Забывание впечатлений и знаний

а) Летом моя жена подала мне безобидный по существу повод к сильному неудовольствию. Мы сидели за table d'hote'oM vis-a-vis с одним господином из Вены, которого я знал и который, по всей вероятности, пом­нил и меня. У меня были, однако, основания не возобновлять знакомства. Жена моя, однако, расслышавшая лишь громкое имя своего vis-a-vis, весь­ма скоро дала понять, что прислушивается к его разговору с соседями, так как от времени до времени обращалась ко мне с вопросами, в которых под­хватывалась нить их разговора. Мне не терпелось; наконец, это меня рас­сердило. Несколько недель спустя я пожаловался одной родственнице на поведение жены; но при этом не мог вспомнить ни одного слова из того, что говорил этот господин. Так как я, вообще, довольно злопамятен, и не могу забыть ни одной детали рассердившего меня эпизода, то очевидно, что моя амнезия в данном случае мотивировалась известным желанием считаться, щадить жену.

Недавно произошел со мной подобный же случай; я хотел в разго­воре с близким знакомым посмеяться над тем, что моя жена сказала не-

¹ Обыкновенно затем в ходе разговора частности тогдашнего первого визита всплывают уже сознательно.

Фрейд 3. [О забывании] 175

сколько часов тому назад; оказалось, однако, что мое намерение невыпол­нимо по той замечательной причине, что я бесследно забыл слова жены. Пришлось попросить ее же напомнить мне их. Легко понять, что эту за­бывчивость надо рассматривать, как аналогичную тому расстройству суж­дения, которому мы подвержены, когда дело идет о близких нам людях.

б) Я взялся достать для приехавшей в Вену иногородней дамы ма­
ленькую шкатулку для хранения документов и денег. В тот момент, когда
я предлагал свои услуги, предо мной с необычайной зрительной яркостью
стояла картина одной витрины в центре города, в которой я видел такого
рода шкатулки. Правда, я не мог вспомнить название улицы, но был уверен,
что стоит мне пройтись по городу, и я найду лавку, потому что моя память
говорила мне, что я проходил мимо нее бесчисленное множество раз. Одна­
ко, к моей досаде, мне не удалось найти витрины со шкатулками, несмотря
на то что я исходил эту часть города во всех направлениях. Не остается ни­
чего другого, думал я, как разыскать в справочной книге адреса фабрикан­
тов шкатулок, чтобы затем, обойдя город еще раз, найти искомый магазин.
Этого, однако, не потребовалось; среди адресов, имевшихся в справочнике, я
тотчас же опознал забытый адрес магазина. Оказалось, что я действительно
бесчисленное множество раз проходил мимо его витрины, и это было каж­
дый раз, когда я шел в гости к семейству М., долго жившему в том же до­
ме. С тех пор как это близкое знакомство сменилось полным отчуждением,
я обычно, не отдавая себе отчета в мотивах, избегал этой местности и этого
дома. В тот раз, когда обходил город, ища шкатулки, я исходил в окрестно­
стях все улицы и только этой одной тщательно избегал, словно на ней ле­
жал запрет. Мотив неохоты, послуживший в данном случае виной моей не­
ориентированности, здесь вполне осязателен. Но механизм забвения здесь
не так прост, как в прошлом примере. Мое нерасположение относится, оче­
видно, не к фабриканту шкатулок, а к кому-то другому, о котором я не хо­
чу ничего знать; от этого другого оно переносится на данное поручение и
здесь порождает забвение.

в) Контора Б. и Р. приглашает меня на дом к одному из ее служа­
щих. По дороге к нему меня занимает мысль о том, что в доме, где помеща­
ется фирма, я уже неоднократно был. Мне представляется, что вывеска этой
фирмы в одном из нижних этажей бросилась мне когда-то в глаза в то вре­
мя, когда я должен был подняться к больному в один из верхних этажей.
Однако я не могу вспомнить ни что это за дом, ни кого я там посещал. Хо­
тя вся эта история совершенно безразлична и не имеет никакого значения,
я все же продолжаю ею заниматься и в конце концов, прихожу, обычно
окольным путем, с помощью собирания всего, что мне приходит в голову, к
тому, что этажом выше над помещением фирмы Б. и Р. находится панси­
он Фишер, в котором мне не раз приходилось навещать пациентов. Теперь
я уже знаю и дом, в котором помещается бюро и пансион. Загадкой для ме­
ня остается все же, какой мотив оказал здесь свое действие на мою память.
Не нахожу ничего, о чем было бы неприятно вспомнить, ни в самой фирме,

176 Тема 2. Становление предмета психологии

ни в пансионе Фишер, ни в живших там пациентах. Я предполагаю, что де­ло не идет о чем-нибудь очень неприятном, ибо в противном случае мне вряд ли удалось бы вновь овладеть забытым с помощью одного окольного пути, не прибегая, как в предыдущем примере, к нашим вспомогательным средствам. Наконец, мне приходит в голову, что только что, когда я двинул­ся в путь к моему новому пациенту, мне поклонился на улице какой-то гос­подин, которого я лишь с трудом узнал. Несколько месяцев тому назад я видел этого человека в очень тяжелом, на мой взгляд, состоянии и поставил ему диагноз прогрессивного паралича; впоследствии я, однако, слышал, что он оправился, так что мой диагноз оказался неверен. (Если только здесь не было случая «ремиссии», встречающейся и при dementia paralitica, ибо то­гда мой диагноз был бы все-таки верен). От этой встречи и исходило влия­ние, заставившее меня забыть, в чьем соседстве находилась контора Б. и Р., и тот интерес, с которым я взялся за разгадку забытого, был перенесен сю­да с этого случая спорной диагностики. Ассоциативное же соединение бы­ло при слабой внутренней связи, — выздоровевший, вопреки ожиданиям, был также служащим в большой конторе, обычно посылавшей мне боль­ных, — установлено, благодаря тождеству имен. Врач, с которым я совмест­но осматривал спорного паралитика, носил то же имя Фишера, что и забы­тый мною пансион.

г) Заложить куда-нибудь вещь означает в сущности не что иное, как забыть, куда она положена. Как большинство людей, имеющих дело с руко­писями и книгами, я хорошо ориентируюсь в том, что находится на моем письменном столе, и могу сразу же достать искомую вещь. То, что другим представляется беспорядком, для меня — исторически сложившийся поря­док. Почему же я недавно так запрятал присланный мне каталог книг, что невозможно было его найти? Ведь собирался же я заказать обозначенную в нем книгу «О языке», написанную автором, которого я люблю за остроум­ный и живой стиль и в котором ценю понимание психологии и познания по истории культуры. Я думаю, что именно поэтому я и запрятал каталог. Дело в том, что я имею обыкновение одалживать книги этого автора моим знакомым и недавно еще кто-то, возвращая книгу, сказал: «Стиль его на­поминает мне совершенно Ваш стиль, и манера думать та же самая». Гово­ривший не знал, что он во мне затронул этим своим замечанием. Много лет назад, когда я еще был моложе и больше нуждался в поддержке, мне то же самое сказал один старший коллега, которому я хвалил медицинские сочи­нения одного известного автора. «Совершенно Ваш стиль и Ваша манера». Под влиянием этого я написал автору письмо, прося о более тесном обще­нии, но получил от него холодный ответ, которым мне было указано мое ме­сто. Быть может, за этим последним отпугивающим уроком скрываются еще и другие, более ранние, ибо запрятанного каталога я так и не нашел; и это предзнаменование действительно удержало меня от покупки книги, хо­тя действительного препятствия исчезновение каталога и не представило. Я помнил и название книги и фамилию автора.

Фрейд 3. [О забывании] 177

Другой случай заслуживает нашего внимания, благодаря тем услови­ям, при которых была найдена заложенная куда-то вещь. Один молодой че­ловек рассказал мне: «Несколько лет тому назад в моей семье происходи­ли недоразумения, я находил, что моя жена слишком холодна, и, хотя я охотно признавал ее превосходные качества, мы все же относились друг к другу без нежности. Однажды она принесла мне, возвращаясь с прогулки, книгу, которую купила, так как, по ее мнению, она должна была меня заин­тересовать. Я поблагодарил ее за этот знак "внимания", обещая прочесть книгу, положил ее куда-то и не нашел уже больше. Так прошел целый ряд месяцев, в течение которых я при случае вспоминал о затерянной книге и тщетно старался ее найти. Около полугода спустя заболела моя мать, кото­рая живет отдельно от нас и которую я очень люблю. Моя жена оставила наш дом, чтобы ухаживать за свекровью. Положение больной стало серьез­ным, и моя жена имела случай показать себя с лучшей своей стороны. Од­нажды вечером я возвращаюсь домой в восторге от поведения моей жены и полный благодарности к ней, подхожу к моему письменному столу, откры­ваю без определенного намерения, но с сомнамбулической уверенностью оп­ределенный ящик и нахожу в нем сверху давно исчезнувшую заложенную книгу».

Обозревая случаи закладывания вещей, трудно себе, в самом деле, представить, чтобы оно когда-либо происходило иначе, как под влиянием бессознательного намерения.

д) Летом 1901 года я сказал как-то моему другу, с которым находил­ся в тесном идейном общении по научным вопросам: «Эти проблемы нев­роза смогут быть разрешены лишь тогда, если мы всецело станем на почву допущения первоначальной бисексуальности индивида». В ответ я услы­шал: «Я сказал тебе это уже 2,5 года тому назад в Бр., помнишь, во время вечерней прогулки. Тогда ты об этом и слышать ничего не хотел». Непри­ятно, когда тебе предлагают признать свою неоригинальность. Я не мог при­помнить ни разговора, ни этого открытия моего друга. Очевидно, что один из нас ошибся; по принципу cui prodest ошибиться должен был я. И дейст­вительно, в течение ближайшей недели я вспомнил, что все было так, как хо­тел напомнить мне мой друг; я знаю даже, что я ответил тогда: «До этого я еще не дошел, не хочу входить в обсуждение этого». С тех пор, однако, я стал несколько терпимее, когда приходится где-нибудь в медицинской литерату­ре сталкиваться с одной из тех немногих идей, которые связаны с моим именем, причем это последнее не упоминается.

Упреки жене; дружба, превратившаяся в свою противоположность; ошибка во врачебной диагностике; отпор со стороны людей, идущих к той же цели; заимствование идей — вряд ли может быть случайностью, что ряд примеров забывания, собранных без выбора, требует для своего разрешения углубления в столь тягостные темы. Напротив, я полагаю, что любой другой, кто только пожелает исследовать мотивы своих собственных случаев забы­вания, сможет составить подобную же таблицу неприятных вещей. Склон-

12 Зак. 2652

178 Тема 2. Становление предмета психологии

ность к забыванию неприятного имеет, как мне кажется, всеобщий харак­тер, если способность к этому и не одинаково развита у всех. <...>

В то время, когда я работал над этими страницами, со мной произошел следующий, почти невероятный случай забвения. Я просматриваю 1 янва­ря свою врачебную книгу, чтобы выписать гонорарные счета, встречаюсь при этом в рубрике июня месяца с именем М-ль и не могу вспомнить соответ­ствующего лица. Мое удивление возрастает, когда я, перелистывая дальше, замечаю, что я лечил этого больного в санатории и в течение ряда недель я посещал его ежедневно. Больного, с которым бываешь занят при таких ус­ловиях, врач не забывает через каких-нибудь полгода. Я спрашиваю себя: кто бы это мог быть — мужчина, паралитик, неинтересный случай? Наконец, при отметке о полученном гонораре мне опять приходит на мысль все то, что стремилось исчезнуть из памяти. М-ль была 14-летняя девочка, самый замечательный случай в моей практике за последние годы; он послужил мне уроком, который я вряд ли забуду, и исход его заставил меня пережить не один мучительный час. Девочка заболела несомненной истерией, которая под влиянием моего лечения обнаружила быстрое и основательное улучше­ние. После этого улучшения родители взяли от меня девочку; она еще жа­ловалась на боли в животе, которым принадлежала главная роль в общей картине истерических симптомов. Два месяца спустя она умерла от сар­комы брюшных желез. Истерия, к которой девочка была, кроме того, пред­расположена, воспользовалась образованием опухоли как провоцирующей причиной, и я, будучи ослеплен шумными, но безобидными явлениями ис­терии, быть может не заметил первых признаков подкрадывающейся фа­тальной болезни.

Таким образом, даже у здоровых, не подверженных неврозу людей, можно в изобилии найти указания на то, что воспоминания о тягостных впечатлениях и представления о тягостных мыслях наталкиваются на ка­кое-то препятствие. Но оценить все значение этого фактора можно, лишь рассматривая психологию невротиков. Подобного рода стихийное стремле­ние к отпору представлениям, могущим вызвать ощущение неудовольствия, стремление, с которым можно сравнить лишь рефлекс бегства при болезнен­ных раздражениях, приходится отнести к числу главных столпов того ме­ханизма, который является носителем истерических симптомов.<...> Мы видим, что многое забывается по причинам, лежащим в нем же самом, там, где это невозможно, тенденция отпора передвигает свою цель и устраняет из нашей памяти хотя бы нечто иное, не столь важное, но находящееся в ас­социативной связи с тем, что собственно и вызвало отпор.<...>

Совершенно так же, как при забывании имен, может наблюдаться ошибочное припоминание и при забывании впечатлений; и в тех слу чаях, когда оно принимается на веру, оно носит название обмана памя ти.<...> Я приведу случившийся со мной самим своеобразный приме] обмана памяти, на котором можно с достаточной ясностью видеть, Kai

Фрейд 3. [О забывании] 179

этот феномен мотивируется бессознательным вытесненным материа­лом и как он сочетается с этим последним.<...>

В то время, когда я писал позднейшие главы моей книги о толкова­нии снов, я жил на даче, не имея доступа к библиотекам и справочным изданиям, и был вынужден в расчете на позднейшее исправление вносить в рукопись всякого рода указания и цитаты по памяти. В главе о снах наяву мне вспоминалась чудесная фигура бледного бухгалтера из «Набо­ба» Альфонса Доде, в лице которого поэт, вероятно, хотел изобразить свои собственные мечтания.

Мне казалось, что я отчетливо помню одну из тех фантазий, какие вы­нашивал этот человек (я назвал его Mr. Jocelyn), гуляя по улицам Парижа; я начал ее воспроизводить по памяти: как господин Jocelyn смело бросает­ся на улице навстречу понесшейся лошади и останавливает ее; дверцы от­воряются и из экипажа выходит высокопоставленная особа, жмет господи­ну Jocelyn руку и говорит ему: «Вы мой спаситель, я обязана вам жизнью. Что я могу для вас сделать? »

Я утешал себя тем, что ту или иную неточность в передаче этой фан­тазии нетрудно будет исправить дома, имея книгу под рукой. Но когда я пе­релистал «Набоб» с тем, чтобы выправить это место моей рукописи, уже го­товое к печати, я, к величайшему своему стыду и смущению, не нашел там ничего похожего на такого рода мечты Mr. Jocelyn'a, да и этот бедный бух­галтер назывался совершенно иначе: Mr. Joyeuse. Эта вторая ошибка дала мне скоро ключ к выяснению моего обмана памяти. «Joyeuse» — это жен­ский род от слова Joyeux: так именно я должен был бы перевести на фран­цузский язык свое собственное имя Freud. Откуда, стало быть, могла взять­ся фантазия, которую я смутно вспомнил и приписал Доде? Это могло быть лишь мое же произведение, сон наяву, который мне привиделся, но не дошел до моего сознания; или же дошел когда-то, но затем был основательно поза­быт. Может быть, я видел его даже в Париже, где не раз бродил по улицам, одинокий, полный стремления, весьма нуждаясь в помощнике и покровите­ле, пока меня не принял в свой круг Шарко. Автора «Набоба» я неоднократ­но видел в доме Шарко. Досадно в этой истории то, что вряд ли есть еще другой круг представлений, к которому я относился бы столь же враждебно, как к представлениям о протекции. То, что приходится в этой области ви­деть у нас на родине, отбивает всякую охоту к этому, и вообще с моим харак­тером плохо вяжется положение протеже. Я всегда ощущал в нем необы­чайно много склонности к тому, чтобы «быть самому дельным человеком». И как раз я должен был получить напоминание о подобного рода — никог­да, впрочем, не сбывшихся снах наяву! Кроме того, этот случай дает хороший пример тому, как задержанное — при паранойе победно пробивающееся на­ружу — отношение к своему «я» мешает нам и запутывает нас в объектив­ном познании вещей.

180 Тема 2. Становление предмета психологии

Забывание намерений

Ни одна другая группа феноменов не пригодна в такой мере для до­казательства нашего положения о том, что слабость внимания сама по се­бе еще не может объяснить дефектности функции, как забывание намере­ний. Намерение — это импульс к действию, уже встретивший одобрение, но выполнение которого отодвинуто до известного момента. Конечно, в те­чение создавшегося таким образом промежутка времени может произой­ти такого рода изменение в мотивах, что намерение не будет выполнено, но в таком случае оно не забывается, а пересматривается и отменяется. То забывание намерения, которому мы подвергаемся изо дня в день во все­возможных ситуациях, мы не имеем обыкновения объяснять тем, что в со­отношении мотивов появилось нечто новое; мы либо оставляем его про­сто без объяснения, либо стараемся объяснить психологически, допуская, что ко времени выполнения уже не оказалось потребного для действия внимания, которое, однако, было необходимым условием для того, чтобы само намерение могло возникнуть, и которое, стало быть, в то время име­лось в достаточной для совершения этого действия степени. Наблюдение над нашим нормальным отношением к намерениям заставляет нас от­вергнуть это объяснение как произвольное. Если я утром принимаю ре­шение, которое должно быть выполнено вечером, то возможно, что в тече­ние дня мне несколько раз напоминали о нем; но возможно также, что в течение дня оно вообще не доходило больше до моего сознания. Когда приближается момент выполнения, оно само вдруг приходит мне в голову и заставляет меня сделать нужные приготовления, для того чтобы испол­нить задуманное. Если я, отправляясь гулять, беру с собой письмо, кото­рое нужно отправить, то мне, как нормальному и не нервному человеку, нет никакой надобности держать его всю дорогу в руке и высматривать все время почтовый ящик, куда бы его можно было опустить; я кладу письмо в карман, иду своей дорогой и рассчитываю на то, что один из бли­жайших почтовых ящиков привлечет мое внимание и побудит меня опус­тить руку в карман и вынуть письмо. Нормальный образ действия чело­века, принявшего известное решение, вполне совпадает с тем, как держат себя люди, которым было сделано в гипнозе так называемое «послегип-нотическое внушение на долгий срок». Обычно этот феномен изобража­ется следующим образом: внушенное намерение дремлет в данном чело­веке, пока не подходит время его выполнения. Тогда оно просыпается и заставляет действовать.

В двоякого рода случаях жизни даже и профан отдает себе отчет в том, что забывание намерений никак не может быть рассматриваемо как элементарный феномен, не поддающийся дальнейшему разложению, и что оно дает право умозаключить о наличности непризнанных мотивов. Я имею в виду любовные отношения и военную дисциплину. Любовник, опоздав­ший на свидание, тщетно будет искать оправданий перед своей дамой в том,

Фрейд 3. [О забывании] 181

что он, к сожалению, совершенно забыл об этом. Она ему непременно отве­тит: «Год тому назад ты бы не забыл. Ты меня больше не любишь». Если бы он даже прибег к вышеприведенному психологическому объяснению и пожелал бы оправдаться множеством дел, он достиг бы лишь того, что его дама, став столь же проницательною, как врач при психоанализе, возразила бы: «Как странно, что подобного же рода деловые препятствия не случались раньше». Конечно, и она тоже не подвергает сомнению возможность того, что он действительно забыл; она полагает только, и не без основания, что из ненамеренного забвения можно сделать тот же вывод об известном неже­лании, как и из сознательного уклонения.

Подобно этому на военной службе различие между упущением по забывчивости и упущением намеренным принципиально игнорируется — и не без основания. Солдату нельзя забывать ничего из того, что требует от него служба.

Служение женщине, как и военная служба, требует, чтобы ничто, от­носящееся к ним, не было забываемо, и дает, таким образом, повод пола­гать, что забвение допустимо при неважных вещах; при вещах важных оно служит знаком того, что к ним относятся легко, стало быть, не при­знают их важности. И действительно, наличность психической оценки здесь не может быть отрицаема. Ни один человек не забудет выполнить действий, представляющихся ему самому важными, не навлекая на себя подозрения в душевном расстройстве. Наше исследование может поэто­му распространяться лишь на забывание более или менее второстепенных намерений; совершенно безразличным не может считаться никакое наме­рение, ибо тогда оно, наверное, не возникло бы вовсе.

Так же как и при рассмотренных выше расстройствах функции, я и здесь собрал и попытался объяснить случаи забывания намерений, которые я наблюдал на себе самом; я нашел при этом, как общее прави­ло, что они сводятся к вторжению неизвестных и неприязненных моти­вов, или, если можно так выразиться, к встречной воле. В целом ряде по­добных случаев я находился в положении, сходном с военной службой, испытывал принуждение, против которого еще не стал сопротивляться, и демонстрировал против него своей забывчивостью. В силу мучительных переживаний, которые мне пришлось испытать в связи с этим, я не спосо­бен выражать свое участие, когда это приходится по необходимости делать в утрированной форме, ибо употребить выражение, действительно отве­чающее той небольшой степени участия, которое я испытываю, — непо­зволительно. С тех пор как я убедился в том, что не раз принимал мни­мые симпатии других людей за истинные, меня возмущают эти условные выражения сочувствия, хотя, с другой стороны, я понимаю их социальную полезность. Соболезнование по случаю смерти изъято у меня из этого двойственного состояния; раз решившись выразить его, я уже не забываю сделать это. Там, где импульс моего чувства не имеет отношения к обще­ственному долгу, он никогда не подвергается забвению.

182 Тема 2. Становление предмета психологии

Столкновением условного долга с внутренней оценкой, в которой сам себе не признаешься, объясняются также и случаи, когда забываешь совер­шить действия, обещанные кому-нибудь другому в его интересах. Здесь не­изменно бывает так, что лишь обещающий верит в смягчающую вину за­бывчивость, в то время как просящий, несомненно, дает себе правильный ответ: он не заинтересован в этом, иначе он не позабыл бы. Есть люди, ко­торых вообще считают забывчивыми и потому извиняют, подобно близору­ким, которые не кланяются на улице. Такие люди забывают все мелкие обе­щания, не выполняют данных им поручений, оказываются таким образом в мелочах ненадежными и требуют при этом, чтобы за эти мелкие прегре­шения на них не были в претензии, т.е. чтобы не объясняли их свойствами характера, а сводили к органическим способностям. Я сам не принадлежу к числу этих людей и не имел случая проанализировать поступки кого-ли­бо из них, чтобы в выборе объектов забвения найти его мотивировку; но по аналогии невольно напрашивается предположение, что здесь мотивом, ути­лизирующим конституциональный момент, для своих целей является не­обычно крупная доля пренебрежения к другому человеку.

В других случаях мотивы забвения не так легко обнаруживаются и, раз будучи найдены, возбуждают немалое удивление. Так, я заметил в преж­ние годы, что при большом количестве визитов к больным, я если забываю о каком-нибудь визите, то лишь о бесплатном пациенте или посещении коллегии. Это было стыдно, и я приучил себя отмечать себе еще утром предстоящие в течение дня визиты. Не знаю, пришли ли другие врачи тем же путем к этому обыкновению. Но начинаешь понимать, что заставляет так называемого неврастеника отмечать у себя в пресловутой «записке» все то, что он собирается сообщить врачу. Объясняют это тем, что не питают до­верия к репродуцирующей способности своей памяти. Конечно, это верно, но дело происходит обыкновенно следующим образом. Больной чрезвычайно обстоятельно излагает свои жалобы и вопросы; окончив, делает минутную паузу, затем вынимает записку и говорит, извиняясь: «Я записал себе здесь кое-что, так как я все позабываю». Обычно он не находит в записке ничего нового. Он повторяет каждый пункт и отвечает на него сам: «Да, об этом я уже спросил». По-видимому, он лишь демонстрирует своей запиской один из своих симптомов: то именно обстоятельство, что его намерения часто рас­страиваются в силу вторжения темных мотивов.

Я коснусь дефектов, которыми страдает большинство взрослых здоро­вых людей, которых я знаю, если признаюсь, что я сам, особенно в прежние годы, очень легко и на очень долгое время забывал возвращать одолженные книги или, что мне с особенной легкостью случалось, в силу забывчивости, откладывать уплату денег. Недавно я ушел как-то утром из табачной лав­ки, в которой сделал себе свой запас сигар на этот день, не расплатившись. Это было совершенно невинное упущение, потому что меня там знают и я могу поэтому ожидать, что на следующий день мне напомнят о долге. Но во­обще, что касается таких тем, как деньги и собственность, то даже у так на-

Фрейд 3. [О забывании] 183

зываемых порядочных людей можно легко обнаружить следы некоторого двойственного отношения к ним. Та примитивная жадность, с какой груд­ной младенец стремится овладеть всеми объектами (чтобы сунуть их в рот), быть может, вообще лишь в несовершенной степени парализовалась куль­турой и воспитанием.

Боюсь, что со всеми этими примерами я впал прямо-таки в баналь­ность. Но я только могу радоваться, если наталкиваюсь на вещи, которые все знают и одинаковым образом понимают, ибо мое намерение в том и заключается, чтобы собирать повседневные явления и научно использо­вать их. Я не могу понять, почему той мудрости, которая сложилась на почве обыденного жизненного опыта, должен быть закрыт доступ в круг приобретений науки. Не различие объектов, а более строгий метод их ус­тановления и стремление к всеобъемлющей связи составляют существен­ный порядок научной работы.

По отношению к намерениям, имеющим некоторое значение, мы в общем нашли, что они забываются тогда, когда против них восстают тем­ные мотивы. По отношению к намерениям меньшей важности обнаружи­вается другой механизм забывания: встречная воля переносится на дан­ное намерение с чего-либо другого в силу того, что между этим «другим» и содержанием данного намерения установилась какая-либо внешняя ас­социация. Сюда относится следующий пример. Я люблю хорошую про­пускную бумагу и собираюсь сегодня после обеда, идя во внутреннюю часть города, закупить себе новый запас. Однако в течение четырех дней подряд я об этом забываю, пока не задаю себе вопроса о причине этого. Нахожу ее без труда, вспомнив, что если в письме обозначаю пропускную бумагу словом «Loschpapier», то говорю я обыкновенно «Fliesspapier». «Fliess» же — имя одного из моих друзей в Берлине, подавшего мне в эти дни повод к мучительным мыслям и заботам. Отделаться от этих мыс­лей я не могу, но склонность к отпору проявляется, переносясь вследст­вие созвучия слов на безразличное и потому менее устойчивое намерение.

В следующем случае отсрочки непосредственная встречная воля сов­падает с более определенной мотивировкой. Я написал небольшую статью о сне, резюмирующую мое «Толкование снов». Г.Бергман посылает мне из Висбадена корректуру и просит ее просмотреть немедленно, так как хочет издать этот выпуск еще до рождества. В ту же ночь я выправляю коррек­туру и кладу ее на письменный стол, чтобы взять с собой утром. Утром я, однако, забываю о ней и вспоминаю лишь после обеда при виде бандероли, лежащей на моем столе. Точно так же забываю я о корректуре и после обе­да вечером и на следующее утро; наконец, я беру себя в руки и на следую­щий день после обеда опускаю ее в почтовый ящик, недоумевая, каково мог­ло бы быть основание этой отсрочке. Очевидно, я ее не хочу отправить, не знаю только почему. Во время этой же прогулки я отправляюсь к своему венскому издателю, который издал также и мое «Толкование снов», делаю у него заказ и вдруг, как бы под влиянием какой-то внезапной мысли, го-

184 Тема 2. Становление предмета психологии

ворю ему: «Вы знаете, я написал "Толкование снов" вторично» — «О, я про­сил бы вас тогда...» — «Успокойтесь, это лишь небольшая статья для изда­ния "Lowenfeld-Kurella"». Он все-таки был недоволен, боялся, что статья эта повредит сбыту книги. Я возражал ему и, наконец, спросил: «Если бы я об­ратился к вам раньше, вы бы запретили мне издать эту вещь?» — «Нет, ни в коем случае». Я и сам думаю, что имел полное право так поступить, и не сделал ничего такого, что не было бы принято; но мне представляется бес­спорным, что сомнение, подобное тому, какое высказал мой издатель, было мотивом того, что я оттягивал отправку корректуры.<...>

По-немецки есть поговорка, выражающая ходячую истину, что забы­вание чего-нибудь никогда не бывает случайным.

Забывание объясняется иногда также и тем, что можно было бы на­звать «ложным намерением». Однажды я обещал одному молодому авто­ру дать отзыв о его небольшой работе, но в силу внутренних, неизвестных мне противодействий все откладывал, пока наконец, уступая его настоя­ниям, не обещал, что сделаю это в тот же вечер. Я действительно имел вполне серьезное намерение так и поступить, но забыл о том, что на тот же вечер было назначено составление другого, неотложного отзыва. Я по­нял, благодаря этому, что мое намерение было ложно, перестал бороться с испытываемым мной противодействием — и отказал автору.