Реферат Курсовая Конспект
А.А. Чувакин ОСНОВЫ ФИЛОЛОГИИ - раздел Лингвистика, А.а. Чувакин Основы Филологии...
|
Глава 1. В В Е Д Е Н И Е
Филология: слово — практическая деятельность знание — область науки. Возникновение филологии как деятельности
Я проспал тот миг, когда она проходила мимо моего
дома,
И всё...
С уважением, Вячеслав (Вячеслав Черкасов);
• обусловливаться текстом как нерасчлененной целостностью:
Однажды Подсвечник сказал Свече:
— Что ни говори, а хозяину без меня не обойтись!
— Конечно, — согласилась Свеча, — не будь тебя, он обжёг бы руку моим расплавленным воском.
— Что верно, то верно! — гордо воскликнул Подсвечник. — Дело моё благородно и заслуживает уважения! А ты... — вздохнул он с горьким разочарованием. — Всё горючие слёзы льешь да укорачиваешься в размерах. Сгоришь, и ничего от тебя не останется. И слёзы твои не помогут. Глядя на твой короткий век, самому плакать хочется. — Он даже всхлипнул. — Что успеешь сделать за столь недолгий срок? Считай — бесполезное существование... <...>
(Елена Горисвет. Подсвечник и свеча).
Рец. Великолепно, очень красиво (Мерхий).
(В приведенном материале сохраняется авторский стиль, орфография и пунктуация.)
Таким образом, изучая текст, мы фактически обращаемся к его автору и читателю — к тем фигурам, которые обобщаются понятием Ь о т о ^ и е п з . Однако чтобы ответить, почему избирается тот или иной сигнал, как он может использоваться, следует применить дополнительно к анализу другие методы исследования (см. главу 6 учебного пособия). Здесь же подчеркнем два положения: в филологии анализ является фундаментальным, но не единственным методом исследования; в современных филологических науках анализ стал более разнообразным (существует анализ лингвистический, литературоведческий, филологический, коммуникативный,
риторический, семиотический, герменевтический и ряд других).
Наконец, рассмотрим статус филологии, ее место в системе наук. Важно, что современная филология уже освободилась из «плена» других гуманитарных наук и стала самостоятельной областью знания, входящей в гуманитарные науки. Каков же ее статус?
Интересную мысль на сей счет высказал ГО. Винокур: «ф и -л о л о г и я не е с т ь н а у к а, точнее... нет такой науки, которую в отличие от других можно было бы обозначить словом "филология" как ее названием»'0. Это же положение, только выраженное иными словами, содержится и в определении С.С. Аверинцева. Он квалифицирует филологию не как науку, а как содружество гуманитарных дисциплин. Так возникает вопрос о характере отношений между филологическими дисциплинами. Что представляет собой филология: содружество — совокупность наук / научных дисциплин — «агрегат сведений» (Гегель)? (В сравнении с науками научные дисциплины решают более частные задачи.)
Объектное единство филологических наук, общность их методов и материала исследования позволяет отрицательно оценить тезис Гегеля о филологии как агрегате сведений (ср.: лат. ১ге§а(и5 — присоединенный), т.е. как о механическом образовании, без внутренних связей между составляющими частями. Уровень дифференциации наук и научных дисциплин на современном этапе развития филологии, степень их самостоятельности позволяют признать современную филологию совокупностью наук и научных дисциплин. (Учтем, что понятие совокупность более нейтрально, чем содружество.)
Таким образом, современная филология представляет собой совокупность гуманитарных наук и научных дисциплин, изучающих посредством анализа естественный язык, текст и Ьото ^ и е п з — «главное воплощение человеческого <...> духа» (Ю.С. Степанов).
Филология, в том числе и на современном этапе ее развития, сосредоточена на главной проблеме человеческого существования — проблеме понимания. Эта мысль была подчеркнута
2-32517
еще С.С. Аверицевым (см. материалы для чтения). На рубеже XX—XXI вв. проблема понимания стала еще более значимой, поскольку современный человек становится все более сложным, индивидуализируется; недаром существует выражение: «XX век — век возражений».
Современная филология как отрасль науки
И направление высшего профессионального
Викз / ЦпдиШ / ЬЪ / "юа'ех.рНр
Ю.С. Степанов. Слово
Из статьи для Словаря концептов («Концептуария»)
ОШерапоу.Ш
Не есть ли филология нечто большее,
чем «дисциплина», — символ
современного состояния человека?
Или, еще точнее, — символ того,
что такое «быть человеком»...?
Ю.С. Степанов
Глава 2. И С Т О Р И Я Ф И Л О Л О Г И И :
ОТ ФИЛОЛОГИИ КАК КОМПЛЕКСНОГО
ЗНАНИЯ К ФИЛОЛОГИИ КАК КОМПЛЕКСУ
НАУК
Филология возникла как практическая деятельность и практически ориентированное знание. Это знание отличалось комплексностью. Недаром, чтобы заниматься филологией, человеку нужно было иметь энциклопедическую образованность. Такое положение сохраняется до середины XIX в., когда филология утрачивает направленность на решение прежде всего сиюминутных практических задач, когда в филологии складываются научные методы, происходят мощные процессы дифференциации знания. «Донаучный» этап филологии сменяется этапом научным.
Филология как практически ориентированное
Специализация филологического знания
и дифференциация филологических наук:
Ш
вВ двух-трех энциклопедических словарях найдите словарные статьи «филология». Сопоставьте их содержание. Что общего, между ними? Какие различия отметили? Попытайтесь объяснить их.
МАТЕРИАЛЫ ДЛЯ ЧТЕНИЯ
С. 395, 397-399.
Л.В. Щерба. Опыты лингвистического толкования
стихотворений / 1 /
С. 97, 98—99, 104.
...на свете есть только одно чудо — язык.
Ж. Женетт
Глава 3. Я З Ы К КАК ОБЪЕКТ СОВРЕМЕННОЙ ФИЛОЛОГИИ
Б. Берегитесь...
Впрочем, прорвемся: Солнце-то с нами!
А.:) это точно!
Как и в случае непосредственного общения, в разговоре обсуждается несколько тем (каждая из тем выделена своим шрифтом). Однако параллельное обсуждение нескольких тем не ме-' шает пониманию, если обсуждение ведется письменно (текст должен быть перед глазами) или если «вхождение» одной темы в другую не столь глубоко, как в приведенном материале. Наконец, п о р ц и о н н а я передача и н ф о р м а ц и и , « с м а й л и к » — эти возможности предоставлены Интернетом.
Но дело не только в этом. Произведения художественной литературы, публикуемые в Сети, могут значительно отличаться от своих «бумажных» аналогов. Так, авторы произведений, публикуемых на сайте ргога.ги под рубрикой «миниатюра», подводят под миниатюры тексты объемом и в 5—10 знаков, и в 10 тысяч знаков, тексты монологические, диалогические, прозаические и стихотворные. Приведем некоторые примеры.
# Краткая миниатюра:
Не заговаривай мне мои золотые зубы (Павел Ин. Роскошная
ложь).
. В форме диалога:
— Э-эх...
— Можно ли Вам помочь?
— Если бы Вы помогли мне сделать что ни будь настоящее, своими руками.
— Именно это изначально делает — Бог.
— Да-а? (Сергей Одиниз. Диалоги).
• В стихотворной форме:
Последний выстрел глаз печальных —
— Дуплет чрез левое плечо.
И боль как тень. От слов прощальных
Расплавлен разум.
Го
ря
чо! (Дымок. Горячо).
Принадлежность приведенных текстов к жанру миниатюры в традиционном содержании этого понятия небесспорна.
Недаром литература, публикуемая в Сети, получает название Сетературы. «СЕТЕРАТУРА» — основанный на использовании письменности вид творчества, конечный продукт которого (произведение) может размещаться на разнесенных в пространстве узлах компьютерной сети, видоизменяться (редактироваться) во времени и быть доступным многим потребителям из разных мест одновременно» ([Электронный ресурс]. Режим доступа: ЬИр: / / зЬуаг.ПЬ.ги / олстлопагу / зе1егаг.ига.пглп).
Итак, вопрос, поставленный в названии раздела, — почему язык является объектом современной филологии? — имеет несколько ответов: такова традиция; все науки, входящие в современную филологию, имеют дело с языком (впервые об этом сказано в главе 1); в современной филологии как целом существуют такие ключевые проблемы, связанные с языком, которые решаются только при совокупном усилии филологических наук.
Естественный человеческий язык как «духовная
энергия народа», «дух народа» (В. фон Гумбольдт)
И как система (Ф. де Соссюр).
М., 2003. С. 500-503.
М.М. Бахтин. Автор и герой. К философским основам гуманитарных наук
П. ВЫСКАЗЫВАНИЕ КАК ЕДИНИЦА РЕЧЕВОГО ОБЩЕНИЯ.
ОТЛИЧИЕ ЭТОЙ ЕДИНИЦЫ ОТ ЕДИНИЦ ЯЗЫКА
(СЛОВА И ПРЕДЛОЖЕНИЯ)
< • • > Терминологическая неопределенность и путаница в таком м е -тодологически центральном у з л о в о м пункте л и н г в и с т и ч е с к о г о мышления являются результатом игнорирования реальной единицы речевого общения — высказывания. Ведь речь может существовать в действительности только в форме конкретных высказываний отдельных ГОВОРЯЩИХ людей, субъектов (этой) речи. Речь всегда отлита в форму вымазывания, принадлежащего определенному речевому субъекту, и вне т°й формы существовать не может. Как ни различны высказывания
по своему объему, по своему содержанию, по своему композиционному построению, они обладают как единицы речевого общения общими структурными особенностями, и прежде всего совершенно четкими границами. На этих границах, имеющих особо существенный и принципиальный характер, необходимо подробно остановиться.
Границы каждого конкретного высказывания как единицы речевого общения определяются сменой речевых субъектов, то есть сменой говорящих. Ведь речевое общение — это «обмен мыслями» во всех о б -ластях человеческой деятельности и быта. Всякое высказывание — от короткой (однословной) реплики бытового диалога и до большого р о -мана или научного трактата — имеет, так сказать, абсолютное начало и абсолютный конец: до его начала — высказывания других, после его окончания — ответные высказывания других (или хотя бы молчаливое активно-ответное понимание другого, или, наконец, ответное действие, основанное на таком понимании). Говорящий кончает свое высказывание, чтобы передать слово другому или дать место его активно-ответному пониманию. Высказывание — это не условная единица, а единица реальная, четко отграниченная сменой речевых субъектов, кончающаяся передачей слова другому, как бы молчаливым «сПхш ощущаемым слушателями [как знак], что говорящий кончил. <...>
Переходим ко второй особенности его, неразрывно связанной с первой. Эта вторая особенность — специфическая завершенность в ы -сказывания.
Завершенность высказывания — это как бы внутренняя сторона смены речевых субъектов: эта смена потому и может состояться, что говорящий сказал (или написал) все, что он в данный момент или при данных условиях хотел сказать. Слушая или читая, мы явственно ощущаем конец высказывания, как бы слышим заключительное «аЧх!» говорящего. Эта завершенность — специфическая и определяется особыми критериями. Первый и важнейший критерий завершенности высказывания — это возможность ответить на него, точнее и шире — занять в отношении его ответную позицию (например, выполнить приказание). Этому критерию отвечает и короткий бытовой вопрос, например «Который час?» (на него можно ответить), и бытовая просьба, которую можно выполнить или не выполнить, и научное выступление, с которым можно согласиться или не согласиться (полностью или частично), и художественный роман, который можно оценить в его
Какая-то завершенность необходима, чтобы на высказывание и «о было реагировать. Для этого мало, чтобы высказывание было
нятно в языковом отношении. Совершенно понятное и законченное
аЛожение, если это предложение, а не высказывание, состоящее из дного предложения, не может вызвать ответной реакции: это понятно,
это еще не все. Это «все» — признак целостности высказывания — е поддается ни грамматическому, ни отвлеченно-смысловому определению.
Эта завершенная целостность высказывания, обеспечивающая возможность ответа (или ответного понимания), определяется тремя моментами (или факторами), неразрывно связанными в органическом целом высказывания: 1) предметно-смысловой исчерпанностью; 2) речевым замыслом или речевой волей говорящего; 3) типическими композиционно-жанровыми формами завершения.
Первый момент — предметно-смысловая исчерпанность темы высказывания — глубоко различен в разных сферах речевого общения. Эта исчерпанность может быть почти предельно полной в некоторых сферах быта (вопросы чисто фактического характера и такие [же] фактические ответы на них, просьбы, приказания и т.п.), некоторых деловых сферах, в области военных и производственных команд и приказов, то есть в тех сферах, где речевые жанры носят максимально стандартный характер и где творческий момент почти вовсе отсутствует. В творческих сферах (особенно, конечно, в научной), напротив, возможна лишь очень относительная предметно-смысловая исчерпанность; здесь можно говорить только о некотором минимуме завершения, позволяющем занять ответную позицию. Объективно предмет неисчерпаем, но, становясь темой высказывания (например, научной работы), он получает относительную завершенность в определенных условиях, при данном положении вопроса, на данном материале, при Данных, поставленных автором целях, то есть уже в пределах определенного авторского замысла. Таким образом, мы неизбежно оказываемся перед вторым моментом, который с первым неразрывно связан. В каждом высказывании — от однословной бытовой реплики до ольщих, сложных произведений науки или литературы — мы охватываем, понимаем, ощущаем речевой замысел или речевую волю говорящего, определяющую целое высказывания, его объем и его границы.
Ь1 представляем себе, что хочет сказать говорящий, и этим речевым
замыслом, этой речевой волей (как мы ее понимаем) мы и измерЯе завершенность высказывания. Этот замысел определяет как самый в бор предмета (в определенных условиях речевого общения, в необ димой связи с предшествующими высказываниями), так и границы его предметно-смысловую исчерпанность. Он определяет, конечно выбор той жанровой формы, в которой будет строиться высказывание (это уже третий момент, к которому мы обратимся дальше). Этот з а -мысел — субъективный момент высказывания — сочетается в неразрывное единство с объективной предметно-смысловой стороной его ограничивая эту последнюю, связывая ее с конкретной (единичной) ситуацией речевого общения, со всеми индивидуальными обстоятельствами его, с персональными участниками его, с предшествующими их выступлениями — высказываниями. Поэтому непосредственные участники общения, ориентирующиеся в ситуации и в предшествующих высказываниях, легко и быстро охватывают речевой замысел, речевую волю говорящего и с самого начала речи ощущают развертывающееся целое высказывания.
Переходим к третьему и самому важному для нас моменту — к устойчивым жанровым формам высказывания. Речевая воля говорящего осуществляется прежде всего в выборе определенного речево жанра. Этот выбор определяется спецификой данной сферы речево общения, предметно-смысловыми (тематическими) соображениями конкретной ситуацией речевого общения, персональным составом его участников и т.п. И дальше речевой замысел говорящего со всей е« индивидуальностью и субъективностью применяется и приспособлЯ' ется к избранному жанру, складывается и развивается в определенно жанровой форме. Такие жанры существуют прежде всего во всех мно гообразнейших сферах устного бытового общения, в том числе и само, го фамильярного и самого интимного.
Мы говорим только определенными речевыми жанрами, т.е. все наши высказывания обладают определенными и относительно устойчивыми типическими формами построения целого. Мы обладаем б о -гатым репертуаром устных (и письменных) речевых жанров. Практически мы уверенно и умело пользуемся ими, но теоретически мы можем и вовсе не знать об их существовании. Подобно мольеровскому Журдену, который, говоря прозой, не подозревал об этом, мы говорим разнообразными жанрами, не подозревая об их существовании. Даже в
Й свободной и непринужденной беседе мы отливаем нашу речь по СЭ еделенным жанровым формам, иногда штампованным и шаблон-иногда более гибким, пластичным и творческим (творческими нЫМоаМИ располагает и бытовое общение). Эти речевые жанры даны гючти так же, как нам дан родной язык, которым мы свободно вла-нам
и и [без] теоретического изучения грамматики. Родной язык — его счоварный состав и грамматический строй — мы узнаем не из словарей ' грамматик, а из конкретных высказываний, которые мы слышим и которые мы сами воспроизводим в живом речевом общении с окружающими нас людьми. Формы языка мы усваиваем только в формах высказываний и вместе с этими формами. Формы языка и типические формы высказываний, т.е. речевые жанры, приходят в наш опыт и в наше сознание вместе и в тесной связи друг с другом. Научиться говорить — значит научиться строить высказывания (потому что говорим мы высказываниями, а не отдельными предложениями и, уж конечно, не отдельными словами). Речевые жанры организуют нашу речь почти так же, как ее организуют грамматические формы (синтаксические). Мы научаемся отливать нашу речь в жанровые формы, и, слыша чужую речь, мы уже с первых слов угадываем ее жанр, предугадываем определенный объем (то есть приблизительную длину речевого целого), определенное к о м п о з и ц и о н н о е построение, п р е д в и д и м конец, т.е. с самого начала мы обладаем ощущением речевого целого, которое затем только дифференцируется в процессе речи. Если бы речевых жанров не существовало и мы не владели ими, если бы нам приходилось их создавать впервые в процессе речи, свободно и впервые строить каждое высказывание, речевое общение было бы почти невозможно. <...> Наряду с подобными стандартными жанрами существовали и существуют, конечно, и более свободные и творческие жанры устного речевого общения: жанры салонных бесед на бытовые, общественные, эстетические и иные темы, жанры застольных бесед, бесед интимно-Дружеских, интимно-семейных и т.д. (номенклатуры устных речевых * а н р о в пока не существует, и даже пока не я с е н и п р и н ц и п такой номенклатуры). Большинство этих жанров поддается свободно-творческому переоформлению (подобно художественным жанрам, а некоторые, может быть, и в большей степени), но творчески свободное использоваНие не есть создание жанра заново — жанрами нужно хорошо владеть, Чтобы свободно пользоваться ими. <...>
Предложение, как и слово, обладает законченностью значения ^ законченностью грамматической формы, но эта законченность значения носит абстрактный характер и именно поэтому и является т а -кой четкой; это законченность элемента, но не завершенность целого Предложение как единица языка, подобно слову, не имеет автора. Онв| ничье, как и слово, и, только функционируя как целое высказывание, оно становится выражением позиции индивидуально говорящего л конкретной ситуации речевого общения. Это подводит нас к новой, третьей особенности высказывания: к отношению высказывания к самому говорящему (автору высказывания) и к другим участникам речевого общения. <...>
Итак, обращенность, адресованность высказывания есть его конститутивная особенность, без которой нет и не может быть высказывания. Различные типические формы такой обращенности и различные типические концепции адресатов — конститутивные, определяющие особенности различных речевых жанров.
В отличие от высказываний (и речевых жанров) значащие единицы языка — слово и предложение — по самой своей природе лишены обращенности, адресованное™: они и ничьи и ни к кому не обращены. Более того, сами по себе они лишены всякого отношения к чужому высказыванию, к чужому слову. Если отдельное слово или предложение обращено, адресовано, то перед нами законченное высказывание, состоящее из одного слова или одного предложения, и обращенность принадлежит не им как единицам языка, а высказыванию. Окруженное контекстом предложение приобщается обращенности только через целое высказывание как его составная часть (элемент)1.
Язык как система обладает громадным запасом чисто языковых средств для выражения формальной обращенности: лексическими средствами, морфологическими (соответствующие падежи, местоимения, личные формы глаголов), синтаксическими (различные шаблоны и модификации предложений). Но действительную обращенность они приобретают только в целом конкретного высказывания. И выражение этой действительной обращенности никогда не исчерпывается, конечно, этими специальными языковыми (грамматическими) средствами.
1 Отметим, что вопросительные и побудительные типы предложений, как правило, фигурируют как законченные высказывания (в соответствующих ре' чевых жанрах).
у[% может и вовсе не быть, а высказывание при этом может очень остро
«ять влияние адресата и его предвосхищаемой ответной реакции.
отраж<*1 ^
Отбор всех языковых средств производится говорящим под большим или меньшим влиянием адресата и его предвосхищаемого ответа.
Когда анализируется отдельное предложение, выделенное из контекста, то следы обращенности и влияния предвосхищаемого ответа, диалогические отклики на предшествующие чужие высказывания, ослабленные следы смены речевых субъектов, избороздившие высказывание изнутри, утрачиваются, стираются, потому что все это чуждо природе предложения как единицы языка. Все эти явления связаны с целым высказывания, и там, где это целое выпадает из зрительного поля анализирующего, они перестают для него существовать. В этом — одна из причин той узости традиционной стилистики, на которую мы указывали. Стилистический анализ, охватывающий все стороны стиля, возможен только как анализ целого высказывания и только в той цепи речевого общения, неотрывным звеном которой это высказыва-н и е является. <...>
Цит. по: Бахтин М. М. Автор и герой: К философским основам гуманитарных наук. СПб., 2000. С. 263, 269—272, 273—274,
278—279, 297—298.
Э. Бенвенист. Общая лингвистика
Глава XXIII
О СУБЪЕКТИВНОСТИ В ЯЗЫКЕ
Если язык, как принято говорить, является орудием общения, то чему он обязан этим свойством? Вопрос может удивить, как удивляют Все те случаи, когда как будто бы ставится под сомнение очевидное. <...>
На самом же деле сопоставление языка с орудием — а для того, чтобы такое сопоставление было хотя бы понятным, язык приходится сравнивать с орудием материальным — должно вызывать большое недоверие, как всякое упрощенное представление о языке. Говорить об ° Р У Д и и — значит противопоставлять человека природе. Кирки, стрелы, к°леса нет в природе. Их изготовили люди. Язык же — в природе че-
= -—.1
воображать некую первоначальную эпоху, когда вполне сформировав, шийся человек открывает себе подобного, такого же вполне сформв. ровавшегося человека, и между ними постепенно начинает иырабат^ ваться язык. Это чистая фантазия. Невозможно вообразить человек»! без языка и изобретающего себе язык. Невозможно представить себе изолированного человека, ухитряющегося осознать существование другого человека. В мире существует только человек с языком, человек, говорящий с другим человеком, язык, таким образом, необходимо,, принадлежит самому определению человека.
Все свойства языка: нематериальная природа, символический способ функционирования, членораздельный характер, наличие со* держания — достаточны уже для того, чтобы сравнение с орудием, отделяющее от человека его атрибут — язык, оказалось сомнительным. Безусловно, в повседневной практике возвратно-поступательное двия жение речи вызывает мысль об обмене, и потому та «вещь», которой» как нам кажется, мы обмениваемся, представляется нам выполняющей орудийную или посредническую функцию, которую мы склонны гипостазировать в «объект». Но — подчеркнем еще раз — эта роль принадлежит речи.
Как только мы отнесем эту функцию к речи, мы можем поставит! вопрос о том, что именно предрасполагает речь выполнять ее. Для того чтобы речь обеспечивала «коммуникацию», она должна получить полномочия на выполнение этой функции у языка, так как речь представляет собой не что иное, как актуализацию языка. Действительно, мы должны искать основание этого свойства в языке. Оно заключено, как нам кажется, в одной особенности языка, которая мало заметна за скрывающей ее «очевидностью» и которую мы пока можем охарактеризовать только в общем виде.
Именно в языке и благодаря языку человек конституируется кая субъект, ибо только язык придает реальность, свою реальность, которая есть свойство быть, — понятию «Е§о» — «мое я».
«Субъективность», о которой здесь идет речь, есть способность г о -ворящего представлять себя в качестве «субъекта». Она определяется не чувством самого себя, имеющимся у каждого человека (это чувство в той мере, в какой можно его констатировать, является всего лишь отражением), а как психическое единство, трансцендентное по отно-
цИК>к совокупности полученного опыта, объединяемого этим един-твоМ, и обеспечивающее постоянство сознания. Мы утверждаем, что
«субъективность», рассматривать ли ее с точки зрения феномено-чогпи или психологии, как угодно, есть не что иное, как проявление человеке фундаментального свойства языка. Тот есть «е§о», кто говорит «е§о». Мы находим здесь самое основание «субъективности», оПределяемой языковым статусом «лица».
Осознание себя возможно только в противопоставлении. Я могу употребить я только при обращении к кому-то, кто в моем обращении предстанет как ты. Подобное диалогическое условие и определяет лицо, ибо оно предполагает такой обратимый процесс, когда я становлюсь ты в речи кого-то, кто в свою очередь обозначает себя как я. В этом обнаруживается принцип, следствия из которого необходимо развивать во всех направлениях. Язык возможен только потому, что каждый говорящий представляет себя в качестве субъекта, указывающего на самого себя как на я в своей речи. В силу этого я конституирует другое лицо, которое будучи абсолютно внешним по отношению к моему «я», становится моим эхо, которому я говорю-ты и которое мне говорит ты. Полярность лиц — вот в чем состоит в языке основное условие, по отношению к которому сам процесс коммуникации, служивший нам отправной точкой, есть всего лишь прагматическое следствие. Полярность эта к тому же весьма своеобразна, она представляет собой особый тип противопоставления, не имеющий аналога нигде вне языка. Она не означает ни равенства, ни симметрии: «е§о» занимает всегда трансцендентное положение по отношению к «ты», однако ни один из терминов немыслим без другого; они находятся в отношении взаимодополнительности, но по оппозиции «внутренний - внешний», и одновременно в отношении взаимообратимости. Бесполезно искать параллель этим отношениям: ее не существует. Положение человека в языке неповторимо.
Таким образом, рушатся старые антиномии «я» и «другой», индивид и общество. Налицо двойственная сущность, которучо неправомерно и ошибочно сводить к одному изначальному термину, считать ли этим единственным термином «я», долженствующее будто бы утвердиться сначала в своем собственном сознании, чтобы затем открытьСя сознанию «ближнего»; или же считать таким единственным изначальным термином общество, которое как целое как бы существует до
индивида, из которого индивид выделяется лишь по мере осознани самого себя. Именно в реальности диалектического единства, объед няющего оба термина и определяющего их во взаимном отношении кроется языковое основание субъективности. <...>
Цит. по: Бенвенист Э. Общая лингвистика. М., 7974
С. 292, 293-294.
В. фон Гумбольдт. Об изучении языков, или План систематической энциклопедии
Однако мысль о том, чтобы собрать, насколько возможно, всю массу языкового материала во всей его полноте, произвести внутри его сравнение по всем мыслимым законам аналогии, чтобы, понимая язык как следствие, создавать и совершенствовать его в соответствии с поведением человека, либо, понимая его как причину, делать выводы о внутреннем мире людей, и все это с философским рассмотрением общей человеческой природы и с историческим рассмотрением судеб различных народов, — вот эта мысль, я полагаю, до сих пор остается без внимания, а ведь она заслуживает самого серьезного отношения, поскольку добавляет к уже существующим не только новую науку, но и новый тип научных исследований.
Уже давно сложилось такое мнение, что различия между языками суть досадное препятствие на пути культуры, а изучение языков - неизбежное зло всякого образования. Никому не приходит в голову, что-язык - это не просто средство для понимания народа, который на нем' говорит, или писателя, который на нем пишет. Отсюда — неправильная склонность оценивать важность языка в зависимости от совершенства его литературы, полное пренебрежение к языкам, литературы вовсе не имеющим, и превратная методика обучения языку, при которой усилия направляются на то, чтобы понимать произведения писателей.
Язык, и не только язык вообще, но каждый язык в отдельности, даже самый бедный и грубый, сам по себе и для себя есть предмет, заслуживающий самого пристального осмысления. Язык — это не просто, как
нято говорить, отпечаток идей народа, так как множество его зна-не позволяет обнаружить никаких существующих отдельно от него ей' язык — это объединенная духовная энергия народа, чудесным образом запечатленная в определенных звуках, в этом облике и через взаимосвязь своих звуков понятная всем говорящим и возбуждающая них примерно одинаковую энергию. Человек весь не укладывается в аницы своего языка; он больше того, что можно выразить в словах; но ему приходится заключать в слова свой неуловимый дух, чтобы скрепить его чем-то, и использовать слова как опору для достижения того, что выходит за их рамки. Разные языки — это отнюдь не различные обозначения одной и той же вещи, а различные видения ее; и если вещь эта не является предметом внешнего мира, каждый [говорящий] по-своему ее создает, находя в ней ровно столько своего, сколько нужно для того, чтобы охватить и принять в себя чужую мысль. Языки — это иероглифы, в которые человек заключает мир и свое воображение; при том, что мир и воображение, постоянно создающее картину за картиной по законам подобия, остаются в целом неизменными, языки сами собой развиваются, усложняются, расширяются. Через многообразие языков для нас открывается богатство мира и многообразие того, что мы познаем в н е м ; и человеческое бытие становится для нас шире, поскольку языки в отчетливых и действенных чертах дают нам различные способы мышления и восприятия. Язык всегда воплощает в себе своеобразие целого народа, поэтому в нем не следует бояться ни изощренности, ни избытка фантазии, которые кое-кто считает нежелательными. То, что они дают нам сразу, есть полная, чистая и простая человеческая природа, если же мы проникаем в глубины их тайн, в нашу сухую рассудочность врывается свежая струя неувядающей фантазии других народов, заключающих каждое впечатление, которое юный мир дарит их еще не притупившимся чувствам, в оболочку живого и подвижного образа.
Изучение языков мира — это также всемирная история мыслей и чувств человечества. Она должна описывать людей всех стран и всех степеней культурного развития; в нее должно входить все, что касается человека.
Цит. по: Гумбольдт В. фон. Язык и философия культуры. М., 1985.
С. 346-349.
Р. Якобсон. Язык в отношении к другим системам коммуникации1
Эдуард Сепир указывал на тот очевидный факт, что «язык является коммуникативным процессом в чистом виде в каждом известном нам обществе». Наука о языке исследует строение речевых сообщений и лежащий в основе их код. Структурные характеристики языка ин-. терпретируются в свете задач, которые они выполняют в различных процессах коммуникации, и, следовательно, лингвистику можно к р а т -ко определить как изучение коммуникации, осуществляемой с помощью речевых сообщений. Мы анализируем эти сообщения с учетом всех относящихся к ним факторов, таких, как неотъемлемые свойства сообщения самого по себе, его адресанта и адресата, либо действительного, либо лишь предполагаемого адресантом в качестве реципиента. Мы изучаем характер контакта между этими двумя участниками речевого акта; мы стремимся выявить код, общий для адресанта и адресата; мы пытаемся найти характерные общие черты, а также различия между операциями кодирования, осуществляемыми адресантом, и* способностью декодирования, присущей адресату. Наконец, мы пытаемся определить место, занимаемое данным сообщением в контексте окружающих сообщений, которые либо принадлежат к тому же самому акту коммуникации, либо связывают воспоминаемое прошлое с предполагаемым будущим, и мы задаемся основополагающим вопросом об отношении данного сообщения к универсуму дискурса.
Рассматривая роли участников речевого акта, мы должны разграничивать несколько существенных аспектов в их взаимодействии, а именно: основную форму их отношений, чередование процессов кодирования и декодирования во время коммуникации и кардинальные различия между этими аспектами при диалогической речи и монологе. Вопросом, подлежащим изучению, является увеличение «радиуса коммуникации», под которым понимается совокупность реплик и от-1ветов на них между людьми определенного множества, и расширение аудитории монологической речи, которая может быть адресована тем, «кого она касается». В то же время исследователям в областях психо- |
1 Котап'акоЬзоп. Ьап^иа^ет г е 1 а Ы о п Г-ОосЬегсоттишсаПоп 8у5Г.ет5. — « 1 л п @ и а @ § 1 п с 1 1 а хоаеСа е п е 1 1 а Сесгпса». МПапо, 1970, р. 3—16.
ИИ, неврологии и прежде всего лингвистики становится все более чевидным тот факт, что язык является средством не только интерпер-ональной, но и интраперсональной коммуникации. Это последняя область, которую раньше недооценивали или попросту игнорировали, сейчас, в значительной степени под влиянием блестящих исследований Л.С Выготского и А.Н. Соколова, стала актуальной и заострила важные вопросы изучения внутреннего существования речи и разных аспектов внутренней речи, которая формирует, программирует и завершает наше высказывание и в общем виде управляет внутренней и внешней стороной нашего речевого поведения, равно как и нашей молчаливой реакции на какие-либо сообщения. Среди многих проблем, которым Чарльз Сэндерс Пирс со свойственной ему прозорливостью уделял больше внимания, чем его современники, была проблема субстанции и значимости молчаливых внутренних диалогов человека с самим собой, «как если бы это был кто-то другой». Речевое взаимодействие, перекидывающее мосты через пространственные барьеры между собеседниками, захватывает и временные аспекты языковой коммуникации, связывая воедино прошлое, настоящее и будущее одного человека.
Хотя среди всех сообщений, используемых при человеческой коммуникации, речевые сообщения играют доминирующую роль, мы все равно должны принимать во внимание и остальные виды сообщений, употребляемые в человеческом обществе, и исследовать их структурные и функциональные особенности, не забывая, однако, что для всего человечества первичным средством коммуникации является язык и что такая иерархия коммуникативных средств необходимо отражается на всех остальных, вторичных типах сообщений, передаваемых человеком, и вызывает того или иного рода зависимость этих сообщений от языка, и в частности от владения языком и от его использования для сопровождения или объяснения любых других сообщений. Каждое с о -общение состоит из знаков; соответственно наука о знаках называется семиотикой, занимается общими принципами, лежащими в основе структуры всех знаков, с учетом их использования в составе сообщении и характера этих сообщений, а также особенностей различных знаковых систем и сообщений, использующих эти разные типы знаков. Семиотика, которую предвидели философы XVII—XVIII вв. и основы к°торой были заложены в конце 1860-х гг. Чарльзом Сэндерсом Пир-
сом и на рубеже XIX—XX вв. - Фердинандом де Соссюром (послед, ний называл эту науку н е с к о л ь к о иначе — 5 ё п п о 1 о §1е),сейчас в р а з н ь ^ странах переживает процесс стремительного и бурного развития.
Семиотика как исследование коммуникации посредством все* типов сообщений составляет концентрический круг, ближайший » лингвистике как исследованию коммуникации с помощью речевых с о -общений; следующий, более широкий концентрический круг образует общая наука о коммуникации, которая включает социальную антропологию, социологию и экономику. Можно снова и снова цитировать все еще актуальное напоминание Сепира о том, что «каждая культурная система и каждый единичный акт общественного поведения явно или скрыто подразумевает коммуникацию». Следует помнить, что, какой бы уровень коммуникации мы не рассматривали, он, как и любой д р у -гой уровень, предполагает обмен сообщениями того или иного рода и тем самым не может мыслиться в отрыве от семиотического уровня, который в свою очередь отводит главенствующую роль языку. Вопрос о семиотических и в особенности языковых составляющих, п р и -сутствующих в каждой системе человеческой коммуникации, должен служить важным направляющим фактором в будущих исследованиях всех типов социальной коммуникации. Опыт, накопленный лингвистической наукой, уже стал учитываться и творчески использоваться в современных антропологических и экономических исследованиях — воистину творчески, поскольку тщательно разработанную и п р о -дуктивную лингвистическую модель нельзя механически переносить на другую область; эта модель эффективная лишь тогда, когда она не вступает в противоречие с автономными свойствами соответствующей предметной области. < >
Цит. по: Якобсон Р. Избранные работы. М., 1985. С. 319—321.
Событие жизни текста,
то есть его подлинная сущность,
всегда развивается на р у б е ж е двух с о з н а н и й ,
двух субъектов. ММ. Бахтин
Глава 4. ТЕКСТ КАК ОБЪЕКТ ФИЛОЛОГИИ
Почему текст является объектом современной
Традиционные и современные представления
О тексте. Понятие текста как объекта
Системная организация— признак, выражающий принцип устроенное™ текста. Текст есть языковое образование, устроенное как сложный знак или последовательность знаков. Как и л ю б о й з н а к я з ы к а , он и м е е т две с т о р о н ы : о з н а ч а ю щ е е и означаемое. В отличие от других знаков языка текст обладает не только значением, но и смыслом. Так, значением рекламного текста принято считать предложение товара (услуги и пр.). Это значение выражается языковыми и неязыковыми знаками, которыми создан текст. Смыслом же рекламного текста принято считать предложение услуг фирмы-изготовителя, торгующей организации и т.д. Этот смысл рождается из отношений данного рекламного текста к другим. Д л я рекламодателя важно, чтобы рекламировался не отдельный продукт, а компания, фирма и т.д. То же
твенно и для рекламопотребителя. Если хотя
а (услуги), приобретенного(ой) в данной организации, по
товара .г *
требителя устраивает по качеству, цене и другим параметрам, то в дальнейшем он будет обращаться за услугами к той же самой организации. Потребитель всегда стремится найти для себя надежного (и выгодного) партнера.
Ю.М. Лотман (1922—1993) назвал три функции текста6,в которых проявляется его функциональная природа.
Первая функция: текст «упаковывает» смысл.Так, тема любви «упакована», например, в следующих вариантах (приводим тексты):
— Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем; Но пусть она вас больше не тревожит; Я не хочу печалить Вас ничем. Я вас любил безмолвно, безнадежно, То робостью, то ревностью томим; Я вас любил так искренно, так нежно, Как дай вам бог любимой быть другим (А.С. П у ш к и н ) ;
— Я вас любил. Любовь ещё (возможно, что просто боль) сверлит мои мозги. Всё разлетелось к чёрту на куски. Я застрелиться пробовал, но сложно с оружием. И далее: виски: в который вдарить? Портила не дрожь, но задумчивость. Чёрт! все не по-людски! Я вас любил так сильно, безнадежно, как дай вам Бог другими — но не даст! Он, будучи на многое горазд, не сотворит — по Пармениду — дважды сей жар в крови, ширококостный хруст, чтоб пломбы в пасти плавились от жажды коснуться — «бюст» зачёркиваю — уст! (И. Бродский);
Коммуникативность— признак, выражающий функцц0, нальное предназначение текста. Текст есть высшая коммуникативная единица языка, в которой «сопрягаются» деятельность говорящего (пишущего) по созданию текста и деятельность читающего (слушающего) по восприятию и пониманию текста Каждый из них представлен в тексте.
Пример. Тексты публичных выступлений писателей, журналистов, общественных деятелей рубежа XX — XXI вв. отличаются адресованностыо. Как обозначается адресат? Н.П. Вольвак (Фактор адресата в публичном аргументирующем дискурсе: ав-тореф. дис. ... канд. филол. наук. Владивосток, 2002) отмечает, что если оппонентом говорящего является не конкретное лицо, а «общее мнение», то оно может быть представлено, например, формулами «многие говорят» или высказывается без указания того, с кем спорит говорящий: «говорят».
См. фрагменты текстов:
- «А другие талдычат: патриотизм — это позорное пятно, мы ни на что свое не способны, мы должны без оглядки — все, все, все перенимать с Запада» (Солженицын);
- «Говорят у нас теперь: «Никто не забыт, ничто не забыто». О, многое забыто!» (Солженицын).
Если же адресат является единомышленником говорящего, то его мнение обычно передается цитатой или в пересказе. Так говорящий реализует разные возможности спора с оппонентом.
Системная организация— признак, выражающий принцип устроенное™ текста. Текст есть языковое образование, устроенное как сложный знак или последовательность знаков. Как и любой знак языка, он имеет две стороны: означающее и означаемое. В отличие от других знаков языка текст обладает не только значением, но и смыслом. Так, значением рекламного текста принято считать предложение товара (услуги и пр.). Это значение выражается я з ы к о в ы м и и неязыковыми знаками, которыми создан текст. Смыслом же рекламного текста принято считать предложение услуг фирмы-изготовителя, торгующей организации и т.д. Этот смысл рождается из отношений данного рекламного текста к д р у г и м . Д л я р е к л а м о д а т е л я важно, чтобы рекламировался не отдельный продукт, а компания, фирма и т.д. То же
твенно и для рекламопотребителя. Если хотя
а (услуги), приобретенного(ой) в данной организации, по
товар* . г —^ - *
требителя устраивает по качеству, цене и другим параметрам, то в дальнейшем он будет обращаться за услугами к той же самой организации. Потребитель всегда стремится найти для себя надежного (и выгодного) партнера.
Ю.М. Лотман (1922—1993) назвал три функции текста6,в которых проявляется его функциональная природа.
Первая функция: текст «упаковывает» смысл.Так, тема любви «упакована», например, в следующих вариантах (приводим тексты):
— Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем; Но пусть она вас больше не тревожит; Я не хочу печалить Вас ничем. Я вас любил безмолвно, безнадежно, То робостью, то ревностью томим; Я вас любил так искренно, так нежно, Как дай вам бог любимой быть другим (А.С. Пушкин);
— Я вас любил. Любовь ещё (возможно, что просто боль) сверлит мои мозги. Всё разлетелось к чёрту на куски. Я застрелиться пробовал, но сложно с оружием. И далее: виски: в который вдарить? Портила не дрожь, но задумчивость. Чёрт! все не по-людски! Я вас любил так сильно, безнадежно, как дай вам Бог другими — но не даст! Он, будучи на многое горазд, не сотворит — по Пармениду — дважды сей жар в крови, ширококостный хруст, чтоб пломбы в пасти плавились от жажды коснуться — «бюст» зачёркиваю — уст! (И. Бродский);
— Федя + Даша = любовь (надпись на асфальте напротив одного из окон студенческого общежития).
Между приведенными «упаковками» имеются существенные различия: и в синтаксическом построении текстов, и в лексике, л в исполь?ованных неязыковых знаках: метрика в первом и втором текстах (причем различная!) и математические знаки — в третьем. Каждый из текстов построен по законам своего жанра: первый и второй — как л и р и ч е с к и е с т и х о т в о р е н и я ; третий — как признание в любви. Это предопределяет и возможные варианты композиционного построения текстов.
Вторая функция: текст есть генератор (лат. §епега(ог — производитель) смыслов. Один и тот же текст разными слушающими (читающими) в разных ситуациях может истолковываться по-разному. См., например, текст: Легкость, веселье, радость. Мечты, безбрежное будущее. Песни и стихи. Закаты и молодость, которая навеки.
Ниже приводятся варианты истолкования темы (о чем говорится в тексте?) и идеи (какова главная мысль текста?) текста.
О чем говорится в тексте? | Какова главная мысль текста? |
О юности. | Память о вечном. |
О молодости. | Молодость — самая веселая пора в жизни. |
О беззаботной жизни. | Что нужно для беззаботной жизни. |
О счастливом будущем. | Все будет хорошо навеки. |
Почему оказываются возможными разные истолкования? Учтем роль читающего (слушающего), его способности истолковать смысл текста. Но этого для ответа на вопрос мало. Обратимся к тексту. Всякий текст, в том числе и приведенный, образующими его средствами, разными гранями устройства посылает разные сигналы каждому из воспринимающих его в процессе коммуникации. В данном тексте, судя по ответам испытуемых, ими усмотрены разные сигналы. Фактически текст обладает
некоторым смысловым потенциалом, который й позволяет читателю усмотреть в нем разные смыслы: читатель «зацепляется» за тот или иной сигнал. (См.: Коржнева Е.А. Деятельность лингвиста-экспериментатора при исследовании структуры текста: канд. дис, 2003. С. 101-102, 181-182.)
Третья функция: текст — конденсатор (лат. сопа'епзаге — сгущать) культурной памяти. Например, Ю.М. Лотман пишет: «...Гамлет» — это не только текст Шекспира, но и память обо всех интерпретациях этого произведения и, более того, память о тех вне текста находящихся исторических событиях, с которыми текст Ш е к с п и р а может в ы з ы в а т ь ассоциации. Мы можем забыть то, что знал Шекспир и его зрители, но мы не можем забыть то, что мы узнали после них. А это придает тексту новые смыслы»7. Накапливаемые текстом смыслы хранятся в исторической и культурной памяти человечества; они существуют в виде своеобразного облака, в котором живет текст. Способностью накапливать культурную память обладают не только тексты художественной литературы и фольклора, но и все иные.
Итак, текст не только устойчив, как это следует из факта «упакованное™» его смысла, но и изменчив. Он открыт для читателя разных времен и стран. Он предполагает со-творчество читателя. ( С м . в приводимых ниже материалах для чтения фрагменты книги У. Эко.)
С. 413~42з
И.Т. Касавин. Текст. Дискурс. Контекст
ГЛАВА 6. ТЕКСТ КАК И С Т О Р И Ч Е С К И Й Ф Е Н О М Е Н . ТЕКСТОВЫЕ ЭПОХИ <...> Теперь попробуем суммировать и систематически упорядочить наше рассмотрение текстовых эпох как исторических типов ч т е -ния и письма. Первая эпоха — период формирования лингвистических систем в контексте мифо-магической культуры раннеродового строя. Здесь знаковая коммуникация является нерасторжимым единством естественного языка, поведенческого акта и космологической схемы. Слово, знак — еще часть предмета в смысле неразвитости абстрактного мышления; одновременно с этим предмет — часть знаковой системы в смысле его зависимости от общей космологической схемы. Процедуры чтения и письма сводятся, поэтому, к «вычитыванию» смыслов из предметов и «приписыванию» предметам знаковой формы — отнюдь не герменевтическим, а, по существу, квазионтологическим процедурам. Типичный текст этой эпохи — магическая формула или рассказ о деяниях богов и героев. В основе его лежит форма культуры, которую М.К. Петров называет «лично-именным кодированием». «Трансляционный механизм лично-именного кодирования изучен достаточно детально, — пишет М.К. Петров. — Это ритуалы посвящения. Их подготовка и непосредственное программирование индивидов во взрослые имена совершаются силами старейшин или старцев, то есть бывшими носителями взрослых имен. Память старцев и есть, собственно, та "фундаментальная библиотека" лично-именного кодирования, в которой хранится "энциклопедия" первобытной социальности: имена -адреса распределения знания и индивидов — и связанные с именами тексты. Вместимость этой коллективной памяти и будет в конечном счете определять возможные объемы знания, которые социокод этого типа способен освоить, включить в трансляцию для передачи от П О '
ления к поколению, а производно от этих объемов код определит и
К0 п индивидов, которое он способен удержать в единой социальной число
структуре»'. и все ^ ПЛ0 ТВ0 Н0СТИ |
концепции М.К. Петрова, включающей
ично-именное, профессионально-именное и абстрактно-понятийное кодирование' нам не Удается в полной мере использовать эту классификацию для разграничения текстовых эпох. В частности, лично-менное кодирование будет лежать в основе как первобытных, так и части античных текстов, распространяясь далее на ряд текстов средневековых. Профессионально-именное кодирование также обнаруживается в античности, средневековьи и значительно позднее, если иметь в виду не только научные, но и философские, религиозно-мистические и иные тексты. Поэтому последний способ кодирования важен для нас только потому, что профессия есть первый способ специализированной коммуникации, способный порождать внутрисоциальные смыслы, в дальнейшем транслируемые в окружающий социум. Здесь не обойтись без обширной цитаты: «Вечность бога-покровителя, именного знака, с которым связан текст профессии, сообщает это свойство трансляционности-вечности, отчужденности от смертных профессионалов всему составу текста — технологическим описаниям образцов для подражания. Принадлежность к тексту бога воспринимается традицией как санкция на трансляцию, как официальное признание обществом социальной ценности новации, введенной в корпус знания. Если профессионал-новатор «сочиняет» миф, то есть находится в позиции «говорящего», реального творца новинки, то профессионал-потребитель, осваивающий эту новинку, всегда находится в позиции «слушателя», который получает эту новинку от имени бога-покровителя. Для профессионала-новатора имя бога-покровителя не более как средство опосредования-социализации результата, такой же знаковый, инертный сам по себе и не создающей сам по себе знания инструмент означения, социализации, как журнал для ученого. Но д л я профессионала-потребителя бог-покровитель суть источник всего наличного и любого будущего знания. Для него профессионал-новатор лишь «посредник», рассказывающий об эталонной для профессионала Деятельности бога. Схема: бог — посредник — человек (профессионал)
' Петров М.К. Язык. Знак. К у л ь т у р а . М . , 1991. С. 100.
становится для традиции ее теорией познания, трансмутации. (В м сколько у н и в е р с а л и з и р о в а н н о й ф о р м е намагниченное I и-одержимосх Платон анализирует эту схему в «Ионе».) Укоренению этой схемы спо собствует то обстоятельство, что традиционный акт социализации но. вого через наращивание текста имени бога-покровителя крайне редк0 использует процедуру выдачи «авторского свидетельства»1.
В рамках этого способа кодирования происходит оформление лингвистических систем в этнические языки, что идет параллельно с обретением речью своей относительной самостоятельности в фор. ме устного рассказа или диалога. Здесь текст воспроизводит уже не структуру Космоса, но способ живой коммуникации людей. Облекаясь в письменную форму, он утрачивает аутентичность; письмо еще не обладает самоценностью, это лишь «записывание» устного слова. В силу этого доминирует чтение вслух как «придание телесности» тексту. Здесь же возникает впервые и чтение как «по-читание» — как форма ритуальной нагруженности чтения и сакрализации текста как тайны. Типичный текст — поэтический эпос, философский диалог, трактат.
«Письменный пересказ», или письмо как «переписывание», с одной стороны, и, с другой — «чтение про себя» — характеристики с р е д н е в е к о -вой текстовой эпохи. В метафорах «книги как мира и мира как книги» заключено как космологическое, т а к и л и ч н о с т н о е начало. Интимность общения с Богом и миром через текст действенна в обе стороны, а с л о -во — универсальный инструмент творения, откровения и понимания. В нем почти отсутствует функция самовыражения человека — отсюда безличность авторства, а «по-читание» текста превращается едва ли не в единственный способ обращения с ним. Лишь отчасти магия культивирует использование текста для достижения индивидуальных целей, оставаясь на периферии культурного пространства. Типичные тексты эпохи: комментарий к Библии («сумма»), компендиум-«бестиарий», алхимический рецепт, летопись.
Обретение светской культурой регулярной письменной формы — процесс, фундаментальным образом характеризующий эпоху Возрождения. Полюсы напряженности, свойственные этой текстовой эпохе, обусловлены диалогом-противостоянием монастырской и светской, ученой и народной культуры. Извлекаемым
античности и арабского Востока текстам придается историзм, у "их обнаруживаются источники и авторы. В эпоху Возрождения ' сьменная монологичная культура Средневековья развивается по-тупательно, благодаря книгопечатанию; одновременно происходит частичное возвращение к диалогическому чтению «как бы вслух» в силу восприятия народных языковых традиций. Типичные тексты эпохи: натурфилософский диалог, поэтическая эпистола, ирониче-с к о е нравоописание.
Новое время не образует в точном смысле новой текстовой эпохи, но в основном варьирует и комбинирует уже известные стили. По-прежнему в ученых кругах популярны трактаты и диалоги, компендиумы по «естественной истории», мифологические поэмы, социально-критические право- и бытописания; как и ранее распространены жанры письма, путевых записок, мемуары. Нельзя, однако, не отдать должного тому новому, что принесла с собой эта эпоха: получает распространение локальная тенденция античного скептицизма — критика текста. Характерны названия текстов Секста Эмпирика: «Против физиков», «Против астрологов» и т.п., за пересказом которых следует их критический анализ. Весьма примечательная характеристика античного скептицизма, даваемая X. Ортегой-и-Гассетом. «Сам термин (скептицизм — И.К.) свидетельствует о том, что греки видели в скептике полную противоположность тому сонному человеку, который беспомощно бредет по жизни. Они называли его «исследователем»,... «изыскателем» ... наряду с основным содержанием термина «изыскатель» в греческом языке прослеживаются такие его коннотации, как человек «сверхактивный», «героический» (в котором, правда, много от «мрачного героя»), «неутомимый», а потому и «надоедливый», с которым «ничего не поделаешь». Это человек-коловорот»1. Скептицизм задал парадигму нововременной текстовой эпохи в том смысле, что критика текста обратилась не столько на его внутренние свойства, чо на соответствие его тому, что текстом описывается, — реальности. Текст перестал быть самодовлеющей действительностью, но оказался свидетельством наличия чего-то иного, принципиально отличного от текста, более богатого, сложного и важного. Быть может именно поэтому Новое время все же стало эпохой торжества текста и языка, но
Петров М.К. Язык. Знак. Культура. М., 1991. С. 117.
Ортега-и-Гассет X. Что такое философия? М., 1991. С. 217
особого — математического, которым, по расхожей поговорке, б ы л а ца . писана Книга Природы.
Как охарактеризовать современную текстовую эпоху — сам$| сложная проблема. Современность образует наш собственный ж и з -ненный мир, «сферу очевидностей», непрозрачную для наблюдате. ля. Тому способствует небывалое прежде распространение знаково-символической текстовой культуры в форме книг и печатных СМИ всеобъемлющей системы образования, которые пронизывают и наполняют всю жизнь человека. Одновременно происходящий кризис, о б о -значенный Ж. Деррида как «конец книги и начало письма»1, означает начало некоторого нового отношения к тексту, которое, с одной стороны, придает ему универсальный характер ( М . Бахтин), а с другой — з а -меняет его видеорядом, жестом, а то и просто молчанием, порой п р е р ы -ваемым бессмысленным смехом. Феноменология эпохи выступает как нагромождение традиций, стилей и жанров, наслоение друг на друга бесчисленных критик, интерпретаций и рефлексий, переплетение т е к -стов с многообразными контекстами и неоконченными дискурсами. Самое первое обобщение претендует на аналогию с позднеримской эпохой л и т е р а т у р н о й пресыщенности и потому демонстративной н е -серьезности по отношению к любому тексту. Текст, ставший рядовым товаром, есть первая и наиболее наглядная примета именно современной эпохи, но это относится не столько к качеству самого текста, сколько к способу его использования. Второе, отчасти скрытое свойство, характеризующее уже производство текста, есть безусловное д о -минирование вторичных текстов, ничем не ограниченная и технически обеспеченная манипуляция и комбинаторика с языковой реальностью. Подобно тому, как аэрофотосъемка местности изменила облик г е о -логической и географической науки и практики, так сканирование и оцифровка посадили филологию и философию языка на иглу компьютерных технологий. Интернет вкупе с техникой фото- и видеомонтажа, перенесенные в сферу текста, обеспечили его общедоступность, а также возможность его произвольного использования и трансформации. Однако, вспоминая иронию М. Монтеня по поводу «глоссов друг на друга», мы вновь не можем в вышеперечисленном обнаружить спепй' фику современной эпохи. Быть может, именно эта неспецифичность Я
См.: Деррида Ж. Грамматология. М., 2000.
оставляет ее своеобразие? В современности есть все, что мы знаем о прошлом и угадываем в будущем, и т о л ь к о н а ш и м потомкам будет под силу указать на те возможности, которые нам сегодня недоступны.
Цит. по: Касавин И. Т. Текст. Дискурс. Контекст. Введение в социальную эпистемологию языка. М., 2008. С. 188—193.
Ю.М. Лотман. Текст в процессе движения: Автор — Аудитория, Замысел — Текст
Взаимоотношения текста и аудитории характеризуются взаимной активностью: текст стремится уподобить аудиторию себе, навязать ей свою систему кодов, аудитория отвечает ему тем же. Текст как бы включает в себя образ «своей» идеальной аудитории, аудитория — «своего» текста. Рассказывают анекдотическое происшествие из биографии известного математика П.Л. Чебышева. На лекцию ученого, посвященную математической задаче раскройки ткани, явилась непредусмотренная публика: портные, модельеры, модные барыни и проч. Однако первая же фраза лектора: «Предположим для простоты, что человеческое тело имеет форму шара» — обратила их в бегство. В зале остались лишь математики, которые не находили в таком начале ничего удивительного. Текст «отобрал» себе аудиторию, создав ее по образу и подобию своему.
Общение с собеседником возможно лишь при наличии некоторой общей с ним памяти. Однако в этом отношении существуют принципиальные различия между текстом, обращенным «ко всем», т. е. к любому адресату, и тем, который имеет в виду некоторое конкретное и лично и з в е с т н о е говорящему лицо. В первом случае объем памяти адресата конструируется как обязательный для л ю б о г о , говорящего на данном языке и принадлежащего к данной культуре. Он лишен индивидуального, абстрактен и включает в себя лишь некоторый несократимый минимум. Естественно, что чем беднее память, тем подробнее, распространеннее должно быть сообщение, тем недопустимее эллипсисы и умолчания, риторика намеков и усложненных прагматико-референциальных отношений. Такой текст конструирует абстрактного собеседника, носителя лишь общей памяти, лишенного личного и индивидуального опыта. Он обращен ко всем и каждому.
Иначе строится текст, обращенный к лично знакомому адрЕС-4ту, к лицу, обозначаемому для нас не местоимением, а собственный именем. Объем его памяти и характер ее заполнения нам знаком и интимно близок. В этом случае нет никакой надобности загромо^. дать текст ненужными подробностями, достаточно отсылок к памяти адресата. Намек — средство актуализации памяти. Большое развитие получат эллиптические конструкции, локальная семантика тяготеющая к формированию «домашней», «интимной» лексики Текст будет цениться не только мерой понятное ги для данного адресата, но и степенью непонятности для других. Таким образом, ориентация на тот или иной тип памяти адресата заставляет прибегать то к «языку для других», то к «языку для себя» — одному из двух скрытых в естественном языке противоположных структурных п о -тенций. Владея некоторым набором языковых и культурных кодов, мы можем на основании анализа данного текста выяснить, на какой тип аудитории он ориентирован. Последнее будет определяться х а -рактером памяти, необходимой для его понимания. Реконструируя тип «общей памяти» для текста и его получателей, мы обнаружим скрытый в тексте «образ аудитории». Из этого следует, что текст содержит в себе свернутую систему всех звеньев коммуникативной цепи, и, подобно тому, как мы извлекаем из него позиции автора, мы можем реконструировать на его основании и идеального читателя этого текста. Этот образ активно воздействует на реальную аудиторию, перестраивая ее по своему подобию. Личность получателя текста, представляя семиотическое единство, неизбежно вариативна и способна «настраиваться по тексту». Со своей стороны, и образ аудитории, поскольку он не эксплицирован, а лишь содержится в тексте как некоторая мерцающая позиция, поддается варьированию. В результате между текстом и аудиторией происходит сложная игра позициями.
В самом общем виде можно сказать, что антитезу единой для всех членов социума памяти и памяти предельно индивидуализированной можно сопоставить с противопоставлением официальной и интимной речи, что в современной культуре также находит параллель в оппозиции: письменная речь — устная. Однако это последнее подразделение имеет много традиций: очевидно, что письменная печатная и письменная рукописная разновидности текста получают совершенно
лИЧную прагматику, так же как устная ораторская речь и шепот, конечным пунктом здесь будет внутренняя речь. Строка О. Мандельштама:
Я скажу это начерно — шепотом <...>
(Мандельштам I, 256), —
примечательно сближает неперебеленный, незаконченный черновик — запись «для себя» — и шепот.
Особенную сложность приобретает эта картина в художественном тексте, где образ аудитории и связанные с этим прагматические аспекты не автоматически обуславливаются типом текста, а делаются элементами свободной художественной игры и, следовательно, получают дополнительную значимость. Когда любовное, интимное, дружеское стихотворение, по заглавию и смыслу как бы обращенное к одному единственному лицу, публикуется в книге или журнале и, следовательно, меняет аудиторию, адресуясь уже л ю б о м у читателю, оно превращается из личного послания — факта быта — в факт искусства. Смена аудитории влечет за собой смену объема общей памяти у текста и его адресатов. В художественном тексте, содержащем конкретно-биографическое обращение, создается двойная адресация: с одной стороны, имитируется обращенность к какому-то единственному адресату, требующая интимности, а с другой, текст адресован к любому читателю, что требует расширенного объема памяти1.
В художественном тексте ориентация на некоторый тип общей памяти перестает автоматически вытекать из коммуникативной Функции и становится значимым (т. е. свободным) художественным элементом, способным вступать с текстом в игровые отношения. <...>
Способность текста предлагать аудитории условную позицию интимной близости к отправителю текста часто использовалась Пушкиным. При этом поэт сознательно опускает как известные
1 Обратный процесс наблюдается, когда какое-либо известное стихотворение используется как любовное послание, запись в альбом и т.д. Здесь аудитория сужается до одного лица и включает интимные детали (например, обстоятельства вручения, записи, устного сопровождения), без памяти о которых текст теряет полноту смысла для данного адресата.
или довольствуется намеком на обстоятельства, которые читате. лю печатного текста не могли быть знакомы. Намекая на факты заведомо известные лишь небольшому кругу друзей, Пушкин ка»бы приглашал читателей почувствовать себя интимными друзьями автора и включиться в игру намеков и умолчаний. Так, например в отрывке «Женщины» (под таким заглавием был опубликован в журнале «Московский вестник» 1827, 4 V. № 20, 365-367 отрывок первоначального варианта 1У-Й главы «Евгения Онегина») содержатся строки:
Словами вещего поэта Сказать и мне позволено: Темира, Дафна и Лилета — Как сои, забыты мной давно (VI, 647).
Современный нам читатель, желая узнать, кого следует разуметь под «вещим поэтом», обращается к комментарию и устанавливает, что речь идет о Дельвиге и подразумеваются строки из его стихотворения «Фани»:
Темира, Дафна и Лилета Давно, как сон, забыты мной, И их для памяти поэта Храпит лишь стих удачный мой
(Дельвиг 1959, 100).
Однако не следует забывать, что стихотворение это было опубликовано лишь в 1922 г. В 1827 г. оно не было напечатано и современникам, если подразумевать основную массу читателей, к которой и адресовался Пушкин в своей публикации 1827 г., оставалось неизвестным, поскольку Дельвиг относился к своим ранним стихам исключительно строго, печатал с большим разбором и отвергнутые не распространял в списках.
Итак, Пушкин отсылал читателей к тексту, который им заведомо не был известен. Какой это имело смысл? Дело в том, что среди п о т е н -циальных читателей «Евгения Онеина» имелась небольшая группа, для которой намек был прозрачным — это лицейские друзья Пушкина
яхотворение Дельвига было написано еще в 1810-е гг., вероятно, в Дцпее и' возможно' для тесного кружка приятелей послелицейского периода)1-Таким образом, пушкинский текст, во-первых, рассекал аудиторию на две группы: крайне малочисленную, которой текст был поняли благодаря знакомству с внетекстовыми деталями обстоятельств, пережитых совместно с автором, и основную массу читателей, которые чувствовали здесь намек, но расшифровать его не могли. Однако понимание того, что текст требует позиции тесного знакомства с поэтом, заставляло читателей в о о б р а з и т ь себя именно в таком отношении к этим стихам. В результате вторичным действием нерасшифрованного намека было то, что он переносил к а ж д о г о читателя в позицию интимного друга автора, обладающего с ним особой, уникальной общностью памяти, способного поэтому изъясняться намеками. Подобно этому человек, попавший в тесный кружок близких людей, где все изъясняются намеками на неизвестные ему обстоятельства, сначала испытывает чувство отчуждения, резко переживает свою выключен-ность из коллектива, но потом, видя, что он принят в него как равный, восполняет отсутствие п р я м о г о опыта к о с в е н н ы м и с особенной с и л о й переживает оказанное ему доверие, с в о е в к л ю ч е н и е в интимный кружок. Пушкин включает читателя в такую игру. <...>
Текст и читатель как бы ищут взаимопонимания. Они «прилаживаются» друг к другу. Текст ведет себя как собеседник в диалоге: он перестраивается (в пределах тех возможностей, которые ему оставляет запас внутренней структурной неопределенности) по образцу аудитории. А адресат отвечает ему тем же — использует свою информационную гибкость для перестройки, приближающей его к миру текста. На этом полюсе между текстом и адресатом возникают отношения толерантности.
Нельзя, однако, упускать из виду, что не только понимание, но и непонимание является необходимым и полезным условием коммуникации. Текст абсолютно понятный есть вместе с тем и текст абсолютно бесполезный. Абсолютно п о н я т н ы й и п о н и м а ю щ и й собеседник был бы
' Имя Фани упоминается в послании Пушкина М. И. Щербинину (1819). ани — имя возлюбленной А. Шенье, которым в дружеском кружке прияте-Леи Пушкина 1 8 1 7 — 1 8 2 0 г г . называли какую-то неизвестную нам даму подсвета.
удобен, но не нужен, так как являлся бы механической копией моегп «я» и от общения с ним мои сведения не увеличились бы, как от пере кладывания кошелька из одного кармана в другой не возрастает с уММа наличных денег. Не случайно ситуация диалога не стирает, а закрепЛя ет, делает значимой индивидуальную специфику участников.
ЛИТЕРАТУРА
Мандельштам О.Э. 1964-1981: Собр. Сочинений: В 3 т. [Т. 4 - дополМ тельный] / П о д редакцией проф. Г . П . Струве и Б . А . Филиппова. В а ш и н г т о н -Нью-Йорк — Париж. Т. I.
Дельвиг А.А. 1959: Полное собрание стихотворений. Вступительная с т а -тья, подготовка текста и примечания Б.В. Томашевского. Ленинград.
Пушкин 1937—1949: Полное собрание сочинений: в 16-ти т. [Москва]. Т. VI.
Цит. по: Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров. Человек — текст — семиосфера — история. М., 1996.
С. 87-90, 91-93, 113-114.
•
Н. Пьеге-Гро. Введение в теорию интертекстуальности
ГЛАВА 1. ЧТО ТАКОЕ ИНТЕРТЕКСТУАЛЬНОСТЬ? I. ПЕРВООСНОВА ЛИТЕРАТУРЫ
Предложенное Юлией Кристевой понятие интертекстуалыюсти появляется в критической литературе в конце шестидесятых годов и, быстро закрепившись, становится необходимой принадлежностью любого литературного анализа. Можно подумать, что это сугубо современное понятие, однако на самом деле оно охватывает древнейшие и наиважнейшие практики письма: ни один текст не может быть написан вне зависимости от того, что было написано прежде него; любой текст несет в себе, в более или менее зримой форме, следы определенного наследия и память о традиции. В этом смысле идея интертекстуальности — это простая, даже банальная констатация того факта, что любой текст пребывает в окружении множества предшествующих ему произведений и что, стало быть, избавиться от литературы невозможно.
Интертекстуальность, таким образом, — это устройство, с п о м о -щью которого один текст перезаписывает другой текст, а интертекст -
это вся совокупность текстов, отразившихся в данном произведении, езависимо от того, соотносится ли он с произведением т аЬзепйа (например* в слУчае аллюзии) или включается в него т ргаезепЫа (как в слУчае Цитаты). Таким образом, интертекстуальность — это общее по-ятие, охватывающее такие различные формы, как пародия, плагиат, перезапись, коллаж и т.д. Такое определение охватывает не только те отношения, которые могут приобретать конкретную форму цитаты, пародии или аллюзии, или выступать в виде точечных и малозаметных пересечений, но и такие связи между двумя текстами, которые хотя и ощущаются, но с трудом поддаются формализации. С этой точки зрения интертекстуальность предполагает вековечное подражание и вековечную трансформацию традиции со стороны авторов и произведений, эту традицию подхватывающих. Интертекстуальность, таким образом, — это первооснова литературы. Однако если любое произведение носит интертекстовый характер, то все же можно различать степени и модификации интертекстуальности. На некоторых произведениях лежит отчетливая печать того или иного предшествующего произведения, причем уже само их заглавие недвусмысленно указывает на эту связь. «Приключения Телемака» Арагона, «Улисс» Джойса, «Георгики» Клода Симона немедленно обнаруживают свой интертекстовый характер. Более того в некоторые эпохи интертекстуальность практикуется с особым усердием. Так, Ренессанс, а затем и классицизм превратили подражание древним в движущую силу творчества (см. «Антологию», с. 190—191 и 195—196). XX век, как о том свидетельствуют упомянутые выше произведения, не только разработал теорию интертекста, но и систематизировал сами интертекстовые практики. И наконец, феномены интертекстуальности могут быть истолкованы как форма самонасыщения литературы (уже Лабрюйер заметил: «Все Давно сказано, и мы опоздали родиться, ибо уже более семи тысяч лет на земле живут и мыслят люди» [Характеры]) или, наоборот, как бесконечная игра д и ф ф е р е н ц и р о в а н и я и новаторства, допускаемая самим Фактом опоры на преднаходимый текст; в обоих случаях мы констаТиРуем, что обновление литературы происходит за счет обращения к °Дному и тому же материалу.
Если определять интертекстуальность именно таким образом, то ясно, что она существовала задолго до того, как сложился теоретический контекст шестидесятых-семидесятых годов, когда интертек-139
стуальность стала предметом рефлексии и энергичного внедрения ^ литературно-критический дискурс эпохи. Интертекстуальность, Та ким образом, не открывает нам какое-то новое явление, но позволяе по-новому осмыслить и освоить формы эксплицитного II ИМПЛИЦитного пересечения двух текстов. В самом деле, зачастую интертекст легко поддается опознанию, выделению и идентификации. Так, когда в романе «По направлению к Свану» рассказчик дублирует реплику Франсуазы в адрес Евлалии цитатой из «Гофолии», то выделить в соответствующем пассаже интертекст очень просто:
Отдернув краешек занавески и убедившись, что Евлалия затворила за собой входную дверь, Франсуаза изрекала: «Льстецы умеют влезть в душу и выклянчить деньжонок, - ну погоди ж они! В один прекрасный день господь их накажет», - и при этом искоса поглядывала на тетю с тем многоговорящим видом, с каким Иоас, имея в виду только Гофолию, п р о -износит:
— Благополучъе злых волною бурной смоет'.
Марсель Пруст. По направлению к Свану. 1913
(Пер. Н. Любимова)
Труднее опознать и выделить текст несколькими страницами ниже, где рассказчик упоминает о своем прощании с боярышником:
В тот год мои родители решили вернуться в Париж несколько раньше обычного и в день отъезда, утром, собрались повести меня к фотографу, по, прежде чем повести, завили мне волосы, в первый раз осторожно н а -дели па меня шляпу и нарядили в бархатную курточку, а некоторое время спустя моя мать после долгих поисков наконец нашла меня плачущим на тропинке, идущей мимо Таксонвиля: я прощался с боярышником, о б н и м а я колючие ветки, и, не испытывая ни малейшей благодарности к недрогнувшей руке, выпустившей мне на лоб кудряшки, я, как героиня трагедии -принцесса, которую давят ненужные обручи, топтал сорванные с головы папильотки и новую шляпу.
Там же 'Ш (Пер. Н. Любимова, с. и з м . )
1 Пит. по изд.: Пруст М. По направлению к Свану. М: Худ. лит., 1973. С. 134. — Прим. перев.
Сравнение с «героиней трагедии», а с другой стороны, упоминание ненужных обручах» и «недрогнувшей руке» представляют собой ° евидные реминисценции из «Федры». Действительно, приведенный отрывок отсылает нас к 157—160-му стихам трагедии Расина:
О, эти обручи! О, эти покрывала!
Как тяжелы они! Кто, в прилежанье злом,
Собрал мне волосы, их завязал узлом
И это тяжкое, неслыханное бремя
Недрогнувшей рукой мне возложил на темя?1
Жан Расин. 1677. Д. 1.Явл.З (Пер. М. Донского)
Несмотря на то что интертекст в данном случае никак не отмечен рассказчиком, он без труда поддается опознанию и выделению.
Совершенно иначе обстоит дело в тех случаях, когда отношение между двумя текстами возникает независимо от какого бы то ни было — дословного или нет — подхвата языковых выражений, как раз и создающего взаимопересечение текстов; так, к примеру, обстоит дело со стихотворением Малларме «Ветер с моря» и стихотворением «Плаванье», замыкающим бодлеровский сборник «Цветы зла». Близость этих двух текстов несомненна (в обоих стихотворениях присутствует как устремленность в иные края, способная обмануть скуку, так и опасность разочарования, подстерегающая путешественника), но обнаруживается она не столько в языковом, сколько в тематическом плане. Интертекст, таким образом, возникает не за счет непосредственного включения одного текста в другой. «Плаванье», скорее, служит фоном Для стихотворения «Ветер с моря». Суть дела в том, что интертекст здесь неотчетлив, слабо поддается локализации, и потому правильнее будет сказать, что интертекст стихотворения «Ветер с моря» — это все стихотворение Бодлера.
Таким образом, предложенное нами определение — емкое и краткое, ибо носит обобщающий характер: оно включает в себя не только эксплицитные и имплицитные интерференции между произведениями, но всякого рода диффузные явления перезаписи, т.е. предполагает
1 Цит. по: Театр французского классицизма. М.: Худ. лит., 1970. С. 523. — Прим. перев.
презумпцию сходства. Понятая таким образом интертекстуальнос остро ставит проблему опознания интертекста и его границ. Одн Ь ко вопрос об опознании и границах межтекстовых феноменов не Мо" быть поставлен в рамках подхода, предложенного Юлией Кристево* при определении понятия интертекста. В самом деле, Кристева рас сматривает интертекстуальность как абсолютную силу, действующую в любом тексте, какова бы ни была его природа. Если для автора каш ги "ЗетюНкё» интертекстуальность и вправду является первоосновой литературы, то Кристеву интересует не интертекст как объект, но тот процесс, который, по ее мнению, лежит в основании самой интертекстуальности.
Цит. по: Пьеге-Гро Н. Введение в теорию интертекстуальности.
М., 2008. С. 48-51.
СПб., 2004. С. 60-65.
10-325
...мы вообще живы только в тех точка), в которых происходит ток коммуникации ' М.К. Мамардашвищ
Глава 5. НОМО Ш Ц Ш ^ КАК ОБЪЕКТ ФИЛОЛОГИИ
Творческая личность — это совокупность способностей и характеристик человека, обусловливающих самостоятельное создание и восприятие им художественной реальности.
Напомним, что художественная реальность возникает на базе той реальности, которая передается языковыми знаками. Так, по данным Е.Н. Ковтун8, в пьесах 1920-х годов, принадлежащих чешскому писателю К. Чапеку, как правило, отсутствует точное обозначение места. Однако пространство, на котором разворачиваются события, имеет замкнутый характер (остров, лес, окруженная горами равнина). Такова реальность, созданная языковыми знаками. Художественное пространство пьес — это вся планета. Связи между двумя пространствами создаются и отдельными персонажами, и деталями костюмов, и внешними источниками информации (корабли, прибывающие на остров, поступающие телеграммы, радиосообщения) и др.
11-
она ни была, — немедленное последствие этого предприятия — 01] щение вступления в прямой контакт с языком, точнее - ощущение це" медленного впадения в зависимость от оного, от всего, что на нем у^ высказано, написано, осуществлено.
Зависимость эта — абсолютная, деспотическая, но она же и раскре пощает. Ибо, будучи всегда старше, чем писатель, язык обладает еще колоссальной центробежной энергией, сообщаемой ему его временным потенциалом — то есть всем лежащим впереди временем. И потенциал этот определяется не столько количественным составом нации, на нем говорящей, хотя и этим тоже, сколько качеством стихотворения, на нем сочиняемого. Достаточно вспомнить авторов греческой или рим. ской античности, достаточно вспомнить Данте. Создаваемое сегодня по-русски или по-английски, например, гарантирует существование этих языков в течение следующего тысячелетия. Поэт, повторяю, есть средство существования языка. Или, как сказал великий Оден, он -тот, кем язык жив. Не станет меня, эти строки пишущего, не станет вас, их читающих, но язык, на котором они написаны и на котором вы их читаете, останется не только потому, что я з ы к долговечнее человека, но и потому, что он лучше приспособлен к мутации.
Пишущий стихотворение однако пишет его не потому, что он р а с -считывает на посмертную славу, хотя он часто и надеется, что стихотворение его переживет, пусть ненадолго. Пишущий стихотворение пишет его потому, что язык ему подсказывает или просто диктует с л е -дующую строчку. Начиная стихотворение, поэт, как правило, не знает, чем оно кончится, и порой оказывается очень удивлен тем, что получилось, ибо часто получается лучше, чем он предполагал, часто мысль его заходит дальше, чем он рассчитывал. Это и есть тот момент, когда б у -дущее языка вмешивается в его настоящее. Существуют, как мы знаем, три метода познания: аналитический, интуитивный и метод, которым пользовались библейские пророки — посредством откровения. Отличие поэзии от прочих форм литературы в том, что она пользуется сразу всеми тремя (тяготея преимущественно ко второму и третьему), ибо все три даны в языке; и порой с помощью одного слова, одной рифмы пишущему стихотворение удается оказаться там, где до него никто не бывал, — и дальше, может быть, чем он сам бы желал. Пишущий стихотворение пишет его прежде всего потому, что стихотворение — колоссальный ускоритель сознания, мышления, мироощущения. Ис-
в это ускорение единожды, человек уже не в состоянии отказаться ПЬ повторения этого опыта, он впадает в з а в и с и м о с т ь от этого процесса, °Т впадают в зависимость от наркотиков или алкоголя. Человек, на-к^яШИйся в подобной зависимости от языка, я полагаю, и называется поэтом.
Цит. по: Бродский И. Стихотворения, 1991. С. 5—18.
Г.-Г. Гадамер. Неспособность к разговору1
Все сразу понимают, что за вопрос здесь поставлен и откуда он берет н а ч а л о . Ч т о же — искусство разговора и с ч е з а е т ? Р а з в е не наблюдаем мы в жизни общества в нашу эпоху постепенную монологизацию человеческого поведения? Всеобщее ли это явление, взаимосвязанное с присущим нашей цивилизации научно-техническим мышлением? Или же какие-то особенные переживания одиночества, отчуждения от самого себя сковывают уста более молодым людям? А может быть, в этом сказывается решительный отход от самого желания договариваться друг с другом, ожесточенный протест против видимости взаимопонимания в общественной жизни, по поводу чего иные сокрушаются, видя в том неспособность людей разговаривать? Вот вопросы, которые приходят в голову каждому, кто услышит, какую тему мы сейчас назвали.
Между тем способность вести разговор - это естественная принадлежность человека. Аристотель назвал человека существом, наделенным языком, а язык существует лишь в разговоре. Язык можно кодифицировать, до какой-то степени фиксировать в словарях, грамм а т и к а х и л и т е р а т у р е , и все же, когда я з ы к живет, устаревает, обновляется, и огрубляется, и утончается, достигая высоких стилистических форм литературы как искусства, то все это живо благодаря активному обмену речами между людьми, говорящими между собой. Язык существует лишь в разговоре.
Но сколь же различной бывает роль разговора! Однажды мне довелось наблюдать в берлинском отеле военную делегацию из Финляндии — офицеры сидели за круглым столом молча, погруженные в себя: сидевших рядом разделяла бескрайняя тундра, их душевный ландшафт, Непреодолимая дистанция. Кто, приехав с Севера, не изумлялся непрестанному прибою — шумным, гулким волнам разговора на площадях и
рынках южных стран, Испании или Италии! Но, вполне возможно щ не должны рассматривать одно — как нежелание вступать в разгоЙОр другое — как особенный дар вести беседу. Потому что вполне вероятно' что разговор — это нечто иное, нежели беспрестанно меняющий свою' динамику обиходный стиль компанейской жизни. И нельзя сомневаться в том, что жалобы на неспособность к разговору подразумевали не этот стиль, а разговор в более ответственном смысле слова.
Попробуем прояснить сказанное на примере явления, обратного по смыслу. Это феномен, который, по всей вероятности, несет долю вины за деградацию нашей способности вести разговор. Я имею в виду раз_ говор по телефону. Мы привыкли вести долгие телефонные разговоры, и что касается людей близких, то здесь трудно заметить обеднение коммуникации, которая сводится лишь к звучанию, к акустике. Но ведь и проблема разговора не встает в тех случаях, когда жизнь двух людей тесно сплетается, и когда благодаря этому сами собою вьются нити разговоров. Вопрос о неспособности людей вести разговор п о д -разумевает следующее: способны ли л ю д и о т к р ы в а т ь с я друг другу н а -столько, чтобы между ними начинали виться нити разговора? Находят ли они друг в друге людей открытыми для разговора? И здесь опыт телефонных разговоров обладает документальной значимостью, напоминая ценность фотонегативов. Вот что немыслимо в телефонном разговоре — немыслимо осторожно вслушиваться в готовность другого вступить в разговор, углубиться в него; а вот чем обделен говорящий по телефону человек — он лишен опыта, позволявшего людям шаг за шагом погружаться в разговор, ввязываться в него настолько, чтобы в итоге между собеседниками возникала такая общность, какую уже не разорвать. Я назвал телефонный разговор чем-то вроде фотонегатива. Ибо искусственное сближение людей, обеспечиваемое проволокой, грубо разрывает как раз ту тонкую оболочку, благодаря которой люди, прикасаясь друг к другу и вслушиваясь друг в друга, сближаются п о -степенно, но верно. Любой телефонный звонок отмечен жестокостью вмешательства в чужую жизнь, даже если твой собеседник заверяет тебя в том, что рад звонку.
Сравнение позволяет нам ощутить, сколь многообразны условия подлинного разговора, такого, который способен повести человека в глубины человеческой общности, ощутить также, какие противодействующие всему этому силы нашли распространение в современной
илизации. Современная техника информации — вполне мыслимо, ее развитие находится в самых начатках, предвещающих техниче-кое совершенство, которое, если верить пророкам техники, вскоре сде-совершенно ненужными книги, газеты и уж тем более подлинное наставление, возможность которого возникает в подлинных встречах м е Ж Д У людьми, — она, эта техника, вызывает в нашей памяти совсем другой, противоположный образ, образ людей, благословенных даром разговора; они изменили мир: Конфуций и Гаутама Будда, Иисус и Сократ. Мы читаем их беседы, но записаны они другими, теми, кто едва ли был способен сохранить и воспроизвести сам благодатный дар разговора — ведь он присутствует лишь в живой непроизвольности вопросов и ответов, произнесенных слов и выслушанных речей. Однако как раз такие записи отмечены особой энергией документальности. В известном смысле это литература, она предполагает наличие письменности, умеющей пользоваться литературными средствами, вызывать к жизни и формировать с их помощью живую действительность. Но в отличие от поэтической игры воображения эти записи сохраняют уникальную прозрачность: за ними открывается подлинная действитель-н о с т ь , подлинность исторического с о в е р ш е н и я . Теолог Ф р а н ц О в е р б е к верно подметил это, применив к Новому завету понятие пралитерату-ры, которая предшествует литературе в собственном смысле так, как праистория предшествует историческому времени.
Нам стоит сориентироваться сейчас и по другому, аналогичному феномену. Ведь неспособность вести разговор не единственный известный нам феномен коммуникации, претерпевающий деградацию. В еще большей степени мы являемся свидетелями того, как исчезает обмен письмами, переписка. Великие эпистолографы принадлежат прошлому, XVII, XVIII веку. Очевидно, век почтовой кареты оказался Для этого вида коммуникации более благоприятным, чем технический век полной одновременности вопросов и ответов, в чем и состоит примечательность телефонного разговора: прежде отвечали «с возвращающейся почтой», что надо было понимать вполне буквально — лошади на конечной с т а н ц и и поворачивали назад. К т о з н а к о м с Америкой, знает, что там писем пишут еще меньше, чем в Старом Свете. Но фактом является и то, что в Старом Свете переписка настолько редуцируется, настолько ограничивается вещами, для которых не требуется ни пластическое владение языком, ни способность чувствования, ни творче-
екая сила воображения, что собственно телетайп лучше справляет такими обязанностями, чем ручка. Письмо теперь - отсталое средс С информации.
В истории философского мышления феномен разговора, и в ос0 бенности выдающаяся форма его, разговор с глазу на глаз, именуемый диалогом, тоже сыграл свою роль в том самом противостоянии, как мы только что осознали в качестве культурного всеобщего феномен Прежде всего, эпоха романтизма, а затем ее повторение в XX веке* отвели феномену разговора критическую роль, противопоставив его роковой монологизации философского мышления. Такие мастера раз. говора, как Фридрих Шлейермахер, гений дружбы, как Фридрих Шле-гель, всеобщая отзывчивость которого, скорее, изливалась в разговоре не приобретая устойчивых, непреходящих форм, были в то же самое время и философскими адвокатами диалектики, такой диалектики которая приписывает особую, преимущественную истинность платоновскому о б р а з ц у диалога, разговора. Л е г к о понять, 1! ч е м заключается эта преимущественная истинность. Когда два человека, встречаясь, о б -мениваются мыслями, можно сказать, что здесь предстоят друг другу два мира, два взгляда на мир, два образа мира. Не один взгляд на один мир, то есть не то, что стремится сообщить людям великий мыслитель с его особенным учением, с его особенными понятийными усилиями. Уже Платон излагал свою философию исключительно в форме литературных диалогов, и, конечно, не только из чувства благоговения перед мастером разговора, перед Сократом. Платон видел в диалоге принцип истины: слово подтверждается и оправдывается лишь тогда, когда другой человек воспринимает его, выражая свое согласие с ним; лишена обязательности последовательная мысль, если в ее движении ее не сопровождает мысль другого. Нет сомнения, любая отдельная точка зрения до какой-то степени случайна. Как человек переживает мир в своем опыте, как он его видит, слышит, наконец, ощущает на вкус - все это навеки остается его сокровенной тайной. «Как показать на запах?» Чувственная апперцепция — личное неотторжимое достояние каждого из нас; и наши влечения, и наши интересы сугубо индивидуальны, а разум, общий всем и наделенный способностью постигать общее для всех, — он бессилен перед всей той ослепленностью, какую воспитывает в нас наша отъединенность. Значит, разговор с другим, согласие Д р У " гого с нами, его возражения, его понимание и непонимание знаменую1'
тирение нашей индивидуальности — это всякий раз испытание РаС [ОЖной общности, на которое подвигает нас разум. Можно пред-^авить себе целую философию разговора, основанную на подобном
с _„ _ на неповторимости взгляда на мир каждого отдельного чело-
0ПЫ1С> г .
века отражающего в то же время весь мир в целом, и на образе мира в елом, который во всех отдельных взглядах на него предстает одним и ем же. Такой была грандиозная метафизическая концепция Лейбница, которой восхищался Гете: отдельные индивиды — зеркала универсума; в своей совокупности они и составляют единый универсум. На таком основании можно было бы строить целый универсум диалога.
Романтизм, открыв неисповедимую тайну индивидуальности, возражал против абстрактной всеобщности понятия. То же самое повторилось и в начале нашего века, когда критике была подвергнута академическая философия XIX века, либеральная вера в прогресс. Не случайно именно в XX веке был переведен на немецкий язык и стал фактором европейского значения Серен Кьеркегор, датский писатель, выученик немецкого романтизма, который в 40-е годы XIX столетия выступил, доказав огромное писательское мастерство, против засилья гегелевского идеализма. В Гейдельберге, да и во многих других городах Германии, новое мышление противопоставило неокантианскому идеализму опыт «другого», опыт «Ты», опыт слова, которое соединяет в себе «Я» и «Ты». Возрождение Кьеркегора, которому особенно способствовал Ясперс, нашло особое выражение в Гейдельберге, в журнале «Б1е Кгеагиг»3. Таких мыслителей, как Франц Розенцвейг и Мартин Бубер, Фридрих Гогартен и Фердинанд Эбнер, чтобы назвать представителей иудаизма, протестантизма и католицизма, принадлежащих самым разным лагерям (здесь необходимо назвать и такого выдающегося психиатра, как Виктор фон Вайцзекер), объединяло убеждение в том, что путь истины — это диалог4.
Что же такое разговор? Наверняка припомнится нам нечто такое происходящее между людьми, что при всей пространности, даже потенциальной бесконечности обладает все же единством и завершен-н°стью. Разговором для нас было нечто такое, что потом оставило в аас какой-то след. Разговор не потому стал разговором, что мы узнаЛи что-то новое, — нет, с нами приключилось нечто такое, с чем мы не ВстРечались еще в собственном опыте жизни. Каждый сам, на основании собственного опыта, узнает то самое, что вдохновляло фило-169
софов - критиков монологической мысли. Разговор способен п ображать человека. Разговор, если он удался, оставляет что-то н ? он оставляет что-то в нас, и это «что-то» изменяет нас. Так что раз' говор - в непосредственной близости к дружбе. Только в разгово друзья могут найти друг друга - хорошо еще, если и удастся посм^ яться вместе, когда взаимосогласие устанавливается уже без всяких слов; тогда и возникает та общность, в которой каждый остается дЛя другого одним и тем же, ибо каждый обретает себя в другом, изменяя себя по образу другого.
Однако чтобы говорить не только о таких крайних и наиболее г л у -боких формах разговора, уделим внимание тем разновидностям его какие бывают в жизни. И перед ними всеми встает та угроза, что названа в заглавии статьи. Вот, например, воспитательный разговор. Он не то чтобы заслуживал какого-то предпочтения, но на его примере легче всего показать, что же скрывается за переживанием неспособности в е -сти беседу. Конечно, разговор между учителем и учеником — одна из первозданных форм, в какой познавался опыт разговора; все те наделенные даром вести разговоры люди, о которых говорили мы выше, все они наставляли учеников, разговаривая с ними. Однако в ситуации, в какой находится учитель, заключена одна трудность, и перед нею большинство отступает. Это трудность поддерживать в себе способность к разговору. Тот, кто учит, полагает, что должен говорить, что он вправе говорить; чем более последовательно и связно он говорит, тем более убеждается в том, что способен передавать другим свое учение. Такова всем известная опасность, которую таит в себе кафедра. Воспоминание моих студенческих лет — семинар, который вел Гуссерль. Известно, что такие семинары должны быть по возможности разговорами — о б -суждением научных проблем, в крайнем случае беседой учителя с у ч е -никами. Гуссерль, в начале 20-х годов вдохновленный сознанием своей философской миссии, этот фрайбургский маэстро-феноменолог, п о -мимо прочего занимался и преподавательской деятельностью, которая на деле была выдающейся. Но он не был мастером вести разговоры. На упомянутом семинарском заседании он поставил в самом начале вопрос, получил на него краткий ответ и затем, разбирая этот ответ, проговорил без перерыва два часа. Выходя в конце заседания из аудитории, он заметил своему ассистенту Хайдеггеру: «Да, сегодня была увлекательная дискуссия»...
Подобного рода факты и привели к нынешнему кризису лекци-йных курсов. Тут вина за неспособность к разговору лежит на препо-° ателе. а поскольку он представляет науку, то и на монологической Д3 уктуре современной науки, научной теории. Попытки разбавить лекШ1Ю дискуссией предпринимались в высшей школе неоднократно но всякий раз убеждались в противоположном: слушателю крайне т удно переходить от рецептивной установки к вопросам, к возражениям лишь очень редко ему удается проявить инициативу. В конце концов непреодолимая трудность заключается в самой ситуации преподавания - с тех самых пор, как учитель уже не ведет беседу в небольшом, интимном кругу учеников. Уже Платон знал об этой трудности; нельзя вести разговор со многими одновременно, нельзя вести разговор даже в присутствии многих. Наши дискуссии на эстраде, за столом — это наполовину мертвые разговоры. Однако бывают иные, подлинные, то есть индивидуализированные ситуации разговора, когда разговор сохраняет свою функцию. Я хотел бы выделить три типа таких разговоров — переговоры, терапевтические беседы, интимный разговор.
Уже в самом слове «переговоры» подчеркнуто взаимоотношение, в каком находятся участники разговора. Конечно, это одна из форм социальной п р а к т и к и . И деловые, и п о л и т и ч е с к и е переговоры не отличаются тем характером, что обмен мыслями между отдельными лицами. Правда, и переговоры, если они оканчиваются успешно, приводят к соглашению, в чем и заключается их функция, однако участники переговоров, излагавшие свои условия, выступали не как частные лица, а как представители определенных сторон. Тем не менее, было бы небезынтересно исследовать, какими чертами подлинного умения вести разговоры наделены удачливые деловые люди или политики, что помогает им преодолевать баррикады, возводимые другой стороной на пути к соглашению. Несомненно, и здесь решающей предпосылкой выступает способность воспринимать другого именно как другого. То есть в этом случае — действительные интересы другого, которые противостоят твоим интересам, но которые, если правильно их воспринять, быть может, содержат в себе возможности сближения и согласия. Следовательно, и переговоры сохраняют всеобщее свойство разговора: чтобы вести Разговор, нужно уметь слушать. Итак, встреча с другим поднимается над уровнем собственной ограниченности даже и в том случае, если Речь идет о долларах или политических интересах.
Особенно поучительны для нашей темы терапевтические бесед прежде всего те, что применяются в психоаналитической практик ' Потому что здесь неспособность к разговору — это исходная ситуации а процесс лечения и состоит в том, что пациент вновь учится вести' разговор. Связь больного с окружающим миром нарушена его навяз чивыми представлениями, в этом и состоит болезнь, которая, в кощ» концов, превращает больного в совершенно беспомощное существо Больной настолько захвачен своими представлениями, что уже не с п о -собен слышать другого, он весь сосредоточен на своих болезненных представлениях. Он выпадает из естественной общности людей, в е -дущих разговоры, оказывается в изоляции, но именно невыносимость такого положения и вынуждает его осознать, в конце концов, что он болен, и приводит его к врачу. Вот исходная ситуация, которая чрезвычайно важна для нашей темы. Вообще, крайности заключают в себе урок, применимый к более обычным случаям. Особенность психоаналитической беседы состоит в том, что здесь неспособность к разговору, составляющая суть самой болезни, излечивается не чем иным, как разговором. Однако не все, чему мы можем поучиться здесь, можно просто перенести в другую область. Так, врач-психоаналитик - это не просто собеседник, но собеседник, наделенный знанием, и, преодолевая с о п р о т и в л е н и е пациента, он вынуждает его открыть перед ним т а -буизированные сферы бессознательного. Справедливо подчеркивают, что беседа все же является совместным трудом раскрытия, а не п р о -стым п р и м е н е н и е м з н а н и я со стороны врача. О д н а к о иное, связанное с этим специфическое условие психоаналитического разговора ограничивает возможность переносить полученные здесь выводы на социальную практику: первой предпосылкой психоаналитического разговора служит признание пациента в том, что он болен; итак, неспособность к диалогу сознает себя.
Но ведь тема наших размышлений — это, напротив, неспособность к разговору, которая не сознается, не желает сознаваться. Наоборот, здесь норма — подмечать эту неспособность у другого, но не у себя. Вот эта норма: «С тобой невозможно разговаривать». А у другого остается чувство или даже уверенность, что его не поняли. Бывает так, что человек умолкает уже заранее, от огорчения стискивает зубы. В подобном случае «неспособность к разговору» — это диагноз болезни, и его ставит человек, который не вступает в разговор, человек, которому й
вступить в разговор с другим. Неспособность к разговору удается
не
— это в то же самое время и «моя» неспособность к разговору. другого
Мне хотелось бы рассмотреть эту неспособность к разговору и с субъективной, и с объективной стороны, то есть, с одной стороны, поговорить о неспособности слушать, а с другой — об объективной неспособности слышать, которая объясняется тем, что нет общего языка. Неспособность слушать — феномен настолько известный, что вовсе не к чему представлять себе каких-то других людей, совсем особо неспособных к этому. Все это прекрасно знаешь за самим собой — постоянно пропускаешь что-то мимо ушей или неверно слышишь. Мы не услышали вовремя, что происходит в душе другого, наши уши были недостаточно восприимчивы, чтобы расслышать, как другой умолкает и уходит в себя, — не принадлежат ли подобные наблюдения к самому фундаментальному опыту человека? Или иное — неверное слышание. Чего здесь только не бывает! Однажды я сидел в полицейском участке в Лейпциге — местные органы превысили власть, но, впрочем, повод был пустячный5. И вот, сидя в тюрьме, я слышал, как целый день в коридорах выкрикивали имена тех, кого вызывали на допрос. И всякий раз мне в первое мгновение казалось, что я слышу свое имя, — так напряжено было мое внимание! Оба феномена, и неслышание, и ложное слышание, восходят к одной и той же причине, заключенной в самом человеке. Пропускает мимо ушей и неверно слышит тот, у кого уши, так сказать, постоянно забиты теми речами, с которыми он непрестанно обращается к самому себе, следуя своим влечениям, преследуя свои интересы, — до такой степени, что он и не способен слышать другого. Такова — это я подчеркиваю — сущностная черта всех нас, черта, представленная со всеми мыслимыми оттенками. И, тем не менее: быть способным к разговору, то есть слышать другого, — в этом, представляется мне, состоит возвышение человека к подлинной гуманности.
Но, конечно, есть и объективная причина: о б щ и й я з ы к межчеловеческого общения все более распадается по мере того, как мы вживаемся в монологическую ситуацию научной цивилизации, привыкая к анонимной технике информации, во власть которой мы все отданы. Вспомним застольные беседы и подумаем теперь о крайней форме их омертвления, к°торая, с помощью технического комфорта и его бездумного применена, достигается в роскошных квартирах некоторых достойных сострадания богатых американцев. Тут столовые устроены так, что каждый
сидящий за столом человек, поднимая глаза от тарелки, видит перед Со _ бой экран телевизора, предназначенного специально для него Мпи-вообразить себе дальнейший прогресс техники, когда у человека на но сидят очки, но он не смотрит в очки, а видит в их стеклах телепереда ч у , — бывает же, что встречаешь человека, который, гуляя в Оденвальдеб слушает привычные для него звуки песенок, льющиеся из транзистора который он прихватил с собой. Этот пример говорит лишь об одном: б ы -вают объективные общественные обстоятельства, когда человек разучивается говорить. Разучивается говорить, т.е. обращаться к кому-то, о т -вечать кому-то, делать то, что мы называем разговором.
Между тем и здесь крайности проливают свет на среднее. Надо ведь учесть, что когда люди договариваются между собой, они создают о б -щий для них язык, но ведь они и опираются при этом на общий язык. А когда люди отчуждаются друг от друга, то это сказывается в том, что о н и начинают говорить на разных языках (так и говорят), когда же они с б л и -жаются, то находят общий язык. И верно, трудно договориться, если н е т общего языка. Но договариваться, и прекрасно, — это значит искать о б -щий язык и в конце концов находить его. Вновь крайний случай: два человека, говорящих на разных языках, — они знают лишь по нескольку слов другого языка, но ощущают внутреннюю потребность сказать что-то друг другу... Все же в практическом общении можно добиться и п о н и -мания, и, в конце концов, даже взаимосогласия. Точно так же и в ч а с т н о м разговоре, и в беседе на теоретические темы. Такая возможность симво-лична: даже в тех случаях, когда, казалось бы, нет общего языка, благодаря выдержке, тактичности, взаимному расположению и терпимости, можно, безусловно, полагаясь на разум, нашу общую долю, добиться многого. Мы же постоянно видим, что между людьми с самыми разными темпераментами, с самыми различными политическими взглядами все же возможен разговор. Итак, «неспособность к разговору», пожалуй, это скорее упрек другому, который не желает следовать ходу твоих мыслей, нежели реальный недостаток этого другого.
© Перевод Ал.В. Михайлова, 1991 г.
КОММЕНТАРИЙ* Впервые: «ОштеЫЬз»', 1971, 26, 5. 1295-304.
Перевод выполнен по изданию: СаЛатегН.С. К 1 е ш е ЗсЬпгЪп, В с 1 . 4 . Т О Ы п -8еп, 1977, 5.109-117.
Сверен В.С. Малаховым.
(Название статьи в оригинале — «11пГаЫ8кеИ хит СезргасЬ». СсзргасЬ есь переведено как «разговор», а не как «диалог» по причине чрезвычайной сканности последнего в нашей публицистике.
2 Имеется в виду, вероятно, возрождение исторических идей Дильтея и так азьшаемой романтической герменевтики приверженцами «биографического м е т о д а » ( Г . Миш, Й. Вах, Э. Ротхакер) и «духовно-историческим» направлеки-м ( Р . У и г е р , Э. Эрматингер и др.).
^Журнал «01е Кгеагпг» («Творение») издавался в Берлине в 1927—1928 г о -
дах.
4 Традицию «диалогической философии» характеризует полемическая заостренность против «монологизма» классического философствования. Ее приверженцы постулируют фундаментальный характер «Я-Ты-отношения», изначальную неразрывность «Я» и «Ты». «Ты» составляет необходимую предпосылку деятельности «Я», в том числе и всякого смыслополагапия (в каче-с т в е « Т ы » выступает мир как таковой).
'Весной 1947 года с разрешения советских властей Гадамер покинул Лейп-ц и г , г д е с 1 9 4 6 года исполнял обязанности ректора университета, и переехал во франкфрут-на-Майне. В октябре 1947 года, во время короткого пребывания в Л е й п ц и г е с целью официальной передачи ректорских полномочий он был а р е -стован и провел в полицейском участке четыре дня. Поводом для ареста был донос (см.: СайатегЕ.С. РЬПохорЫзсЬс ЕеЬфЬге, 5.133—136).
еОденвальде — огромный лесной массив в гористой местности в бассейне Р е й н а , Майна и Неккара. Лесопарк в Оденвальде традиционно является м е -стом отдыха и паломничества туристов.
Во всех случаях, не оговоренных особо, комментарии принадлежат В.С. Малахову.
Цит. по: Гадамер Г. -Г. Актуальность прекрасного. М., 1991.
С. 82-92.
Филологическое научное исследование: основные понятия и методы
Научное исследование представляет собой элементарный факт научно-исследовательской деятельности с целью получения нового научного результата.
Научное исследование начинается с возникновения проблемной ситуации,«когда субъект попадает в относительно " н е -привычную" ситуацию, в относительно новые и необычные длянего условия.
...А. Кестлер называет проблемную ситуацию вызовом, броса емым миром человеку, на который он вынужден искать креативный ответ: "Шок служит как спусковой крючок для творческой реакции" (Дух в машине / / Вопросы философии. 1993. № ЮС. 95)»2. Дело в том, что в познавательной ситуации субъект обнаруживает некоторый разрыв в имеющемся научном знании.
Познавательная ситуация цементирует все основные элементы структуры научного исследования: объект исследования, предмет исследования, средства исследования, факти-
цескую область.Все исследование направлено на разрешение данной конкретной проблемы и постановку... новой. (О науке и научном исследовании см. в приводимых ниже материалах для чтения фрагменты статьи М. Эпштейна.)
Проиллюстрируем приведенное положение материалом исследования, посвященного мене абзацной структуры текста при переводе его с одного языка на другой3. Читателями, владеющими двумя и более языками, и специалистами-филологами давно отмечалось, что при переводе текста с одного я з ы к а на другой переводчиком изменяется абзацная структура текста: одни абзацы исчезают, другие появляются. Что происходит в переводном тексте в сопоставлении с текстом оригинала? почему исчезают абзацы текста оригинального и как появляются абзацы в тексте перевода? На эти и многие другие вопросы ответа в науке до некоторого времени не существовало. Так возникает познавательная ситуация.
Объектом исследованияявляются определенные стороны, явления, факты, составляющие фактическую областьисследования и выраженные в теоретическом знании доосуществления данного конкретного исследования.
Продолжим рассмотрение приведенного выше примера. До проведения описываемого здесь исследования в теории текста существовали понятия абзаца, оригинального и переводного текста; отношения последнего к первому иногда квалифицировались как «дочерние», а значит, признавалось не тождество текстов, а производность одного от другого. Суждения по поводу названных (и ряда других) фактов составляют объект рассматриваемого исследования.
Предмет исследования— то «белое пятно» в картине объекта, на ликвидацию которого («белого пятна») направлено исследование.
В нашем примере главным вопросом, от ответа на который зависит ликвидация «белого пятна», является вопрос о методах исследования: какнайти ответы на описанные выше вопросы?
Итак, предмет исследования представляет собой некоторую сторону, грань объекта исследования, неизвестное в известном.В филологических исследованиях различается два основных типа предмета исследования: 1) отдельные явления,
13* 195
что, обращаясь к вам, безумный не считается с вами, с вашим суще ствованием, как бы не желает его признавать, абсолютно не интересу ется вами. Мы боимся в сумасшедшем главным образом тою жуткого абсолютного безразличия, которое он выказывает нам. Нет ничего б о -лее страшного для человека, чем другой человек, которому нет до него никакого дела. Глубокий смысл имеет культурное притворство, вежливость, с помощью которой мы ежеминутно подчеркиваем интерес друг к другу.
Обыкновенно человек, когда имеет что-нибудь сказать, идет к л ю -дям, ищет слушателей; — поэт же наоборот, — бежит «на берега п у с т ы н -ных волн, в широкошумные дубровы». Ненормальность очевидна... Подозрение в безумии падает на поэта. И люди правы, когда клеймят именем безумца того, чьи речи обращены к бездушным предметам, к природе, а не к живым братьям. И были бы вправе в ужасе отмахнуться от поэта, как от безумного, если бы слово его действительно ни к кому не обращалось. Но это не так.
Да простит мне читатель наивный пример, но и с птичкой Пушкина дело обстоит не так уж просто. Прежде, чем запеть, она «гласу бога внемлет». Очевидно, ее связывает «естественный договор» с хрестоматийным богом — честь, о которой не смеет мечтать самый гениальный поэт... С кем же говорит поэт? Вопрос мучительный и всегда современный. Предположим, что некто, оставляя совершенно в стороне ю р и -дическое, так сказать, взаимоотношение, которым сопровождается акт речи (я говорю — значит, меня слушают и слушают не даром, не из л ю -безности, а потому, что обязаны), обратил свое внимание исключительно на акустику. Он бросает звук в архитектуру души и, со свойственной ему самовлюбленностью, следит за б л у ж д а н и я м и его под сводами ч у -жой психики. Он учитывает звуковое приращение, происходящее от хорошей акустики, и называет этот расчет магией. В этом отношении он будет похож на «ргёзгте Магглп» средневековой французской пословицы, который сам служит мессу и слушает ее. Поэт не только музыкант, он же и Страдивариус, великий мастер по фабрикации скрипок, озабоченный вычислением пропорций «коробки» — психики слушателя. В зависимости от этих пропорций — удар смычка или получает царственную полноту, или звучит убого и неуверенно. Но, друзья мой, ведь музыкальная пьеса существует независимо от того, кто ее исполняет, в каком зале и на какой скрипке! Почему же поэт должен быть
столь предусмотрителен и заботлив? Где, наконец, тот поставщик жив ы х скрипок для надобностей поэта — слушателей, чья психика равно-енна «раковине» работы Страдивариуса? Не знаем, никогда не знаем, где эти слушатели... Франсуа Виллон писал д л я парижского сброда с е -редины XV века, а мы находим в его стихах живую прелесть...
у каждого человека есть друзья. Почему бы поэту не обращаться к друзьям, к естественно близким ему людям? Мореплаватель в критическую минуту бросает в воды океана запечатанную бутылку с именем своим и описанием своей судьбы. Спустя долгие годы, скитаясь по дюнам, я нахожу ее в песке, прочитываю письмо, узнаю дату события, последнюю волю погибшего. Я вправе был сделать это. Я не распечатал чужого письма. Письмо, запечатанное в бутылке, адресовано тому, кто найдет ее. Нашел я. Значит, я и есть таинственный адресат.
Мой дар убог, и голос мой не громок, Но я живу, и на земли мое Кому-нибудь любезно бытие: Его найдет далекий мой потомок В моих стихах; как знать? душа моя Окажется с душой его в сношеньи, И как нашел я друга в поколейьи, Читателя найду в потомстве я.
Читая стихотворение Боратынского, я испытываю то же самое чувство, как если бы в мои руки попала такая бутылка. Океан всей своей огромной стихией пришел ей на помощь, — и помог исполнить ее предназначение, и чувство провиденциального охватывает нашедшего. В бросании мореходом бутылки в волны и в посылке стихотворения Боратынским есть два одинаковых отчетливо выраженных момента. Письмо, равно и стихотворение, ни к кому в частности определенно не адресованы. Тем не менее оба имеют адресата: письмо — того, кто случайно заметил бутылку в песке, стихотворение — «читателя в потомстве». Хотел бы я знать, кто из тех, кому попадутся на глаза названные строки Боратынского, не вздрогнет радостной и жуткой дрожью, какая бывает, когда неожиданно окликнут по имени.
Я не знаю мудрости, годной для других, Только мимолетности я влагаю в стих.
12- 179
В каждой мимолетности вижу я миры, Полные изменчивой радужной игры.
Не кляните, мудрые. Что вам до меня? Я ведь только облачко, полное огня, Я ведь только облачко. Видите, плыву И зову мечтателей... Вас я не зову!
Какой контраст представляет неприятный, заискивающий тон этих строк с глубоким и скромным достоинством стихов Боратынского. Бальмонт оправдывается, как бы извиняется. Непростительно! Недопустимо для поэта! Единственное, чего нельзя простить Ведь поэзия есть сознание своей правоты. Горе тому, кто утратил это сознание. Он явно потерял точку опоры. Первая строка убивает всё стихотворение. Поэт сразу определенно заявляет, что мы ему неинтересны:
Я не знаю мудрости, годной для других.
Неожиданно для него, мы платим ему той же монетой: если мы тебе не интересны, и ты нам не интересен. Какое мне дело до какого-то облачка, их много плавает... Настоящие облака, по крайней мере, не издеваются над людьми. Отказ от «собеседника» красной чертой проходит через поэзию, которую я условно называю бальмонтовской. Нельзя третировать собеседника: непонятый и непризнанный, он жестоко мстит. У него мы ищем санкции, подтверждения нашей правоте. Тем более поэт. Заметьте, как любит Бальмонт ошеломлять прямыми и резкими обращениями на «ты»: в манере дурного гипнотизера. «Ты» Бальмонта никогда не находит адресата, проносясь мимо, как стрела, сорвавшаяся со слишком тугой тетивы.
И как нашел я друга в поколеньи, Читателя найду в потомстве я.
Проницательный взор Боратынского устремляется мимо поколения, — а в поколении есть друзья, — чтобы остановиться на неизвестном, но определенном «читателе». И каждый, кому попадутся стихи Боратынского, чувствует себя таким «читателем» — избранным, о к л и к -нутым по имени... Почему же не живой конкретный собеседник, не «представитель эпохи», не «друг в поколеньи»? Я отвечаю: обращен^
конкретному собеседнику обескрыливает стих, лишает его воздуха,
0дета. Воздух стиха есть н е о ж и д а н н о е . Обращаясь к известному,
мы можем сказать только известное. Это — властный, неколебимый
психологический закон. Нельзя достаточно сильно подчеркнуть его
значение для поэзии.
Страх перед конкретным собеседником, слушателем из «эпохи», тем самым «другом в поколеньи», настойчиво преследовал поэтов во все времена. Чем гениальнее был поэт, тем в более острой форме болеЛ он этим страхом. Отсюда пресловутая враждебность художника и общества. Что верно по отношению к литератору, сочинителю, абсолютно неприменимо к поэту. Разница между литературой и поэзией следующая: литератор всегда обращается к конкретному слушателю, живому представителю эпохи. Даже если он пророчествует, он имеет в виду современника будущего. Литератор обязан быть «выше», «превосходнее» общества. Поучение — нерв литературы. Поэтому для литератора необходим пьедестал. Другое дело поэзия. Поэт связан только с провиденциальным собеседником. Быть выше своей эпохи, лучше своего общества для него не обязательно. Тот же Франсуа Виллон стоит гораздо ниже среднего нравственного и умственного уровня культуры XV века.
Ссору Пушкина с чернью можно рассматривать как проявление того антагонизма между поэтом и конкретным слушателем, который я пытаюсь отметить. С удивительным беспристрастием Пушкин предоставляет черни оправдываться. Оказывается, чернь не так уж дика и непросвещенна. Чем же провинилась эта очень деликатная и проникнутая лучшими намерениями «чернь» перед поэтом? Когда чернь оправдывается, с языка ее слетает одно неосторожное выражение: оно-то переполняет чашу терпения поэта и распаляет его ненависть.
А мы послушаем тебя -
вот это бестактное выражение. Тупая пошлость этих, казалось бы, без-°бидных слов очевидна. Недаром поэт именно здесь, негодуя, перебивает чернь... Отвратителен вид руки, протянутой за подаянием, и ухо, к°торое насторожилось, чтобы слушать, может расположить к вдохновению кого угодно — оратора, трибуна, литератора — только не поэта... Конкретные люди, «обыватели поэзии», составляющие «чернь», по-3воляют «давать им смелые уроки» и вообще готовы выслушать что
угодно, лишь бы на посылке поэта был обозначен точный адрес. Та дети и простолюдины чувствуют себя польщенными, читая свое и ц ц ,' на конверте письма. Бывали целые эпохи, когда в жертву этому дале», не безобидному требованию приносились прелесть и сущность позацй Таковы ложногражданская поэзия и нудная лирика восьмидесятых годов. Гражданское и тенденциозное направление прекрасно само по себе:
Поэтом можешь ты не быть, Но гражданином быть обязан -
отличный стих, летящий на сильных крыльях к провиденциальному собеседнику. Но поставьте на его место российского обывателя такого-то десятилетия, насквозь знакомого, заранее известного, — и вам с р а з у станет скучно.
Да, когда я говорю с кем-нибудь, — я не знаю того, с кем я говорю, и не желаю, не могу желать его знать. Нет лирики без диалога. А е д и н -ственное, что толкает нас в объятия собеседника, — это желание у д и -виться своим собственным словам, плениться их новизной и н е о ж и д а н -ностью. Логика неумолима. Если я знаю того, с кем я говорю, — я знаю наперед, как отнесется он к тому, что я скажу, — что бы я ни оказал, а следовательно, мне не удастся изумиться его изумлением, обрадоваться его радостью, полюбить его любовью. Расстояние разлуки стирает черты милого человека. Только тогда у меня возникает желание сказать ему то важное, что я не мог сказать, когда владел его обликом во всей его реальной полноте. Я позволю себе "формулировать это наблюдение так: вкус сообщительности обратно пропорционален нашему реальному знанию о собеседнике и прямо пропорционален стремлению заинтересовать его собой. Не об акустике следует заботиться: она придет сама. Скорее о расстоянии. Скучно перешептываться с соседом. Б е с -конечно нудно буравить собственную душу. Но обменяться сигналами с Марсом — задача, достойная лирики, уважающей собеседника и сознающей свою беспричинную правоту. Эти два превосходных качества поэзии тесно связаны с «огромного размера дистанцией», какая преД' полагается между нами и неизвестным другом — собеседником.
Друг мой тайный, друг мой дальний, Посмотри.
Я — холодный и печальный
Свет зари...
И холодный и печальный
Поутру,
Друг мой тайный, друг мой дальний,
Я умру.
Этим строкам, чтобы дойти по адресу, требуется астрономическое время, как планете, пересылающей свой свет на другую.
Итак, если отдельные стихотворения (в форме посланий или посвящений) и могут обращаться к конкретным лицам, поэзия, как целое, всегда направляется к более или менее далекому, неизвестному адресату, в существовании которого поэт не может сомневаться, не усумнившись в себе. Только реальность может вызвать к жизни другую реальность.
Дело обстоит очень просто: если бы у нас не было знакомых, мы не писали бы им писем и не наслаждались бы психологической свежестью и новизной, свойственной этому занятию.
Цит. по: Мандельштам О. Слово и культура. М., 1987. С. 48—54.
М., 1994. С. 165-171.
Если гуманитарная культура в целом путь к сердцу нации, то наука — к ее уму.
Д.С. Лихачев
Глава 6. М Е Т О Д О Л О Г И Я С О В Р Е М Е Н Н О Й ФИЛОЛОГИИ
Методологические основания современной филологии
Методология(др.-греч. теЬкойов) науки, в том числе, разумеется, и филологической, — это учение об основаниях и способ а х действования с ее объектами.
В методологии современной филологии проявляется еще одно основание единства составляющих ее наук. К тезису о том, что современная филология представляет собой совокупность наук и научных дисциплин, имеющих своими объектами естественный язык, текст и Ь о т о ^ и е п з (глава 1), имеющую междисциплинарное (= общефилологическое) ядро знания (глава 2), прибавляется положение о филологии как особом способе исследования своих объектов(глава 6).
Таким образом, единство современной филологии создается общими для филологических наук объектами, общефилологическим ядром знания и принципами исследования этих объектов, присущими и лингвистике, и литературоведению, и фольклористике, а также филологическим дисциплинам. Основания и способы действования с объектами рассмотрим раздельно.
Исследовательская установка (основание действования с объектами)в современной филологии предполагает, что существует филологический (= собственно филологический) подход к исследованию объектов филологии. В главах 3—5 были показаны общий для филологических наук взгляд на язык, текст и Ьото ^ и е п з и взгляды, свойственные отдельным филологиче-
ским наукам — лингвистике и литературоведению. Это идд^ страция положения о том, что одни и те же объекты, изучение^ которых занимаются филологические науки, могут быть рас смотрены на основе разных подходов: филологического и от дельно — лингвистического и литературоведческого.
Филологический подход предполагает обращение в процессе исследования объекта и к языковой, ик литературноего стороне, и как к тексту, и к многообразным проявлениямЬото ^ и е п з — как говорящего, пишущего, автора, читателяинтерпретатора и п р . , что д е л а е т с я , к а к правило, в контекстевремени и пространства.
Так, при изучении творчества В.М. Шукшина филологический подход реализуется во внимании исследователей к трем граням литературно-художественного творчества писателя: языковой, поэтической, смысловой. Язык его прозы питается различными источниками: устно-разговорной стихией, книжными сферами (в том числе деловой, публицистической, научной), письменной и песенной речью, языком фольклора и др. Оценка этого факта с точки зрения литературоведения позволяет «вытащить» из буквы как графического знака естественный голос человека. Речь человека, в том числе у нашего автора, не сводима только к устно-разговорной стихии (как иногда писали о рассказах Шукшина критики). Из диалогов повседневной жизни, из слов обыденного языка, соседствующих со словами других речевых стихий, выстраивается иной мир — мир сложных образов. В этом мире читатель может усмотреть сложные духовные поиски современного Шукшину человека.
Филологический подход напрямую нацелен на раскрытие главного предназначения филологии в жизни человека и общества. Предназначение это, по мысли С.С. Аверинцева, состоит в том, что филология — это служба понимания. «Как служба понимания филология помогает выполнению одной из главных человеческих задач — понять другого человека (и другую культу' ру, и другую эпоху)»1. В самом деле, исследование литературно-художественного творчества В.М. Шукшина только лингвистически может дать перечень языковых форм: слов, предложении, абзацев и других речевых структур в их отношениях друг к Д р У *
только литературоведчески — может предложить перечень художественных структур, образов, представлений, тоже в их оТНОшениях друг к другу. Достаточно ли этих сведений для понимания творчества писателя? Скорее всего, нет. Сопряжение данных лингвистики и литературоведения позволяет читателю (исследователю) усмотреть языковые и поэтические структуры художественного текста в их взаимных отношениях, обнаружить в тексте новую, ранее не могущую быть обнаруженной реальность — художественную. На этой основе и усматриваются в тексте художественные смыслы.
филологический подход предполагает учет связей между языком, текстом и Ьото Ьяиепз как объектами филологии даже при рассмотрении одного из них (в целом или в каких-то отдельных проявлениях). Тем самым предмет изучения рассматривается не в изолированном виде, а в его взаимодействиях с другими.
Способы действования с объектами — это методы филологии.Способ действования включают в себя процедуры выделения объекта и предмета исследования, способы конструирования гипотезы и получения результата.
Понятие метода значимо для получения как нового результата в процессе практической деятельности, так и нового з н а н и я в теоретической деятельности. В первом случае речь идет, например, о методах слушания, чтения, говорения, интерпретации, речевого воздействия, филологического обеспечения виртуальной коммуникации и т.д., т.е. о методах практической деятельности;во втором — о методах исследовательской деятельности, или методах исследования.
В основе методов исследования в филологии лежит анализ.Общая задача и лингвистического, и литературоведческого анализа состоит в том, чтобы найти и установить научный факт, определить его место в совокупности фактов науки (лингвистики, л и т е р а т у р о в е д е н и я ) , п р е в р а т и т ь его в материал д л я нахождения теоретического результата. На этой основе и возникает теоретический результат. Лингвистический и литературоведческий аНализ существуют в филологии и порознь, и как составляющие Филологического анализа (см. ссылку на анализ литературно-хУДожественного творчества В.М. Шукшина).
Выбор о и использование метода имеет ключевое значение процессе дщостижения цели исследования.
Так, пдфи решении «школьной» задачи определить, каки второстепешнным членом является словоформа в предложени"4 используюотся разные способы. В одном случае устанавливает' ся морфоллогическая природа зависимого слова: полное пр 1а гательное — определение; косвенный падеж сущест го - допо„олнение; наречие - обстоятельство. В другом учитываюттся соотношения изучаемой структуры с другими синонимичными и / или антонимичными.
Рассмо-отрим пример: Цветы находятся на подоконнике.
Решае^м задачу первым способом. Исходим из мор ческой прнироды словоформы: на подоконнике есть имя ствительнсое в косвенном падеже, значит, выполняет функци д о п о л н е н и е . Этому выводу соответствует и вопрос: на чем? - на подоконников.
Применним второй способ. По отношению к данной структу
ре синонимом являются, например, следующее: находятся на
подоконникенаходятся там, здесьнаходятся везде:и на
подоконников, и на столике, и в углу, и здесь, и там; антонимичная структура: ^находятся на подоконнике, а не там.Вспомним правило: членыэ1предложения, находящиеся в сочинительной связи, являются ооднородными. Если это так, то предложно-падежная форма на тодоконнике признаётся обстоятельством: наречная форма в данзной структуре ни при каких условиях не может быть дополнением. Как быть с вопросом? К наречию-обстоятельству может быть* поставлен только один вопрос: находятся где? -там, здесь, ввезде... На этот же вопрос отвечает и однородная словоформа коосвенного падежа: находятся где? — на подоконнике. Итак, второой способ дает иное решение: наша словоформа выполняет синнтаксическую функцию обстоятельства.
Какой игз двух способов признаем правильным? Если учесть, что словофсорма косвенного падежа отвечает на падежный вопрос и вне с^вязи с другими словами, то вопрос на чем? следует квалифицировать как морфологический; второй же вопрос -синтаксический: он возможен только в условиях контекста. Вывод: для решиения синтаксической задачи единственно правильным признаеем второй способ.
И в настоящее время в филологии актуально одно из традиционных положений науковедения: «Метод решает судьбу дела»(акад. И.П. Павлов).
В филологических исследованиях велика роль т.н. субъек-тивного-фактора.Субъективный фактор — это исследователь, который находится не отдельно от изучаемого объекта, а «внутри», не отчужденно от процесса исследования, а в «самом процессе». Отсюда вытекает возможность разных интерпретаций полученных в ходе исследования результатов.
Вернемся к творчеству В.М. Шукшина. Так, в 1970—1980-е годы творчество писателя истолковывалось как выражение чаяний сельского жителя; с середины 1990-х в нем видится осознание современных проблем нации, поиск путей обновления нашей страны. Эти различия проистекают прежде всего из того, что изменился сам исследователь: на рубеже 1980—1990-х годов он начал освобождаться от стереотипов прежнего литературоведения (литература изображает действительность в ее революционном развитии; в произведении социальное господствует над индивидуальным и др.), пришел к пониманию литературно-художественного творчества как свободного.
Филологические исследования проводятся в контексте г у -манитарных наук(семиотики, герменевтики, теории коммуникации, когнитивных наук, истории, психологии, культурологии, истории искусств и др.), опираются на философию.
Опора на философию проистекает из исторического единства двух областей знания, что зафиксировано в первых частях их названий (фшю-софия и фило-лотя). В современной науке эти связи определяются прежде всего тем, что философия обратила более пристальное внимание на естественный язык и иные знаковые системы.
Возвращаясь к нашему примеру, отметим, что закономерным этапом исследования творчества В.М. Шукшина является философская интерпретация данных, полученных филологией. Именно на этом этапе исследования и обнаруживаются глубинные пласты личностной философии самого Шукшина, трагичность бытия сельского человека, расшифровываются скрытые основания русской духовности (дом, душа, красота, добро, человек).
13-325
В филологии и составляющих ее науках (и научных дй циплин) используются также методы других наук — в погра ничных и междисциплинарных исследованиях (см., наприме лингвистика и философия, психология и литературоведенИе фольклористика и теория искусства и др.). Филологические науки сами служат методом практической и исследовательской деятельности в других науках — при работе историков над древ, ними и старыми текстами, при интерпретации философами специальных (философских) текстов, при проведении психологами и медиками психиатрической экспертизы и др.
Итак, методология филологии является одним из оснований ее единства как отрасли современных гуманитарных наук. Н а -ряду с филологическим подходом и методами в лингвистике и литературоведении, в филологических дисциплинах существуют «свои» подходы и методы: в лингвистике — лингвистические, в литературоведении — литературоведческие и др.
Филологическое научное исследование: основные понятия и методы
Научное исследование представляет собой элементарный факт научно-исследовательской деятельности с целью получения нового научного результата.
Научное исследование начинается с возникновения проблемной ситуации, «когда субъект попадает в относительно "непривычную" ситуацию, в относительно новые и необычные для него условия.
...А. Кестлер называет проблемную ситуацию вызовом, броса емым миром человеку, на который он вынужден искать креативный ответ: "Шок служит как спусковой крючок для творческой реакции" (Дух в машине / / Вопросы философии. 1993. № ЮС. 95)»2. Дело в том, что в познавательной ситуации субъект обнаруживает некоторый разрыв в имеющемся научном знании.
Познавательная ситуация цементирует все основные элементы структуры научного исследования: объект исследования, предмет исследования, средства исследования, факти-194
цескую область. Все исследование направлено на разрешение данной конкретной проблемы и постановку... новой. (О науке и научном исследовании см. в приводимых ниже материалах для чтения фрагменты статьи М. Эпштейна.)
Проиллюстрируем приведенное положение материалом исследования, посвященного мене абзацной структуры текста при переводе его с одного языка на другой3. Читателями, владеющими двумя и более я з ы к а м и , и специалистами-филологами давно отмечалось, что при переводе текста с одного я з ы к а на другой переводчиком изменяется абзацная структура текста: одни абзацы исчезают, другие появляются. Что происходит в переводном тексте в сопоставлении с текстом оригинала? почему исчезают абзацы текста оригинального и как появляются абзацы в тексте перевода? На эти и многие другие вопросы ответа в науке до некоторого времени не существовало. Так возникает познавательная ситуация.
Объектом исследования являются определенные стороны, явления, факты, составляющие фактическую область исследования и выраженные в теоретическом знании доосуществления данного конкретного исследования.
Продолжим рассмотрение приведенного выше примера. До проведения описываемого здесь исследования в теории текста существовали понятия абзаца, оригинального и переводного текста; отношения последнего к первому иногда квалифицировались как «дочерние», а значит, признавалось не тождество текстов, а производность одного от другого. Суждения по поводу названных (и ряда других) фактов составляют объект рассматриваемого исследования.
Предмет исследования — то «белое пятно» в картине объекта, на ликвидацию которого («белого пятна») направлено исследование.
В нашем примере главным вопросом, от ответа на который зависит ликвидация «белого пятна», является вопрос о методах исследования: какнайти ответы на описанные выше вопросы?
Итак,предмет исследования представляет собойнекоторую сторону, грань объекта исследования, неизвестное в известном. В филологических исследованиях различается два основных типа предмета исследования: 1) отдельные явления,
13* 195
факты или их стороны; 2) связи и отношения между явлениями фактами, их сторонами. В приведенном нами примере создаете ' предмет исследования второго типа.
Как найти в объекте исследования его предмет?Эта з а д а ча решается
1) при изучении научной литературы, посвященной интересующей исследователя области. При чтении литературы в сознании исследователя складывается теоретическая картина объекта исследования в ее противоречивой сущности;
2) при сопоставлении данных фактической области и теоретической картины объекта. В процессе сопоставления находятся факты либо не объясненные теорией, либо противоречащие ей.
В нашем примере: факт изменения абзацной структуры оригинального и переводного текстов оказался за пределами теории абзаца.
Средствами исследованиявыступают методы исследования и инструментальные средства (аудио- и видеотехника, каталожная карточка и др.).
Методы решения задачи, связанной с исследованием меныабзацной структуры при переводе текста с одного языка надругой, в теории текста отсутствуют. Впрочем, в лингвистической теории все-таки имеются некоторые аналоги: это методы исследования отношений между исходным и производным словом (стол -> стол-шс), между исходным и производным предложением (Я люблю вас -> Люблю вас), между исходным и производным текстом (см. раздел 4.3) и др. Принципы изучения отношений исходного и производного объектов могутбыть распространены и на изучение описываемого здесь предмета исследования.
Фактическую областьисследования составляет его материал: факты языка, тексты, материалы анкетирования и опроса,впечатление, производимое художественным произведением, проявления эффективности высказывания и др. Материалы, составляющие фактическую область исследования, находятся методом наблюдения (см. ниже).
Демонстрируемое здесь исследование выполнено на материале текста романа «Каззапага» (1983) немецкой писательницы СЬ. У о 1 г * и его русского перевода «Кассандра» (1985).
Представим еще одну группу понятий.
Цельи с с л е д о в а н и я . Общая цель, которую преследует любое научное исследование, — получение нового теоретического результата.
Каждое конкретное исследование определяется тем, каков смысл рассмотрения предмета исследования. Н а ч и н а ю щ и й филолог обычно ведет исследование для достижения одной из следующих целеустановок: введение в научный оборот новых фактов, явлений, процессов, отношений и под.; обнаружение взаимодействий между фактами процессами и под.; истолкование (интерпретация) нового или уже известного материала в современных условиях, построение модели и др. Более сложные исследования выдвигают в качестве цели построение концепции, установление тенденций развития фактической области и др.
Цель исследования, посвященного абзацированию, состояла в поиске соответствующей методики исследования.
Задачи исследования — те промежуточные действия, которые необходимо осуществить на пути достижения цели.
Вернемся еще раз к нашему примеру. Задачами описываемого исследования являются следующие: 1) выявить специфику художественного текста, выступающего компонентом системы говорящий — текст — слушающий; 2) на основе лингвистической характеристики абзаца рассмотреть роль абзацирования в формировании художественной картины мира; 3) разработать методику, позволяющую провести сопоставление особенностей абзацирования оригинального текста и его перевода и др. Обратимся к методам исследования.
В науковедении различаются методы общенаучные и част-нонаучные. Общенаучные методы применяются во всех науках или во многих из них, частнонаучные — в одной науке или в небольшой группе наук. В учебном пособии представлены важнейшие общенаучные методы (наблюдение, эксперимент, классификация и моделирование). О н и применяются и в лингвистике, и в литературоведении, а также в филологических научных Дисциплинах. Частнонаучные методы, характерные для лингвистики и литературоведения, изучаются в соответствующих Учебных дисциплинах.
Общенаучные методы исследования различаются по их на правленности на решение эмпирических (др.-греч. етрегпа ' опыт) или теоретических (др.-греч. 1кедпа - наблюдение, ИгГ следование) задач. К первой группе относятся наблюдение и эксперимент; ко второй — классификация и моделирование.
Далее представим общенаучные методы в их проекции на фи. лологию.
Наблюдение — это метод исследования, выражающийся в преднамеренном и целенаправленном восприятии познающим субъектом предметов и явлений. В филологии это, как правило нахождение в тексте интересующих исследователя явлений.
Ситуация, в которой используется метод наблюдения, описана в пьесе Б. Ш о у «Пигмалион» ( 1 9 1 2 - 1 9 1 3 ) . Фонетист Г е н -ри Хиггинс, слушая речь цветочницы Элизы Дулиттл, записывает произносимые ею высказывания. В этих высказываниях Хиггинса интересует их звуковая сторона. По звучанию звуков речи, входящих в высказывания, он устанавливает место рождения и проживания героини. Хиггинс повторяет фразу Элизы: Ни расстроившись, кэптен; купити лучи цвиточик у бедны девушки. Он устанавливает, что Элиза родилась в местности Лиссонгров. Точно так же, по звучанию высказываний других персонажей, участвовавших в сцене, Хиггинс определяет место их рождения или проживания. Отвечая на вопрос одного из персонажей, Хиггинс объяснил, «как он это делает»: Фонетика — и только. Наука о произношении. Это моя профессия и в то же время мой конек. Счастлив тот, кому его конек может доставить средства к жизни. Нетрудно сразу отличить по выговору ирландца или йоркширца, но я могу с точностью до шести миль определить место рождения любого англичанина. Если это в Лондоне, то даже с точностью до двух миль. Иногда можно указать даже улицу.
Воспринимая речевой поток, в примере из Б. Шоу, исследователь выделяет определенные звуковые сегменты; на основе имеющихся у него знаний об английской фонетике, о территории распространении тех или иных звуков речи он идентифицирует полученные факты и дает им первичную квалификацию -по признаку территории распространения.
Наблюдение позволяет найти фактический материал исследования. В этом его главная ценность как метода исследования.
процессе нахождения, или сбора, материала он фиксируется специальных карточках, магнитных носителях, кинопленке, родится в память компьютера и др. Выбор способа фиксирова-дня определяется фактурой материала (устной, письменной и „р), целью, задачами исследования.
При кажущейся простоте метода наблюдения его применение вызывает ряд трудностей.
Сложным является вопрос об источниках материала. Главная проблема здесь - в отборе источников, в установлении степени их надежности. Так, при изучении художественного текста едва ли не первостепенное значение имеет выбор наиболее авторитетного источника. К ним относятся, например, академическое или полное собрания сочинений писателя. При отсутствии такого рода изданий используется издание избранных произведений. Следует различать первое и последнее прижизненное издание произведения, его журнальный вариант. Дело в том, что тексты изданий могут не совпадать: при подготовке своего произведения к переизданию автор нередко вносит в него изменения; журнальный вариант, как правило, отличается некоторой краткостью.
Другой с л о ж н ы й вопрос: что и с к а т ь ? Д л я л и н г в и с т а такой вопрос как будто не возникает. Например, при изучении союза «и» в русском языке лингвист выбирает из устного или письменного текста высказывания с «и». В их число попадают, например, следующие: пишу и читаю; и пишу и читаю; пишу, да и читаю; пишу, да еще и читаю; читаю и пишу лежа и карандашом. Т о т ф а к т , ч т о фрагменты всех высказываний содержат графическое «и», — очевиден. Однако возникает вопрос: во всех ли случаях ли мы имеем дело с союзом «и»? (Вспомните определение союза и сделайте попытку решить эту задачу самостоятельно.) Здесь же дадим предварительный ответ: нет, не во всех. Е с л и это так, то м о ж н о утверждать, что приведенные «и» относятся к разным фактам.
Еще сложнее с понятием факта в литературоведении. Дело в том, что текст не представляет для литературоведения факта: текст рассматривается обособленно от автора и тем более читателя. В литературный факт текст «превращается» только тогда, когда исследователь рассматривает его как факт «художествен-
гюго впечатления» (М.М. Бахтин). Для того чтобы рассмотрет текст именно так, он «помещается» в пространство автор ^ текст — читатель. Литературоведение имеет дело с текстом помещенным в пространство автор — текст - читатель (Ил ' хотя бы в одну часть этой схемы: автор - текст; текст - ЧИТа тель). То же относится и к фрагменту текста. В самом деле, При изучении любого литературного явления вне отношения текста к автору и / или читателю исследователь останется «сугубым» лингвистом: филологом, исследующим язык как систему Или язык в действии (см. главу 3). В тексте не дана ни композиция ни образ персонажа, ни художественная деталь: все они «появляются» только при выполнении условия, которое сформулировал М.М. Бахтин.
Найденный в ходе наблюдения материал далее изучается п о -средством других методов.
Эксперимент ( лат. ехрептепЫт — проба, опыт) выражается в преднамеренном и целенаправленном воздействии познающего субъекта на предметы и явления. Классическим примером эксперимента является «школьное» задание заменить выделенное слово другим, близким по смыслу.
Преднамеренность и целенаправленность воздействия исследователя-филолога на изучаемый объект проявляется в операциях либо реальных, либо мысленных. В первом случае появляется новая реальность: языковая, текстовая; художественная, политическая и др., во втором — видоизменяется лишь модель. Соответственно различаются эксперимент реальный и мысленный.
В первом случае воздействию подвергается сам объект. Так, изучая различия между наречием и кратким прилагательным в современном русском языке, исследователь может п о -мещать словоформу в тот или иной контекст, характерный для употребления наречия и краткого прилагательного. Ср.: мелко писать — сочетание с глаголом; следовательно, мелко в данном употреблении — словоформа наречия; озеро мелко — сочетание с существительным; следовательно, второе мелко — словоформа прилагательного. Основа же подобного вывода кроется в з н а н и и принципа сочетаемости наречия и краткого прилагательного.
к приведенном случае воздействие заключается в том, что одно й то же слово перемещается в разные словосочетания.
Во втором случае видоизменяется модель объекта. Мысленный эксперимент часто проводится в литературоведении, когда, истолковывая те или иные психологические коллизии, сложные отношения между героями произведения, исследователь ставит их в возможные ситуации, «проигрывает» несколько ИМ созданных вариантов, с тем чтобы доказать правомерность авторского решения (либо опровергнуть его!). Примером мысленного эксперимента служит поиск исследователем ответа на вопрос: А что изменилось бы в романе «Евгений Онегин» А. Пушкина, если бы Ленский не был убит на дуэли? В подобных случаях реальный эксперимент, по понятным причинам, невозможен.
Эксперимент имеет дело с фактами, найденными в ходе наблюдения, рассматривает изучаемый объект в динамике: при изменении самого объекта, его модели (наш второй пример) или условий его существования (первый пример). Исследователь получает знания о жизни объекта, в чем состоит познавательная ценность метода эксперимента в филологии.
Иногда к эксперименту относят и анкетирование как способ получения информации от носителей языка, читателей, специалистов путем воздействия на них через вопросник анкеты.
Анкетирование распространено, например, при изучении читательского спроса, уровня эстетического развития учащихся, в психолингвистике, социолингвистике, при установлении степени владения языком в условиях дву- или многоязычия и др. К анкетированию часто прибегают составители рекламных текстов, чтобы понять, какой из текстов обладает большей степенью воздействия на потенциального потребителя услуг и товаров.
Приведем пример. Для установления степени действенности текста, рекламирующего некий предмет (шкатулку для хранения украшений), проведено анкетирование, задачами которого было получить от аудитории потенциальных покупателей информацию о видении ими рекламируемого товара, о словесной и несловесной (рисунок шкатулки) составляющих рекламного текста, о рекламном т е к с т е как целом. В о п и с ы в а е м о м здесь п р и -мере информация первого рода была получена на основе анкеты. Она содержала ряд вопросов, в том числе:
1. Каково Ваше первое впечатление от шкатулки?
2. Какие ассоциации она вызывает у Вас?
3. Что Вам понравилось в ней?
4. Что не понравилось?
5. Завершите предложение:
— Когда я беру в руки эту вещь...
— Самое важное в ювелирных изделиях...
— Человек, который имеет эту шкатулку...
6. Составьте короткий рассказ (из 3—5 предложений) об
этом изделии.
7. Придумайте как можно больше названий для этой шкатулки.
8. С чем можете сравнить этот предмет?
14. О себе: пол:м/ж, возраст: до 20—20—25—30. Спасибо!
(Приведенная совокупность вопросов составлена студентом-филологом. Эти вопросы дали возможность узнать, что видит потенциальный покупатель в этом предмете и, самое главное, каким должен быть рекламной текст4.)
Перейдем к рассмотрению методов теоретического исследования.
К л а с с и ф и к а ц и я (лат. с1а$$к — р а з р я д и/асеге — д е л а т ь ) — метод исследования, выражающийся в преднамеренном и целенаправленном обобщении и систематизации изучаемых предметов и явлений на основе единого принципа (основания классификации) и путем установления связей между возникшими типами. Примеры классификаций: родо-видовая классификация произведений художественной литературы; классификация речевых жанров; деление звуков речи на гласные и согласные и др. В основе классификации лежит логическая операция деления множества на подмножества (классы).
В филологических исследованиях важны два вида классификации: описательный, объяснительный.
1) Систематизация материала по уже известным в науке основаниям. Например: среди способов передачи чужой речи выделяется несобственно-прямая речь. Ее задача состоит в том,
чтобы фрагментом текста, формально принадлежащим повествователю, передать суждения, размышления персонажа, наблюдаемую им картину. Иначе говоря, текст устроен так, что при формальной принадлежности его повествователю содержательно он принадлежит и персонажу.
С м . т е к с т из р о м а н а Л. Т о л с т о г о «Анна К а р е н и н а » : Опахоте-ла упасть под поравнявшийся с ней серединою первый вагон. Но красный мешочек, который она стала снимать с руки, задержал ее, и было уже поздно: середина миновала ее. Надо было ждать следующего вагона.
Не выделенная полужирным шрифтом часть текста — это слова повествователя: он видит происходящее. Последнее же, выделенное, предложение, не отличаясь в формальном отношении от слов повествователя, передает ощущение необходимости сделать то-то и то-то, возникающее у персонажа (здесь: у Анны Карениной): надо — таково решение именно персонажа (не по' вествователя). Несобственно-прямая речь может использоваться для передачи высказывания персонажа или его внутренней речи. Если, обращаясь к новому, еще не изученному тексту, исследователь подводит обнаруженные им факты несобственно-прямой речи под уже выделенные и зафиксированные в науке классы, то в этом случае он применяет классификацию первого вида. Эта классификация является описательной.
2) Систематизация материала на основе принципов, процедур, оснований, которые науке еще не известны и разрабатываются в данном исследовании одновременно с изучением материала. Так, изучение песенного творчества В. Высоцкого поставило перед исследователями задачу «прописать» его песни в системе литературных жанров. Песни Высоцкого не «помещались» в традиционную систему жанров, в которой жанр рассматривается как типическая форма целого произведения, тип словесно-художественных структур, тип литературного произведения и Др. Т.В. Сафарова5, изучавшая песенное творчество В. Высоцкого, нашла иное основание для выделения класса авторской песни: доминирующая авторская установка как первоэлемент Жанра и принцип его образования. Материал песенного творчества В. Высоцкого позволил выделить, например, авторские
установки, ориентированные на поучение, обличение, восхвление; утверждение или отрицание всякого рода ценностей- н определенный тип общения автора с потенциальным читателе^ и др. Таким образом, найдено то основание, которое и объеди' н я е т а в т о р с к и е песни Высоцкого в о д и н класс, и в то ж е время служит объяснению их разнообразия (основания деления материала на втором, более низком уровне). Классификация данноготипа является объяснительной.
В филологии востребованы классификации обоих типовОдна из них позволяет доказать факт стабильности изучаемого объекта; вторая демонстрирует момент его динамики (развитияфункционирования).
При применении метода классификации особо значимтот материал, который не подходит под уже выделенные классы.
Так, традиционно считается, что во французском языке основой предложения является соединение подлежащего со сказуемым: Р1егге И г . ип Нуге с в о з м о ж н ы м и распространителями (Пьер читает книгу). Вмсте с тем во многих случаях структурная основа предложения содержит три члена: Р1егге а ип Нуге (У Пьера есть книга). С учетом описанной ситуации факты второго рода можно либо признать исключением, либо перестроить классификацию, посчитав, что структурная основа предложения может быть дву-, трехчленной (а возможно, содержать и больше членов). Специалисты по французскому синтаксису6, учитывая, что в современном французском языке есть большая группа глаголов, не употребляющихся без дополнения, признают, что предложения с точки зрения их структурной основы образуют два класса: предложения с двучленной основой и с основой, более чем двучленной. Так языковой материал и стремление исследователей осмыслить его как можно более полно, точно и непротиворечиво заставляют провести корректировку уже известной классификации.
Рассмотренный пример побуждает ввести одно правилоклассификации: не оставлять б е з внимания ни одного обнаруженного факта.В противном случае осуществленная систематизация материала не будет отражать реального положения дел.Это значит, что построенное объяснение будет грешить неточностью, некорректностью.
Моделирование( л а т . тойи1из — мера, о б р а з е ц ) — метод, в о с н о -е которого лежит исследование объектов познания по их аналогаМ. Эти аналоги, сходство которых с изучаемым объектом существенно, а различие — несущественно, и являются моделями.
Например, при изучении проблемы создания и понимания теКста и в лингвистике, и в литературоведении используется целый ряд моделей коммуникации. Эти модели с различной степенью детализации демонстрируют задачи, решаемые в процессах создания и восприятия текста говорящим (автором), слушающим (читателем) и самим текстом (произведением). В одну из наиболее полных моделей коммуникативного акта включаются следующие компоненты: коммуниканты, процессы вербализации и п о н и м а н и я , я з ы к , текст, о б с т о я т е л ь с т в а коммуникативного акта, практические и коммуникативные цели.
В зависимости от вида деятельности (повседневной, деловой, политической, рекламной, эстетической и др., что обобщается понятием обстоятельства коммуникативного акта) эта модель имеет различное наполнение. Так, в актах литературно-художественной деятельности коммуниканты выступают в функциях автора и читателя, язык — как естественный язык, преобразующийся в язык художественной литературы.
Исследование создания и понимания художественного текста потребует выдвижения, например, одного из компонентов модели, при этом все прочие «превратятся» в фон. Если мы изучаем деятельность говорящего по созданию текста, то все прочие компоненты модели учитываем как такие, которые помогают рассмотреть изучаемый: текст — продукт деятельности, слушающий — получатель текста и истолкователь смысла, у истоков которого стоит г о в о р я щ и й ( а в т о р ) , я з ы к — инструмент, к о т о р ы м пользуется создатель текста, и т.д.
В филологии чаще всего применяются знаковые модели(схемы, формулы, чертежи, рисунки, языковые выражения и Др.). Выбор модели осуществляется в соответствии с задачей исследования: модель заменяет изучаемый объект.
Моделирование позволяет изучить объект в динамике,в его развитии и функционировании; объектом моделирования нередко является коммуникативное, речевое, литературное
поведение человека. В этом состоит значимость моделироваци как метода исследования в филологии.
Аверипцев С.С. Филология / / Русский язык: энциклопедия. М 1979. С. 374. 2 Дубина И.Л. Творчество как феномен социальных коммуникаций I [овосибирск, 2000. 3 Саланина О.С. Абзацирование вторичного текста как проблема о б - щ е й теории текста (эвокациопиое исследование): дне.... канд. филол. н а у к Горно-Алтайск, 2005. 4 Соседкипа О.С, Чувакии А.А. Относительно методов риторического исследования (Статья первая) / / Человек — коммуникация — текст: сб. статей. Барнаул, 2004. С. 53. и литературе. Кызыл, 2002. 5 Сафарова ТВ. Жанровое своеобразие песенного творчества Влади мира Высоцкого: автореф. дис.... канд. филол. наук. Владивосток, 2002. Гак ВТ. Теоретическая грамматика французского языка. М., 1986. Куулар Д.С. История и современность: сборник трудов по фольклору Майданов А.С. Процесс научного творчества: Философско-методо-логический анализ. М., 1983.
Дискурс. — М., 2004. С. 276—280.
ПРИЛОЖЕНИЕ
ОСНОВЫ ФИЛОЛОГИИ
Примерная программа учебной дисциплины
для н а п р а в л е н и я подготовки 032700 —
Филология (бакалавриат)
Составитель: АА.Чувакин, доктор филологических наук, профессор (Алтайский государственный университет, г. Барнаул)
Решением Президиума Совета по филологии УМО по классическому университетскому образованию от 5 мая 2010 г. (г. Оренбург) программа одобрена и рекомендована к использованию в вузах при переходе на ФГОС
– Конец работы –
Используемые теги: Чувакин, основы, филологии0.063
Если Вам нужно дополнительный материал на эту тему, или Вы не нашли то, что искали, рекомендуем воспользоваться поиском по нашей базе работ: А.А. Чувакин ОСНОВЫ ФИЛОЛОГИИ
Если этот материал оказался полезным для Вас, Вы можете сохранить его на свою страничку в социальных сетях:
Твитнуть |
Новости и инфо для студентов