Немного статистики, фактов и литературы

Предвидя возражения читателя‑скептика или предпочитающего оставаться в плену собственных иллюзий воинствующего моралиста и зная их типичные возражения, что все наши интерпретации: лишь плод нашего собственного больного воображения, я предлагаю ненадолго обратиться к объективным данным и лишенной эмоций статин стике. К сожалению, российской статистики в этой области как не было, так и нет, поэтому прибегнем к статистике германского центра для анонимного обследования детей, подвергшихся сексуальному насилию. Опубликованные данные свидетельствуют, что ежегодно в Германии около 1000 детей становятся объектами развратных действий, при этом 80% из них — девочки, а 98% преступников — мужчины и в 1/3 случаев — отцы своих жертв. Еще в 65% случаев — другие члены семьи, а также друзья и знакомые. И лишь в 5% случаев это совершенно чужие люди. Нужно отметить, что эти данные, конечно же, занижены, так как далеко не все дети, оказавшиеся в подобной трагической ситуации, обращаются за помощью. Апеллируя к собственным наблюдениям, я могу сказать, что у двух моих пациенток (одной — жены и одной — дочери, случаи не связаны) такое поведение мужей и отцов явилось лишь причиной немедленного развода без какой‑либо огласки его истинных причин. При этом, если пациентка — бывшая жена, прервавшая сразу после развода вторую беременность, на всю жизнь сохранила отвращение и ненависть к бывшему избраннику, то соблазненная отцом пациентка‑дочь в процессе многочисленных сессий, вновь и вновь возвращаясь к этой теме, сообщала все новые (в том числе — внесексуальные) подробности о периоде жизни с отцом, которые могли быть интерпретированы как его оправдание и поиск в нем позитивных черт. Когда же (отвечая на ее запрос) я сказал ей, что, судя по всему, он был не таким уж плохим человеком, я почувствовал, что огромный камень свалился с ее плеч. И думаю, это достаточно общее явление: традиционные мечты и фантазии а сильном и мужественном, любящем тайно и беззаветно, почти всегда оказывают более сильно‑влияние на оценки женщин, и редко кто из них действительно соглашается, что соблазнитель, кам бы порочен он ни был, достоин только порицания. Еще в нескольких аналогичных случаях (повлекших серьезные нарушения в системе межличностного общения и в сексуальной сфере моих уже: взрослых пациенток) в качестве соблазнителей девочек 6—8 лет выступали: двоюродный дед, дядя двоюродный брат и даже мать. Мне известны так‑же несколько аналогичных ситуаций, где «главным героем» был отчим, и я предполагаю, что вероятность последних гораздо выше, так как, на вдаваясь в подробности, культуральные основания запрета на инцест здесь присутствуют лишь гипотетически. Отчасти здесь же кроется причина того что одинокой женщине с дочерью выйти замуж гораздо легче, чем одинокой с сыном. Вторая причина этого — в последнем случае уже есть (пусть и исключительно психологический), но гетеросексуальный фон дадных(опечатка?) отношений в неполной ceмье. У меня есть также единичное наблюдение когда мужчина, обратившийся ко мне в связи с неуверенностью в своей гомосексульной ориентации, пробыв некоторое время в терапии, которая вовсе не преследовала цели «направить его на путь истинный», вступил в гражданский брак с женщиной, имеющей сына, который стал центром его внимания и заботы. Здесь нет и тени желания обвинить всех, кто полюбил и женился на женщине с ребенком, в чем‑либо порочном. К счастью, такие трагические ситуации все же — исключение. Но лучше знать об этом.

Еще раз апеллируя к статистическим данным и суммируя изложенное выше, думаю, можно признать, что отказ Фрейда от первоначальной гипотезы об инцестуозных наклонностях отцов вряд ли был достаточно обоснован, хотя это и не исключает особой и самостоятельной роли более поздней идеи о сексуальных фантазиях детей. Таким образом, мы, скорее всего, имеем дело с двусто‑ронне направленным психологическим процессом, что, естественно, повышает вероятность его физической реализации.

Чтобы избежать обвинений в односторонности или дикриминации того или другого пола, я обращусь еще к одной группе примеров. В классическом психоанализе Фрейда мы почти не встречаем идей о подверженности подобным влечениям или порокам женщин. И на это были объективные причины, на которые вполне справедливо указала Карен Хорни в своей работе «Уход от женственности»: «Психоанализ — творение мужского гения, и почти все, кто развивал его идеи, тоже были мужчинами. Естественно и закономерно, что они были ориентированы на изучение сущности мужской психологии и понимали больше в развитии мужчины, чем женщины». Вопрос мужского и женского, как в обыденной жизни, так и в психоанализе, чрезвычайно сложен. И тем, кто хотел бы узнать об этом больше, можно порекомендовать обратиться к работам Франсуаз Дольто, Мелани Кляйн, Жака Лакана, Анны Фрейд и др.

Тем не менее, с Карен Хорни нельзя не согласиться. И хотя за прошедшие (после упомянутого выше «примечания») пятьдесят лет в психоанализе «кое‑что», конечно, изменилось, но то, что о подобных, не вполне адекватных с‑точки зрения общественной морали поступках женщин мы до последнего времени не имели никакой статистики, объясняется и другой причиной: мальчики и юноши, как в силу особенностей мужской сексуальности, так и в связи с социаньными факторами, гораздо реже склонны квалифицировать аналогичные действия взрослых женщин по отношению, к себе как «сексуальное насилие» и обращаться по этому поводу в центры анонимной помощи.

Я не буду здесь также подробно обосновывать то, что столь же сильные инцестуозные стремления, первоначально постулированные Фрейдом в отношении отцов, присущи и женщинам (матерям, тетушкам, свояченницам и т. д.), а лишь снова, чуть ниже, обращусь к конкретным примерам. Но прежде я хотел бы отметить, что для женщины судя по многочисленным историческим фактам и клиническим наблюдениям, осознание таких тенденций является менее психотравмирующим, в том числе — при их реализации, при этом последней чаще всего находится какое‑то очень веское, индивидуально убедительное и претендующее на объективность оправдание. То есть, у женщин для проявления этой тенденции, в отличие от отцов, где главным, нередко — вполне осознаваемым, побудительным мотивом является само по себе неконтролируемое либидинально‑инцестуозное влечение с последующим закономерным чувством вины, основной мотив, оставаясь тем же по сути, обычно облекается в форму проявления сверх‑заботы, сверх‑участия или даже самопожертвования (например, в отношении детей‑уродов или инвалидов), и, как правило, при минимизации или даже полном отсутствии чувства вины. Я сознаю, что сказанное может вызвать не только недоверие, но и возмущение, и поэтому обращусь к конкретным фактам и самоотчетам женщин, в частности, участниц движения «За инициацию сыновей», предлогом и оправданием которого стала растущая вероятность заражения СПИДом. Но этот предлог, безусловно, позволил лишь публично обнажить те тенденции, которые исходно присутствовали и до его появления. Маленькая цитата из французского журнала: «Мы — три подруги: Анник, Мартин и я. Нам по сорок лет, и у каждой есть сыновья от 15 до 17 лет. Наслушавшись историй про СПИД, мы решили сами инициировать наших мальчиков, договорившись, что каждая займется сыном другой, чтобы избежать кровосмешения. Мы хотели привести наш план в исполнение во время рождественских каникул, но я опешила, узнав, что Анник, переспав с сыном, свою (выделено мной — М. Р.) проблему уже решила. Мартин сказала, что она поступила правильно. После рождественских каникул Мартин сообщила мне, что вступила в половые отношения с двумя своими сыновьями и продолжает сожительствовать с ними до сих пор. Оказывается, это так просто. И я хочу поступить так же...»

Само— и взаимообман, к которому первоначально прибегли подруги, «договорившись, что каждая займется сыном другой», достаточно очевиден и, думаю, ни при каких условиях этот вариант не мог бы реализоваться, потому что в основе всех планов и поведения женщин были именно инцестуозные тенденции, а забота о детях — лиши маскирующий фактор, снимающий запрет с бессознательных желаний и обеспечивающий защиту от неизбежного чувства вины. Публичное, хотя и анонимное, саморазоблачение, как одна из форм психологической защиты (проекция во вне или отторжение), лишь подтверждает это предположение.

Естественно, что, в отличие от девочек, чья сексуальная мораль, относительно независимо от присутствующих влечений, в силу традиционных особенностей воспитания и многочисленных табу (в том числе — табу дефлорации), всегда менее лабильна, мальчики, как уже отмечалось, в подобной ситуации «неанонимной помощи» в большей части случаев не проявляют склонности провозглашать себя жертвами сексуального насилия. И поэтому «статистика» здесь всегда будет представлена «единичными» (случайно ставшими известными) фактами и никогда не сможет отразить хотя бы сколько‑нибудь близкое к реальному положение. Тем не менее, я возьму на себя смелость высказать предположение, что материнский инцест вряд ли более редкое явление, нежели отцовский. И попробую привести этому еще одно дополнительное обоснование.

Я напомню один достаточно обыденный факт, что первые культурные запреты («нельзя», «некрасиво», «стыдно») ребенок обычно получает именно от матери, и естественно, что неосознанно он ее же наделяет правом эти запреты отменять. И, возможно, поэтому практически во всех христианских конфессиях Бог‑отец — всегда так неумолимо грозен и недосягаемо далек, а Богоматерь — так доступна и по‑земному близка.

Эти эмоциональные стереотипы, возникая в раннем детстве, как правило, сохраняются на всю жизнь, особенно ярко проявляясь в последующих семейных отношениях. В силу этих обстоятельств, и сына, и отца, которые всегда остаются в сфере зависимости от женских запретов, инцест, если он не был санкционирован теми, кто налагает запреты, пугает всегда больше. И наоборот, для женщины инцест (гипотетически и отчасти — экспериментально, то есть — исходя из обыденного опыта) всегда менее катастрофическое событие.

Подтверждений этой гипотезе не так уж мало в жизни и особенно — в литературе. Одно из наиболее ярких мы находим еще у Софокла, в «Царе Эдипе», где гением поэта очень ясно обозначены различия реакций матери и сына на трагедию случайного, совершенного по неведению инцеста: уже по первым словам Пастуха догадавшись, что она мать своего мужа и одновременно жена отцеубийцы, Иокаста всеми силами ггротивится дальнейшим разоблачениям случайного свидетеля — и в этом стремлении скрыть ужасную тайну достаточно наглядно присутствует не только желание избежать позора, но и признание возможности сохранения инцестуозных отношений, что подтверждается ее словами, обращенными к Эдипу: «Коль жизнь тебе мила, молю богами, не спрашивай... Послушайся, молю... О, воздержись!... Тебе добра хочу... Совет — благой... Несчастный! О, не узнавай, кто ты!»

Столь же лояльной к инцесту, в отличие от| братьев‑сыновей Эдипа, оказывается и его дочь‑сестра — Исмена. Вот их диалог, уже из «Эдипа в Колоне», когда после долгих поисков Йемена наконец находит отца:

Эдип: Зачем ты здесь?

Исмена: В заботах о тебе.

Эдип: Соскучилась?

Исмена: И вести принесла.

Эдип: А братья где? Что делают?

Исмена: Бог весть... Но между ними страшное творится.

Обратим внимание на несколько (неразличимых вне психоанализа) специфических деталей, имеющих непосредственное отношение к обсуждаемой проблеме. На вопрос: «Соскучилась?» — Исмена не дает прямого ответа, но он подразумевается («И вести принесла»). Эдип не спрашивает: «Где сыновья?»— но: «Где братья?» (я предоставляю здесь читателю самому продолжить цепь размышлений, лишь напомнив, что в основе очень нередко встречающегося психоаналитического комплекса Каина, существенно осложняющего отношения между братьями и сестрами, лежит желание остаться единственным ребенком своей матери).

Я понимаю, что многое из изложенного кому‑то покажется шокирующим. Слишком долго культивировали в обществе и в каждом из нас иллюзию чуть ли не врожденной моральности и социальности человека и слишком тщательно старались полностью отрешится от мысли, что остаемся биосоциальным существом, а следовательно — огрубляя, — и зверем, со всей совокупностью властно побуждающих животных инстинктов, и человеком, со всем присущим ему стремлением к недосягаемому идеалу Богочеловечности. Я позволю себе даже усилить эту мысль, добавив, что основные отличия человека от всех других животных, а точнее других хищников, состоят не только в прямохождении и способности к мышлению и речи, но и в гиперсексуальности, и гиперагрессивности: ни один другой вид в природе не прилагает столько усилий для истребления себе подобных, и даже самая жестокая битва в животном сообществе в пределах одного биологического вида обычно ведется лишь до первой крови и бегства противника (его физические уничтожение, как биологическая цель, исходно вообще не задано); ни один другой вид животных, безусловно — не чуждых стремления к сексуальному наслаждению, не смог перешагнуть через строгую биоло‑гическую‑регламентацию сексуального поведения, ограничиваемого, как правило, периодами течки и спаривания и природно‑обусловленными возможностями его разнообразия.

Тот, кто желает, может и дальше тешить себя иллюзией, что это не так. Но все же лучше смотреть правде в глаза, потому что если мы действительно стремимся ко все большей человечности, мы должны принять свою биосоциальную сущность таковой, как она есть, и понять, что зверя в себе легче укрощать, когда знаешь его повадки и коварство; потому что только тогда, вместо традиционных апелляций к всегда оказывающемуся «фатально неблагоприятным» стечению обстоятельств, можно хоть что‑то противопоставить предательской ловкости и хитрости, с которой он гонит нас через красные флажки морали и культуры в расставленные тут и там либидинально‑притя‑гательные капканы удовольствия и агрессии. Мы насилуем, потому что склонны к насилию, мы убиваем, потому что хотим убить.