О природе социального конфликта

Конфликт — неизбежный результат всякой системы управления, любой иерархически организованной системы.

«Социальный конфликт существует в том случае, когда две или большее количество сторон убеждены в том, что цели их деятельности несовместимы»¹. Если исходить из этой посылки, то конфликты в определенном смысле неизбежны, однако в кризисном нестабильном обществе по сравнению со стабильным значительно большее число «сторон» выдвигают несовместимые друг с другом «цели деятельности», не говоря уже об интересах, именно поэтому в российском обществе уже с середины восьмидесятых годов число и разнообразие конфликтов (политических, экономических, культурных и, учитывая полиэтничность государства, этнических) растет в геометрической прогрессии.

Существование конфликта обусловлено существованием социальных неравенства. Эта посылка лежит в основе теории Р. Дарендорфа, одного из наиболее известных конфликтологов нашего времени². С его точки зрения, для регулирования конфликта важны три обстоятельства.

Во-первых, наличие ценностных предпосылок. Каждая из сторон конфликта должна признавать наличие конфликтной ситуации, и в этом смысле ее исходная ситуация заключается в том, что за оппонентом признается само право на существование, что, конечно, вовсе не означает признания справедливости его содержательных интересов. Иными словами, регулирование конфликта невозможно, если одна из сторон заявляет, что ее оппонент не имеет право на существование, а его позиция лишена всяких оснований.

К слову, именно такое «патовое» положение отличает состояние карабахского конфликта, где азербайджанская сторона фактически отрицает само право на существование Нагорно-Карабахской республики, в определенном смысле — и грузино-абхазского конфликта, так как Тбилиси исходит из полного игнорирования претензий абхазской стороны. Что же касается чеченского кризиса, то ценностные предпосылки с обеих сторон безусловно наличествуют, хотя как Чечня, так и Россия не готовы признать справедливость содержательных интересов своего оппонента.

Во-вторых, важным моментом в регулировании конфликта является степень организованности сторон: чем более они организованы, тем легче достичь договоренности и добиться исполнения условий договора. И напротив, диффузный характер интересов, их расплывчатость затрудняет разрешение конфликтной ситуации.

Если привлечь те же примеры, что и в первом случае, то по этой предпосылке регулирования конфликта менее организованными представляются «сепаратистские» стороны — карабахская, абхазская и, особенно, чеченская. Правительство Масхадова не в состоянии даже пресечь постоянного захвата заложников, а интересы, к примеру, радуевской группировки заметно расходятся с позицией официального Грозного.

В-третьих, конфликтующие стороны должны согласиться относительно определенных правил игры, при соблюдении которых только и возможен переговорный процесс. Эти правила должны предоставлять равенство возможностей для каждой из сторон, т. е. обеспечивать некоторый баланс в их взаимоотношениях.

Последняя предпосылка регулирования фактически во всех конфликтах этнонационального характера отсутствует, ибо сторона, стремящаяся к отделению (сецессии), уже априори оказывается в неравном положении относительно стороны, представляющей уже существующее государство — субъект международного права. Исходное равенство возможностей может существовать в политических или экономических конфликтах, ибо стороны его в известном смысле равноположены, в то время как государство и часть его, ориентированная на сецессию, обладают неравными политическими статусами³.

В отличие от Дарендорфа, исходящего из неизбежности конфликтов, английский социолог Антони Гидденс разделяет «противоречие» и «конфликт». Как он полагает, противоречия далеко не всегда влекут за собой конфликты. Для превращения противоречия в конфликт необходимо осознание противоположности интересов и соответствующая мотивация поведения. Под конфликтом он имеет в виду «реальную борьбу между действующими людьми или группами независимо от того, каковы истоки этой борьбы, ее способы и средства, мобилизуемые каждой из сторон»⁴.

Иными словами, если экстраполировать позицию А. Гидденса на этническое пространство, в котором действует иерархия групп и отношения неравенства, то оно изначально внутренне противоречиво (это положение мы называем как раз латентной конфликтогенностью), однако собственно конфликт разворачивается лишь в том случае, когда противоположность интересов не только осознается, но и концептуализируется, становится импульсом действия, в этом, напомним, как раз и проявляется мотивационная функция этничности на стадии ее мобилизации.

Нейл Смелсер в своей теории коллективного поведения справедливо обращает внимание на иррациональность коллективных действий, приводящих к конфликту. Напомним, что именно иррациональность и является отличительной стороной этничности. Суть его концепции состоит в том, что в развитии коллективных настроений, подготавливающих вспышки насилия и ненависти, одно состояние при определенных обстоятельствах может перейти в другое: ситуация неопределенности приводит к истерической реакции, которая превращает эту неопределенность в абсолютную угрозу, которая в свою очередь может привести к разрушительным массовым действиям. На этом фоне неизбежно формируется образ врага, который ответственен за возникновение угрозы⁵.

Совершенно очевидно, что так называемая перестройка в СССР и последовавшие за ней процессы политической и экономической трансформации как раз и создали «ситуацию неопределенности», о которой говорит Н. Смэлсер, затронув и этническое пространство СССР. Не случайно, образ этнического врага постоянно подпитывает как деятельность национальных движений, так и массовое сознание граждан постсоветских государств. Ведь наличием «вражеских происков» легко объяснить и снижение уровня жизни, и психологический дискомфорт частного человека.

Этническая мобилизация почти всегда развивается на фоне массовой истерии, ибо одной из важных предпосылок ее возникновения становится обеспечение коллективного, в данном случае этнического, самосохранения, на что обратил внимание еще П. Сорокин в своем объяснении социальной напряженности⁶. И в этом, напомним, реализуется защитная функция этничности.

Итак, из всего сказанного выше становится очевидно, что этнический конфликт является частной формой социального конфликта, а внутренняя противоречивость (латентная конфликтогенность) этнического пространства в случае системного кризиса, т. е. и внешней (социальной) и внутренней (психологической) неопределенности, с большой долей вероятности перейдет во множество открытых трудно разрешимых конфликтов, подпитываемых массовой истерией в форме конструирования образов врага «чужака», ответственного за все сложности и неурядицы переходного периода.