Структура души

<...> Психика как отражение мира и человека — это пред­мет такой безграничной сложности, что ее можно наблюдать и изучать с самых разных сторон. Душа ставит перед нами ту же проблему, что и мир: поскольку систематическое изучение мира лежит за пределами наших возможностей, мы вынужде­ны довольствоваться практическими методами и выбирать те его аспекты, которые нас особенно интересуют. Каждый выби­рает себе приглянувшийся сегмент мира и создает свой част­ный мирок, часто наглухо отгороженный от остальных, так что через какое-то время его создателю начинает казаться, будто он постиг смысл и структуру целого. Но конечное не может объять бесконечного. Мир психических явлений составляет лишь часть мира как целого, и именно по этой причине кажет­ся, что его легче понять, чем универсум. Однако при этом за­бывается, что психика есть единственный феномен, который дан нам непосредственно и потому является sine qua поп[69] все­го опыта.

Единственное, что переживается нами непосредственно, — это содержания сознания. Говоря так, я не пытаюсь свести «мир» к нашему «представлению» (idea) о нем. Но я хочу под­черкнуть этим то, что с другой позиции можно было бы выра­зить, сказав: жизнь есть функция атомов углерода. Эта анало­гия раскрывает скромные возможности взгляда специалиста, в рамках которых я вынужден оставаться, пытаясь предло­жить любое объяснение мира или даже части его.

Разумеется, моя точка зрения является психологической; более того, она совпадает с позицией практикующего психоло­га, задача которого в том, чтобы как можно быстрее разобрать­ся в хаотической путанице сложных душевных состояний. Та­кой взгляд по необходимости должен сильно отличаться от точки зрения академического психолога, имеющего возмож­ность в тиши своей лаборатории не спеша изучать изолирован­ные психические процессы. Это различие примерно такого же плана, как между хирургом и гистологом. Кроме того, я не по­хож и на философа, который считает своим долгом сказать о том, каковы вещи «в себе», и являются ли они, абсолютными или нет. Мой предмет лежит целиком в границах опыта.

Моя главная потребность — попять сложные состояния и смочь рассказать о них. Я должен уметь дифференцировать различные группы психических событий. Поскольку мне не­обходимо достичь взаимопонимания с моим пациентом, про­водимое разграничение не должно быть произвольным. По­этому мне приходится опираться на простые схемы, которые, с одной стороны, удовлетворительно отражают эмпирические факты, а с другой — связывают их с общеизвестными вещами и потому встречают одобрение.

Итак, если мы собираемся классифицировать содержания сознания, то начнем, согласно традиции, с утверждения: Nihil est in intellectu, quod поп antea fuerit in sensu[70].

Кажется, что сознание вливается в нас извне в форме чув­ственных перцепций (sense-perceptions)[71]. Мы видим, слышим, чувствуем вкус и запах мира, и таким образом сознаем его. Эти перцепции сообщают нам о том, что нечто существует. Но они не говорят нам, что существует. О последнем мы узнаем не от перцепции, но благодаря процессу апперцепции, который име­ет чрезвычайно сложную структуру. Это не значит, что чув­ственная перцепция совсем уж проста, однако ее сложность скорее физиологическая, нежели психическая. Сложность же апперцепции, напротив, именно психическая. Мы можем об­наружить в апперцепции взаимодействие целого ряда психи­ческих процессов. Допустим, мы слышим звук, природа кото­рого кажется нам незнакомой. Спустя какое-то время нам ста­новится ясно, что этот своеобразный звук, должно быть, исходит от пузырьков воздуха в трубах центрального отопле­ния: мы узнали звук. Это узнавание имеет своим источником процесс, называемый нами мышлением. Именно мышление говорит нам, чем нечто является.

Я только что назвал звук «своеобразным». В тех случаях, когда я характеризую нечто как «своеобразное», то ссылаюсь на особый чувственный тон, которым обладает это нечто. Чув­ственный тон подразумевает оценивание (evaluation).

Процесс узнавания можно представить себе, по существу, как установление сходства и различия с помощью памяти. Если я, к примеру, вижу огонь, световой стимул несет мне сообщение: «огонь». Так как в моей памяти всегда наготове бесчисленное множество мнемических образов огня, они вступают во взаимо­действие с только что воспринятым мною образом огня, и в результате процесса сличения (т. е. установления сходства и различия) его с ними наступает узнавание. Иначе говоря, я окончательно определяю специфичность этого индивидуаль­ного образа в моем сознании. В обыденной речи этот процесс называют мышлением.

Процесс оценивания осуществляется иначе. Огонь, который я вижу, вызывает эмоциональные реакции приятного или не­приятного свойства, тем самым побуждая образы памяти при­носить с собой сопутствующие им эмоциональные феномены, известные как чувственный тип. Таким образом, объект пер­цепции кажется нам приятным, желанным и красивым или, наоборот, неприятным, вызывающим отвращение, безобраз­ным и т. д. В обыденной речи этот процесс называют чувством (feeling).

Процесс интуиции не является ни чувственной перцепци­ей, ни мышлением, ни даже чувством, хотя наш язык демон­стрирует прискорбно малую различительную способность в этом отношении. Один человек воскликнет: «О, я вижу, как огонь уже охватил весь дом!» Другой скажет: «Ясно как дваж­ды два: вспыхни здесь огонь, — и беды не миновать». А третий заявит: «У меня такое чувство, что из-за этого огня может слу­читься несчастье». В соответствии с темпераментом каждого, один говорит о своей интуиции как об отчетливом видении (seeing), т. е. он создает перцептивный образ пожара. Другой называет интуицию мышлением: «Стоит только поразмыслить, и сразу станет ясно, каковы будут последствия». Третий, под влиянием эмоций, обозначает свою интуицию как процесс чув­ства. Но интуиция, как я ее понимаю, является одной из

основных функций души, именно, восприятием заложенных в ситуации возможностей. Вероятно, все же из-за недостаточно­го развития языка «чувство», «ощущение» и «интуиция» до сих пор смешиваются в немецком, тогда как sentiment (чувст­во) и sensation (ощущение) во французском и feeling (чувство) и sensation (ощущение) в английском абсолютно разграниче­ны, в противоположность sentiment и feeling, которые иногда используются в качестве запасных слов для обозначения «ин­туиции». Однако, в последнее время слово «интуиция» стало общеупотребительным в английской речи.

Кроме того, в качестве содержаний сознания можно также разграничить волевые (volitional) и инстинктуилъные (instinc­tual) процессы. Первые определяются как управляемые, осно­ванные на апперцепции импульсы, которые находятся в распо­ряжении так называемой свободной воли. Последние представ­ляют собой импульсы, которые берут начало в бессознательном или непосредственно в теле и характеризуются отсутствием свободы и компульсивностью.

Апперцептивные процессы могут быть либо управляемыми (и направленными), либо неуправляемыми (и ненаправленны­ми). В первом случае мы говорим о «внимании», а во втором — о «фантазии» или «грезах». Управляемые процессы — рацио­нальны, неуправляемые — иррациональны. К этим только что упомянутым процессам мы должны добавить — в качестве седьмой категории содержаний сознания — сновидения. Сно­видения обладают некоторым сходством с сознательными фан­тазиями, поскольку они тоже носят неуправляемый, иррацио­нальный характер. Но они и отличаются от них, поскольку причина, течение и цель сновидения поначалу совершенно скрыты от нас. И все же я жалую им звание категории содер­жаний сознания, потому что они являются наиболее важными и очевидными результатами бессознательных психических про­цессов, навязываемых сознанию. Вероятно, эти семь катего­рий дают несколько поверхностный обзор содержаний созна­ния, но для наших целей достаточно и их.

Как известно, существуют определенные воззрения, со­гласно которым все психическое ограничивается сознанием, ибо оно, по существу, тождественно психике. Я не считаю этот

аргумент достаточным. Раз мы допускаем, что нечто существу­ет за пределами нашей чувственной перцепций, то вправе го­ворить и о психических элементах, узнать о существований которых мы можем только косвенно. Любому, кто знаком с психологией гипнотизма и сомнабулизма, хорошо известно, что хотя искусственно или патологически ограниченное со­знание в данных случаях не содержит определенных представ­лений, индивидуум тем не менее ведет себя так, как если бы они имелись в его сознании. Например, одна пациентка с ис­терической глухотой любила напевать. Однажды врач, не при­влекая внимания больной, сел за пианино и стал ей аккомпа­нировать со следующей строки в другой тональности: пациент­ка продолжала петь, но... уже в новой тональности. Другой пациент всякий раз испытывал «истеро-эпилептические» кон­вульсии при виде открытого пламени. У него было заметно ограничено поле зрения, — иначе говоря, он страдал перифе­рической слепотой (это еще называют «цилиндрическим» по­лем зрения). И все же, когда горящую свечу держали в слепой зоне, приступ у этого больного наступал с той же регулярно­стью, как и в тех случаях, когда он видел пламя. В симптомологии таких состояний имеется бесчисленное множество подоб­ного рода случаев, когда ничего не остается, как безоговорочно признать, что эти люди воспринимают, думают, чувствуют, за­поминают, решают и действуют бессознательно, или, в общем, делают бессознательно то, что другие делают под контролем сознания. Эти процессы происходят независимо от того, отме­чает их сознание или нет.

В эти бессознательные психические процессы включается также довольно значительная работа композиции, совершае­мая в сновидениях. Хотя сон является состоянием, в котором сознание весьма ограничено, душа в нем отнюдь не перестает существовать и действовать. Сознание просто отошло от души и, лишившись объектов, могущих привлечь его внимание, впа­ло, так сказать, в состояние относительной бессознательности. Но психическая жизнь во сне, бесспорно, продолжается, рав­но как в бодрствующем состоянии не прекращается бессозна­тельная психическая активность. Доказательство тому можно найти без труда; фактически, именно эту специфическую область опыта Фрейд описал в своей «Психопатологии обыден­ной жизни». Он показывает, что наши сознательные намере­ния и действия часто срываются бессознательными процесса­ми, само существование которых оказывается для нас всегда полной неожиданностью. Мы допускаем оговорки и описки, бессознательно делаем такие вещи, которые выдают наши са­мые оберегаемые секреты, иногда неизвестные даже нам са­мим. Lingua lapsa verum dicit[72], — гласит старая пословица. Эти феномены можно также продемонстрировать в эксперименте, используя ассоциативные тесты, весьма полезные для выясне­ния того, о чем люди не могут или не хотят говорить.

Однако классические примеры бессознательной психиче­ской активности легче всего отыскать в патологических состо­яниях. Почти вся симптомология истерии, неврозов навязчи­вости, фобий и, в очень значительной степени, шизофрении — самой распространенной душевной болезни — имеет свои кор­ни в бессознательной психической активности. Таким обра­зом, мы имеем все основания говорить о бессознательной пси­хике. Бессознательная психика недоступна прямому наблюде­нию — иначе она не была бы бессознательной, — но позволяет вывести ее существование логическим путем. Правда, наши логические выводы всегда ограничены областью «как если бы».

В таком случае, бессознательное составляет часть души. Можем ли мы теперь, по аналогии с различными содержания-ми сознания, говорить также и о содержаниях бессознательно­го? Ведь это значило бы постулировать еще одно сознание, так сказать, в бессознательном. Я не буду здесь вдаваться в этот тонкий вопрос, поскольку уже обсуждал его в другой связи, а ограничусь лишь выяснением того, способны ли мы что-то дифференцировать в бессознательном или нет. На этот вопрос можно ответить только эмпирически, т. е. встречным вопро­сом: а есть ли какие-то правдоподобные основания для такой Дифференциации?

По-моему, нет никаких сомнений в том, что все виды актив­ности, обычно имеющие место в сознании, могут также осуще­ствляться и в бессознательном. Существует множество примеров, когда интеллектуальная проблема, оставшаяся нерешен­ной в бодрствующем состоянии, обретала решение во сне. Так, я знаю одного бухгалтера-ревизора, который в течение многих дней тщетно пытался распутать злонамеренное банкротство. Однажды он просидел за этим занятием до полуночи и, не до­бившись успеха, отправился спать. В три часа утра жена услы­шала, как он встал с постели и пошел в свой кабинет. Она по­следовала за ним и увидела, как он что-то усердно пишет, сидя за своим рабочим столом. Примерно через четверть часа он вернулся в спальню. Утром он ничего не помнил и снова при­нялся за работу, как вдруг обнаружил целый ряд сделанных его рукой записей, которые сразу расставили все по местам в этом запутанном деле.

В своей практической работе я имею дело со сновидения­ми уже более двадцати лет. Много раз я был свидетелем того, как не мыслимые сознательно мысли и не переживаемые со­знательно чувства днем позже появлялись в сновидениях и, таким образом, окольным путем достигали сознания. Снови­дение как таковое, несомненно, является содержанием созна­ния, иначе оно не могло бы быть объектом непосредственного опыта. Но коль скоро сновидение делает известным материал, который прежде был бессознательным, мы вынуждены допус­тить, что эти содержания уже имели какую-то форму психи­ческого существования в бессознательном состоянии, а в сно­видении лишь показались перед «остатками» сознания. Сно­видение относится к нормальным содержаниям души и может рассматриваться в качестве равнодействующей бессознатель­ных процессов, вторгающейся в сознание.

Итак, если на основании этих знаний мы придем к допуще­нию, что все категории сознательных содержаний могут так­же, при случае, быть бессознательными и, в качестве таковых, могут воздействовать на сознательный ум (mind), то окажем­ся перед довольно неожиданным вопросом, а именно: имеет ли и бессознательное свои сновидения? Другими словами, суще­ствует ли равнодействующая еще более глубоких и — если это возможно — еще более бессознательных процессов, которая проникает в эту объятую мраком область души? Мне при­шлось бы прекратить обсуждение этого парадоксального вопроса как слишком уж рискованного, если бы на самом деле не было оснований, которые переводят такую гипотезу в область возможного. <...>

В качестве резюме я хотел бы подчеркнуть, что мы долж­ны разграничивать три уровня души: 1) сознание, 2) личное бессознательное и 3) коллективное бессознательное. Личное бессознательное состоит, во-первых, из всех тех содержаний, которые стали бессознательными либо из-за того, что утрати­ли свою интенсивность и забылись, либо из-за того, что созна­ние отстранилось от них (вытеснение); и, во-вторых, из содер­жаний (отчасти, чувственных впечатлений), которые никогда не обладали достаточной интенсивностью, чтобы достичь со­знания, но тем не менее как-то проникали в душу (psyche). Коллективное же бессознательное, как родовое наследие воз­можностей репрезентации, является не индивидуальным, а общим для всех людей и даже, возможно, всех животных, и составляет истинную основу индивидуальной души.

Весь этот психический организм совершенно аналогичен телу, которое хотя и имеет индивидуальные вариации, однако в главных своих чертах остается специфически человеческим телом, свойственным всем людям. В своем развитии и строе­нии оно до сих пор сохраняет элементы, связывающие его с беспозвоночными и, в конечном счете, с простейшими. По край­ней мере, в теории должна существовать возможность «счи­щать» с коллективного бессознательного слой за слоем до тех пор, пока мы не дойдем до психологии червя или даже амебы.

Все согласны с тем, что совершенно невозможно понять живой организм вне его связи со средой обитания. Существу­ет бесчисленное множество биологических фактов, которые поддаются объяснению только как реакции на средовые усло­вия, например: слепота Proteus anguinus; особенности кишеч­ных паразитов; анатомия позвоночных, возвратившихся к жизни в воде.

То же самое справедливо и в отношении души. Ее специфи­ческая организация должна быть тесно связана с условиями внешней среды. От сознания мы можем ожидать реагирования на настоящее и адаптации к нему, поскольку сознание — это та часть души, которая имеет дело, главным образом, с событиями текущего момента. А от коллективного бессознательного, как вневременной и всеобщей (части) души, нам следует ожи­дать реакций на универсальные и постоянные условия, будь они психологическими, физиологическими или физическими. По-видимому, коллективное бессознательное — насколько мы вообще можем что-то сказать о нем — состоит из мифоло­гических мотивов или изначальных образов, и потому мифы всех народов являют собой его подлинные образцы. Фактиче­ски, мифологию в целом можно было бы считать своего рода проекцией коллективного бессознательного. Яснее всего это видно, когда смотришь на небесные созвездия, чьи первона­чально хаотические формы были организованы посредством проекции образов. Этим же объясняется то особое влияние звезд, которое так отстаивают астрологи, ибо оно есть не что иное, как неосознанное интроспективное восприятие (percep­tions) активности коллективного бессознательного. Подобно тому как созвездия были спроецированы на небеса, сходные фигуры были спроецированы в легенды и волшебные сказки или на исторических персонажей. Поэтому есть два пути изу­чения коллективного бессознательного: либо через знаком­ство с мифологией, либо в процессе анализа индивидуума. Поскольку я не могу, в доступной форме, изложить здесь ма­териал последнего направления, то вынужден ограничить­ся мифологией. Но и это — такая обширная область, что мы можем отобрать из нее только несколько типов. Столь же бес­конечны вариации средовых условий, и потому здесь можно обсудить лишь несколько наиболее типичных из них.

Как живое тело с присущими ему видовыми особенностя­ми является системой функций для приспособления к услови­ям обитания, так и душа должна обнаруживать органы или функциональные системы, которые соответствуют закономер­ным физическим событиям. Под этим я подразумеваю не сен­сорные функции (sense-functions), зависящие от органов, а ско­рее своего рода психическую аналогию регулярным физиче­ским явлениям. Так, например, ежедневный ход солнца и регулярная смена дня и ночи должны были бы запечатлеться в душе с первобытных времен. Мы не можем продемонстриро­вать существование этого образа; взамен мы обнаруживаем только более или менее фантастические аналогии данного физического процесса. Каждое утро божественный герой рождается из моря и садится в солнечную колесницу. На западе его уже поджидает Великая Матерь, которая и пожирает его вечером. В брюхе дракона герой пересекает пучину полночно­го моря. После страшной битвы со змеем ночи он снова рож­дается утром.

Этот миф-конгломерат, несомненно, содержит отражение физического процесса. В самом деле, это настолько очевидно, что многие исследователи предполагают, будто первобытные люди придумывали такие мифы исключительно в целях объяснения физических процессов. Можно не сомневаться, что наука и философия развились из этой материнской поро­ды (matrix), однако то, что первобытные люди сочиняли по­добные произведения только из потребности в объяснении, как своего рода физические или астрономические теории, ка­жется весьма неправдоподобным.

То, что мы можем с уверенностью сказать о мифологиче­ских образах, заключается в следующем: физический процесс запечатлелся в душе в этой фантастической, искаженной фор­ме и там сохранился, так что даже сегодня бессознательное воспроизводит подобные образы. Тогда возникает естествен­ный вопрос: почему душа, вместо того чтобы регистрировать реальный физический процесс, создает и запасает его явно фантастические образы? <...>

Не бури, не гром и молния, не дождь и тучи остаются в виде образов в душе, а фантазии, вызванные теми аффектами, ко­торые эти природные явления возбуждали у человека. Однаж­ды я пережил сильное землетрясение, и моим первым, непосредственным фактом сознания было ощущение, будто я стоял не на твердой и привычной земле, а на шкуре гигантского жи­вотного, поднимавшейся и опускавшейся под моими ногами. И именно этот образ произвел на меня впечатление, а не само по себе физическое явление. Проклятия человека в адрес опу­стошительных бурь, его страх перед разбушевавшейся стихи­ей — эти аффекты очеловечивают ярость природы, и чисто физическая стихия превращается в разгневанного бога.

Подобно внешним физическим условиям существования, физиологические состояния, секреция желез и т. д. также мо­гут вызывать аффективно заряженные фантазии. Сексуаль­ность представляется то в образе бога плодородия, то в облике неистово чувственной женщины-демона, а то в виде самого дьявола с козлиными ногами и непристойными жестами Дио­ниса или в виде вселяющей ужас змеи, сжимающей в кольцах свои жертвы до смерти.

Голод превращает пищу в богов. Некоторые племена мек­сиканских индейцев даже предоставляют своим богам пище (food-gods) ежегодный отпуск для восстановления сил, и в этот период традиционный продукт питания в пищу не упо­требляется. Древним фараонам поклонялись как едокам бо­гов. Осирис — это пшеница, сын земли, — и по сей день гостия должна изготавливаться из пшеничной муки, т. е. Бога, кото­рый съедается, так же как Иакх — таинственный бог элевсинских мистерий. Бык Митры — это все годные в пищу плоды земли.

Психологические условия среды обитания обычно остав­ляют за собой похожие мифологические следы. Опасные ситу­ации, будь это физическая опасность или угроза душе, вызы­вают аффективно заряженные фантазии, а поскольку такие ситуации регулярно повторяются, то есть являются типичны­ми, они дают начало архетипам, как я назвал все мотивы ми­фов в общем.

Драконы устраивают свои логовища у рек, неподалеку от брода или других столь же опасных переправ; джинов и дру­гих представителей рода дьяволов можно обнаружить в без­водных пустынях или в опасных ущельях; духи умерших оби­тают в мрачных зарослях бамбукового леса; коварные русал­ки и водяные змеи живут в морских глубинах, омутах и водоворотах. Могущественные духи предков или боги вселя­ются в важного, значительного человека; пагубная, чрезвычай­ная власть фетиша свойственна чему-либо непонятному или экстраординарному. Болезнь и смерть не бывают естествен­ными, а всегда вызываются духами, ведьмами или колдунами. Даже само оружие, что убило какого-то человека, — естъмана, т. е. наделено особой силой.

Меня могут спросить: как же тогда обстоят дела с самыми ординарными, повседневными событиями и с непосредствен­ными реалиями, такими как муж, жена, отец, мать, ребенок? Эти обычные, повседневные, вечно повторяющиеся реально­сти создают самые могущественные из всех архетипов, непре­рывающаяся активность которых проявляется всегда и вез­де, — даже в таком рационалистическом веке, как наш. Давай­те возьмем в качестве примера христианскую догму. Троицу составляют Отец, Сын и Святой Дух, который изображается в виде птицы Астарты, голубя, и которого во времена раннего христианства называли Софией и мыслили в женском роде. Почитание Девы Марии в более поздней церкви явно носит характер замены этих представлений. Здесь мы имеем дело с архетипом семьи ev vnepovpavica хдпсо («в небесном доме»), как выражается но этому поводу Платон, возведенным на пре­стол в качестве формулы предельного таинства. Христос — жених, Церковь — невеста, купель для крещения — лоно Церк­ви (uterus ecclesiae), как она и до сих пор называется в тексте Benedictio fontis. Святая вода содержит соль, добавляемую с намерением сделать ее похожей на околоплодную жидкость или морскую воду. Hieros gamos, или священный брак, совер­шается в Великую Субботу перед Пасхой; горящая свеча как фаллический символ трижды окунается в купель, чтобы опло­дотворить ее и дать ей возможность снова родить крещеного ребенка (quasimodogenгtus).Maнa-личность, шаман — это ропtifex maximus, Папа; Церковь — это mater ecclesia, magna mater магической силы, а люди — это дети, нуждающиеся в помощи и милосердии.

Отложение всего родового опыта человечества — столь бо­гатого эмоциональными образами — в отношении отца, мате­ри, ребенка, мужа и жены, магической личности, угроз телу и душе, возвысило эту группу архетипов до статуса верховных регулятивных принципов религиозной и даже политической жизни и привело к бессознательному признанию их огромной психической силы и власти.

Я обнаружил, что рациональное истолкование этих творе­ний никоим образом не умаляет их ценности; напротив, оно помогает нам не только почувствовать, но и постичь их огромное значение. Эти мощные проекции дают католику возмож­ность познать (experience) в форме осязаемой реальности большие пространства своего коллективного бессознательно­го. Он не нуждается в поисках авторитета, высшей власти, от­кровения или чего-то такого, что могло бы связать его с веч­ным и непреходящим. Все это в наличии и доступно для него всегда: там, в Святая Святых каждого алтаря, находится мес­то пребывания Бога. А вот протестанту и иудею приходится искать этого: одному — потому что он, так сказать, разрушил земное тело Божества, а другому — потому что он никогда не может найти его. Для обоих архетипы, ставшие в католиче­ском мире зримой и живой реальностью, лежат в бессознатель­ном. К сожалению, я не могу здесь более глубоко вдаваться в поразительные различия отношения к бессознательному в на­шей культуре. Хотел бы только отметить, что этот вопрос представляет собой одну из величайших проблем, стоящих перед человечеством.

Что это так, сразу становится ясно, когда мы сознаем, что бессознательное как совокупность всех архетипов является хранилищем всего человеческого опыта, восходящего к его самым отдаленным истокам. Но это отнюдь не мертвые зале­жи, наподобие заброшенной кучи хлама, а живая, активная система реакций и диспозиций, определяющая жизнь индиви­дуума незаметным, а значит и более эффективным образом. Бессознательное — вовсе не гигантский исторический пред­рассудок, не какое-то априорное историческое условие; скорее оно служит источником инстинктов, ибо архетипы — это все­го лишь формы, принимаемые инстинктами. Из живого источ­ника инстинкта льется все творческое; стало быть, бессозна­тельное не просто обусловлено историей, но само порождает творческий импульс. Оно подобно самой Природе, чудовищ­но консервативной и все же преступающей свои исторические условия в актах творения. Поэтому неудивительно, что для человечества всегда было жгучим вопросом, как наилучшим образом адаптироваться к этим невидимым детерминантам. Если бы сознание никогда не отделялось от бессознательно­го — вечно повторяющееся событие, символически изобража­емое как падение ангелов и ослушание прародителей, — то эта проблема вообще не возникла бы, оставаясь лишь вопросом приспособления к среде обитания.

Существование индивидуального сознания побуждает че­ловека осознавать трудности как внутренней, так и внешней жизни. Совсем как окружающий мир открывается взору пер­вобытного человека своими благоприятными или враждебны­ми сторонами, так и влияния собственного бессознательного кажутся ему противостоящей силой, с которой он должен прийти к соглашению, так же как и с видимым миром. Именно этой цели служат его бесчисленные магические действия. На более высоких ступенях цивилизации религия и философия выполняют то же назначение. Всякий раз, когда такая система адаптации терпит неудачу, общее беспокойство выливается в волнения и беспорядки и предпринимаются попытки найти новую подходящую форму отношений с бессознательным.

Все это, на наш современный «просвещенный» взгляд, ка­жется весьма неправдоподобным. Когда я говорю об этой от­даленной провинции души — бессознательном — и сравниваю его реальность с реальностью зримого мира, то часто наталки­ваюсь на скептическую улыбку. Но тогда я должен спросить, сколько людей в нашем цивилизованном мире все еще верят в мани, духов и тому подобные предположения? Другими сло­вами, сколько сейчас ученых-христиан и спиритуалистов? Я не стану преумножать перечень таких вопросов. Их назна­чение только в том, чтобы проиллюстрировать единственный факт: проблема незримых психических детерминант сегодня столь же насущна, как и прежде.

Коллективное бессознательное содержит в себе все духов­ное наследие эволюции человечества, возрождаемое в струк­туре мозга каждого индивидуума. Сознательный ум (mind) — это эфемерный феномен, который выполняет все провизорные адаптации и ориентации, и по этой причине его функцию луч­ше всего сравнить с ориентировкой в пространстве. Напротив, бессознательное служит источником инстинктивных сил души (psyche), а также форм или категорий, их регулирующих, т. е. архетипов. Все самые яркие и мощные идеи восходят ис­торически к архетипам. Это особенно верно в отношении ре­лигиозных представлений, хотя центральные понятия науки, философии и этики также не составляют исключения из этого правила: В своем нынешнем виде они представляют собой ва­рианты архетипических представлений, созданные посредст­вом их сознательного применения и приспособления к дейст­вительности. Ибо функция сознания заключается не только в осознании и усвоении внешнего мира через врата наших чувств, но и в переводе мира внутри нас в зримую реальность. <...>