Телеологическое значение забот о своей личности.

На основании биологических принципов легко показать, почему мы были наделены влечениями к самосохране-' нию и эмоциями довольства и недовольства собой. <...> Для каждого человека прежде всего его собственное тело, затем его ближайшие друзья и, наконец, духовные склонности должны являться в высшей степени ценными объектами. Начать с того, что каждый человек, чтобы существовать, должен иметь известный минимум эгоизма в форме инстинктов телесного самосохранения. Этот минимум эгоизма должен служить подкладкой для всех дальнейших сознательных актов, для самоотречения и еще более утонченных форм эгоизма. Если не прямо, то путем переживания приспособленнейшего все духи при-выкли принимать живейший интерес в участии своих телесных оболочек, хотя и независимо от интереса к чистому «я», интереса, которым они также обладают.

Нечто подобное можно наблюдать и по отношению к судьбам нашей личности в воображении других лиц. Я бы теперь не существовал, если бы не научился пони-' мать одобрительные или неодобрительные выражения лиц, среди которых протекает моя жизнь. Презрительные же взгляды, которые окружающие меня люди бросают друг на друга, не должны производить на меня особенно сильного впечатления. Мои духовные силы также должны интересовать меня более, чем духовные силы окружающих, и на том же основании. Меня бы не было в той среде, где я теперь нахожусь, если бы я не влиял культурным образом на других и не оказывал бы им поддержки. При этом закон природы, научивший меня однажды дорожить людскими отношениями, с тех пор навсегда заставляет меня дорожить ими.

Телесная, социальная и духовная личности образуют естественную личность. Но все они являются, собственно говоря, объектами мысли, которая во всякое время совершает свой процесс познания; поэтому при всей правильности эволюционной и биологической точек зрения нет оснований думать, почему бы тот или другой объект не мог первичным инстинктивным образом зародить в нас страсть или интерес. Явление страсти по происхождению и сущности всегда одно и то же, независимо от конечной цели; что именно в данном случае является

объектом наших стремлений — это дело простого факта. Я могу в такой же степени и так же инстинктивно быть увлечен заботами о физической безопасности моего соседа, как и моей собственной телесной безопасности. Это и наблюдается на наших заботах о теле собственных детей. Единственной помехой для чрезмерных проявлений неэгоистических интересов является естественный отбор, который искореняет все то, что было бы вредным для особи и для ее вида. Тем не менее многие из подобных влечений остаются неупорядоченными, например половое влечение, которое в человечестве проявляется, по-видимому, в большей степени, чем это необходимо; наряду с этим еще остаются наклонности (например, наклонность к опьянению алкоголем, любовь к музыке, пению), влечения, не поддающиеся никаким утилитарным объяснениям. Альтруистические и эгоистические инстинкты, впрочем, координированы. Стоят они, насколько мы можем судить, на том же психологическом уровне. Единственное различие между ними в том, что так называемые эгоистические инстинкты гораздо многочисленнее.

Итог. Следующая таблица может служить итогом сказанного выше. Эмпирическая жизнь нашей личности может быть подразделена следующим образом.

Материальная

Социальная

Духовная

Самосо	Телесные по	Желание нравить	Интеллектуаль
хранение	требности и	ся, быть замечен	ные, моральные и
	инстинкты.	ным и т. д.	религиозные
	Любовь к на-	Общительность,	стремления, доб
	рядам, фран	соревнование, за	росовестность
	товство, умение	висть, любовь, че
	приобретать	столюбие и т. д.
	средства, со
	здавать себе
	обстановку
Само	Личное тщесла	Социальная и се	Чувство нравст
оценка	вие, скром	мейная гордость,	венного и умст
	ность.	тщеславие, погоня	венного превосход
	Гордое созна	за модой; прини	ства, чистоты
	ние обеспечен	женность, стыд и	и т. д., чувство
	ности, страх	т. д.	вины
	бедности

 

7*

Б. Познающий элемент в личности

Сравнительно с эмпирической личностью, чистое Ego представляет гораздо более сложный предмет для исследования. «Я» есть то, что в каждую данную минуту сознает, между тем как эмпирическая личность есть только одна из сознаваемых объектов. Другими словами, чистое «я» есть мыслящий субъект. Немедленно возникает вопрос: что такое этот «мыслящий субъект»? Является он одним из преходящих состояний сознания или чем-то более глубоким и неизменным? Текучесть нашего сознания представляет саму воплощенную изменчивость. Между тем всякий из нас добровольно рассматривает свое «я» как нечто постоянное, неизменяющееся. Это обстоятельство побудило большую часть философов предполагать за изменчивыми состояниями сознания существование некоторого неизменного субстрата, деятеля, который и вызывает такие изменения. Этот деятель и есть мыслящий субъект. То или другое частное состояние сознания является простым орудием, средством в его руках. Душа, дух, трансцендентальное «я» — вот разнородные названия для этого наименее изменчивого субъекта мысли. Не подвергая пока этих понятий анализу, постараемся определить как можно точнее понятие изменчивого состояния сознания.

Единство в изменчивости сознания. Уже говоря об измерении ощущений с точки зрения Фехнера, мы видели, что нет никаких оснований считать их сложными. Но что верно об ощущениях простейших качеств, то распространяется и на мысли о сложных предметах, состоящих из многих частей. Это положение идет, к сожалению, вразрез с широко распространенным предрассудком и потому требует более подробных доказательств. С точки зрения здравого смысла, равно как и с точки зрения почти всех психологических школ, не вызывает сомнения тот факт, что мысль слагается ровно из стольких идей, сколько в объекте мысли элементов, причем эти идеи бывают, по-видимому, смешаны, но в сущности они раздельны. «Не представляет никаких затруднений допустить, что ассоциация объединяет идей неопределенного числа индивидов в одну сложную идею,— говорит Дж. Милль,— ибо это общеизвестный факт. Разве у нас нет идеи «армия»? И разве эта идея не есть комплекс идей неопределенного числа людей?».

Можно привести множество подобных цитат, и читатель с первого взгляда, пожалуй, готов склониться в их пользу. Предположим, он думает: «На столе лежит колода карт». Если он станет размышлять сам с собой, то ему придут в голову примерно следующие соображения: «Разве я не думаю о колоде карт? Разве идея карт не заключается в идее колоды? Разве я не думаю в то же время о столе, наконец, о ножках стола? Разве моя мысль не заключает в себе частью идею колоды и частью идею стола? Далее, разве с каждой частью колоды не связана идея части каждой карты, а с идеей части стола идея части каждой ножки? Разве каждая из этих частей не есть идея? Но в таком случае разве моя мысль не есть некоторый комплекс идей, из которых каждая соответствует некоторому познаваемому элементу?»

Удивительно неосновательны подобные соображения, хотя бы они и казались заслуживающими одобрения. Представляя комплекс идей, из которых каждая выражает известный элемент воспринимаемого факта, мы не представляем себе ничего такого, что давало бы нам знание о целом факте сразу. Согласно разбираемой гипотезе комплекса идей, идея, которая, например, сообщает нам знание о пиковом тузе, должна быть непричастна к идее ножки стола, ибо в силу данной гипотезы знание последнего факта нуждается в особой специальной идее; то же следует распространить и на все остальные идеи, из которых каждая окажется чуждой содержанию другой. И тем не менее фактически человеческий ум, познавая карты, познает и стол, и его ножку, все эти вещи познаются им в известных отношениях друг к другу и притом сразу. Наши понятия об отвлеченных числах (8, 4, 2) являются для познающего ума такими же единичными ощущениями, как и поня,тие единицы. Идея пары не есть пара идей. Читатель, быть может, спросит меня: «Разве вкус лимонада не равен вкусу лимона плюс вкус сахара?» Нет, возражу я на это, нельзя смешивать сочетание веществ с сочетанием ощущений. Физический лимонад состоит из лимона и сахара, но вкус его не есть простая сумма вкусов сахара и лимона, ибо, конечно, во вкусе лимонада вы всего меньше найдете вкус чистой лимонной кислоты, с одной стороны, и вкус сахарной сладости — с другой. Этих вкусов совершенно нет в лимонаде. Есть в лимонаде вкус, напоминающий до известной степени и ли-

мои, и сахар, но этот вкус представляет во всяком случае своеобразное состояние сознания.

Раздельные состояния сознания не могут смешиваться. Мысль, будто наши идеи суть лишь сочетания более мелких элементов сознания, не только невероятна — она заключает в себе логическую невозможность. Высказывающие эту мысль упускают из виду характернейшие черты, какие нам известны относительно сочетаний.

Все известные нам комбинации представляют собой результат воздействий, оказываемых единицами (которые мы называем входящими в комбинации) на некоторую сущность, отличающуюся от них самих. Без этого представления посредующего фактора понятие комбинации не имеет смысла.

Другими словами, сущности (назовете ли вы их силами, материальными частицами или психическими элементами) не могут слагаться сами по себе друг с другом в нечто качественно новое, как бы ни было велико их число. Каждое в сумме или остается тем, чем оно было, и сумма кажется существующей сама по себе только для постороннего зрителя, который упустил из виду составляющие элементы и рассматривает ее непосредственно, лишь как таковую, или же сумма может существовать в виде фактора, действующего на какуюнибудь другую сущность, внешнюю по отношению к ней. Мы говорим, что На и О дают воду и тем самым проявляют новые свойства, но эта вода есть не что иное, как прежние атомы в новом расположении: Н— О — Н; новые свойства заключаются только в комбинированном действии, производимом атомами в их новом расположении (в виде воды) на внешнюю среду, например на наши органы чувств и на различные реагенты, в которых проявляются химические свойства воды. Совершенно таким же образом силы многих людей суммируются, когда они все вместе тянут за веревку, силы множества мышечных волокон суммируются, прилагаясь к одному сухожилию.

В параллелограмме сил не силы слагаются в равнодействующую — диагональ, но тело, на которое они действуют, перемещается по направлению равнодействующей. Равным образом и музыкальные звуки не сочетаются сами по себе в консонансы или диссонансы. Консонансы и диссонансы суть названия для комбинированных воздействий звуков на внешнюю среду-ч на ухо.

Когда за элементарные единицы принимают ощущения, то суть дела остается неизменной. Возьмите сотню их, смешайте, соедините как можно теснее (если это может что-нибудь значить) — и все же каждое ощущение останется тем же, чем оно было, замкнутым само в себе, слепым, чуждым по отношению к другим ощущениям и к их значению. Образовав подобную группу из 100 ощущений, мы получим некоторое 101-е ощущение, возникнет новый акт сознания, обнимающий группу как таковую и представляющий совершенно новый факт. В силу какого-нибудь курьезного закона природы 100 первоначальных ощущений в отдельности могли бы предварять их творческий синтез (мы ведь часто знакомимся со слагаемыми элементами, прежде чем встретим их объединенными в сумму), но реального тождества между ними и их суммой и наоборот нет;

нельзя вывести одно из другого или в сколько-нибудь понятном смысле говорить об эволюции суммы из совокупности слагаемых.

Возьмем какую-нибудь фразу из 12 слов и распределим эти слова по одному между 12 лицами, поставим их в ряд или соберем в тесную группу — и пусть каждое лицо мысленно произносит свое слово с наивозможно большей напряженностью, и все-таки никому не придет в голову целая фраза. Правда, мы говорим о «духе века», о «народном чувстве» и, вообще, различным образом олицетворяем «общественное мнение». Но нам хорошо известен этот условный способ выражения, и мы никогда не помышляем о том, чтобы «дух», «мнение» или «чувство» откосились к некоторому добавочному собирательному сознанию, а не служили для обозначения совокупности сознании отдельных индивидов, обозначаемой словами «век», «народ», «общество».

Отдельные сознания не сливаются в высшее сложное сознание. Этот факт всегда служил в психологии неотразимым доводом спиритуалистов против сторонников ассоцианизма. Последние утверждают, что ум состоит из множества отдельных идей, ассоциированных в одну. «Есть,— говорят они,— в нашем сознании идея а и идея е. Значит, есть также идея а и в, взятых вместе, т. е. а+е». Говорить так — все равно что утверждать, будто в алгебре квадрат й+квадрат в==квадрату (а+в), т. е. (^^^(а^^^аг-^а+б²]. Подобное утверждение — очевидная нелепость. Идея а-г-идея в не тождественны с идеей а+е; здесь — одна идея, там —

две; в последнем случае то, что познаета, познает также и в; в первом случае нечто, познающее а, преднамеренно означено не знающим в. Короче говоря, две идеи в силу законов логики никогда не могут выражаться одной идеей. Если какая-нибудь идея (например, идея а+б) следует в опыте за двумя раздельными идеями (а и е), то мы должны ее считать продуктом позднейших особых факторов сравнительно с факторами, вызвавшими на свет существование предшествовавших идей айв.

Впрочем, если вообще допускать существование потока сознания, то всего проще было бы предположить, что существующие идеи всегда сознаются как отдельная струя этого потока. При восприятии множества объектов ,в мозгу могут протекать многочисленные процессы. Но психическое явление, относящееся к этим многочисленным процессам, представляет одно цельное устойчивое или преходящее состояние сознания, воспринимающего разнородные объекты.

Душакак комбинирующее начало. Представители спиритуализма в философии всегда были склонны утверждать, что одновременно познаваемые (разнородные) объекты познаются чем-то, причем это нечто, по словам этих философов, не есть чисто переходящая мысль, но некоторая простая и неизменяющаяся духовная сущность, на которую воздействуют, сочетаясь, многочисленные идеи. В данном случае для нас безразлично, будем ли мы называть эту сущность «душой», «духом» или «я»,— ее главнейшей функцией все же окажется роль комбинирующей среды. В душе мы встретим носителя познания, отличающегося от того потока, в котором, как мы выше указали, таинственный процесс познания мог совершаться с такой простотой. Кто же на самом деле является познающим субъектом:

неизменная духовная сущность или преходящее состояние сознания? Если бы мы имели иные, до сих пор еще не предусмотренные основания для допущения души в нашу психологию, то в силу этих оснований она, может быть, оказалась бы также и познающим субъектом. <...> Вполне объяснить допущение души невозможно, но оно может фигурировать в психологии лишь как первичный, неразложимый далее факт.

Но имеются другие мотивы в пользу допущения души в психологии, важнейший из них — это чувство личного тождества.

Чувство личного тождества. В предшествующей главе мы показали, что мысли, существование которых достоверно, не носятся беспорядочно в нашей голове, но кажутся принадлежащими тому, а не другому определенному лицу. Каждая мысль среди множества других может отличить родственную от чуждых ей. Родственные мысли как будто живо чувствуют свое родство, чего вовсе нельзя сказать про мысли, чуждые одна другой;

в результате моя вчерашняя личность чувствуется тождественной с моей личностью, умозаключающей в данную минуту. Как чисто субъективное явление, это суждение не представляет ничего особенно таинственного. Оно принадлежит к большому классу суждений о тождестве, и нисколько не более замечательно выражение мысли о тождестве в первом лице, чем во втором или третьем; умственный процесс представляется по существу тождественным, скажу ли я: «Я тождествен с моей личностью в прошедшем» или: «Это перо то же, каким оно было и вчера». Одно так же легко думать, как и противоположное. Весь вопрос в том, будет ли подобное суждение правильным. Имеет ли место тождество в данном случае на самом деле?

Тождество в личности как познаваемом элементе.Если в суждении «Моя личность тождественна с моей вчерашней личностью» мы будем понимать личность в широком смысле слова, то, очевидно, что во многих отношениях она является не тождественной. Как конкретная личность, я отличаюсь от того, чем я был: тогда я был, например, голоден, а теперь сыт; тогда гулял — теперь отдыхаю; тогда я был беднее — теперь богаче;

тогда моложе — теперь старше и т. д. И тем не менее в других отношениях, которые мы можем признать наиболее существенными, я не изменился. Мое имя, моя профессия, мои отношения к окружающим остались теми же; мои способности и запас памяти не изменились с тех пор заметным образом. Кроме того, моя тогдашняя и теперешняя личности непрерывны; изменения там происходили постепенно и никогда не касались сразу всего моего существа.

Таким образом, мое личное тождество с самим собой по характеру решительно ничем не отличается от тождества, устанавливаемого между какими-нибудь вещественными агрегатами. Это — умозаключение, основанное или на сходстве в существенных чертах, илинанепрерывности сравниваемых явлений. Термин

тождество личности должен иметь только то значение, которое гарантируется указанными основаниями; его не следует понимать в смысле абсолютного, метафизического единства, в котором должны стушеваться все различия. Личность в ее настоящем и прошедшем лишь постольку тождественна, поскольку в ней действительно есть тождественность — не более. Ее тождество — родовое. Но это родовое тождество существует со столь же реальными родовыми особенностями, и если с одной точки зрения я представляю одну личность, то с другой я с таким же основанием могу считаться многими личностями.

То же можно сказать и о признаке непрерывности} он сообщает личности только единство «сплошности», цельности, некоторое вполне определенное эмпирическое свойство — и ничего более.

Тождество в личности как познающем элементе.Всё, что до сих пор говорилось, относилось к личности как познаваемому элементу в сознании. В суждении «Я тождествен с самим собой» мы понимали «я» в широком смысле слова, как конкретную личность. Теперь попробуем рассматривать «я» с более узкой точки зрения, как познающий субъект, как то, к чему относятся и чем познаются все конкретные свойства личности. Разве в таком случае не окажется, что «я» в различные промежутки времени абсолютно тождественно? Нечто, постоянно выходящее из своих пределов настоящего, сознательно присваивающее себе личность прошедшего и исключающее из себя то, что не принадлежит последней как чуждое, разве это нечто не представляет собой некоторого постоянного неизменного принципа духовной деятельности, который всегда и везде тождествен с самим собой?

В области философии и в обыденной жизни господствующим ответом на этот вопрос является утвердительный ответ; и тем не менее эту мысль трудно оправдать, подвергнув ее логическому анализу. Если бы не существовало преходящих состояний сознания, тогда действительно мы могли бы предположить, что неизменный, абсолютно тождественный сам с собою принцип является в каждом из нас непрестанно мыслящим субъектом. Но если признать отдельные состояния сознания за реальные факты, то нет надобности предполагать никакого субстанционального тождества для познающего субъекта.

Вчерашние и сегодняшние состояния сознания пе име* ют никакого субстанционального тождества, ибо в то время, как одни из них здесь, налицо, другие безвозвратно умерли, исчезли. Их тождество — функциональное, так как те и другие познают те же объекты, и поскольку прошлое моей личности является одним из этих объектов, постольку они тождественным образом к нему относятся, благоволя к нему, называя его своим и противопоставляя его всем другим познаваемым вещам. Это функциональное тождество личности представляется нам единственным видом тождества, которое необходимо допустить, исходя из фактов опыта. Ряд лиц с совершенно одинаковым по содержанию прошлым являются совершенно адекватными носителями того эмпирического тождества личности, которое в действительности имеет каждый из нас. Психология, как естественная наука, должна допустить существование потока психических состояний, совершенно аналогичного подобным же процессам мысли у последовательного ряда лиц, и притом потока таких душевных состояний, из которых каждое связано со сложными объектами познания, переживает по отношению к ним различные эмоции и делает между ними известный выбор.

Из всего сказанного логически вытекает следующее:

психология имеет дело только с теми или другими состояниями сознания. Доказывать существование души — дело метафизики или богословия, но для психологии такая гипотеза субстанционального принципа единства излишня.

Как наше «я» присваивает себе содержание личности. Но почему же каждое последовательное состояние сознания присваивает себе прошедшее содержание личности? Выше я упомянул о том, что мой минувший жизненный опыт представляется мне в таком симпатичном свете, в каком мне никогда не является минувший опыт других. Постараемся найти для этого надлежащее объяснение. Моя настоящая личность ощущается мною с оттенком родственности и теплоты. В этом случае есть тяжелая теплая масса моего тела, есть и ядро моей духовной личности — чувство внутренней активности. Без одновременного сознания этих двух объектов для нас невозможно реализовать настоящую личность.

Всякий предмет, находящийся в отдалении, если он удовлетворяет этим условиям, будет сознаваться нами с таким же чувством теплоты и родственности.

Но какие отдаленные объекты действительно удовлетворяют этому условию? Очевидно, те, и только те, которые удовлетворяли этому условию прежде, во время их существования. Их мы будем всегда вспоминать с чувством живейшей симпатии; к ним, может быть, еще снова будут склоняться на самом деле импульсы нашей внутренней активности. Естественным следствием этого будет то, что мы станем ассимилировать минувшие состояния нашего сознания друг с другом и с теперешним чувством симпатии и интимности в нашей личности и в то же время отделять их в виде группы от посторонних объектов, не удовлетворяющих этому условию совершенно так же, как американский скотовод, выпустив на зиму табуны и стада пастись на какую-нибудь широкую западную прерию, весной, при появлении скупщика, из массы животных, принадлежащих различным лицам, выбирает и сортирует принадлежащих ему и имеющих особый знак.

Нечто совершенно аналогичное представляет для нас наш минувший опыт. Опыт других людей, как бы много я ни знал о нем, всегда лишен того живого клейма, которым обладают объекты моего собственного прошедшего опыта. Вот почему Петр, проснувшись в одной постели с Павлом и вспоминая то, о чем они думали оба перед сном, присваивает себе и отождествляет симпатичные идеи как свои и никогда не чувствует наклонности смешать их с холодными и бледными образами, в которых ему представляется душевная жизнь Павла. Такая ошибка столь же невозможна, как невозможно смешать свое тело, которое видишь и чувствуешь, с телом другого человека, которое только видишь. Каждый из нас, проснувшись, говорит: «Вот опять здесь моя прежняя личность»,— так же как он мог бы сказать:

«Вот опять здесь прежняя кровать, прежняя комната, прежний мир»,

Подобным же образом в часы нашего бодрствования, несмотря на то что одно состояние сознания умирает, постоянно заменяясь другим, все же это другое состояние сознания среди познаваемых объектов находит своего предшественника и, усматривая в нем описанным выше образом неостывшую живость, благоволит к нему, говоря: «Ты мое, ты—часть того же сознания, что и я». Каждая позднейшая мысль, обнимая собой и познавая предшествующие мысли, является конечным преемником и обладателем их содержания. По словам

Канта, здесь совершается нечто аналогичное тому, как если бы упругие шары были одарены не только движением, но и осознаванием этого движения и первый шар сообщал свое движение и осознавание его второму, который сообщал бы и то и другое вместе со своим осознаванием и движением третьему, пока, наконец, последний шар не заключал бы в себе все, сообщенное другими, и не осознавал бы все это как свое собственное.

Благодаря подобному фокусу, когда зарождающаяся мысль немедленно подхватывает исчезающую и присваивает себе ее содержание, в нашем сознании образуется связь между отдаленнейшими элементами нашей личности. Кто обладает последним по времени элементом сознания, обладает и предпоследним, ибо обладающий обладателем обладает и обладаемым. Невозможно указать никаких черт в личном тождестве, существование которых можно было бы доказать опытным путем и которые не были бы нами выше указаны; невозможно представить себе, как трансцендентальный принцип единства (если бы он был в данном случае налицо) мог бы ради известной цели объединить материал или познаваться не в качестве продукта потока сознания, в котором каждая последующая часть познает и, познавая, охватывает и присваивает себе все предшествовавшее, являясь представителем всего прошлого потока, с которым ее нельзя (реально) отождествлять.

Измененияи раздвоения личности. Личность, как и всякий другой агрегат, при росте изменяется. Преходящие состояния сознания, которые должны были бы сохранять сознание тождества личности с протекшими ранее процессами мысли, уклоняются от своей обязанности, теряя большие промежутки в прошлом из своего поля зрения и представляя другие части в неправильном порядке. Тождество личности, которое мы заключаем в себе при созерцании какой-нибудь длинной процессии, может, в сущности, быть лишь медленным изменением этой личности, в котором, однако, задерживаются некоторые общие элементы. Самый общий элемент личности, и притом самый однообразный,— это обладание общей памятью.

Человек в зрелом возрасте может резко отличаться от себя же самого в юности, но оба они, обращая мысленный взор к тому же детству, называют это детство своим. Таким образом, тождество между нашим «я» и нашей личностью относительно; в итоге это тождество

является совершенно таким же, какое найдет в группе тех же воспринимаемых нами объектов и посторонний наблюдатель. Мы часто говорим о человеке: «Он так изменился, что его трудно узнать»; несколько реже люди сами дают о себе подобный отзыв. Перемены в личности, подмечаемые нашим «я» или внешним наблюдателем, могут быть в одном случае резкими, в другом — едва заметными. Рассмотрим их подробнее. Изменения личности могут быть подразделены на два больших класса: 1) изменения памяти и 2) изменения настоящей личности, телесной и духовной.

1. Изменения памяти так обыденны, что о них нам нет надобности говорить. Они представляют нормальное явление жизни, особенно в годы развития, и личность человека, слагаясь, переживает изменения pari passu (равномерно) одновременно с исчезновением фактов из памяти. Воспоминания о снах и фактах, пережитых в гипнотическом состоянии, редко сохраняются.

О&маны памяти также довольно часты, и своим появлением они искажают состав нашей личности. Многие, вероятно, сомневаются относительно подлинности фактов, приписываемых их прошлому. Быть мржет, они были очевидцами чего-нибудь, говорили что-нибудь, но, быть может, это все им только привиделось или пригрезилось. Содержание сновидений часто переплетается причудливым образом с содержанием действительной жизни.

Наиболее обыденным источником ложной памяти являются наши сообщения другим лицам о нашем прошедшем опыте. В таких сообщениях мы стараемся придать подлинным фактам более простой и более интересный характер. Мы говорим, скорее, о том, что могло бы быть нами сказано или сделано, чем о том, что нами сказано или сделано на самом деле. В начале рассказа мы вполне сознаем различие между возможным и действительно бывшим. Но в ходе повествования фикции воображения вытесняют из памяти подлинные факты, водворяются в ней и начинают всецело господствовать. Таков обширный источник ложных судебных показаний. В рассказах о чудесном повествование часто вступает на ложную дорогу, а память следует за ним.

2. Сравнительно с изменениями памяти ненормальные изменения личности представляют собой гораздо более серьезное расстройство. Последние бывают трех родов, но наше знакомство с причинами этих изменений

личности столь мало, что всякая классификация в этой области имеет условное значение: 1) умственное помешательство, 2) раздвоение личности, 3) медиумизм.

В безумии часто пункт помешательства относится к прошедшему, причем больной придает ему светлую или темную окраску, смотря по характеру болезни. Но худшим видом изменения личности является извращение чувств и воли в настоящем: здесь память о прошедшем не искажена, но больной начинает думать, что его настоящая личность представляет собой совершенно иного человека. Аналогичное этому факту, но нормальное явление происходит при быстром расширении и волевых, и интеллектуальных свойств характера при наступлении половой зрелости. Патологические явления в этой области настолько любопытны, что их следует рассмотреть подробнее.

Основанием для нашей личности, по словам Рибо, является чувство жизненности. «Оно составляет основу сознания,— говорит Рибо,— потому что всегда налицо, всегда непрерывно действует, не зная ни покоя, ни отдыха, не замирая ни на одно мгновенье и продолжаясь столько же, сколько продолжается сама жизнь, одной из форм которой оно является. Оно служит субстратом той сознающей себя личности, которую образует наша память; оно представляет среду, объединяющую между собой группы наших ассоциаций. Предположим на минуту, что наше тело можно было заменить другим: скелет, мышцы, внутренности, сосуды, кожа — все обновлено, оставлена лишь прежняя нервная система с запечатленными на ней памятью следами минувших опытов. Несомненно, что в таком случае приток массы непривычных органических ощущений вызвал бы в нас сильнейшее умственное расстройство: между сознанием минувших впечатлений, закрепленных памятью в нервной системе, и новой личностью, проявляющей свою деятельность в новом направлении с чрезвычайной интенсивностью, образовалось бы в этом случае непримиримое противоречие.

В чем именно могут заключаться различные изменения телесной чувствительности, создающие подобные противоречия, этого по большей части нормальный человек не в состоянии и представить себе. У одного больного есть вторая личность, повторяющая вслед за ним все его мысли. Другие, к числу которых следует отнести часть величайших исторических личностей, облада-

ют внутри себя «демонами», которые беседуют с ними. Третьим кажется, будто кто-то «приготавливает» для них мысли. Четвертые воображают, что имеют два тела, лежащие в двух различных постелях. Некоторым больным кажется, что они потеряли часть своего тела: зубы, мозг или желудок; другим мерещится, что их тело сделано из дерева, стекла, масла. Иные утверждают, что тело их не существует, оно умерло или что оно есть предмет по отношению к ним совершенно внешний. Порой отдельные части тела теряют связь с осознанием остальных частей и рассматриваются больным как принадлежащие постороннему лицу и движимые враждебной волей. У таких больных иногда правая рука вступает в борьбу с левой как с врагом. Иногда пациент приписывает свои крики другим лицам и выражает при этом соболезнование их несчастному положению».

Литература по психопатологии переполнена рассказами о подобных обманах чувств. Тэн приводит рассказ Крисхабера о страданиях его пациента, рассказ, из которого можно видеть, как далек нормальный жизненный опыт от того душевного состояния, которое может внезапно владеть человеком: «На второй и на третий день болезни наблюдения стали для меня совершенно невозможными на несколько недель; болезнь моя в это время была слишком мучительна. Только в первых числах января я мог дать себе отчет о переживаемых мною душевных состояниях. Вот мое первое ясное воспоминание: я был один, расстройство зрения уже начинало мучить меня, как вдруг это расстройство приняло несравненно более острый характер. Предметы стали мне казаться малыми, люди и все окружающие объекты — удаленными на громадные расстояния. Я осматривался с ужасом и удивлением: окружающий мир ускользал от меня. В то же время я заметил, что голос мой звучал на далеком от меня расстоянии и казался принадлежащим кому-то другому. Я ударял ногой о землю и ощущал при этом ее сопротивление, но оно казалось мне призрачным — не почва казалась рыхлой, но вес моего тела представлялся мне ничтожным... Казалось, я вовсе не имею веса... Предметы, видимые мною на далеком расстоянии, представлялись мне плоскими.

Когда я заговаривал с кем-нибудь, мой собеседник казался мне фигурой, вырезанной из плоского куска картона. Эти ощущения я испытывал около двух лет с перерывами. Мне постоянно казалось, что ноги мои не

принадлежат мне. Почти то же и относительно рук. Голова же моя, по-видимому, вовсе не существовала. Мне казалось, что я действую автоматически, подчиняясь внешнему импульсу. Внутри меня было какое-то новое существо наряду со старым, которое не принимало в новом никакого участия. Я отлично помню, как я однажды сказал самому себе, что страдания этого нового существа безразличны для меня. Мои иллюзии никогда не вводили меня в заблуждение, но ум мой утомлялся от непрерывного исправления новых впечатлений, и нередко я прекращал борьбу с призрачным миром, всецело погружаясь в злополучную жизнь моей новой личности. Я ощущал страстное желание увидеть снова мой прежний мир и возвратить себе прежнюю личность. Это желание удержало меня от самоубийства. Я был одной из двух личностей — старой и презирал другую; она была мне ненавистна; это, конечно, было другое лицо, принявшее мою внешность и овладевшее функциями моего организма» («De Г Intelligence»).

В случаях, подобных этому, очевидно, «я» остается неизменным: изменяется только личность. Иначе говоря, пациент в настоящем обнимает одной мыслью и прежнюю, и новую личность, поскольку ему не изменяет память. Но внутри области того объективного мира, который при нормальном состоянии ума так легко поддавался признанию и присваивался личностью как ее собственный, возникают при этом странные осложнения. Прошедшее и настоящее, сознаваемые в этом мире, не поддаются объединению. Где моя прежняя личность? Что за новая личность у меня теперь? Тождественны ли они? Или я обладаю двумя самостоятельными личностями? Такие вопросы, сопровождаемые попытками дать на них хоть какой-нибудь удовлетворительный ответ, невольно возникают у пациента в начале его ненормальной жизни.

Изменение личности в простейшей форме основывается на изменении памяти. Всякий человек, как мы показали, начинает чувствовать в себе несовместимые элементы личности, если он начинает забывать свои обязанности, долги, занятия и привычки, и, сообразуясь со степенью его забывчивости, мы судим, насколько изменилась его личность. Но в патологическом явлении, известном под названием раздвоение личности, потеря памяти происходит внезапно, причем ей обыкновенно предшествует период беспамятства или обморока раз-

8—833 ^3

личной продолжительности. Во время гипноза мы легко можем вызвать изменение личности, или внушая гипнотизируемому забыть все происходившее с ним с такого-то времени, причем он по душевному складу становится, например, ребенком; или говоря ему, что он совершенно другое лицо, чем на самом деле. В последнем случае все факты, относящиеся к его собственной личности, временно ускользают из его сознания и он всецело переносится в новый характер с быстротой, пропорциональной живости артистического воображения, которой он обладает. Но в патологических случаях такое изменение личности самопроизвольно. Наиболее знаменитым в летописях медицины случаем является, быть может, случай Фелиды X., сообщенный Азам, доктором из Бордо. На 15-м году эта девушка стала впадать во вторичное состояние, которое выражалось в изменении ее общих наклонностей и характера, как будто нечто, задерживавшее до сих пор проявление новых черт характера, внезапно исчезло. В течение вторичного состояния личности она помнила первое, но, возвращаясь к первому, утрачивала о втором всякое воспоминание.

На 43-м году вторичное состояние сознания (которое в целом превосходило по качеству первичное) стало преобладать и сделалось господствующей частью жизни. В продолжение его она помнила события, относящиеся к другому состоянию, но полное забвение о вторичном состоянии при возвращении к первоначальному часто бывало для нее тягостным, например, когда превращение одной личности в другую совершалось в карете по дороге на похороны: достигнув места назначения, больная не могла понять, кто из ее знакомых умер. В одном из своих ранних вторичных состояний Фелида забеременела и, придя в первичное, не могла понять, как это произошло. Душевные страдания, вызываемые этими пробелами в памяти, иногда достигали у нее большой интенсивности, так что однажды она даже покушалась на самоубийство.

Жанэ описывает еще более замечательный случай:

«Леония Б., жизнь которой представляется скорее неправдоподобным романом, чем подлинной историей, с 3 лет начала страдать припадками сомнамбулизма. Начиная с 16 лет она постоянно подвергалась всевозможными лицами гипнотизированию; теперь ей 45 лет. Ее первичная нормальная жизнь протекала среди бедной деревенской обстановки, вторичная — в гостиных и при-

емных докторов. В настоящее время эта бедная крестьянка в нормальном виде представляет сосредоточенную, грустную особу, спокойную, неподвижную, чрезвычайно кроткую с окружающими и крайне робкую: при взгляде на нее и в голову не придет, какую личность она скрывает в себе. Но достаточно загипнотизировать ее, чтобы тотчас наступило полное превращение личности. Ее лицо становится неузнаваемым. Ее глаза, правда, закрыты, но острота других чувств заменяет ей зрение. Она весела, шумна, подвижна, иногда просто невыносима. Она сохраняет свой добрый характер, но обнаруживает чрезвычайную наклонность к резкой жестикуляции и иронии.

В высшей степени любопытно послушать ее после посещения гостями сеанса, на котором ее гипнотизировали. Она характеризует каждого из них, передразнивает их жесты, претендует на знание их смешных сторон и страстишек и про каждого рассказывает целую историю. К этому надо прибавить, что Леония обладает поразительным запасом воспоминаний, о существовании которых она даже не подозревает в нормальном состоянии, ибо тогда у нее полная амнезия. Она начинает утверждать, что ее имя не Леония, а Леонтина — имя, к которому ее приучили первые гипнотизеры. «Эта добрая женщина,—говорит она тогда,—не я: она слишком глупа». Себе самой — Леонтине или Леонии 2-й — она приписывает все ощущения, поступки, вообще все, пережитое ею в состоянии сомнамбулизма, связывая эти части довольно продолжительной своей жизни в одну историю. Леонии 1-й (так называет Жанэ эту женщину в состоянии бодрствования.— У. Д.) она приписывает все пережитое ею в часы бодрствования. Сначала я был поражен важным исключением из этого правила и был склонен думать, что в этой классификации ее воспоминаний есть, быть может, некоторая произвольность. В нормальном состоянии у Леонии (по ее словам) были муж и дети, но Леония 2-я, сомнамбулистка, признавая, что дети принадлежат ей, мужа приписывала «другой». Если и был понятен этот выбор между детьми и мужем, то все же факт оставался необъяснимым. Только впоследствии я узнал, что в молодости ее загипнотизировали перед первыми родами, а впоследствии она и сама произвольно впадала перед родами в сомнамбулическое состояние.

Таким образом, Леония 2-я была совершенно права,

8*

приписывая себе детей, ибо она действительно была их матерью, и закономерность, в силу которой состояние ее первичного транса составляло особую личность, не нарушалась. То же распространялось и на глубочайшее вторичное состояние транса. После возобновленных пассов и новой потери сознания пациентка делается совершенно новой личностью, приходя в состояние, названное мной Леонией 3-й. Она становится серьезнее и степеннее — вместо того чтобы резвиться, как дитя, она начинает медленно говорить и мало двигаться. Свое тождество с Леонией 1-й она и в этом состоянии отрицает. «Это не я,— по-прежнему говорит она,— она добрая женщина, только глупа». Она отрицает также свое тождество с Леонией 2-й. «Как вы можете находить во мне какое-либо сходство с этим полоумным существом? — говорит она.— К счастью, между нами нет ничего общего!»

3. В медиумизме наступление и исчезновение вторичного состояния совершается внезапно; это состояние обыкновенно непродолжительно — от нескольких минут до нескольких часов. Если вторичное состояние выразилось в достаточно сильной степени, то, придя в норму, пациент совершенно утрачивает всякое воспоминание о происходившем во время транса. Испытуемый в течение вторичного состояния говорит, пишет или действует как будто под воздействием посторонней личности и часто называет себя иным лицом и рассказывает его историю. Это чуждое влияющее начало в старину называлось обыкновенно «демон» и называется так теперь в некоторых религиозных сектах. У нас, американцев, этой личностью в самом страшном случае является какой-нибудь индеец или другое безвредное причудливо разговаривающее лицо. Часто оно выдает себя за духа некоего умершего человека, известного или неизвестного присутствующим, и тогда пациент является так называемым медиумом.

Медиумическое состояние во всех степенях представляет, по-видимому, особый вполне естественный вид изменения личности и в некоторых формах является обычным у лиц, не представляющих в других отношениях никаких бросающихся в глаза аномалий. Явление это очень сложно, и его лишь недавно начали изучать строго научным образом. Слабейшую степень медиумического состояния представляет автоматическое письмо; слабейшим проявлением можно считать случаи, ког-

да субъект сознает те слова, которые пишет, но чувствует какой-то внешний импульс, принуждающий его писать. Далее следует бессознательное письмо, производимое даже во время чтения или разговора.

К низшим фазам медиумизма относятся также речь и игра на музыкальных инструментах по наитию; здесь также нормальная личность субъекта сознательно принимает участие в ряде действий, хотя их инициатива исходит как будто со стороны. В высшей фазе наступает полный транс: у медиума изменяются голос, характер речи и т. д.— и при пробуждении не сохраняется о минувшем трансе никаких воспоминаний до наступления нового транса. Интересно, что речи, произносимые медиумами в трансе, сходны у различных индивидов. У нас в Америке влияние обнаруживается особенно часто в виде курьезной болтливой личности, говорящей на своеобразном жаргоне, в виде индейца, который называет дам squaw’s, мужчин—brawe’s, дом—wigwam и т. д.; иногда попадается личность интеллигентная, более высокого полета, тогда ее речь переполнена туманным, водянистым философствованием оптимистического характера, где встречаются фразы о духе, гармонии, красоте, законе, прогрессе, развитии и др.

Несмотря на разнообразные характеры медиумов, добрая половина речей, произносимых ими в трансе, до того стереотипна, что кажется, будто все они принадлежат одному автору. Я не знаю, отличаются ли бессознательные формы личности особенной восприимчивостью к влиянию некоего «духа времени», Zeitgeist’a, который вдохновляет их, но указанный нами факт стереотипности мысли наблюдается во всех вторичных состояниях личности, развиваемых в спиритических кружках. Медиумический транс вначале не отличается от действий гипнотического внушения. Субъект входит в роль медиума просто потому, что присутствующие ожидают от него действий, соответствующих данной обстановке. Производит эти действия он с большей или меньшей живостью в зависимости от способности играть роль. Странно только, что лица, не знакомые со спиритическими традициями, в состоянии транса производят то же самое: говорят от имени умерших, переживают эмоции нескольких своих предсмертных агоний, сообщают сведения о своей счастливой жизни в «стране вечного лета» и изобличают недостатки у лиц, участвовавших в сеансе.

Я не имею никакой теории, которую мог бы предложить для объяснения многих фактов, увиденных собственными глазами. Тем не менее я убежден на основании многочисленных наблюдений над одним медиумом в состоянии транса, что «дух» может быть совершенно не похож на нормальную личность испытуемого. Могу указать случай, где «духом» был некий французский доктор, который, как я убедился, знал всевозможные ебстоятельства жизни, а также живых и умерших родных и знакомых бесчисленного множества участников сеансов, которых женщина-медиум никогда не встречала прежде и не знала даже по имени '. Я высказал мое голословное, не подтвержденное никакими доказательствами мнение по этому вопросу не ради того, чтобы склонить других в пользу моих взглядов, но вследствие убеждения, что серьезное изучение явлений транса крайне важно для психологии. Надеюсь, что мои личные заявления такого рода побудят, может быть, двухтрех читателей подвергнуть исследованию эту сферу явлений, которую так называемые жрецы науки обыкновенно не удостаивают внимания.

Итог главы и психологическое заключение. Подводя итоги, мы можем сказать следующее. Сознание личности заключается в осознавании потока мысли, в котором каждая часть в качестве субъекта помнит предшествующие, знает известные этим частям объекты, сосредоточивает на некоторых из них свои заботы как на своей личности и присваивает последней все остальные элементы познания. Эта личность есть эмпирически данный агрегат объективно познаваемых вещей. Познающее их «я» само не может быть агрегатом; равным образом для психологических целей нет надобности принимать его и за неизменную метафизическую сущность — душу или трансцендентальное; пребывание «вне времени» Ego. Наше «я» — это мышление, в котором содержание в каждый момент различно, но которое имплицитно заключает в себе как непосредственно предшествующее, так и то, что в свою очередь заключалось в предшествующем. Мы опишем все данные опыты, не искаженные никакими гипотетическими примесями, кроме допущения существования преходящих процессов мысли или состояний сознания.

' Некоторые доказательства исключительных способностей этого медиума см.: «Proceedings of the Society for Psychical Research».

Если существование последних непосредственно доказуемо (а в том не сомневалась ни одна философская школа), то их можно принять за единственный познающий элемент в сознании, в допущении которого нуждается психология. Единственный способ, с помощью которого я мог бы ввести в психологию трансцендентальное начало познающего субъекта, заключается в том, чтобы отвергать возможность какого-либо непосредственного знания о существовании наших состояний сознания, знания, на которое претендует здравый смысл. Тогда существование этих состояний стало бы совершенно гипотетическим или заключалось в постулировании некоторого познающего начала, относящегося ко всему познаваемому. Но решение вопроса, в чем заключается это познающее начало, составило бы предмет метафизического исследования. При такой постановке вопроса было бы необходимо наряду с нашими психологическими задачами анализировать с объективным беспристрастием prima facie (на первый взгляд) понятие мирового духа или группы обособленных духовных субстанций, мыслящих через нашу индивидуальную личность.

Я полагаю, что в будущем предстоит немало исследований в этом направлении. Состояния сознания, наличность которых в нас не отвергает ни один психолог, не поддаются точному определению, если их отделить от познаваемых объектов. Но сомневаться в их существовании с нашей естественноисторической точки зрения нет оснований. Таким образом, вот то условное решение вопроса о личности, к которому мы пришли и которое должно быть в нашем курсе и конечным выводом: познающий элемент в сознании—это сами мысли.

Глава XIII.Внимание

Ограниченность сознания. Одной из характернейших особенностей нашей духовной жизни является тот факт, что, находясь под постоянным наплывом все новых и новых впечатлений, проникающих в область наших чувств, мы замечаем лишь самую ничтожную долю их. Только часть одного итога наших впечатлений входит в наш так называемый сознательный опыт, который можно уподобить ручейку, протекающему по широкому лугу. Несмотря на это, впечатления внешнего мира, ис-

ключаемые нами из области сознательного опыта, всегда воздействуют так же энергично на наши органы чувств, как и сознательные восприятия. Почему эти впечатления не проникают в наше сознание—тайна, для которой принцип «ограниченности сознания» (die Enge de’s Bewusstseins) представляет не объяснение, а одно только название.

Физиологическая подкладка. Область сознаваемого нами, конечно, покажется очень ограниченной, если сопоставить ее с обширной областью внешних воздействий на органы чувств и с массой постоянно притекающих извне новых впечатлений. Очевидно, никакое впечатление не может попасть в область сознательного, если ему не удастся проникнуть по известному пути в мозговые полушария и вызвать там определенные физиологические процессы. Когда центростремительный ток проник в полушарие и производит там какие-то действия, другие токи оказываются на время задержанными. Они могут как бы заглядывать из-за дверцы в область сознания, но впечатление, завладевшее в данную минуту последним, вытесняет их обратно. Таким образом, физиологически ограниченность сознания зависит, по-видимому, от того, что деятельность полушарий стремится постоянно быть объединенным и неразрывным актом, определяющимся то одним, то другим током, но всегда представляющим одно целое. Мы называем интересующими нас в данную минуту те идеи, которые связаны с господствующим в мозгу комплексом физиологических процессов; таким образом, начало подбора в сознании, подробно разобранное нами выше, по-видимому, находит себе физиологические основания. Впрочем, в мозгу исегда есть наклонность к распаду господствующего комплекса физиологических процессов. Их объединение редко бывает полным, задержанные токи редко бывают совершенно устранены, их действия проникают через границу и вторгаются в пределы сознательных физиологических процессов.

Рассеяние внимания. Иногда нормального объединения, по-видимому, почти не существует. В таких случаях нередко мозговая деятельность падает до минимума. Огромное большинство людей, по всей вероятности, несколько раз в день впадает в психическое состояние примерно следующего рода: глаза бесцельно устремлены в пространство, окружающие звуки и шумы

смешиваются в одно целое, внимание до того рассеяно, что все тело воспринимается сразу как бы нечто неделимое и передний план сознания занят каким-то торжественным чувством необходимости заполнить чем-нибудь пустоту времени. На тусклом фоне нашего сознания чувствуется полное недоумение. Мы не знаем, что нужно делать: вставать ли, одеваться ли, писать ли ответ лицу, с которым мы недавно разговаривали; вообще мы стараемся сообщить движение нашей мысли, но в то же время чувствуем, что не можем сдвинуться с места;

л

наша pensee de derriere la tete (подспудная мысль) не в силах прорвать летаргическую оболочку, окутавшую личность. Каждую минуту ожидаем мы, что эти чары рассеются, ибо мы не видим причин, почему бы им продолжаться. Но они оказывают свое действие все долее и долее, и мы по-прежнему находимся под их обаянием, пока (также без всяких видимых причин) нам не сообщается запас энергии, что-то (что именно, мы не знаем) дает нам силу очнуться, мы начинаем мигать глазами, встряхиваем головой; мысли, оттесненные до сих пор на задний план, становятся в нас господствующими, колеса жизни вновь приходят в движение.

Такова крайняя степень того, что мы называем рассеянием внимания. Существуют промежуточные степени между этим состоянием и противоположным ему явлением сосредоточенного внимания, при котором поглощение интересом минуты так велико, что нанесения физического страдания испытуемый не чувствует. Промежуточные ступени были исследованы экспериментальным путем. Таким образом, мы подошли к вопросу об объеме сознания.

Объем сознания. Сколько объектов, не объединенных в одну систему, можем мы одновременно сознательно воспринимать? Каттель производил опыты, передвигая ряд букв перед глазами с быстротой малой доли секунды, так что, по-видимому, исключалась всякая возможность направить внимание на их последовательность. Когда буквы составляли знакомые слова, то их можно было заметить втрое больше, чем в случае, когда комбинации букв были бессмысленны. Когда слова, расположенные рядом, составляли осмысленную фразу, то можно было уловить двойное количество букв по сравнению с ситуацией, когда сочетание слов было случайным. «Осмысленная фраза схватывалась цели-

ком. Когда она не схватывалась целиком, то из нескольких слов, составляющих ее, почти ничего не улавливалось; когда же она угадывалась вся, то отдельные слова представлялись наблюдателю очень отчетливо».

, Слово есть связанная с известным концептом система знаков — букв, система, в которой буквы воспринимаются сознанием сразу, а не поодиночке, как в случае, когда мы их осознаем отдельно. Осмысленная фраза, быстро проносящаяся перед глазами, представляет подобную же систему слов. Связанная с концептом система знаков может означать различные объекты наглядного представления, может быть позднее заменена ими, но сама по себе как наличное в данную минуту душевное состояние она не заключается в осознавании этих объектов. Например, когда я думаю «человек», то объект моей мысли отличается от представления бессвязного ряда букв: ч, е, л, о, в, е, к.

Если буквенные символы даны нам в столь бессвязной последовательности, что мы не можем связать их совокупность с известным концептом, то охватить их сразу несколько гораздо труднее: стремясь удержать в памяти одни из них, мы упускаем из виду другие. Впрочем, в известных границах можно избегнуть этого. Подан производил соответствующие эксперименты, декламируя вслух одно стихотворение и одновременно читая про себя другое, или записывая одну фразу и вслух в то же время произнося другую, или, наконец, производя на бумаге вычисления, читал вслух стихи. Он пришел к следующим выводам: «Наиболее благоприятным условием для двойной одновременной умственной деятельности является применение ее к двум разнородным процессам мысли. Два однородных и одновременных процесса мысли (например, два умножения, два чтения, вслух и про себя, декламирование и письмо) выполняются с большим трудом и приводят к более неопределенным результатам».

Подан сравнивал количество времени, необходимое для выполнения тех же двух разнородных операций мысли одновременно и последовательно, и нашел, что первое дает нередко в результате значительный выигрыш времени. «Я умножаю 421312212 на 2—эта операция занимает шесть секунд; для прочтения четверостишия также необходимо шесть секунд, но и для одновременного выполнения обеих операций достаточно шести секунд, так что при этом нет никакой потери времени».

Возвращаясь к вопросу, сколько разнородных объектов мысли могут быть одновременно у нас в сознании, иначе говоря, сколько совершенно не связанных между собой групп явлений или процессов могут одновременно занимать сознание, мы можем дать на него следующий ответ: с большим трудом более одной и то только в случае, когда процессы привычны, две-три без особого колебания внимания. Но когда процессы не отличаются столь автоматическим характером (например, о Цезаре известно, будто бы он писал письмо, диктуя в то же время четыре других), происходит быстрый переход сознания от одного процесса к другому и, следовательно, нет никакого выигрыша во времени.

Когда предметом нашего внимания служат едва уловимые ощущения и мы напрягаем усилия, чтобы точно различить их, то наблюдается интерференция внимания между этими ощущениями. Подобных тонких экспериментов немало было сделано Вундтом. Он старался точно подметить положение быстро вращающейся стрелки в то мгновенье, когда раздается звонок. Здесь нужно было зафиксировать одновременность двух различных ощущений — зрительного и слухового. После ряда тщательных и упорных изысканий было найдено, что зрительное восприятие, по-видимому, одновременное со слуховым, фактически почти никогда не совпадало с ним во времени. Можно было только наблюдать, что одно восприятие на самом деле происходило или раньше, или позже другого.

Различные виды внимания. Можно указать следующие виды внимания. Оно относится или к восприятиям (внимание чувственное), или к воспроизведенным представлениям (внимание интеллектуальное). Внимание может быть непосредственным или опосредованным; непосредственным — в том случае, когда объект внимания интересен сам по себе, опосредованным — когда объект внимания лишь путем ассоциации связан с непосредственно интересующим меня предметом. Опосредованное внимание по-другому называют апперцептивным. Наконец, внимание может быть или пассивным, рефлекторным, непроизвольным, не сопряженным ни с каким усилием, или активным, произвольным. С, Произвольное внимание всегда апперцептивное. Мы йлаем сознательные усилия, чтобы направить наше внимание на известный объект только в том случае, если он связан лишь косвенно с каким-нибудь нашим ин-

тересом. Но чувственный и интеллектуальный виды внимания оба могут быть и непроизвольными, и произвольными. При непроизвольном внимании, направленном прямо на какой-нибудь объект восприятия, стимулом служит или значительная интенсивность, объем и внезапность ощущения, или стимул является инстинктивным, т. е. представляет такое восприятие, которое скорее благодаря своей природе, чем силе, воздействует на какое-нибудь прирожденное стремление и поэтому приобретает непосредственную привлекательность. В главе «Инстинкт» мы увидим, как эти стимулы различаются у животных и каково большинство их у человека: странные предметы, движущиеся вещи, дикие животные, блестящие, красивые, металлические вещи, слова, удары, кровь и т. д.

Внимание ребенка и юноши характеризуется восприимчивостью к непосредственно воздействующим чувственным стимулам. В зрелом возрасте мы обыкновенно реагируем лишь на те стимулы, которые выделены нами благодаря связи с так называемыми постоянными интересами; к остальным же стимулам мы относимся безразлично. Но детство отличается значительной активностью и в то же время располагает слишком незначительными критериями для оценки новых впечатлений и выделения из них тех, которые заслуживают особенного внимания. Результатом является необыкновенная подвижность внимания у детей, подвижность, из-за которой первые регулярные уроки с ними превращаются в какой-то хаос.

Всякое сильное впечатление вызывает приспособление соответствующего органа чувств и влечет за собой у ребенка на все время действия полное забвение той работы, какая на него возложена. Учитель должен на первых же уроках принять меры к устранению этого непроизвольного, рефлекторного внимания, вследствие которого, по словам одного французского писателя, может показаться, что ребенок менее принадлежит самому себе, чем любому внешнему объекту, обратившему на себя его внимание. У некоторых лиц такое явление продолжается в течение всей жизни, и работа выполняется ими в те промежутки, когда это состояние внимания временно прекращается.

Непроизвольное внимание при восприятии бывает апперцептивным, если внешнее впечатление, не будучи само по себе сильным или инстинктивно привлекатель-

ным, связано с такими впечатлениями предшествующим опытом и воспитанием. Последние могут быть названы мотивами внимания. Впечатление черпает в них интерес или даже, быть может, сливается с ними в один сложный объект, в результате чего они попадают в фокус внимания. Легкий стук сам по себе весьма неинтересный звук, он может затеряться во множестве окружающих нас звуков, но едва ли стук в оконный ставень ускользнет от внимания, если это условный знак любовника под окном его милой.

Гербарт пишет: «Как поражает глаз стилиста нелитературно написанная фраза! Как неприятна для музыканта фальшивая нота или для светского человека нарушение хорошего тона! Как быстры наши успехи в известной отрасли знания, если ее основные начала усвоены нами так хорошо, что мы воспроизводим их мысленно с необыкновенной точностью и легкостью! Однако как медленно и неуверенно воспринимаем мы самые начала той или другой науки, если не получили надлежащей подготовки при помощи знакомства с концептами, еще более элементарными сравнительно с началами данной науки! Апперцептивное внимание хорошо наблюдать на очень маленьких детях, когда, слушая еще не понятные для них разговоры старших, они вдруг схватывают отдельное знакомое слово и повторяют его себе. Апперцептивное внимание можем мы подметить даже у собаки, которая оборачивается, когда ее называют по имени. До известной степени нечто подобное представляет умение, проявляемое некоторыми невнимательными школьниками во время урока, умение подмечать каждый момент в рассказе учителя. Я помню уроки нестрогого, но неинтересного преподавателя, у которого в классе стоял непрерывный шепот, шепот этот всегда моментально прекращался, как только учитель начинал рассказывать занятный анекдот. Как могли мальчики, которые, по-видимому, ничего не слышали из объяснения учителя, уловить начало анекдота? Без сомнения, большинство из них слышали кое-что из слов учителя, но основная часть этих слов не имела никакой связи с интересами и мыслями, занимавшими школьников в данную минуту, поэтому отрывочные слова, достигнув слуха, вновь улетучивались. Но как только слова вызывали прежние представления, которые образовывали серию тесно связанных между собой идей и легко вступали в связь с новыми впечатлениями, тотчас

из сочетания старых идей и новых впечатлений получался в итоге интерес к воспринимаемым вполуха словам; они поднимались выше порога сознания — и внимание снова восстанавливалось».

Непроизвольное внимание, направленное на воспроизведенные представления, непосредственно, если мы следим мыслью за рядом образов, которые сами по себе привлекательны и интересны; оно апперцептивно, когда объекты интересуют нас как средства для осуществления более отдаленной цели или просто благодаря ассоциации их с каким-нибудь предметом, который придает им ценность. Токи в мозгу, сопровождающие процессы мысли, могут представлять в таком случае столь тесно связанное целое, их объект может настолько поглотить наше внимание, что не только нормальные ощущения, но даже сильнейшая боль вытесняются ими из области сознания. Паскаль, Весли, Голл, как говорят, обладали способностью всецело отвлекать внимание от боли. Карпентер рассказывает о себе, как он нередко принимался за чтение лекции с невралгией столь сильной, что, казалось, не было никакой возможности довести лекцию до конца. Но едва он, переломив себя, принимался за чтение лекции и во время