Министерство образования Республики Беларусь Белорусский государственный педагогический университет им. М.Танка Приказной язык московского государства.Выполнила студентка 4 курса факультета русской филологии гр.44 Петрова Рената Леонидовна преподаватель: Трутько Виктория Вячеславовна Минск, 2008г. В Московской Руси сложилось типичное для средневековья, для эпохи до формирования нации «двуязычие», господство в письменности церковного, «куль¬тового», далекого от живой речи языка.
На Руси не было еще в то время условий для создания литератур¬ного языка, который обслуживал бы нужды литературы, науки и имел бы народно-разговорную основу: эти функции выполнял церковно-книжный, культовый язык. Русская нация в этот период еще не сложилась.Другая особенность развития русского литературного языка в это время связана со своеобразием русского исторического процесса, а именно с тем фактом, что еще в недрах фео¬дализма, до образования нации и «национальных связей в собственном смысле слова» в России сформировалось сильное централизованное государство.
И хотя процесс образования централизованного государства завершился только во второй половине XVI в при Иване Грозном, «первые кирпичи величественного здания русского цент¬рализованного государства заложили еще отец и дед Ивана Грозного, великие князья московские и «государи всея Руси» Василий III и Иван III, а своими истоками объединение Руси уходит еще к более далеким време¬нам, ко временам Дмитрия Донского и даже Ивана Даниловича Калиты, когда начала возвышаться Москва, впоследствии объединившая все русские земли». Самый факт возникновения на северо-востоке Руси в этот период сильного централизованного государства способствовал развитию еще до образования великорус¬ской нации наряду с книжно-литературным языком и другой разновидности русского письменного языка — делового («приказного», от названия канцелярий — при¬казов) государственного языка Москвы, общепонятного и тесно связанного с живой народной речью.
Здесь, не¬сомненно, сказалась и традиция делового языка киев¬ского периода, с которой, очевидно, связаны и некоторые архаические, элементы в деловых документах Москвы.
Однако в целом деловой язык Московского государства не может выводиться из этой традиции: он развивался на основе живого московского говора XIV—XVII вв. Важно отметить еще одну черту делового языка Мо¬сквы— его общегосударственный характер и значитель¬ную степень обработанности и нормализованности.Этот язык противопоставлен не только книжному церковно¬славянскому, но в значительной мере и языку местных деловых письменностей, отражавших диалектную раз¬дробленность языка феодальной Руси. Наличие мощного централизованного государства, даже при отсутствии еще подлинных национальных связей, обусловило победу московской нормы делового языка над местны¬ми, областными тенденциями в письменности: это сказалось в постепенном вытеснении в деловой письмен¬ности других городов диалектных черт, что свидетель¬ствует о том, что примерно к XVI в. московский приказ¬ный язык «становится единым общегосударственным языком Московского царства» . Деловой язык Московской Руси основан на живой речи, на живом московском говоре.
Московские грамоты и другие памятники деловой письменности фиксируют появление в языке складывающейся в тот период вели¬корусской народности новых слов, не известных языку более ранних эпох. Так, исследователи приводят слова крестьянин (ср. более раннее смерд, сохранившееся в рассматриваемый период в новгородских грамотах), пашня, платье, кружево, камка, ожерелье, атлас, бархат, мельник, лавка, деревня, изба, алтын, деньга (но не раннее куна), стрелок, блюдце, бадья, бугай, пуговицы и др.; среди этих слов есть и тюркизмы, проникшие в живую речь русских людей (например, алтын, деньга). Отчетливо обнаруживается близость делового языка к народно-разговорной речи в грамматике.
Анализ па¬мятников этого рода рисует выразительную картину развития грамматической системы русского языка.
Так, в приказном языке воплощена новая, складывающаяся в этот период в народном языке система склонения су¬ществительных, что отражено в фактах унификации разных старых типов склонения, в выдвижении рода как основы для новой группировки существительных, в отсутствии категории двойственного числа, отсутствии особой звательной формы, в росте форм родительного и местного падежей на -у («много прохладу», «на бере¬гу») и др. Широкое употребление в приказном языке старых форм дательного, творительного и мест¬ного падежей множественного числа на ом, ы, Ѣх (ех) наряду с новыми на ам, ами, ах, не противоречит этому положению, если при¬знать, что эти старые формы существовали в то время еще и в живом языке; если же считать это предположе¬ние ошибочным, то старые падежные формы на ом, ы, Ѣх придется отнести за счет влияния книжного языка и старых традиций на приказный язык. В приказном языке отчетливо выражена новая система про¬шедшего времени глагола — без аориста и имперфекта, с универсальной формой прошедшего времени, развив¬шейся из старого перфекта.
Известно, что перестройка системы прошедшего времени тесно связана с утверждением видовых значений глагольных основ, с оформле¬нием четкого противопоставления совершенного и несовершенного вида, наметившегося еще в глубокой древности, но получившего развитие только после утраты аориста и имперфекта и окончательно установившегося, очевидно, к XVII в. Естественно, что в приказной речи этот процесс мог найти несравненно более четкое выра¬жение, чем в книжно-литературном языке, где развитию этих видовых отношений препятствовала искусственно сохранившаяся система старых времен.
В связи с этим находится и широкое развитие в деловой речи XVI— XVII вв. глаголов многократного вида на -ыва, -ива. Приказный язык отразил также процесс образования деепричастия из нечленных причастий, причем господ¬ствует русская форма на -чи, -че, а не книжная на -ще. Точно так же и во всех почти остальных категориях, где церковнославян¬ская, или старая, форма противопоставлена русской, или новой, как книжная — живой, деловая письменность отчетливо демонстрирует господство живых форм. В синтаксисе приказного языка отмечают такие свойственные и ранее для киевского периода черты живого языка, как господство старых народно-разговор¬ных так называемых паратактических форм связи, где различные смысловые отношения между предложениями выражены простым присоединением их друг к другу с помощью союзов и, а, иногда с указательными место¬имениями и повторением определяемого слова, частые повторения предлогов (например, «у игумена у Саввы», «из их села из Федоровского», «в мою отчину в Яро¬славль», «за мерин за гнедой» и т. д.), именительный прямого объекта при инфинитиве (типа «отсечь рука», «дать полтина» и под.) и ряд других явлений.
В то же время, однако, приказный язык — это не про¬стое «зеркальное» отражение бытовой речи, это язык, подвергшийся определенной литера¬турной обработке и нормализации.
Этот факт нашел выражение уже в орфографии памятников деловой письменности.
Известно, что бытовое произношение вообще заметно отразилось в орфографии письменных памят¬ников этого периода; к такого рода «фонетическим» на¬писаниям можно отнести, например, многочисленные случаи отражения ассимиляции и диссимиляции соглас¬ных типа слатко, зделать, здесь (вместо этимологически правильного с перед д), хто, написание во и ва вме¬сто го в родительном падеже прилагательных и место¬имений и др.; при этом надо заметить, что такого рода отклонения от старых, «этимологических» написаний встречаются не только в деловой письменности, но, хотя реже, и в произведениях книжной литературы, отражая некоторую орфографическую пестроту письменного язы¬ка того времени вообще.
Однако для большинства кате¬горий такое нарушение традиционных орфографических норм вовсе не является сознательно и последовательно проведенной линией, как это имеет место в области форм; в отдельных случаях наблюдается определенное ограничение в отражении особенностей произношения; например, замена с через з перед звонкими соглас¬ными вполне обычна в приставках и предлоге с, но озвончение согласных в корнях на письме отражается сравнительно редко и непоследовательно, переход груп¬пы кт в хт часто в слове хто (кто), причем далеко не во всех деловых памятниках, но редко в других слу¬чаях и т. д. Ряд особенностей живой московской речи в орфографии приказной письменности отражается сла¬бо и случайно.
К этого рода явлениям можно отнести и такую яркую черту, как аканье, занесенное в Москву выходцами с юга и закрепившееся в XVI—XVII вв. в московском говоре.
Разумеется, написания, свидетель¬ствующие об аканье, встречаются нередко в различных памятниках делового письма (по этим написаниям мы и узнаем о наличии такого произношения в Москве этого времени), но они являются лишь следствием невольного отклонения от традиционной «окающей» орфографии, ошибками писца.
Это особенно ясно применительно к печатным произведениям деловой письменности; так, в Уложении 1649 г. аканье и яканье отразились в мини¬мальной степени.
Возможно, что закреплению аканья в орфографии препятствовала традиция окающего цер¬ковного чтения.
Как бы то ни было, орфография приказ¬ных документов, как рукописных, так и в особенности печатных, не разрушает традиционную, сформировав¬шуюся в церковно-книжной литературе орфографию, хотя и отличается кое в чем от нее. Можно указать и другие элементы «московского просторечия» XV— XVII вв не закрепившиеся в приказной речи, хотя в целом она основана на этом просторечии. «Раз¬говорная речь московского люда с середины XVII века,— замечает П. Я.Черных,— характеризовалась целым ря¬дом особенностей, отличавших ее не только от книжного церковнославянского языка, но даже от языка москов¬ских приказов сложившегося на базе этого москов¬ского просторечия». Таким образом, в приказной речи тоже происходит отбор языковых средств из живой речи, обусловленный наличием связей этой разновидно¬сти письменного языка с определенными литературными традициями.
Эти традиции проявляются не только в ор¬фографии, но и в самом языке деловых памятников.
К этим книжным традициям надо отнести, в частности, некоторые трафаретные выражения — чаще всего это зачины или концовки, закрепляющиеся за различными типами грамот; например, в завещаниях (так называе¬мых «духовных грамотах») обычно употреблялись такие книжные выражения, как «при своем животе, целым сво¬им умом» (живот здесь — в значении «жизнь», что было свойственно старославянскому языку), «во имя отца, сына и святаго духа» и т. д.; во многих грамотах нахо¬дим приписку «дана в граде» (с указанием города, где заключен документ), а не «городе», перед перечислением свидетелей, «послухов», присутствовавших при заключе¬нии грамоты, часто писали «а на то послуси» — с архаи¬ческой формой именительного множественного, которая вообще чужда деловому языку в свободном, не связан¬ном с трафаретом употреблении.
Уже отмечалось, что аористы в этот период — признак книжного языка, чуж¬дый деловой речи, но в некоторых зачинах, в которых определяется характер грамоты, ее назначение, могли употребляться и аористы, например: се купи— для купчих, се заложи — для закладных, се разделишася — для документов, закрепляющих раздел имущества между наследниками и т. д.; в судных грамотах встречается слово господин в звательной форме —как традиционное обращение к судье (господине); в официальных актах встречаем брате — обращение к другому князю или ино¬странному королю; к этим трафаретам надо отнести еще се аз, которое часто, впрочем, заменяется се яз — с рус¬ской огласовкой местоимения (если признать, что яз было живым словом русского языка в XVI—XVII вв.), всеа Руси — при титуле великого князя и др. Книжные элементы, однако, могли проникать в дело¬вую письменность и вне этих трафаретов; так, книжные слова употреблялись при необходимости выразить такие понятия, для которых не было вполне адекватных средств выражения в бытовой речи. Не совсем чужда книжному влиянию и грамматика в приказном языке.
Выше говорилось, что в тех случаях, когда язык знал две формы — книжную и разговор¬ную— приказный язык, в отличие от книжно-литератур¬ного, предпочитал разговорную форму. Однако надо учесть, что книжные формы не были одинаковы со сто¬роны своей стилистической выразительности.
Если, на¬пример, аорист и имперфект четко ощущались как фор¬мы книжные, церковнославянские и поэтому приказный язык легко избегал их (если не считать отмеченных выше трафаретов), то такая форма, как инфинитив на –ти вместо новой живой формы на -ть, была менее выразительна и не казалась столь уж неприемлемой в приказной речи; формы прилагательных на -ыя в ро¬дительном падеже женского рода ощущались, очевидно, как более чуждые живой речи, чем те же формы в име¬нительном падеже множественного числа, и т. д. Упо¬требление таких книжных, но стилистически маловыра¬зительных форм в деловой письменности, впрочем, мо¬жет быть, не столько факт морфологии, сколько орфографии, но и при таком понимании не снимается характеристика этих написаний как книжных.
Надо еще заметить, что употребление книжного слова могло по¬влечь за собой и оформление его книжными граммати¬ческими средствами; бытовые слова, естественно, с тру¬дом принимают книжные окончания.
Определенную литературную обработку материала живой речи отражает синтаксис делового языка.
Исследователями древнерусского синтак¬сиса сделаны очень интересные наблюдения над выра¬боткой в деловых памятниках московской эпохи различ¬ных способов подчинительной связи.
Отмечено, что хотя здесь живут еще паратактические формы связи, однако формируются и различные типы подчинительных кон¬струкций.Средства такой связи — союзы, используемые для этой цели, берутся часто из живой речи, но сама схема таких конструкций нередко сложней и логически стройней, чем это было принято в разговорном языке; здесь отражены и оригинальные приемы, вырабатывае¬мые в приказной письменности, а отчасти видны и следы книжных традиций.
Приказные документы пользуются нередко и церковнославянскими или новыми книжными союзами в подчинительных конструкциях (например, понеже, дабы, поелику), эти союзы могли оказаться в приказной речи весьма устойчивыми и сохраниться в канцелярском языке и более поздней поры, став одной из примет «канцелярского слога». Говоря о книжном влиянии в приказном языке, сле¬дует учитывать еще его неравномерность в разных жан¬рах деловой письменности.
Так, духовные грамоты под¬вержены этому влиянию в большей степени, чем другие типы грамот; частные акты ближе к живой речи, чем официально-государственные (например, дипломатиче¬ские); вообще же грамоты менее нормализованы, чем крупные документы типа судебников, и тем более, чем печатная деловая письменность, например Уложение Алексея Михайловича 1649 г. Напечатанная книга, ра¬зумеется, имела больший общественный вес, чем книга рукописная.
Уже самый факт появления печатной книги не на церковнославянском языке должен был способ¬ствовать влиянию и авторитету московского приказного языка как языка общегосударственного.Генрих Лудольф, несколько преувеличивая, утверждает, что Уло¬жение 1649 г.— это единственная книга, которая напе¬чатана «на простом наречии», добавляя, впрочем, что и в ней «некоторые конструкции следуют славянской грам¬матике, а не обычной разговорной речи». Наконец, характеристика приказного языка будет не¬полной, если не упомянуть о богатейшей юридической, государственной терминологии, которая не только отра¬жалась, но в значительной мере вырабатывалась в дело¬вой письменности Москвы — названия разного рода ак¬тов и документов, наименования официальных лиц, на¬звания штрафов и повинностей и т. д. Таким образом, кроме книжного литературного, цер¬ковнославянского в своей основе, языка, Московская Русь знала и другой тип письменного языка — язык де¬ловой, приказный.
Будучи основанным па живой, народ¬но-разговорной речи Москвы XIV—XVII вв отражая в той или иной степени особенности развития москов¬ского говора, приказный язык не был в то же время механическим слепком живой речи; он представлял со¬бой определенный тип литературного языка, и, как всякий литературный язык, он вырабатывал свои особенности, свои нормы, обусловленные характером письменных жанров, в которых он функционировал, и не всегда совпадавшие с бытовой речевой практикой.
Признаки влияния языка деловой письменности на другие области литературы обнаруживаются довольно рано. Дело в том, что система русского литературного языка московской эпо¬хи, главной чертой которой является противопоставление двух типов письменного языка — книжно-литературного в публицистике, науке, повествовательно-исторической литературе и приказного в государственно-официальной, сфере — эта система отражает лишь основные, ве¬дущие линии развития литературного языка этого вре¬мени, но в нее не укладываются все факты литературной жизни Московского государства, которая оказывается сложней и многогранней, чем эта схема.
Уже в XV в а более широко в XVI — XVII вв появляются такие литературные произведения, которые, не принадлежа по. своему жанру к собственно деловой литературе, тем не менее тяготеют к народно-разговорному языку и приказ¬ной речи и очень далеки от традиций церковнославян¬ской литературы как собственно по языку, так и по сло¬гу. К произведениям этого рода относят «Хожение за три моря» Афанасия Никитина (XV в.), отчасти «Домострой» — свод наставлений, касающихся норм поведе¬ния, правил воспитания, а также организации домаш¬него хозяйства («Домострой» возник в Новгороде, но, был отредактирован и упорядочен в Москве попом Силь¬вестром, дополнившим его особой главой), публицисти¬ческие произведения и челобитные Ивана Пересветова (XVI в.), повести об азовском осадном сидении и взятии Азова (XVIIв.), различного рода руководства хозяйственного, лечебного и иного характера и т. д. Для се- редины XVII в. надо особо назвать Памфлет Григория Котошихина «О России в царствование Алексея Михайловича». В связи с этим часто говорят, что в это время происходит расширение функций приказного язы¬ка, употребление его за пределами деловой сферы.
Может быть, точней было бы сказать, что с XVI в. идет процесс расширения прав живой речи в письменном яз.