клинике первого мединститута, в moii, где явили себя корифеи — Корсаков, Сербский, Ганнушкин, где лечились Врубель, Есенин и другие знаменитые страдальцы поврежденного духа; где в большой аудитории царствует великолепный рояль «Бехштейн», знавший пальцы Рахманинова и Рубинштейна...
Мой пациент-депрессивник, композитор В.М. Б-г преподает в музыкальной школе. Популярности никакой, на афишах не встретишь, всегда без денег — условия для творчества идеальные.
Помимо абсолютного слуха, > него еще одна редкая способность — феноменальная память на фамилии и биографии политических деятелей всех времен и народов. В массивном черепе что-то бетховенское: музыка, им рождаемая, должна быть мускулистой и коротконогой, с прямым позвоночником. Уверяет, что многим обязан рахиту и до пяти лет не говорил. Глаза ушли в слух, состоят из слуха...
В.М. чтут в малом кружке учеников Шостаковича, он один из них. Со мной разговаривает сама Музыка.
Скупые упоминания имен. Не поклоняется, просто рядом живет. Бывал дома у Марии Юдиной, дом этот никогда не запирался...
Когда врачебные ритуалы заканчиваются, я смотрю на него глазами кролика, в котором сидит проглоченный удав. Я на перекрестке двух главных своих религий — единобожной веры в Науку и языческого идолопоклонства Искусству.
Наука, Высочайшая Трезвость, полагаю я, призвана спасти и устремить в даль космическую жизнь человечества, а Искусство — Высочайшее Опьянение — сделать ее прекрасной... Молодой доктор еще слабо видит могущество иных сфер бытия.
Выискиваю в В.М. что-нибудь общедоступное... Что же, общедоступно почти все. Музыка спрятана где-то между глазницами и висками, а тут, в видимости — озабоченно-похохатывающий, обыденный человечек, и в голову не придет, что это, может быть, Бах двадцатого века.
Благоговеет перед учителем, серьезно и спокойно его называет Дмитрием Дмитричем, в отличие от генерального секретаря союза композиторов X. (вполне хорошего секретаря), гениальным секретарем...
И себя самого столь же спокойно называет гениальным композитором, мне это нравится, я понимаю, как необходимо ему в это верить, понимаю вдвойне...
С превеликой легкостью В.М. мог бы стать автором множества популярных песенок, писать лабуду и зарабатывать, зарабатывать... Но не может: Музыка выставляет ему отметки.
— Хочется ли вам славы? — спросил я тупо.
— Еще бы, — ответил он, не смутившись, со своим характерным высоким смешком. — Только смотря какой. И Шекспир хотел славы, и Бах. Как все смертные, они хотели быть услышанными, и безотлагательно. Все, что выжило, как и все умершее, страстно хотело покорять, обольщать, потрясать. Бессмертное, как и тленное, жаждало нравиться немедленно — но не уступало жажде...
Я попросил его поиграть мне свое.
— Ладно, пойдемте, сыграю. Но многое не воспри-мется... Играю я плохо, придется домысливать.
И в самом деле, пианистом он оказался слабым, некоторые отрывки не смог сыграть вовсе, заменил их жестикуляцией, выкриками, стуком и свистом.
Большую часть его музыки я не почувствовал: тональности взорваны, редчайшие диссонансы. Но то, что дошло, —- прошибло до мозговых желудочков...
Несовершенство высокого профессионала подбавило мне духу, я решился на исповедь.
Я. — Музыка все время живет, происходит, рождается... Как дыхание: можно задержать, но не остановить... Потоки, фонтаны, ручьи, шевеление... Вибрирует во всем теле, в каждой мышце, в гортани и бронхах, иногда где-то в мозгу...
Он. — И у меня так. И еще в желудке, кишках. И в члене, да, а у вас тоже?.. Стесняться нечего, я давно подозреваю, что человек — половой орган Бога.
Я. — А когда работает Усилитель, музыка разрывает мой мозг, кипит в каждой клетке... Слышу инструменты, которых не существует, звуки, которых не бывает... Скорее всего, самообман...
Он. — Нет, именно так. Обычный творческий поток. Ничего особенного.
Я. — С некоторых пор невольно дозвучивается любой шорох и скрип, тема может возникнуть из ветра, из гудения проводов, из откашливания, из автомобильного скрежета... Уже усвоил ту нехитрую истинх, что можно написать пошлую симфонию и похабный концерт, а наилегчайшая оперетта, песенка или рок-боевик могут быть сделаны с высочайшим вкусом: понимаю, что талант — врожденное неумение делать плохо, помноженное на засученные рукава, а гениальность внемерна и вообще не принадлежит человеку. Но имеет ли право на существование... Не могли бы вы как-нибудь на досуге послушать мои любительские поделки...
(Что я делаю, идиот? Сейчас спросит о нотах... Ведь и сллшать не захочет, сказал давеча как по писаному: «Импровизация, при современном уровне требований. — в лучшем случае, первичное сырье. Душа душой, но на высших уровнях царствует организация». Я и сам давно знаю, что Музыка — точная наука, не допускающая никакой приблизительности — прекрасно знаю, однако...)
В.М. горячо согласен:
— Конечно. Давайте прямо сейчас.
— Простите, сегодня не могу... Надо собраться...