В ВЕСТИБЮЛЕ ОСОЗНАНИЯ

Столица Грузии 29 сентября — 5 октября 1979 г., Международ­ный симпозиум по проблеме неосознаваемой психической деятель­ности. Событие исключительное хотя бы уже потому, что знаме­нитый первый Бостонский симпозиум состоялся около семидесяти лет назад, в 1910 г., а с тех пор не было ни одной достаточнс


широкой, международной встречи ученых, посвященной бессозна­тельному, хотя ни одно другое научное направление не вызывало на протяжении долгих лет такого острого интереса, не порождало таких ожесточенных споров и дискуссий. От полного непризнания до попыток объяснить чуть ли не весь мир с позиций бессозна­тельного — вот границы того поля, на котором разгорались в Тбилиси научные баталии. Но было бы покушением на истину утверждать, что в вопросе о бессознательном есть, очевидно, пра­вые и, очевидно, неправые, т. е. будто бы можно легко и с уве­ренностью сказать: вот эта точка зрения истинна, а эта — оши­бочна. Увы, нередко доводы и про и контра звучат в данном случае почти одинаково убедительно.

Поставим сначала такой вопрос: реальна ли вообще как на­учная проблема идея неосознаваемой психики? Не есть ли это какое-то надуманное, полу абсурдное, полумистическое представ­ление? Надо сказать, что оппозиция идее бессознательного отнюдь ие редко до сих пор звучит и в зарубежной и в нашей литературе. Те, кто придерживается подобной скептической, негативной точки зрения, рассуждают примерно так. Существуют психические про­цессы. Они непосредственно «даны», непосредственно «представ­лены», непосредственно «известны» их субъекту, т. е, они «осозна­ваемы». Работа же мозга, лежащая в их основе, непосредственно субъекту не «дана», ему не «представлена», непосредственно субъект о ней ничего не знает, т. е. она «неосознаваема». Возни­кает таким образом схема простая, легко усваиваемая и потому обладающая колоссальной сопротивляемостью. Психическое—это то, что осознается, физиологические же процессы, на основе кото­рых совершается психическая деятельность, неосознаваемы в, следовательно, бессознательное как «психическое» — это абсурд, понятие, заключающее в самом себе неустранимое логическое противоречие и потому не подлежащее включению в разряд под­линно научных категорий, понятие, вносящее только путаницу и неспособное быть двигателем подлинного научного процесса.

В популярнейшем издаваемом и переиздаваемом во Франции на протяжении десятилетий большом энциклопедическом словаре «Ларус» — этот словарь хорошо известен с малых лет каждому интеллигентному французу — мы вплоть до издания I960 г. нахо­дим именно такое негативное определение бессознательного, пол­ностью выводящее эту категорию за рамкн психологии.

Такой точки зрения придерживаются многие ученые, чьи име­на часто появляются в научных журналах.

Но часть их коллег не столь категорична. Такие известные психологи, как К. Прибрам из Стенфордского и П. Я. Гальперин из Московского университета, полагают, что игнорировать неосо­знаваемую психическую деятельность недопустимо, но следует рассматривать ее как лишь своеобразный психологический авто­матизм, вовсе не требующий для своего протекания включения сознания.

Бессознательное — это только вспомогательное средство для


полноценной работы памяти, восприятия, воли, всех других выс­ших психических функций.

Другие ученые считают, что любая наша поведенческая реакция на любой воздействующий на нас стимул определяется той «пси­хологической установкой», которая нами в данный момент владеет. А установка эта как раз и имеет свойство не осознаваться чело­веком. Такова позиция, занимаемая последователями выдающего­ся грузинского психолога Д. Н. Узнадзе. Впрочем, и столь извест­ный физиолог, как А. А. Ухтомский, высказывал в свое время сходные мысли: «Бесценные вещи и бесценные области реального бытия проходят мимо наших ушей и наших глаз, если не подго­товлены уши, чтобы слушать, и не подготовлены глаза, чтобы видеть».

И наконец, четвертые—в основном это западные исследовате­ля— исходят из того, что бессознательное — это такая активность нашего мозга, которая поддается лишь особой форме постижения и в этом смысле не походит ни на один другой объект научного позиания. Психоаналитики, пытающиеся обосновать такую фило­софию, как бы сами себя выключили из русла современной пси­хологии, не говоря уже о психологии классической.

Но не со всеми из них можно согласиться. Мы не можем при­соединиться к логическому, несомненно, и весьма отчетливому и удобному для понимания взгляду на бессознательное как на фе­номен, к психике не относящийся, потому что такое понимание обрисовывает действительность в искаженном виде, заставляя закрывать глаза на определенные, исключительно важные ее стороны — на процессы, которые мы должны рассматривать имен­но как психические, несмотря на то, что они не осознаются.

Откуда же нам известно о существовании таких процессов, если они нам непосредственно не «даны»? Чтобы ответить иа этот вопрос, сначала разберемся, что такое вообще «психическое». Благодаря психике человек решает возникающие перед ним зада­чи: воспринимает мир не мозаичио, не как неупорядоченную совокупность отдельных ощущений, а обобщенно; различает, ана­лизирует явления между существенным и несущественным; оказы­вается способным преследовать цели и, главное, придавать своим действиям характер сложной деятельности, имеющей определен­ный смысл. Все это —объективные проявления психики, и мы заключаем о ее расстройствах по нарушению у больных именно этих ее качеств.

Но в таком случае возникает основной, центральный вопрос, от ответа иа который зависит все остальное: можно ли уловить в поведении, в деятельности, в активности человека такие проявле­ния ее смыслового (или, как принято чаще говорить, семантическо­го) характера, которые человеком бы не осознавались? Если Да> то мы будем не только вправе, но даже обязаны рассматривать эти осмысленные проявления, как активность психическую.


Можно уверенно сказать, что все наблюдавшееся в последнее десятилетие развитие психологии и неврологии, на более позднем этапе — также нейрофизиологии и уже многие века — классиче­ской художественной литературы, дало множество доказательств, что такая неосознаваемая семантика поведения, возникающая независимо от активности сознания, действительно существует. Даже более того, подобные неосознаваемые формы психической, деятельности всегда присутствуют в структуре обычного, нормаль­ного поведения человека. И если бы их не было, то наиболее сложные формы этой деятельности стали бы невозможными.

Разумеется, такое решительное утверждение нуждается если не в доказательствах, то хотя бы в примерах. Их сколько угодно.

Вот больной, страдающий так называемой функциональной глухотой, — он ничего не слышит, хотя слуховой аппарат у него в порядке. Экспериментатор предлагает ему списывать некий текст, а сам, стоя за спиной, больного, чтобы тот не видел движе­ний его губ, несколько раз произносит тоном приказа: «Пишите быстрее! Пишите быстрее!». Больной не слышит эту инструкцию, т. е. ничего о ней не «знает», а в то же время ускоряет темп пере­писывания. Затем следует приказ замедлить те^мп письма, и он также выполняется, хотя также не осознается больным.

Вот другой пример — хорошо известная отрицательная галлю­цинация. На этот раз испытуемому внушается под гипнозом, что в ряду карточек, на каждой из которых обозначено некое число, он не будет видеть, например, те, где есть математическое выра­жение, значение которого равно шести. После этого испытуемый перестает воспринимать карточки, на которых изображено вы-

З/Тб раженне —-— или эквивалентное ему, но еще более сложное.

Тут нам могут возразить, что хотя в обоих случаях работа мозга действительно оставалась неосознанной, вопреки ее непо­средственному участию в целенаправленной, осмысленной деятель­ности, но ведь само сознание было изменено либо болезнью, либо гипнозом. Что ж, ответом на такие возражения послужил на Тбилисском симпозиуме, например, доклад профессора И. М. Фей-генберга, в котором рассказывалось об экспериментах в условиях ясного сознания с вполне здоровыми людьми. Из них следует, что даже самые простые психические феномены, вроде восприятия, могут включать в себя неосознаваемые человеком компоненты, причем такие, которые способны в корне изменить сам результат восприятия.

На симпозиуме в Тбилиси делались сообщения, в которых роль бессознательного очерчивалась и по-иному. В докладе В. П. Зин-ченко и М. К. Мамардашвили речь шла, в частности, о наблюде­ниях специалистов по авиационным катастрофам, которые заме­тили, что в момент аварии ясное осознание пилотом своих дейст­вий как бы выключается. Только такое поведение, когда время словно спрессовывается, дает возможность избежать гибели. А $То означает, говорилось дальше в докладе, что «...так же, как


мы с большим трудом осваиваемся с идеей относительности в физике, так нам трудно в силу нашего обыденного «Я-йного» язы­ка, привычек нашей психологизированной культуры освоить... мысль,, что мы на деле оперируем внутри самого сознания явле­ниями двух рядов: сознанием и волей контролируемыми и такими, что действуют в самом сознании, но им не контролируются».

Существует обширная автобиографическая литература о том, как акты творчества осуществляются при большей или меньшей отключенности ясного сознания. Самые распространенные ссыл­ки— открытие Менделеевым периодической системы элементов и Кекуле — кольцевой структуры молекулы бензола. В обоих этих случаях решения приходили во сне, однако после огромной впол­не осознаваемой предшествующей работы мысли. Подобные эпи­зоды делают очевидным, что задачи решаются совместным дейст­вием двух механизмов: ясно осознаваемой мыслительной деятель­ностью и интеллектуальными процессами, человеком плохо или даже вовсе не осознаваемыми. Особенно ярко этот дуэт звучит в так называемом психофизиогномическом эксперименте, суть ко­торого в следующем.

Испытуемым раздаются фотографии лиц с предположением распределить эти снимки на классы «умных», «глупых», «злых», «добрых», «хитрых», «наивных», «вопросительный взгляд», «взгляд просьбы», «сомнение» и т. д. Снимки распределяются разными испытуемыми в основном однотипно, т. е., очевидно, на основе каких-то объективных критериев. Но определить эти критерии словесно оказывается практически невозможным: никакой признак, взятый в отдельности, здесь не достаточен, а их сочетание не под­дается словесному описанию и, следовательно, не осознаваемо. Опора интеллектуальной деятельности на ее неосознаваемые ком­поненты здесь выступает, таким образом, весьма отчетливо. И такая форма постижения действительности представлена в системе отношений человека к окружающему его миру очень широко.

Неосознаваемыми могут быть не только восприятия, мотивы поступков или интеллектуальная деятельность. Не менее отчетли­во эта важнейшая и в то же время с трудом поддающаяся анали­зу сторона психики обнаруживается в наших психологических установках, эмоциональных проявлениях и влечениях.

Действительно, далеко не всегда мы можем отдать себе отчет, почему именно этот человек нам приятен, а тот антипатичен. «Не по-хорошему мил, а по-милу хорош», — говорит мудрая послови­ца. Что же касается установок, то их неосознаваемостью на про­тяжении теперь уже нескольких десятилетий занимается психо­логическая школа Д. Н. Узнадзе и его последователей. Пример неосознаваемой, элементарной установки дают хорошо известные эксперименты с иллюзиями веса шаров. Испытуемому многократ­но даются шары разного веса: более легкий постоянно в одну и ту же руку, более тяжелый — в другую. Когда же ему дают шары одного веса, то под влиянием сформировавшейся у него контра­стной установки он будет ощущать шар, положенный в ту руку,


которая получала ранее более легкий предмет, как более тяжелый. Установка эта остается, однако, для испытуемого неосознаваемой, он узнает о ней только по результатам последнего, критического опыта.

Но это, разумеется, установка предельно элементарная. Школа Узнадзе изучает установки и горазде более сложного — личностно­го, этического плана. Внутренняя готовность, психологическая «предрасположенность» к тем или иным действиям, решениям, поступкам, далеко не всегда осознаваемым самим человеком,— это также разновидности психологических установок, которые во многом определяют его поведение.

Неосознаваемые психологические установки высшего, социаль­ного, нравственного плана отчетливо просматриваются и у многих «психологизированных» героев классических произведений худо­жественной литературы. Существует интересное изложение Ф. М. Достоевским основной идеи его романа «Преступление и наказание», содержащееся в письме, направленном им М. Н. Кат­кову, редактору «Русского вестника», с предложением опублико­вать это произведение. Характеризуя идею романа, Достоевский полностью связывает ее с существованием у Раскольникова силь­нейшей, нравственной потребности («примкнуть к людям», примк­нуть любой ценой, хотя бы ценой гибели на каторге), которую Раскольников осознает, однако, только после того, как убивает старуху. Это было «чувство им неподозреваемое и неожиданное:», «он ощутил его тотчас же по совершении преступления», и оио «замучило его». Мысль о том, что это неосознававшееся ранее чувство, этот «нравственный призыв» не порожден злодеянием, а представляет собой вопреки его неосознаваемости неотделимый элемент морального облика Раскольникова и в периоде, предше­ствовавшем убийству, подается Достоевским как центральная в этическом плане идея романа. Именно в этой мысли моральный пафос этого гениального произведения. Гениального именно пото­му, что оно с небывалой яркостью раскрыло потрясающую мощь психологических установок, влечений, которые могут существовать в душе человека, оставаясь, однако, до поры, до времени им совершенно неосознаваемыми. А если вдуматься, то разве не в сходном пробуждении не осознававшихся ранее чувств централь­ная идея и таких монументальных произведений, как «Воскре­сение» и «Анна Каренина» Л. Н. Толстого?

* * *

Закончить разговор о бессознательном хотелось бы, поставив такой вопрос: каковы все-таки его место и роль в системе совре­менного научного знания? Как вписывается эта идея — подлинный «возмутитель спокойствия» современной науки — в структуре осве­щенных традицией канонов рационального понимания природы человека?

Разнообразные эксперименты показали, что фактор бессозна­тельного участвует в той или иной форме и степени в каждом акте

6)


восприятия, в каждом мыслительном процессе, в созревании лю­бой эмоции, в формировании любого поступка, в развертывании любой деятельности <,..> Думается, что вытекающая отсюда широкая междисциплинарность представлений о бессознательном лучше, чем что-либо другое, говорит об их важности и о том, что психологам необходимо уделять их разработке самое серьезное внимание.

Знание —сила, 1982, № 10, с. 35—37.

А. Н. Леонтьев ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА ПСИХИКИ ЖИВОТНЫХ

Предысторию человеческого сознания составляет ...длитель­ный и сложный процесс развития психики животных.

Если окинуть одним взглядом путь, который, проходит это раз­витие, то отчетливо выступают его основные стадии н основные увравляющие им закономерности.

Развитие психики животных происходит в процессе их биоло­гической эволюции и подчинено общим законам этого процесса. Каждая новая ступень психологического развития имеет в своей основе переход к новым внешним условиям существования живот­ных и новый шаг в усложнении их физической организации.

Так, приспособление к более сложной,, вещно оформленной среде приводит к дифференциации У животных простейшей нервной системы и специальных органов — органов чувствитель­ности. На этой основе и возникает элементарная сенсорная пси­хика— способность отражения отдельных свойств среды.

В дальнейшем, с переходом животных к наземному образу жизин и вызванным этим шагом развитием коры головного мозга, возникает психическое отражение животными целостных вещей, возникает перцептивная психика.

Наконец, еще большее усложнение условий существования, приводящее к развитию еще более совершенных органов восприя­тия и действия и еще более совершенного мозга, создает у живот­ных возможность чувственного восприятия ими объективных соотношений вещей в виде предметных «ситуаций».

Мы видим, таким образом, что развитие психики определяет­ся необходимостью приспособления животных к среде и что пси­хическое отражение является функцией соответствующих орга­нов, формирующихся у них в ходе этого приспособления. Нужно при этом особенно подчеркнуть, что психическое отражение отнюдь не представляет собой только «чисто субъективного», побочного явления, не имеющего реального значения в жизни животных, в их борьбе за существование. Напротив... психика возникает и развивается у животных именно потому, что иначе оии не могли бы ориентироваться в среде.

Итак, развитие жизнн приводит к такому изменению физи-


ческой организации животных, к возникновению у них таких орга­нов — органов чувств, органов действия и нервной системы, функцией которых является отражение окружающей их действи­тельности. От чего же зависит характер этой функции? Чем опа определяется? Почему в одних условиях эта функция выражает­ся, например, в отражении отдельных свойств, а в других — в отражении целостных вещей?

Мы нашли, что это зависит от объективного строения деятель­ности животных, практически связывающей животное с окружаю­щим его миром. Отвечая изменению условий существования, деятельность животных меняет свое строение, свою, так сказать, «анатомию». Это и создает необходимость такого изменения орга­нов и их функций, которое приводит к возникновению более высо­кой формы психического отражения. Коротко мы могли бы выра­зить это так: каково объективное строение деятельности животно­го, такова н форма отражения им действительности. <...>

Итак, материальную основу сложного процесса развития психики животных составляет формирование «естественных ору­дий» их деятельности —их органов и присущих этим органам функций. Эволюция органов и соответствующих им фупкций мозга, происходящая внутри каждой из стадий развития дея­тельности н психики животных, постепенно подготавливает воз­можность перехода к новому, более высокому строению их дея­тельности в целом; возникающее же при этом переходе измене­ние общего строения деятельности животных в свою очередь создает необходимость дальнейшей эволюции отдельных органов и функций, которая теперь идет как бы уже в новом направлении. Это изменение как бы самого направления развития отдельных функций при переходе к новому строению деятельности и новой форме отражения действительности обнаруживается очень ясно.

Так, например, на стадии элементарной сенсорной психики функция памяти формируется, с одной стороны, в направлении закрепления связей отдельных воздействующих свойств, с дру­гой— как функция закрепления простейших двигательных связей-. Эта же функция мозга на стадии перцептпвной психики развива­ется в форме памяти на вещи, а с другой стороны, в форме разви­тия способности к образованию двигательных навыков. Наконец, на стадии интеллекта ее эволюция идет еще в одном, новом на­правлении— в направлении развития памяти на сложные соотно­шения, на ситуации. Подобные же качественные изменения наблю­даются и в развитии других отдельных функций.

Рассматривая развитие психики животных, мы подчеркивали, прежде всего те различия, которые существуют между ее форма­ми. Теперь нам необходимо выделить то общее, что характеризует этн различные формы и что делает деятельность животных и их психику качественно отличными от человеческой деятельности и от человеческого сознания.

Первое отличие всякой деятельности животных от деятельнос­ти человека состоит в том, что она является деятельностью ин-


егннктивно-биологической. Иначе говоря, деятельность животного может осуществляться лишь по отношению к предмету жизненной, биологической потребности или по отношению к воздействующим свойствам, вещам и их соотношениям (ситуациям), которые для животного приобретают смысл того, с чем связано удовлетворение определенной биологической потребности. Поэтому всякое измене­ние деятельности животного выражает собой, изменение фактиче-ского воздействия, побуждающего данную деятельность, а не самого жизненного отношения, которое ею осуществляется. Так, например, в обычных опытах с образованием условного рефлекса у животного, конечно, не возникает никакого нового отношения; у него не появляется никакой новой потребности, и если оно от­вечает теперь на условный сигнал, то лишь в силу того, что теперь этот сигнал действует на него так же, как безусловный раздражи­тель. Если вообще проанализировать любую из многообразных деятельностей животного, то всегда можно установить определен­ное биологическое отношение, которое она осуществляет, и, сле­довательно, найти лежащую в ее основе биологическую потреб­ность.

Итак, деятельность животных всегда остается в пределах нх инстинктивных, биологических отношений к природе. Это общий вакон деятельности животных.

В связи с этим и возможности психического отражения жи­вотными окружающей их действительности также являются принципиально ограниченными. В силу того что животное всту­пает во взаимодействие с многообразными, воздействующими на него предметами среды, перенося на них свои биологические от­ношения, они отражаются им лишь теми своими сторонами и свойствами, которые связаны с осуществлением этих отношений.

Так, если в сознании человека, например, фигура треугольника выступает безотносительно к наличному отношению к ней, и ха­рактеризуется прежде всего объективно — количеством углов и т. д., то для животного, способного различать формы, эта фигура выделяется лишь в меру биологического смысла, который она имеет. При этом форма, выделившаяся для животного из ряда других, будет отражаться им неотделимо от соответствующего биологического его отношения. Поэтому если у животного не существует инстинктивного отношения к данной вещи или к дан­ному воздействующему свойству и данная вещь не стоит в связи с осуществлением этого отношения, то в этом «случае и сама вещь как бы не существует для животного. Оно обнаруживает в сваей деятельности безразличие к данным воздействиям, которые хоти и могут быть предметом его восприятия, однако никогда при этих условиях не становятся им.

Именно этим объясняется ограниченность воспринимаемого животными мира узкими рамками их инстинктивных отношений. м.В противоположность человеку у животных не существует устой­чивого объективно-предметного отражения действительности.

Поясним это примером. Так, если у рака-отшельника отобрать

Н


актинию, которую он обычно носит на своей раковине, то при встрече с актинией он водружает ее на раковину. Если же ои лишился своей раковины, то он воспринимает актинию как воз­можную защиту абдоминальной части своей тела, лишенной, как известно, панциря, и пытается влезть в нее. Наконец, если рак голоден, то актиння еще раз меняет для него свой биологический смысл, и он попросту съедает ее.

С другой стороны, если для животного всякий предмет окру­жающей действительности всегда выступает неотделимо от его инстинктивной потребности, то понятно, что и само отношение к нему животного никогда не существует для него как таковое, само по себе, в отдельности от предмета. Это также составляет противоположность тому, что характеризует сознание человека. Когда человек вступает в то или иное отношение к вещи, то он отличает, с одной стороны, объективный предмет своего отношения, а с другой — само свое отношение к нему. Такого именно разде­ления и не существует у животных. «...Животное, — говорит Маркс, — не «относится» ни к чему н вообще не «относится»...»1.

Наконец, мы должны отметить и еще одну существенную чер­ту психики животных, качественно отличающую ее от человече­ского сознания. Эта черта состоит в том, что отношения животных к себе подобным принципиально таковы же, как и их Отношения к другим внешним объектам, т. е. тоже принадлежат исключи­тельно к кругу их инстинктивных биологических отношений. Это стоит в связи с тем фактом, что у животных не существует об­щества. Мы можем наблюдать деятельность нескольких, иногда многих животных вместе, но мы никогда не. наблюдаем у них деятельности совместной, совместной в том значении этого слова, в каком мы употребляем его, говоря о деятельности людей. На­пример,., если сразу перед несколькими обезьянами поставить .задачу, требующую положить ящик на ящик, для того чтобы влезть на них и этим способом достать высоко подвешенный ба­нан, то, как показывает наблюдение, каждое из животных дей­ствует, не считаясь с другими. Поэтому при таком «совместном» действии нередко возникает борьба за ящики, столкновения и драки между животными, так что в результате «постройка» так и остается невозведенной, несмотря на то что каждая обезьяна в отдельности умеет, хотя и не очень ловко, нагромождать один ящик на другой и взбираться по ним вверх.

Вопреки этим фактам некоторые авторы считают, что у ряда животных- якобы существует разделение труда. При этом указы­вают обычно на общеизвестные примеры из жизни пчел, муравьев и других «общественных» животных. В действительности, однако, во всех этих случаях никакого настоящего разделения труда, ко­нечно, не существует, как не существует и самого труда — процес­са по самой природе своей общественного.

Хотя у некоторых животных отдельные особи и выполняют в

Маркс К-, Энгельс Ф. Немецкая идеология. — Соч., т. 3, с. 29.

Б Заказ 5162


сообществе разные функции, но в основе этого различия функций лежат непосредственно биологические факторы. Последнее дока­зывается и строго определенным, фиксированным характером самих функций, (например, «рабочие» пчелы строят соты и прочее, матка откладывает в них яички) и столь же фиксированным характером их смены (например, последовательная смена функ­ций у «рабочих» пчел). Более сложный характер имеет разделение функций в сообществах высших животных, например, в стаде обезьян, но и в этом случае оно определяется непосредственно биологическими причинами, а отнюдь не теми объективными условиями, которые складываются в развитии самой деятельности данного животного сообщества.

Особенности взаимоотношений животных друг с другом опре­деляют собой и особенности их «речи». Как известно, общение животных выражается нередко в том, что одно животное воз­действует на других с помощью звуков голоса. Это и дало осно­вание говорить о речи животных. Указывают, например, на сиг­налы, подаваемые сторожевыми птицами другим птицам стаи.

Имеем ли мы, однако, в этом случае процесс, похожий на ре­чевое общение человека? Некоторое внешнее сходство между ними, несомненно, существует. Внутренне же эти процессы в кор­не различны. Человек выражает в своей речи некоторое объек­тивное содержание и отвечает на обращенную к нему речь не просто как на звук, устойчиво связанный с определенным явле­нием, но именно на отраженную в речи реальность. Совсем другое мы имеем в случае голосового общения животных. Легко пока­зать, что животное, реагирующее на голос другого животного, отвечает не на то, что объективно отражает данный голосовой сигнал, но отвечает на самый этот сигнал, который приобрел для него определенный биологический смысл.

Так, например, если поймать цыпленка и насильно удержи­вать его, то он начинает биться и пищать; его писк привлекает к себе наседку, которая устремляется по направлению к этому звуку и отвечает на него своеобразным квохтанием. Такое голосовое поведение цыпленка и курицы внешне похоже на ре­чевое общение. Однако на самом деле этот процесс имеет со­вершенно другую природу. Крик цыпленка является врожденной, инстинктивной (безубловнорефлекторной) реакцией-, принадлежа­щей к числу так называемых выразительных движений, которые не указывают и не означают никакого определенного предмета, действия или явления; они связаны только с известным состоянием животного, вызываемым воздействием внешних или внутренних раздражителей. В свою очередь и поведение курицы является простым инстинктивным ответом на крик цыпленка, который действует на нее как таковой — как раздражитель, вызывающий определенную инстинктивную реакцию, а не как означающий что-то, т. е. отражающий то или иное явление объективной дейст­вительности. В этом можно легко убедиться с помощью следую­щего эксперимента: если привязанного цыпленка, который про-


должает пищать, мы закроем толстым стеклянным колпаком, заглушающим звуки, то наседка, отчетливо видя цыпленка, но уже не слыша более его криков, перестает обнаруживать по отношению к нему какую бы то ни было активность; сам по себе вид бьющегося цыпленка оставляет ее безучастной. Таким обра­зом, курица реагирует не на то, что объективно значит крик цыпленка, в данном случае на опасность, угрожающую цыпленку, но реагирует на звук крика.

Принципиально таким же по своему характеру остается и го­лосовое поведение даже у наиболее высокоразвитых животных, например, у человекообразных обезьян. Как показывают, напри­мер, данные Иеркса и Лернедта, научить человекообразных обезьян настоящей речи невозможно.

Из того факта, что голосовое поведение животных является инстинктивным, однако, не следует, что оно вовсе не связано с психическим отражением ими внешней объективной действи­тельности. Однако, как мы уже говорили, для животных предме­ты окружающей их действительности неотделимы от самого от­ношения их к этим предметам. Поэтому и выразительное поведе­ние животного никогда не относится к самому объективному предмету. Это ясно видно из того, что та же самая голосовая реакция животного повторяется им не при одинаковом характе­ре воздействующих предметов, но при одинаковом биологи­ческом смысле данных воздействий для животного, хотя бы воздействующие объективные предметы были при этом совер­шенно различны. Так, например, у птиц, живущих стаями, суще­ствуют специфические крики, предупреждающие стаю об опасно­сти. Эти крики воспроизводятся птицей всякий раз, когда она чем-нибудь напугана. При этом, однако, совершенно безразлично, что именно воздействует в данном случае на птицу: один и тот же крик сигнализирует и о появлении человека, и о появлении хищ­ного животного, и просто о каком-нибудь необычном шуме. Сле­довательно, эти крики связаны с теми или иными явлениями дей­ствительности не по их объективно сходным признакам, но лишь по сходству инстинктивного отношения к ним животного. Они относятся не к самим предметам действительности, но связаны с теми субъективными состояниями животного, которые возникают в связи с этими предметами. Иначе говоря, упомянутые нами крики животных лишены устойчивого объективного предметного значения.

Итак, общение животных и по своему содержанию, и по ха­рактеру осуществляющих его конкретных процессов также полностью остается в пределах их инстинктивной деятельности.

Совсем иную форму психики, характеризующуюся совершенно другими чертами, представляет собой психика человека — чело­веческое сознание.

Переход к человеческому сознанию, в основе которого лежит переход к человеческим формам жизни, к человеческой общест­венной по своей природе трудовой деятельности, связан не только


с изменением принципиального строения деятельности и возник­новением новой формы отражения действительности; психика человека не только освобождается от тех черт, которые общи всем рассмотренным нами стадиям психического развития живот­ных, и ие только приобретает качественно новые черты. Главное состоит в том, что с переходом к человеку меняются и сами зако­ны, управляющие развитием психики. Если на всем протяжении животного мира теми общими законами, которым подчинялись законы развития психики, были законы биологической эволюции, то с переходом к человеку развитие психики начинает подчиняться законам общественно-исторического развития.

Леонтьев А. Н.Проблемы развития психики. 3-е изд. М., 1972, с. 252— 263.

Р. Шовен ОБЩЕСТВА НАСЕКОМЫХ1