ОПЫТ ФИЛОСОФСКОГО АНАЛИЗА

Приходится называть наш анализ философским преж­де всего по соображениям негативного характера: это не лингвистический, не филологический, не литературовед­ческий или какой-либо иной специальный анализ (иссле­дование). Положительные же соображения таковы: наше исследование движется в пограничных сферах, то есть на границах всех указанных дисциплин, на их стыках и пе­ресечениях.

Текст (письменный и устный) как первичная данность всех этих дисциплин и вообще всего гуманитарно-фило­логического мышления (в том числе даже богословского и философского мышления в его истоках). Текст является той непосредственной действительностью (действитель­ностью мысли и переживаний), из которой только и могут исходить эти дисциплины и это мышление. Где нет тек­ста, там нет и объекта для исследования и мышления.

«Подразумеваемый» текст. Если понимать текст ши­роко — как всякий связный знаковый комплекс, то и ис­кусствоведение (музыковедение, теория и история изоб­разительных искусств) имеет дело с текстами (произведе­ниями искусства). Мысли о мыслях, переживания пере­живаний, слова о словах, тексты о текстах. В этом основное отличие наших (гуманитарных) дисциплин от естественных (о природе), хотя абсолютных, непроницае­мых границ и здесь нет. Гуманитарная мысль рождается как мысль о чужих мыслях, волеизъявлениях, манифе­стациях, выражениях, знаках, за которыми стоят прояв­ляющие себя боги (откровение) или люди (законы вла­стителей, заповеди предков, безыменные изречения и за­гадки и т. п.). Научно точная, так сказать, паспортиза­ция текстов и критика текстов — явления более поздние (это целый переворот в гуманитарном мышлении, рожде­ние недоверия). Первоначально вера, требующая только понимания — истолкования. Обращение к профанным текстам (обучение языкам и т. п.). Мы не намерены углубляться в историю гуманитарных наук, и в частности филологии и лингвистики, — нас интересует специфика гуманитарной мысли, направленной на чужие мысли, смыслы, значения и т. п., реализованные и данные исследо­вателю только в виде текста. Каковы бы ни были цели исследования, исходным пунктом может быть только текст.

Нас будет интересовать только проблема словесных текстов, являющихся первичной данностью соответствую­щих гуманитарных дисциплин — в первую очередь линг­вистики, филологии, литературоведения и др.

Всякий текст имеет субъекта, автора (говорящего, пишущего). Возможные виды, разновидности и формы авторства. Лингвистический анализ в известных преде­лах может и вовсе отвлечься от авторства. Истолкование текста как примера (примерные суждения, силлогизмы в логике, предложения в грамматике, «коммутации»¹ в лингвистике и т. п.). Воображаемые тексты (примерные и иные). Конструируемые тексты (в целях лингвистиче­ского или стилистического эксперимента). Всюду здесь появляются особые виды авторов, выдумщиков примеров, экспериментаторов с их особой авторской ответствен­ностью (здесь есть и второй субъект: кто бы так мог ска­зать).

Проблема границ текста. Текст как высказывание. Проблема функций текста и текстовых жанров.

Два момента, определяющие текст как высказывание: его замысел (интенция) и осуществление этого замысла. Динамические взаимоотношения этих моментов, их борь­ба, определяющая характер текста. Расхождение их мо­жет говорить об очень многом. «Пелестрадал» (Л. Тол­стой)². Оговорки и описки по Фрейду (выражение бес­сознательного). Изменение замысла в процессе его осу­ществления. Невыполнение фонетического намерения.

Проблема второго субъекта, воспроизводящего (для той или иной цели, в том числе и исследовательской) текст (чужой) и создающего обрамляющий текст (ком­ментирующий, оценивающий, возражающий и т. п.).

Особая двупланность и двусубъектность гуманитар­ного мышления. Текстология как теория и практика на­учного воспроизведения литературных текстов. Текстоло­гический субъект (текстолог) и его особенности.

Проблема точки зрения (пространственно-временной позиции) наблюдается в астрономии и физике.

Текст как высказывание, включенное в речевое обще­ние (текстовую цепь) данной сферы. Текст как своеоб­разная монада, отражающая в себе все тексты (в пределе) данной смысловой сферы. Взаимосвязь всех смыслов (поскольку они реализуются в высказываниях).

Диалогические отношения между текстами и внутри текста. Их особый (не лингвистический) характер. Диа­лог и диалектика.

Два полюса текста. Каждый текст предполагает об­щепонятную (то есть условную в пределах данного кол­лектива) систему знаков, язык (хотя бы язык искусства). Если за текстом не стоит язык, то это уже не текст, а ес­тественно-натуральное (не знаковое) явление, например комплекс естественных криков и стонов, лишенных языковой (знаковой) повторяемости. Конечно, каждый текст (и устный и письменный) включает в себя значитель­ное количество разнородных естественных, натуральных моментов, лишенных всякой знаковости, которые вы­ходят за пределы гуманитарного исследования (линг­вистического, филологического и др.), но учитываются и им (порча рукописи, плохая дикция и т. п.). Чистых текстов нет и не может быть. В каждом тексте, кроме то­го, есть ряд моментов, которые могут быть названы тех­ническими (техническая сторона графики, произношения и т. п.).

Итак, за каждым текстом стоит система языка. В тек­сте ей соответствует все повторенное и воспроизведенное и повторимое и воспроизводимое, все, что может быть дано вне данного текста (данность). Но одновременно каждый текст (как высказывание) является чем-то инди­видуальным, единственным и неповторимым, и в этом весь смысл его (его замысел, ради чего он создан). Это то в нем, что имеет отношение к истине, правде, добру, красоте, истории. По отношению к этому моменту все по­вторимое и воспроизводимое оказывается материалом и средством. Это в какой-то мере выходит за пределы лин­гвистики и филологии. Этот второй момент (полюс) при­сущ самому тексту, но раскрывается только в ситуации и в цепи текстов (в речевом общении данной области). Этот полюс связан не с элементами (повторимыми) сис­темы языка (знаков), но с другими текстами (неповтори­мыми) особыми диалогическими (и диалектическими при отвлечении от автора) отношениями.

Этот второй полюс неразрывно связан с моментом ав­торства и ничего не имеет общего с естественной и нату­ральной случайной единичностью; он всецело осуществ­ляется средствами знаковой системы языка. Он осуществ­ляется чистым контекстом, хотя и обрастает естественными моментами. Относительность всех границ (например, куда отнести тембр голоса чтеца, говорящего и т. п.). Измене­ние функций определяет и изменение границ. Различие между фонологией³ и фонетикой.

Проблема смыслового (диалектического) и диалоги­ческого взаимоотношения текстов в пределах определен­ной сферы. Особая проблема исторического взаимоотно­шения текстов. Все это в свете второго полюса. Проблема границ каузального объяснения. Главное — не отрывать­ся от текста (хотя бы возможного, воображаемого, кон­струированного) .

Наука о духе. Дух (и свой и чужой) не может быть дан как вещь (прямой объект естественных наук), а толь­ко в знаковом выражении, реализации в текстах и для себя самого и для другого. Критика самонаблюдения. Но необходимо глубокое, богатое и тонкое понимание тек­ста. Теория текста.

Естественный жест в игре актера приобретает знако­вое значение (как произвольный, игровой, подчиненный замыслу роли).

Натуральная единственность (например, отпечатка пальца) и значащая (знаковая) неповторимость текста. Возможно только механическое воспроизведение отпе­чатка пальца (в любом количестве экземпляров); воз­можно, конечно, такое же механическое воспроизведение текста (например, перепечатка), но воспроизведение текс­та субъектом (возвращение к нему, повторное чтение, новое исполнение, цитирование) есть новое, неповторимое событие в жизни текста, новое звено в исторической цепи речевого общения.

Всякая система знаков (то есть всякий язык), на ка­кой узкий коллектив ни опиралась бы ее условность, принципиально всегда может быть расшифрована, то есть переведена на другие знаковые системы (другие языки); следовательно, есть общая логика знаковых систем, по­тенциальный единый язык языков (который, конечно, ни­когда не может стать конкретным единичным языком, од­ним из языков). Но текст (в отличие от языка как системы средств) никогда не может быть переведен до конца, ибо нет потенциального единого текста текстов.

Событие жизни текста, то есть его подлинная сущ­ность, всегда развивается на рубеже двух сознаний, двух субъектов.

Стенограмма гуманитарного мышления — это всегда стенограмма диалога особого вида: сложное взаимоотно­шение текста (предмет изучения и обдумывания) и созда­ваемого обрамляющего контекста (вопрошающего, возра­жающего и т. п.), в котором реализуется познающая и оценивающая мысль ученого. Это встреча двух текс­тов — готового и создаваемого реагирующего текста, сле­довательно, встреча двух субъектов, двух авторов.

Текст не вещь, а поэтому второе сознание, сознание воспринимающего, никак нельзя элиминировать или ней­трализовать.

Можно идти к первому полюсу, то есть к языку — языку автора, языку жанра, направления, эпохи, нацио­нальному языку (лингвистика) и, наконец, к потенциаль­ному языку языков (структурализм, глоссематика⁴). Можно двигаться ко второму полюсу — к неповторимому событию текста.

Между этими двумя полюсами располагаются все возможные гуманитарные дисциплины, исходящие из первичной данности текста.

Оба полюса безусловны: безусловен потенциальный язык языков и безусловен единственный и неповторимый текст.

Всякий истинно творческий текст всегда есть в какой-то мере свободное и не предопределенное эмпирической необходимостью откровение личности. Поэтому он (в своем свободном ядре) не допускает ни каузального объяснения, ни научного предвидения. Но это, конечно, не исключает внутренней необходимости, внутренней логики свободного ядра текста (без этого он не мог бы быть понят, признан и действен).

Проблема текста в гуманитарных науках. Гуманитар­ные науки — науки о человеке в его специфике, а не о безгласной вещи и естественном явлении. Человек в его человеческой специфике всегда выражает себя (говорит), то есть создает текст (хотя бы и потенциальный). Там. ^где человек изучается вне текста и независимо от него, это уже не гуманитарные науки (анатомия и физиология человека и др.).

Проблема текста в текстологии. Философская сторона этой проблемы.

Попытка изучать текст как «вербальную реакцию» (бихевиоризм)⁵.

Кибернетика, теория информации, статистика и про­блема текста. Проблема овеществления текста. Границы такого овеществления.

Человеческий поступок есть потенциальный текст и может быть понят (как человеческий поступок, а не фи­зическое действие) только в диалогическом контексте своего времени (как реплика, как смысловая позиция, как система мотивов).

«Все высокое и прекрасное» — это не фразеологическое единство в обычном смысле, а интонационное или экспрес­сивное словосочетание особого рода. Это представитель стиля, мировоззрения, человеческого типа, оно пахнет контекстами, в нем два голоса, два субъекта (того, кто говорил бы так всерьез, и того, кто пародирует первого). В отдельности взятые (вне сочетания) слова «прекрасный» и «высокий» лишены двуголосости; второй голос входит лишь в словосочетание, которое становится высказыва­нием (то есть получает речевого субъекта, без которого не может быть и второго голоса). И одно слово может стать двуголосым, если оно становится аббревиатурой высказы­вания (то есть обретает автора). Фразеологическое един­ство создано не первым, а вторым голосом.

Язык и речь, предложение и высказывание. Речевой субъект (обобщенная «натуральная» индивидуальность) и автор высказывания. Смена речевых субъектов и смена говорящих (авторов высказывания). Язык и речь можно отождествлять, поскольку в речи стерты диалогические рубежи высказываний. Но язык и речевое общение (как диалогический обмен высказываниями) никогда нельзя отождествлять. Возможно абсолютное тождество двух и более предложений (при накладывании друг на друга, как две геометрические фигуры, они совпадут), более того, мы должны допустить, что любое предложение, даже сложное, в неограниченном речевом потоке может повторяться неограниченное число раз в совершенно тождественной форме, но как высказывание (или часть высказывания) ни одно предложение, даже однословное, никогда не может повторяться: это всегда новое высказы­вание (хотя бы цитата).

Возникает вопрос о том, может ли наука иметь дело с такими абсолютно неповторимыми индивидуальностями, как высказывания, не выходят ли они за границы обоб­щающего научного познания. Конечно, может. Во-пер­вых, исходным пунктом каждой науки являются непо­вторимые единичности и на всем своем пути она остается связанной с ними. Во-вторых, наука, и прежде всего фи­лософия, может и должна изучать специфическую форму и функцию этой индивидуальности. Необходимость четкого осознания постоянного корректива на претензии на полную исчерпанность абстрактным анализом (например, линг­вистическим) конкретного высказывания. Изучение видов и форм диалогических отношений между высказываниями и их типологических форм (факторов высказываний). Изучение внелингвистических и в то же время внесмысловых (художественных, научных и т. п.) моментов высказы­вания. Целая сфера между лингвистическим и чисто смысловым анализом; эта сфера выпала для науки.

В пределах одного и того же высказывания предложе­ние может повториться (повтор, самоцитата, непроиз­вольно), но каждый раз это новая часть высказывания, ибо изменилось его место и его функция в целом выска­зывания.

Высказывание в его целом оформлено как таковое внелингвистическими моментами (диалогическими), оно связано и с другими высказываниями. Эти внелингвистические (диалогические) моменты пронизывают высказы­вание и изнутри.

Обобщенные выражения говорящего лица в языке (личные местоимения, личные формы глаголов, грамма­тические и лексические формы выражения модальности и выражения отношения говорящего к своей речи) и рече­вой субъект. Автор высказывания.

С точки зрения внелингвистических целей высказыва­ния все лингвистическое — только средство.

Проблема автора и форм его выраженности в произве­дении. В какой мере можно говорить об «образе» автора?

Автора мы находим (воспринимаем, понимаем, ощу­щаем, чувствуем) во всяком произведении искусства. Например, в живописном произведении мы всегда чувствуем автора его (художника), но мы никогда не видим его так, как видим изображенные им образы. Мы чувствуем его во всем как чистое изображающее начало (изображающий субъект), а не как изображен­ный (видимый) образ. И в автопортрете мы не видим, конечно, изображающего его автора, а только изобра­жение художника. Строго говоря, образ автора — это contradictio in adjecto. Так называемый образ автора — это, правда, образ особого типа, отличный от других образов произведения, но это образ, а он имеет своего автора, создавшего его. Образ рассказчика в рассказе от я, образ героя автобиографических произведений (ав­тобиографии, исповеди, дневники, мемуары и др.), ав­тобиографический герой, лирический герой и т. п. Все они измеряются и определяются своим отношением к автору-человеку (как особому предмету изображения), но все они — изображенные образы, имеющие своего ав­тора, носителя чисто изображающего начала. Мы можем говорить о чистом авторе в отличие от автора частич­но изображенного, показанного, входящего в произве­дение как часть его.

Проблема автора самого обычного, стандартного, бы­тового высказывания. Мы можем создать образ любого говорящего, воспринять объектно любое слово, любую речь, но этот объектный образ не входит в намерение и задание самого говорящего и не создается им как автором своего высказывания.

Это не значит, что от чистого автора нет путей к автору-человеку,— они есть, конечно, и притом в самую сердцевину, в самую глубину человека, но эта сердце­вина никогда не может стать одним из образов самого произведения. Он в нем как целом, притом в высшей степени, но никогда не может стать его составной образ­ной (объектной) частью. Это не natura creata* и не natura naturata et creans**, но чистая natura creans et non creata***⁶.

В какой мере в литературе возможны чистые безобъ­ектные, одноголосые слова? Может ли слово, в котором автор не слышит чужого голоса, в котором только он и он весь, стать строительным материалом литературного произведения? Не является ли какая-то степень объектности необходимым условием всякого стиля? Не стоит ли автор всегда вне языка как материала для художествен­ного произведения? Не является ли всякий писатель (да­же чистый лирик) всегда «драматургом» в том смысле, что все слова он раздает чужим голосам, в том числе и образу автора (и другим авторским маскам)? Может быть, всякое безобъектное, одноголосое слово является наивным и негодным для подлинного творчества. Всякий подлинно творческий голос всегда может быть только вторым голосом в слове. Только второй голос — чистое отношение — может быть до конца безобъектным, не бросать образной, субстанциональной тени. Писатель — это тот, кто умеет работать на языке, находясь вне языка, кто обладает даром непрямого говорения.

Выразить самого себя — это значит сделать себя объ­ектом для другого и для себя самого («действительность сознания»). Это первая ступень объективации. Но можно выразить и свое отношение к себе как объекту (вторая стадия объективации). При этом собственное слово ста­новится объектным и получает второй — собственный же — голос. Но этот второй голос уже не бросает (от себя) тени, ибо он выражает чистое отношение, а вся объективирующая, материализующая плоть слова отдана первому голосу.

Мы выражаем свое отношение к тому, кто бы так говорил. В бытовой речи это находит свое выражение в легкой насмешливой или иронической интонации (Каренин у Л. Толстого⁷), интонацией удивленной, непони­мающей, вопрошающей, сомневающейся, подтверждаю­щей, отвергающей, негодующей, восхищенной и т. п. Это довольно примитивное и очень обычное явление двуголосости в разговорно-бытовом речевом общении, в ди­алогах и спорах на научные и другие идеологические темы. Это довольно грубая и мало обобщающая двуголосость, часто прямо персональная: воспроизводятся с переакцентуацией слова одного из присутствующих со­беседников. Такой же грубой и мало обобщающей фор­мой являются различные разновидности пародийной сти­лизации. Чужой голос ограничен, пассивен, и нет глуби­ны и продуктивности (творческой, обогащающей) во взаимоотношении голосов. В литературе — положитель­ные и отрицательные персонажи.

Во всех этих формах проявляется буквальная и, можно сказать, физическая двуголосость.

Сложнее обстоит дело с авторским голосом в драме, где он, по-видимому, не реализуется в слове.

Увидеть и понять автора произведения — значит уви­деть и понять другое, чужое сознание и его мир, то есть другой субъект («Du»). При объяснении — только одно сознание, один субъект; при понимании — два сознания, два субъекта. К объекту не может быть диалогического отношения, поэтому объяснение лишено диалогических моментов (кроме формально-риторического). Понимание всегда в какой-то мере диалогично.

* Природа сотворенная (латин.).

** Природа порожденная и творящая (латин.).

*** Природа творящая и несотворениая (латин.).

Различные виды и формы понимания. Понимание языка знаков, то есть понимание (овладение) опре­деленной знаковой системы (например, определенного языка). Понимание произведения на уже известном, то есть уже понятом, языке. Отсутствие на практике резких границ и переходы от одного вида понимания к другому.

Можно ли говорить, что понимание языка как систе­мы бессубъектно и вовсе лишено диалогических момен­тов? В какой мере можно говорить о субъекте языка как системы? Расшифровка неизвестного языка: подста­новка возможных неопределенных говорящих, конструи­рование возможных высказываний на данном языке.

Понимание любого произведения на хорошо знакомом языке (хотя бы родном) всегда обогащает и наше по­нимание данного языка как системы.

От субъекта языка к субъектам произведений. Раз­личные переходные ступени. Субъекты языковых стилей (чиновник, купец, ученый и т. п.). Маски автора (образы автора) и сам автор.

Социально-стилистический образ бедного чиновника, титулярного советника (Девушкин, например). Такой об­раз, хотя он и дан способом самораскрытия, дан как он (третье лицо), а не как ты. Он объектен и экземплярен. К нему еще нет подлинно диалогического отноше­ния.

Приближение средств изображения к предмету изо­бражения как признак реализма (самохарактеристики, голоса, социальные стили, не изображение, а цитирование героев как говорящих людей).

Объектные и чисто функциональные элементы всякого стиля.

Проблема понимания высказывания. Для понимания и необходимо прежде всего установление принципиаль­ных и четких границ высказывания. Смена речевых субъектов. Способность определять ответ. Принципиаль­ная ответность всякого понимания. «Канитферстанд»⁸.

При нарочитой (сознательной) многостильности ме­жду стилями всегда существуют диалогические отноше­ния⁹. Нельзя понимать эти взаимоотношения чисто лин­гвистически (или даже механически).

Чисто лингвистическое (притом чисто дескриптивное) описание и определение разных стилей в пределах одного произведения не может раскрыть их смысловых (в том числе и художественных) взаимоотношений. Важно по­нять тотальный смысл этого диалога стилей с точки зре­ния автора (не как образа, а как функции). Когда же говорят о приближении средств изображения к изоб­ражаемому, то под изображаемым понимают объект, а не другой субъект (ты).

Изображение вещи и изображение человека (гово­рящего по своей сущности). Реализм часто овеществляет человека, но это не есть приближение к нему. Нату­рализм с его тенденцией к каузальному объяснению по­ступков и мыслей человека (его смысловой позиции в мире) еще более овеществляет человека. «Индуктивный» подход, якобы свойственный реализму, есть, в сущности, овеществляющее каузальное объяснение человека. Голо­са (в смысле овеществленных социальных стилей) при этом превращаются просто в признаки вещей (или симп­томы процессов), им уже нельзя отвечать, с ними уже нельзя спорить, диалогические отношения к таким голо­сам погасают.

Степени объектности и субъектности изображен­ных людей (resp.* диалогичность отношения к ним ав­тора) в литературе резко различны. Образ Девушкина в этом отношении принципиально отличен от объект­ных образов бедных чиновников у других писателей. И он полемически заострен против этих образов, в которых нет подлинно диалогического ты. В романах обычно дают­ся вполне конченные и подытоженные с точки зрения автора споры (если, конечно, вообще даются споры). У Достоевского — стенограммы незавершенного и незавершимого спора. Но и всякий вообще роман полон диалогических обертонов (конечно, не всегда с его героя­ми). После Достоевского полифония властно врывается во всю мировую литературу.

* Соответственно (латин.)

В отношении к человеку любовь, ненависть, жалость, умиление и вообще всякие эмоции всегда в той или иной степени диалогичны.

В диалогичности (resp. субъектности своих героев) Достоевский переходит какую-то грань, а его диалогичность приобретает новое (высшее) качество.

Объектность образа человека не является чистой вещностью. Его можно любить, жалеть и т. п., но главное — его можно (и нужно) понимать. В художест­венной литературе (как и вообще в искусстве) даже на мертвых вещах (соотнесенных с человеком) лежит от­блеск субъективности.

Объектно понятая речь (и объектная речь обязательно требует понимания — в противном случае она не была бы речью,— но в этом понимании диалогический момент ослаблен) может быть включена в каузальную цепь объ­яснения. Безобъектная речь (чисто смысловая, функцио­нальная) остается в незавершенном предметном диало­ге (например, научное исследование).

Сопоставление высказываний-показаний в физике.

Текст как субъективное отражение объективного мира, текст — выражение сознания, что-то отражающего. Когда текст становится объектом нашего познания, мы можем говорить об отражении отражения. Понимание текста и есть правильное отражение отражения. Через чужое отражение к отраженному объекту.

Ни одно явление природы не имеет «значения», только знаки (в том числе слова) имеют значения. Поэтому всякое изучение знаков, по какому бы направлению оно дальше ни пошло, обязательно начинается с понимания.

Текст — первичная данность (реальность) и исходная точка всякой гуманитарной дисциплины. Конгломерат разнородных знаний и методов, называемый филологией, лингвистикой, литературоведением, науковедением и т. п. Исходя из текста, они бредут по разным направлениям, выхватывают разнородные куски природы, общественной жизни, психики, истории, объединяют их то каузальны­ми, то смысловыми связями, перемешивают констатации с оценками. От указания на реальный объект необходимо перейти к четкому разграничению предметов научного исследования. Реальный объект — социальный (об­щественный) человек, говорящий и выражающий себя другими средствами. Можно ли найти к нему и к его жизни (труду, борьбе и т. п.) какой-либо иной подход, кроме как через созданные или создаваемые им знаковые тексты. Можно ли его наблюдать и изучать как явление природы, как вещь. Физическое действие человека дол­жно быть понято как поступок, но нельзя понять поступ­ка вне его возможного (воссоздаваемого нами) знаково­го выражения (мотивы, цели, стимулы, степени осознан­ности и т. п.). Мы как бы заставляем человека говорить (конструируем его важные показания, объяснения, испо­веди, признания, доразвиваем возможную или действи­тельную внутреннюю речь и т. п.). Повсюду действитель­ный или возможный текст и его понимание. Исследование становится спрашиванием и беседой, то есть диалогом. Природу мы не спрашиваем, и она нам не отвечает. Мы ставим вопросы себе и определенным образом организуем наблюдение или эксперимент, чтобы получить ответ. Изу­чая человека, мы повсюду ищем и находим знаки и стараемся понять их значение.

Нас интересуют прежде всего конкретные формы тек­стов и конкретные условия жизни текстов, их взаимо­отношения и взаимодействия.

Диалогические отношения между высказываниями, пронизывающие также изнутри и отдельные высказыва­ния, относятся к металингвистике. Они в корне отличны от всех возможных лингвистических отношений элемен­тов как в системе языка, так и в отдельном высказы­вании.

Металингвистический характер высказывания (рече­вого произведения).

Смысловые связи внутри одного высказывания (хотя бы потенциально бесконечного, например в системе нау­ки) носят предметно-логический характер (в широком смысле этого слова), но смысловые связи между разны­ми высказываниями приобретают диалогический харак­тер (или, во всяком случае, диалогический оттенок). Смыслы разделены между разными голосами. Исключи­тельная важность голоса, личности.

Лингвистические элементы нейтральны к разделению на высказывания, свободно движутся, не признавая рубежей высказывания, не признавая (не уважая) суве­ренитета голосов.

Чем же определяются незыблемые рубежи высказыва­ний? Металингвистическими силами.

Внелитературные высказывания и их рубежи (реп­лики, письма, дневники, внутренняя речь и т. п.), пере­несенные в литературное произведение (например, в ро­ман). Здесь изменяется их тотальный смысл. На них падают рефлексы других голосов, и в них входит голос самого автора.

Два сопоставленных чужих высказывания, не знаю­щих ничего друг о друге, если только они хоть краешком касаются одной и той же темы (мысли), неизбежно вступают друг с другом в диалогические отношения. Они соприкасаются друг с другом на территории общей темы, общей мысли.

Эпиграфика. Проблема жанров древнейших надписей. Автор и адресат надписей. Обязательные шаблоны. Мо­гильные надписи («Радуйся»). Обращение умершего к проходящему мимо живому. Обязательные шаблонизиро­ванные формы именных призывов, заклинаний, молитв и т. п. Формы восхвалений и возвеличений. Формы хулы и брани (ритуальной). Проблема отношения слова к мысли и слова к желанию, воле, требованию. Магические представления о слове. Слово как деяние. Целый пере­ворот в истории слова, когда оно стало выражением и чистым (бездейственным) осведомлением (коммуникаци­ей), Ощущение своего и чужого в слове. Позднее рожде­ние авторского сознания.

Автор литературного произведения (романа) создает единое и целое речевое произведение (высказывание). Но он создает его из разнородных, как бы чужих выска­зываний. И даже прямая авторская речь полна осознан­ных чужих слов. Непрямое говорение, отношение к свое­му языку как к одному из возможных языков (а не как к единственно возможному и безусловному языку).

Завершенные, или «закрытые», лица в живописи (в том числе и портретной). Они дают исчерпанного чело­века, который весь уже есть и не может стать другим. Лица людей, которые уже все сказали, которые уже умерли [или] как бы умерли. Художник сосредоточивает внимание на завершающих, определяющих, закрываю­щих чертах. Мы видим его всего и уже ничего большего (и иного) не ждем. Он не может переродиться, обно­виться, пережить метаморфозу — это его завершающая (последняя и окончательная) стадия.

Отношение автора к изображенному всегда входит в состав образа. Авторское отношение — конститутивный момент образа. Это отношение чрезвычайно сложно. Его недопустимо сводить к прямолинейной оценке. Такие прямолинейные оценки разрушают художественный об­раз. Их нет даже в хорошей сатире (у Гоголя, у Щед­рина). Впервые увидеть, впервые осознать нечто — уже значит вступить к нему в отношение: оно существует уже не в себе и для себя, но для другого (уже два соот­несенных сознания). Понимание есть уже очень важное отношение (понимание никогда не бывает тавтологией или дублированием, ибо здесь всегда двое и потенци­альный третий). Состояние неуслышанности и непонятос-ти (см. Т. Манн). «Не знаю», «так было, а впрочем, мне какое дело» — важные отношения. Разрушение срос­шихся с предметом прямолинейных оценок и вообще отношений создает новое отношение. Особый вид эмо­ционально-оценочных отношений. Их многообразие и сложность.

Автора нельзя отделять от образов и персонажей, так как он входит в состав этих образов как их не­отъемлемая часть (образы двуедины и иногда двуго­лосы). Но образ автора можно отделить от образов персонажей; но этот образ сам создан автором и потому также двуедин. Часто вместо образов персонажей [имеют] в виду как бы живых людей.

Разные смысловые плоскости, в которых лежат речи персонажей и авторская речь. Персонажи говорят как участники изображенной жизни, говорят, так сказать, с частных позиций, их точки зрения так или иначе ог­раничены (они знают меньше автора). Автор вне изобра­женного (и в известном смысле созданного им) мира. Он осмысливает весь этот мир с более высоких и ка­чественно иных позиций. Наконец, все персонажи и их речи являются объектами авторского отношения (и ав­торской речи). Но плоскости речей персонажей и автор­ской речи могут пересекаться, то есть между ними воз­можны диалогические отношения. У Достоевского, где персонажи — идеологи, автор и такие герои (мыслители-идеологи) оказываются в одной плоскости. Существенно различны диалогические контексты и ситуации речей персонажей и авторской речи. Речи персонажей участ­вуют в изображенных диалогах внутри произведения и непосредственно не входят в реальный идеологический диалог современности, то есть в реальное речевое об­щение, в котором участвует и в котором осмыслива­ется произведение в его целом (они участвуют в нем лишь как элементы этого целого). Между тем автор занимает позицию именно в этом реальном диалоге и определяется реальной ситуацией современности. В от­личие от реального автора созданный им образ автора лишен непосредственного участия в реальном диалоге (он участвует в нем лишь через целое произведение), зато он может участвовать в сюжете произведения и выступать в изображенном диалоге с персонажами (беседа «автора» с Онегиным). Речь изображающего (реального) автора, если она есть,— речь принципиаль­но особого типа, не могущая лежать в одной плоскости с речью персонажей. Именно она определяет последнее единство произведения и его последнюю смысловую инстанцию, его, так сказать, последнее слово.

Образы автора и образы персонажей определяются, по концепции В. В. Виноградова, языками-стилями, их различия сводятся к различиям языков и стилей, то есть к чисто лингвистическим. Внелингвистические вза­имоотношения между ними Виноградовым не раскрыва­ются. Но ведь эти образы (языки-стили) в произведении не лежат рядом друг с другом как лингвистические дан­ности, они здесь вступают в сложные динамические смысловые отношения особого типа. Этот тип отношений можно определить как диалогические отношения. Диало­гические отношения носят специфический характер: они не могут быть сведены ни к чисто логическим (хотя бы и диалектическим), ни к чисто лингвистическим (компо­зиционно-синтаксическим). Они возможны только между целыми высказываниями разных речевых субъектов (диалог с самим собой носит вторичный и в большинстве случаев разыгранный характер). Мы не касаемся здесь вопроса о происхождении термина «диалог» (см. у Гирцеля¹⁰).

Там, где нет слова, нет языка, не может быть диалоги­ческих отношений, их не может быть между предметами или логическими величинами (понятиями, суждениями и др.). Диалогические отношения предполагают язык, _Но в системе языка их нет. Между элементами языка они невозможны. Специфика диалогических отношений нуждается в особом изучении.

Узкое понимание диалога как одной из композицион­ных форм речи (диалогическая и монологическая речь). Можно сказать, что каждая реплика сама по себе моно­логична (предельно маленький монолог), а каждый монолог является репликой большого диалога (речевого общения определенной сферы). Монолог как речь, ни­кому не адресованная и не предполагающая ответа. Возможны разные степени монологичности.

Диалогические отношения — это отношения (смысло­вые) между всякими высказываниями в речевом обще­нии. Любые два высказывания, если мы сопоставим их в смысловой плоскости (не как вещи и не как лингвис­тические примеры), окажутся в диалогическом отно­шении. Но это особая форма ненамеренной диалогичности (например, подборка разных высказываний разных ученых или мудрецов разных эпох по одному вопросу).

«Голод, холод!» — одно высказывание одного рече­вого субъекта. «Голод!» — «Холод!» — два диалогически соотнесенных высказывания двух разных субъектов; здесь появляются диалогические отношения, каких не было в первом случае. То же с двумя развернутыми предложениями (придумать убедительный пример).

Когда высказывание берется для целей лингвисти­ческого анализа, его диалогическая природа отмысливается, оно берется в системе языка (как ее реализация), а не в большом диалоге речевого общения.

Огромное и до сих пор еще не изученное многооб­разие речевых жанров: от непубликуемых сфер внутрен­ней речи до художественных произведений и научных трактатов. Многообразие площадных жанров (см. Раб­ле), интимных жанров и др. В разные эпохи в разных жанрах происходит становление языка.

Язык, слово — это почти все в человеческой жизни. Но не нужно думать, что эта всеобъемлющая и многограннейшая реальность может быть предметом только одной науки — лингвистики и может быть понята только лингвистическими методами. Предметом лингвистики является только материал, только средства речевого общения, а не самое речевое общение, не высказывания по существу и не отношения между ними (диалогиче­ские) , не формы речевого общения и не речевые жанры.

Лингвистика изучает только отношения между эле­ментами внутри системы языка, но не отношения между высказываниями и не отношения высказываний к дей­ствительности и к говорящему лицу (автору).

По отношению к реальным высказываниям и к ре­альным говорящим система языка носит чисто потен­циальный характер. И значение слова, поскольку оно изучается лингвистически (лингвистическая семасиоло­гия), определяется только с помощью других слов того же языка (или другого языка) и в своих отношениях к ним; отношение к понятию или художественному об­разу или к реальной действительности оно получает только в высказывании и через высказывание. Таково слово как предмет лингвистики (а не реальное слово как конкретное высказывание или часть его, часть, а не средство).

Начать с проблемы речевого произведения как пер­вичной реальности речевой жизни. От бытовой реплики до многотомного романа или научного трактата. Взаимо­действие речевых произведений в разных сферах рече­вого процесса. «Литературный процесс», борьба мнений в науке, идеологическая борьба и т. п. Два речевых произведения, высказывания, сопоставленные друг с другом, вступают в особого рода смысловые отношения, которые мы называем диалогическими. Их особая при­рода. Элементы языка внутри языковой системы или внутри «текста» (в строго лингвистическом смысле) не могут вступать в диалогические отношения. Могут ли вступать в такие отношения, то есть говорить друг с другом, языки, диалекты (территориальные, социальные, жаргоны), языковые (функциональные) стили (скажем, фамильярно-бытовая речь и научный язык и т. п.) и др.? Только при условии нелингвистического подхода к ним, то есть при условии трансформации их в «мировоззре­ния» (или некие языковые или речевые мироощущения), в «точки зрения», в «социальные голоса» и т. п.

Такую трансформацию производит художник, созда­вая типические или характерные высказывания типи­ческих персонажей (хотя бы и не до конца воплощенных и не названных), такую трансформацию (в несколько ином плане) производит эстетическая лингвистика (шко­ла Фосслера, особенно, по-видимому, последняя работа Щпитцера¹¹). При подобных трансформациях язык по­лучает своеобразного «автора», речевого субъекта, коллективного носителя (народ, нация, профессия, со­циальная группа и т. п.). Такая трансформация всегда знаменует выход за пределы лингвистики (в строгом и точном ее понимании). Правомерны ли подобные трансформации? Да, правомерны, но лишь при строго определенных условиях (например, в литературе, где мы часто, особенно в романе, находим диалоги «языков» и языковых стилей) и при строгом и ясном методоло­гическом осознании. Недопустимы такие трансформации тогда, когда, с одной стороны, декларируется внеидеологичность языка как лингвистической системы (и его внеличностность), а с другой — контрабандой вводится социально-идеологическая характеристика языков и стилей (отчасти у В. В. Виноградова). Вопрос этот очень сложный и интересный (например, в какой мере можно говорить о субъекте языка, или речевом субъекте языкового стиля, или об образе ученого, стоящего за научным языком, или образе делового человека, стояще­го за деловым языком, образе бюрократа за канцеляр­ским языком и т. п.).

Своеобразная природа диалогических отношений. Проблема внутреннего диалогизма. Рубцы межей выска­зываний. Проблема двуголосого слова. Понимание как диалог. Мы подходим здесь к переднему краю филосо­фии языка и вообще гуманитарного мышления, к цели­не. Новая постановка проблемы авторства (творящей личности).

Данное и созданное в речевом высказывании. Выска­зывание никогда не является только отражением или выражением чего-то вне его уже существующего, дан­ного и готового. Оно всегда создает нечто до него ни­когда не бывшее, абсолютно новое и неповторимое, притом всегда имеющее отношение к ценности (к истине, к добру, красоте и т. п.). Но нечто созданное всегда создается из чего-то данного (язык, наблюденное явле­ние действительности, пережитое чувство, сам говорящий субъект, готовое в его мировоззрении и т. п.). Все данное преображается в созданном. Анализ простейшего бытового диалога («Который час?» — «Семь часов»). Более или менее сложная ситуация вопроса. Необходимо по­смотреть на часы. Ответ может быть верен или неве­рен, может иметь значение и т. п. По какому времени: тот же вопрос, заданный в космическом пространстве, и т. п.

Слова и формы как аббревиатуры или представители высказывания, мировоззрения, точки зрения и т. п., действительных или возможных. Возможности и перспек­тивы, заложенные в слове; они, в сущности, бесконечны.

Диалогические рубежи пересекают все поле живого человеческого мышления. Монологизм гуманитарного мышления. Лингвист привык воспринимать все в едином замкнутом контексте (в системе языка или в лингвисти­чески понятом тексте, не соотнесенном диалогически с другим, ответным текстом), и как лингвист он, конечно, прав. Диалогизм нашего мышления о произведениях, теориях, высказываниях, вообще нашего мышления о людях.

Почему принята несобственно-прямая речь, но не принято ее понимание как двуголосого слова.

Изучать в созданном данное (например, язык, гото­вые и общие элементы мировоззрения, отраженные яв­ления действительности и т. п.) гораздо легче, чем само созданное. Часто весь научный анализ сводится к рас­крытию всего данного, уже наличного и готового до произведения (то, что художником преднайдено, а не создано). Все данное как бы создается заново в соз­данном, преображается в нем. Сведение к тому, что заранее дано и готово. Готов предмет, готовы языковые средства для его изображения, готов сам художник, готово его мировоззрение. И вот с помощью готовых средств, в свете готового мировоззрения готовый поэт отражает готовый предмет. На самом же деле и предмет создается в процессе творчества, создается и сам поэт, и его мировоззрение, и средства выражения.

Слово, употребленное в кавычках, то есть ощуща­емое и употребляемое как чужое, и то же слово (или какое-нибудь другое слово) без кавычек. Бесконечные градации в степени чужести (или освоенности) между словами, их разные отстояния от говорящего. Слова размещаются в разных плоскостях на разных отдале­ниях от плоскости авторского слова.

Не только несобственно-прямая речь, но разные фор­мы скрытой, полускрытой, рассеянной чужой речи и т.п.¹². Все это осталось неиспользованным.

Когда в языках, жаргонах и стилях начинают слы­шаться голоса, они перестают быть потенциальным сред­ством выражения и становятся актуальным, реализо­ванным выражением; в них вошел и ими овладел голос. Они призваны сыграть свою единственную и неповтори­мую роль в речевом (творческом) общении.

Взаимоосвещение языков и стилей. Отношение к вещи и отношение к смыслу, воплощенному в слове или в каком-нибудь другом знаковом материале. Отношение к вещи (в ее чистой вещности) не может быть диалоги­ческим (то есть не может быть беседой, спором, согла­сием и т. п.). Отношение к смыслу всегда диалогично. Само понимание уже диалогично.

Овеществление смысла, чтобы включить его в кау­зальный ряд.

Узкое понимание диалогизма как спора, полемики, пародии. Это внешне наиболее очевидные, но грубые формы диалогизма. Доверие к чужому слову, благо­говейное приятие (авторитетное слово), ученичество, поиски и вынуждение глубинного смысла, согласие, его бесконечные градации и оттенки (но не логические ограничения и не чисто предметные оговорки), наслаи­вания смысла на смысл, голоса на голос, усиление путем слияния (но не отождествления), сочетание многих го­лосов (коридор голосов), дополняющее понимание, выход за пределы понимаемого и т. п. Эти особые отношения нельзя свести ни к чисто логическим, ни к чисто пред­метным. Здесь встречаются целостные позиции, целост­ные личности (личность не требует экстенсивного раскры­тия — она может сказаться в едином звуке, раскрыться в едином слове), именно голоса.

Слово (вообще всякий знак) межиндивидуально. Все сказанное, выраженное находится вне «души» гово­рящего, не принадлежит только ему. Слово нельзя от­дать одному говорящему. У автора (говорящего) свои неотъемлемые права на слово, но свои права есть и у слушателя, свои права у тех, чьи голоса звучат в преднайденном автором слове (ведь ничьих слов нет). Слово — это драма, в которой участвуют три персонажа (это не дуэт, а трио). Она разыгрывается вне автора, и ее недопустимо интроицировать (интроекция) внутрь автора.

Если мы ничего не ждем от слова, если мы заранее знаем все, что оно может сказать, оно выходит из диало­га и овеществляется.

Самообъективация (в лирике, в исповеди и т. п.) как самоотчуждение и в какой-то мере преодоление. Объективируя себя (то есть вынося себя вовне), я по­лучаю возможность подлинно диалогического отношения к себе самому.

Только высказывание имеет непосредственное отно­шение к действительности и к живому говорящему че­ловеку (субъекту). В языке только потенциальные воз­можности (схемы) этих отношений (местоименные, вре­менные и модальные формы, лексические средства и т. п.). Но высказывание определяется не только своим отношением к предмету и к говорящему субъекту-автору (и своим отношением к языку как системе потенциаль­ных возможностей, данности), но, что для нас важнее всего, непосредственно к другим высказываниям в пре­делах данной сферы общения. Вне этого отношения оно реально не существует (только как текст). Только выска­зывание может быть верным (или неверным), истинным, правдивым (ложным), прекрасным, справедливым и т. п.

Понимание языка и понимание высказывания (вклю­чающее ответность и, следовательно, оценку).

Нас интересует не психологическая сторона отноше­ния к чужим высказываниям (и понимания), но отра­жение ее в структуре самого высказывания.

В какой мере лингвистические (чистые) определения языка и его элементов могут быть использованы для художественно-стилистического анализа? Они могут слу­жить лишь исходными терминами для описания. Но са­мое главное ими не описывается, в них не укладывается. Ведь здесь это не элементы (единицы) системы языка, ставшие элементами текста, а моменты высказывания.

Высказывание как смысловое целое.

Отношение к чужим высказываниям нельзя оторвать от отношения к предмету (ведь о нем спорят, о нем соглашаются, в нем соприкасаются) и от отношения к самому говорящему. Это живое триединство. Но третий момент до сих пор обычно не учитывался. Но и там, где он учитывался (при анализе литературного процесса, публицистики, полемики, борьбы научных мнений), осо­бая природа отношений к другим высказываниям как высказываниям, то есть смысловым целым, оставалась не раскрытой и не изученной (их понимали абстрактно, предметно-логически, или психологически, или даже ме­ханически-каузально). Не понята особая, диалогическая природа взаимоотношения смысловых целых, смысловых позиций, то есть высказываний.

Экспериментатор составляет часть эксперименталь­ной системы (в микрофизике). Можно сказать, что и понимающий составляет часть понимаемого высказыва­ния, текста (точнее, высказываний, их диалога, входит в него как новый участник). Диалогическая встреча двух сознаний в гуманитарных науках. Обрамление чужого высказывания диалогизующим контекстом. Ведь даже и тогда, когда мы даем каузальное объяснение чужого высказывания, мы тем самым его опровергаем. Ове­ществление чужих высказываний есть особый способ (ложный) их опровержения. Если понимать высказыва­ние как механическую реакцию и диалог как цепь реак­ций (в дескриптивной лингвистике или у бихевиористов), то такому пониманию в равной мере подлежат как верные, так и ложные высказывания, как гениальные, так и бездарные произведения (различие будет только в механически понятых эффектах, пользе и т. п.). Эта точка зрения, относительно правомерная, подобно чисто лингвистической точке зрения (при всем их различии), не задевает сущности высказывания как смыслового целого, смысловой точки зрения, смысловой позиции и т. п. Всякое высказывание претендует на справедливость, истинность, красоту и правдивость (образное высказы­вание) и т. п. И эти ценности высказываний определя­ются не их отношением к языку (как чисто лингвисти­ческой системе), а разными формами отношения к дей­ствительности, к говорящему субъекту и к другим (чу­жим) высказываниям (в частности, к тем, которые их оценивают как истинные, прекрасные и т. п.).

Лингвистика имеет дело с текстом, но не с произве­дением. То же, что она говорит о произведении, при­вносится контрабандным путем и из чисто лингвисти­ческого анализа не вытекает. Конечно, обычно сама эта лингвистика с самого начала носит конгломератный характер и насыщена внелингвистическими элементами.

Несколько упрощая дело: чисто лингвистические отно­шения (то есть предмет лингвистики) — это отношения знака к знаку и знакам в пределах системы языка или текста (то есть системные или линейные отношения между знаками). Отношения высказываний к реальной действительности, к реальному говорящему субъекту и к реальным другим высказываниям, отношения, впер­вые делающие высказывания истинными или ложными, прекрасными и т. п., никогда не могут стать предметом лингвистики. Отдельные знаки, системы языка или текст (как знаковое единство) никогда не могут быть ни истинными, ни ложными, ни прекрасными и т. п.

Каждое большое и творческое словесное целое есть очень сложная и многопланная система отношений. При творческом отношении к языку безголосых, ничьих слов нет. В каждом слове — голоса иногда бесконечно далекие, безыменные, почти безличные (голоса лекси­ческих оттенков, стилей и проч.), почти неуловимые, и голоса близко, одновременно звучащие.

Всякое живое, компетентное и беспристрастное наб­людение с любой позиции, с любой точки зрения всегда сохраняет свою ценность и свое значение. Односторон­ность и ограниченность точки зрения (позиции наблю­дателя) всегда может быть прокорректирована, допол­нена и трансформирована (перечислена) с помощью таких же наблюдений с других точек зрения. Голые точки зрения (без живых и новых наблюдений) бес­плодны.

Известный афоризм Пушкина о лексиконе и книгах¹³.

К проблеме диалогических отношений. Эти отношения глубоко своеобразны и не могут быть сведены ни к ло­гическим, ни к лингвистическим, ни к психологическим, ни к механическим или каким-либо другим природным отношениям. Это особый тип смысловых отношений, членами которых могут быть только целые высказывания (или рассматриваемые как целые, или потенциально целые), за которыми стоят (и в которых выражают себя) реальные или потенциальные речевые субъекты, авторы данных высказываний. Реальный диалог (жи­тейская беседа, научная дискуссия, политический спор и т. п.). Отношения между репликами такого диалога являются наиболее внешне наглядным и простым видом диалогических отношений. Но диалогические отношения, конечно, отнюдь не совпадают с отношениями между репликами реального диалога — они гораздо шире, раз­нообразнее и сложнее. Два высказывания, отдаленные друг от друга и во времени и в пространстве, ничего не знающие друг о друге, при смысловом сопоставлении обнаруживают диалогические отношения, если между ними есть хоть какая-нибудь смысловая конвергенция (хотя бы частичная общность темы, точки зрения и т. п.). Всякий обзор по истории какого-нибудь научного вопроса (самостоятельный или включенный в научный труд по данному вопросу) производит диалогические сопос­тавления (высказываний, мнений, точек зрения) выска­зываний и таких ученых, которые ничего друг о друге не знали и знать не могли. Общность проблемы порожда­ет здесь диалогические отношения. В художественной литературе — «диалоги мертвых» (у Лукиана, в XVII ве­ке), в соответствии с литературной спецификой здесь дается вымышленная ситуация встречи в загробном царстве. Противоположный пример — широко исполь­зуемая в комике ситуация диалога двух глухих, где понятен реальный диалогический контакт, но нет ни­какого смыслового контакта между репликами (или контакт воображаемый). Нулевые диалогические от­ношения. Здесь раскрывается точка зрения третьего в диалоге (не участвующего в диалоге, но его понима­ющего) . Понимание целого высказывания всегда диало­гично.

Нельзя, с другой стороны, понимать диалогические отношения упрощенно и односторонне, сводя их к про­тиворечию, борьбе, спору, несогласию. Согласие — одна из важнейших форм диалогических отношений. Согласие очень богато разновидностями и оттенками. Два выска­зывания, тождественные во всех отношениях («Прекрас­ная погода!» — «Прекрасная погода!»), если это дей­ствительно два высказывания, принадлежащие раз­ным голосам, а не одно, связаны диалогическим отноше­нием согласия. Это определенное диалогическое собы­тие во взаимоотношениях двоих, а не эхо. Ведь согласия могло бы и не быть («Нет, не очень хорошая погода» и т. п.).

Диалогические отношения, таким образом, гораздо шире диалогической речи в узком смысле. И между глубоко монологическими речевыми произведениями всегда наличны диалогические отношения.

Между языковыми единицами, как бы мы их ни по­нимали и на каком бы уровне языковой структуры мы их ни брали, не может быть диалогических отношений (фонемы, морфемы, лексемы, предложения и т. п.). Высказывание (как речевое целое) не может быть при­знано единицей последнего, высшего уровня или яруса языковой структуры (над синтаксисом), ибо оно входит в мир совершенно иных отношений (диалогических), не сопоставимых с лингвистическими отношениями дру­гих уровней. (В известном плане возможно только сопоставление целого высказывания со словом.) Целое высказывание — это уже не единица языка (и не единица «речевого потока» или «речевой цепи»), а единица рече­вого общения, имеющая не значение, а смысл (то есть целостный смысл, имеющий отношение к ценности — к истине, красоте и т. п.— и требующий ответного пони­мания, включающего в себя оценку). Ответное понима­ние речевого целого всегда носит диалогический характер.

Понимание целых высказываний и диалогических отношений между ними неизбежно носит диалогический характер (в том числе и понимание исследователя-гуманитариста); понимающий (в том числе исследователь) сам становится участником диалога, хотя и на особом уровне (в зависимости от направления понимания или исследования). Аналогия с включением эксперимента­тора в экспериментальную систему (как ее часть) или наблюдателя в наблюдаемый мир в микрофизике (кван­товой теории). У наблюдающего нет позиции вне наблю­даемого мира, и его наблюдение входит как составная часть в наблюдаемый предмет.

Это полностью касается целых высказываний и от­ношений между ними. Их нельзя понять со стороны. Самое понимание входит как диалогический момент в диалогическую систему и как-то меняет ее тотальный смысл. Понимающий неизбежно становится третьим в диалоге (конечно, не в буквальном, арифметическом смысле, ибо участников понимаемого диалога кроме третьего может быть неограниченное количество), но диалогическая позиция этого третьего — совершенно особая позиция. Всякое высказывание всегда имеет адресата (разного характера, разных степеней близости, конкретности, осознанности и т. п.), ответное понимание которого автор речевого произведения ищет и предвос­хищает. Это второй (опять же не в арифметическом смысле). Но кроме этого адресата (второго) автор высказывания с большей или меньшей осознанностью предполагает высшего нададресата (третьего), абсолют­но справедливое ответное понимание которого предпола­гается либо в метафизической дали, либо в далеком историческом времени. (Лазеечный адресат.) В разные эпохи и при разном миропонимании этот нададресат и его идеально верное ответное понимание принимают разные конкретные идеологические выражения (бог, абсолютная истина, суд беспристрастной человеческой совести, народ, суд истории, наука и т. п.).

Автор никогда не может отдать всего себя и все свое речевое произведение на полную и окончательную волю наличным или близким адресатам (ведь и ближай­шие потомки могут ошибаться) и всегда предполагает (с большей или меньшей осознанностью) какую-то выс­шую инстанцию ответного понимания, которая может отодвигаться в разных направлениях. Каждый диалог происходит как бы на фоне ответного понимания незримо присутствующего третьего, стоящего над всеми участ­никами диалога (партнерами). (См. понимание фашист­ского застенка или ада у Т. Манна как абсолютной неуслышанности, как абсолютного отсутствия треть­его ¹⁴.)

Указанный третий вовсе не является чем-то мисти­ческим или метафизическим (хотя при определенном миропонимании и может получить подобное выраже­ние) — это конститутивный момент целого высказывания, который при более глубоком анализе может быть в нем обнаружен. Это вытекает из природы слова, которое всегда хочет быть услышанным, всегда ищет ответного понимания и не останавливается на ближайшем пони­мании, а пробивается все дальше и дальше (неогра­ниченно).

Для слова (а следовательно, для человека) нет ни­чего страшнее безответности. Даже заведомо ложное слово не бывает абсолютно ложным и всегда предпола­гает инстанцию, которая поймет и оправдает, хотя бы в форме: «всякий на моем месте солгал бы также».

К. Маркс говорил, что только высказанная в слове мысль становится действительной мыслью для другого и только тем самым и для меня самого¹⁵. Но этот другой не только ближайший другой (адресат-второй), в по­исках ответного понимания слово идет все дальше и дальше.

Услышанность как таковая является уже диалоги­ческим отношением. Слово хочет быть услышанным, понятым, отвеченным и снова отвечать на ответ, и так ad infinitum*. Оно вступает в диалог, который не имеет смыслового конца (но для того или иного участника может быть физически оборван). Это, конечно, ни в коей мере не ослабляет чисто предметных, исследова­тельских интенций слова, его сосредоточенности на своем предмете. Оба момента — две стороны одного и того же, они неразрывно связаны. Разрыв между ними про­исходит только в заведомо ложном слове, то есть в таком, которое хочет обмануть (разрыв между предмет­ной интенцией и интенцией к услышанности и понятости).

Слово, которое боится третьего и ищет только вре­менного признания (ответного понимания ограниченной глубины) у ближайших адресатов.

Критерий глубины понимания как один из высших критериев в гуманитарном познании. Слово, если оно только не заведомая ложь, бездонно. Набирать глубину (а не высоту и ширь). Микромир слова.

Высказывание (речевое произведение) как неповто­римое, исторически единственное индивидуальное целое.

Это не исключает, конечно, композиционно-стилисти­ческой типологии речевых произведений. Существуют речевые жанры (бытовые, риторические, научные, лите­ратурные и т. п.). Речевые жанры — это типовые модели построения речевого целого. Но эти жанровые модели принципиально отличаются от лингвистических моделей предложений.

Единицы языка, изучаемые лингвистикой, принципи­ально воспроизводимы неограниченное количество раз в неограниченном количестве высказываний (в том числе воспроизводимы и модели предложений). Правда, час­тота воспроизведения у разных единиц разная (наиболь­шая у фонем, наименьшая у фраз). Только благодаря этой воспроизводимости они и могут быть единицами языка и выполнять свою функцию. Как бы ни определялись отношения между этими воспроизводимыми единицами (оппозиция, противопоставление, контраст, дистрибуция и т. п.), эти отношения никогда не могут быть диало-

 

* До бесконечности (латин.).

гическим, что разрушило бы их лингвистические (языковые) функции.

Единицы речевого общения – целые высказывания – невоспроизводимы (хотя их и можно цитировать) и связаны друг с другом диалогическими отношениями.