Языковая биография личности.

Нейролингвистические данные показывают, что новорожденный уже отличает голос матери от других звуков, в частности, музыкальных. Можно думать, что языковое развитие начинается еще в эмбриональном периоде и продолжается всю жизнь. Большая литература посвящена изучению языка ребенка в его становлении. На проведенных в середине 1990-х годов конференциях в Москве (в Голицыно) и Женеве, посвященных памяти Выготского и Пиаже, я убедился в том, что вслед за этими крупнейшими психологами прошлого века большинство исследователей сосредоточено на изучении сменяющих друг друга периодов развития. Для лингвиста одной из увлекательных задач остается изучение младенческого лепета, предшествующего усвоению родного языка. С одной стороны, в нем можно увидеть вероятную тренировку на произнесение любых звуков, в том числе и таких, которые могут не встречаться в языковом окружении младенца (как щелкающие звуки- clicks-, присущие только кой-санским языкам и другим соседящим с ними языкам Южной Африки - семьи банту и по ван Гиннекену принадлежащих к остаткам древнейшего устного языка; мне случалось слышать их в лепете московских младенцев). С другой стороны, работы по глоссолалии (в частности, последняя книга Якобсона и Во) позволяют предположить, что некоторые тенденции к предпочтению определенных как бы экзотических звукосочетаний (не только у поэтов, но и у крестьян-членов секты «глаголящих») могут восходить к этому раннему возрасту (я бы, например, предложил дать такую гадательную интерпретацию признанию Пастернака относительно особого значения для него звучания таких слов, как магний). На этом пути кажется возможным искать и корни поэтической звуковой зауми, приобретшей особое значение у таких поэтов минувшего века, как Хлебников и Арто (оба они представляют редкие примеры полного выявления индивидуального языкового творчесива).

Ко времени после усвоения родного языка относятся «лепые нелепицы», занимавшие Чуковского и имитированные задолго до него любимыми детскими писателями - в частности, Кэрроллом, который по этой причине оказался созвучен сюрреалистам - раннему Арагону и тому же Арто. Дети любят грамматически правильно построенные бессмысленные или противоречащие обычным смысловым правилам тексты, потому что сами их строят. Как позднее (после писателей и психологов) поняли логики и лингвисты (Карнап и Щерба), подобные тексты важны для понимания отличия грамматических значений от лексических.

Раннее усвоение двух или более языков может наложить печать на все последующее развитие ребенка и взрослого. В русской традиции знаменателен пример двуязычия Пушкина. Короткие планы произведений, написанные им по-французски, вместе с другими его французскими текстами позволяют предположить, что два основных его языка различались функционально: языком поэтического выражения по преимуществу был русский (я не исключаю и отчасти подобную роль для него итальянского в последние годы жизни, когда он им владел достаточно свободно, но как языком разговора и поэтического чтения, т.е. восприятия). А французский (как и у многих его современников, друзей, корреспондентов и собеседников, как Чаадаев), был главным языком логического рассуждения (скорее всего левополушарного; в том же смысле вспомогательную роль мог играть латинский, ср. его терминологическое употребление в «Путешествии в Арзрум»). Такая же логически-рассудительная роль французского языка очевидна в дипломатической, публицистической и политической сторонах жизни Тютчева. Но русский оставался, как и у Пушкина, основным средством для его поэзии и языком повседневного общения вне салонов, когда он бывал на родине. С такими интеллектуальными собеседниками, как Гейне, Тютчев разговаривал по-французски (это был основной язык салонного общения в тогдашнем Мюнхене, где они встречались). Но в тех стихах, которые, как показал Тынянов, навеяны Гейне, Тютчев явно следует ритму и звукописи немецкого подлинника (ср. Es treibt dich fort vom Ort zum Ort- Из края в край, из града в град). Немецкий должен был иметь значение и в повседневной жизни для Тютчева в двух его браках с немками. Иначе говоря, по своей функции немецкий язык у него мог оказываться ближе к русскому, чем к французскому.

Проведенные в последние десятилетия нейролингвистические исследования показали, что при полном сходстве функций двух языков в многоязычном обществе (например, английского и китайского в Сингапуре) они почти одинаковым образом представлены в доминантном полушарии. Но возможны и ситуации не только разделения языков по полушариям, но и наличие нейролингвистического конфликта между ними.

Выдающемуся немецкому лингвисту Леви принадлежат увлекательные исследования о языке старого Гете, где показаны значительные языковые различия, связанные с возрастом и напоминающие у пожилого автора типологию классического санскрита[77]. Леви задавал вопрос можно ли найти аналогичные явления в языке других писателей, продолжавших сочинять до глубокой старости, как Лев Толстой. Эта «герантологическая» область лингвистики остается малоразработанной, как и поставленная в этих работах Леви проблема языка отдельной личности.

Было бы важно наметить языковые периоды, отличающие разные времена в жизни человека, оставившего по себе словесные свидетельства, как стихи и проза совсем юного Рембо и его же письма из Африки.

Изучены отдельные трагические повороты языковой судьбы. В стихотворении “Horloge” Бодлер приписывает своим часам способность говорить на любом языке и ставит рядом равнозначное английское Remember!, французское Souviens-toi! и латинское Esto memor! В свой сборник, где во французских стихотворениях немало отдельных латинских речений, вместе с французскими стихами он включает и стихотворение на латыни, стилизующее позднюю рифмованную поэзию. С английского он много переводит (Эдгара По и де Квинси).

Бодлер болел сифилисом и в конце жизни почти полностью потерял речь. Единственное, что он мог произнести (по-видимому правым полушарием, сохранявшим эту способность и после полного разрушения речевых зон левого полушария), было богохульственное французское ругательство[78]. Роман Якобсон изучил языковую сторону катастрофы, пережитой другим великим поэтом Гельдерлином. После того, как с ним порвала его любимая женщина (та, которой, называя ее Диотимой, он посвятил лучшие свои стихи), Гельдерлин переменился, по мнению психиатров заболел паранойей. Он продолжал писать стихи. Но из них исчезают эгоцентрические слова[79].