У. Эко. Как написать дипломную работу. Гуманитарные науки

О НАУЧНОМ СМИРЕНИИ

Не пугайтесь названия этого раздела. Я не имею в виду ваш м о -ральный облик. Я имею в виду ваш подход к источникам и к их кон­спектированию.

Вы видели на примере конспект-карточек, что я, будучи еще незре­лым филологом, посмеялся над каким-то исследователем и в два счета с ним разделался. До сих пор я убежден, что поступил тогда правильно и в любом случае мы квиты, потому что и он в два счета разделался со значительной темой. Но подобный случай, во-первых, достаточно нетипичен, а во-вторых, я все же и этого ученого законспектировал и вроде бы прислушался к его суждению. И не только из тех соображе­ний, что надо учитывать все сказанное по нашей узкой тематике, но и потому, что не всегда наилучшие идеи приходят от наикрупнейших знатоков вопроса.

Вот, к примеру, случай из моей практики: аббат Балле.

Чтобы рассказывать по порядку, следует познакомить вас с неко­торыми аспектами той моей давнишней работы. В течение года мой диплом буксовал из-за одной неувязки. Дело в том, что сегодняшняя эстетика считает перцепцию прекрасного интуитивной. Но для свя­того Фомы категория интуитивного не существовала. В нашем веке многие исследователи пытались доказать, что Фома в каких-то выска­зываниях подразумевал интуитивность, но они насиловали материал. При этом перцепция предметов вообще являлась для Фомы моментом столь стремительным и мгновенным, что непонятно, как могло осу­ществляться наслаждение эстетическими качествами, которые чрез-220

рцчайно сложны: игра пропорций, взаимосвязь между сущностью ве­щей и тем образом, которым эта сущность организует материю, и так далее.

Выход из противоречия т а и л с я (я нашел его д л я себя за м е с я ц до з а -щиты диплома) в открытии, что эстетическое созерцание опиралось на гораздо более сложное действие — суждение. Но у Фомы не говорится об этом открытым текстом. И тем не менее он говорит об эстетическом созерцании таким образом, что невозможно не прийти именно к этому выводу. Цель интерпретации часто сводится к процессу выуживания из автора ответа на вопрос, который ему пока не задавали, но если бы задали, автор не мог бы отвечать никаким другим образом. Иными сло­вами: сопоставляя различные утверждения, надо демонстрировать, как из логики исследуемой мысли сам собою вытекает единственно мыс­лимый ответ.

Авторы, бывает, не высказываются напрямую лишь по причине, что смысл кажется им слишком очевидным. Или, в случае святого Фомы, иное: для него было неестественно размышлять на эстетические темы, он затрагивал эти вопросы лишь мимоходом, подразумевая их одно­значность.

Из-за этого я находился в тупике. И никто из читаемых мною кри­тиков и ф и л о с о ф о в не помогал из него в ы й т и . В то же в р е м я единствен­ным по-настоящему оригинальным аспектом моего исследования была именно эта проблема — вкупе, разумеется, с разгадкой, которую пред­стояло отыскать. В тщетных поисках озарения я натолкнулся на каком-то развале в Париже на брошюрку, которая меня очаровала, в первый момент, своим прекрасным переплетом. Раскрыв книжку, я увидел, что ее автор — некий аббат Балле, называется она «Идея прекрасного в философии Фомы Аквинского», Лувен, 1887. Ее не было ни в одной библиографии. Автор — малоизвестный исследователь девятнадцатого века. Разумеется, я купил эту брошюру (стоила она недорого). Читаю, вижу, что на аббата Балле жалею и этой суммы, что он повторяет общие места, ничего от себя не добавляет. Тем не менее я решил дочитать до конца. (Из научного смирения, но я тогда не знал, что это так называ­ется; я научился научному смирению именно на этом эпизоде.) Аббат Балле изменил мою жизнь, подумать только, ну и казус.

Короче говоря, я читал из чистого упрямства. И в один прекрасный момент, в какой-то скобке, более чем походя, этот аббат, абсолютно не

понимая масштаба своего открытия, что-то произносит насчет теор^Ии суждения в применении к понятию красоты. Эврика! Вот что я искал так долго. И где нашел? У этого ничтожного аббата! Он умер сто лет назад, за сто лет никто о нем не вспомнил, и тем не менее он с того света озарил ум одного из потомков, который захотел в него внимательно вчитаться.

Вот вам пример научного смирения. Полезное можно перенять о т -куда угодно. Часто мы не настолько талантливы, чтоб уметь перенимать полезное от тех, кто бездарнее нас. Или кто только кажется бездарнее, а на самом деле его одаренность надо уметь рассмотреть. Кому-то к а -жется бездарным, а нам наоборот... Надо уметь уважительно вслуши­ваться. Поменьше оценочных суждений. Тем более когда чей-то стиль мышления отличается от нашего, или отличается идеология.

У заклятого противника можно взять блестящие идеи. Все зависит от настроения, от погоды, от степени усталости. Может, попадись мне аббат Балле на год раньше, я бы его открытия не разглядел. Но на этом случае я научился не пренебрегать никакой, даже самой ничтожной, возможностью.

Зовя это научным смирением, мы, возможно, прослывем лицемер­ными: уничижение паче гордости. Давайте без моральных ярлыков! Уничижение так уничижение, гордость так гордость, почаще приме­няйте это на практике.

•щ

Цит. по: Эко У. Как написать дипломнуюработу. Гуманитарные науки. СПб., 2004. С. 204—207.

М. Эпштейн. Знак пробела:О будущем гуманитарных наук

О НАУКЕ. МАССА ЗНАНИЯ, ЭНЕРГИЯ МЫСЛИ

* * *

Знание — это овеществленное, «прошлое» мышление, как фа­брики, станки и другие средства производства, в терминах эко­номики, есть прошлый труд. Всегда есть опасность, что в научно-образовательных, академических учреждениях, профессионально занятых выработкой и распространением знаний, запас прошлой

^мьгели начнет преобладать над энергией живого, «незнающего» мышления. Основная задача научной и академической работы обыч­но определяется как исследование (гезеагсЬ): «тщательное, система­тическое, терпеливое изучение и изыскание в какой-либо области знания, предпринятое с целью открытия или установления фактов или принципов»¹.

Исследование — важная часть научного труда, но далеко не един­ственная. Любая частица знания есть результат мышления и предпо­сылка дальнейших мыслительных актов, которые от познания сущего ведут к созданию чего-то небывалого. Как уже говорилось, мышление приобретает форму знания, когда адаптирует себя к определенному предмету. Но следующим своим актом мышление распредмечивает это знание, освобождает его элементы от связанности, приводит в состоя­ние свободной игры, потенциальной сочетаемости всего со всем и тем самым конструирует ряд возможных, виртуальных предметов. Неко­торые из них, благодаря искусству, технике, социально-политической практике, становятся предметами окружающей среды, которую мыш­ление таким образом адаптирует к себе.

Обращаясь к конкретному содержанию научной работы, следует определять ее достоинство как мерой охваченного знания, так и мерой его претворения в мысль, точнее соотношением этих двух мер. Долж­на ли научная работа содержать ссылки на все наличные источники? В принципе, больше ссылок лучше, чем меньше. Но лучше и концеп­туальный охват большего материала, чем меньшего. А когда охваты­ваешь большой материал, тогда и ссылок на конкретные его разделы приходится меньше. Жизнь ученого коротка, а возможности науки беспредельны, вот и приходится соразмерять проработку деталей с широтой замысла. То, что Фолкнер сказал о писателе Томасе Вулфе: он самый великий из нас, потому что потерпел самое грандиозное из поражений, — можно отнести и к ученому². Разве не поражение — по­пытка Эйнштейна силой мысли создать общую теорию поля, для кото-¹ УеЬ5Г.ег'5 Ы е у Уог1с1С о 1 1 е § е БхИопагу, З г с 1 ес1.СкуеЬпа¹ (ОН): М а с п т П -1 а п , 1997. Р. 1141.

² «Тома Вулфа я поставил на первое место, потому что он пытался сделать наибольшее. Он попытался включить в свои книги всю вселенную и потерпел н е у д а ч у . Е г о п о р а ж е н и е б ы л о с а м ы м славным». {Фолкнер У.Интервью Синтии Г р е н ь е // Статьи, речи, интервью, письма. М . : Радуга, 1985. С.224).

рой у него — да и у самой науки — не было и нет достаточно знаний') Такое большое поражение стоит многих маленьких побед.

Науку делают не всезнайки, а люди, которые остро переживают нехватку знаний, ограниченность своего понимания вещей. Чистой воды эрудиты, которые знают свой предмет вдоль и поперек, не так уж часто вносят творческий вклад в науку, в основном ограничиваясь публикаторской, комментаторской, архивной, библиографической деятельностью (безусловно, полезной и необходимой). Во-первых, п о -скольку они знают о своем предмете все, им уже больше нечего к этому добавить; во-вторых, знать все можно только о каком-то ограниченном предмете, а большая наука требует сопряжения разных предметов и о б -ластей. Можно, например, знать все о жизни и творчестве А. Пушкина или Ф. Достоевского, Б. Пастернака или М. Булгакова. Но нельзя знать всего о пастернаковском стиле, видении, мироощущении, о его месте в русской мировой литературе — это проблемные области, требующие концептуального, конструктивного мышления. Беда многих чистых эрудитов в том, что они не ощущают проблемы, они стоят твердо на почве своего знания и не видят рядом бездны, которую можно перейти только по мосткам концепций, мыслительных конструктов. Наука н а -чинается там, где кончается з н а н и е и начинается неизвестность, про-блемность. Такой взгляд на науку идет от Аристотеля. «Ибо и теперь и прежде удивление побуждает людей философствовать и недоумеваю­щий и удивляющийся считает себя незнающим» («Метафизика», кн. 1, гл. 2). В идеале ученому нужно приобретать сколь можно больше знаний, но не настолько, чтобы утратить способность удивления.

В науке есть разные слои и уровни работы: (1) наблюдение и с о -бирание фактов, (2) анализ, классификация, систематизация, (3) ин­терпретация фактов и наблюдений, поиск значений, закономерностей, выводов, (4) генерализация и типология, создание обобщающей кон­цепции или характеристики (например, данного писателя, эпохи, тен­денций, национальной или мировой литературы и т.д.), (5) методоло­гия, изучение разных методов анализа, интерпретации, генерализации, (6) парадигмалыюе мышление — осознание тех предпосылок, позна­вательных схем и «предрассудков», на которых зиждется данная дис­циплина или ее отдельные методы, и попытка их изменить, установить новое вИдение вещей (то, о чем пишет Т. Кун в «Структуре научных революций»).

Было бы идеально, если бы на всех этих уровнях наука двигалась синхронно и параллельно: нашел новые факты — дал новую интерпре­тацию — создал новую парадигму. Но в том-то и суть, что научные ре­волюции происходят иначе. Многие известные факты начинают про­сто игнорироваться, потому что они мешают пониманию иных, ранее не замеченных фактов, само восприятие которых делается возможным только благодаря новой парадигме. А она в свою очередь уже меняет восприятие и ранее известных фактов — или даже меняет сами факты! Так, по словам Т. Куна, «химики не могли просто принять [атомисти­ческую] теорию Дальтона как очевидную, ибо много фактов в то вре­мя говорило отнюдь не в ее пользу. Больше того, даже после принятия теории они должны были биться с природой, стараясь согласовать ее с теорией. Когда это случилось, даже процентный состав хорошо извест­ных соединений оказался иным. Данные сами изменились»¹.

Если такое происходит в точнейших науках, то что же говорить о гуманитарных, где парадигмы гораздо более размыты, не организуют так жестко профессиональное сообщество: новые видения вспыхива­ют у разных авторов, не приводя к научным революциям, а научные революции не мешают живучему прозябанию самых традиционных отраслей «нормальной» науки (архивные, библиографические изыска­ния...).

История науки показывает, что множество идей, обновлявших на­учную картину мира, возникало не в ладу с известными тогда фактами, а в резком столкновении с ними. Вот почему философ и методолог н а -уки Поль Фейерабенд формулирует правило контриндукции, «реко­мендующее нам вводить и разрабатывать гипотезы, которые несовме­стимы с хорошо обоснованными теориями и фактами»². К сожалению, гуманитариям это правило контриндукции известно еще меньше, чем ученым-естественникам, хотя именно гуманитарные науки способны к более частным парадигмальным прорывам, отстранениям и озарени­ям, ввиду неустойчивости и размытости их собственных парадигм. И далее Фейерабенд настаивает: «контрправило», рекомендующее раз­рабатывать гипотезы, несовместимые с наблюдениями, фактами и экс-¹ Кун Томас. Структура научных революций (1962). Гл. 10. М.: АСТ, 2002. С. 178.

² Фейерабенд Поль. П р о т и в методологического п р и н у ж д е н и я / / Избран­
ные труды по методологии науки. М: Прогресс, 1986. С. 160.
15"³²⁵ 225

периментальными результатами, не нуждается в особой защите, так как не существует ни одной более или менее интересной теории, кото­рая согласуется со всеми известными фактами»¹. Такое несоответствие фактов и концепций динамизирует поле науки, позволяет обнаружи­вать новые факты и пересматривать старые.

Итак, ограничивать научную или академическую деятельность сферой познания, т. е. накопления и умножения знаний (фактов, зако­номерностей, наблюдений и обобщений), — значит упускать то целое, частью которого является знание. Правильнее было бы определить задачу научных и академических учреждений не как исследование, а как мыслезнание, интеллектуальную деятельность в форме познания и мышления, т. е. (1) установление наличных фактов и принципов и (2) производство новых понятий и идей, которые могут продуктивно использоваться в развитии цивилизации. Знание есть информация о наличных фактах и связях мироздания; мышление — трансформация этих связей, создание новых идей и представлений, которые в свою очередь могут быть претворены в предметы, свойства, возможности окружающего мира. Мышление перерабатывает известные факты, превращает их в фикции, чтобы некоторые из этих фикций могли стать новыми фактами.

Цит. по: Эпштейн М. Знак пробела: О будущем гуманитарных наук. М., 2004. С. 46—51.

' Там же. С. 164.