рефераты конспекты курсовые дипломные лекции шпоры

Реферат Курсовая Конспект

Фердинанд де Соссюр: Курс общей лингвистики

Фердинанд де Соссюр: Курс общей лингвистики - раздел Лингвистика, Ferdinand De Saussure Cows De Linguistique Genera...

Ferdinand de Saussure

Cows de linguistique generate

Public par Charles Bally et Albert Sechehaye avec la collaboration de Albert Riedlinger

 

Фердинанд де Соссюр

Курс общей лингвистики

Издательство Уральского университета 1999    

Предисловие к первому изданию

Сколько раз нам приходилось слышать из уст Фердинанда де Соссюра сетования на недостаточность принципов и методов той лингвистики, в сфере которой развивалось его дарование. Всю свою жизнь он упорно искал те руководящие законы, которые могли бы ориентировать его мысль в этом хаосе [1]'. Только в 1906 г., приняв после Вертгеймера [2] кафедру в Женевском университете, он получил возможность публично излагать свои идеи, зревшие в нем в течение многих лет. Де Соссюр читал курс по общей лингвистике три раза: в 1906-1907, 1908-1909 и 1910-1911 гг.; правда, требования программы вынуждали его посвящать половину каждого из этих курсов индоевропейским языкам: описанию их и изложению их истории, в связи с чем ему приходилось значительно сокращать важнейшие разделы, составляющие основную тематику читаемых лекций [З].

Все, кому посчастливилось слушать эти столь богатые идеями лекции де Соссюра, жалели, что они не были опубликованы отдельной книгой. После смерти нашего учителя мы надеялись найти в его рукописях, любезно предоставленных в наше распоряжение г-жой де Соссюр, полное, или по крайней мере достаточное, отображение этих гениальных лекций; мы предполагали, что, ограничившись простой редакционной правкой, можно будет издать личные заметки де Соссюра с привлечением записей слушателей. К великому нашему разочарованию, мы не нашли ничего или почти ничего такого, что соответствовало бы конспектам его учеников: де Соссюр уничтожал, как только отпадала в том необходимость, наспех составленные черновики, в которых он фиксировал в общем виде те идеи, какие он потом излагал в своих чтениях. В его письменном столе мы нашли лишь довольно старые наброски [4], конечно, не лишенные ценности, но не пригодные для самостоятельного использования, а также для соединения их с записями упомянутых курсов его слушателями.

Это было для нас тем более огорчительно, что профессиональные обязанности в свое время почти полностью помешали нам присутствовать лично на этих лекциях, ознаменовавших в деятельности Фердинанда де Соссюра этап, столь же блистательный, как и

Цифра в квадратных скобках после соответствующего слова или абзаца отсылает читателя «Курса» к соответствующему примечанию Туллио де Мауро. Эти примечания в нашем издании помещены в конце «Курса».—Прим. ред.

 

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ

тот, ныне уже далекий, когда появился «Мемуар о первоначальной системе гласных в индоевропейских языках» [5].

Итак, нам пришлось ограничиться только записями, которые вели слушатели в течение трех упомянутых лекционных курсов. Весьма полные конспекты предоставили в наше распоряжение слушатели двух первых курсов: Луи Кай, Леопольд Го-тье, Поль Регар и Альберт Ридлингер, а также слушатели третьего, наиболее важного курса: г-жа Сеше, Жорж Дегалье и Франсис Жозеф [б]. Свои заметки по одному специальному вопросу предоставил нам Луи Брютш [7]. Всем перечисленным лицам мы выражаем свою искреннюю признательность. Мы выражаем также живейшую благодарность выдающемуся романисту Жюлю Ронжа, который любезно согласился просмотреть рукопись перед сдачей ее в печать и сообщил нам свои ценнейшие замечания.

Что же мы стали делать с этим материалом? Прежде всего потребовался серьезный критический анализ: в отношении каждого курса вплоть до отдельных деталей надо было путем сопоставления всех версий добраться до авторской мысли, от которой у нас остались только отголоски, порой противоречивые. Для первых двух курсов мы прибегли к сотрудничеству с А. Ридлингером, одного из тех слушателей, кто с наибольшим интересом следил за мыслью учителя; его работа в этом отношении была нам очень полезна [8]. Для третьего курса та же кропотливая работа по сличению версий и редактированию была произведена одним из нас—А. Сеше [9].

Однако это еще не все. Форма устного изложения, часто противоречащая нормам книжной речи, создавала для нас величайшие затруднения. К тому же де Соссюр принадлежал к числу тех людей, которые никогда не останавливаются на достигнутом: его мысль свободно развивалась во всех направлениях, не вступая тем не менее в противоречие с самой собою. Публиковать все в оригинальной форме устного изложения было невозможно: неизбежные при этом повторения, шероховатости, меняющиеся формулировки лишили бы подобное издание цельности. Ограничиться только одним курсом (спрашивается, каким?) значило бы лишить книгу всех богатств, в изобилии разбросанных в остальных двух курсах;

даже третий курс, наиболее законченный, не мог бы сам по себе дать полное представление о теориях и методах де Соссюра [10].

Нам советовали издать некоторые отрывки, наиболее оригинальные по своему содержанию, в том виде, в каком они остались после де Соссюра; идея эта нам сперва понравилась, но вскоре стало ясно, что осуществление ее исказило бы концепцию нашего учителя, которая предстала бы в виде обломков постройки, имеющей подлинную ценность лишь как стройное целое [11].

Поэтому мы остановились на решении более смелом, но вместе с тем, думается, и более разумном: мы решились на реконструкцию, на синтез на основе третьего курса, используя при этом все

 

бывшие в нашем распоряжении материалы, включая личные заметки де Соссюра. Дело это было исключительно трудным, тем более что речь шла о воссоздании, которое должно было быть совершенно объективным: по каждому пункту нужно было, проникнув до самых основ каждой отдельной мысли и руководствуясь всей системой в целом, попытаться увидеть эту мысль в ее окончательной форме, освободить ее от многообразных форм выражения и зыбкости, присущей устному изложению, затем найти ей надлежащее место и при всем том представить все составные части ее в последовательности, соответствующей авторскому намерению даже в тех случаях, где это намерение надо было не столько обнаружить, сколько угадать [12].

Из этой работы по объединению отдельных версий и реконструкции целого и выросла настоящая книга, которую мы ныне не без робости представляем на суд ученых кругов и всех друзей лингвистики [13].

Наша основная идея сводилась к тому, чтобы воссоздать органическое единство, не пренебрегая ничем, что помогло бы создать впечатление стройного целого. Но именно как раз за это мы, быть может, и рискуем подвергнуться критике с двух сторон.

С одной стороны, нам могут сказать, что это «стройное целое» неполно. Но ведь наш учитель никогда и не претендовал на то, чтобы охватить все разделы лингвистики и осветить их все равномерно ярким светом; фактически он этого сделать не мог, да и цель его была совершенно иная. Руководствуясь несколькими сформулированными им самим основными принципами, которые мы постоянно находим в его работе и которые образуют основу ткани, столь же прочной, сколь и разнообразной, он работал вглубь и распространялся вширь лишь тогда, когда эти принципы находили исключительно благоприятные возможности применения, а также когда они встречали на своем пути теории, которые моглиихподорвать.

Этим объясняется тот факт, что некоторые дисциплины, например семантика, лишь слегка затронуты [14]. Нам кажется, однако, что эти пробелы не вредят архитектонике целого. Отсутствие «лингвистики речи» более ощутимо. Обещанный слушателям третьего курса этот раздел занял бы, без сомнения, почетное место в будущих курсах [15]; хорошо известно, почему это обещание не было выполнено. Мы ограничились тем, что собрали и поместили в соответствующем разделе беглые указания на эту едва намеченную программу; большего мы сделать не могли.

С другой стороны, нас, быть может, упрекнут за то, что мы включили в книгу некоторые достаточно известные еще до Соссюра вещи. Однако невозможно, чтобы при изложении столь широкой темы все было одинаково новым. И если некоторые уже известные положения оказываются необходимыми для понимания целого, неужели нам поставят в вину то, что мы их приводим? Так, глава о

 

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ

фонетических изменениях включает сведения, уже высказывавшиеся ранее другими и только выраженные в более законченной форме; но, не говоря уже о том, что этот раздел книги содержит много оригинальных и ценных подробностей, даже поверхностное знакомство с ним показывает, что исключение его из книги отрицательно сказалось бы на понимании тех принципов, на которых де Сос-сюр строит свою систему статической лингвистики.

Мы полностью осознаем свою ответственность перед лицом научной критики и перед самим автором, который, возможно, не дал бы своего согласия на опубликование этих страниц [16]. Эту ответственность мы принимаем на себя целиком и хотели бы, чтобы она лежала только на нас. Сумеют ли наши критики провести различие между учителем и его интерпретаторами? Мы были бы признательны им, если бы они обрушили свои удары на нас: было бы несправедливо подвергать этим ударам память дорогого нам человека.

Женева, июль 1915

Ш. Балли, А. Сеше.

Предисловие ко второму изданию

В настоящем, втором, издании не внесено никаких существенных изменений по сравнению с первым. Издатели ограничились частичными поправками [17], цель которых—сделать редакцию некоторых пунктов более ясной и точной.

Ш. Б., А. С.

Предисловие к третьему изданию

За исключением нескольких незначительных исправлений, настоящее издание [18] полностью повторяет предыдущее.

Ш. Б., А. С.

 

Содержание

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ .......... 5

ВВЕДЕНИЕ.....................................' 9

Глава I. ОБЩИЙ ВЗГЛЯД НА ИСТОРИЮ ЛИНГВИСТИКИ ........_ 9

Глава II. ПРЕДМЕТ И ЗАДАЧА ЛИНГВИСТИКИ; ЕЕ ОТНОШЕНИЕ К СМЕЖНЫМ ДИСЦИПЛИНАМ . ........................ 14

Глава III. ОБЪЕКТ ЛИНГВИСТИКИ ....................... 16

§ 1. Определение языка............................... ι б

§ 2. Место языка в явлениях речевой деятельности ............... 19

§ 3. Место языка в ряду явлений человеческой жизни. Семиология ...... 23

Глава IV. ЛИНГВИСТИКА ЯЗЫКА И ЛИНГВИСТИКА РЕЧИ ........ 26

Глава V. ВНУТРЕННИЕ И ВНЕШНИЕ ЭЛЕМЕНТЫ ЯЗЫКА ......... 28

Глава VI. ИЗОБРАЖЕНИЕ ЯЗЫКА ПОСРЕДСТВОМ ПИСЬМА ....... 31

§ 1. Необходимость изучения письма ....................... 31

§ 2. Престиж письма; причины его превосходства над устной формой речи . . 31 § 3. Системы письма ................................ 33

§ 4. Причины расхождения между написанием и произношением ....... 34

§ 5. Последствия расхождения между написанием и произношением ..... 35

Глава VII. ФОНОЛОГИЯ .............................. 39

§ 1. Определение .................................. 39

§ 2. Фонологическое письмо ............................ 40

§ 3. Критика показаний письменных источников ................ 41

ПРИЛОЖЕНИЕ К ВВЕДЕНИЮ ОСНОВЫ ФОНОЛОГИИ.............................. 44

Глава!. ФОНОЛОГИЧЕСКИЕ ТИПЫ. ...................... 44

§ 1. Определение фонемы ............................. 44

§ 2. Речевой аппарат и его функционирование ................... 46

§ 3. Классификация звуков в соотношении с их ротовой артикуляцией .... 49

Глава II. ФОНЕМА В РЕЧЕВОЙ ЦЕПОЧКЕ ................... 54

§ 1. Необходимость изучения звуков в речевой цепочке ........... 54

§ 2. Имплозия и эксплозия ............................. 56

§ 3. Различные комбинации эксплозии и имплозии в речевой цепочке .... 58

§ 4. Слогораздел и вокалическая точка ...................... 61

§ 5. Критика теории слогоделения......................... 62

§ 6. Длительность имплозии и эксплозии..................... 63

§ 7. Фонемы четвертой степени раствора. Дифтонги и вопросы их написания . 64 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ОБЩИЕ ПРИНЦИПЫ................................ 68

Глава I. ПРИРОДА ЯЗЫКОВОГО ЗНАКА ................... 68

§ 1. Знак, означаемое, означающее .....................··· 68

§ 2. Первый принцип: произвольность знака ................··· ^

§ 3. Второй принцип: линейный характер означающего ............··· ^

Глава II. НЕИЗМЕНЧИВОСТЬ И ИЗМЕНЧИВОСТЬ ЗНАКА ........ 74

§ 1. Неизменчивость знака ...........................··"

§ 2. Изменчивость знака ...........................··· 7/

Глава III. СТАТИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА И ЭВОЛЮЦИОННАЯ ЛИНГВИСТИКА ................................ 8!

§ 1. Внутренняя двойственность всех наук, оперирующих понятием значимости. ..................................···"'

§ 2. Внутренняя двойственность и история лингвистики .......····"

§ 3. Внутренняя двойственность лингвистики, показанная на примерах . . ч3

 

§4. Различие синхронии и диахронии, показанное на сравнениях. ...... 89

ξ 5. Противопоставление синхронической и диахронической лингвистик в отношении их методов и принципов ....................... 91

§ 6. Синхронический закон и закон диахронический ............... 92

§ 7. Существует ли панхроническая точка зрения? ................ 96

§ 8. Последствия смешения синхронии и диахронии .............. 97

§ 9. Выводы ..................................... 99

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

СИНХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА. .................... 101

Глава I. ОБЩИЕ ПОЛОЖЕНИЯ ......................... 101

Глава II. КОНКРЕТНЫЕ ЯЗЫКОВЫЕ СУЩНОСТИ. ............. 103

§ 1. [Конкретные языковые] сущности и [речевые] единицы. Определение этих понятий ..........................·...··.··· 103

§ 2. Метод разграничения сущностей и единиц. ................ 104

§ 3. Практические трудности разграничения сущностей и единиц . ..... 105

§ 4. Выводы..................................... 107

Глава III. ТОЖДЕСТВА, РЕАЛЬНОСТИ, ЗНАЧИМОСТИ. .......... 108

Глава IV. ЯЗЫКОВАЯ ЗНАЧИМОСТЬ. ..................... 112

§ 1. Язык как мысль, организованная в звучащей материи. .......... 112

§ 2. Языковая значимость с концептуальной стороны .......... 114

§ 3. Языковая значимость с материальной стороны .............. 118

§ 4. Рассмотрение знака в целом ......................... 120

Глава V. СИНТАГМАТИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ И АССОЦИАТИВНЫЕ ОТНОШЕНИЯ ................................... 123

§ 1. Определения.................................. 123

§ 2. Синтагматические отношения ........................ 124

§ 3. Ассоциативные отношения. ......................... 125

Глава VI. МЕХАНИЗМ ЯЗЫКА ......................... 128

§ 1. Синтагматические единства ......................... 128

§ 2. Одновременное действие синтагматических и ассоциативных групп . . 129 §3. Произвольность знака, абсолютная и относительная. ............. 131

Глава VII. ГРАММАТИКА И ЕЕ РАЗДЕЛЫ. .................. 134

§ 1. Определение грамматики; традиционное деление грамматики. ..... 134

§ 2. Рациональное деление грамматики ..................... 136

Глава VIII. РОЛЬ АБСТРАКТНЫХ СУЩНОСТЕЙ В ГРАММАТИКЕ . ... 137

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ДИАХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА. .................... 140

Глава I. ОБЩИЕ ПОЛОЖЕНИЯ ......................... 140

Глава П. ФОНЕТИЧЕСКИЕ ИЗМЕНЕНИЯ ....._.............. 144

§ 1. Абсолютная регулярность фонетических изменений. ............. 144

§ 2. Условия фонетических изменений. ..................... 144

§ 3. Вопросы метода ................................ 146

§ 4. Причины фонетических изменений ..................... 147

§ 5. Неограниченность действия фонетических изменений . ..."...... 151

Глава III. ГРАММАТИЧЕСКИЕ ПОСЛЕДСТВИЯ ФОНЕТИЧЕСКОЙ ЭВОЛЮЦИИ. ................................... 153

§ 1. Разрыв грамматической связи ........................ 153

§ 2. Стирание сложного строения слов ..................... 154

§ 3. Фонетических дублетов не бывает ..................... 155

§ 4. Чередование .................................. 156

§ 5. Законы чередования. .........................·.·. 158

§ 6. Чередование и грамматическая связь .................... 160

Глава IV. АНАЛОГИЯ ............................... 161

§ 1. Определение аналогии и примеры. ..................... 161

§ 2. Явления аналогии не являются изменениями ............... 163

§ 3. Аналогия как принцип новообразований в языке ............. 165

Глава V. АНАЛОГИЯ И ЭВОЛЮЦИЯ ...................... 169

 

§ 1. Каким образом новообразование по аналогии становится фактом языка? 169 § 2. Образования по аналогии — симптомы изменений интерпретации ... 170 § 3. Аналогия как обновляющее и одновременно консервативное начало . . 172 Глава VI. НАРОДНАЯ ЭТИМОЛОГИЯ ..................... 174

Глава VII. АГГЛЮТИНАЦИЯ .......................... 177

§ 1. Определение агглютинации ......................... 177

§ 2. Агглютинация и аналогия .......................... 178

Глава VIII. ПОНЯТИЯ ЕДИНИЦЫ, ТОЖДЕСТВА И РЕАЛЬНОСТИ В ДИАХРОНИИ ................................... 180

ПРИЛОЖЕНИЕ КО ВТОРОЙ И ТРЕТЬЕЙ ЧАСТЯМ. ............. 183

А. Анализ субъективный и анализ объективный ................ 183

Б. Субъективный анализ и выделение единиц низшего уровня ........ 185

В. Этимология ................................... 189

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ГЕОГРАФИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА ..................... 190

Глава I. О РАЗЛИЧИИ ЯЗЫКОВ ......................... 190

Глава II. СЛОЖНОСТИ, СВЯЗАННЫЕ С ГЕОГРАФИЧЕСКИМ РАЗНООБРАЗИЕМ ЯЗЫКОВ........................... 193

§ 1. Сосуществование нескольких языков в одном пункте. .......... 193

§ 2. Литературный язык и диалекты ....................... 194

Глава III. ПРИЧИНЫ ГЕОГРАФИЧЕСКОГО РАЗНООБРАЗИЯ ЯЗЫКОВ . . 197 § 1. Основная причина разнообразия языков—время. ............ 197

§ 2. Действие времени на язык на непрерывной территории ......... 199

§ 3. У диалектов нет естественных границ ................... 200

§ 4. У языков нет естественных границ ..................... 202

Глава IV. РАСПРОСТРАНЕНИЕ ЯЗЫКОВЫХ ВОЛН ............. 205

§ 1. Сила общения и «дух родимой колокольни» ................ 205

§ 2. Сведение обеих взаимодействующих сил к одному общему принципу . 207 § 3. Языковая дифференциация на разобщенных территориях ........ 208

ЧАСТЬ ПЯТАЯ ВОПРОСЫ РЕТРОСПЕКТИВНОЙ ЛИНГВИСТИКИ ............. 212

Глава I. ДВЕ ПЕРСПЕКТИВЫ ДИАХРОНИЧЕСКОЙ ЛИНГВИСТИКИ . .212 Глава II. НАИБОЛЕЕ ДРЕВНИЙ ЯЗЫК И ПРАЯЗЫК . . . . . . . . . . . 216

Глава III. РЕКОНСТРУКЦИЯ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 219

§ 1. Характер реконструкции и ее цели ..................... 219

§ 2. Степень достоверности реконструкций. . . . . . . . . . . . . . . . . . . 221

Глава IV. СВИДЕТЕЛЬСТВА ЯЗЫКА В АНТРОПОЛОГИИ И ДОИСТОРИИ .... . . . . . .... . . . . ..... . . . . .... . . . . . 223

§ 1. Язык и раса . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 223

§ 2. Эгоизм . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 224

§ 3. Лингвистическая палеонтология ...................... 224

§4. Языковой тип и мышление социальной группы. ............... 227

Глава V. ЯЗЫКОВЫЕ СЕМЬИ И ЯЗЫКОВЫЕ ТИПЫ . . . . . . . . ... . 229

ПРИЛОЖЕНИЯ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 233

Де Мауро Т. БИОГРАФИЧЕСКИЕ И КРИТИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ ОФ.ДЕСОССЮРЕ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 235

Де Мауро Т. ПРИМЕЧАНИЯ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . · . 294

БИБЛИОГРАФИЯ . .... . . . . ... . . . . .... . . . . .... . . . .· 395

ПРЕДМЕТНЫЙ И ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ . . . . . . . . . . . . . . . . . · 416

 

Введение

Глава I

Общий взгляд на историю лингвистики [19]

Наука о языке [20] прошла три последовательные фазы развития, прежде чем было осознано, что является подлинным и единственным ее объектом [21].

Начало было положено так называемой «грамматикой». Эта дисциплина, появившаяся впервые у греков и в дальнейшем процветавшая главным образом во Франции, основывалась на логике и была лишена научного и объективного воззрения на язык как таковой: ее единственной целью было составление правил для отличия правильных форм от форм неправильных. Это была дисциплина нормативная, весьма далекая от чистого наблюдения: в силу этого ее точка зрения была, естественно, весьма узкой [22].

Затем возникла филология. «Филологическая» школа существовала уже в Александрии, но этот термин применяется преимущественно к тому научному направлению, начало которому было положено в 1777 г. Фридрихом Августом Вольфом и которое продолжает существовать до наших дней [23]. Язык не является единственным объектом филологии: она прежде всего ставит себе задачу устанавливать, толковать и комментировать тексты. Эта основная задача приводит ее также к занятиям историей литературы, быта, социальных институтов и т, п. [24]. Всюду она применяет свой собственный метод, метод критики источников. Если она касается лингвистических вопросов, то главным образом для того, чтобы сравнивать тексты различных эпох, определять язык, свойственный данному автору, расшифровывать и разъяснять надписи на архаических или плохо известных языках. Без сомнения, именно исследования такого рода и расчистили путь для исторической лингвистики: работы Ричля о Плавте уже могут быть названы лингвистическими [25]. Но в этой области филологическая критика имеет один существенный недостаток: она питает слишком рабскую приверженность к письменному языку и забывает о живом языке, к тому же ее интересы лежат почти исключительно в области греческих и римских древностей.

 

ВВЕДЕНИЕ

Начало третьего периода связано с открытием возможности сравнивать языки между собою. Так возникла сравнительная филология, или, иначе, сравнительная грамматика. В 1816г. Франц Бопп в своей работе «О системе спряжения санскритского языка...» исследует отношения, связывающие санскрит с греческим, латинским и другими языками [26]. Но Бопп не был первым, кто установил эти связи и высказал предположение, что все эти языки принадлежат к одному семейству. Это, в частности, установил и высказал до него английский востоковед Вильям Джоунз (1746-1794). Однако отдельных разрозненных высказываний еще недостаточно для утверждения, будто в 1816г. значение и важность этого положения уже были осознаны всеми [27]. Итак, заслуга Боппа заключается не в том, что он открыл родство санскрита с некоторыми языками Европы и Азии, а в том, что он понял возможность построения самостоятельной науки, предметом которой являются отношения родственных языков между собою. Анализ одного языка на основе другого, объяснение форм одного языка формами другого—вот что было нового в работе Боппа.

Бопп вряд ли мог бы создать (да еще в такой короткий срок) свою науку, если бы предварительно не был открыт санскрит. База изысканий Боппа расширилась и укрепилась именно благодаря тому, что наряду с греческим и латинским языками ему был доступен третий источник информации—санскрит; это преимущество усугублялось еще тем обстоятельством, что, как оказалось, санскрит обнаруживал исключительно благоприятные свойства, проливающие свет на сопоставляемые с ним языки.

Покажем это на одном примере. Если рассматривать парадигмы склонения латинского genus (genus, generis, genere, genera, generum1 и т. д.) и греческого genos (genos, geneos, genei, genea, geneon и т.д.), то получаемые ряды не позволяют сделать никаких выводов, будем ли мы брать эти ряды изолированно или сравниватьих между собою. Но картина резко изменится, если с ними сопоставить соответствующую санскритскую парадигму (ganas, ganasas, ganasi, ganassu, ganasam и т. д.) [28]. Достаточно беглого взгляда на эту парадигму, чтобы установить соотношение, существующее между двумя другими парадигмами: греческой и латинской. Предположив, что janas представляет первоначальное состояние (такое допущение способствует объяснению), можно заключить, что s исчезало в греческих формах gene(s)os и т. д. всякий раз, как оказывалось между двумя гласными. Далее, можно заключить, что при тех же условиях в латинском языке s переходило в г. Кроме того, с грамматической точки зрения санскритская парадигма уточняет понятие индоевропейского корня, поскольку этот элемент оказывается здесь вполне определенной и устойчивой единицей (ganas-). Латинский и греческий языки лишь

Здесь и всюду в дальнейшем мы сохраняем транслитерацию греческих слов в том виде, в каком она дана во французском издании «Курса».—Прим. ред.

 

ОБЩИЙ ВЗГЛЯД ΗΛ ИСТОРИЮ ЛИНГВИСТИКИ

на самых своих начальных стадиях знали то состояние, которое представлено санскритом. Таким образом, в данном случае санскрит показателен тем, что в нем сохранились все индоевропейские s. Правда, в других отношениях он хуже сохранил характерные черты общего прототипа: так, в нем катастрофически изменился вокализм. Но в общем сохраняемыеим первоначальные элементы прекрасно помогают исследованию, и в огромном большинстве случаев именно санскрит оказывается в положении языка, разъясняющего различные явления в других языках.

С самого начала рядом с Боппом выдвигаются другие выдающиеся лингвисты: Якоб Гримм, основоположник германистики (его «Грамматика немецкого языка» была опубликована в 1819-1837 гг.); Август Фридрих Потт, чьи этимологические разыскания снабдили лингвистов большим материалом; Адальберт Кун, работы которого касались как сравнительного языкознания, так и сравнительной мифологии; индологи Теодор Бенфей и Теодор Ауф-рехт и др. [29].

Наконец, среди последних представителей этой школы надо выделить Макса Мюллера, Георга Курциуса и Августа Шлейхера. Каждый из них сделал немалый вклад в сравнительное языкознание. Макс Мюллер [30] популяризовал его своими блестящими лекциями («Лекции по науке о языке», 1861, на английском языке); впрочем, в чрезмерной добросовестности его упрекнуть нельзя. Выдающийся филолог Курциус[31], известный главным образом своим трудом «Основы греческой этимологии» (1858-1862,5-е прижизненное изд. 1879 г.), одним из первых примирил сравнительную грамматику с классической филологией. Дело в том, что представители последней с недоверием следили за успехами молодой науки, и это недоверие становилось взаимным. Наконец, Шлейхер [32] является первым лингвистом, попытавшимся собрать воедино результаты всех частных сравнительных исследований. Его «Компендиум по сравнительной грамматике индогерманских языков» (1861) представляет собой своего рода систематизацию основанной Боппом науки. Эта книга, оказывавшая ученым великие услуги в течение многих лет, лучше всякой другой характеризует облик школы сравнительного языкознания в первый период развития индоевропеистики.

Но этой школе, неотъемлемая заслуга которой заключается в том, что она подняла плодородную целину, все же не удалось создать подлинно научную лингвистику. Она так и не попыталась выявить природу изучаемого ею предмета. А между тем без такого предварительного анализа никакая наука не в состоянии выработать свой метод.

Основной ошибкой сравнительной грамматики — ошибкой, которая в зародыше содержала в себе все прочие ошибки,— было то, что в своих исследованиях, ограниченных к тому же одними лишь индоевропейскими языками, представители этого направления никогда не задавались вопросом, чему же соответствовали производимые ими сопоставления, что же означали открываемые ими

 

ВВЕДЕНИЕ

отношения. Их наука оставалась исключительно сравнительной, вместо того чтобы быть исторической. Конечно, сравнение составляет необходимое условие для всякого воссоздания исторической действительности. Но одно лишь сравнение не может привести к правильным выводам. А такие выводы ускользали от компаративистов еще и потому, что они рассматривали развитие двух языков совершенно так же, как естествоиспытатель рассматривал бы рост двух растений. Шлейхер, например, всегда призывающий исходить из индоевропейского праязыка, следовательно, выступающий, казалось бы, в некотором смысле как подлинный историк, не колеблясь, утверждает, что в греческом языке е и о суть две «ступени» (Stufen) одного вокализма. Дело в том, что в санскрите имеется система чередования гласных, которая может породить представление об этих ступенях. Предположив, таким образом, что развитие должно идти по этим ступеням обособленно и параллельно в каждом языке, подобно тому каю растения одного вида проходят независимо друг от друга одни и те же фазы развития, Шлейхер видит в греческом о усиленную ступень е, подобно тому как в санскритском α он видит усиление а. В действительности же все сводится к индоевропейскому чередованию звуков, которое различным образом отражается в греческом языке и в санскрите, тогда как вызываемые им в обоих языках грамматические следствия вовсе не обязательно тождественны (см.

стр. 157 и ел.) [33],

Этот исключительно сравнительный метод влечет за собой целую систему ошибочных взглядов, которым в действительности ничего не соответствует и которые противоречат реальным условиям существования человеческой речи вообще. Язык рассматривался как особая сфера, как четвертое царство природы; этим обусловлены были такие способы рассуждения, которые во всякой иной науке вызвали бы изумление. Нынче нельзя прочесть и десяти строк, написанных в ту пору, чтобы не поразиться причудам мысли и терминам, употреблявшимся для оправдания этих причуд.

Но с методологической точки зрения небесполезно познакомиться с этими ошибками: ошибки молодой науки всегда напоминают в развернутом виде ошибки тех, кто впервые приступает к научным изысканиям; на некоторые из этих ошибок нам придется указать

в дальнейшем.

Только в 70-х годах XIX века стали задаваться вопросом, каковы же условия жизни языков. Было обращено внимание на то, что объединяющие их соответствия не более чем один из аспектов того явления, которое мы называем языком, а сравнение не более чем средство, метод воссоздания фактов.

Лингвистика в точном смысле слова, которая отвела сравнительному методу его надлежащее место, родилась на почве изучения романских и германских языков. В частности, именно романистика (основатель которой Фридрих Диц[34] в 1836-1838 гг. выпустил свою «Грамматику романских языков») очень помогла лингвистике

 

ОБЩИЙ ВЗГЛЯД ΗΛ ИСТОРИЮ ЛИНГВИСТИКИ

приблизиться к ее настоящему объекту. Дело в том, что романисты находились в условиях гораздо более благоприятных, чем индоевропеисты, поскольку им был известен латинский язык, прототип романских языков, и поскольку обилие памятников позволяло им детально прослеживать эволюцию отдельных романских языков. Оба эти обстоятельства ограничивали область гипотетических построений и сообщали всем изысканиям романистики в высшей степени конкретный характер. Германисты находились в аналогичном положении; правда, прагерманский язык непосредственно неизвестен, но зато история происходящих от него языков может быть прослежена на материале многочисленных памятников на протяжении длинного ряда столетий. Поэтому-то германисты, как более близкие к реальности, и пришли к взглядам, отличным от взглядов первых индоевропеистов [35].

Первый импульс был дан американцем Вильямом Уитни [36], автором книги «Жизнь и развитие языка» (1875). Вскоре образовалась новая школа, школа младограмматиков (Junggranmiatiker), во главе которой стояли немецкие ученые Карл Бругман, Герман Остгоф, германисты Вильгельм Брауне, Эдуард Сивере, Герман Пауль, славист Август Лескин и др. [37]. Заслуга их заключалась в том, что результаты сравнения они включали в историческую перспективу и тем самым располагали факты в их естественном порядке. Благодаря им язык стал рассматриваться не как саморазвивающийся организм, а как продукт коллективного духа языковых групп. Тем самым была осознана ошибочность и недостаточность .идей сравнительной грамматики и филологии '. Однако, сколь бы ни были велики заслуги этой школы, не следует думать, будто она пролила полный свет на всю проблему в целом:

основные вопросы общей лингвистики и ныне все еще ждут своего разрешения.

Новая школа, стремясь более точно отражать действительность, объявила войну терминологии компаративистов, в частности, ее нелогичным метафорам. Теперь уже нельзя сказать: «язык делает то-то и то-то» или говорить о «жизни языка» и т. п., ибо язык не есть некая сущность, имеющая самостоятельное бытие, он существует лишь в говорящих. Однако в этом отношении не следует заходить слишком далеко; самое важное состоит в том, чтобы понимать, о чем идет речь. Есть такие метафоры, избежать которых нельзя. Требование пользоваться лишь терминами, отвечающими реальным явлениям языка, равносильно претензии, будто в этих явлениях для нас уже ничего неизвестного нет. А между тем до этого еще далеко; поэтому мы не будем стесняться иной раз прибегать к таким выражениям, которые порицались младограмматиками [38].

 

Глава П

Предмет и задача лингвистики; ее отношение к смежным дисциплинам [39]

Предметом [40] лингвистики являются прежде всего все факты речевой деятельности человека как у первобытных народов, так и у культурных наций, как в эпоху расцвета того или другого языка, так и во времена архаические, а также в период его упадка, с охватом в каждую эпоху как форм обработанного, или «литературного», языка, [так и форм просторечных]—вообще всех форм выражения. Это, однако, не все: поскольку речевая деятельность в большинстве случаев недоступна непосредственному наблюдению, лингвисту приходится учитывать письменные тексты как единственный источник сведений о языках далекого прошлого или далеких стран. В задачу лингвистики входит:

а) описание и историческое обследование [41] всех доступных ей языков, что ведет к составлению истории всех языковых семейств и по мере возможности к реконструкции их праязыков;

б) обнаружение факторов, постоянно и универсально действующих во всех языках, и установление тех общих законов, к которым можно свести отдельные явления в истории этих языков [42];

в) определение своих границ и объекта [43].

Лингвистика весьма тесно связана с рядом других наук, которые то заимствуют у нее ее данные, то предоставляют ей свои. Границы, отделяющие ее от этих наук, не всегда выступают вполне отчетливо. Так, например, лингвистику следует строго отграничивать от этнографии и от истории древних эпох, где язык учитывается лишь в качестве документа. Ее необходимо также отличать и от антропологии [44], изучающей человека как зоологический вид, тогда как язык есть факт социальный. Но не следует ли включить ее в таком случае в социологию? Каковы взаимоотношения лингвистики и социальной психологии? В сущности, в языке все психично, включая его и материальные и механические проявления, как, например, изменения звуков; и, поскольку лингвистика снабжает социальную психологию столь ценными данными, не составляет ли она с нею единое целое? Всех этих вопросов мы касаемся здесь лишь бегло, с тем чтобы вернуться к их рассмотрению в дальнейшем.

В квадратные скобки взяты те части «Курса», которые отсутствуют в редакции Ш. Балли и А. Сеше, но обнаружены в конспектах слушателей «Курса».—Прим. ред.

 

ПРЕДМЕТ И ЗАДАЧА ЛИНГВИСТИКИ; ЕЕ ОТНОШЕНИЕ К СМЕЖНЫМ ДИСЦИПЛИНА^

Отношение лингвистики к физиологии выясняется с меньшие трудом: отношение это является односторонним в том смысле, что при изучении языков требуются данные по физиологии звуков, тогда как лингвистика со своей стороны в распоряжение физиологии подобных данных предоставить не может. Во всяком случае, смешение этих двух дисциплин недопустимо: сущность языка, как мы увидит не связана со звуковым характером языкового знака [45].

Что же касается филологии, то, как мы уже знаем, она резко обличается от лингвистики, несмотря на наличие между обеими науками точек соприкосновения и те взаимные услуги, которые они друг другу оказывают.

В чем заключается практическое значение лингвистики? Весьма немногие люди имеют на этот счет ясное представление, и здесь не место о нем распространяться. Во всяком случае, очевидно, что лингвистические вопросы интересны для всех тех, кто, как, например, историки, филологи и др., имеет дело с текстами. Еще более очевидно значение лингвистики для общей культуры: в жизни как отдельных людей, так и целого общества речевая деятельность является важнейшим из всех факторов. Поэтому немыслимо, чтобы ее изучение оставалось в руках немногих специалистов. Впрочем, в действительности ею в большей или меньшей степени занимаются все; но этот всеобщий интерес к вопросам речевой деятельности влечет за собой парадоксальное следствие: нет другой области, где возникало бы больше нелепых идей, предрассудков, миражей и фикций. Все эти заблуждения представляют определенный психологический интерес, и первейшей задачей лингвиста является выявление и по возможности окончательное их устранение.

 

ГлаваШ Объект лингвистики

§ 1. Определение языка [46]

Что является целостным и конкретным объектом [47] лингвистики? Вопрос этот исключительно труден, ниже мы увидим, почему. Ограничимся здесь показом этих трудностей.

Другие науки оперируют заранее данными объектами, которые можно рассматривать под различными углами зрения; ничего подобного нет в лингвистике. Некто произнес французское слово пи «обнаженный»: поверхностному наблюдателю покажется, что это конкретный лингвистический объект; однако более пристальный взгляд обнаружит в nu три или четыре совершенно различные вещи в зависимости от того, как он будет рассматривать это слово: только как звучание, как выражение определенного понятия, как соответствие латинскому nudum «нагой» и т. д. В лингвистике объект вовсе не предопределяет точки зрения; напротив, можно сказать, что здесь точка зрения создает самый объект; вместе с тем ничто не говорит нам о том, какой из этих способов рассмотрения данного факта является первичным или более совершенным по сравнению с другими.

Кроме того, какой бы способ мы ни приняли для рассмотрения того или иного явления речевой деятельности, в ней всегда обнаруживаются две стороны [48], каждая из которых коррелирует с другой и значима лишь благодаря ей. Приведем несколько примеров:

1. Артикулируемые слоги—это акустические явления, воспринимаемые слухом, но сами звуки не существовали бы, если бы не было органов речи: так, звук η существует лишь в результате корреляции этих двух сторон: акустической и артикуляционной. Таким образом, нельзя ни сводить язык к звучанию, ни отрывать звучание от артикуляторной работы органов речи; с другой стороны, нельзя определить движение органов речи, отвлекаясь от акустического фактора (см. стр. 44 и ел.).

2. Но допустим, что звук есть нечто простое: исчерпывается ли им то, что мы называем речевой деятельностью? Нисколько, ибо он есть лишь орудие для мысли и самостоятельного существования не имеет. Таким образом возникает новая, осложняющая всю картину корреляция: звук, сложное акустико-артикуляционное единство, образует в свою очередь новое сложное физиолого-мыслительное единство с понятием. Но и это еще не все.

 

ОБЪЕКТ ЛИНГВИСТИКИ

3. У речевой деятельности (langage) есть две стороны:

индивидуальная и социальная, причем одну нельзя понять без другой.

4. В каждый данный момент речевая деятельность предполагает и установившуюся систему и эволюцию; в любой момент речевая деятельность есть одновременно и действующее установление (institution actuelle) и продукт прошлого. На первый взгляд различение между системой и историей, между тем, что есть, и тем, что было, представляется весьма простым, но в действительности то и другое так тесно связано между собой, что разъединить их весьма затруднительно. Не упрощается ли проблема, если рассматривать речевую деятельность в самом ее возникновении, если, например, начать с изучения речевой деятельности ребенка [49]? Нисколько, ибо величайшим заблуждением является мысль, будто в отношении речевой деятельности проблема возникновения отлична от проблемы постоянной обусловленности [50]. Таким образом, мы продолжаем оставаться в том же порочном кругу.

Итак, с какой бы стороны ни подходить к вопросу, нигде объект не дан нам во всей целостности; всюду мы натыкаемся на ту же дилемму: либо мы сосредоточиваемся на одной лишь стороне каждой проблемы, тем самым рискуя не уловить присущей ей двустороннее™, либо, если мы изучаем явления речевой деятельности одновременно с нескольких точек зрения, объект лингвистики выступает перед нами как груда разнородных, ничем между собою не связанных явлений. Поступая так, мы распахиваем дверь перед целым рядом наук: психологией, антропологией, нормативной грамматикой, филологией и т. д., которые мы строго отграничиваем от лингвистики, но которые в результате методологической ошибки могут притязать на речевую деятельность как на один из своих объектов [51].

По нашему мнению, есть только один выход из всех этих затруднений: надо с самого начала встать на почву языка и считать его основанием (погте) для всех прочих проявлений речевой деятельности. Действительно, среди множества двусторонних явлений только язык, по-видимому, допускает независимое (autonome) определение и дает надежную опору для мысли.

Но что же такое язык [52]? По нашему мнению, понятие языка не совпадает с понятием речевой деятельности вообще [53]; язык — только определенная часть—правда, важнейшая часть—речевой деятельности. Он является социальным продуктом, совокупностью необходимых условностей, принятых коллективом, чтобы обеспечить реализацию, функционирование способности к речевой деятельности, существующей у каждого носителя языка. Взятая в целом, речевая деятельность многообразна и разнородна; протекая одновременно в ряде областей, будучи одновременно физической, физиологической и психической, она, помимо того, относится и к сфере индивидуального и к сфере социального; ее нельзя отнести определенно ни к одной

 

ВВЕДЕНИЕ

категории явлений человеческой жизни, так как неизвестно, каким образом всему этому можно сообщить единство.

В противоположность этому язык представляет собою целостность сам по себе, являясь, таким образом, отправным началом (principe) классификации. Отводя ему первое место среди явлений речевой деятельности, мы тем самым вносим естественный порядок в эту совокупность, которая иначе вообще не поддается классификации.

На это выдвинутое нами положение об отправном начале классификации, казалось, можно было бы возразить, утверждая, что осуществление речевой деятельности покоится на способности, присущей нам от природы, тогда как язык есть нечто усвоенное и условное, и что, следовательно, язык должен занимать подчиненное положение по отношению к природному инстинкту, а не стоять над ним.

Вот что можно ответить на это. Прежде всего, вовсе не доказано, что речевая деятельность в той форме, в какой она проявляется, когда мы говорим, есть нечто вполне естественное, иначе говоря, что наши органы речи предназначены для говорения точно так же, как наши ноги для ходьбы [54]. Мнения лингвистов по этому поводу существенно расходятся. Так, например, Уитни, приравнивающий язык к общественным установлениям со всеми их особенностями, полагает, что мы используем органы речи в качестве орудия речи чисто случайно, просто из соображений удобства; лкэди, по его мнению, могли бы с тем же успехом пользоваться жестами, употребляя зрительные образы вместо слуховых [55]. Несомненно, такой тезис чересчур абсолютен: язык не есть общественное установление, во всех отношениях подобное прочим (см. стр. 76 и ел.); кроме того, Уигни заходит слишком далеко, утверждая, будто наш выбор лишь случайно остановился на органах речи: ведь этот выбор до некоторой степени был нам навязан природой. Но по основному пункту американский лингвист, кажется, безусловно прав:

язык — условность, а какова природа условно избранного знака, совершенно безразлично. Следовательно, вопрос об органах речи—вопрос второстепенный в проблеме речевой деятельности.

Положение это может быть подкреплено путем определения того, что разуметь под членораздельной речью (langage articule). По-латыни articulus означает «составная часть», «член(ение)»; в отношении речевой деятельности членораздельность может означать либо членение звуковой цепочки на слоги, либо членение цепочки значений на значимые единицы; в этом именно смысле по-немецки и говорят gegliederte Sprache. Придерживаясь этого второго определения, можно было бы сказать, что естественной для человека является не речевая деятельность как говорение (langage parle), а способность создавать язык, то есть систему дифференцированных знаков, соответствующих дифференцированным понятиям [56].

Брока открыл, что способность говорить локализована в третьей лобной извилине левого полушария большого мозга; и на это открытие пытались опереться, чтобы приписать речевой деятельности

 

ОБЪЕКТ ЛИНГВИСТИКИ

естественно-научный характер [57]. Но как известно, эта локализация была установлена в отношении всего, имеющего отношение к речевой деятельности, включая письмо; исходя из этого, а также из наблюдений, сделанных относительно различных видов афазии в результате повреждения этих центров локализации, можно, по-видимому, допустить: 1) что различные расстройства устной речи разнообразными путями неразрывно связаны с расстройствами письменной речи и 2) что во всех случаях афазии или аграфии нарушается не столько способность произносить те или иные звуки или писать те или иные знаки, сколько способность любыми средствами вызывать в сознании знаки упорядоченной речевой деятельности. Все это приводит нас к предположению, что над деятельностью различных органов существует способность более общего порядка, которая управляет этими знаками и которая и есть языковая способность по преимуществу. Таким путем мы приходим к тому же заключению, к какому пришли раньше.

Наконец, в доказательство необходимости начинать изучение речевой деятельности именно с языка можно привести и тот аргумент, что способность (безразлично, естественная она или нет) артикулировать слова [58] осуществляется лишь с помощью орудия, созданного и предоставляемого коллективом. Поэтому нет ничего невероятного в утверждении, что единство в речевую деятельность вносит язык.

§ 2. Место языка в явлениях речевой деятельности [59]

Для того чтобы во всей совокупности явлений речевой деятельности найти сферу, соответствующую языку, надо рассмотреть индивидуальный акт речевого общения [60]. Такой акт предполагает по крайней мере двух лиц—это минимум, необходимый для полноты ситуации общения. Итак, пусть нам даны два разговаривающих друг с другом лица: А и В.

 

 

Отправная точка акта речевого общения находится в мозгу одного из разговаривающих, скажем А, где явления сознания, называемые нами «понятиями», ассоциируются с представлениями языковых знаков, или с акустическими образами, служащими для выражения понятий. Предположим, что данное понятие вызывает в мозгу соответствующий акустический образ — это явление чисто психического порядка, за которым следует физиологический

 

ВВЕДЕНИЕ

процесс: мозг передает органам речи соответствующий образу импульс, затем звуковые волны распространяются из уст А к ушам В — это уже чисто физический процесс. Далее процесс общения продолжается в В, но в обратном порядке: от уха к мозгу — физиологическая передача акустического образа; в мозгу—психическая ассоциация этого образа с соответственным понятием. Когда В заговорит в свою очередь, во время этого нового акта речи будет проделан в точности тот же самый путь, что и во время первого,— от мозга В к мозгу А речь пройдет через те же самые фазы. Все это можно изобразить следующим образом:

Слушание

 

Говорение, фонация .....^,

Ιπ-^η\ Π=понятие \ιι^.υ\ о = акустический

образ

 

Говорение, фонация

Слушание

Этот анализ не претендует на полноту. Можно было бы выделить еще чисто акустическое ощущение, отождествление этого ощущения с латентным акустическим образом, двигательный образ в отличие от фонации, говорения и т. д. Но мы приняли во внимание лишь те элементы, которые считаем существенными; наша схема позволяет сразу же отграничить элементы физические (звуковые волны) от элементов физиологических (говорение, фонация и слушание) и психических (словесные образы и понятия). При этом в высшей степени важно отметить, что словесный образ не совпадает с самим звучанием и что он столь же психичен, как и ассоциируемое с ним понятие.

Речевой акт, изображенный нами выше, может быть расчленен на следующие части:

а) внешняя часть (звуковые колебания, идущие из уст к ушам) и внутренняя часть, включающая все прочее;

б) психическая часть и часть непсихическая, из коих вторая включает как происходящие в органах речи физиологические явления, так и физические явления вне человека;

в) активная часть и пассивная часть: активно все то, что идет от ассоциирующего центра одного из говорящих к ушам другого, а пассивно все то, что идет от ушей этого последнего к его ассоциирующему центру [61].

 

ОБЪЕКТ ЛИНГВИСТИКИ

Наконец, внутри локализуемой в мозгу психической части можно называть экзекутивным все то, что активно (П-Ю), и рецептивным все то, что пассивно (0-*·П).

К этому надо добавить способность к ассоциации и координации, которая обнаруживается, как только мы переходим к рассмотрению знаков в условиях взаимосвязи; именно эта способность играет важнейшую роль в организации языка как системы (см. стр. 123 и ел.) [62].

Но чтобы верно понять эту роль, надо отойти от речевого акта как явления единичного, которое представляет собою всего лишь зародыш речевой деятельности, и перейти к языку как к явлению социальному.

У всех лиц, общающихся вышеуказанным образом с помощью речевой деятельности, неизбежно происходит известного рода выравнивание: все они воспроизводят, хотя, конечно, и не вполне одинаково, примерно одни и те же знаки, связывая их с одними и теми же понятиями.

Какова причина этой социальной «кристаллизации»? Какая из частей речевого акта может быть ответственна за это? Ведь весьма вероятно, что не все они принимают в этом одинаковое участие.

физическая часть может быть отвергнута сразу. Когда мы слышим разговор на незнакомом нам языке, мы, правда, слышим звуки, но вследствие непонимания того, что говорится, сказанное не составляет для нас социального факта.

Психическая часть речевого акта также мало участвует в «кристаллизации»; ее экзекутивная сторона остается вообще непричастной к этому, ибо исполнение никогда не производится коллективом; оно всегда индивидуально, и здесь всецело распоряжается индивид; мы будем называть это речью (la parole) [63].

Формирование у говорящих примерно одинаковых для всех психических образов обусловлено функционированием рецептивной и координативной способностей. Как же надо представлять себе этот социальный продукт, чтобы язык вполне выделился, обособившись от всего прочего? Если бы мы были в состоянии охватить сумму всех словесных образов, накопленных у всех индивидов, мы бы коснулись той социальной связи, которая и образует язык. Язык—это клад, практикой речи отлагаемый во всех, кто принадлежит к одному общественному коллективу, это грамматическая система, виртуально существующая у каждого в мозгу, точнее сказать, у целой совокупности индивидов, ибо язык не существует полностью ни в одном из них, он существует в полной мере лишь в коллективе [64].

Разделяя язык и речь, мы тем самым отделяем: 1) социальное от индивидуального; 2) существенное от побочного и более или менее случайного [65].

Язык не деятельность (fonction) говорящего. Язык—это готовый продукт, пассивно регистрируемый говорящим; он никогда не

 

ВВЕДЕНИЕ

предполагает преднамеренности и сознательно в нем проводится лишь классифицирующая деятельность, о которой речь будет идти ниже (см. стр. 123 и ел.).

Наоборот, речь есть индивидуальный акт воли и разума; в этом акте надлежит различать: 1) комбинации, в которых говорящий использует код (code) [66] языка с целью выражения своей мысли; 2) психофизический механизм, позволяющий ему объективировать эти комбинации [67].

Следует заметить, что мы занимаемся определением предметов, а не слов; поэтому установленные нами различия ничуть не страдают от некоторых двусмысленных терминов, не вполне соответствующих друг другу в различных языках. Так, немецкое Sprache соответствует французскому langue «язык» и langage «речевая деятельность»; нем. Rede приблизительно соответствует французскому parole «речь»; однако в нем. Rede содержится дополнительное значение: «ораторская речь» (= франц. discours); латинское sermo означает скорее и langage «речевая деятельность» и parole «речь», тогда как lingua означает langue «язык» и т. д. Ни для одного из определенных выше понятий невозможно указать точно соответствующее ему слово, поэтому-то определять слова абсолютно бесполезно; плохо, когда при определении вещей исходят из слов [68].

Резюмируем теперь основные свойства языка:

1. Язык есть нечто вполне определенное в разнородном множестве фактов речевой деятельности. Его можно локализовать в определенном отрезке рассмотренного нами речевого акта, а именно там, где слуховой образ ассоциируется с понятием. Он представляет собою социальный аспект речевой деятельности, внешний по отношению к индивиду, который сам по себе не может ни создавать его, ни изменять. Язык существует только в силу своего рода договора, заключенного членами коллектива. Вместе с тем, чтобы знать его функционирование, индивид должен учиться; ребенок овладевает им лишь мало-помалу [6Θ]. Язык до такой степени есть нечто вполне особое, что человек, лишившийся дара речи, сохраняет язык, поскольку он понимает слышимые им языковые знаки.

2. Язык, отличный от речи, составляет предмет, доступный самостоятельному изучению. Мы не говорим на мертвых языках, но мы отлично можем овладеть их механизмом. Что же касается прочих элементов речевой деятельности, то наука о языке вполне может обойтись без них; более того, она вообще возможна лишь при условии, что эти прочие элементы не примешаны к ее объекту.

3. В то время как речевая деятельность в целом имеет характер разнородный, язык, как он нами определен, есть явление по своей природе однородное—это система знаков, в которой единственно существенным является соединение смысла и акустического образа, причем оба эти компонента знака в равной мере психичны.

4. Язык не в меньшей мере, чем речь, конкретен по своей природе, и это весьма способствует его исследованию. Языковые знаки хотя и психичны по своей сущности, но вместе с тем они—не

 

ОБЪЕКТ ЛИНГВИСТИКИ

абстракции; ассоциации, скрепленные коллективным согласием и в своей совокупности составляющие язык, суть реальности, локализующиеся в мозгу. Более того, знаки языка, так сказать, осязаемы: на письме они могут фиксироваться посредством условных написаний, тогда как представляется невозможным во всех подробностях фотографировать акты речи; произнесение самого короткого слова представляет собою бесчисленное множество мускульных движений, которые чрезвычайно трудно познать и изобразить. В языке же, напротив, не существует ничего, кроме акустического образа, который может быть передан посредством определенного зрительного образа. В самом деле, если отвлечься от множества отдельных движений, необходимых для реализации акустического образа в речи, всякий акустический образ оказывается, как мы далее увидим, лишь суммой ограниченного числа элементов, или фонем, которые в свою очередь можно изобразить на письме при помощи соответственного числа знаков. Именно возможность фиксировать явления языка позволяет сделать словарь и грамматику верным изображением его: ведь язык — это сокровищница акустических образов, а письмо обеспечивает им осязаемую форму [70].

§ 3. Место языка в ряду явлений человеческой жизни. Семиология [71]

Сформулированная в § 2 характеристика языка ведет нас к установлению еще более важного положения. Язык, выделенный таким образом из совокупности явлений речевой деятельности, в отличие от этой деятельности в целом, занимает особое место среди проявлений человеческой жизни.

Как мы только что видели, язык есть общественное установление, которое во многом отличается от прочих общественных установлений: политических, юридических и др. Чтобы понять его специфическую природу, надо привлечь ряд новых фактов.

Язык есть система знаков, выражающих понятия, а следовательно, его можно сравнивать с письменностью, с азбукой для глухонемых, с символическими обрядами, с формами учтивости, с военными сигналами и т. д. и т. п. Он только наиважнейшая из этих систем [72].

Следовательно, можно представить себе науку, изучающую жизнь знаков в рамках жизни общества; такая наука явилась бы частью социальной психологии, а следовательно, и общей психологии;

мы назвали бы ее семиологией' (от греч. semeion «знак») [73]. Она должна открыть нам, что такое знаки и какими законами они управляются. Поскольку она еще не существует, нельзя сказать, чем она будет; но она имеет право на существование, а ее место определено

Надо остерегаться смешения семиологии с семантикой, изучающей [изменения]значения.

 

ВВЕДЕНИЕ

заранее. Лингвистика—только часть этой общей науки: законы, которые откроет семиология, будут применимы и к лингвистике, и эта последняя, таким образом, окажется отнесенной к вполне определенной области в совокупности явлений человеческой жизни.

Точно определить место семиологии—задача психолога'; задача лингвиста сводится к выяснению того, что выделяет язык как особую систему в совокупности семиологических явлений. Вопрос этот будет рассмотрен нами ниже; пока запомним лишь одно: если нам впервые удается найти лингвистике место среди наук, то это только потому, что мы связали ее с семиологией.

Почему же семиология еще не признана самостоятельной наукой, имеющей, как и всякая другая наука, свой особый объект изучения? Дело в том, что до сих пор не удается выйти из порочного круга:

с одной стороны, нет ничего более подходящего для понимания характера семиологических проблем, чем язык, с другой стороны, для того чтобы как следует поставить эти проблемы, надо изучать язык как таковой; а между тем доныне язык почти всегда пытаются изучать в зависимости от чего-то другого, с чуждых ему точек зрения.

Прежде всего, существует поверхностная точка зрения широкой публики, усматривающей в языке лишь номенклатуру (см. стр. 68);

эта точка зрения уничтожает самое возможность исследования истинной природы языка [74].

Затем существует точка зрения психологов, изучающих механизм знака у индивида; этот метод самый легкий, но он не ведет далее индивидуального акта речи и не затрагивает знака, по природе своей социального.

Но, даже заметив, что знак надо изучать как общественное явление, обращают внимание лишь на те черты языка, которые связывают его с другими общественными установлениями, более или менее зависящими от нашей воли, и таким образом проходят мимо цели, пропуская те черты, которые присущи только или семиологическим системам вообще, или языку в частности. Ибо знак всегда до некоторой степени ускользает от воли как индивидуальной, так и социальной, в чем и проявляется его существеннейшая, но на первый взгляд наименее заметная черта.

Именно в языке эта черта проявляется наиболее отчетливо, но обнаруживается она в такой области, которая остается наименее изученной; в результате остается неясной необходимость или особая полезность семиологии. Для нас же проблемы лингвистики—это прежде всего проблемы семиологические, и весь ход наших рассуждений получает свой смысл лишь в свете этого основного положения. Кто хочет обнаружить истинную природу языка, должен прежде всего обратить внимание на то, что в нем общего с иными системами того же порядка; а многие лингвистические факторы, кажущиеся на первый взгляд весьма существенными (например,

Ср. Adrien Naville. Nouvelle classification des sciences, 2еed., p. 104.

 

ОБЪЕКТ ЛИНГВИСТИКИ

функционирование органов речи), следует рассматривать лишь во вторую очередь, поскольку они служат только для выделения языка из совокупности семиологических систем. Благодаря этому не только прольется свет на проблемы лингвистики, но, как мы полагаем, при рассмотрении обрядов, обычаев и т. п. как знаков все эти явления также выступят в новом свете, так что явится потребность объединить их все в рамках семиологии и разъяснить их законами этой науки.

 

Глава IV

Лингвистика языка и лингвистика речи [75]

Указав науке о языке принадлежащее ей по праву место в той области знания, которая занимается изучением речевой деятельности, мы тем самым определили место лингвистики в целом. Все остальные элементы речевой деятельности, образующие речь, естественно подчиняются этой науке, и именно благодаря этому подчинению все части лингвистики располагаются по своим надлежащим местам.

Рассмотрим для примера производство необходимых для речи звуков. Все органы речи являются столь же посторонними по отношению к языку, сколь посторонни по отношению к азбуке Морзе служащие для передачи ее символов электрические аппараты. Фонация, то есть реализация акустических образов, ни в чем не затрагивает самой их системы. В этом отношении язык можно сравнить с симфонией, реальность которой не зависит от способа ее исполнения;

ошибки, которые могут сделать исполняющие ее музыканты, никак не вредят этой реальности [76].

Возражая против такого разделения фонации и языка, можно указать на факт фонетических трансформаций, то есть на те изменения звуков, которые происходят в речи и оказывают столь глубокое влияние на судьбы самого языка. В самом деле, вправе ли мы утверждать, что язык существует независимо от этих явлений? Да, вправе, ибо эти явления касаются лишь материальной субстанции слов. Если даже они и затрагивают язык как систему знаков, то лишь косвенно, через изменения происходящей в результате этого интерпретации знаков, а это явление ничего фонетического в себе не содержит (см. стр. 86). Могут представить интерес поиски причин этих изменений, чему и помогает изучение звуков, но не в этом суть: для науки о языке вполне достаточно констатировать звуковые изменения и выяснить их последствия.

То, что мы утверждаем относительно фонации, верно и в опюшении всех прочих элементов речи. Деятельность говорящего должна изучаться целой совокупностью дисциплин, имеющих право на место в лингвистике лишь постольку, поскольку они связаны с языком.

Итак, изучение речевой деятельности распадается на две части; одна из них, основная, имеет своим предметом язык, то есть нечто социальное по существу и независимое от индивида; это наука чисто психическая; другая, второстепенная, имеет предметом индивидуальную сторону речевой деятельности, то есть речь, включая фонацию; она психофизична [77].

Несомненно, оба эти предмета тесно связаны между собой и предполагают друг друга: язык необходим, чтобы речь была понятна и тем

 

ЛИНГВИСТИКА ЯЗЫКА И ЛИНГВИСТИКА РЕЧИ

самым была эффективна; речь в свою очередь необходима для того, чтобы сложился язык; исторически факт речи всегда предшествует языку. Каким образом была бы возможна ассоциация понятия со словесным образом, если бы подобная ассоциация предварительно не имела места в акте речи? С другой стороны, только слушая других, научаемся мы своему родному языку; лишь в результате бесчисленных опытов язык отлагается в нашем мозгу. Наконец, именно явлениями речи обусловлена эволюция языка: наши языковые навыки изменяются от впечатлений, получаемых при слушании других. Таким образом, устанавливается взаимозависимость между языком и речью: язык одновременно и орудие и продукт речи. Но все это не мешает языку и речи быть двумя совершенно различными вещами [ТВ].

Язык существует в коллективе как совокупность отпечатков, имеющихся у каждого в голове, наподобие словаря, экземпляры которого, вполне тождественные, находились бы в пользовании многих лиц (см. стр. 86). Это, таким образом, нечто имеющееся у каждого, вместе с тем общее всем и находящееся вне воли тех, кто им обладает. Этот модус существования языка может быть представлен следующей формулой:

1+1+1+1.. .= I (коллективный образец [79]).

Но каким образом в этом же самом коллективе проявляется речь? Речь — сумма всего того, что говорят люди; она включает: а) индивидуальные комбинации, зависящие от воли говорящих; б) акты фонации, равным образом зависящие от воли говорящих и необходимые для реализации этих комбинаций [80].

Следовательно, в речи нет ничего коллективного: проявления ее индивидуальны и мгновенны; здесь нет ничего, кроме суммы частных случаев по формуле

(1+1'+1"+1'"+...).

Учитывая все эти соображения, было бы нелепо объединять под одним углом зрения язык и речь. Речевая деятельность, взятая в целом, непознаваема, так как она неоднородна; предлагаемые же нами различения и иерархия (subordination) разъясняют все.

Такова первая дихотомия, с которой сталкиваешься, как только приступаешь к построению теории речевой деятельности. Надо избрать либо один, либо другой из двух путей и следовать по избранному пути независимо от другого; следовать двумя путями одновременно нельзя.

Можно в крайнем случае сохранить название лингвистики за обеими этими дисциплинами и говорить о лингвистике речи [81]. Но ее нельзя смешивать с лингвистикой в собственнном смысле, с той лингвистикой, единственным объектом которой является язык.

Мы займемся исключительно этой последней, и, хотя по ходу изложения нам и придется иной раз черпать разъяснения из области изучения речи, мы всегда будем стараться ни в коем случае не стирать грань, разделяющую эти две области.

 

Глава V

Внутренние и внешние элементы языка [82]

Наше определение языка предполагает устранение из понятия «язык» всего того, что чуждо его организму, его системе,— одним словом, всего того, что известно под названием «внешней лингвистики» [83], хотя эта лингвистика и занимается очень важными предметами и хотя именно ее главным образом имеют в виду, когда приступают к изучению речевой деятельности.

Сюда, прежде всего, относится все то, в чем лингвистика соприкасается с этнологией, все связи, которые могут существовать между историей языка и историей расы или цивилизации. Обе эти истории сложно переплетены и взаимосвязаны, это несколько напоминает те соответствия, которые были констатированы нами внутри собственно языка (см. стр. 16 и ел.). Обычаи нации отражаются на ее языке, а с другой стороны, в значительной мере именно язык формирует нацию [84].

Далее, следует упомянуть об отношениях, существующих между языком и политической историей. Великие исторические события—вроде римских завоеваний—имели неисчислимые последствия для многих сторон языка. Колонизация, представляющая собой одну из форм завоевания, переносит язык в иную среду, что влечет за собой изменения в нем. В подтверждение этого можно было бы привести множество фактов: так, Норвегия, политически объединившись с Данией (1380 -1814 гг.), приняла датский язык; правда, в настоящее время норвежцы пытаются освободиться от этого языкового влияния. Внутренняя политика государства играет не менее важную роль в жизни языков: некоторые государства, например Швейцария, допускают сосуществование нескольких языков; другие, как, например, Франция, стремятся к языковому единству. Высокий уровень культуры благоприятствует развитию некоторых специальных языков (юридический язык, научная терминология и т. д.) [85].

Это приводит нас к третьему пункту: к отношению между языком и такими установлениями, как церковь, школа и т. п., которые в свою очередь тесно связаны с литературным развитием языка,—явление тем более общее, что оно само неотделимо от политической истории. Литературный язык во всех направлениях переступает границы, казалось бы, поставленные ему литературой: достаточно вспомнить о влиянии на язык салонов, двора, академий. С другой стороны, вполне обычна острая коллизия между литературным языком и местными диалектами (стр. 194 и ел.). Лингвист должен также рассматривать взаимоотношение книжного языка и обиходного языка, ибо развитие всякого

 

ВНУТРЕННИЕ И ВНЕШНИЕ ЭЛЕМЕНТЫ ЯЗЫКА

литературного языка, продукта культуры, приводит к размежеванию его сферы со сферой естественной, то есть со сферой разговорного языка [86].

Наконец, к внешней лингвистике относится и все то, что имеет касательство к географическому распространению языков и к их дроблению на диалекты. Именно в этом пункте особенно парадоксальным кажется различие между внешней лингвистикой и лингвистикой внутренней, поскольку географический фактор тесно связан с существованием языка; и все же в действительности географический фактор не затрагивает внутреннего организма самого языка [87].

Нередко утверждается, что нет абсолютно никакой возможности отделить все эти вопросы от изучения языка в собственном смысле. Такая точка зрения возобладала в особенности после того, как от лингвистов с такой настойчивостью стали требовать знания реалий. В самом деле, разве грамматический «организм» языка не зависит сплошь и рядом от внешних факторов языкового изменения, подобно тому, как, например, изменения в организме растения происходят под воздействием внешних факторов.—почвы, климата и т. д.? Кажется совершенно очевидным, что едва ли возможно разъяснить технические термины и заимствования, которыми изобилует язык, не ставя вопроса об их происхождении. Разве можно отличить естественное, органическое развитие некоторого языка от его искусственных форм, таких, как литературный язык, то есть форм, обусловленных факторами внешними и, следовательно, неорганическими? И разве мы не видим постоянно, как наряду с местными диалектами развивается койнэ?

Мы считаем весьма плодотворным изучение «внешнелингви-стических», то есть внеязыковых, явлений; однако было бы ошибкой утверждать, будто без них нельзя познать внутренний организм языка. Возьмем для примера заимствование иностранных слов. Прежде всего следует сказать, что оно не является постоянным элементом в жизни языка. В некоторых изолированных долинах есть говоры, которые никогда не приняли извне ни одного искусственного термина. Но разве можно утверждать, что эти говоры находятся за пределами нормальных условий речевой деятельности, что они не могут дать никакого представления о ней, что они требуют к себе «тератологического» подхода как не испытавшие никакого смешения?

Главное, однако, здесь состоит в том, что заимствованное слово уже нельзя рассматривать как таковое, как только оно становится объектом изучения внутри системы данного языка, где оно существует лишь в меру своего соотношения и противопоставления с другими ассоциируемыми с ним словами, подобно всем другим, исконным словам этого языка. Вообще говоря, нет никакой необходимости знать условия, в которых развивался тот или иной язык [88]. В отношении некоторых языков, например языка текстов Авесты или старославянского, даже неизвестно в точности, какие народы на них говорили; но незнание этого нисколько не мешает нам изучать их сами по

 

ВВЕДЕНИЕ

себе и исследовать их превращения [89]. Во всяком случае, разделение обеих точек зрения неизбежно, и чем строже оно соблюдается, тем лучше.

Наилучшее этому доказательство в том, что каждая из них создает свой особый метод. Внешняя лингвистика может нагромождать одну подробность на другую, не чувствуя себя стесненной тисками системы. Например, каждый автор будет группировать по своему усмотрению факты, относящиеся к распространению языка за пределами его территории; при выяснении факторов, создавших наряду с диалектами литературный язык, всегда можно применить простое перечисление; если же факты располагаются автором в более или менее систематическом порядке, то делается это исключительно в интересах изложения.

В отношении внутренней лингвистики дело обстоит совершенно иначе; здесь исключено всякое произвольное расположение. Язык есть система, которая подчиняется лишь своему собственному порядку. Уяснению этого может помочь сравнение с игрой в шахматы [90], где довольно легко отличить, что является внешним, а что внутренним. То, что эта игра пришла в Европу из Персии, есть факт внешнего порядка; напротив, внутренним является все то, что касается системы и правил игры. Если я фигуры из дерева заменю фигурами из слоновой кости, то такая замена будет безразлична для системы; но если я уменьшу или увеличу количество фигур, такая перемена глубоко затронет «грамматику» игры. Такого рода различение требует, правда, известной степени внимательности, поэтому в каждом случае нужно ставить вопрос о природе явления и при решении его руководствоваться следующим положением: внутренним является все то, что в какой-либо степени видоизменяет систему [91].

 

Глава VI

Изображение языка посредством письма

Итак, конкретным предметом нашего изучения является социальный продукт, который отражен в мозгу каждого, то есть язык. Но этот продукт у каждой… Между тем по большей части мы знакомы с языками лишь в письменной форме. Даже… Итак, хотя письменность сама по себе и чужда внутренней системе языка, все же полностью отвлечься от письменности…

Глава VII Фонология

§ 1. Определение [102]

Пытаясь усилием мысли отрешиться от создаваемого письмом чувственного образа речи, мы рискуем оказаться перед бесформенной массой, с которой неизвестно, что делать. На ум приходит ситуация с человеком, которого учат плавать и у которого только что отняли его пробковый пояс.

Надо как можно скорее заменить искусственное естественным; но это невозможно, поскольку звуки языка изучены плохо; освобожденные от графических изображений звуки представляются нам чем-то весьма неопределенным; возникает соблазн предпочесть—пусть обманчивую—опору графики. Именно так первые лингвисты, ничего не знавшие из физиологии артикулируемых звуков, то и дело попадали впросак; расстаться с буквой значило для них потерять почву под ногами; для нас же это первый шаг к научной истине, ибо необходимую нам опору мы находим в изучении самих звуков. Лингвисты новейшего времени наконец это поняли; взявшись сами за изыскания, начатые другими (физиологами, теоретиками пения и т. д.), они обогатили лингвистику вспомогательной наукой, освободившей ее от подчинения графическому слову.

Физиология звуков (по-немецки Laut- или Sprachphysiologie) часто называется фонетикой (по-немецки Phonetik, англ. phonetics). Этот термин нам кажется неподходящим. Мы заменяем его термином фонология, ибо фонетика первоначально означала и должна по-прежнему означать учение об эволюции звуков; недопустимо смешивать под одним названием две совершенно различные дисциплины. Фонетика—наука историческая: она анализирует события, преобразования и движется во времени. Фонология находится вне времени, так как механизм артикуляции всегда остается тождественным самому себе [103].

Но эти две дисциплины не только не совпадают, они даже не могут противопоставляться. Первая — один из основных разделов науки о языке; фонология же (и мы на этом настаиваем) для науки о языке—лишь вспомогательная дисциплина и затрагивает только речь (см. стр. 26). Разумеется, трудно себе представить, для чего служили бы движения органов речи, если бы не существовало языка; но не они составляют язык, и, разъясняя все движения органов речи, необходимые для производства каждого акустического впечатления, мы тем самым нисколько не освещаем проблемы языка. Язык есть система, основанная на психическом противопоставлении акустических впечатлений, подобно тому как художественный ковер есть про-

 

ВВЕДЕНИЕ

изведение искусства, созданное путем зрительного противопоставления нитей различных цветов; и для анализа такого художественного произведения имеет значение игра этих противопоставлений, а не способы получения каждого цвета.

Очерк системы фонологии будет дан нами ниже (см. стр. 44);

здесь же мы только рассмотрим, на какую помощь со стороны этой науки может рассчитывать лингвистика, чтобы освободиться от иллюзий, создаваемых письменностью.

§ 2. Фонологическое письмо [104]

Лингвист прежде всего требует, чтобы ему было предоставлено такое средство изображения артикулируемых звуков, которое устраняло бы всякую двусмысленность. Для этого уже предлагалось множество графических систем [105].

На каких принципах должно основываться подлинно фонологическое письмо? Оно должно стремиться изображать одним знаком каждый элемент речевой цепочки. Требование это не всегда принимается во внимание: так, английские фонологи, которые заботятся не столько об анализе, сколько о классификации, употребляют для некоторых звуков знаки из двух и даже трех букв [1 Об]. Кроме того, следовало бы проводить строгое различие между эксплозивными и имплозивными звуками (см. стр. 56 и ел.).

Стоит ли заменять фонологическим алфавитом существующую орфографию? Этот интересный вопрос может быть здесь затронут лишь вскользь; по нашему мнению, фонологическое письмо должно обслуживать только одних лингвистов. Прежде всего, едва ли возможно заставить принять единообразную систему и англичан, и немцев, и французов и т. д. Кроме того, алфавит, применимый ко всем языкам, грозил бы быть перегруженным диакритическими значками, не говоря уже об удручающем виде хотя бы одной страницы такого текста; совершенно очевидно, что в погоне за точностью такое письмо не столько способствовало бы чтению, сколько затрудняло и сбивало бы с толку читателя. Эти неудобства не могли бы быть возмещены достаточными преимуществами. За пределами науки фонологическая точность не очень желательна [107].

Коснемся в связи с этим вопроса о способах чтения. Дело в том, что мы читаем двумя способами: новое или неизвестное слово прочитывается нами буква за буквой, а слово привычное и знакомое схватывается глазами сразу, вне зависимости от составляющих его букв; образ этого слова приобретает для нас идеографическую значимость. В этом отношении традиционная орфография законно предъявляет свои права: полезно различать tant «столько» и temps «время», et «и», est «есть» и ait «имел бы», du (артикль) и ай «должный», il devait «он был должен» и Us devaient «они были должны» и т. п. Пожелаем только одного, чтобы общепринятая орфография освободилась от своих вопиющих нелепостей. Если

 

ФОНОЛОГИЯ

при преподавании языков фонологический алфавит может оказывать услуги, это не значит, что его применение нужно сделать всеобщим.

§ 3. Критика показаний письменных источников [108]

Итак, ошибочно думать, будто, признав обманчивый характер письма, надо первым делом реформировать орфографию. Подлинная услуга, оказываемая нам фонологией, заключается в том, что благодаря ей мы получаем возможность принимать определенные меры предосторожности в отношении той письменной формы, через которую мы получаем доступ к языку. Всякие данные, получаемые посредством письма, ценны лишь при условии его правильного истолкования. В каждом данном случае надо установить фонологическую систему изучаемого языка, то есть таблицу используемых им звуков; в самом деле, каждый язык пользуется лишь ограниченным количеством четко дифференцированных фонем. Такая система есть единственная реальность, интересующая лингвиста. Графические знаки — только ее отображения, точность которых подлежит выяснению. Трудность такого выяснения различна в зависимости от языка и обстоятельств.

Когда речь идет о языке, принадлежащем прошлому, мы вынуждены довольствоваться косвенными данными; какие же средства применимы в этом случае для установления фонологической системы?

1. Прежде всего внешние показатели, и в первую очередь свидетельства современников, описывавших звуки и произношение своего времени. Так, французские грамматисты XVI и XVII вв., в особенности те из них, которые желали ознакомить иностранцев с французским произношением, оставили нам много интересных замечаний. Но этот источник сведений весьма ненадежен, потому что эти авторы совсем не владели фонологическим методом. Их описания выполнены в случайных терминах без всякой научной точности. Их свидетельства в свою очередь требуют истолкования. Даваемые звукам названия весьма часто порождают сплошное недоумение: так, греческие грамматики называли звонкие взрывные согласные Ь, d, g «средними» (mesai), а глухие взрывные/г, t, k «лысыми», «голыми» (psilai, то есть, переносно, «лишенные густого придыхания»), что римляне переводили как «тонкие» (tenues).

2. К более надежным результатам можно прийти, комбинируя данные этого первого типа с внутренними показателями, которые мы распределяем по двум рубрикам:

а) Показатели, извлекаемые из факта регулярности фонетических изменений.

Когда речь идет об определении значимости какой-либо буквы, весьма важно бывает указать, чем был в более раннюю эпоху изображаемый ею звук. Нынешняя ее значимость получилась в результате эволюции, позволяющей сразу же отвести некоторые предположения.

 

ВВЕДЕНИЕ

Так, мы в точности не знаем значимости санскритского знака, транскрибируемого нами посредством с, но поскольку передаваемый им звук восходит к индоевропейскому небному k, постольку количество обоснованных предположений заметно ограничивается.

Если наряду с исходной точкой известна еще параллельная эволюция аналогичных звуков того же языка в ту же эпоху, то можно умозаключать по аналогии и вывести соответствующую пропорцию. [Так, в письме текстов Авесты звукоряд, соответствующий индоевропейскому tr, обозначался посредством fir в начале слова и посредством dr в середине слова; в то же самое время звукоряд, соответствующий индоевропейскому/??; всюду изображался единообразно через fr. Обе эволюции должны были быть параллельными; отсюда следует, что dr должно было произноситься точно так же, как Ьг, поскольку/ является фрикативным глухим, а не взрывным звонким].

Проблема, естественно, облегчается, если требуется определить промежуточное произношение, исходная и конечная точка которого известны [109]. Французское сочетание аи (например, в слове sauter «прыгать»), несомненно, в средние века было дифтонгом, так как оно занимает промежуточное положение между более ранним а1 и современным французским о; и, если иным путем устанавливается, что в данный момент еще существовал дифтонг аи, не подлежит сомнению, что он существовал и в предыдущий период. Мы в точности не знаем, что обозначает z в таком древневерхненемецком слове, как wa-zer «вода», но ориентировочными точками являются, с одной стороны, более древнее water, с другой — современная форма Wasser. Следовательно, это z является звуком, промежуточным между tus; мы можем отбросить всякую гипотезу, которая исходит из близости только с 5 или только с (; например, неправильно думать, что эта буква изображала небный звук, ибо между двумя зубными артикуляциями возможно предположить лишь зубную.

б) Косвенные указания, которые могут быть разными по своему характеру.

Начнем с разнообразия написаний. В определенную эпоху древневерхненемецкого языка писали wazer «вода», zehan «десять», ezan «есть», но никогда не писали wacer, cehan и т. д. Если, с другой стороны, встречается и esan и essan, waser и wasser и т. д., то отсюда можно заключить, что буква z звучала очень близко к s, но довольно отлично от того, что в ту эпоху изображалось через с. Если в дальнейшем начинают попадаться формы типа wacer и т. д., то это свидетельствует о том, что названные две фонемы, прежде все же различавшиеся, в большей или меньшей степени совпали.

Ценным материалом для изучения произношения являются поэтические тексты; система стихосложения связана с числом слогов, с их количеством (долгота), с повторением одинаковых звуков (аллитерация, ассонанс, рифма); поэтические тексты могут содержать ценные сведения по соответствующим вопросам фонологии. В греческом языке некоторые долгие различаются графически (например, о,

 

ФОНОЛОГИЯ

изображаемое графемой ω), а другие — нет, так что о количестве a, i или и приходится справляться у поэтов. В старофранцузском языке рифма позволяет, между прочим, определить, до какой эпохи конечные согласные в словах gras «жирный» и/аг (лат./йсю «делаю») различались и с какого момента они стали сближаться и совпадать. Рифма и ассонанс также показывают нам, что в старофранцузском языке все е, происходящие от лат. а (например, реге «отец» от patrem, tel «таковой» от talem, mer «море» от mare), имели звук, совершенно отличный от прочих е. Эти слова никогда не рифмуются и не ассониру-ют с такими, как elle «она» (от лат. ;//а), vert «зеленый» (от лат. viri-dem], belle «прекрасная» (от лат. bella) и т. д.

Упомянем в заключение о написании слов, заимствованных из иностранного языка, об игре слов, о каламбурах и т. п. Так, готское kawtsjo свидетельствует о произношении cautio в народной латыни. Произношение rwe слова roi «король» засвидетельствовано для конца XVIII в. следующим анекдотом, который приводит Ню-роп в «Grammaire historique de la langue francaise», 1, 2, стр. 174: в революционном трибунале спрашивают женщину, не говорила ли она при свидетелях, что нужен король; она отвечает, что «говорила не о том rwe (=roi), каким был Капет или кто другой, а совсем о другом rwe (=rouet), на котором прядут» [110].

Все эти источники информации помогают нам до некоторой степени познать фонологическую систему прошлой эпохи и критически использовать свидетельства письменных памятников.

Когда дело касается живого языка, единственно рациональным методом является, во-первых, установление системы звуков, как она выявляется непосредственным наблюдением; во-вторых, сопоставление ее с системой знаков, служащих для изображения (хотя и неточного) звуков. Многие грамматисты придерживаются еще старого метода, уже подвергнутого нами критике и сводящегося к указанию того, каким образом в описываемом языке произносится каждая буква. Но таким путем невозможно получить ясное представление о фонологической системе данного языка.

И все же несомненно, что в данной области достигнуты уже немалые успехи и что фонологи во многом способствовали изменению наших взглядов на вопросы письма и орфографии.

 

Приложение к введению Основы фонологии

Глава I Фонологические типы

§ 1. Определение фонемы [111]

[Для этой части курса мы могли использовать сделанную Балли стенографическую запись трех лекций по теории слога, прочитанных Ф. де Соссюром в 1897 г.; в них он касается также общих принципов первой главы. Кроме того, добрая часть его личных заметок относится к фонологии; по многим пунктам эти заметки разъясняют и дополняют данные студенческих записей «Курса I» и «Курса 1П».(Лр«л(. БаллииСеше.)][}}2].

Многие фонологи обращают внимание исключительно на акт фонации, на образование звуков органами речи (гортанью, в полости рта и т. д.), то есть на физиологическую сторону, и пренебрегают акустической стороной. Такой подход неправилен: слуховое впечатление дано нам столь же непосредственно, как и двигательный образ органов речи; более того, именно слуховое впечатление является естественной базой для всякой теории [113].

Акустическая данность воспринимается нами, хотя и бессознательно, еще до того, как мы приступаем к рассмотрению фонологических единиц; на слух мы определяем, имеем ли мы дело со звуком b или со звуком ί и т. д. Если бы оказалось возможным при помощи киносъемки воспроизвести все движения рта или гортани, порождающие звуковую цепочку, то в этой смене артикуляций нельзя было бы вскрыть внутренние членения: начало одного звука и конец другого. Как можно утверждать, не прибегая к акустическому впечатлению, что, например, в звукосочетании^?/ имеется три единицы, а не две и не четыре? Только в акустической цепочке можно непосредственно воспринять, остается ли звук тождественным самому себе с начала до конца или нет; поскольку сохраняется впечатление чего-то однородного, звук продолжает оставаться самим собой. Значение имеет вовсе не его длительность в одну восьмую или одну шестнадцатую такта (cp.fil и/ЗУ), а качество акустического впечатления. Акустическая цепочка

 

ФОНОЛОГИЧЕСКИЕ ТИПЫ

распадается не на равновеликие, а на однородные такты, характеризуемые единством акустического впечатления,—в этом одном и состоит естественная отправная точка для фонологического исследования [114].

В этом отношении вызывает удивление первоначальный греческий алфавит. Каждый простой звук изображается в нем одним графическим знаком, и, наоборот, каждый знак соответствует одному, всегда одному и тому же простому звуку. Это гениальное открытие унаследовали от греков римляне. В написании слова barbaros «варвар» каждая буква соответствует однородному такту:

ΒΑΡΒΑΡΟΣ

На этом чертеже горизонтальная линия изображает звуковую цепочку, вертикальные черточки—переходы от одного звука к другому, а промежутки между вертикальными черточками — однородные такты. В первоначальном греческом алфавите нет места сложным написаниям типа французского «сА» в значении S, ни двояким изображениям одного и того же звука типа «с» и «s» для s; нет также места и простым знакам для изображения двух звуков типа «х» в значении ks. Принципы, необходимые и достаточные для хорошего фонологического письма, греки реализовали почти полностью'.

Другие народы не осознали этого принципа; применяемые ими алфавиты не разлагают речевую цепочку на однородные акустические отрезки. Например, киприоты остановились на более сложных единицах типа/зд, ti, ko и т. д.; такое письмо называют слоговым, что не вполне точно, поскольку слог может быть образован и другими способами, как, например, pak, tra и т. д. Что касается семитов, то они обозначали лишь согласные; слово barbaros они написали бы так:

BRBRS.

Разграничение звуков в речевой цепочке может, следовательно, основываться только на акустическом впечатлении; иначе обстоит дело с их описанием, которое возможно лишь на базе артикуляционного акта, ибо цепочка акустических единиц сама по себе недоступна анализу; приходится прибегать к артикуляционной цепочке. При этом оказывается, что одному и тому же звуку соответствует одна и та же артикуляция: b (акустический такт)=&' (артикуляцион-

Правда, они писали Χ, Θ, Ф в значении kh, th, ph; ΦΕΡΩ изображает phero, но это — позднейшая инновация; в архаических надписях мы встречаем ΚΗΑΡΙΣ, а не ΧΑΡΙΣ. Те же надписи дают два знака для к, так называемые «каппа» и «коппа»; впрочем, коппа впоследствии исчезла. Наконец, более трудный случай —это частое изображение одной буквой двух согласных в архаических греческих и латинских надписях: так, латинское fuisse писалось FUISE, а это является нарушением принципа, поскольку это двойное S длится два такта, которые, как мы увидим ниже, не однородны и производят различные впечатления; но такую ошибку можно извинить, поскольку данные два звука, не сливаясь, все же имеют нечто общее (см. стр. 56 и ел.).

 

ОСНОВЫ ФОНОЛОГИИ

ный такт). Первичные единицы, получаемые при расчленении речевой цепочки, состоят из b и V; их называют фонемами·, фонема — это сумма акустических впечатлений и артикуляционных движений, совокупность слышимой единицы и произносимой единицы, из коих одна обусловлена другой; таким образом, это единица сложная, имеющая опору как в той, так и в другой цепочке [115].

Элементы, получаемые первоначально при анализе речевой цепочки, являются как бы звеньями этой цепочки, неразложимыми моментами, которые нельзя рассматривать вне занимаемого ими времени. Так, сочетание типа ta всегда будет одним моментом плюс другой момент, одним отрезком определенной протяженности плюс другой отрезок. Наоборот, неразложимый отрезок t, взятый отдельно, может рассматриваться in abstracto, вне времени. Можно говорить о / вообще как о типе Т (типы мы будем изображать заглавными буквами), об ι как о типе /, обращая внимание лишь на отличительные свойства и пренебрегая всем тем, что зависит от последовательности во времени. Подобным же образом сочетание музыкальных звуков do, re. mi может трактоваться лишь как конкретная последовательность во времени, но, если я возьму один из его неразложимых элементов, я могу рассматривать его in abstracto.

Проанализировав достаточное количество речевых цепочек, принадлежащих к различным языкам, можно выявить и упорядочить применяемые в них элементы; при этом оказывается, что если пренебречь безразличными акустическими оттенками, то число обнаруживающихся типов не будет бесконечным. Их перечень и подробное описание можно найти в специальных работах'; мы же постараемся показать, на какие постоянные и очень простые принципы опирается всякая подобная классификация [116].

Однако прежде скажем несколько слов о речевом аппарате, о возможностях органов речи и о роли этих органов в качестве производителей звуков.

§ 2. Речевой аппарат и его функционирование2[117]

Для описания речевого аппарата мы ограничимся схематическим чертежом, где А обозначает полость носа, В — полость рта,

Sievers, Grundziige der Phonetik, 4. Aufl., Leipzig, 1892; Jespersen, Fone-tik en systematisk fremstilling af laeren om sproglyd, 1897—1899; Roudet, Elements de phonetique generale, Paris, 1910.

Несколько общее рассуждение Ф. де Соссюра о речевом аппарате и его функционировании дополнено нами по упомянутой выше работе Есперсена «Fonetik...», откуда, между прочим, заимствован принцип составления формул для фонем. Но это касается лишь формы, редакции; мысли Ф. де Соссюра эти дополнения не искажают ни в чем.

 

ФОНОЛОГИЧЕСКИЕ ТИПЫ

С_ гортань с голосовой щелью ε между двумя голосовыми связками.

 

Во рту важно различать губы вид, язык β— γ (β обозначает кончик языка, а у — само тело языка), верхние зубы d, [альвеолы е], нёбо, на котором различают переднюю часть/— h, твердую и неподвижную, и заднюю часть i, мягкую и подвижную, иначе называемую нёбной занавеской, и, наконец, язычок δ.

Греческие буквы обозначают органы, активно участвующие в артикуляции, латинские буквы — пассивные органы.

Голосовая щель ε, образуемая двумя параллельными мускулами, голосовыми связками, раскрывается при их размыкании и закрывается при их смыкании. Полное смыкание в счет не идет, размыкание же бывает то широким, то узким. В первом случае воздух проходит свободно, и голосовые связки не вибрируют; во втором случае прохождение воздуха вызывает звучащие вибрации.

Полость носа—орган совершенно неподвижный; доступ в нее воздуха может быть прегражден поднятием нёбной занавески; это, таким образом, просто проход—открытый или закрытый.

Полость же рта представляет широкий простор для всевозможных артикуляций: с помощью губ можно увеличить длину канала, можно надувать или сжимать щеки, суживать или даже закрывать полость рта разнообразнейшими движениями губ и языка.

Роль всех этих органов в качестве производителей звука прямо пропорциональна их подвижности: однообразие в функциях гортани и полости носа, разнообразие в функциях полости рта.

 

ОСНОВЫ ФОНОЛОГИИ

Выдыхаемый из легких воздух сперва проходит через голосовую щель, где от сближения голосовых связок возможно образование так называемого голосового тона. Но артикуляция гортани не способна произвести такие фонологические разновидности, которые позволили бы различать и классифицировать звуки языка; в этом отношении голосовой тон однообразен. Будучи воспринят непосредственно при выходе из голосовой щели, он представился бы нам по своему качеству приблизительно постоянным.

Полость носа служит исключительно резонатором для проходящих через него звуковых колебаний; следовательно, она тоже не играет роли производителя звуков. Напротив, полость рта сочетает функции генератора звука и резонатора. Если голосовая щель широко раскрыта, то голосовые связки не колеблются и возникающий звук исходит только из полости рта (мы предоставляем физикам определять, звук это или просто шум). Если же, наоборот, сближение голосовых связок приводит к их колебанию, рот выступает главным образом в качестве модификатора голосового тона.

Таким образом, факторы, могущие участвовать в производстве звука, суть: экспирация (выдох), артикуляция в полости рта, вибрация голосовых связок и носовой резонанс.

Но простого перечисления этих факторов производства звуков недостаточно для определения дифференциальных элементов фонем. Для классификации этих последних важно знать не столько то, как они образуются, сколько то, чем они отличаются одна от другой. При этом отрицательный фактор может больше значить для классификации, чем фактор положительный. Например, экспирация — положительный фактор, но она не имеет различительной значимости, поскольку она участвует в каждом акте фонации; отсутствие же носового резонанса — фактор отрицательный, но отсутствие носового резонанса столь же значимо для характеристики фонем, как и наличие его. Дело в том, что два из перечисленных выше фактора—а) экспирация и б) роговая артикуляция—постоянны, необходимы и достаточны для производства звуков, тоща как два других фактора—в) вибрация голосовых связок и г) носовой резонанс— могут либо отсутствовать, либо добавляться к двум первым.

С другой стороны, мы уже знаем, что экспирация, вибрация голосовых связок и носовой резонанс, по существу, однообразны, тогда как ротовая артикуляция включает бесчисленные разновидности.

Кроме того, нельзя забывать, что для идентификации фонемы достаточно определить соответствующий акт фонации и что, с другой стороны, можно определить все типы фонем через идентификацию всех актов фонации. Между тем эти акты, как явствует из нашей классификации факторов, участвующих в образовании звука, различаются лишь с помощью трех последних («б», «в», «г») из перечисленных факторов. Таким образом, в отношении каждой фонемы возникает потребность установить: какова ее ротовая артикуляция, включает ли она голосовой тон (—) или нет ([]), включает ли она

 

ФОНОЛОГИЧЕСКИЕ ТИПЫ

носовой резонанс (....) или нет ([]). Когда один из этих трех элементов не определен, идентификация звука является неполной, но, коль скоро все три известны, их различные сочетания определяют все существенные типы актов фонации.

Получается таким образом нижеследующая схема возможных разновидностей:

I II III IV

а Экспирация Экспирация Экспирация Экспирация

б Ротовая артикуляция Ротовая артикуляция Ротовая артикуляция Ротовая артикуляция

в [] — [] ~

г [] []

 

Столбец I обозначает глухие звуки, столбец II—звонкие звуки, столбец III — глухие назализованные звуки, столбец IV — звонкие назализованные звуки.

Но одно неизвестное остается: характер ротовой артикуляции;

следовательно, необходимо определить ее возможные разновидности.

§ 3. Классификация звуков в соотношении с их ротовой артикуляцией [118]

Обычно звуки классифицируют по месту их образования. Мы примем иную отправную точку. Где бы артикуляция ни локализовалась, она всегда представляет собою некоторую степень раствора;

пределами являются полная смычка и максимальное размыкание. Основываясь на этом признаке и двигаясь от наименьшего раствора к наибольшему, разобьем все звуки на семь категорий, обозначив их цифрами 0,1, 2, 3,4, 5,6. Внутри каждой из этих категорий мы будем распределять фонемы по группам в зависимости от места их образования.

Мы будем придерживаться общепринятой терминологии, хотя во многих отношениях она и несовершенна и неточна: такие термины, как заднеязычные, нёбные, зубные, плавные и т. д., все более или менее нелогичны. Было бы более рационально разделить небо на несколько зон, чтобы, опираясь на артикуляции языка, в каждом случае всегда можно было указать, против какой из зон приходится точка наибольшего приближения языка. Исходя из этой мысли и используя буквы рисунка на стр. 47, мы будем выражать каждую артикуляцию посредством формулы, где цифра, обозначающая степень раствора, помещена между обозначающей активный орган греческой буквой слева и обозначающей пассивный орган латинской буквой справа. Так, формула/? о е означает, что при степени раствора, совпадающей

 

ОСНОВЫ ФОНОЛОГИИ

с полной смычкой, кончик языка β прикасается к альвеолам верхних

зубов е.

Наконец, внутри каждой артикуляции типы фонем отличаются друг от друга в зависимости от наличия или отсутствия голосового тона или носового резонанса, причем как наличие, так и отсутствие того или другого служит средством дифференциации фонем.

Итак, мы будем классифицировать звуки согласно вышеизложенным принципам. Так как речь идет только о простой схеме рациональной классификации, то не следует рассчитывать найти в ней фонемы сложного или специального характера, каково бы ни было их практическое значение, как, например, придыхательные (ph, dh и др.), аффрикаты (ts, di, pfvi др.), палатализованные согласные, слабые гласные (э или «немое» е и др.), и, с другой стороны, те простые фонемы, которые лишены практического значения и не выступают как различаемые звуки.

А. НУЛЕВАЯ СТЕПЕНЬ РАСТВОРА: СМЫЧНЫЕ. В ЭТОТ класс входят все фонемы, образуемые полным смыканием, герметическим, но мгновенным затвором полости рта. Нет смысла разбирать, производится ли звук в момент смыкания или в момент размыкания; реально он может производиться обоими этими способами (см. стр. 56 и ел.).

В зависимости от места артикуляции различаются три главные группы смычных: губные (р, Ь, т), зубные (t, d, n), заднеязычные (k, g, у).

Первые артикулируются обеими губами; при артикуляции вторых кончик языка прикасается к передней части неба; при артикуляции третьих спинка языка соприкасается с задней частью неба. Во многих языках, например в индоевропейском, четко различались две заднеязычные артикуляции: одна—палатальная—в точках/—h, другая—велярная—в точке ι. Но в других языках, например во французском, это различие роли не играет, и заднее k в слове court воспринимается ухом так же, как переднее k в слове qui.

В нижеследующей таблице приведены формулы всех этих

фонем:

Губные Зубные Зад щеязычн ые

Р Ь (т) t d (n) k g (n)

а0 а а0 а a 0 а β0β βΟε β0ε f0h γΟΑ γΟΑ

[] — — [] — — [] — —

[] [] [] [] [] []

 

Носовые т, n, д, собственно говоря, являются звонкими назализованными смычными: когда произносится amba, мягкое небо приподнимается, чтобы закрыть проход в нос в момент перехода от т к Ь.

50

 

ФОНОЛОГИЧЕСКИЕ ТИПЫ

Теоретически в каждой группе имеется еще одна носовая без вибрации голосовых связок, иначе говоря, глухая фонема: так, например, в скандинавских языках после глухих появляется т глухое;

примеры подобного рода можно было бы найти и во французском языке, но говорящие не усматривают в глухости французских носовых дифференциальный элемент.

В таблице носовые заключены в скобки; дело в том, что, хотя их артикуляция включает полное смыкание рта, открытый выход в нос сообщает им более высокую степень раствора (см. класс В).

Б. ПЕРВАЯ СТЕПЕНЬ РАСТВОРА: ФРИКАТИВНЫЕ ИЛИ СПИРАНТЫ. Они характеризуются неполным смыканием в полости рта, не препятствующим проходу воздуха. Термин «спиранты» расплывчат; термин «фрикативные», хотя он и ничего не говорит о степени раствора, напоминает о впечатлении трения, производимого проходящим воздухом (лат./г/саге «тереть»).

В этом классе нельзя ограничиться тремя группами, как в первом классе. Собственно губные (соответствующие смычным р, Ь) употребляются чрезвычайно редко; мы их в расчет не принимаем;

обычно они заменяются губно-зубными, образованными сближением нижней губы с верхними зубами (французские/ ν). Зубные распадаются на несколько разновидностей в зависимости от той формы, какую принимает при сближении кончик языка; не детализируя их, мы обозначим через β, β', β" различные положения кончика языка. В звуках, имеющих отношение к нёбу, ухо в общем различает более переднюю артикуляцию (нёбные) и более заднюю артикуляцию (заднеязычные или велярные).

Губно-зубные Зубные Нёбные Заднеязычные

/ V f> d s z s ί / У' / У

aid aid βΐι/ βΐι/ βΐί/ βΐι/ βΐι/ βΐι/ γι/ γι/ η γ1> γΐι

[] [] [] [] [] [] [] [] L J —— [] [] [] - [] []

 

^=англ. th в слове thing z g в слове genie <?=англ. th » then χ' ch » ich ^=франц. s » si γ' g » liegen г=франц. s » rose χ ch » Bach д=франц. ch » chant У g » Tage

Существуют ли фрикативные, соответствующие т, η, у и др. в ряду смычных, то есть носовое ν, носовое г и т. д.? Это вполне вероятно. Так, носовое ν слышится во французском слове inventer, но в

 

ОСНОВЫ ФОНОЛОГИИ

общем носовые фрикативные не принадлежат к числу осознаваемых звуков в языке.

В. ВТОРАЯ СТЕПЕНЬ РАСТВОРА: НОСОВЫЕ (см. стр. 50). Г. ТРЕТЬЯ СТЕПЕНЬ РАСТВОРА: ПЛАВНЫЕ. К второму классу относятся артикуляции двух типов.

1. Латеральная артикуляция: язык упирается в переднюю часть неба, но оставляет проход справа и слева. Положение это в наших формулах изображается через надстрочное*. По месту артикуляции различаются / зубное, /' небное или «смягченное» и / велярное или «твердое». Почти во всех языках эти фонемы звонкие, подобно b, z и др. Однако возможны и глухие латеральные, как, например, во французском языке, где /, следующее за глухой, произносится без голосового тона (например, в слове pluie в противоположность / в слове bleu); однако мы не сознаем этого различия.

Не стоит говорить о носовом /, весьма редком и неразличаемом, хотя оно и встречается, в особенности после носового согласного (например, во французском branlant).

2. Вибрантная артикуляция: язык приближается к небу, но в меньшей степени, чем при /; при этом он вибрирует, впрочем с неопределенным числом колебаний (знак надстрочное" в формулах), чем достигается степень раствора, примерно такая, как у латеральных. Эта вибрация может производиться двумя способами: кончиком языка, который касается альвеол, то есть спереди (так называемое «раскатистое» г), или задней частью языка, сзади (так называемое «картавое» г). По поводу глухих и носовых вибрантов можно повторить сказанное выше о латеральных.

i Г ( г

Р*3е γ*3/-Α /З, ^Зе γ3δ°

[] [] [] [] []

 

За третьей степенью раствора мы вступаем уже в иную область:

от согласных мы переходим к гласным. До сих пор мы не предупреждали о существовании такого различия, и это потому, что как при тех, так и при других механизм фонации остается одним и тем же. Формула гласного вполне сравнима с формулой любого звонкого согласного. С точки зрения ротовой артикуляции между ними никакого различия нет. Отличается только акустический эффект. Превысив определенную степень раствора, рот начинает функционировать главным образом как резонатор. Доминирующим становится голосовой тон, а шум в полости рта скрадывается. Чем более закрывается рот, тем слабее становится голосовой тон; чем более он открывается, тем больше уменьшается шум; вот почему голос преобладает в гласных чисто автоматически.

 

ФОНОЛОГИЧЕСКИЕ ТИПЫ

д. четвертая степень раствора: i, и, и. По сравнению с прочими гласными эти звуки являются в значительной мере закрытыми, приближаясь в этом отношении к согласным. Из этого проистекают некоторые последствия, которые будут выяснены ниже, оправдывая наименование полугласных, обычно даваемое этим фонемам.

/ произносится с вытянутыми губами (знак') и передней артикуляцией, и—округленными губами (знак0) и задней артикуляцией, и—с положением губ, как при к, и с артикуляцией, как при /.

;' υ ΰ

-γ4/ °γ 4ι °γ4/

[] [] []

 

Как и у всех вообще гласных, у i, и, и могут быть назализованные формы; но они редки, и мы можем их не принимать во внимание. Следует отметить, что звуки, изображаемые во французской орфографии через in и ип, сюда не относятся (см. ниже).

Существует ли глухое i, то есть i, артикулируемое без голосового тона? Тот же вопрос может быть поставлен и в отношении υ и υ и вообще всех гласных. Эти фонемы, как бы соответствующие глухим согласным, существуют, но их не следует смешивать с шепотными гласными, которые артикулируются при расслабленной голосовой щели. Глухие гласные можно уподобить произносимому перед ними придыханию А:

так, в hi сперва слышится i без вибрации голосовых связок, а затем нормальное i.

Е. ПЯТАЯ СТЕПЕНЬ раствора: е, о, о, артикуляция которых соответствует артикуляции i, и, и.

е 0 0 е 0 0 α a

-γ5/ °γ 5 ι "Y 5/ -γ 5/ "γ 5 i °γ5/ γ 6h γ 6h

— — — — — — — —

[] [] [] []

 

Назализованные гласные встречаются часто (например, е, о,о во французских pin,pont, brun). Глухие формы: h в he, ho, ho.

Некоторые языки различают здесь несколько степеней раствора:

так, во французском языке есть по крайней мере два ряда: так называемый «закрытый» — е, о, о (например, в словах de, dos, deux) и «открытый» — е, о, о (например, в словах mer, mart, meurt).

Ж. шестая степень РАСТВОРА: а — максимальный раствор; имеет и назализованную форму, правда, с некоторым сужением—а (например, во французском слове grand), и глухую форму — А (в ha).

 

Глава Н Фонема в речевой цепочке

§ 1. Необходимость изучения звуков в речевой цепочке [119]

В специальных работах, особенно в трудах английских фонетистов, можно найти тщательный анализ звуков речи [120].

Но достаточно ли этого для того, чтобы фонология отвечала своему назначению: служить вспомогательной наукой для лингвистики? Обилие накопленных деталей само по себе ценности не имеет, ценен только их синтез. Лингвисту нет надобности быть законченным фонологом, он требует от фонологии только некоторого количества данных, необходимых при изучении языка.

Метод современной фонологии особенно недостаточен в следующем отношении: упускается из виду, что в языке имеются не только звуки, но и поток произносимых звуков; почти все внимание уделяется только изолированным звукам. Между тем нам первично дан не отдельный звук; слог дан более непосредственно, чем составляющие его звуки. Мы видели, что некоторые древние системы письма отмечали именно слоговые единицы; лишь впоследствии пришли к буквенной системе письма.

Сверх того, надо сказать, что для лингвистики никогда не представляла затруднения простая звуковая единица: если, например, в данном языке в данную эпоху все а перешли в о, то из этого ровно ничего не следует; можно ограничиться констатацией этого факта, не стараясь объяснить его фонологически. Ценность науки о звуках проявляется по-настоящему лишь тогда, когда мы наталкиваемся на факт внутренней взаимозависимости двух или большего числа элементов, когда, как оказывается, вариации одного элемента определяются вариациями другого. Здесь из самого факта наличия двух элементов уже вытекает определенное отношение и возможность формулировать правило, что резко отличается от простой констатации. Следовательно, если в поисках своих основных принципов фонология выказывает предпочтение изолированным звукам, то это противоречит здравому смыслу; достаточно ей столкнуться с двухфонемным сочетанием, как она оказывается беспомощной. Так, в древневерхненемецком языке hagi, balg, wagn. Sang, donr, dom дали впоследствии ha-gal, balg, wagan, lang, donnar, dom; таким образом, результат оказался неодинаковым в зависимости от характера и порядка следования звуков внутри звукосочетания: в одном случае между согласными возникает гласный, в другом случае звукосочетание сохраняется в прежнем виде. Но как сформулировать закон? Откуда проистекает разли-

 

ΦΟΗΕΜΛ В РЕЧЕВОЙ ЦЕПОЧКЕ

чие? Без сомнения, от сочетания согласных (gl, lg, gn и т. д.), которые есть в этих словах. Бросается в глаза, что во все эти сочетания входит смычная фонема, причем в одних случаях ей предшествует, а в других за ней следует плавная или носовая фонема. Но что же из этого проистекает? Пока мы рассматриваем g и η как однородные величины, мы не сможем понять, почему соприкосновение gen производит иной эффект, чем соприкосновение η eg.

Итак, наряду с фонологией звуковых типов нужна наука совершенно иного рода, отправляющаяся от парных сочетаний и последовательностей фонем во времени. При изучении изолированных звуков достаточно определить положение органов речи; акустическое качество фонемы не является проблемой — оно устанавливается ухом; что же касается артикуляции, то мы можем вполне свободно производить ее так, как хотим. Но как только речь заходит о произнесении сочетания двух звуков, вопрос осложняется; приходится принимать в расчет возможность расхождения между ожидаемым и полученным результатом; не всегда в нашей власти произнести то, что мы желаем. Свобода связывать между собою фонологические типы ограничена возможностью связывать артикуляционные движения. Чтобы понимать, что происходит внутри звукосочетаний, надо создать такую фонологию, где эти звукосочетания рассматривались бы как алгебраические уравнения; парное звукосочетание включает некоторое количество взаимообусловленных механических и акустических элементов; когда один варьирует, эта вариация по необходимости отражается и на других; задача и заключается в том, чтобы вычислить эти отражения.

Если в явлениях фонации и есть нечто универсальное, стоящее как бы «над» артикуляционным разнообразием фонем, то это, без сомнения, именно тот упорядоченный механизм, о котором только что шла речь. Из этого явствует, какое значение должна иметь для общей лингвистики фонология звукосочетаний. Тогда как обычно ограничиваются преподнесением правил об артикуляции всех звуков, изменчивых и случайных элементов в языках, эта новая комбинаторная фонология очерчивает возможности и фиксирует постоянные отношения взаимозависящих фонем. Так, частный случай с hagi, balg и т. д. (см. выше) поднимает общий, широко обсуждавшийся вопрос об индоевропейских сонантах. Это как раз та область, где менее всего можно обойтись без понимаемой в вышеизложенном смысле фонологии, ибо учение о слогоделении является основой, на которой здесь построено все, с начала и до конца. Это не единственная проблема, которая может быть разрешена подобным методом; но, во всяком случае, ясно одно: становится почти что невозможным обсуждать вопрос о сонантах, не выяснив с достаточной точностью законы, управляющие сочетаемостью фонем.

 

ОСНОВЫ ФОНОЛОГИИ

§ 2. Имплозия и эксплозия [121]

Мы исходим из следующего основного наблюдения: когда произносятся звукосочетания типа арра, ощущается различие между обоими р, из которых первое соответствует смыканию, а второе — размыканию. Вместе с тем эти два впечатления настолько сходны, что понятны случаи изображения сочетания рр од-ним-единственным символом/? (стр. 46, сн.). И все же существование различия позволяет нам отличать особыми значками >и < первое и второе р в арра и тем самым характеризовать их, когда они следуют одно за другим в речевой цепочке (например, apta, atpa). To же различие можно наблюдать не только у смычных;

оно имеет место у фрикативных (af/a), носовых (а/пота), плавных (αΪία) и вообще у всех фонем, включая гласные (αόόα), кроме а.

Смыкание называют имплозией, а размыкание—эксплозией: р может быть имплозивным (р) или эксплозивным (р). В том же смысле можно говорить о звуках затворных и звуках растворных.

Без сомнения, в сочетании типа арра, помимо имплозии и эксп-лозии, выделяется также момент покоя, в течение которого смычка может длиться ad libitum; если речь идет о фонеме с более широкой степенью раствора, например о/в сочетании alia, то звук продолжает произноситься и при неподвижности органов речи. Вообще в каждой речевой цепочке всегда имеются промежуточные фазы, которые мы будем называть выдержками или артикуляциями выдержки. Они могут быть уподоблены имплозивным артикуляциям, посколькуихэффект аналогичен; поэтому в дальнейшем мы будем принимать во внимание только имплозии и эксплозии'.

Такое упрощение, недопустимое в специальной работе по фонологии, оправдано там, где рассматриваются лишь самые основные особенности явления слогоделения, сводимого к максимально упрощенной схеме. Мы не претендуем на разрешение всех затруднений, возникающих в связи с проблемой членения речевой цепочки на слоги; мы попытаемся только заложить рациональные основы изучения этой проблемы.

' Это один из тех пунктов теории, который может вызвать наибольшие возражения. Чтобы предупредить их, необходимо заметить, что всякая артикуляция выдержки, например звука/ является равнодействующей двух сил:

1) давления воздуха на противостоящие ему преграды и 2) сопротивления преград, которые еще крепче смыкаются, с тем чтобы уравновесить это давление. Выдержка, таким образом, есть не что иное, как продолженная имплозия. Поэтому, если за имплозией следует выдержка тогоже места образования, возникает непрерывный по своему качеству эффект. Вследствие этого нет ничего нелогичного в том, что мы объединяем эти два вида артикуляций в механико-акустическое единство. Эксплозия же противостоит и той и другой артикуляции, взятым в их единстве: она по самой своей сути является размыканием; см. также § 6 в этой главе.

 

ΦΟΗΕΜΛ В РЕЧЕВОЙ ЦЕПОЧКЕ

Еще одно замечание. Не надо смешивать имплозивные и эксплозивные движения, необходимые для производства звука, с различными степенями его раствора. Любая фонема может быть и имплозивной и эксплозивной, но, разумеется, степень раствора влияет на имплозию и эксплозию в том смысле, что различение обоих движений становится тем менее отчетливым, чем больше степень раствора. Так, в отношении (', и, и разница еще хорошо заметна: в αϊία можно распознать имплозивное и эксплозивное /; равным образом в аййа, аййа имплозивные υ, ϋ отличаются от следующих за ними эксплозивных и, и до такой степени четко, что письменность в противоположность своему обыкновению иногда отмечает это различие: английское w, немецкоеу и зачастую французское у (например, в слове уеих «глаза») изображают растворные звуки (м, ΐ) в противоположность и и i, употребляемым для обозначения и и ϊ. Но при более высокой степени раствора (е и о) теоретически мыслимые имплозию и эксплозию (ср. аёеа, адоа) весьма затруднительно различать на практике. Наконец, как уже было отмечено выше, при самой высшей степени раствора, при степени а, нет места ни для имплозии, ни для эксплозии, так как открытость этой фонемы стирает всякое различие такого рода.

Таким образом, надо раздвоить каждую фонему, кроме а, и тогда таблица неразложимых звуковых единиц предстанет в следующем виде:

рр ит.д.

/ /^ и т. д.

mm ит.д.

г г и т. д.

ϊ и ит.д.

ее и т. д.

а.

Освященные традицией графические различения (;'—у, и—w) мы не только не устраняем, но, напротив, бережно сохраняем, обоснование этой точки зрения приводится ниже, в § 7.

Итак, мы впервые покидаем область абстракции; впервые появляются конкретные, неразложимые элементы, занимающие в речевой цепочке свое место и определенный отрезок времени. Можно сказать, что Р — не что иное, как абстракция, объединяющая общие признаки р и р, которые только и существуют в действительности, совершенно так же, как Р, В, At объединены в более высоком абстрактном единстве под названием губных. О Р можно сказать то, что говорят о зоологическом виде: существуют конкретные особи мужского и женского пола данного вида, но самого вида в этом смысле не существует. До сих пор мы различали и классифицировали абстракции; ныне возникает необходимость пойти дальше и дойти до конкретного элемента. Великое заблуждение фонологии состояло в том, что она рассматривала свои абстракции в качестве реально существующих единиц, не давая точного определения единицы как

 

ОСНОВЫ ФОНОЛОГИИ

таковой. Греческий алфавит дошел до различения этих абстрактных элементов, и лежащий в основе его анализ, как мы уже говорили, замечателен; но все же это был анализ неполный, остановившийся на определенной черте.

В самом деле, что такое ρ без более точной характеристики? Если рассматривать его во времени как звено в речевой цепочке, оно не может быть ниД ниД ни тем более до, поскольку это звукосочетание явно разложимо; если же брать его вне речевой цепочки и вне времени, оказывается, что оно не имеет своего существования и ни к чему не пригодно. Что значит само по себе такое сочетание, как /+g? Ведь абстракции, даже если их две, не могут образовать момента во времени. Другое дело, когда говорят о ΪΚ, о ik, о lk, о ik, соединяя таким образом подлинные элементы речи. Итак, достаточно, как мы видим, соединения двух элементов, чтобы поставить в тупик традиционную фонологию; таким образом, обнаруживается невозможность оперировать, как это она делает, только абстрактными фонологическими единицами.

Высказывалась мысль, будто каждая простая фонема, поскольку она находится в речевой цепочке, например/? в ра или в ара, содержит в себе последовательно момент имплозии и момент эксплозии (αρά). Конечно, всякому размыканию органов речи должно предшествовать их смыкание; возьмем другой пример: при произнесении гр я должен, осуществив смыкание г, артикулировать язычком эксплозивное г в момент сближения губ для произнесения р. Чтобы ответить на это возражение, достаточно четко изложить нашу точку зрения. В акте фонации, к анализу которого мы приступаем, принимаются в расчет лишь дифференциальные элементы, улавливаемые слухом и могущие служить для разграничения акустических единиц в речевой цепочке. Только эти акустико-артикуляторные (acous-tico-motrices) единицы и должны приниматься во внимание; таким образом, артикуляция эксплозивного г, сопровождающая артикуляцию имплозивного р, для нас реально не существует, так как она не производит различимого звука и, во всяком случае, в цепочке фонем в счет не идет. Это весьма существенный пункт, который надо хорошенько усвоить, чтобы понять дальнейшее.

§ 3. Различные комбинации эксплозии и имплозии в речевой цепочке [122]

Рассмотрим теперь, что произойдет из сочетания эксплозии и имплозии в четырех теоретически возможных случаях:

1.<>,2.х,3.«,4.».

1. Эксплозивно-имплозивная группа (< >). Всегда возможно, не разрывая речевой цепочки, соединить две фонемы, из коих первая является эксплозивной, а вторая — имплозивной, например: Кг, ki, ит и т. п. (ср. скр. krta-, франц. kite (пишется quitter}, и.-е. *umto и т. п.). Правда, некоторые сочетания, как, например,» и др., не могут

 

ΦΟΗΕΜΛ В РЕЧЕВОЙ ЦЕПОЧКЕ

практически реализоваться, но все же верно, что после артикуляции эксплозивного k органы речи находятся в положении, позволяющем произвести смыкание в любой точке. Эти две фазы фонации могут, не мешая друг другу, следовать одна за другой.

2. Имплозивно-эксплозивная группа (х). В тех же условиях и с теми же оговорками имеется полная возможность соединять две фонемы, из коих первая является имплозивной, а вторая—эксплозивной: например, т, ki и т. п. (ср. греч. haima, франц. actifu т. п.).

Разумеется, эти сменяющиеся артикуляционные моменты не следуют один за другим столь же естественно, как в первом случае. Между начальной имплозией и начальной эксплозией есть та разница, что эксплозия, ведущая к нейтральному положению рта, ни к чему не обязывает органы речи в следующий момент, тогда как имплозия создает определенное состояние органов речи, которое не может служить отправной точкой для любой эксплозии. Поэтому всегда необходимо какое-то приспособительное движение органов речи, их аккомодация, с тем чтобы они приняли положение, необходимое для артикуляции следующей фонемы: так, произнеся s в сочетании sp, мы должны затем сомкнуть губы, чтобы подготовить эксплозивное р. Но опыт показывает, что эта аккомодация не производит ничего сколько-нибудь существенного, если не считать одного из тех беглых звуков, которые не принимаются нами во внимание и которые никак не мешают течению речи.

3. Эксплозивная группа («). Две эксплозии могут быть произведены одна за другой; однако если вторая принадлежит фонеме с меньшей или равной степенью раствора, то не получится того акустического ощущения единства, которое возникло бы в противоположном случае и которое наблюдалось в обоих предыдущих случаях: pk может быть произнесено pica, но эти звуки не образуют непрерывной цепочки, так как типы Р и К имеют одну и ту же степень раствора. Такое мало естественное произношение получится, если остановиться после первого а в слове cha-pka'. Напротив, Дг создает впечатление непрерывности, (ср. франц. prix); не представляет затруднений и ric (ср. франц. rien). Почему? Потому что к моменту, когда возникает первая эксплозия, органы речи уже смогли принять положение, необходимое для выполнения второй эксплозии, не мешая вместе с тем акустическому эффекту первой: например, в слове prix органы речи находятся в положении для произнесения г уже во время произнесения р. Но невозможно произнести как непрерывный ряд обратное сочетание гр не потому, что органы речи не могли бы механически принять положение дляДв момент артикуляции эксплозивного г, но потому, что артикуляция этого г, столкнувшись с меньшей степенью раствора р, не могла бы быть

Правда, некоторые звукосочетания этого рода являются весьма обычными в ряде языков (например, начальная группа to в греческом: ср. kteino); однако, легкопроизносимые, они все же не образуют акустического единства.

 

ОСНОВЫ ФОНОЛОГИИ

воспринята. Итак, если мы желаем произнести гр, надо сделать это в два приема с разрывом речевой цепочки.

Непрерывная эксплозивная группа может иметь в своем составе более двух элементов при условии перехода все время от меньшего раствора к большему (например, krwa). Отвлекаясь от некоторых частных случаев, останавливаться на которых мы не будем', можно сказать, что возможное количество эксплозий в отрезке, естественно, ограничено количеством степеней раствора, доступных практическому различению.

4. Имплозивная группа (»). Подчиняется обратному закону. Если первая фонема более открыта, нежели следующая за ней, возникает впечатление непрерывности, например ir, rt; если же это условие отсутствует, если следующая фонема имеет большую или ту же степень раствора, как и предыдущая, произнесение возможно, но впечатление непрерывности исчезает: так, сочетание sr в asrta имеет тот же характер, что и сочетание/^ в cha-pka (см. стр. 59). Явление это совершенно параллельно тому, которое мы анализировали, рассматривая эксплозивную группу: в сочетании rt звук ( вследствие меньшей степени раствора освобождает г от эксплозий; если взять группу, обе фонемы которой имеют разное место образования, например гт, то т не освобождает г от эксплозий, но — что сводится к тому же — полностью покрывает его эксплозию посредством своей более закрытой артикуляции. В обратном же случае, в сочетании тг, беглая, механически неизбежная эксплозия разрывает речевую цепочку.

Ясно, что имплозивная группа, подобно эксплозивной, может иметь в своем составе более двух элементов при условии последовательного перехода от большего раствора к меньшему (ср. arst).

Оставляя в стороне разрывы внутри группы, рассмотрим теперь нормальную непрерывную цепочку звуков, которую можно было бы назвать «физиологической», как она представляется нам, например, во французском particulierement, то есть partiiiulйегта. Она характеризуется сменой градуированных и эксплозивных и имплозивных отрезков в соответствии со сменой размыканий и смыканий ротовых органов.

Здесь автор, сознательно упрощая реальное положение вещей, учитывает только степень раствора фонемы, не принимая в соображение ни места, ни специфического способа ее артикуляции (т. е. является ли она глухой или звонкой, вибрантом или латеральной и т. д.). Выводы, сделанные из этого единственного принципа, не могут, однако, прилагаться ко всем реальным случаям без исключения. Например, в таком сочетании, как trua, первые три элемента трудно произнести, не разрывая звукоряда: trya (если только и не сольется с г, палати-лизуя его); между тем эти три элемента try образуют безукоризненный эксплозивный звукоряд (ср., впрочем, ниже, прим. к стр. 65 по поводу сяоватеиПпеги т. д.); наоборот, группа trwa затруднений не представляет. Укажем еще на такие группы, как pmla и т. д., где весьма трудно произносить носовой имплозивно (рт!а). Эти отклоняющиеся от нормы случаи особенно часты при эксплозий, которая по своей природе есть акт моментальный, не терпящий промедлений.

 

ФОНЕМА В РЕЧЕВОЙ ЦЕПОЧКЕ

Охарактеризовав таким образом нормальную цепочку, мы переходим к нижеследующим положениям первостепенной важности.

§ 4. Слогораздел и вокалическая точка [123]

При переходе в звуковой цепочке от имплозии к эксплозий (>|<) возникает особый эффект, являющийся показателем слогораздела, например в ϊίί слова particulierement. Это регулярное совпадение определенного механического состояния с определенным акустическим эффектом сообщает имплозивно-эксплозивной группе особый характер среди явлений фонологического порядка, присущий ей независимо от составляющих ее элементов; в результате образуется новое родовое понятие, содержащее столько разновидностей, сколько существует возможных комбинаций имплозии с эксплозией.

Слогораздел может в некоторых случаях помещаться в двух различных точках одного и того же ряда фонем — в зависимости от большей или меньшей быстроты перехода от имплозии к эксплозий. Так, в сочетания ardra цепочка не разрывается, будем ли мы делить arlara или ага/га, так как имплозивный отрезок ага столь же удачно построен в своей постепенности, сколь и эксплозивный отрезок Зг. То же можно сказать и о Шуе в слове particulierement (υίυέ или й1йе).

Далее мы замечаем, что при переходе от состояния молчания к первой имплозии (>), например в art слова artiste, или от эксплозий к имплозии (о), как, например, apart слова particulierement, тот звук, на который приходится первая имплозия, отличается от других окружающих его звуков специфическим эффектом—вокалическим эффектом. Этот последний совсем не зависит от большей степени раствора звука а, ибо в сочетании^ звук г производит тот же вокаличе-ский эффект; он присущ первой имплозии как таковой, какова бы ни была ее фонологическая характеристика, то есть ее степень раствора;

равным образом неважно, следует ли она за состоянием молчания или за эксплозией. Звук, производящий такое впечатление своим свойством первого имплозивного, может быть назван вокалической точкой.

Эту единицу называли также сонантом; под консонантом в этом случае разумели все предыдущие и последующие звуки того же слога. Термины «гласный» и «согласный» обозначают, как мы видели выше (стр. 52), различные типы звуков, тогда как термины «сонант» и «консонант» служат для обозначения различных функций звука в слоге. Такая двоякая терминология позволяет избежать путаницы, господствовавшей в течение долгого времени. Так, например, / как тип является одним и тем же в cnoesx.fidele и pied—это гласный; но гласный этот в слове fidele функционирует как сонант, а в слове pied—как консонант. Анализ обнаруживает, что сонанты всегда имплозивны, а консонанты то имплозивны (например, ί в англ. boi [пишется boy]), то эксплозивны (например, и во франц. риё [пишется pied]). Это лишь подтверждает различие, установленное между

 

ОСНОВЫ ФОНОЛОГИИ

двоякого рода явлениями. Правда, реально е, о, а выступают регулярно как сонанты, но это простое совпадение: обладая большей степенью раствора, чем все прочие звуки, они всегда находятся в начале имплозивного отрезка. Наоборот, обладающие минимальной степенью раствора смычные всегда являются консонантами. На практике только фонемы второй, третьей и четвертой степеней растворов (носовые, плавные, полугласные) могут выполнять то одну, то другую функцию в зависимости от их окружения и характера их артикуляции.

§ 5. Критика теории слогоделения [124]

Общеизвестно, что в любой речевой цепочке ухо различает деление на слоги и в каждом слоге—сонант. Позволительно, однако, спросить, каково разумное основание этих двух фактов? Предложено было несколько объяснений.

1. Исходя из факта большей сонорности одних фонем по сравнению с другими, пытались обосновать слог сонорностью фонем. Но в таком случае почему же такие сонорные фонемы, как i, и, не образуют обязательно слог? И затем, до каких пределов простирается требуемая сонорность, если фрикативные типа s могут образовывать слог, например spsfi Если дело идет лишь об относительной сонорности соприкасающихся звуков, то как объяснить такие сочетания, как \νΪ (например, и.-е. *wlkos «волк»), где слог образуется менее сонорным элементом?

2. Сивере первый установил, что звук, включаемый в разряд гласных, может не производить впечатления гласного (мы уже видели, что, например ,j и w не что иное, как i и и). Когда спрашиваешь, откуда же возникает эта двоякая функция, или двоякий акустический эффект (слово «функция» не означает здесь ничего другого), ответ гласит: тот или иной звук имеет ту или иную функцию в зависимости от того, получает ли он «слоговое ударение» или нет.

Но ведь это порочный круг: либо я вправе при всяких обстоятельствах и по своему усмотрению предполагать наличие слогового ударения всюду, где имеются сонанты, но в таком случае нет никакого основания называть его слоговым, а не сонантным, либо если выражение «слоговое ударение» имеет какой-то смысл, то, очевидно, лишь тот, что это—ударение, регулируемое законами слога. А между тем сами законы не формулируют, а это сонантное качество именуют «слогообразующим» (silbenbildend), как если бы образование слога зависело от этого ударения.

Мы видим, что наш метод противоположен обоим предыдущим: анализируя слог, как он дан в речевой цепочке, мы дошли до неразложимой единицы, до звука растворного и звука затворного;

затем, комбинируя эти единицы, мы смогли определить место слогораздела и вокалическую точку. Теперь мы уже знаем, в каких физиологических условиях должны возникать эти акустические

 

ΦΟΗΕΜΛ В РЕЧЕВОЙ ЦЕПОЧКЕ

эффекты. Критикуемые нами теории следуют обратному направлению: они берут изолированные фонологические типы и из них пытаются вывести и место слогораздела, и местонахождение сонанта. Но если дана какая-либо цепочка фонем, то ей обычно присущ один способ артикуляции, который является более естественным и более удобным, чем все прочие; возможность же выбора между растворными и затворными артикуляциями в значительной мере сохраняется;

слогоделение же как раз и будет зависеть от этого выбора, а не непосредственно от фонологических типов.

Разумеется, теория эта не исчерпывает и не решает всех вопросов. Так, зияние, столь часто встречающееся, есть не что иное, как сознательно или бессознательно разорванный имплозивный отрезок, например ϊ — ά(β И cria) или α — ι (в ebahi). Оно чаще всего возникает при фонологических типах с большой степенью раствора.

Встречаются и разорванные эксплозивные отрезки, входящие, несмотря на то что они не градуированы, в звуковую цепочку на одинаковом основании с нормальными сочетаниями; мы затронули этот случай в связи с греч. kteino (см. стр. 59, сн.). Возьмем еще для примера сочетание pzta, которое нормально может быть произнесено только KSKpzta; оно должно, следовательно, заключать два слога, каковые оно в действительности и имеет, если четко воспроизвести голосовой тон в z; но если z оглушается, то поскольку это одна из тех фонем, которые требуют наименьшего раствора, группа pzta в силу резкой противоположности г и а воспринимается как один слог: слышится нечто spou.epzta.

Во всех случаях этого рода воля и намерение говорящего могут вмешаться и в некоторой мере изменить физиологическую необходимость; часто случается, что трудно в точности выяснить, какую роль играет каждый из этих двух факторов. Но как бы то ни было, фонация всегда предполагает смену имплозии и эксплозий, а в этом и заключается основное условие слогоделения.

§ 6. Длительность имплозии и эксплозий [125]

Объяснив слог взаимодействием эксплозий и имплозии, мы приходим к важному наблюдению, обобщающему известный факт метрики. В греческих и латинских словах различаются двоякого рода долготы: по природе (mater) и по положению (factus). Почему fac считается долгим слогом в fictusl Отвечают: вследствие наличия группы ct; но если это зависит от сочетания звуков как такового, то любой слог, начинающийся двумя согласными, должен быть долгим, между тем это не так (ср. cliens и т. д.).

Истинная причина заключается в том, что эксплозия и имплозия по самой своей сути различны в отношении длительности. Эксплозия всегда протекает столь быстро, что для слуха является иррациональной величиной; по этой же причине она никогда не производит вокалического впечатления. Только имплозия

 

ОСНОВЫ ФОНОЛОГИИ

представляет ощутимую величину; отсюда впечатление, что гласный, с которого она начинается, длится дольше.

Известно, с другой стороны, что гласные, находящиеся перед сочетанием, образованным из смычного или фрикативного плюс плавный, могут трактоваться двояко: в слове patrem а может быть долгим или кратким, это объясняется тем же. В самом деле, группу tr к этом слове можно произнести как tr, так и tr; первый способ артикуляции дает возможность а оставаться кратким; второй способ создает долгий слог. В таком слове, KSKJactus, аналогичная двоякая трактовка а невозможна, потому что группу ct можно произнести только как ct, a нес?.

§ 7. Фонемы четвертой степени раствора. Дифтонги и вопросы их написания [126]

Фонемы четвертой степени раствора дают повод к некоторым замечаниям. Как мы видели (стр. 57), в противоположность всем прочим звукам обычай санкционировал в отношении звуков четвертой степени раствора двоякое написание (w=«; u=u;j=i; i=t). Дело в том, что в таких сочетаниях, как aija, auwa, ощущается лучше, чем где-либо, то различие, которое мы обозначаем диакритическими значками < и >; ι и υ определенно производят впечатление гласных, f и и—впечатление согласных . Не претендуя на объяснение этого факта, отметим, что согласный (никогда не появляется как затворный. Поэтому нельзя встретить αϊ, в котором ι производило бы тот же эффект, что uj в aija (ср. англ. boy и франц. pied); следовательно.^' является согласным, a i — гласным по положению, раз эти разновидности типа I не могут появляться одинаково всюду. Эти же замечания применимы и к и, w, а также к и, w.

Это проливает свет на вопрос о дифтонгах. Дифтонг есть частный случай имплозивного отрезка; сочетания arta и auta абсолютно параллельны; они отличаются лишь степенью раствора второго элемента: дифтонг—это такой имплозивный отрезок из двух фонем, второй элемент которого относительно открыт, что создает особое акустическое впечатление: сонант как бы длится во втором элементе группы. Наоборот, сочетание типа tua ничем не отличается от сочетания типа tra, разве что степенью раствора последнего эксплозивного члена. Это равносильно утверждению, что сочетания звуков, именуемые у фонологов восходящими дифтонгами, на самом деле не дифтонги, а эксплозивно-имплозивные группы, первый элемент которых относительно открыт, что, однако, не приводит ни к чему исключительному с акустической

Не следует смешивать этот элемент четвертой степени раствора с мягким небным фрикативным (нем. liegen в северном произношении). Этот последний фонологический тип относится к согласным и обладает всеми их свойствами.

 

ФОНЕМА В РЕЧЕВОЙ ЦЕПОЧКЕ

точки зрения (tua). Что касается сочетаний типа йо, ia с ударением на к и г, которые встречаются в некоторых немецких диалек^ тах (ср. buob, liab), то это тоже ложные дифтонги, не производящие впечатления единства, как ом, αϊ и т. д.; нельзя произнести йд как группу из двух имплозивных, не нарушив непрерывного характера цепочки, если только какой-нибудь искусственный прием не сообщит этому сочетанию не свойственного ему от природы единства.

Такое определение дифтонга, подводящее его под общий принцип имплозивных отрезков, показывает, что дифтонг не есть, как это можно было бы подумать, нечто ни с чем не согласное, не укладывающееся в норму фонологическое явление. Нет надобности выделять его особо. Свойства его не представляют в действительности никакого интереса и никакой важности: важно фиксировать не конец сонанта, а его начало.

Сивере и многие лингвисты [127] различают на письме i, и, и, г, η и т. д. и ι. у, у, г, ηίΐ τ. д. (ι= «неслоговые» i, {^«слоговые» i) и пишут mirta, majrta, miarta, тогда как мы пишем mirta, mairta, myarta. Найдя, что i и у относятся к одному и тому же фонологическому типу, они пожелали изображать их единым родовым знаком (это опять та же идея, будто звуковая цепочка состоит из сополагаемых звуковых типов). Но это написание, хотя и покоящееся на слуховом впечатлении, противоречит здравому смыслу и устраняет как раз наиболее существенное различие. Вследствие этого:

1);", и растворные (=у, w) смешиваются с i, и затворными, в результате чего становится невозможным отличить newo от пеио;

2) наоборот, расчленяются на два i, и затворные (ср. mirta и mairta). Вот несколько примеров несообразности такого написания. Возьмем др.-греч. dwis и dusi, с другой стороны, rhewo и rheuma; эти два противопоставления происходят в тех же точно фонологических условиях и нормально отражаются одинаковым графическим противопоставлением: в зависимости от того, следует ли за и более или менее открытая фонема, оно становится то растворным (w), то затворным (и). Если же писать dyis, dusi, rheyo, rheuma, то все это различие стирается. Также и в индоевропейском языке оба ряда mater, matrai, materes, matrsu и suneu, sunewai, sunewes, sunusu строго параллельны в своей двоякой трактовке, с одной стороны—г, с другой стороны — и.

Ныне противопоставление имплозии и эксплозии отражается на письме по крайней мере в одном втором ряду; но, если принять критикуемое нами написание, это противопоставление исчезнет (suneu, suneuai, suneyes, sunusu). He только следовало бы сохранить освященные обычаем различения между растворными и затворными (u:w и т. д.), но и распространить их на всю систему и писать, к примеру: mater, matpai, matepes, matrsu; тогда слогоде-ление обнаружилось бы со всей очевидностью, а вокалические точки и слогоразделы выявились бы сами собой.

 

ОСНОВЫ ФОНОЛОГИИ

[Эти теории бросают свет на некоторые проблемы, лишь частично затронутые Ф. де Соссюром в его лекциях. Приведем несколько примеров.

1. Сивере приводит beritnnnn (нем. berittenen) в качестве типичного примера того, что один и тот же звук может функционировать попеременно: дважды как сонант и дважды как консонант (в действительности η функционирует как консонант только один раз; таким образом, следовало бы писать beritnnn, впрочем, это не столь важно). Нет более разительного примера, нежели этот, для иллюстрации того факта, что «звук» и «тип»—не синонимы. В самом деле, если бы мы ограничились только одним п, т. е. имплозией и артикуляцией выдержки, то мы получили бы только один долгий слог. Чтобы породить звукоряд, образованный из следующих друг за другом попеременно η (сонанта) и п (консонанта), необходимо вслед за имплозией (первое п) артикулировать эксплозию (второе п), а затем возобновить имплозивную артикуляцию (третье и). Поскольку каждая из этих двух имплозии не предваряется никакой другой имплозией, они имеют сонан-тный характер.

2. В таких французских словах, как meurtrier, owner и т. д., конечные отрезки их (-trier, -vrier) в прошлом были односложными (независимо, впрочем, от их произношения; см. прим. к стр. 60). Позднее их стали произносить в два слога (meur-tri-er с зиянием или без него, то есть trie или trine). Изменение произошло не путем постановки «слогового ударения» на (", а путем преобразования его эксплозивной артикуляции в имплозивную.

Народ говорит ouverier вместо ouvrier—явление вполне сходное; только здесь изменил артикуляцию и стал сонантом второй элемент, а не третий: uvrue-'· uvrue. Е могло развиться позже, перед сонантом г.

3. Упомянем еще широкоизвестный факт появления протетиче-ского гласного перед «д+согласный» во французском языке: лат. scutum ->· iscutum -*·франц. escu, ecu. Сочетание sk, как мы видели (см. выше), представляет собой разорванный звукоряд; sic является более естественным. Но это имплозивное 5 должно образовывать вокали-ческую точку, когда оно находится в начале предложения или когда предшествующее слово завершается согласным с малой степенью раствора. Протетические i, е только подчеркивают это сонантное качество; всякое малозаметное фонологическое свойство имеет тенденцию возрастать, если только проявляется стремление его сохранить. То же самое явление воспроизводится и в esclandre, и в народном произношении esquellette, estatue. Его же мы встречаем в вульгарном произношении предлога de, передаваемом через ed: un oeil ed tanche. В результате синкопы de tanche превратилось в d'tanc-he; но, чтобы дать себя обнаружить в этом положении, d должно быть имплозивным — dtanche, и перед ним развивается гласный, как в случаях, рассмотренных выше.

 

ΦΟΗΕΜΛ В РЕЧЕВОЙ ЦЕПОЧКЕ

4. Едва ли следует возвращаться к вопросу об индоевропейских сонантах и задаваться вопросом, например, о том, почему древневерхненемецкое hagi превратилось в hagal, тогда как balg осталось нетронутым. В этом последнем слове /— второй элемент имплозивной цепочки (balg)— выполняет функцию консонанта, и у него не было оснований менять свою функцию. Наоборот, равным образом имплозивное / в hagi образовывало вокалическую точку. Будучи со-нантным, оно могло развить перед собой гласный с большей степенью раствора (а, если верить свидетельству написания). Впрочем, этот гласный с течением времени редуцировался, так что ныне На-gel опять произносят как hag}. Этим и отличается произношение этого слова от произношения французского aigle: l является в немецком слове затворным, а во французском слове растворным, с конечным немым е (е^е).(Прим. Балли и Сеше.)]

 

Часть первая Общие принципы

Глава I Природа языкового знака

§ 1. Знак, означаемое, означающее [128]

Многие полагают, что язык есть по существу номенклатура, то есть перечень названий, соответствующих каждое одной определенной вещи [129]. Например:

ARBOR

 

υτ.Λ

EQUOS

и т.д.

Такое представление может быть подвергнуто критике во многих отношениях. Оно предполагает наличие уже готовых понятий, предшествующих словам (см. стр. 113 и ел.); оно ничего не говорит о том, какова природа названия — звуковая или психическая, ибо слово arbor может рассматриваться и под тем и под другим углом зрения; наконец, оно позволяет думать, что связь, соединяющая название с вещью, есть нечто совершенно простое, а это весьма далеко от истины. Тем не менее такая упрощенная точка зрения может приблизить нас к истине, ибо она свидетельствует о том, что единица языка есть нечто двойственное, образованное из соединения двух компонентов.

Рассматривая акт речи, мы уже выяснили (см. стр. 19 и ел.), что обе стороны языкового знака психичны и связываются в нашем мозгу ассоциативной связью. Мы особенно подчеркиваем этот момент.

 

ПРИРОДА ЯЗЫКОВОГО ЗНЛКЛ

Языковой знак связывает не вещь и ее название, а понятие и акустический образ' [130]. Этот последний является не материальным звучанием, вещью чисто физической, а психическим отпечатком [131] звучания, представлением, получаемым нами о нем посредством наших органов чувств; акустический образ имеет чувственную природу, и если нам случается называть его «материальным», то только по этой причине, а также для того, чтобы противопоставить его второму члену ассоциативной пары — понятию, в общем более абстрактному.

Психический характер наших акустических образов хорошо обнаруживается при наблюдении над нашей собственной речевой практикой. Не двигая ни губами, ни языком, мы можем говорить сами с собой или мысленно повторять стихотворный отрывок. Именно потому, что слова языка являются для нас акустическими образами, не следует говорить о «фонемах», их составляющих. Этот термин, подразумевающий акт фонации, может относиться лишь к произносимому слову, к реализации внутреннего образа речи. Говоря о звуках и слогах, мы избежим этого недоразумения, если только будем помнить, что дело идет об акустическом образе.

Языковой знак есть, таким образом, двусторонняя психическая сущность, которую можно изобразить следующим образом:

Оба эти элемента теснейшим образом связаны между собой и предполагают друг друга. Ищем ли мы смысл латинского arbor или, наоборот, слово, которым римлянин обозначал понятие «дерево», ясно, что только сопоставления типа

 

 

кажутся нам соответствующими действительности, и мы отбрасываем всякое иное сближение, которое может представиться воображению [132].

Термин «акустический образ» может показаться чересчур узким, так как на-раду с представлением звуков слова есть еще и представление его артикуляций, мускульный образ акта фонации. Но для Ф. де Соссюра язык есть прежде всего клад, существующий в сознании говорящих (depot), нечто, полученное извне (см. стр. 21). Акустический образ является по преимуществу естественной репрезентацией слова, как факт виртуального языка вне какой-либо реализации его в речи. Двигательный аспект может, таким образом, лишь подразумеваться или, во всяком случае, занимать только подчиненное положение по отношению к акустическому образу [Прим. Баллы и Сеше].

 

ОБЩИЕ ПРИНЦИПЫ

Это определение ставит важный терминологический вопрос [133]. Мы называем знаком соединение понятия и акустического образа, но в общепринятом употреблении этот термин обычно обозначает только акустический образ, например слово arbor и т. д. Забывают, что если arbor называется знаком, то лишь постольку, поскольку в него включено понятие «дерево», так что чувственная сторона знака предполагает знак как целое.

Двусмысленность исчезнет, если называть все три наличных понятия именами, предполагающими друг друга, но вместе с тем взаимно противопоставленными. Мы предлагаем сохранить слово знак для обозначения целого и заменить термины понятие и акустический образ соответственно терминами означаемое и означающее; последние два термина имеют то преимущество, что отмечают противопоставление, существующее как между ними самими, так и между целым и частями этого целого. Что же касается термина «знак», то мы довольствуемся им, не зная, чем его заменить, так как обиходный язык не предлагает никакого иного подходящего термина [134].

Языковой знак, как мы его определили, обладает двумя свойствами первостепенной важности. Указывая на них, мы тем самым формулируем основные принципы изучаемой нами области знания.

§ 2. Первый принцип: произвольность знака [135]

Связь, соединяющая означающее с означаемым, произвольна;

поскольку под знаком мы понимаем целое, возникающее в результате ассоциации некоторого означающего с некоторым означаемым, то эту же мысль мы можем выразить проще: языковой знак произволен [136].

Так, понятие «сестра» не связано никаким внутренним отношением с последовательностью звуков s-os:-r, служащей во французском языке ее означающим; оно могло бы быть выражено любым другим сочетанием звуков; это может быть доказано различиями между языками и самим фактом существования различных языков: означаемое «бык» выражается означающим Ь-ог-f (франц. boeuf) по одну сторону языковой границы и означающим o-k-s (нем. Ochs) по другую сторону ее [137].

Принцип произвольности знака никем не оспаривается; но часто гораздо легче открыть истину, нежели указать подобающее ей место. Этот принцип подчиняет себе всю лингвистику языка; следствия из него неисчислимы. Правда, не все они обнаруживаются с первого же взгляда с одинаковой очевидностью; их можно открыть только после многих усилий, но именно благодаря открытию этих последствий выясняется первостепенная важность названного принципа [138].

Заметим мимоходом: когда семиология сложится как наука, она должна будет поставить вопрос, относятся ли к ее компетенции [139] способы выражения, покоящиеся на знаках, в полной мере «естественных», как, например, пантомима. Но даже если семиология включит

 

ПРИРОДЛ ЯЗЫКОВОГО ЗНЛКЛ

их в число своих объектов, все же главным предметом ее рассмотрения останется совокупность систем, основанных на произвольности знака. В самом деле, всякий принятый в данном обществе способ выражения в основном покоится на коллективной привычке или, что то же, на соглашении. Знаки учтивости, например, часто характеризуемые некоторой «естественной» выразительностью (вспомним о китайцах, приветствовавших своего императора девятикратным падением ниц), тем не менее фиксируются правилом, именно это правило, а не внутренняя значимость обязывает нас применять эти знаки. Следовательно, можно сказать, что знаки, целиком произвольные, лучше других реализуют идеал семиологического подхода; вот почему язык—самая сложная и самая распространенная из систем выражения — является вместе с тем и наиболее характерной из них;

в этом смысле лингвистика может служить моделью (patron general) для всей семиологии в целом, хотя язык—только одна из многих семиологических систем.

Для обозначения языкового знака, или, точнее, того, что мы называем означающим, иногда пользуются словом символ. Но пользоваться им не вполне удобно именно в силу нашего первого принципа. Символ характеризуется тем, что он всегда не до конца произволен;

он не вполне пуст, в нем есть рудимент естественной связи между означающим и означаемым. Символ справедливости, весы, нельзя заменить чем попало, например колесницей [140].

Слово произвольный также требует пояснения. Оно не должно пониматься в том смысле, что означающее может свободно выбираться говорящим (как мы увидим ниже, человек не властен внести даже малейшее изменение в знак, уже принятый определенным языковым коллективом); мы хотим лишь сказать, что означающее немотивировано, то есть произвольно по отношению к данному означаемому, с которым у него нет в действительности никакой естественной связи [141].

Отметим в заключение два возражения, которые могут быть выдвинуты против этого первого принципа.

1. В доказательство того, что выбор означающего не всегда произволен, можно сослаться на звукоподражания [142]. Но ведь звукоподражания не являются органическими элементами в системе языка. Число их к тому же гораздо ограниченней, чем обычно полагают. Такие французские слова, как fouet «хлыст», glas «колокольный звон», могут поразить ухо суггестивностью своего звучания, но достаточно обратиться к их латинским этимонам (fouet orjagus «бук», glas от classicum «звук трубы»), чтобы убедиться в том, что они первоначально не имели такого характера: качество их теперешнего звучания, или, вернее, приписываемое им теперь качество, есть случайный результат фонетической эволюции.

Что касается подлинных звукоподражаний типа буль-буль, тик-так, то они не только малочисленны, но и до некоторой степени произвольны, поскольку они лишь приблизительные и наполовину

 

ОБЩИЕ ПРИНЦИПЫ

условные имитации определенных звуков (ср. франц. оиаоиа, но нем. wauwau «гав! гав!»). Кроме того, войдя в язык, они в большей или меньшей степени подпадают под действие фонетической, морфологической и всякой иной эволюции, которой подвергаются и все остальные слова (ср. франц. pigeon «голубь», происходящее от на-роднолатинского pipio, восходящего в свою очередь к звукоподражанию),—очевидное доказательство того, что звукоподражания утратили нечто из своего первоначального характера и приобрели свойство языкового знака вообще, который, как уже указывалось, немотивирован.

2. Что касается междометий [143], весьма близких к звукоподражаниям, то о них можно сказать то же самое, что говорилось выше о звукоподражаниях. Они также ничуть не опровергают нашего тезиса о произвольности языкового знака. Весьма соблазнительно рассматривать междометия как непосредственное выражение реальности, так сказать продиктованное самой природой. Однако в отношении большинства этих слов можно доказать отсутствие необходимой связи между означаемым и означающим. Достаточно сравнить соответствующие примеры из разных языков, чтобы убедиться, насколько в них различны эти выражения (например, франц. ai'e! соответствует нем. аи! «ой!»). Известно к тому же, что многие междометия восходят к знаменательным словам (ср. франц. diable! «черт возьми!» при diable «черт», mordieu! «черт возьми!» из mart Dieu, букв. «смерть бога» и т. д.).

Итак, и звукоподражания и междометия занимают в языке второстепенное место, а их символическое происхождение отчасти спорно.

§ 3. Второй принцип: линейный характер означающего [144]

Означающее, являясь по своей природе воспринимаемым на слух, развертывается только во времени и характеризуется заимствованными у времени признаками: а) оно обладает протяженностью и б) эта протяженность имеет одно измерение—это линия [145].

Об этом совершенно очевидном принципе сплошь и рядом не упоминают вовсе, по-видимому, именно потому, что считают его чересчур простым, между тем это весьма существенный принцип и последствия его неисчислимы. Он столь же важен, как и первый принцип. От него зависит весь механизм языка (см. стр. 123). В противоположность означающим, воспринимаемым зрительно (морские сигналы и т. п.), которые могут комбинироваться одновременно в нескольких измерениях, означающие, воспринимаемые на слух, располагают лишь линией времени; их элементы следуют один за другим, образуя цепь. Это их свойство обнаруживается воочию, как только мы переходим к изображению их на письме, заменяя

 

ПРИРОДА ЯЗЫКОВОГО ЗНАКА

последовательность их во времени пространственным рядом графических знаков.

В некоторых случаях это не столь очевидно. Если, например, я делаю ударение на некотором слоге, то может показаться, что я куму-лирую в одной точке различные значимые элементы. Но это иллюзия;

слог и его ударение составляют лишь один акт фонации: внутри этого акта нет двойственности, но есть только различные противопоставления его со смежными элементами (см. по этому поводу стр. 130).

 

Глава И

Неизменчивость и изменчивость знака

Если по отношению к выражаемому им понятию означающее представляется свободно выбранным, то, наоборот, по отношению к языковому коллективу, который… Таким образом, язык не может быть уподоблен просто договору; именно с этой стороны языковой знак представляет особый интерес для изучения, ибо если мы хотим показать, что…

Глава III

Статическая лингвистика и эволюционная лингвистика

Едва ли многие лингвисты догадываются, что появление фактора времени способно создать лингвистике особые затруднения и ставит ее перед двумя… Большинство наук не знает этой коренной двойственности: фактор времени не сказывается на них сколь-нибудь существенным образом. Астрономия установила, что небесные светила…

Глава Н Конкретные языковые сущности

§ 1. [Конкретные языковые] сущности и [речевые] единицы. Определение этих понятий [203]

Составляющие язык знаки представляют собой не абстракции, а реальные объекты (см. стр. 22); эти реальные объекты и их отношения и изучает лингвистика; их можно назвать конкретными [языковыми} сущностями этой науки.

Напомним прежде всего два основных принципа этой проблемы.

1. [Конкретная] языковая сущность реально возможна лишь в силу ассоциации означающего с означаемым (см. стр. 70): если упустить из виду один из этих компонентов сущности, она исчезнет, и вместо конкретного объекта мы окажемся перед чистой абстракцией. Ежеминутно мы рискуем овладеть лишь одной стороной [конкретной языковой] сущности, воображая при этом, что мы схватываем ее целиком. Это, например, неизбежно случится, если мы станем делить звуковую цепочку на слоги; у слога есть значимость лишь в фонологии. Звуковая цепочка только в том случае является языковым фактом, если она служит опорой понятия; взятая сама по себе, она представляет собою лишь материал для физиологического исследования.

То же верно и относительно означаемого, как только мы изолируем его от означающего. Такие понятия, как «дом», «белый», «видеть» и т. д., рассматриваемые сами по себе, относятся к психологии;

они становятся [конкретными] языковыми сущностями лишь благодаря ассоциации с акустическими образами. В языке понятие есть свойство звуковой субстанции [204], так же как определенное звучание есть свойство понятия.

Эту двустороннюю единицу часто сравнивали с человеческой личностью как целым, состоящим из тела и души. Сближение малоудовлетворительное. Правильнее было бы сравнивать ее с химическим соединением, например с водой, состоящей из водорода и кислорода; взятый в отдельности каждый из этих элементов не имеет ни одного из свойств воды [205].

2. [Конкретная] языковая сущность определяется полностью лишь тогда, когда она отграничена, отделена от всего того, что ее окружает в речевой цепочке [206]. Именно эти отграниченные [конкретные языковые] сущности, то есть [речевые] единицы, и противополагаются друг другу в механизме языка [207].

 

СИНХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

На первый взгляд кажется соблазнительным уподобить языковые знаки зрительным, которые могут сосуществовать в пространстве, не смешиваясь между собою; при этом создается ложное представление, будто разделение языковых знаков может производиться таким же способом, не требуя никаких особых размышлений. Термин «форма», часто используемый для их обозначения (ср. выражения «глагольная форма», «именная форма» и т. п.), способствует сохранению этого заблуждения. Но, как мы знаем, основным свойством речевой цепочки является ее линейность (см. стр. 72). Поток речи, взятый сам по себе, есть линия, непрерывная лента, где ухо не различает никаких ясных и точных делений: чтобы найти эти деления, надо обратиться к значениям [208]. Когда мы слышим речь на неизвестном языке, мы не в состоянии сегментировать воспринимаемый поток звуков. Такая сегментация вообще невозможна, если принимать во внимание лишь звуковой аспект языкового факта. Лишь тогда, когда мы знаем, какой смысл и какую функцию нужно приписать каждой части звуковой цепочки, эти части выделяются нами, и бесформенная лента разрезается на куски. В этом анализе, по существу, нет ничего материального.

Итак, язык — это не просто совокупность заранее разграниченных знаков, значение и способы комбинирования (agencement) которых только и требовалось бы изучать; в действительности язык представляет собой расплывчатую массу, в которой только внимательность и привычка могут помочь нам различить составляющие ее элементы. [Речевая] единица не обладает никакими специальными звуковыми особенностями, и ее можно определить только так: [речевая] единица — это отрезок звучания, который, будучи взятым отдельно, то есть безо всего того, что ему предшествует, и всего того, что за ним следует в потоке речи, является означающим некоторого понятия.

§ 2. Метод разграничения сущностей и единиц [209]

Всякий владеющий языком разграничивает его единицы весьма простым способом, по крайней мере в теории. Способ этот состоит в том, чтобы, взяв в качестве отправного момента речь как манифестацию (document) языка, изобразить ее в виде двух параллельных цепочек: цепочки понятий А и цепочки акустических образов В.

Для правильности разграничения требуется, чтобы деления, установленные в акустической цепочке (α, β, γ...), соответствовали делениям в цепочке понятий η в < (α, β', γ·...): Α·

Возьмем французское sizlapra; можно ли рассечь эту цепочку после / и выделить sizi как особую единицу? Нет, нельзя: достаточно обратиться к цепочке поня-

 

КОНКРЕТНЫЕ ЯЗЫКОВЫЕ СУЩНОСТИ

тий, чтобы убедиться в ошибочности такого деления. Разделение на слоги siz-la-pra также не является a priori языковым. Единственно возможными делениями оказываются: si-z-la-pra (пишется sije la prends) «если я ее возьму» и si-z-1-apra (пишется sije I'apprends) «если я это узнаю», так как они оправдываются тем смыслом, который связывается с этими отрезками [210].

Чтобы проверить результат подобной операции и убедиться в правильности выделения какой-либо единицы, нужно, сравнив целый ряд предложений, где встречается одна и та же единица, убедиться в каждом отдельном случае в возможности ее выделения из контекста и удостовериться, что такое выделение оправдано по смыслу. Возьмем два отрезка: lafqrsduva (пишется la force du vent) «сила ветра» и abudfrys (пишется α bout deforce) «в упадке сил». Как в том, так и в другом отрезке одно и то же понятие — «сила» — соотносится с одной и той же звуковой цепочкой [211 ]ftys, из чего мы заключаем, что это [речевая] единица. Но в предложении Umsfcysa-parle (пишется и те force aparler) «он принуждает меня говорить» fors «принуждает» имеет совсем другой смысл, из чего мы заключаем, что это другая [речевая] единица.

§ 3. Практические трудности разграничения сущностей и единиц [212]

Легко ли на практике применить этот способ, теоретически столь простой? Может показаться, будто легко, если исходить при этом из представления, что подлежащие выделению единицы — это слова; в самом деле, что такое предложение, как не сочетание слов, и есть ли что-либо более непосредственно данное, нежели слово? Так, возвращаясь к прежнему примеру, можно сказать, что звуковая цепочка sizlapra распадается на четыре единицы, разграничиваемые нашим анализом, которые оказываются четырьмя словами: si-je-l'-apprends. Но вместе с тем у нас тотчас же возникает сомнение, как только мы вспомним, сколько споров ведется по поводу того, что такое слово; по зрелом размышлении мы убеждаемся в том, что обычное понимание слова несовместимо с нашим представлением о конкретной единице [213].

Чтобы удостовериться в этом, вспомним хотя бы франц. cheval «лошадь» и его множественное число chevaux. Обычно говорят, что это две формы одного и того же слова; однако, взятые в целом, это все же две совсем разные вещи — как по смыслу, так и по звукам. Во франц. mwa (в /е т о is de decembre «месяц декабрь») и mwazт т о is apres «месяцем позже») мы также имеем одно и то же слово в двух разновидностях, но и здесь опять-таки нельзя говорить об одной конкретной единице: смысл, несомненно, один, но отрезки звучаний разные. Таким образом, если бы мы пожелали приравнять конкретные единицы к словам, то сразу оказались бы перед дилеммой: либо игнорировать, несмотря на его очевидность, отношение,

 

СИНХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

объединяющее cheval и chevaux, mwa и mwaz и т. д., и утверждать, что это разные слова, либо довольствоваться вместо конкретных единиц абстракцией, объединяющей различные формы одного и того же слова. Итак, конкретную единицу следует искать не в слове. К тому же многие слова представляют собой сложные единицы, в которых нетрудно распознать единицы низшего уровня (суффиксы, префиксы, корни); производные слова, как, например, desir-eux «жаждущий», malheur-eux «несчастный», распадаются на отдельные части, каждая из которых явно наделена особым смыслом и особой функцией. И наоборот, есть единицы высшего уровня, большие, чем слово, как, например, композиты (porte-plume «ручка для пера»), устойчивые сочетания (s'il vous plait «сделайте милость!»), аналитические формы спряжения (('/ a ete «он был») и т. д. Но при выделении и этих единиц наталкиваешься на такие же трудности, как и при выделении собственно слов. Представляется вообще чрезвычайно трудным выяснить функционирование встречающихся в потоке речи единиц и установить, какими конкретными элементами оперирует язык.

Говорящие не знают, разумеется, этих затруднений. Все, что в какой-либо мере является значимым, воспринимаетсяими как конкретный элемент, и они безошибочно распознают его в речи. Но одно дело — интуитивно владеть всеми тонкостями мгновенного функционирования этих единиц, и совсем другое дело — уметь их систематически анализировать.

Одна довольно распространенная теория утверждает, будто единственными конкретными единицами являются предложения [214]: мы говорим только предложениями и лишь потом извлекаемиз них слова. Но прежде всего, в какой мере предложение относится к сфере языка (см. стр. 124)? Если оно принадлежит к сфере речи, то оно не может служить единицей языка. Допустим, однако, что это затруднение устранено. Если мы представим себе всю совокупность предложений, которые могут быть сказаны, то их наиболее характерным свойством окажется их совершенное несходство. На первый взгляд кажется заманчивым уподобление огромного разнообразия предложений не меньшему разнообразию особей, составляющих какой-либо зоологический вид. Однако это иллюзия: у животных одного вида общие свойства гораздо существенней, нежели разъединяющиеих различия; в предложениях же преобладает различие, и если поискать, что же их связывает на фоне всего этого разнообразия, то невольно опять натолкнешься на слово с его грамматическими свойствами и снова окажешься перед теми же трудностями. „

 

КОНКРЕТНЫЕ ЯЗЫКОВЫЕ СУЩНОСТИ

§4. Выводы [215]

В большинстве областей, являющихся предметом той или иной науки, вопрос о единицах даже не ставится: они даны непосредственно. Так, в зоологии мы с самого начала имеем дело с отдельными животными. Астрономия оперирует единицами, разделенными в пространстве,—небесными телами. В химии можно изучать природу и состав двухромовокислого калия, ни минуты не усомнившись в том, что это некий вполне определенный объект.

Если в какой-либо науке отсутствуют непосредственно наблюдаемые конкретные единицы, это значит, что в ней они не имеют существенного значения. В самом деле, что является конкретной единицей, например, в истории: личность, эпоха, народ? Неизвестно! Но не все ли равно? Можно заниматься историческими изысканиями и без выяснения этого вопроса.

Но подобно тому, как шахматная игра целиком и полностью сводится к комбинации различных фигур на доске, так и язык является системой, целиком основанной на противопоставлении его конкретных единиц. Мы не можем отказаться от попытки уяснить себе, что это такое, точно так же мы не можем и шага ступить, не прибегая к этим единицам. Вместе с тем их выделение сопряжено с такими трудностями, что возникает вопрос, существуют ли они реально.

Итак, удивительное и поразительное свойство языка состоит в том, что мы не видим в нем непосредственно данных и различимых с самого начала [конкретных] сущностей, между тем как в их существовании усомниться невозможно, точно так же как нельзя усомниться и в том, что язык образован их функционированием. Это и есть, несомненно, та черта, которая отличает язык от всех прочих семиологи-ческих систем.

 

Глава III

Тождества, реальности, значимости [216]

Высказанные только что соображения приводят нас к проблеме тем более важной, что в статической лингвистике любое основное понятие непосредственно зависит от того, как именно мы будем представлять себе единицу языка. Это мы и постараемся показать в связи с рассмотрением понятий тождества, реальности и значимости в синхронии.

А. Что такое синхроническое тождество [217]? Здесь речь идет не о тождестве, объединяющем французское отрицание pas с латинским существительным possum «шаг»; такое тождество является диахроническим, и речь о нем будет ниже (см. стр. 182). Нет, мы имеем в виду то не менее любопытное тождество, на основании которого мы утверждаем, что предложения jenesais p as wswssaso» vine dites pas cela «не говорите этого» содержат один и тот же элемент. Нам скажут, что это вопрос праздный, что тождество имеется уже потому, что в обоих предложениях одинаковый отрезок звучания—pas—наделен одинаковым значением. Но такое объяснение недостаточно: ведь если соответствие звуковых отрезков и понятий и доказывает тождество (см. выше пример la force du vent: a bout deforce), то обратное неверно: тождество возможно и без такого соответствия. Когда мы слышим на публичной лекции неоднократно повторяемое обращение Messieurs', «господа!», мы ощущаем, что каждый раз это то же самое выражение. Между тем вариации в произнесении и интонации его в разных оборотах речи представляют весьма существенные различия, столь же существенные, как и те, которые в других случаях служат для различения отдельных слов (ср. ротте «яблоко» и рашпе «ладонь», goutte «капля» иуе goute «пробую», filir «убежать» vifouir «рыть» и т. д.); кроме того, сознание тождества сохраняется, несмотря на то что и с семантической точки зрения нет полного совпадения одного употребления слова Messieurs с другим. Вспомним, наконец, что слово может обозначать довольно далекие понятия, а его тождество самому себе тем не менее не оказывается серьезно нарушенным (ср. adapter me mode «перенимать моду» и adapter un enfant «усыновлять ребенка», lafleur dupommier «цвет яблони» и lafleur de la noblesse «цвет аристократии» и т. д.).

Весь механизм языка зиждется исключительно на тождествах и различиях, причем эти последние являются лишь оборотной стороной первых. Поэтому проблема тождеств возникает повсюду; но, с другой стороны, она частично совпадает с проблемой [конкретных] сущностей и единиц, являясь усложнением этой последней, впрочем

 

ТОЖДЕСТВА, РЕАЛЬНОСТИ, ЗНАЧИМОСТИ

весьма плодотворным. Это ясно видно при сопоставлении проблемы языковых тождеств и различий с фактами, лежащими за пределами языка. Мы говорим, например, о тождестве по поводу двух скорых поездов «Женева — Париж с отправлением в 8 ч. 45 м. веч.», отходящих один за другим с интервалом в 24 часа. На наш взгляд, это тот же самый скорый поезд, а между тем и паровоз, и вагоны, и поездная бригада—все в них, по-видимому, разное. Или другой пример:

уничтожили улицу, снесли на ней все дома, а затем застроили ее вновь; мы говорим, что это все та же улица, хотя материально от старой, быть может, ничего не осталось. Почему можно перестроить улицу до самого последнего камешка и все же считать, что она не перестала быть той же самой? Потому что то, что ее образует, не является чисто материальным: ее существо определяется некоторыми условиями, которым безразличен ее случайный материал, например ее положение относительно других улиц. Равным образом представление об одном и том же скором поезде складывается под влиянием времени его отправления, его маршрута и вообще всех тех обстоятельств, которые отличают его от всех прочих поездов. Всякий раз, как осуществляются одни и те же условия, получаются одни и те же сущности. И вместе с тем эти сущности не абстрактны, потому что улицу или скорый поезд нельзя себе представить вне материальной реализации.

Противопоставим этим двум примерам совсем иной случай, а именно кражу у меня костюма, который я затем нахожу.у торговца случайными вещами. Здесь дело идет о материальном характере сущности, заключающейся исключительно в инертной субстанции:

сукне, подкладке, прикладе и т. д. Другой костюм, как бы он ни был схож с первым, не будет моим. И вот оказывается, что тождество в языке подобно тождеству скорого поезда и улицы, а не костюма. Употребляя неоднократно слово Messieurs!, я каждый раз пользуюсь новым материалом: это новый звуковой акт и новый психологический акт. Связь между двумя употреблениями одного и того же слова основана не на материальном тождестве, не на точном подобии смысла, а на каких-то иных элементах, которые надо найти и которые помогут нам вплотную подойти к истинной природе языковых единиц.

Б. Что такое синхроническая/реальность [218]? Какие конкретные или абстрактные элементы языка можно считать синхроническими реальностями?

Возьмем для примера различение частей речи: на что опирается классификация слов на существительные, прилагательные и т. д.? Производится ли она во имя чисто логического, внелингвистическо-го принципа, накладываемого извне на грамматику, подобно тому как сетка меридианов и параллелей наносится на земной шар? Или же она соответствует чему-то, имеющемуся в системе языка и ею обусловленному? Одним словом, является ли различение частей речи синхронической реальностью? Это второе предположение кажется правдоподобным, но можно было бы защитить и первое. Так,

 

СИНХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

например, можно ли сказать, что в предложении сед gants sont bon marche «эти перчатки дешевы» группа слов bon marche «дешевы» является прилагательным? Логически она имеет смысл прилагательного, но грамматически это менее очевидно: bon marche не ведет себя как прилагательное (оно не изменяется, никогда не ставится перед существительным и т. д.), к тому же bon marche составлено из двух слов; между тем именно различение частей речи должно служить для классификации слов языка, а каким же образом группа слов может быть отнесена к одной из этих «частей»? Но bon marche нельзя истолковать и иначе, сказав, что bon — прилагательное, a marche—существительное. Таким образом, здесь мы имеем дело с неточной и неполной классификацией; деление слов на существительные, глаголы, прилагательные и т. д. не есть бесспорная языковая реальность [219].

Итак, лингвистика непрестанно работает на почве придуманных грамматистами понятий, о которых мы не знаем, соответствуют ли они в действительности конститутивным элементам системы языка. Но как это узнать? И если эти понятия — фикция, то какие же реальностиим противопоставить?

Чтобы избежать заблуждений, надо прежде всего проникнуться убеждением, что конкретные языковые сущности не даны нам непосредственно в наблюдении. Надо стараться их уловить, понять и лишь тогда мы соприкоснемся с реальностью; исходя из нее, можно будет разработать все классификации, необходимые лингвистике для приведения в порядок подлежащих ее ведению фактов [220]. С другой стороны, базироваться при этих классификациях не на конкретных языковых сущностях, а на чем-либо ином, говорить, например, что части речи суть элементы языка только в силу того, что они соответствуют логическим категориям,— значит забывать, что не бывает языковых фактов вне звукового материала, расчлененного на значимые элементы [221 ].

В. В конце концов, все затронутые в этой главе понятия, по существу, не отличаются от того, что мы раньше называли значимостя-ми [222]. Новое сравнение с игрой в шахматы поможет это понять (см. стр. 90). Возьмем коня: является ли он сам по себе элементом игры? Конечно, нет, потому что в своей чистой материальности вне занимаемогоим поля на доске и прочих условий игры он ничего для игрока не представляет; он становится реальным и конкретным элементом в игре лишь постольку, поскольку он наделен значимостью и с нею неразрывно связан. Предположим, что во время игры эта фигура сломается или потеряется; можно ли будет заменить ее другой, равнозначной? Конечно, можно. Не только другая фигура, изображающая коня, но любой предмет, не имеющий с ним никакого сходства, может быть отождествлен с конем, если только ему будет придана та же значимость. Мы видим, таким образом, что в семиологических системах, как, например, в языке, где все элементы связаны друг с другом, образуя равновесие согласно определенным правилам, понятие тождества сливается с понятием значимости и наоборот [223].

но

 

ТОЖДЕСТВА, РЕАЛЬНОСТИ, ЗНАЧИМОСТИ

Вот почему понятие значимости в конечном счете покрывает и понятие единицы, и понятие конкретной языковой сущности, и понятие языковой реальности. Но если между этими различными аспектами вообще не существует коренной разницы, то из этого следует, что проблема может последовательно ставиться в разной форме. Что бы мы ни хотели определить: единицу, реальность, конкретную сущность или значимость,— все будет сводиться к постановке одного и того же центрального вопроса, который доминирует над всем в статической лингвистике.

С практической точки зрения интересно начать с единиц языка, определить их и дать их классификацию с учетом всего их разнообразия. Необходимо выяснить, на чем основывается членение на слова, так как слово, несмотря на все трудности, связанные с определением этого понятия, есть единица, неотступно представляющаяся нашему уму как нечто центральное в механизме языка; одной этой темы было бы достаточно для целого тома. Далее следовало бы перейти к классификации единиц низшего уровня, затем более крупных единиц и т. д. Таким образом, наша наука, определив элементы, которыми она оперирует, выполнила бы свою задачу целиком, так как тем самым свела бы все входящие в ее ведение явления к их основному принципу. Нельзя сказать, что в лингвистике эта центральная проблема когда-либо уже ставилась и что все ее значение и трудность ее решения полностью осознаны; до сих пор в области языка всегда довольствовались операциями над единицами, как следует не определенными.

Но все же, несмотря на первостепенную важность понятия единицы, предпочтительнее подойти к проблеме со стороны понятия значимости, так как, по нашему мнению, в ней выражается наиболее существенный ее аспект.

 

Глава IV Языковая значимость

§ 1. Язык как мысль, организованная в звучащей материи [224]

Для того чтобы убедиться в том, что язык есть не что иное, как система чистых значимостей, достаточно рассмотреть оба взаимодействующих в нем элемента: понятия и звуки.

В психологическом отношении наше мышление, если отвлечься от выражения его словами, представляет собою аморфную, нерасчлененную массу. Философы и лингвисты всегда сходились в том, что без помощи знаков мы не могли бы с достаточной ясностью и постоянством отличать одно понятие от другого. Взятое само по себе мышление похоже на туманность, где ничто четко не разграничено. Предустановленных понятий нет, равным образом как нет никаких различений до появления языка [225].

Но быть может, в отличие от этой расплывчатой области мысли расчлененными с самого начала сущностями являются звуки как таковые? Ничуть не бывало! Звуковая субстанция не является ни более определенной, ни более устоявшейся, нежели мышление. Это—не готовая форма, в которую послушно отливается мысль, но пластичная масса, которая сама делится на отдельные части, способные служить необходимыми для мысли означающими. Поэтому мы можем изобразить язык во всей его совокупности в виде ряда следующих друг за другом сегментаций, произведенных одновременно как в неопределенном плане смутных понятий (А), так и в столь же неопределенном плане звучаний (В). Все это можно весьма приблизительно представить себе в виде схемы:

 

Специфическая роль языка в отношении мысли заключается не в создании материальных звуковых средств для выражения понятий, а

 

ЯЗЫКОВАЯ ЗНАЧИМОСТЬ

в том, чтобы служить посредствующим звеном между мыслью и звуком, и притом таким образом, что их объединение неизбежно приводит к обоюдному разграничению единиц. Мысль, хаотичная по природе, по необходимости уточняется, расчленяясь на части.

Нет, таким образом, ни материализации мыслей, ни «спиритуа-лизации» звуков, а все сводится к тому в некотором роде таинственному явлению, что соотношение «мысль—звук» требует определенных членений и что язык вырабатывает свои единицы, формируясь во взаимодействии этих двух аморфных масс [226]. Представим себе воздух, соприкасающийся с поверхностью воды; при перемене атмосферного давления поверхность воды подвергается ряду членений, то есть, попросту говоря, появляются волны; вот эти-то волны и могут дать представление о связи или, так сказать, о «спаривании» мысли со звуковой материей.

Язык можно называть областью членораздельности, понимая членораздельность так, как она определена выше (см. стр. 18). Каждый языковый элемент представляет собою arriculus — вычлененный сегмент, в котором понятие закрепляется определенными звуками, а звуки становятся знаком понятия.

Язык можно также сравнить с листом бумаги. Мысль — его лицевая сторона, а звук—оборотная; нельзя разрезать лицевую сторону, не разрезав и оборотную. Так и в языке нельзя отделить ни мысль от звука, ни звук от мысли; этого можно достигнуть лишь путем абстракции, что неизбежно приведет либо к чистой психологии, либо к чистой фонологии.

Лингвист, следовательно, работает в пограничной области, где сочетаются элементы обоего рода; это сочетание создает форму, а не субстанцию [227].

Эти соображения помогут лучше уяснить то, что было сказано выше (см. стр. 70) о произвольности знака. Не только обе области, связанные в языковом факте, смутны и аморфны, но и выбор определенного отрезка звучания для определенного понятия совершенно произволен. Если бы это было иначе, понятие значимости утратило бы одну из своих характерных черт, так как в ней появился бы привнесенный извне элемент. Но в действительности значимости целиком относительны, вследствие чего связь между понятием и звуком произвольна по самому своему существу [228].

Произвольность знака в свою очередь позволяет нам лучше понять, почему языковую систему может создать только социальная жизнь. Для установления значимостей необходим коллектив; существование их оправдывает только обычай и общее согласие; отдельный человек сам по себе не способен создать вообще ни одной значимости [229].

Определенное таким образом понятие языковой значимости показывает нам, кроме того, что взгляд на член языковой системы как на простое соединение некоего звучания с неким понятием является серьезным заблуждением. Определять подобным образом член

 

СИНХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

системы — значит изолировать его от системы, в состав которой он входит; это ведет к ложной мысли, будто возможно начинать с членов системы и, складывая их, строить систему, тогда как на самом деле надо, отправляясь от совокупного целого, путем анализа доходить до составляющих его элементов.

Для развития этого положения мы последовательно встанем на точку зрения «означаемого», или понятия (§ 2), «означающего» (§ 3) и знака в целом (§ 4).

Поскольку непосредственно наблюдать конкретные сущности или единицы языка невозможно, мы будем оперировать словами. Хотя слово и не подходит в точности под определение языковой единицы (см. стр. 103), все-таки оно дает о ней хотя бы приблизительное понятие, имеющее то преимущество, что оно конкретно. Мы будем брать слова только как образцы, равнозначные реальным членам синхронической языковой системы, и принципы, установленные нами в отношении слов, будут действительны для языковых сущностей вообще.

§ 2. Языковая значимость с концептуальной стороны [230]

Когда говорят о значимости слова, обыкновенно и прежде всего думают о его свойстве репрезентировать понятие — это действительно один из аспектов языковой значимости. Но если это так, то чем же значимость отличается оттого, что мы называем значением! Являются ли эти два слова синонимами? Мы этого не думаем, хотя смешать их легко, тем более что этому способствует не столько сходство терминов, сколько тонкость обозначаемых ими различий [231 ].

Значимость, взятая в своем концептуальном аспекте, есть, конечно, элемент значения, и весьма трудно выяснить, чем это последнее отличается от значимости, находясь вместе с тем в зависимости от нее. Между тем этот вопрос разъяснить необходимо, иначе мы рискуем низвести язык до уровня простой номенклатуры (см. стр. 68).

Возьмем прежде всего значение, как его обычно понимают и как мы его представили выше (см. стр. 70 и ел.)

 

Как показывают стрелки на схеме, значением является то, что находится в отношении соответствия (contre-partie) с акустическим образом. Все происходит между акустическим образом и понятием в пределах слова, рассматриваемого как нечто самодовлеющее и замкнутое в себе.

 

ЯЗЫКОВАЯ ЗНАЧИМОСТЬ

Но вот в чем парадоксальность вопроса: с одной стороны, понятие представляется нам как то, что находится в отношении соответствия с акустическим образом внутри знака, а с другой стороны, сам этот знак, то есть связывающее оба его компонента отношение, также и в той же степени находится в свою очередь в отношении соответствия с другими знаками языка.

Раз язык есть система, все элементы которой образуют целое, а значимость одного элемента проистекает только от одновременного наличия прочих, согласно нижеследующей схеме, то спрашивается, как определенная таким образом значимость может быть спутана со значением, то есть с тем, что находится в соответствии с акустическим образом?

/Означае

 

 

^Означающее/

Представляется невозможным приравнивать отношения, изображенные здесь горизонтальными стрелками, к тем, которые выше, на предыдущей схеме, изображены стрелками вертикальными. Иначе говоря, повторяя сравнение с разрезаемым листом бумаги (см. стр. 113), мы не видим, почему отношение, устанавливаемое между отдельными листами А, В, С, D и т. д., не отличается от отношения, существующего между лицевой и оборотной сторонами одного и того же листа, а именно А:А', В:В' и т. д.

Для ответа на этот вопрос прежде всего констатируем, что и за пределами языка всякая значимость [именуемая в этом случае ценностью] всегда регулируется таким же парадоксальным принципом.

В самом деле, для того чтобы было возможно говорить о ценности, необходимо:

1) наличие какой-либо непохожей вещи, которую можно обменивать на то, ценность чего подлежит определению;

2) наличие каких-то сходных вещей, которые можно сравнивать с тем, о ценности чего идет речь.

Оба эти фактора необходимы для существования ценности. Так, для того чтобы определить, какова ценность монеты в 5 франков, нужно знать: 1) что ее можно обменять на определенное количество чего-то другого, например хлеба, и 2) что ее можно сравнить с подобной ей монетой той же системы, например с монетой в один франк, или же с монетой другой системы, например с фунтом стерлингов и т. д. Подобным образом и слову может быть поставлено в соответствие нечто не похожее на него, например понятие, а с другой стороны, оно может быть сопоставлено с чем-то ему однородным, а именно с другими словами. Таким образом, для определения значимости слова недостаточно констатировать, что оно может быть сопоставлено с тем или иным понятием, то есть что оно имеет то или иное значение; его надо, кроме

 

СИНХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

того, сравнить с подобными ему значимостями, то есть с другими словами, которые можно ему противопоставить. Его содержание определяется как следует лишь при поддержке того, что существует вне его. Входя в состав системы, слово облечено не только значением, но еще главным образом значимостью, а это нечто совсем другое.

Для подтверждения этого достаточно немногих примеров. Французское слово mouton «баран», «баранина» может совпадать по значению с английским словом sheep «баран», не имея с ним одинаковой значимости, и это по многим основаниям, в частности потому, что говоря о приготовленном и поданном на стол куске мяса, англичанин скажет mutton, а не sheep. Различие в значимости между англ. sheep и франц. mouton связано с тем, что в английском наряду с sheep есть другое слово, чего нет во французском.

Внутри одного языка слова, выражающие близкие понятия, ограничивают друг друга: синонимы, например redouter «опасаться», craindre «бояться», avoir peur «испытывать страх», обладают значимостью лишь в меру взаимного противопоставления; если бы не существовало redouter, то все его содержание перешло бы к его конкурентам. И наоборот, бывают слова, обогащающиеся от контакта с другими словами: например, новый элемент, привходящий в значимость decrepit (un vieillard decrepit «дряхлый старик»; см. стр. 85), появляется в силу наличия рядом с этим словом другого слова—decrepi (un mur decrepi «облупившаяся стена»). Итак, значимость любого слова определяется всем тем, что с ним связано; даже у слова со значением «солнце» вряд ли возможно установить непосредственно его значимость, если не принять в соображение все то, что связано с этим словом; есть языки, в которых немыслимо, например, выражение «сидеть на солнце».

Сказанное выше о словах имеет отношение к любым явлениям языка, например к грамматическим категориям. Так, например, значимость французского множественного числа не покрывает значимости множественного числа в санскрите, хотя их значение чаще всего совпадает: дело в том, что санскрит обладает не двумя, а тремя числами («мои глаза», «мои уши», «мои руки», «мои ноги» имели бы в санскрите форму двойственного числа); было бы неточно приписывать одинаковую значимость множественному числу в санскритском и французском языках, так как в санскритском языке множественное число употребляется не во всех тех случаях, где оно употребляется во французском; следовательно, значимость множественного числа зависит от того, что находится вне и вокруг него [в системе].

Если бы слова служили для выражения заранее данных понятий, то каждое из них находило бы точные смысловые соответствия в любом языке; но в действительности это не так. По-французски говорят louer (we maison) как в смысле «снять (дом)», так и в смысле «сдать (дом)», тоща как в немецком языке употребляются для этого два сло-в а—mieten «снять» и vermieten «сдать»,—так что точного соответствия значимостей не получается. Немецкие глаголы schatzen «ценить» и

 

ЯЗЫКОВАЯ ЗНАЧИМОСТЬ

urteilen «судить» представляют совокупность значений, соответствующих в общем и целом значениям французских слов estimer «ценить» wjuger «судить»; однако во многих случаях точность этого соответствия нарушается.

Словоизменение представляет в этом отношении особо поразительные примеры. Столь привычное нам различение времен чуждо некоторым языкам: в древнееврейском языке нет даже самого основного различения прошедшего, настоящего и будущего. В прагерманском языке не было особой формы для будущего времени; когда говорят, что в нем будущее передается через настоящее время, то выражаются неправильно, так как значимость настоящего времени в прагерманском языке не равна значимости его в тех языках, где наряду с настоящим временем имеется будущее время. Славянские языки последовательно различают в глаголе два вида: совершенный вид представляет действие в его завершенности, как некую точку, вне всякого становления; несовершенный вид—действие в процессе совершения и на линии времени. Эти категории затрудняют француза, потому что в его языке их нет; если бы они были предустановлены [вне зависимости от языка], таких затруднений бы не было. Во всех этих случаях мы, следовательно, находим вместо заранее данных понятий значимости, вытекающие из самой системы языка. Говоря, что они соответствуют понятиям, следует подразумевать, что они в этом случае чисто дифференциальны, то есть определяются не положительно—своим содержанием, но отрицательно—своими отношениями к прочим членам системы. Их наиболее точная характеристика сводится к следующему: быть тем, чем не являются другие.

Отсюда становится ясным реальное истолкование схемы знака. Схема

 

означает, что понятие «судить» связано с акустическим образом судить,— одним словом, схема иллюстрирует значение. Само собой разумеется, что в понятии «судить» нет ничего изначального, что оно является лишь значимостью, определяемой своими отношениями к другим значимостям того же порядка, и что без них значение не существовало бы. Когда я ради простоты говорю, что данное слово что-то означает, когда я исхожу из ассоциации акустического образа с понятием, то я этим утверждаю то, что может быть верным лишь до некоторой степени и что может дать лишь частичное представление о действительности; но я тем самым ни в коем случае не выражаю языкового факта во всей его сути и во всей его полноте [232].

 

СИНХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

§ 3. Языковая значимость с материальной стороны [233]

Подобно концептуальной стороне, и материальная сторона значимости образуется исключительно из отношений и различий с прочими элементами языка. В слове важен не звук сам по себе, а те звуковые различия, которые позволяют отличать это слово от всех прочих, так как они-то и являются носителем значения.

Подобное утверждение способно породить недоумение, а между тем иначе в действительности и быть не может. Поскольку нет звукового образа, отвечающего лучше других тому, что он должен выразить, постольку очевидно уже a priori, что любой сегмент языка может в конечном счете основываться лишь на своем несовпадении со всем остальным. Произвольность и дифференциальность суть два коррелятивных свойства.

Изменяемость языковых знаков является хорошим свидетельством этой коррелятивности. Каждый из членов отношения а:Ь сохраняет свободу изменяться согласно законам, независимым от его знаковой функции именно потому, что α и Ъ по самой своей сути не способны проникнуть как таковые в сферу сознания, которое всегда замечает лишь различие а:Ь. Русский родительный падеж множественного числа жен не отмечен никаким положительным признаком (см. стр. 88), а между тем пара форм жена: жен функционирует столь же исправно, как и предшествовавшая ей исторически пара •жена: жень, и это потому, что в языке важно лишь отаичие одного знака от другого: форма жена имеет значимость только потому, что она отличается от другой формы [234].

Другой пример еще лучше показывает, сколь важна системность в этом функционировании звуковых различий. В греческом языке ephen—имперфект, a esten—аорист, хотя обе формы образованы тождественным образом; объясняется это тем, что первая из них принадлежит к системе настоящего времени изъявительного наклонения глагола phemi «говорю», тогда как настоящего времени *stemi не существует; между тем именно отношение phemi: ephen и отвечает отношению между настоящим временем и имперфектом (ср. deihwmi «показываю»: edeiknun «я показывал»). Указанные знаки функционируют, следовательно, не в силу своей внутренней значимости, а в силу своего положения относительно других членов системы.

К тому же звук, элемент материальный, не может сам по себе принадлежать языку. Для языка он нечто вторичное, лишь используемый языком материал. Вообще, все условные значимости характеризуются именно этим свойством не смешиваться с чувственно воспринимаемым элементом, который служит им лишь опорой. Так, ценность монеты определяет отнюдь не металл: серебряное экю номинальной ценой в пять франков содержит в себе серебра лишь на половину обозначенной суммы; она будет стоить несколько больше или несколько меньше в зависимости от вычеканенного на ней изображения, в зависимости от тех политических границ, внутри которых она имеет хождение. В еще большей степени это можно сказать об означающем в языке, которое по

 

ЯЗЫКОВАЯ ЗНАЧИМОСТЬ

своей сущности отнюдь не является чем-то звучащим; означающее в языке бестелесно, и его создает не материальная субстанция, а исключительно те различия, которые отграничивают его акустический образ от всех прочих акустических образов [235].

Этот принцип имеет столь существенное значение, что он действует в отношении всех материальных элементов языка, включая фонемы. Каждый язык образует слова на базе своей системы звуковых элементов, каждый из которых является четко отграниченной единицей и число которых точно определено. И каждый из них характеризуется не свойственным ему положительным качеством, как можно было бы думать, а исключительно тем, что он не смешивается с другими. Фонемы—это прежде всего оппозитивные, относительные и отрицательные сущности [236].

Доказывается это той свободой, которой пользуется говорящий при произнесении того или иного звука при условии соблюдения границ, которыми данный звук отделяется от других. Так, например, по-французски почти всеобщее обыкновение произносить картавое г не препятствует отдельным лицам произносить его раскатисто; язык от этого ничуть не страдает, он требует только различения, а отнюдь не того, как можно было бы думать, чтобы у каждого звука всегда было неизменное качество. Я даже могу произносить французское г как немецкое ch в словах Bach, doch и т. п., но по-немецки я не могу произнести ch вместо г, так как в этом языке имеются оба элемента, которые и должны различаться. Так и по-русски не может быть свободы в произношении t наподобие /'(смягченного t), потому что в результате получилось бы смешение двух различаемых в языке звуков (ср. говорить и говорит), но может быть допущено отклонение в сторону th (придыхательного t), так как th отсутствует в системе фонем русского языка [237].

Поскольку такое же положение вещей наблюдается в иной системе знаков, каковой является письменность, мы можем привлечь ее для сравнения в целях лучшего уяснения этой проблемы [238]. В самом деле:

1) знаки письма произвольны; нет никакой связи между написанием, например, буквы t и звуком, ею изображаемым;

2) значимость букв чисто отрицательная и дифференциальная:

одно и то же лицо может писать t по-разному, например:

 

соблюдая единственное условие: написание знака / не должно смешиваться с написанием /, d и прочих букв;

3) значимости в письме имеют силу лишь в меру взаимного противопоставления в рамках определенной системы, состоящей из ограниченного количества букв. Это свойство, не совпадая с тем, которое сформулировано в п. 2, тесно с ним связано, так как оба они

 

СИНХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

зависят от первого. Поскольку графический знак произволен, его форма малосущественна или, лучше сказать, существенна лишь в пределах, обусловленных системой;

4) средство, используемое для написания знака, совершенно для него безразлично, так как оно не затрагивает системы (это вытекает уже из первого свойства): я могу писать буквы любыми чернилами, пером или резцом и т. д. — все это никак не сказывается на значении графических знаков.

§ 4. Рассмотрение знака в целом [239]

Все сказанное выше приводит нас к выводу, что е языке нет ничего, кроме различий. Вообще говоря, различие предполагает наличие положительных членов отношения, между которыми оно устанавливается. Однако в языке имеются только различия без положительных членов системы. Какую бы сторону знака мы ни взяли, означающее или означаемое, всюду наблюдается одна и та же картина: в языке нет ни понятий, ни звуков, которые существовали бы независимо от языковой системы, а есть только смысловые различия и звуковые различия [240], проистекающие из этой системы. И понятие и звуковой материал, заключенные в знаке, имеют меньше значения, нежели то, что есть вокруг него в других знаках. Доказывается это тем, что значимость члена системы может изменяться без изменения как его смысла, так и его звуков исключительно вследствие того обстоятельства, что какой-либо другой, смежный член системы претерпел изменение (см. стр. 116) [241 ].

Однако утверждать, что в языке все отрицательно, верно лишь в отношении означаемого и означающего, взятых в отдельности;

как только мы начинаем рассматривать знак в целом, мы оказываемся перед чем-то в своем роде положительным. Языковая система есть ряд различий в звуках, связанных с рядом различий в понятиях, но такое сопоставление некоего количества акустических знаков с равным числом отрезков, выделяемых в массе мыслимого, порождает систему значимостей; и эта-то система значимостей создает действительную связь между звуковыми и психическими элементами внутри каждого знака. Хотя означаемое и означающее, взятые в отдельности,— величины чисто дифференциальные и отрицательные, их сочетание есть факт положительный. Это даже единственный вид фактов, которые имеются в языке, потому что основным свойством языкового устройства является как раз сохранение параллелизма между этими двумя рядами различий [242].

Некоторые диахронические факты весьма характерны в этом отношении: это все те бесчисленные случаи, когда изменение означающего приводит к изменению понятия и когда обнаруживается, что в основном сумма различаемых понятий соответствует сумме различающих знаков. Когда в результате фонетических изменений два элемента смешиваются (например, франц. decrepit при лат. decrepitus и

 

ЯЗЫКОВАЯ ЗНАЧИМОСТЬ

франц. decrepi при лат. crispus — см. стр. 85), то и понятие проявляет тенденцию к смешению, если только этому благоприятствуют данные. А если слово дифференцируется, как, например, франц. chaise «стул» и chaire «кафедра»? В таком случае возникшее различие неминуемо проявляет тенденцию стать значимым [243], что, впрочем, удается далеко не всегда и не сразу. И наоборот, всякое концептуальное различие, усмотренное мыслью, стремится выразить себя в различных означающих, а два понятия, более неразличаемые в мысли, стремятся слиться в одном означающем.

Если сравнивать между собой знаки, положительные члены системы, то говорить в данном случае о различии уже больше нельзя. Это выражение здесь не вполне подходит, так как оно может применяться лишь в случае сравнения двух акустических образов, например отец и мать, или сравнения двух понятий, например понятия «отец» и понятия «мать». Два знака, каждый [244] из которых содержит в себе означаемое и означающее, не различны (differents), а лишь различимы (distincts). Между ними есть лишь оппозиция. Весь механизм языка, о чем речь будет ниже, покоится на такого рода противопоставлениях и на вытекающих из них звуковых [245] и смысловых различиях.

То, что верно относительно значимости, верно и относительно единицы (см. стр. 111). Последняя есть сегмент в речевом потоке, соответствующий определенному понятию, причем как сегмент, так и понятие по своей природе чисто дифференциальны.

В применении к единице принцип дифференциации может быть сформулирован так: отличительные свойства единицы сливаются с самой единицей. В языке, как и во всякой семиологической системе, то, что отличает один знак от других, и есть все то, что его составляет. Различие создает отличительное свойство, оно же создает значимость и единицу.

Из того же принципа вытекает еще одно несколько парадоксальное следствие: то, что обычно называют «грамматическим фактом», в конечном счете соответствует определению единицы, так как он всегда выражает противопоставление членов системы; просто в данном случае противопоставление оказывается особо значимым. Возьмем, например, образование множественного числа типа Nacht: Nachte в немецком языке. Каждый из членов Этого грамматического противопоставления (ед. ч. без умлаута и без конечного е, противопоставленное мн. ч. с умлаутом и с е) сам образован целым рядом взаимодействующих противопоставлений внутри системы;

взятые в отдельности, ни Nacht, ни Nachte ничего не значат; следовательно, все дело в противопоставлении. Иначе говоря, отношение Nacht: Nachte можно выразить алгебраической формулой а:Ь, где а и Ь являются результатом совокупного ряда отношений, а не простыми членами данного отношения. Язык—это, так сказать, такая алгебра, где имеются лишь сложные члены системы. Среди имеющихся в нем противопоставлений одни более значимы, чем другие;

 

СИНХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

но «единица» и «грамматический факт»—лишь различные названия для обозначения разных аспектов одного и того же явления:

действия языковых противопоставлений. Это до такой степени верно, что к проблеме единицы можно было бы подходить со стороны фактов грамматики. При этом нужно было бы, установив противопоставление Nacht: Nachte, спросить себя, какие единицы участвуют в этом противопоставлении: только ли данные два слова, или же весь ряд подобных слов, или же а и а, или же все формы обоих чисел и т. д.?

Единица и грамматический факт не покрывали бы друг друга, если бы языковые знаки состояли из чего-либо другого, кроме различий. Но поскольку язык именно таков, то с какой бы стороны к нему ни подходить, в нем не найти ничего простого: всюду и всегда он предстает перед нами как сложное равновесие обусловливающих друг друга членов системы. Иначе говоря, язык есть форма, а не субстанция (см. стр. 113). Необходимо как можно глубже проникнуться этой истиной, ибо все ошибки терминологии, все наши неточные характеристики явлений языка коренятся в том невольном предположении, что в языке есть какая-то субстанциальность.

 

Глава V

Синтагматические отношения и ассоциативные отношения

Итак, в каждом данном состоянии языка все покоится на отношениях. Что же представляют собою эти отношения? Отношения и различия между членами языковой системы развертываются в двух… С одной стороны, слова в речи, соединяясь друг с другом, вступают между собою в отношения, основанные на линейном…

Глава VI Механизм языка

§ 1. Синтагматические единства [255]

Итак, образующая язык совокупность звуковых [256] и смысловых различий является результатом двоякого рода общностей—ассоциативных и синтагматических. Как те, так и другие в значительной мере устанавливаются самим языком; именно эта совокупность отношений составляет язык и определяет его функционирование.

Первое, что нас поражает в этой организации,— это синтагматические единства: почти все единицы языка находятся в зависимости либо от того, что их окружает в потоке речи, либо от тех частей, из коих они состоят сами.

Словообразование служит этому хорошим примером. Такая единица, как desireux «жаждущий», распадается на две единицы низшего порядка (desir-eux), но это не две самостоятельные части, попросту сложенные одна с другой (desir + еих), а соединение или произведение двух взаимосвязанных элементов, обладающих значимостью лишь в меру своего взаимодействия в единице высшего порядка (desir χ еих). Суффикс -еих сам по себе не существует; свое место в языке он получает благодаря целому ряду таких слов, как chalew-eux «пылкий», chanc-eux «удачливый» и т. д. Но и корень не автономен, он существует лишь в силу своего сочетания с суффиксом: в слове mul-is «качка» элемент rod- ничего не значит без следующего за ним суффикса -is. Значимость целого определяется его частями, значимость частей—их местом в целом; вот почему синтагматическое отношение части к целому столь же важно, как и отношение между частями целого [257].

Это и есть общий принцип, обнаруживающийся во всех перечисленных выше синтагмах (см. стр. 124); всюду мы видим более крупные единицы, составленные из более мелких, причем и те и другие находятся в отношении взаимной связи, образующей единство.

В языке, правда, имеются и самостоятельные единицы, не находящиеся в синтагматической связи ни со своими частями, ни с другими единицами. Хорошими примерами могут служить такие эквиваленты предложения, как oui «да», поп «нет», merci «спасибо» и т. д. Но этого факта, к тому же исключительного, недостаточно, чтобы опорочить общий принцип. Как правило, мы говорим не изолированными знаками, но сочетаниями знаков, организованными множествами, которые в свою очередь тоже являются знаками. В языке все сводится к различениям, но в нем все сводится равным образом и к группировкам. Этот механизм, представляющий собой ряд следующих друг за другом и выполняющих определенные функции членов отношения, напоминает работу машины, отдельные части которой находятся во взаимодействии, с той лишь разницей, что члены этого механизма расположены в одном измерении.

 

МЕХАНИЗМ ЯЗЫКА

§ 2. Одновременное действие синтагматических и ассоциативных групп [258]

Образующиеся таким образом синтагматические группы связаны взаимозависимостью [с ассоциативными]; они обусловливают друг друга. В самом деле, координация в пространстве способствует созданию ассоциативных координации, которые в свою очередь оказываются необходимыми для выделения составных частей синтагмы.

Возьмем сложное слово defaire «разрушать», «отделять». Мы можем его изобразить на горизонтальной оси, соответствующей потоку речи: _____________

de-faire ——»-

Одновременно с этим, но только по другой оси, в подсознании хранится один или несколько ассоциативных рядов, содержащих такие единицы, которые имеют по одному общему элементу от данной синтагмы, например: ____________

de-faire ——^~

decoDer deplacer decoudhe ur.df

-fafre refaire

\

coniiefaire

UNT.O.

Равным образом и лат. quadruples «четверной» является синтагмой лишь потому, что опирается на два ассоциативных ряда:

quadru-plex ——^-

\

quadnjpes 'simplex

quadrifrphs iriptex

quadracfihta centuplex

и т.д. ύ'τ.ό.

/ \

/ \

 

Defaire и quadruplex могут быть разложены на единицы низшего порядка, иначе говоря, являются синтагмами лишь постольку, поскольку вокруг них оказываются все перечисленные другие формы. Если бы эти формы, содержащие de- wmfaire, исчезли из языка,

 

СИНХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

defaire перестало бы быть разложимым, оно превратилось бы в простую единицу и обе его части оказались бы непротивопоставимыми друг другу.

Так выясняется функционирование этой двоякой системы в речи.

Наша память хранит все более или менее сложные типы синтагм, какого бы рода и какой бы протяженности они ни были; когда нужно их использовать, мы прибегаем к ассоциативным группам, чтобы обеспечить выбор нужного сочетания. Когда кто-либо говорит marchons! «идем!», он, сам не сознавая того, обращается к ассоциативным группам, на пересечении которых находится синтагма marchons! Эта синтагма, с одной стороны, значится в ряду marche! «иди!», marchez! «идите!», и выбор определяется противопоставлением формы marchons! этим формам; с другой стороны, marchons! вызывает в памяти ряд montons! «взойдем!», тап-geons! «съедим!», внутри которого она выбирается аналогичным образом. Известно, какие мены надо проделать в каждом ряду, чтобы получить выделение искомой единицы. Достаточно измениться смыслу, который подлежит выражению, чтобы для возникновения другой значимости, например marchez! или montons!, оказались необходимыми другие противопоставления.

Итак, недостаточно сказать, встав на позитивную точку зрения, что мы выбираем marchons! потому, что оно означает то, что нам хочется выразить. В действительности понятие вызывает не форму, а целую скрытую систему, благодаря чему возникают противопоставления, необходимые для образования нужного знака. Знак же сам по себе никакого присущего ему значения не имеет. Если бы наступил момент, когда рядом с marchons'. не оказалось бы ни marche!, ни marchez!, то отпали бы некоторые противопоставления и ipso facto изменилась бы значимость знака marchons!

Этот принцип применим к синтагмам и предложениям всех типов, даже наиболее сложным. Произнося que vous dit-il? «что он вам говорит?», мы меняем один из элементов в латентном синтагматическом типе, например: que te dit-il? «что он тебе говорит?», que nous dit-il? «что он нам говорит?» и т. д. И вот таким путем наш выбор останавливается на местоимении vous «вам». Таким образом, при этой операции, состоящей в умственном отстранении всего, что не приводит к желательной дифференциации в желательной точке, действуют и ассоциативные группы, и синтагматические типы.

С другой стороны, этому приему фиксации и выбора подчиняются и самые мелкие единицы, вплоть до фонологических элементов [259], когда они облечены значимостью. Мы имеем в виду не только такие случаи, как французское patit (пишется petite) «маленькая» наряду cpati (пишется petit) «маленький» или латинское domim «господина» наряду с domino «господину» и т. п., где в силу случайности смысловое различие покоится на одной фонеме, но и то более характерное и сложное явление, когда фонема сама по себе играет

 

МЕХАНИЗМ ЯЗЫКА

известную роль в системе данного состояния языка. Если, например, в греческом языке т,р, t и др. никогда не могут стоять в конце слова, то это равносильно тому, что их наличие или отсутствие в том или ином месте принимается в расчет в структуре слова и в структуре предложения. Ведь во всех такого рода случаях изолированный звук выбирается, как и все прочие языковые единицы, в результате двоякого мысленного противопоставления: так, в воображаемом сочетании anma звук m находится в синтагматическом противопоставлении с окружающими его звуками и в ассоциативном противопоставлении со всеми теми, которые могут возникнуть в сознании,

§ 3. Произвольность знака, абсолютная и относительная [260]

Механизм языка может быть представлен и под другим, исключительно важным углом зрения.

Основной принцип произвольности знака не препятствует различать в каждом языке то, что в корне произвольно, то есть немотивировано, от того, что произвольно лишь относительно. Только часть знаков является абсолютно произвольной; у других же знаков обнаруживаются признаки, позволяющие отнести их к произвольным различной степени: знак может быть относительно мотивированным.

Так, vingt «двадцать» немотивировано; но dix-neuf «девятнад-цать» немотивировано в относительно меньшей степени, потому что оно вызывает представление о словах, из которых составлено, и о других, которые с ним ассоциируются, как, например, dix «десять», neuf «девять», vingt-neuf «двадцать девять», dix-huit «восемнадцать» и т. п.; взятые в отдельности dix и neuf столь же произвольны, как и vingt, но dix-neuf представляет случай относительной мотивированное™. То же можно сказать и о франц. poirier «груша» (дерево), которое напоминает о простом слове poire «груша» (плод) и чей суффикс -ier вызывает в памяти pommier «яблоня», cerisier «вишня (дерево)» и др. Совсем иной случай представляют такие названия деревьев, как frene «ясень», chene «дуб» и т. д. Сравним еще совершенно немотивированное berger «пастух» и относительно мотивированное vocher «пастух», а также такие пары, как geole «тюрьма» и cachot «темница» (ср. cacher «прятать»), concierge «консьерж» и portier «портье» (ср. porte «дверь»), jadis «некогда» и autrefois «прежде» (ср. autre «дру-гой»+/ои «раз»), souvent «часто» nfrequemment «нередко» (су. frequent «частый»), aveugle «слепой» и boiteux «хромой» (ср. hotter «хромать»), sourd «глухой» и bossu «горбатый» (ср. bosse «горб»), нем. Laub и франц. feuillage «листва» (cp.feuille «лист»), франц. metier и нем. Handwerk «ремесло» (ср. Hand <.<pyKS»+Werk «работа»). Английское мн. ч. ships «корабли» своей формой напоминает весь pw. flags

 

СИНХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

«флаги», birds «птицы», books «книги» и т. д., a men «люди», sheep «овцы» ничего не напоминает. Греч. doso «дам» выражает идею будущего времени знаком, вызывающим ассоциацию с /иго «развяжу», steso «поставлю», tupso «ударю» и т. д., a eimi «пойду» совершенно изолировано.

Здесь не место выяснять факторы, в каждом отдельном случае обусловливающие мотивацию: она всегда тем полнее, чем легче синтагматический анализ и очевиднее смысл единиц низшего уровня. В самом деле, наряду с такими прозрачными формантами, как -ier в слове ро-ir-ier, сопоставляемом cpomm-ier, ceris-ier и т. д., есть другие, чье значение смутно или вовсе ничтожно, например, какому элементу смысла соответствует суффикс -ot в слове cachot «темница» [261]? Сопоставляя такие слова, как coutelas <.<iecaK»,fatras «ворох», platras «штукатурный мусор», canevas «канва», мы смутно чувствуем, что -as есть свойственный существительным формант, но не в состоянии охарактеризовать его более точно. Впрочем, даже в наиболее благоприятных случаях мотивация никогда не абсолютна. Не только элементы мотивированного знака сами по себе произвольны (ср. dix «десять», пе«/«девять» в dix-neuf«ae-вятнадцать»), но и значимость знака в целом никогда не равна сумме значимостей его частей; poir χ ier не равно poir+ ier (см. стр. 128).

Что касается самого явления, то объясняется оно на основе изложенных в предыдущем параграфе принципов: понятие относительно мотивированного предполагает 1) анализ данного элемента, следовательно, синтагматическое отношение, 2) притягивание одного или нескольких других элементов, следовательно, ассоциативное отношение. Это не что иное, как механизм, при помощи которого данный элемент оказывается пригодным для выражения данного понятия. До сих пор, рассматривая языковые единицы как значимости, то есть как элементы системы, мы брали их главным образом в их противопоставлениях; теперь мы стараемся усматривать объединяющие их единства: эти единства ассоциативного порядка и порядка синтагматического, и они-то ограничивают произвольность знака. Dix-ne-uf ассоциативно связано с dix-huit, soixante-dix и т. д., а синтагматически — со своими элементами dix и пеи/(см. стр. 129). Оба эти отношения создают известную часть значимости целого.

По нашему глубокому убеждению, все, относящееся к языку как к системе, требует рассмотрения именно с этой точки зрения, которой почта не интересуются лингвисты,— с точки зрения ограничения произвольности языкового знака [262]. Это наилучшая основа исследования. В самом деле, вся система языка покоится на иррациональном принципе произвольности знака, а этот принцип в случае его неограниченного применения привел бы к неимоверной сложности. Однако разуму удается ввести принцип порядка и регулярности в некоторые участки всей массы знаков, и именно здесь проявляется роль относительной мо-тивированности. Если бы механизм языка был полностью рационален, его можно было бы изучать как вещь в себе (en lui meme), но, поскольку он представляет собой лишь частичное исправление хаотичной по

 

МЕХАНИЗМ ЯЗЫКА

природе системы, изучение языка с точки зрения ограничения произвольности знаков навязывается нам самой его природой [263].

Не существует языков, где нет ничего мотивированного; но немыслимо себе представить и такой язык, где мотивировано было бы все. Между этими двумя крайними точками—наименьшей организованностью и наименьшей произвольностью—можно найти все промежуточные случаи. Во всех языках имеются двоякого рода элементы—целиком произвольные и относительно мотивированные,—но в весьма разных пропорциях, и эту особенность языков можно использовать при их классификации.

Чтобы лучше подчеркнуть одну из форм этого противопоставления, можно было бы в известном смысле, не придавая этому, впрочем, буквального значения, называть те языки, где немотивиро-ванность достигает своего максимума, лексическими, а те, где она снижается до минимума,—грамматическими. Это, разумеется, не означает, что «лексика» и «произвольность», с одной стороны, «грамматика» и «относительная мотивированность» — с другой, всегда синонимичны, однако между членами обеих пар имеется некоторая принципиальная общность. Это как бы два полюса, между которыми движется вся языковая система, два встречных течения, по которым направляется движение языка: с одной стороны, склонность к употреблению лексических средств—немотивированных знаков, с другой стороны—предпочтение, оказываемое грамматическим средствам, а именно — правилам конструирования.

Можно отметить, например, что в английском языке значительно больше немотивированного, чем, скажем, в немецком; примером ультралексического языка является китайский, а индоевропейский праязык и санскрит—образцы ультраграмматических языков. Внутри отдельного языка все его эволюционное движение может выражаться в непрерывном переходе от мотивированного к произвольному и от произвольного к мотивированному; в результате этих раз-нонаправленных течений сплошь и рядом происходит значительный сдвиг в отношении между этими двумя категориями знаков. Так, например, французский язык по сравнению с латинским характеризуется, между прочим, огромным возрастанием произвольного: лат. inimTcus «враг» распадается на in- (отрицание) и armcus «друг» и ими мотивируется, а франц. ennemi «враг» не мотивировано ничем, оно всецело относится к сфере абсолютно произвольного, к чему, впрочем, в конце концов, сводится всякий языковой знак. Такой же сдвиг от относительной мотивированное™ к полной He-мотивированное™ можно наблюдать на сотне других примеров: ср. лат. constare (stare «стоять») : франц. couter «стоить», лат. fabrica (faber «кузнец»): франц. forge «кузница», лат. magister (magis «больше»): франц. maitre «учитель», нар. лат. berbJcarius (ЬегЫх «овца»): франц. berger «пастух» и т. д. Этот прирост элементов произвольностей — одна из характернейших черт французского языка [264].

 

Глава VII Грамматика и ее разделы

§ 1. Определение грамматики; традиционное деление грамматики [265]

Статическая лингвистика, или, иначе, описание данного состояния языка, может быть названа грамматикой в том весьма точном и к тому же привычном смысле этого слова, который встречается в таких выражениях, как «грамматика шахматной игры», «грамматика биржи» и т. п., где речь идет о чем-то сложном и системном, о функционировании сосуществующих значимостей.

Грамматика изучает язык как систему средств выражения; понятие грамматического покрывается понятиями синхронического и значимого, а поскольку не может быть системы, охватывающей одновременно несколько эпох, мы отрицаем возможность «исторической грамматики»; то, что называется этим именем, в действительности есть не что иное, как диахроническая лингвистика [266].

Наше определение не согласуется с тем более узким определением, которое обычно дается грамматике. В самом деле, под этим названием принято объединять морфологию и синтаксис, ά лексикология — иначе, наука о словах — из грамматики исключается вовсе.

Но прежде всего, в какой мере это деление отвечает действительности? Согласуется ли оно с только что установленными нами принципами?

Морфология занимается разными категориями слов (глаголы, имена, прилагательные, местоимения и пр.) и различными формами словоизменения (спряжение, склонение). Отделяя морфологию от синтаксиса, ссылаются на то, что объектом этого последнего являются присущие языковым единицам функции, тогда как морфология рассматривает только их форму: она ограничивается, например, утверждением, что родительный падеж от греческого слова phulax «сторож» будет phulakos, а синтаксис сообщает об употреблении этих двух форм.

Но это различение обманчиво: разные формы существительного phulax объединяются в единую парадигму склонения только благодаря сравнению функций, свойственных этим формам; с другой стороны, эти функции входят в морфологию лишь постольку, поскольку каждой из них соответствует определенный звуковой показатель (sig-пе). Склонение не есть ни перечень форм, ни ряд логических абстракций, но соединение того и другого (см. стр. 103): формы и функции образуют единство и разъединение их затруднительно, чтобы не сказать — невозможно. С лингвистической точки зрения у морфологии

 

ГРАММАТИКА И ЕЕ РАЗДЕЛЫ

нет своего реального и самостоятельного объекта изучения; она не может составить отличной от синтаксиса дисциплины.

А с другой стороны, логично ли исключать лексикологию из грамматики? На первый взгляд может показаться, что слова, как они даны в словаре, как будто бы не поддаются грамматическому изучению, объектом которого обычно бывают отношения между отдельными единицами. Но сразу же мы замечаем, что многие из этих отношений могут быть выражены с равным успехом как грамматическими средствами, так и словами. Так, латинские слова fio «делаюсь», «становлюсь» и facio <<делаю» взаимно противопоставлены, совершенно так же, как cRcor «говорюсь» (=обо мне говорят) и dfco «говорю», являющиеся грамматическими формами одного и того же слова; в русском языке различение видов (совершенного и несовершенного) выражено грамматически в случае спросить: спрашивать и лексически в случае ска-зать: говорить. Предлоги обыкновенно относят к грамматике; однако предложное речение е отношении к по сути своей лексично, так как слово отношение фигурирует в нем в своем прямом смысле. Сравнивая греч. peitho «убеждаю»: peithomai «слушаюсь», «повинуюсь» с франц. je persuade «убеждаю»: j'obeis «повинуюсь», мы видим, что одно и то же противопоставление в одном языке выражено грамматически, в другом — лексически. Многие отношения, выражаемые в одних языках падежами или предлогами, в других языках передаются сложными словами, приближающимися к собственно словам (франц. royaume des deux и нем. Himmelreich «царство небесное»), или производными (франц. moulin a vent и польск. wiatr-ak «ветряная мельница»), или, наконец, простыми словами (франц. bois de chauffage и русск. дрова, франц. bois de construction и русск. [строевой] лес). Сплошь и рядом наблюдается также взаимная замена простых слов и составных речений внутри одного языка (ср. соображать и принимать в соображение; наказывать и подвергать наказанию).

Итак, мы видим, что с точки зрения функции лексические факты могут совпадать с фактами синтаксическими. С другой стороны, всякое слово, не являющееся простой и неразложимой единицей, ничем существенным не отличается от члена предложения, то есть от факта синтаксического: комбинирование (agencement) и порядок составляющих его единиц низшего уровня подчиняются тем же основным принципам, что и образование словосочетаний из слов.

Не отрицая того, что традиционное деление грамматики практически может оказаться полезным, мы тем не менее приходим к выводу, что оно не соответствует естественным различиям; традиционно выделяемые разделы грамматики не связаны между собой какими-либо рациональными связями. Грамматика может и должна строиться на иных, более основательных принципах.

 

СИНХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

§ 2. Рациональное деление грамматики [267]

Взаимопроникновение морфологии, синтаксиса и лексикологии объясняется, по существу, тождественным характером всех синхронических фактов. Между ними не может быть никаких заранее начертанных границ. Лишь установленное выше различение отношений, синтагматических и ассоциативных, представляет основу для классификации, которую навязывают сами факты и на которой единственно может строиться грамматическая система.

Все, в чем выражено данное состояние языка, надо уметь свести к теории синтагм и к теории ассоциаций. Уже сейчас без особого труда можно было бы наметить распределение по этим двум разделам некоторых частей традиционной грамматики: словоизменение является, конечно, типичным примером ассоциации форм в сознании говорящих; с другой стороны, синтаксис, то есть, согласно наиболее распространенному определению, теория словосочетаний, входит в синтагматику, так как словосочетания всегда предполагают по меньшей мере две распределенные в пространстве единицы. Не все синтагматические явления попадают в синтаксис, но все явления синтаксиса относятся к синтагматике.

На любом разделе грамматики можно было бы показать все преимущества, проистекающие от изучения каждого вопроса под этим двояким углом зрения. Так, понятие слова ставит две разные проблемы, рассматриваем ли мы его ассоциативно или синтагматически;

французское прилагательное grand «большой» в синтагме выступает в двоякой форме (gra garso «gran d garςon» и grat afa «grand enfant») и ассоциативно — в другой двоякости (м. р. gra «grand», ж. р. grad «grande»).

Надо научиться сводить, таким образом, каждое явление к его ряду, синтагматическому или ассоциативному, и согласовывать все содержание грамматики с ее двумя естественными осями: только такое распределение сможет нам показать, что именно следует изменить в привычных рамках синхронической лингвистики. Разумеется, мы не берем сейчас на себя этой задачи, а ограничимся установлением самых общих принципов.

 

Глава Vill

Роль абстрактных сущностей в грамматике [268]

До сих пор мы еще не касались одного важного пункта, в котором наиболее ярко обнаруживается необходимость изучать каждый грамматический вопрос с двух выделенных выше точек зрения. Дело идет об абстрактных сущностях в грамматике. Рассмотрим их сперва с ассоциативной стороны.

Ассоциирование двух форм — это не только осознание того, что они имеют нечто общее; это также различение характера отношений, управляющих данными ассоциациями. Так, говорящие сознают, что отношение, связывающее enseigner «обучать» и enseig-nement «обучение», juger «судить» ujugement «суждение», не тождественно тому отношению, которое они констатируют между enseignement «обучение» vijugement «суждение» (см. стр. 125). Вот этой своей стороной система ассоциаций и связывается с грамматической системой. Можно сказать, что сумма осознанных и систематических классификаций, которые производит грамматист, изучающий данное состояние языка без привлечения истории, должна совпадать с суммой ассоциаций как осознаваемых, так и неосознаваемых, реализующихся в речи. При помощи этих ассоциаций и фиксируются в нашем уме гнезда слов, парадигмы словоизменения, морфологические элементы: корни, суффиксы, окончания и т. д. (см. стр. 185 и ел.).

Но какие же элементы выделяются путем ассоциации, только ли материальные? Конечно, нет! Мы уже видели, что ассоциация может сближать слова, связанные между собою толыоо по смыслу (ср. enseignement «обучение», apprentissage «учение», education «образование» и т. д.).Так же обстоит дело в грамматике; возьмем три латинские формы родительного падежа: domin-Γ «господина», reg-is «царя», Tos-arum «роз»; в звучаниях этих трех окончаний нет ничего общего, что могло бы породить ассоциацию, а между тем они вступают между собою в ассоциативную связь вследствие наличия общей значимости, выражающейся в тождественности их употребления; и этого достаточно для возникновения ассоциации, несмотря на отсутствие какой-либо материальной опоры. Именно таким образом и возникает в языке понятие родительного падежа как такового. Совершенно аналогичным образом окончания -us, -Т, -о и т. д. (в dominus, domim, domino и т. д.) связываются в сознании и дают начало таким еще более общим понятиям, как падеж и падежное окончание. Такого же рода ассоциации, но еще более широкие, объединяют все существительные, все прилагательные и т.д., приводя к такому понятию, как часть речи.

 

СИНХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКЛ

Все это существует в языке, но лишь в качестве абстрактных сущностей; изучать их нелегко, так как нельзя знать в точности, заходит ли сознание говорящих столь же далеко, как и анализ грамматистов. Но основное состоит в том, что абстрактные сущности в конечном счете всегда основываются на конкретных. Никакая грамматическая абстракция немыслима без целого ряда материальных элементов, которые служат для нее субстратом и к которым в конечном счете необходимо всегда возвращаться. Встанем теперь на синтагматическую точку зрения. Значимость синтагмы часто связана с порядком ее элементов. Анализируя синтагму, говорящий не ограничивается выделением ее частей;

он устанавливает также определенный порядок их следования. Смысл таких слов, как франц. desir-eux «жаждущий», лат. signi-fer «знаменосец», зависит от положения составляющих их единиц низшего уровня друг относительно друга: нельзя, например, сказать eux-desir «щий-жажду», fer-signum «носец-знаме». Значимости может вообще не соответствовать какой-либо конкретный элемент, вроде eux wmfer, ее носителем может быть только сам порядок следования членов синтагмы: так, например, французские словосочетания je dois «я должен» и dois-je? «должен ли я? » различаются по значению исключительно в силу различного порядка слов. Один и тот же смысл в одном языке выражается порой простым порядком слов, тогда как в другом — одним или несколькими словами. В синтагмах типа gooseberry wine «сидр из крыжовника», gold watch «золотые часы» и т. д. английский язык выражает одним лишь порядком слов такие отношения, которые в современном французском языке выражаются предлогами: vin de groseil-les, montre en or. В свою очередь современный французский язык выражает понятие прямого дополнения исключительно позицией существительного после переходного глагола (cp.je cueille unefle-иг «я срываю цветок»), тогда как латинский и другие языки выражают то же понятие винительным падежом, характеризующимся особыми окончаниями, и т. д.

Но если порядок слов несомненно является абстрактной сущностью, то не в меньшей мере верно и то, что она обязана своим существованием конкретным единицам, которые ее содержат и которые располагаются в одном измерении именно в этом порядке. Было бы заблуждением думать, будто существует бесплотный синтаксис вне этих расположенных в пространстве материальных единиц. При рассмотрении англ. The man I have seen «Человек, которого я видел» может показаться, что в данном случае изображается нулем то, что французский язык передает местоимением que «которого». Но это представление, будто нечто может быть выражено через ничто, основывается исключительно на сопоставлении с фактами французского синтаксиса и является ложным; в действительности же соответствующая значимость возникает исключительно благодаря выстроенным в определенном порядке материальным единицам. Нельзя обсуждать

 

РОЛЬ АБСТРАКТНЫХ СУЩНОСТЕЙ В ГРАММАТИКЕ

вопросы синтаксиса, не исходя из наличной совокупности конкретных слов. Впрочем, тот самый факт, что мы понимаем данное языковое сочетание (например, приведенный выше ряд английских слов) показывает, что данный ряд слов является адекватным выражением мысли.

Материальная единица существует лишь в силу наличия у нее смысла, в силу той функции, которой она облечена; этот принцип особенно важен для выделения простых единиц, так как может показаться, будто они существуют только в силу своей материальности, то есть будто, например, aimer «любить» существует лишь благодаря составляющим его звукам. И наоборот, как мы только что видели, смысл, функция существуют лишь благодаря тому, что они опираются на какую-то материальную форму; если мы сформулировали этот принцип на примере синтагм или синтаксических конструкций, то это только потому, что существует тенденция рассматривать их как нематериальные абстракции, парящие над элементами предложения. Оба эти принципа, дополняя друг друга, согласуются с нашими утверждениями о разграничении единиц (см. стр. 103).

 

Часть третья Диахроническая лингвистика

Глава I Общие положения [269]

Диахроническая лингвистика изучает отношения не между сосуществующими элементами данного состояния языка, а между последовательными, сменяющими друг друга во времени элементами.

В самом деле, абсолютной неподвижности не существует вообще (см. стр. 77 и ел.); все стороны языка подвержены изменениям;

каждому периоду соответствует более или менее заметная эволюция. Она может быть различной в отношении темпа и интенсивности, но самый принцип от этого не страдает; поток языка течет во времени непрерывно, а как он течет, спокойно или стремительно,—это вопрос второстепенный.

Правда, эта непрерывная эволюция весьма часто скрыта от нас вследствие того, что внимание наше сосредоточивается на литературном языке; как увидим ниже (см. стр. 194 и ел.), литературный язык, подчиняющийся иным условиям существования, нежели народный язык (то есть язык естественный), наслаивается на этот последний и заслоняет его от нас. Раз сложившись, литературный язык в общем проявляет достаточную устойчивость и тенденцию оставаться тождественным самому себе; его зависимость от письма обеспечивает ему еще большую устойчивость. Литературный язык, таким образом, не может служить для нас мерилом того, до какой степени изменчивы естественные языки, не подчиненные никакой литературной регааментации.

Объектом диахронической лингвистики является в первую очередь фонетика, и притом вся фонетика в целом. В самом деле, эволюция звуков не совместима с понятием «состояния»; сравнение фонем или сочетаний фонем с тем, чем они были раньше, сводится к установлению диахронического факта. Предшествовавшая эпоха может быть в большей или меньшей степени близкой, но если она сливается со следующей, то фонетическому явлению более нет места; остается лишь описание звуков данного состояния языка, а это уже предмет фонологии.

 

ОБЩИЕ ПОЛОЖЕНИЯ

Диахронический характер фонетики вполне согласуется с тем принципом, что ничто фонетическое не является сигнификативным или грамматическим в широком смысле слова (см. стр. 26). При изучении истории звуков какого-либо слова можно, игнорируя смысл, рассматривать лишь его материальную оболочку, членить его на звуковые отрезки, не задаваясь вопросом, имеют они значение или нет. Можно, например, пытаться узнать, во что превращается в аттическом диалекте древнегреческого языка ничего не значащее сочетание -ewo-. Если бы эволюция языка всецело сводилась к эволюции звуков, противоположность объектов обоих разделов лингвистики сразу бы стала явной:

ясно было бы видно, что диахроническое равнозначно неграмматчесио-му, а синхроническое — грамматичесюму.

Но разве во времени изменяются одни только звуки? Меняют свое значение слова; эволюционируют грамматические категории; некоторые из них исчезают вместе с формами, служившими для их выражения (например, двойственное число в латинском языке). А раз у всех фактов ассоциативной и синтагматической синхронии есть своя история, то как же сохранить абсолютное различение между диахронией и синхронией? Действительно, сохранение этого различия становится весьма затруднительным, как только мы выходим из сферы чистой фонетики.

Заметим, однако, что многие изменения, которые считаются грамматическими, сводятся к фонетическим. В немецком языке образование грамматического типа Hand: Hondo вместо hant. hanti (см. стр. 85) всецело объясняется фонетически. Равным образом фонетический фактор лежит в основе сложных слов типа Springbrwmen «фонтан», Reitschule «школа верховой езды» и т д. В древневерхненемецком языке первый элемент в словах этого рода был не глагольным, а именным: beta-hits означало «дом молитвы», но после того как конечный гласный фонетически отпал (beta--*bet- и т. д.), установился семантический контакт с глаголом (beten «молиться» и т. п.), и Bethaus стало означать «дом, где молятся».

Нечто подобное произошло и в тех сложных словах, которые в древнегерманском языке образовывались с участием слова Rch «внешний вид» (ср. mannoUch «имеющий мужской вид», redoUch «имеющий разумный вид»). Ныне во множестве прилагательных (ср. verzeihiich «простительный», glaublich «вероятный» и т. д.) -lich превратилось в суффикс, который можно сравнить с французским суффиксом -able в словах pardonnable «простительный», cmyable «вероятный» и т. д.; одновременно изменилась интерпретация первого элемента: в нем теперь усматривается не существительное, а глагольный корень, это объясняется тем, что в ряде случаев вследствие падения конечного гласного первого элемента (например, redo--*red-) этот последний уподобился глагольному корню (red- or reden).

Так, glaub- в glaublich скорее сближается с glauben «верить», чем с Glaube «вера», a sichtlich «видимый» ассоциируется, несмотря на различие в основе, уже не с Sicht «вид», а с sehen «видеть».

 

ДИАХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

Во всех этих случаях и во многих других, сходных с ними, различение двух планов остается очевидным; это следует помнить, чтобы легкомысленно не утверждать, будто мы занимаемся исторической грамматикой, тогда как в действительности мы сначала вступаем в область диахронии, когца изучаем фонетические изменения, а затем — в область синхронии, когда рассматриваем вызванные этими изменениями следствия.

Но это не устраняет всех затруднений. Эволюция любого грамматического факта, ассоциативной группы или синтагматического типа несравнима с эволюцией звука. Она не представляет собой простого явления, а разлагается на множество частных фактов, которые только частично относятся к фонетике. В генезисе такого словосочетания, как французское будущее prendre ai, превратившееся в одно слово prendrai «возьму», различаются по меньшей мере два факта: один, психологический,— синтез двух понятийных элементов, другой, фонетический, зависящий от первого,—сведение двух словесных ударений к одному (prendre ai-^prendrai).

Спряжение германского сильного глагола (тип современного немецкого geben «давать»: geben, gab, gegeben и т. п.; ср. греч. leipo «оставляю»: leipo, elipon, leloipa и т. п.) в значительной мере основано на аблау-те гласных корня. Эти чередования (см. стр. 156 и ел.), система которых вначале была довольно простой, несомненно, возникли в результате действия чисто фонетического фактора. Однако, для того чтобы эти противопоставления получили функциональное значение, потребовалось^ чтобы первоначальная система спряжения упростилась в результате целого ряда всяческих изменений: исчезновение многочисленных разновидностей форм настоящего времени и связанных с ними смысловых оттенков, исчезновение имперфекта, будущего и аориста, исчезновение удвоения в перфекте и т. д. Все эти изменения, в которых, по существу, нет ничего фонетического, уменьшили число форм глагольного спряжения, а чередования основ приобрели первостепенную смысловую значимость. Можно, например, утверждать, что противопоставление е:а более значимо в geben: gab, чем противопоставление е:о в греч. leipo:

leloipa вследствие отсутствия удвоения в немецком перфекте. Итак, хотя фонетика так или иначе то и дело вторгается в эволюцию, она все же не может ее объяснить целиком; по устранении же фонетического фактора получается остаток, казалось бы, оправдывающий такое понятие, как «история грамматики»; именно здесь и скрывается настоящая трудность: различение между диахроническим и синхроническим, сохранить которое необходимо, потребовало бы сложных объяснений, что выходит за рамки этого курса'.

К этому дидактическому и чисто внешнему соображению присоединяется, быть может, и другое: Ф. де Соссюр никогда не касался в своих лекциях лингвистики речи (см. стр. 26 и ел.). Читатель помнит, что новая норма всегда начинается с отдельных лиц (см. стр. 99). Можно, по-видимому, признать, что автор отрицает за индивидуальными фактами свойство быть грамматическими в том смысле, что изолированный ает по необходимости чужд языку

 

ОБЩИЕ ПОЛОЖЕНИЯ

В дальнейшем мы последовательно рассмотрим фонетические изменения, чередование и явления аналогии, коснувшись в заключение вкратце народной этимологии и агглютинации.

и его системе, зависящей только от совокупности коллективных навыков. Поскольку факты относятся к речи, они являются лишь специальными и чисто случайными способами использования установившейся системы. Лишь тогда, когда какая-либо инновация, часто повторяясь, запечатлевается в памяти и входит в систему, она приводит к нарушению установившегося равновесия значимостей и к тому, что язык ipso facto и спонтанно оказывается претерпевшим изменения. К грамматической эволюции можно было бы применить то, что было сказано на стр. 85 о фонетической эволюции: она протекает вне системы, ибо последняя никогда не наблюдается в развитии; мы лишь от момента к моменту находим ее другой. Впрочем, эта попытка объяснения представляет с нашей стороны только предположение.

 

ДИАХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

Вопросы метода

При описании фонетических явлений можно прибегать лишь к таким формулировкам, которые не противоречат указанным выше различениям; в противном случае мы рискуем представить факты в ложном свете.

Вот несколько примеров подобных неточностей.

Согласно прежней формулировке закона Вернера, «в германском языке всякое неначальное ρ перешло в d, если за ним следовало ударение»; ср., с одной стороны, *faper-**fader (нем. Vater «отец»), * Прите-** lidume (нем. litten «страдали»), с другой стороны, *pns (нем. drei «три»), *broper (нем. Bruder «брат»), *Нро (нем. leide «страдаю»), где ρ сохраняется. Такая формулировка приписывает активную роль ударению и вводит ограничительное условие относительно начального р. В действительности же дело совсем не в этом: в германском, как и в латинском языке, f> проявляло тенденцию к спонтанному озвончению внутри слова; помешать этому могло только ударение на предшествующем гласном. Итак, все оказывается наоборот:

изменение является спонтанным, а не комбинаторным, и ударение выступает в качестве препятствующего фактора, а не порождающей причины. Закон следует формулировать так: «всякое ρ внутри слова перешло в S, если только этому не препятствовало ударение на предыдущем гласном».

Для правильного различения фактов спонтанного и комбинаторного изменения надо проанализировать фазы преобразования и не принимать опосредствованного результата за непосредственный. Так, для объяснения ротацизма (ср. лат, *'genesis-*generis) неточно утверждать, будто 5 между двумя гласными превратилось в г, так как глухое s ни в коем случае не может перейти прямо в г. В действительности было два события: s комбинаторно изменилось в z, а г, не сохранившееся в звуковой системе латинского языка, было заменено очень близким ему звуком г, и это есть спонтанное изменение. Выходит, таким образом, что прежде ошибочно смешивали в одном явлении два различных факта; ошибка состояла в том, что, с одной стороны, принимали опосредствованный результат за непосредственный (s-*r вместо z-*r), а, с другой стороны, все явление рассматривали как комбинаторное, тогда как таковым является только его первая часть [272]. Это равносильно тому, как если бы кто-либо стал утверждать, что во французском е перешло в а перед носовым согласным. В действительности сперва произошло комбинаторное изменение—назализация е Перед л (ср. лат. ventum «ветер»-»4)ранц. vent, лат. femina «женщина»-^франц. /етэ-^/ётэ), а затем спонтанное изменение е в а (ср. vant,fama, теперь — va,fam (пишется vent,femme)). Напрасно было бы возражать, утверждая, что это могло произойти лишь перед носовым согласным: вопрос не в том, почему е назализовалось, но только в том, спонтанным или комбинаторным является переход е в а.

 

ФОНЕТИЧЕСКИЕ ИЗМЕНЕНИЯ

Грубейшая методологическая ошибка, на которую мы считаем нужным указать, хотя она и не связана с изложенными выше принципами, состоит в том, что фонетический закон формулируется в настоящем времени, как если бы предусматриваемые им факты существовали раз и навсегда, тогда как в действительности они возникают и исчезают в определенные отрезки времени. Такая формулировка приводит к путанице, ибо в результате устраняется всякая хронологическая последовательность событий. Мы уже обращали внимание на это (стр. 98 и ел.), когда анализировали цепь явлений, объясняющих пару trikhes: thriksi. Когда говорят «s в латинском переходит в г», то этим хотят внушить мысль, будто ротацизм присущ этому языку по природе, а в результате попадают в тупик перед такими исключениями, как causa «причина», nsus «смех» и др. Только формула «интервокальное s в определенный период развития латинского языка переходит в г» позволяет говорить, что в тот момент, когда s переходило в г, в таких словах, как causa, nsus и т. п., еще не было интервокального s, почему они и были защищены от изменения; и, действительно, тогда еще говорили caussa, nssus. По той же причине следует говорить: «в ионическом диалекте древнегреческого языка [в определенный период его развития] а перешло в е (ср. mater-*meter «мать»)», ибо в противном случае нельзя объяснить таких форм, как pasa «вся», phasi «они говорят» и т. п. (которые в эпоху изменения произносились еще vsK.pansa,phansi и т. д.).

Причины фонетических изменений

1. Высказывалось мнение, что предрасположения, предопределяющие направление фонетических изменений, заложены в расовых особенностях говорящих. Но… Органы речи ионических греков вовсе не отказывались произносить а: звук этот в…  

Неограниченность действия фонетических изменений

  ДИАХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА изменений. Это свойство фонетических изменений обусловлено произвольностью знака, ничем не связанного со значением…

Глава III

Грамматические последствия фонетической эволюции

Первым последствием фонетического изменения является разрыв грамматической связи, соединяющей два или несколько слов. В результате этого получается,… лат. mansio «жилище» — *mansionaucus франц. maison «дом» || menage… Языковое сознание видело прежде в *mansionaticus слово, производное от mansio, потом превратности фонетической судьбы…

Стирание сложного строения слов

франц. ennemi «враг» (ср. лат. in-irmcus «недруг» — amicus «друг»), лат. perdere «губить» (ср. более древнее per-dare—dare «давать»), amicio… Нетрудно заметить, что подобные случаи сводятся к тем, которые были… teil—dritteil

Фонетических дублетов не бывает

Когда мы констатируем относительную тождественность нар.-лат. Ьаго «свободнорожденный»: baronem «свободнорожденного» и несходство старофранц. ber… Против нашего тезиса можно выдвинуть ряд возражений. Допустим, что они…  

Чередование

  ГРАММАТИЧЕСКИЕ ПОСЛЕДСТВИЯ ФОНЕТИЧЕСКОЙ ЭВОЛЮЦИИ отсутствия других слов с аналогичным противопоставлением. Но часто случается, что два близких слова различаются лишь…

Законы чередования

Разберем столь часто встречающееся в современном немецком языке чередование е: i; при этом возьмем все случаи вперемешку, не упорядочивая их: geben… Мы видим, что чередование обычно распределяется (est distnbuee) между…  

Чередование и грамматическая связь

Прежде всего, ясно, что всякое хоть сколько-нибудь регулярное звуковое противопоставление двух элементов содействует установлению между ними связи.… То же относится и к незначащим чередованиям, которые обусловлены лишь…  

Глава IV Аналогия

§ 1. Определение аналогии и примеры [279]

Из всего вышесказанного следует, что фонетические изменения являются деструктивным фактором в жизни языка. Всюду, где они не создают чередований, они способствуют ослаблению грамматических связей, объединяющих между собою слова; в результате этого бесполезно увеличивается количество форм, механизм языка затемняется и усложняется в такой степени, что порожденные фонетическим изменением неправильности берут верх над формами, которые группируются по общим образцам,— иначе говоря, в такой степени, что абсолютная произвольность оттесняет на задний план относительную произвольность (см. стр. 132 и ел.).

К счастью, действие этих изменений уравновешивается действием аналогии [280]. Аналогией объясняются все нормальные модификации внешнего вида слов, не имеющие фонетического характера.

Аналогия предполагает образец и регулярное подражание ему. Аналогическая форма —это форма, образованная по образцу одной или нескольких других форм согласно определенному правилу.

Так, в латинском им. п. honor «честь» есть результат аналогии. Прежде говорили honos «честь» (им. п.): honosem «честь» (вин. п.), затем в результате ротацизма s — honos: honorem. Основа получила, таким образом, двоякую форму; эта ее двойственность была устранена появлением новой формы honor, созданной по образцу orator «оратор»: oratorem «оратора» и т. д. посредством приема, который мы проанализируем ниже, а сейчас сведем к формуле вычисления четвертого члена в пропорции

oratorem: orator = honorem: x χ = honor

Итак, мы видим, что, уравновешивая действие фонетического изменения, приводящего к расхождению (honos: honorem), аналогия снова воссоединила формы и восстановила регулярность (honor:

honorem).

По-французски долгое время говорили И preuve «он доказывает», nousprouvons «мы доказываем», ilspreuvent «они доказывают». Теперь же говорят ilprouve, ilsprouvent, то есть употребляют формы, фонетически необъяснимые; il aime «он любит» восходит к лат. amat, тогда как nous aimons «мы любим» представляет собой аналогическое образование вместо amons; следовало бы также говорить атаЫе вместо aimable «любезный». В греческом s исчезло между двумя гаас-

 

ДИАХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

ными: -eso- превратилось в -ео- (ср. geneos «рода» вместо *genesos). Между тем это интервокальное s встречается в будущем времени и аористе всех глаголов на гласный: буд. вр. lueso, aop. elusa (от Ιύδ «развязывать») и т. д. Аналогия с формами типа буд. вр. tupso, aop. etupsa (от tupto «бить»), где s не выпадало, сохранила s в форме будущего времени и аористе указанных глаголов. В немецком языке в таких случаях, как Gast «гость»: Gaste «гости», Balg «шкура»: Bulge «шкуры» и т. д., мы имеем фонетические явления, тогда как случаи Kranz «венок»: Кгапге «венки» (прежде kranz: kranza), Hals «шея»: Halse «шеи» (прежде halsa) и т. д. своим происхождением обязаны подражанию.

Аналогия действует в направлении большей регулярности и стремится унифицировать способы словообразования и словоизменения. Но у нее есть и свои капризы: наряду с Kranz «венок»: Кгапге «венки» и т. д. мы имеем Tag «день »: Tage «дни», Salz «соль»: Sake «соли» и т. д., по той или иной причине устоявшие против действия аналогии. Таким образом, нельзя наперед сказать, до какого предела распространится подражание образцу и каковы те типы, по которым будут равняться другие. Так, далеко не всегда образцом для подражания при аналогии служат наиболее многочисленные формы. В греческом перфекте наряду с действительным залогом pepheuga «я убежал», pepheugas «ты убежал», pepheugamen «мы убежали» и т. д. весь средний залог спрягается без a: pephugmai «я убежал», pephugmetha «мы убежали» и т. д., и гомеровский язык показывает нам, что это а первоначально отсутствовало во множественном и двойственном числах действительного залога: ср. idmen «мы знаем», e'lkton «мы (двое) похожи» и т. д. Исходной точкой для распространения аналогии явилась, таким образом, исключительно форма первого лица единственного числа действительного залога, которая и подчинила себе почти всю парадигму перфекта изъявительного наклонения. Этот случай примечателен еще в том отношении, что здесь в силу аналогии к основе отходит элемент -а-, первоначально бывший элементом словоизменительным, откуда pepheuga-men; как мы увидим ниже (стр. 170), обратный случай—отход элемента основы к суффиксу — встречается гораздо чаще.

Иногда бывает достаточно двух или трех изолированных слов, чтобы образовать общую форму, например окончание; в древневерхненемецком языке слабые глаголы типа haben «иметь», lobon «хвалить» и т. д. в первом лице единственного числа настоящего времени имеют -т: habem, lobom. Это восходит к нескольким глаголам, аналогичным греческим глаголам на -mi: bim «я семь», stam «стою», gem «иду», tuom «делаю», под влиянием которых это окончание охватило все слабое спряжение. Заметим, что в данном случае аналогия не устранила фонетического разнообразия, а просто обобщила способ образования.

 

Явления аналогии не являются изменениями

Но какова же природа аналогии? Является ли она, как это обычно думают, изменением? Каждый факт аналогии — это событие, в котором участвуют три действующих лица:… ТРАДИЦИОННЫЕ ФОРМЫ

Аналогия как принцип новообразований в языке

Аналогия есть явление психологического характера; но этого положения еще недостаточно, чтобы отличить ее от фонетических изменений, так как эти… В фонетическом переходе интервокального s в г в латинском языке (ср.… oratorem: orator == honorem: χ χ = honor

Глава V Аналогия и эволюция

Каким образом новообразование по аналогии становится фактом языка?

Отсюда вовсе не вытекает, что такая удача выпадает на долю всех новообразований по аналогии. На каждом шагу мы встречаемся с недолговечными новыми… eteindrai: eteindre = viendrai: χ χ= viendre, a traisait образовано по образцу plaire: plaisait и т.д.

Образования по аналогии — симптомы изменений интерпретации

Причину этого следует искать в огромном множестве факторов, непрерывно влияющих на тот способ анализа, который принят при данном состоянии языка.… Первым и наиболее важным является фонетическое изменение (см. гл. II).… Но не все сводится к фонетическому фактору. Есть еще агглютинация, о которой речь будет ниже; в результате…

Аналогия как обновляющее и одновременно консервативное начало

Но наибольший интерес для лингвиста представляет следующее: в великом множестве изменений по аналогии, охватывающих целые столетия развития, почти… И действительно, аналогия во многих случаях работает и как чисто… Лат. agunt «двигают» сохранилось почти в полной неприкосновенности с доисторической эпохи, когда говорили *agonti, до…

Определение агглютинации

С этими двумя факторами не может сравниться никакой другой способ образования слов: звукоподражания (см. стр. 71), новые, целиком выдуманные… Агглютинация состоит в том, что два или несколько слов, первоначально… Приведем несколько примеров. По-французски прежде говорили се d «это вот» в два слова, а затем стали говорить ceci.…

Агглютинация и аналогия

1. При агглютинации две или несколько единиц в результате синтеза сливаются в одну единицу (например, encore «еще» от hanc horam) или же две единицы… 2. Агглютинация действует исключительно в синтагматической сфере: действие ее… 3. В агглютинации вообще нет ничего преднамеренного, ничего активного; как мы уже говорили, это просто механический…

Глава Vlll

Понятия единицы, тождества и реальности в диахронии [288]

Статическая лингвистика оперирует единицами, существующими в синхроническом ряду. Все, что сказано нами выше, показывает, что в диахронической последовательности мы имеем дело не с элементами, разграниченными раз и навсегда, как это можно было бы изобразить в виде следующей схемы:

—.Эпоха А

\ ' ' ' ' ' ' ' '

 

Наоборот, каждый раз эти элементы оказываются иначе распределенными в результате разыгрывающихся в языке событий, так что их правильнее было бы изобразить следующим образом:

 

Это вытекает из всего того, что было сказано выше о результатах действия фонетической эволюции, аналогии, агглютинации и т. д.

Почти все приводившиеся нами примеры относились к образованию слов; возьмем теперь один пример из области синтаксиса. В индоевропейском праязыке не было предлогов; выражаемые ими отношения передавались посредством многочисленных падежей, облеченных широким кругом значений. Не было также глаголов с приставками, но вместо этого были частицы, словечки, прибавлявшиеся к предложениям, которые уточняли и оттеняли обозначение действия, выраженного глаголом. Тогда не было ничего, что соответствовало бы такому латинскому предложению, как ire ob mortem «идти навстречу смерти», или такому предложению, как obire mortem с тем же значением; тогда сказали бы ire mortem ob. Такое положение вещей мы застаем еще в древнейшем греческом языке: oreos baino kata; oreos baino само по себе означает «иду с горы», причем родительный падеж обладает значимостью аблатива; kata добавляет оттенок «вниз». Позже появляется kata oreos baino, где kata играет роль предлога, а также kata-baino oreos — в результате аплютинирования глагола с частицей, ставшей глагольной приставкой.

 

ПОНЯТИЯ ЕДИНИЦЫ, ТОЖДЕСТВА И РЕАЛЬНОСТИ В ДИАХРОНИИ

Здесь перед нами два или три различных явления, которые, впрочем, все основаны на интерпретации отдельных единиц:

1) Образование нового разряда слов, предлогов, что происходит просто путем перестановки имеющихся единиц. Особое расположение слов, первоначально безразличное к чему бы то ни было, вызванное, быть может, случайной причиной, создало новое сочетание:

kata, первоначально бывшее самостоятельным, связывается теперь с существительным oreos, и они вместе присоединяются к baino в качестве его дополнения.

2) Появление нового глагольного типа katabaino; это психологически новое сочетание, ему благоприятствует к тому же особое распределение единиц, и его закрепляет агглютинация.

3) Как естественный вывод из предыдущего — ослабление значения окончания родительного падежа ore-os; отныне выражение того понятия, которое прежде передавал один родительный падеж, принимает на себя kata; тем самым и в той же мере понижается вес окончания -os; его исчезновение в будущем уже дано здесь в зародыше.

Во всех трех случаях речь идет, как мы видим, о перераспределении уже существующих единиц. Прежняя субстанция получает новые функции; в самом деле—и это следует особо подчеркнуть,—для осуществления всех этих сдвигов не потребовалось никаких фонетических изменений. С другой стороны, хотя звуковой материал вовсе не изменился, не следует полагать, что все произошло только в смысловой сфере: не бывает синтаксических явлений вне единства некой цепи понятий с некой цепью звуковых единиц (см. стр. 138); именно это отношение в данном случае и оказалось видоизмененным. Звуки — прежние, а значимые единицы уже не те.

Как мы видели (см. стр. 77), изменчивость знака есть не что иное, как сдвиг отношения между означающим и означаемым. Это определение применимо не только к изменяемости входящих в систему элементов, но и к эволюции самой системы; в этом именно и заключается диахрония в целом.

Однако одной констатации сдвига синхронических единиц еще недостаточно для выяснения того, что произошло в языке. Существует проблема диахронической единицы как таковой: по поводу каждого события необходимо выяснить, какой элемент непосредственно подвергся трансформирующему действию. Мы уже встречались с проблемой подобного рода в связи с фонетическими изменениями (см. стр. 95); они касались лишь изолированных фонем, а не слов, взятых как особые единицы. Поскольку диахронические события по своему характеру разнообразны, постольку придется разрешать множество аналогичных проблем, причем ясно, что единицы, разграниченные в этой области, не будут обязательно соответствовать единицам синхронического порядка. В согласии с принципом, установленным нами в первой части этой книги, понятие единицы не может быть одинаковым в синхронии и диахронии. Во всяком случае, оно не будет окончательно установлено, пока мы его не изучим в обоих аспектах, статическом и эволюционном. Только

 

ДИАХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

разрешение проблемы диахронической единицы даст нам возможность преодолеть внешнюю видимость явления эволюции и добраться до его сути. Здесь, как и в синхронии, знакомство с единицами необходимо для отделения воображаемого от реального (см. стр. 109).

Другой вопрос, чрезвычайно сложный,—это вопрос о диахроническом тождестве. В самом деле, для того чтобы у меня была возможность сказать, что данная единица сохранилась тождественной самой себе или же, продолжая быть той же особой единицей, она вместе с тем изменилась по форме или по смыслу (все эти случаи возможны), мне необходимо знать, на чем я могу основываться, утверждая, что извлеченный из какой-либо эпохи элемент, например франц. chaud «теплый», есть тот же самый, что и взятый из более ранней эпохи элемент, например лат. calidum (вин. п. от calidus «теплый»).

На этот вопрос, конечно, ответят, что calidum в силу действия фонетических законов, естественно, должно было превратиться в chaud и что, следовательно, chaud=calidum. Вот это и называется фонетическим тождеством. То же относится и к такому случаю, как франц. sevrer «отнимать от груди» и лат. separare «отделять»; наоборот, относительно франц. fleurir «цвести» скажут, что это не то же самое, что лат.у7огёге, которое должно было бы дать *flowOir.

На первый взгляд кажется, что такое соответствие покрывает понятие диахронического тождества вообще. Но в действительности совершенно невозможно, чтобы звук сам по себе свидетельствовал о тождестве. Мы, разумеется, вправе сказать, что лат. more «море» во французском должно иметь форму тег, потому что всякое а в определенных условиях переходит в е, потому что безударное конечное е отпадает и т. д.; но утверждать, будто именно эти отношения (а-»е, е-^нуль) и составляют тождество,—это значит выворачивать все наизнанку, так как, наоборот, исходя именно из соответствия mare: mer, я и заключаю, что а перешло в е, что конечное е отпало и т. д.

Если из двух французов, происходящих из различных областей Франции, один говорит sefacher «сердиться», а другой—se focher, то разница между их произношением весьма незначительна по сравнению с грамматическими фактами, позволяющими распознать в этих двух различных формах одну и ту же языковую единицу. Диахроническое тождество двух столь различных слов, как calidum и chaud, попросту означает, что переход от одного к другому произошел через целый ряд синхронических тождеств в области речи, причем связь между ними никогда не нарушалась, несмотря на следующие друг за другом фонетические преобразования. Вот почему на стр. 109 мы могли утверждать, что столь же интересно установить, почему повторяемое несколько раз в одной и той же речи слово Messieurs! «господа!» остается тождественным самому себе, как и выяснить, почему французское отрицание pas тождественно существительному pas или, что то же, почему франц. chaud тождественно лат. calidum. Второй вопрос в действительности является только продолжением и усложнением первого.

 

Приложение ко второй и третьей частям [289]

А. Анализ субъективный и анализ объективный

Грамматист зачастую склонен находить ошибки в спонтанном анализе языка; в действительности же субъективный анализ не более ложен, чем «ложная»… Исторический анализ, т. е. анализ, опирающийся на историю языка, — лишь…  

Б. Субъективный анализ и выделение единиц низшего уровня

Начнем с окончания, то есть со словоизменительной характеристики, иначе говоря, с того меняющегося элемента на конце слова, который служит для… Откинув окончание, получаем базу словоизменения (theme de flexion), или… Ф. де Соссюр не затронул, по крайней мере с синхронической точки зрения, вопроса о сложных словах. Эта сторона вопроса…

Глава II

Сложности, связанные с географическим разнообразием языков [292]

Сосуществование нескольких языков в одном пункте

Речь идет не о реальном, органическом смешении, не о взаимопроникновении двух языков, приводящем к изменению языковой системы (ср. английский язык… Прежде всего, может случиться, что язык пришлого населения накладывается на…  

Литературный язык и диалекты

  СЛОЖНОСТИ, СВЯЗАННЫЕ С ГЕОГРАФИЧЕСКИМ РАЗНООБРАЗИЕМ ЯЗЫКОВ сам себе, язык пребывает в состоянии раздробления на диалекты, из коих ни один не вторгается в область другого; и в…

Глава Ш

Причины географического разнообразия языков [293]

Основная причина разнообразия языков—время

Для уяснения того, как на самом деле обстоят дела, представим себе чисто теоретическую, насколько возможно простую ситуацию, позволяющую обнаружить… Не следует думать, что изменению может подвергнуться только наречие колонистов… ОчагР ОчагГ

Действие времени на язык на непрерывной территории

1. Поскольку абсолютной неподвижности языка не существует (см. стр. 77 и ел.), постольку по истечении некоторого времени рассматриваемый язык уже не… 2. Эволюция не будет происходить единообразно на всей территории, она будет…  

У диалектов нет естественных границ

  / а t Ϊ— с "\ У If / / f \ t ^ к I •^ ,····'

У языков нет естественных границ

  ПРИЧИНЫ ГЕОГРАФИЧЕСКОГО РАЗНООБРАЗИЯ ЯЗЫКОВ охватывают территорию, общую для нескольких языков. В воображаемой идеальной обстановке столь же невозможно…

Глава IV Распространение языковых волн

§ 1. Сила общения и «дух родимой колокольни» [295]

Распространение фактов языка подчинено тем же законам, что и распространение любой привычки, например моды. В любом человеческом коллективе непрерывно и одновременно действуют в двух разных направлениях две силы: с одной стороны, дух локальной ограниченности, так сказать, «дух родимой колокольни», с другой стороны — тяга к взаимному общению, создающая связи между людьми.

«Духом родимой колокольни» объясняется то явление, что замкнутый языковой коллектив сохраняет верность развившимся внутри него традициям. Эти традиции усваиваются каждым человеком в детстве прежде всего; отсюда их сила и устойчивость. Если бы действовали только они, то это порождало бы в области человеческой речи особенности, расходящиеся до бесконечности.

Однако действие их уравновешивается противодействием противоположной силы. Если «дух родимой колокольни» делает людей домоседами, то тяга к взаимному общению заставляет их вступать между собой в различные отношения; взаимообщение приводит в гаухую деревню пришельцев из других местносгей, оно же перебрасывает часть населения из одного места в другое по случаю праздников или ярмарок и объединяет в рядах армии людей из разных провинций и т. д. Одним словом, это фактор объединяющий, в противоположность разобщающему действию «духа родимой колокольни».

На взаимообщении держится распространение языка и его внутреннее единство. Оно действует двояко: то отрицательно, предупреждая дробление на диалекты и препятствуя распространению любой инновации в любом месте и в любой момент ее возникновения; то положительно, благоприятствуя объединению путем принятия и распространения инноваций. Вот этот второй вид действия взаимообщения и оправдывает термин волна в применении к географическим пределам диалектных явлений (см. стр. 201); изогаоссематическая линия представляет собою как бы крайнюю черту, которой достигло наводнение, каждую минуту готовое схлынуть.

Иногда мы замечаем с изумлением, что в двух говорах одного и того же языка, отстоящих друг от друга весьма далеко, наблюдается общая особенность; объясняется это тем, что изменение, первоначально возникшее в одном пункте какой-либо территории, не встретило препятствий для своего распространения и мало-помалу достигло весьма отдаленной точки. Ничто не может воспрепятствовать действию взаимообщения в такой языковой среде, где налицо лишь незаметные постепенные переходы.

 

ГЕОГРАФИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

Такое распространение отдельного языкового факта, каковы бы ни были его пределы, требует времени. И продолжительность этого времени иногда можно измерить. Так, общение распространило по всей Германии переход звука р в S, сперва осуществившийся между 800 и 850 гг. на всем юге, за исключением территории франкского наречия, где р сохранилось в звонкой разновидности S и уступило место (/лишь впоследствии. Изменение t в ts произошло в более узких пределах и началось в эпоху, предшествующую первым письменным памятникам; оно, должно быть, возникло в Альпах около 600 г. и распространилось как на север, так и на юг — в Ломбардию, t читается еще в Тюрингенской хартии VIII в. В более близкую нам эпоху германские Г и м превратились в дифтонги (ср. mein «мой» вместо mm, braun «коричневый» вместо briin); этому явлению, которое возникло в Богемии около 1400 г., понадобилось 300 лет, чтобы достигнуть Рейна и охватить занимаемую им ныне площадь.

Эти языковые факты распространялись, как бы заражая все новые области, и весьма возможно, что так обстоит дело со всеми волнами языковых инноваций: каждая из них зарождается в каком-либо пункте и оттуда распространяется по радиусам. Это приводит нас к еще одному важному выводу.

Как мы видели, для объяснения географического разнообразия достаточно фактора времени. Но этот принцип верен в полной мере лишь относительно того места, где возникла инновация.

Вернемся к примеру передвижения согласных в немецком языке. Стоит фонеме t в одном пункте германской территории превратиться в ts, чтобы новый звук начал как бы излучатьсяиз своей точки возникновения. И вот посредством такого движения в пространстве он и вступает в борьбу с прежним (или другими звуками, которые могли из него возникнуть в других пунктах. В месте своего возникновения такого рода инновация является фактом чисто фонетическим, но в дальнейшем она распространяется уже географически, заражая новые области. Поэтому схема

годится во всей своей простоте лишь для того очага, ще инновация возникла; применяя ее к распространению инновации, мы только исказили бы картину.

Итак, фонетист должен строго различать очаг инновации, где фонемы эволюционируют исключительно на временной оси, и ареалы распространения «инфекции», в которых действует и фактор времени, и фактор пространства и в отношении которых теория чисто фонетических факторов недействительна. При замене традиционного (пришедшим извне ts речь идет не об изменении традиционного прототипа, но о подражании соседнему говору без какого-либо отношения к этому

 

РАСПРОСТРАНЕНИЕ ЯЗЫКОВЫХ ВОЛН

прототипу; когда форма herza «сердце», придя с Альп, заменяет в Тю-рингии более древнюю форму herta, следует говорить не о фонетическом изменении, а о заимствовании фонемы.

Сведение обеих взаимодействующих сил к одному общему принципу

Но как только мы переходим от точки к площади, например, от деревни к кантону, возникает известная трудность: оказывается, что установить, каким из… Все эго сводится к тому, что на практике при изучении языковых эволюции,…  

Языковая дифференциация на разобщенных территориях

Подобное явление встречается очень часто; с того момента, когда, например, германское наречие проникло с материка на Британские острова, его… Чтобы лучше выяснить преобладающее действие фактора времени, мы представили… Подобную ошибку совершали первые индоевропеисты (см. стр. 10). Изучая большую семью значительно разошедшихся друг с…

Вопросы ретроспективной лингвистики

Глава I

Две перспективы диахронической лингвистики [297]

В то время как синхроническая лингвистика знает только одну точку зрения, точку зрения говорящих, а следовательно, один метод, диахроническая лингвистика предполагает одновременное наличие двух точек зрения или перспектив: проспектив-ную — взгляд, направленный по течению времени, и ретроспективную — взгляд, направленный вспять, против течения времени (см. стр. 91).

Первая перспектива диахронической лингвистики соответствует действительному ходу событий; этой перспективой по необходимости пользуются при написании любой главы исторической лингвистики, при освещении любого момента в истории языка. Метод при этом сводится исключительно к критике доступных источников. Но во многих случаях этот метод диахронической лингвистики оказывается недостаточным или вообще неприменимым.

В самом деле, для того чтобы описать историю языка во всех подробностях, следуя за течением времени, нужно было бы обладать бесчисленным множеством фотографий языка, снятых в каждый момент его существования. Между тем это условие никогда не может быть выполнено; романисты, например, преимущество которых состоит в том, что они знакомы с латинским языком, который является отправным пунктом их исследования, а также в том, что они обладают внушительным числом документов, относящихся к длинному ряду веков, ежеминутно убеждаются в огромных пробелах в их документации. В таких случаях приходится отказываться от проспективного метода, от непосредственного использования источников, и следовать в обратном направлении, идя против течения времени, то есть прибегать к ретроспективному

 

ДВЕ ПЕРСПЕКТИВЫ ДИАХРОНИЧЕСКОЙ ЛИНГВИСТИКИ

методу. В этом случае, отправляясь отданной эпохи, выясняют не то, к чему привела какая-либо из свойственных ей форм, а то, какой была более древняя форма, которая могла породить данную.

В то время как проспектавный метод сводится к простому повествованию и целиком опирается на критику источников, ретроспективное исследование требует метода реконструкции, который опирается на сравнение. Нельзя установить первоначальную форму для одного изолированного знака, тогда как два различных, но общих по происхождению знака, как, например, лат. pater «отец», скр. pitar-«отец» или основы лат. ger-δ «ношу» и ges-tus (причастие прошедшего времени от ger-o), позволяют в результате их сравнения наметить ту диахроническую единицу, которая связывает их с неким прототипом, который можно восстановить путем индукции. Чем многочисленней члены сравнения, тем точнее оказывается эта индукция, которая — при наличии достаточно обильных данных — может привести к подлинным реконструкциям.

То же относится и к языку в целом. Из баскского языка самого по себе ничего нельзя извлечь, так как, будучи изолированным, он не дает материала для сравнений. Но из пучка родственных языков, какими являются греческий, латинский, старославянский и т. д., оказалось возможным путем сравнения выявить первоначальные общие элементы, в них заключенные, и восстановить общую физиономию индоевропейского праязыка, как он существовал до своего раздробления в пространстве. То, что было сделано для всей языковой семьи в целом, было повторено в более ограниченных масштабах, но при помощи тех же самых приемов для каждой из ее частей, всюду, где это оказалось необходимым и возможным. Так, например, многочисленные германские языки засвидетельствованы непосредственно, то есть письменными памятниками, а общегерманский праязык, откуда произошли все эти языки, известен нам только косвенно—благодаря ретроспективному методу. Теми же самыми способами лингвисты исследовали с большим или меньшим успехом первоначальное единство прочих языковых семей (см. стр. 191).

Итак, ретроспективный метод дает нам возможность проникнуть в прошлое языка глубже самых древних документов. Так, проспективная история латинского языка едва начинается в III или IV в. до н. э., а путем восстановления индоевропейского праязыка удалось составить себе представление о том, что должно было происходить в течение периода от первоначального единства до первых известных нам латинских памятников, и только после этого оказалось возможным нарисовать проспективную картину развития.

В этом отношении эволюционную лингвистику можно сравнить с геологией, которая также является исторической наукой; геология иногда описывает уже сложившиеся состояния (например, нынешнее состояние бассейна Женевского озера), отвлекаясь от того,

 

ВОПРОСЫ РЕТРОСПЕКТИВНОЙ ЛИНГВИСТИКИ

что предшествовало данному состоянию во времени; но главным образом она занимается событиями, трансформациями, последовательность которых создает диахронические ряды. В теории, правда, можно мыслить проспективную геологию, но фактически чаще всего ее точка зрения оказывается ретроспективной; перед тем как приступить к рассказу о происшедшем в той или другой точке земной поверхности, приходится восстанавливать цепь событий и исследовать, что именно привело данную часть земного шара к ее нынешнему состоянию.

Ясно, что методы обеих перспектив расходятся очень резко, и, более того, с чисто дидактической точки зрения не представляется целесообразным применять их в одном изложении одновременно. Так, при изучении фонетических изменений обнаруживаются две совершенно различные картины в зависимости от использования того или другого метода. Оперируя проспектив-ным методом, мы пытаемся, например, узнать, во что превратился во французском языке звук е классического латинского языка; оказывается, что этот единый звук пошел в своей эволюции разными путями и явился источником нескольких фонем:

ср. pedem «ногу»-»7у'е (пишется pied) «нога», ventum «ветер» (вин. π.)-»να (пишется vent) «ветер», lectum «ложе» (вин. π.)-»7ι (пишется lit) «ложе, кровать», пёсаге «убивать»->яи'а/е (пишется поуег) «топить» и т. д.; если же в ретроспективном разрезе исследовать, что представляет собою в латинском языке французское открытое е, то окажется, что этот единый звук является конечной точкой нескольких первоначально различных фонем:

ср. ter (пишется terre) «земля»··- terram «землю», ver (пишется verge) «npyw^virgam «прут» (вин. n.),fe (пишется fait) «n,eno»·^-factum «дело» (вин. п.) и т. д. Эволюция формантов также могла бы быть представлена этими обоими способами, и получившиеся две картины оказались бы различными; это a priori уже ясно из всего того, что мы говорили выше об аналогических образованиях (см. стр. 170 и ел.). Если, например, мы станем исследовать ретроспективно происхождение суффикса французского причастия -е, то дойдем до латинского -Stum;

этот суффикс по своему происхождению прежде всего связывается с латинскими отыменными глаголами на -are, восходящими в свою очередь в большей части к существительным женского рода на (ср. plantare «сажать» (растения) : planta «растение», греч. timao «ценить»: fima «почесть» и т. п.); с другой стороны, -atum не существовало бы, если бы индоевропейский суффикс -to- не был сам по себе живучим и продуктивным (ср. греч. klu-to-s «знаменитый», лат. in-clu-tu-s «известный», скр. ςηι-ta-s «известный» и т. д.); -atum заключает в себе еще формант винительного падежа ед. ч. (ср. стр. 155). Если же затем, встав на проспективную точку зрения, спросить себя, в каких французских формах встречается первоначальный

 

ДВЕ ПЕРСПЕКТИВЫ ДИАХРОНИЧЕСКОЙ ЛИНГВИСТИКИ

суффикс -to-, то можно указать не только на различные суффиксы, как продуктивные, так и непродуктивные, причастия прошедшего времени (франц. aime^-лал. amatum [вин. п. от amatus «любимый»], франц. fini^-nw.fimtum [вин. п. от fimtus «оконченный»], франц. с/од^лат. clausum [вин. п. от clausus «запертый»] вместо *claudtum «запертый»), но и на многое другое, как-то: франц. -»<-лат.-й(мт (франц. cornu'-Jizi. cornutum [вин. п. от cornutus «рогатый»]), книжный французский суффикс -й/ч-лат. fivum (франц. fugitif<-лиг. fugitlvum [вин. п. от/к-gitivus «беглый»]; тоже во франц. sensitif «чувственны»», nega-tif «отрицательный» и т. д.) и на множество ныне не анализируемых слов, как-то: франц. point «дырка (в ремне и т. п.^-^-лат. punctum [вин. п., otpunctus «проколотый», «продырявленный»], франц. de «игральная кость»<-лат. datum [вин. п. OTdatus «бросаемый», «брошенный»], франц. chetif «плохой», «бедный»·*-лат. captlvum [вин. п. от captlvus «пленный»] и т. д.

 

Глава П

Наиболее древний язык и праязык [298]

Первые индоевропеисты не понимали ни истинного назначения сравнения, ни важности метода реконструкции (см. стр. 10). Этим объясняется одно из наиболее поразительных заблуждений: преувеличенная и почти исключительная роль, которую отводили санскриту в деле сравнения; поскольку санскрит представляет собой наиболее древний засвидетельствованный индоевропейский язык, он был возведен в сан прототипа, то есть праязыка. Но одно дело — предполагать, что некий индоевропейский праязык породил языки санскритский, греческий, славянский, кельтский, италийский, а другое дело—поставить один из этих языков на место индоевропейского. Это грубое смешение привело к многообразным и глубоким следствиям. Правда, такая гипотеза никогда не была сформулирована столь категорически, как мы это только что сделали, но на практике ее молчаливо допускали. Бопп писал, что он «не думает, чтобы санскрит был общим источником индоевропейских языков», допуская тем самым возможность существования, хотя бы проблематически, подобного предположения.

Это приводит нас к постановке следующего вопроса: что значит, когда говорят, что один язык более древен или более стар, чем другой? Теоретически здесь возможны три толкования:

1. Прежде всего, можно думать об абсолютном начале, об исходной точке какого-либо языка; но достаточно самого простого рассуждения, чтобы убедиться в том, что нет языка, которому можно было бы приписать возраст, ибо любой язык в любой момент является не более как продолжением состояния, существовавшего до него. В этом отношении развитие языка отличается от развития человеческого рода: абсолютная непрерывность языкового развития не позволяет видеть в нем смену поколений, и Гастон Пари справедливо восставал против концепции «языков-матерей» и «языков-дочерей», так как такая концепция предполагает прерывистость.

Следовательно, не в этом смысле можно говорить о том, что один язык старше другого.

2. Можно, далее, считать, что одно состояние языка засвидетельствовано в более древнее время, нежели другое: так, персидский язык ахеменидских надписей древнее персидского языка Фирдоуси. Поскольку речь идет, как в этом частном случае, о двух наречиях, из которых одно в точном смысле происходит от другого и оба одинаково нам известны, само собою очевидно, что в этих условиях является древним. Но если оба эти условия не выполнены, то

 

НАИБОЛЕЕ ДРЕВНИЙ ЯЗЫК И ПРАЯЗЫК

древность никакого значения не имеет: так, литовский язык, засвидетельствованный лишь с 1540 г., не менее драгоценен в этом отношении, чем старославянский, известный с Χ в., или даже чем ведийский санскрит.

3. Слово «древний» может, наконец, применяться к более архаическому состоянию языка, то есть к такому его состоянию, когда формы в нем ближе к своему начальному образцу, и это независимо от вопроса о датировке. В этом смысле можно было бы сказать, что литовский язык XVI в. древнее, чем латинский язык III в. до н. э.

Итак, если приписывать санскриту большую древность по сравнению с прочими языками, то только во втором или третьем смысле, и на самом деле он древнее других индоевропейских языков и во втором и в третьем смысле. С одной стороны, считается, что ведические гимны старше самых древних греческих текстов, с другой стороны — и это особенно важно,— сумма сохраняемых в нем архаических черт более значительна по сравнению с прочими языками (см. стр. 10).

Вследствие довольно смутного представления о древности, превращавшего санскрит в нечто предшествовавшее всем прочим языкам индоевропейской семьи, лингвисты, даже освободившись от идеи, будто он является праязыком, неоднократно в дальнейшем продолжали придавать чересчур большое значение свидетельству санскрита как одного из ответвлений индоевропейского праязыка.

В своих «Les engines indo-europeennes» (см. стр. 225) А. Пикте, хотя и признает открыто существование первобытного индоевропейского народа, говорившего на своем собственном языке, тем не менее убежден, что прежде всего надо справляться с показаниями санскрита, которые по своей ценности превосходят показания других языков той же семьи, вместе взятых [299]. Вот это заблуждение и затемняло в течение многих лет первостепенные проблемы, как, например, вопрос о первоначальном вокализме.

Эта ошибка повторялась неоднократно и в других, более частных случаях. При изучении отдельных ветвей индоевропейской семьи обнаруживалась тенденция считать древнейший из известных языков адекватным и достаточным представителем всей группы, причем не делалось попыток выяснить точнее характер начального состояния прототипа данной ветви. Так, например, вместо того чтобы говорить о прагерманском языке, не стеснялись ссылаться попросту на готский, так как он на несколько веков старше прочих германских диалектов; таким образом, он узурпировал положение прототипа, источника всех остальных германских наречий. В отношении славянских языков долго базировались исключительно на церковнославянском (=старославянском), известном с Χ в., потому что прочие славянские языки известны с более поздних времен.

Фактически чрезвычайно редко встречается, чтобы две закрепленные письменностью в разные сроки формы языка представляли в

 

ВОПРОСЫ РЕТРОСПЕКТИВНОЙ ЛИНГВИСТИКИ

точности одно и то же наречие в два различных момента его истории. Чаще всего мы имеем дело с двумя диалектами, которые не являются в лингвистическом смысле продолжением один другого. Из исключений, только подтверждающих это правило, наиболее разительным являются романские языки по отношению к латинскому: восходя от французского к латинскому, мы все время находимся на вертикальной прямой; территория, занимаемая этими языками, по случайности совпадает с той территорией, где говорили на латинском языке, и каждый из них не что иное, как эволюционировавший латинский язык. Равным образом, как мы уже видели, древнеперсид-ский язык надписей Дария представляет собой тот же язык, что и средневековый новоперсидский. Но обратное встречается гораздо чаще: письменные памятники различных эпох принадлежат разным языкам одной и той же семьи. Так, германская группа языков последовательно открывается нам в готском языке Ульфилы, не оставившем продолжения, затем в текстах древневерхненемецкого языка, еще позже—в памятниках языков англосаксонского, древнескандинавского и т. д.; и вот ни один из этих языков или групп языков не является продолжением языка, засвидетельствованного ранее. Такое положение вещей может быть представлено в виде нижеследующей схемы, где буквы изображают языки, а строчки — последовательные эпохи:

А

. .... В

. . .С . .Π

. . .1. .. . Е. . .

 

Эпоха 1 Эпоха 2 Эпоха 3 Эпоха 4

Лингвистика может только радоваться такому положению вещей: если бы дело обстояло иначе, то первый известный нам язык А уже заключал бы в себе все, что можно извлечь путем анализа из последующих состояний языка, тогда как, отыскивая точку схождения всех реально представленных языков А, В, С, D и т. д., мы найдем форму более древнюю, чем А, а именно прототип X, и тогда смешение А и Χ окажется невозможным.

 

Глава Ш Реконструкция

§ 1. Характер реконструкции и ее цели [300]

Реконструкция возможна лишь путем сравнения, и в свою очередь у сравнения нет иной цели, кроме реконструкции. Если мы не хотим, чтобы установленные нами соответствия между несколькими формами оказались бесплодными, мы должны поместить их во временную перспективу и прийти к восстановлению их единой прафор-мы; на этом пункте мы настаивали уже несколько раз (см. стр. 10 и 198), для объяснения лат. medius «средний» сравнительно с греч. mesos «средний» оказалось нужным, не восходя к индоевропейскому состоянию, установить более древнее состояние *methyos, которое можно считать исторически связанным и с medius и с mesos. При сравнении не двух слов двух различных языков, но двух форм, взятых внутри одного языка, обнаруживается то же самое: так, лат. gero «ношу» и gestus (прич. прош. вр. от gero) позволяют установить основу *ges-, некогда общую для этих обеих форм.

Заметим, что сравнение, которое касается фонетических изменений, всегда должно учитывать морфологические соображения. Исследуя лат. ρ tior «терплю» и ρ ssus «терпевший», я привлекаю fetus, dictus и др., потому что ρ ssus является образованием того же типа; лишь основываясь на морфологическом соотношении между/с; о «делаю» и fetus «сделанный», dico «говорю» и dictus «сказанный» и т. п., я могу установить такое же соотношение в более раннюю эпоху между ρ tior и *р t-tus . В свою очередь, если сравнение носит морфологический характер, я должен подкреплять его с помощью фонетики: лат. meliorem (вин. п. от melior «лучший») можно сравнить с греч. hedio (вин. п. от hedion «более приятный»), потому что фонетически первое восходит к *melio-sem, *meliosm, а второе — к *hadio , *hadios , *hadiosm.

Итак, сравнение в лингвистике не есть механическая операция;

оно требует сопоставления всех тех данных, из которых можно извлечь материал для объяснения. Но оно всегда должно приводить к некоторой гипотезе, выраженной в определенной формуле и стремящейся восстановить что-то, существовавшее раньше; сравнение всегда должно вести к реконструкции форм.

Однако требует ли ретроспективный подход обязательной реконструкции цельных и конкретных форм более раннего состояния? Или же, наоборот, мы можем довольствоваться абстрактными частными утверждениями, которые касаются частей слов, каким, например, является утверждение, что лат./вуйотм.у «дым»

 

ВОПРОСЫ РЕТРОСПЕКТИВНОЙ ЛИНГВИСТИКИ

соответствует общеиталийскому р или что первым элементом греч. allo «другое», лат. aliud «другое» уже в индоевропейском было а? Ретроспективный подход может ограничивать свою задачу изысканиями второго рода; можно даже утверждать, что у его аналитического метода нет другой цели, кроме частных констатации. Оказывается, однако, что из суммы изолированных фактов можно извлекать более общие выводы: например, ряд фактов, аналогичных только что указанному относительно лат. fimus, позволяет с уверенностью утверждать, что р входило в фонологическую систему общеиталийского языка; равным образом, если можно утверждать, что в индоевропейском так называемом местоименном склонении обнаруживается окончание ед. ч. ср. р. -d, отличное от окончания прилагательных с тем же значением, то это есть общий морфологический факт, выведенный из совокупности отдельных констатации (ср. лат. istud «это», ali-ud «другое» при Ьопит «хорошее», греч. to (артикль ср. p.)·<-*tod, allo wpyToe»*-*allod при kalon «прекрасное», англ. that «это» и т. д.). Можно идти дальше: установив эти отдельные факты, мы переходим к синтезированию всех тех из них, которые относятся к какой-нибудь целой форме, с целью реконструировать целые слова (например, и.-е. *aljod), парадигмы словоизменения и т. п. Для этого мы соединяем в один пучок ряд совершенно не зависящих друг от друга утверждений; сравнивая, например, отдельные части такой восстановленной нами формы, как *aljod, мы замечаем большую разницу между -d, связанным с грамматической проблемой, и а-, не имеющим никакого грамматического значения. Реконструированная форма не есть единое целое: она всегда представляет собой разложимую сумму фонетических выводов, причем каждый из них может быть в отдельности аннулирован или пересмотрен. И действительно, восстановленные формы всегда являлись верным отражением общих, относящихся к ним выводов. Индоевропейское слово в значении «конь» последовательно предполагалось в формах *akvas, *ak]vas, *ekivos, наконец, *ekiwos, бесспорными остались только s да число фонем.

Целью реконструкции является, следовательно, не восстановление цельной формы ради нее самой, что к тому же было бы довольно смешным, но как бы кристаллизация или конденсирование целого ряда признаваемых правильными выводов в соответствии с результатами, установленными в каждом отдельном случае: короче говоря, цель реконструкции—регистрация успехов нашей науки.

Нет надобности оправдывать лингвистов в приписываемом им нелепом намерении восстановить индоевропейский язык во всей его полноте, как если бы они желали пользоваться им в повседневной речи. В действительности у них нет такого намерения даже в тех случаях, когда они исследуют известные исторические языки (лингвист изучает латинский язык не для того, чтобы лучше на нем говорить), тем более, когда они исследуют отдельные слова доисторических языков.

 

РЕКОНСТРУКЦИЯ

Если даже реконструкции и остаются подверженными пересмотру, без них обойтись нельзя, если мы хотим получить представление об изучаемом языке в целом и о том языковом типе, к которому он принадлежит. Реконструкция — это необходимый инструмент, с помощью которого с относительной легкостью устанавливается множество общих фактов синхронического и диахронического порядка. Основные особенности индоевропейского языка сразу же получают надлежащее освещение в результате всей совокупности реконструкций, например, тот факт, что суффиксы были составлены из определенных элементов (t, s, r и др.) с выключением прочих или что сложное разнообразие в вокализме немецких глаголов (ср. werden, wirst, ward, wurde, warden) таит в себе одно и то же первоначальное чередование:

е — о — нуль. Тем самым косвенно весьма облегчается историческое исследование последующих периодов: без помощи предварительной реконструкции было бы крайне трудно объяснить изменения, происшедшие в течение стольких веков, начиная с доисторического периода.

Степень достоверности реконструкций

Существует тенденция считать реконструкции менее надежными, чем они являются на самом деле. Нижеследующие три обстоятельства позволяют нам быть в… Первое обстоятельство, основное, уже было указано на стр. 44: если дано слово, то можно отчетливо различить составляющие его звуки, их число и их границы; мы уже видели (см. стр.…

Глава IV

Свидетельства языка в антропологии и доистории

Благодаря ретроспективному методу лингвист может двигаться назад—в глубь веков и восстанавливать языки, на которых говорили народы еще до своего… Начнем с расы. Ошибочно думать, что от общности языка можно прийти к… Итак, единокровность и языковая общность не находятся, по-видимому, в необходимой связи между собой, и поэтому нельзя…

Этнизм

О чем же свидетельствуют показания языка? Единство расы само по себе может быть лишь второстепенным и вовсе не необходимым фактором языковой близости. Но есть другое единство, бесконечно более важное, единственно существенное, возникающее на основе общественных связей,—мы будем называть его этнизмом. Под этнизмом мы разумеем единство, покоящееся на многообразных взаимоотношениях в области религии, культуры, совместной защиты и т. д., устанавливающихся даже между народами различного расового происхождения и при отсутствии всякой политической связи.

Именно между этнизмом и языком и устанавливается то отношение взаимной связи, которое мы уже констатировали выше (см. стр. 28). Общественные связи имеют тенденцию создавать общность языка и налагают, быть может, некоторые свои черты на этот общий язык; и наоборот, общностью языка в некоторой мере и создается этническое единство. Этого последнего, вообще говоря, совершенно достаточно для объяснения языковой близости. Например, в начале средних веков существовал романский этнизм, объединяющий при отсутствии политической связи народы весьма разнообразного происхождения. С другой стороны, по вопросу об этническом единстве надо прежде всего осведомляться у языка, так как его показания существеннее всех прочих. Вот пример этому: в древней Италии рядом с латинянами мы встречаем этрусков; разыскивая, что между ними общего, в надежде найти их общее происхождение, можно обращаться ко всему тому, что эти народы оставили: к вещественным памятникам, религиозным обрядам, политическим учреждениям и т. п.; но таким путем мы никогда не получим той уверенности, которая появится, как только мы обратимся к языку: четырех строк этрусского текста достаточно, чтобы убедиться в том, что говоривший на этом языке народ в корне отличался от той этнической группы, которая говорила на латинском языке.

Итак, в этом отношении и в указанных границах язык может служить историческим документом: так, например, тот факт, что индоевропейские языки образуют семью, дает нам основание умозаключить о некоем первоначальном этнизме, более или менее прямыми наследниками которого, в результате социальной преемственности, являются говорящие ныне на этих языках народы.

Лингвистическая палеонтология

Долго предполагали, что языки являются неисчерпаемыми источниками свидетельств о народах, на них говорящих, и о доис-^   СВИДЕТЕЛЬСТВА ЯЗЫКЛ В АНТРОПОЛОГИИ И ДОИСТОРИИ

Глава V

Языковые семьи и языковые типы [304]

Мы только что видели, что язык непосредственно не подвластен мышлению говорящих. В заключение обратим особое внимание на одно из следствий из этого принципа: ни одна языковая семья не принадлежит раз и навсегда к определенному лингвистическому типу.

Спрашивать, к какому типу относится данная группа язы-к о в ,— это значит забывать, что языки эволюционируют, полагать, что в этой эволюции есть какой-то элемент постоянства. Но во имя чего имеем мы право предполагать границы у этого развития, которое не знает никаких границ?

Правда, многие, говоря о характерных признаках какой-либо языковой семьи, думают преимущественно о характере ее праязыка, и в таком случае проблема представляется вполне разрешимой, поскольку речь идет об определенном языке и определенной эпохе. Однако, если кто-нибудь станет предполагать наличие в языке каких-то постоянных признаков, над которыми не властно ни пространство, ни время, тот посягнет непосредственно на основные принципы эволюционной лингвистики. Неизменяющихся признаков, по существу, не бывает, они могут сохраняться только случайно.

Возьмем для примера индоевропейскую семью. Нам известны характерные признаки того языка, от которого произошла эта семья: очень простая система звуков; никаких сложных сочетаний согласных, никаких удвоенных согласных; бедный вокализм, характеризующийся, однако, в высшей степени регулярной системой чередований, глубоко грамматических по своей природе (см. стр. 156 и 221); музыкальное ударение, падающее в принципе на любой слог слова и потому используемое для подчеркивания грамматических противопоставлений; количественный ритм, покоящийся исключительно на противопоставлении долгих и кратких слогов; большой простор для образования сложных и производных слов; исключительно богатая именная и глагольная флексия; автономность в предложении отдельного слова, изменяющегося с помощью флексии и заключающего в самом себе все свои определения, и в результате этого— большая свобода конструкций при малочисленности служебных (грамматических) слов с детерминативным или релятивным значением (глагольные приставки, предлоги и т. д.).

Нетрудно убедиться, что ни один из этих признаков полностью не сохранился в целостном виде ни в одном из индоевропейских языков; что некоторые из этих признаков, как, например, роль

 

ВОПРОСЫ РЕТРОСПЕКТИВНОЙ ЛИНГВИСТИКИ

количественного ритма и музыкального ударения, вообще не встречаются ни в одном из этих языков и что такие языки, как английский, армянский, ирландский и ряд других, до такой степени изменили свой первоначальный индоевропейский характер, что кажутся представителями совершенно иного языкового типа.

С несколько большим основанием мы вправе говорить о более или менее общих трансформационных процессах, свойственных различным языкам какой-либо семьи. Так, указанное нами выше постепенное ослабление механизма словоизменения встречается во всех индоевропейских языках, хотя и в этом отношении они представляют значительные расхождения: наиболее сохранилось словоизменение в славянских языках, а в английском языке оно сведено почти на нет. С этим упрощением флексии следует поставить в связь другое явление, тоже довольно общего характера, а именно более или менее постоянный порядок элементов в предложении, а также вытеснение синтетических приемов выражения смысла приемами аналитическими: передача падежных значений предлогами (см. стр. 180 и ел.), образование глагольных форм при помощи вспомогательных глаголов и т. п.

Как мы видели, та или иная черта прототипа может отсутствовать в том или другом из восходящих к нему языков; но верно и обратное: нередки случаи, когда общие черты, свойственные всем представителям семьи, не встречаются в праязыке,—примером может служить гармония гласных, то есть ассимиляция качества всех гласных в суффиксах последнему гласному корня. Это явление свойственно обширной урало-алтайской группе языков, на которых говорят в Европе и Азии, от Финляндии до Маньчжурии; но, по всей вероятности, это замечательное явление связано с позднейшим развитием отдельных языков этой группы; таким образом, это черта общая, но не исконная, а это значит, что в доказательство общности (к тому же весьма спорной) происхождения данных языков на гармонию гласных ссылаться нельзя, как нельзя ссылаться и на их агглютинативный характер. Установлено также, что китайский язык не всегда был односложным.

При сравнении семитских языков с реконструированным пра-семитским мы сразу же поражаемся устойчивости некоторых их черт; более всех прочих семей эта семья языков производит впечатление единства неизменного, постоянного и присущего всей семье. Оно проявляется в следующих признаках (некоторые из них резко противоположны характерным чертам индоевропейской семьи): почти полное отсутствие сложных слов, ограниченная роль словопроизводства, малоразвитая флексия (впрочем, более развитая впраязыке, чем в восходящих к нему языках), с чем связано подчинение порядка слов определенным строгим правилам. Самая замечательная черта проявляется в устройстве корней (см. стр. 230): они регулярно состоят из трех согласных (например, q-t-l «убивать»); эти корневые согласные сохраняются во всех формах одного слова внутри данного языка (ср. др.-евр. qatal «он

 

ЯЗЫКОВЫЕ СЕМЬИ И ЯЗЫКОВЫЕ ТИПЫ

убил», qatia «она убила», qtol «убить», «убей, ты (мужчина)!», qitll «ты (женщина) убей!» и т. д.) и даже в разных языках (ср. араб. qa-tala «он убил», qutila «он убит» и т. д.),— иначе говоря, согласные выражают «конкретные значения» слов, их лексическую значимость, тогда как чередующиеся гласные, правда с помощью некоторых префиксов и суффиксов, обозначают исключительно грамматические категории: например, др.-евр. qatal «он убил», qtol «убить», «убей, ты (мужчина)!», с суффиксом—qatl-ϋ «они убили», с префиксом —ji-qtol «он убьет», «он убивает», с тем и другим —ji-qtl-й «они убьют», «они убивают» и т. д.

Перед лицом этих фактов и вопреки тому, как их иногда истолковывают, мы настаиваем на провозглашенном нами принципе:

неизменных признаков не бывает; их постоянство есть дело случая; если какой-нибудь признак в течение долгого времени все же сохраняется, то он все равно в любой момент может исчезнуть. Что касается признаков семитских языков, то заметим, что «закон» трех согласных не так уж характерен для этой семьи, ибо и в других семьях встречаются совершенно аналогичные явления. Так, и в индоевропейском языке консонантизм корней подчиняется строгим правилам: в них, например, никогда не встречается после с сочетание двух звуков из ряда i, и, г, I, т, п; корень типа *serl здесь невозможен. То же можно сказать, с еще большим основанием, о роли гласных в семитских языках: нечто аналогичное, хотя и в менее развитом виде, встречается ведь и в индоевропейских языках—такие противопоставления, как древнееврейские dabar «слово», dbur-Tm «слова», dibre-kem «ваши слова», напоминают нем. Gast «гость»: Gaste «гости», fliessen «течь»: floss «тек» и т. п. В обоих случаях генезис грамматического приема один и тот же. И тут и там речь идет о чисто фонетических превращениях, вызванных слепой эволюцией; порожденные этой эволюцией чередования были удержаны сознанием, связавшим с ними определенные грамматические значимости и распространившим их применение по аналогии с образцами, созданными случайным действием фонетического развития. Что же касается неизменности трехсогласного характера семитского корня, то она является относительной и ничего абсолютного не заключает. В этом можно быть уверенным a priori; но это подтверждается и фактами: так, например, в древнееврейском корень слова 'anas-Tm «люди» состоит, как и следует ожидать, из трех согласных, но в единственном числе 'is «человек» их всего только две, и получилось это в результате фонетического сокращения более древней формы, заключавшей в себе три согласных. Впрочем, если даже и принять эту мнимую неизменность, следует ли видеть в ней нечто присущее самим корням? Нисколько! Дело просто заключается в том, что семитские языки меньше многих других подверглись фонетическим изменениям, вследствие чего в них лучше, чем в других языках, сохранились согласные. Таким образом, все это является исключительно

 

ВОПРОСЫ РЕТРОСПЕКТИВНОЙ ЛИНГВИСТИКИ

результатом эволюции, чисто фонетическим, а вовсе не грамматическим явлением, неизменным по своему характеру. Утверждение о неизменности корня равносильно утверждению, что корни никогда не подвергались фонетическим изменениям,—ничего иного в этом утверждении не содержится; однако нельзя поручиться, что изменение никогда не произойдет. Вообще говоря, все, что создано временем, может быть временем же переделано или уничтожено.

Давно признано, что Шлейхер насиловал действительность, рассматривая язык как нечто органическое, в самом себе заключающее свои законы развития; а между тем продолжают, даже не подозревая этого, видеть в языке нечто органическое в другом смысле, полагая, что «гений» расы или этнической группы непрерывно направляет язык на какие-то определенные пути.

Из сделанных нами экскурсов в пограничные области нашей науки вытекает следующий принцип чисто отрицательного свойства, но тем более интересный, что он совпадает с основной идеей этого курса: единственным и истинным объектом лингвистики является язык, рассматриваемый в самом себе и для себя [305].

Приложения

 

Редакция выражает благодарность И. М. Любарский за помощь в переводе с итальянского языка и Т. П. Брусницшюй — за помощь в переоводе с немецкого.

 

Биографические и критические заметки О Ф. де Соссюре

Семья

Фердинанд де Соссюр родился 26 ноября 1857 г. в Женеве'. Семья его была одной из самых известных и старинных в городе:

ее основателем был Монжен, или Манжен Шуэль, выходец из города Сокссюр-сюр-Мозелотт (Лотарингия), советник и главный сокольничий герцога Лотарингии. Его сын Антуан (1514-1569) унаследовал посты и имущество от родителя, но впоследствии стал сторонником Кальвина, был обвинен регентшей Кристиной в приобщении молодого герцога Шарля к реформированной религии и в 1550 г. посажен в тюрьму. Совершив побег, в 1552 г. он покидает Лотарингию со всеми своими близкими и после долгих лет странствий, побывав в Невшателе, Страсбурге и других городах, он находит в Лозанне и Женеве (в 1556 г. он стал официальным гражданином

Bur-net, 1930. Подробной биографии Соссюра не существует. Источниками биографических записей, помимо швейцарских биографических справочников, в хронологическом порядке являются: Bally 1913 b; F. d. S. (= Ferdinand de Saussure (1857-1913), некоммерческое, недатированное издание, появившееся по инициативе г-жи Мари Соссюр в марте 1915 г., в Женеве, повторное издание Жака и Раймона Сос-сюров, 1962 г.), с памятными статьями и речами (см. ниже Список библиографических сокращений); Steitberg 1914 (на с. 204 видно, что он отсылает к редакции, отличной от «Souvenirs»: см. ниже); Duchosal, 1950; Benveniste 1965; Floury 1965 (две последние являются фундаментальными для описания периода жизни в Париже). Информация имеется также в Rec. (Recueildes publications scienlifiques de Ferdinand de Saussure. Ge-neve, 1922; с предисловием Ш. Балли и Л. Готье) и в записях и письмах самого Соссюра (полный перечень в Godel, 1960), из которых на данный момент изданы Notes (= Notes inedites de F. d. S. / Ed. Par R. Godel // C. F. S. 1954. 12. 49-71), Souvenirs (Sow. De F.d.S. Concernant sajeunesse et ses etudes /Ed. Par R. Godel IIC.F.S. 1964.12-25), Let-tres (Lettres de F.d.S. a Antoine Meillet I Ed. Par Е. Benveniste // C. F. S. 1964. 21.89-130). Очевидна и важность записей учеников, присутствовавших на лекциях по общей лингвистике: тетради с записями второго курса изданы в 1957 г. (F. d. S. Cours de lingubti-que generale (1908-1909). Introduction // C. F. S. 1957. 15.3-103; итальянский перевод с предисловием был издан Р. Симон, Рим, 1970; перевод учитывает лучшие прочтения рукописей, обязанные своим появлением самому Р. Годелю) и тетради Е. Константэна, начиная с 1959 г. (Godel R. Nouveaux documents saussuriens. Les cahiers Е. С. // C. F. S. 1959. 18. 23—32). Весь материал авторских лингвистических записей и записей студентов включен сегодня в критическое издание К. О. Л. Р. Энглера (Wiesbaden, 1967 и ел.). Информация из неизданных материалов и устных первоисточников находится в основном труде Соссюра по филологии: S М. (= Godel R. Les sources manuscrites du Cours de linguistique generale de F. d. S. Geneve; Paris, 1957; труд был переиздан в 1969 г.). Недавно были опубликованы другие соссюровские тексты: тексты об анаграммах в

 

БИОГРАФИЧЕСКИЕ И КРИТИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ О Ф. ДЕ СОССЮРЕ

второго из них) то гостеприимство, которое они, в особенности Женева, оказывали угнетенным всей Европы. Основная ветвь семьи, начиная с Эли де Соссюр (1635-1662), сыном Жана-Батиста (умершего в 1647 г.) остается жить в Женеве (где Антуан в 1569 г. скончался); таким образом, устанавливается связь Соссюров с Женевой, этой «протестантской Спартой», «душой всего того, что было сильного, правоверного, а также гордого и нетерпимого в протестантском движении» (Ficher). · ;

В начале XVIII в. Соссюры покупают у Ж. А. Люллэна красивый дом на улице Сите; несколькими годами позже, в 1723 г., у них был уже и загородный дом в Крё де Жантод в небольшой лесистой бухте Лемана. Именно в этот период рождается первый из Соссюров, проявивший себя в научных исследованиях: Никола (1709-1791), адвокат, агроном с европейской репутацией, сотрудничавший в этой области с Энциклопедией (откуда берет начало его труд Vignes, raisins, vendanges el vins [Виноградники, виноград, сбор винограда и вина}. Lausanne, 1778). Его сын, Гораций Бенедикт (17 февраля 1740 - 22 января 1799), в среде женевских интеллектуалов XVIII в. занимал едва ли не первое место и, возможно, уступал лишь Жан-Жаку Руссо. Он удивительно рано проявил свои таланты, о чем свидетельствуют биографы его внучатого племянника, отмечая сходство природных задатков: в 22 года он уже профессор философии и естественных наук в Академии Женевы, ректором которой станет впоследствии, в 1774-1775 гг.; он интересуется ботаникой, учением об электрических и магнитных явлениях, механикой, минералогией, гидрологией, геологией; 3 августа 1787 г. он предпринимает знаменитое восхождение на Монблан; его научные заметки включены в несистематизированной форме в Voyage dans les A Ipes precedes d 'υπ Essai sur I 'his-toire naturelle des environs de Geneve [Путешествие в Альпы с предварительным очерком о естественной истории окрестностей Женевы]. Vol. 4. Neuchatel; Geneve; Paris, 1779-1796. Двое из его детей продолжили дело отца: дочь—Альбертин-Адриен (1766-1841), автор Education progressive [Прогрессивное воспитание], супруга Жака Неккера (профессора ботаники в Женеве), кузина и подруга г-жи де Сталь, переводчица Драматургии Шлегеля, состоявшая в дружеских отношениях с наиболее крупными представителями идеалистической и романтической Германии, а в Женеве — с Адольфом Пикте, первым учителем Фердинанда (см. Bernandi-ni sA. М. II pensiro educative di A. N. de S. Florence, 1965. XXXIV, письмо,

работах Starobinski 1964,1967,1969; переписка с Асколи в Gazdaru 1967; Morphologic (три лекции из женевского курса 1894-1895 гг.) в работе Godel 1969. 26-38; тексты о понятии спивал и выражение в комментарии (см. ниже). Неизданные фрагменты находятся также в издании Englei 1969.

Собрать то, что осталось от переписки Соссюра, и внимательно изучить лекции по индоевропейской, германской филологии и т. д. — вот задачи, которые предстоит решить соссюровской филологии. О портретах Соссюра см.: Benveniste 1965 ad. 21 (фотография, относящаяся к эпохе Memoire, в Буасона, принадлежащая г-ну Жаку де С.); Benveniste 1965. 34, Fleury 1965. 35 (репродукция портрета, написанного маслом на холсте Horas de S., принадлежащего Жаку де С., хранящаяся в Вюфлансе, относящаяся к парижскому периоду); Fleury 1965. 52-53 (фотография из «Gazette de Lausanne», относящаяся к последним годам жизни, лицо и бюст в две трети); Streitberg 1914 (фото, относящееся к последним годам жизни, профиль, повернутый налево, с автографом; возможно, идентичное клише F. Н. Julien в Oltramare 1916.257); Duchosal 1950 (профиль, повернутый направо, клише Амор, также относящееся к последним годам жизни).

 

адресованное Пикте (1822), о диалектическом соотношении необходимости накопления «большого количества фактов» и построения «системы»); сын — Никола Теодор (1767-1845), дед Фердинанда, химик, натуралист, профессор геологии и минералогии в Женеве (помимо прочего, ему принадлежит выявление и описание процесса образования минерала, который он назвал соссюритом, в честь отца).

Старший сын Никола Теодора был назван Теодором (1824-1903). В течение полувека (1850-1900) он был мэром Жан-года, дважды избирался депутатом в Большой Совет, был полковником швейцарской артиллерии, патриотом (возможно, он принимал участие в возвращении своего племянника из Парижа на родину), президентом швейцарского Общества искусств, основателем и президентом швейцарского Общества исторических памятников, автором двух драматических произведений, а также исследования Etudes sur la languefrancais. De I Orthographe des nomspropres [Об орфографии имен собственных во французском языке]. Супруга Теодора, общепризнанная глава семьи, посвятила себя передаче племянникам «традиций и культа предков...». Второй сын, Анри, (27 ноября 1829 — 20 февраля 1905) занялся изучением геологии, стал доктором в Гессене, затем honoris causa в Женеве. В возрасте 25-27 лет он предпринял длительное исследовательское путешествие на Антильские острова, в Мексику, Соединенные Штаты и привез оттуда ценные коллекции минералов и энтомологические коллекции. По возвращении на родину он женился на представительнице одной из аристократических семей Женевы, m-lle Пуртале. От их брака появились на свет Фердинанд, а после него Гораций (1859-1926), офортист, портретист и пейзажист (сохранился портрет Фердинанда, написанный им в замке Вюфланса:

см. сноску 1 на с. 235); Леопольд (1866-1925), с 1881 г. — морской офицер Франции (Valois 1913.127), с 1899 г. посвятивший себя исследованиям аннамитской и китайской культуры и изучению древней китайской астрономии;

Рене (род. в 1868 г.), математик, в 27 лет — профессор католического университета Вашингтона, приват-доцент в Женеве, затем в Берне (1904-1924), автор философских работ и работ по логике искусственных и естественных языков.

Вот в такой среде, где «наивысшая интеллектуальная культура стала традицией» (Meillet) рос молодой Соссюр.

Ему было с кого брать пример. Его прадед Гораций Бенедикт был отцом альпийской геологии, минералогии и метеорологии... Его отец... также натуралист, внушал, например, своим детям необходимость методической работы и учил их не довольствоваться полученными результатами... По-видимому, его мать... обладала замечательным умом и вкусом, будучи, помимо прочего, прекрасным музыкантом. Скромная элегантность дома в Крё де Жантод с его прелестным газоном, окруженным двойным рядом столетних деревьев, зеркальная поверхность озера, Альпы на горизонте летом; зимой — просторная квартира в Тертассе в Женеве, со стеклянными шкафами, наполненными самыми разнообразными коллекциями, книгами, альбомами, многочисленными гравюрами. Вот в какой среде... рос Фердинанд де Соссюр (Davide).

Его чувства сливались с дорогими ему пейзажами, с местами, где ему был знаком каждый уголок. Крё де Жантод, где огромные каштаны отбрасывают тень, подобную тени древнего монастыря, с улицами, ниже которых он видел голубые дали нашего озера, а выше — вершину Монблана, покоренную впервые ученым предком,— все это напоминало ему и о славе семьи, и о его детских играх и воспоминаниях, разделяемых со столькими милыми братьями и сестрами в этом земном раю. Кроме того, была высокая терраса

 

БИОГРАФИЧЕСКИЕ И КРИТИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ О Ф. ДЕ СОССЮРЕ

в Тертассе, аристократический дом, где грациозная хозяйка дома... поддерживала традиции и культ предков... (F. de Crue) .

Начало учебы

Пикте любезно откликнулся на старания мальчика, предлагая ему упорно продолжать изучение языков, но держаться подальше от «любой универсальной… 10 семье и среде, в которой рос С., см. Champignion М., Cuvier, Anon.:…  

Женева: преподавание и исследования

  БИОГРАФИЧЕСКИЕ И КРИТИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ О Ф. ДЕ СОССЮРЕ фонологии современного французского языка, а начиная с 1900 г.—также лекцию по французскому стихосложению («Изучение…

Курсы общей лингвистики. Последние годы жизни

Хотя он не рассматривал непосредственно в своих работах общие проблемы развития и психологии языка, они постоянно побуждали этот высокий ум к… В 1949 г. Готье восстановил список записавшихся на лекции, более… Читая курс в первый раз, Соссюр говорил прежде всего о «фонологии» или о Lautphysiologie, затем об эволюционной…

Формирование общей лингвистики Соссюра

Навык научных размышлений у Соссюра, как мы уже говорили, является наследственным (выше с. 236), так же как, возможно, и влечение ко «всяким… Среди всех тех, кто оказал непосредственное влияние на формирование Соссюра,… Среди первых сознательных теоретических приобретений Соссюра находится понятие оппозитивного и реляционного характера…

Судьба К. О. Л. в различных странах

  БИОГРАФИЧЕСКИЕ И КРИТИЧЕСКИЕ ЗЛМЕТКИ О Ф. ДЕ СОССЮРЕ перевод langue—parole—langage как language—speaking [а также speech]—[human] language); на польский язык (Kurs…

Присутствие идей Соссюра в различных лингвистических тенденциях

На Соссюра также ссылаются представители социологического направления: Мейе, Вандриес, Соммерфельт (см. выше и см. Alonso 1945. 29-29). Об отношении… Такие ключевые понятия глоссематики, как «форма» и «система», явно и очевидно… Отношения Соссюра с Пражской школой представляют собой сложную проблему. Неоднократно подчеркивалось (с целью вызвать…

Вопрос о предшественниках

Такой широко распространенный текст, как К. О. Л., не мог не встретить на своем пути разного рода препятствий и разногласий. Один из способов, наиболее распространенных и академически удобных и в наименьшей степени наказуемых, с помощью которого проявлялась враждебность по отношению к Курсу, это указание «предшественников». В перечисляемых ниже исследованиях, конечно, есть и научно значимые факты: исторически подтвержденное намерение найти авторов, которые могли оказать влияние на формирование Соссюра. Следующие страницы имеют, таким образом, двойную цель: с одной стороны, напомнить с

 

БИОГРАФИЧЕСКИЕ И КРИТИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ О Ф. ДЕ СОССЮРЕ

помощью анализа «предшественников», каких масштабов достигла мало скрываемая оппозиция К. О. Л.', с другой стороны, подготовить материалы для обширных исследований процесса формирования Соссюра, необходимость которых остро ощущается (Lepschy 1966. 48) и вклад в которые мы хотели бы внести, написав предшествующие страницы (о Пикте, Уитни, Бодуэне и Крушевском, 322-323, 339), а также последующие.

Панини, индийский грамматик V-VI вв. до Рождества Христова, своей работой Astadhyayi, вероятно, дал Соссюру отправную точку в разработке понятия «нулевого знака» (К. О. Л. 186). Здесь же можно назвать таких современных авторов, как Sweet (Alien W. S. Phonetics in Ancien India. Oxford, 1953. 13, прим. 4). Это утверждал в полемической манере Коллиндер (1962. 6-11,15) и более объективно Аллен( 195 5.112). Действительно, например, в отрывке из работы Панини VI 1 66-67 /ορό veh «выпадение из произношения ν» ο Ιορα говорится как о «нулевом» означаемом, в соответствии с определением lopa как adarsana, «отсутствия», данным в 11 и 60 (см. также: Renou L. Term. Grarnm. du Sanscrit. Paris, 1957, lopa, lup-)·

Стоики, Августин (глубокий анализ лингвистических идей Августина и их отношений с современной семиотикой был дан в SimoneR. Semiologia agostiniana // La culture. 1969. 7.88-117), Сюгер, Т. Гомперц (Ribins 1951.26, 82-83; затем Jakobson 1966.22-23) были предшественниками различия между означаемым и означающим соссюровской теории двух сторон языкового* знака. Действительно, в работах Хрисиппа (S. V.F.I. 48,18) встречается пара οημαίνοντε—σημήινιιμενε; по правде говоря, речь идет, как в случае с многими другими элементами, называемыми «стоическими», о концептуальном и терминологическом различии, встречающемся уже у Аристотеля (см. Poet. 1457α, τα σημήίνοντα, противопоставляемое άσημα и Rhet. 1405 b 8 τ^ σημαιναμενον «означаемое») и которое традиционно относилось к «стоическим» (так же как идеи, принадлежавшие в действительности Локку и Лейбницу, приписывались Гумбольдту). Отличие Аристотеля от Августина проходит через Хрисиппа (Robins cit. и Barwick К. Probleme der stoischen Sprachlehre und Rhetorik. Berlin, 1957.8 и ел.), затем переходит в средневековую логику, в частности в учение о modi significandi Сюгера, и, наконец, в работы Т. Гомперца. Последний (о котором см. Ogden, Richards 1923.274 и ел.) был приват-доцентом в Берне в 1900 г. и автором работы Weltanschaumgs-lehre (2 vol. lena, 1905-1908), второй том которой озаглавлен Ноалогия: «ноо-логия» Гомперца превращается в науку о содержании знаков (семасиологию) и в науку об их истинности (алетологию). В библиотеке Соссюра нет томов Гомперца. Однако нельзя исключать возможности того, что именно с его помощью Соссюр пришел к данному терминологическому выводу, заменив в курсах по лингвистике термины понятие и акустический образ (К. О. Л. 70) терминами означаемое и означающее.

Типично конвенционалистская интерпретация соссюровского принципа произвольности (К. О. Л. 70) позволила предполагать целые толпы предшественников: список, составленный недавно, находится в работе Coseriu Е. L'arbitraire du Signe. Zur Spatgeschichte eines aristotelisches Begrifies // Arch. f. d. Studium der neuren Sprachen u. Lit. 1967.204.68-112. В качестве предшественника называют, прежде всего, Платона (Robins 1955. 10 и ел.; Jakobson 1966.25), но было бы справедливо назвать также Парменида, некоторых софистов, Демокрита, Аристотеля, стоиков, некоторых эпикурейцев, Августина (в особенности отрывок из Conf. 18, высоко оцененный Витгенштейном в Философских исследованиях (Phil. Unters. § 1)) и т. д.; кроме того, называли Лейбница (Perrot 1953. 12), а именно кн. III Новых опытов о человеческом разумении (Собр. соч.: В 4 тт. М., 1983. Т. 2), повторяющую точку зрения

 

Локка (Опыт о человеческом разумении, I. III, в особенности гл. II, § 8 // Локк. Дж. Собр. Соч.: В 3 т. М., 1985. Т. 1)''; Тюрго, Этимология в большой Энциклопедии (Perrot 1953.12); Дж. Буля An Investigation on the Laws of Thought. London, 1854. 25-26 (см.: Benveniste 1964.131-132); А. Манцони Prose Minori.ed. Florence, 1923. 317 (цитируется в Bolelli 1965. 85); П. Валери, рецензия на Essai de semantique М. Бреаля (CEuvres II, 1453; процитировано в Benveniste 1964.132-133); Madwig(Jespersen W1;Sechaye 1917. ^Delacroix 1930. 62; Bolelli 1965. 152; Jakobson 1966. 25).

Указывали и предшественников провозглашенной Соссюром семиотики в I. VIO достоинстве и приумножении наук (Бэкон Ф. Собр. соч.: В 2 тт. М., 1977-1978. Т. 1)), в особенности в учении о characteres поп nominales:

«Hoc igitur plane statuendum est, quicquid scindi possit in differentias satis nume-rosas ad notionum varietatem explicandam (modo differentiae illae sensui percep-tibiles suint) fieri posse vehiculum cogitatonum de homine in homine» (Итак, должно быть ясно установлено, что все то, что может быть сведено из достаточно многочисленного разнообразия к вполне исчислимому набору понятий (если только разнообразие это доступно чувству), может стать передатчиком смыслов от человека к чкловеку—лат), см. Verburg 1952. 203-208); а также в semiotica Локка (Wein 1963. 6) и Ч. Пирса (Wein 1963. 6, Jakobson 1966. 23-25)12.

Если Апель (1963. 117 и ел.) пытается объяснить некоторые различия в De VulgariEloq. Данте (locutio, sermo, loquela, lingua ydioma), используя сравнение язык—речь, другие ищут истоки соссюровских

" Отметим, однако, что ссылка на Лейбница как теоретика произвольности (в аристотелевском смысле этого термина) является, по крайней мере, спорной: Лейбниц, вместе с Локком и Вико, придерживается концепции языка как исторического образования (даже в его семантических аспектах), и у него можно наблюдать, как и у Вико и в несколько ином виде у Локка, Беркли и Юма, лишь некоторые остатки универсализма (см. отрывок, процитированный в DeMauro 1965.58, и по всей этой проблеме — ту же работу, 55-59). Вряд ли Соссюр читал работы Локка, Юма, Лейбница:

иначе как объяснить тот факт, что он приписывал «философам» аристотелевские, пор-роялевские, рацноналистские идеи. Представляется более вероятным предположение, что он усвоил их идеи через знакомство с идеями Крушевского (выше прим. 7).

12Локк использует термин σημειωτική в последнем параграфе Опыта (IV 21,4) в значении «учение о знаках»: «Ее задачей является рассмотрение природы знаков, используемых разумом для понимания вещей или для передачи другим своих знаний». В противоположность мнению, высказанному Н. Аббаньяно в своем Dizionario αιβίο-sofia, тем не менее заслуживающего уважения, следует сказать, что семиотика Локка представляет собой нечто отличное от «традиционной логики». В действительности, это одна из трех больших областей человеческого знания (другими являются «физика» и «практика»), и логика является лишь ее частью. Вероятно, что использование этого термина Локком было идентично употреблению [термина] семиотика у врачей;

см. σημειωτικών μέρος «наука о симптомах» у Галена, Ор. XIV 689 Kiihn. Как подчеркивает Аббаньяно, Semiotik появляется как заголовок третьей части Нового Органона И. Г. Ламберта (Neues Organon oder Gedanken iiber die Erforschung und Bezeichmmg des Wahren und dessen Unterscheidung von Irritum und Schein'. In 2 vol. Leipzig, 1764). А уже четырнадцатью годами ранее термин семиотика появляется в synopsis в Эстетике Баумгартена (Ban, 1936. 53) в качестве заголовка главы III Aesthetica theoretica или как название науки «de signis pulcre cogitatorum et dispositorum» (Ор. cit. 58); но часть работы вышла в 1758 г., затем публикация была остановлена примерно в конце главы I и продолжения не последовало по причине смерти Баумгартена (1763). Как бы то ни было, все вышеизложенное, вероятно, показывает, что термин должно быть использовался в окружении Лейбница и Вольфа даже до Ламберта.

 

БИОГРАФИЧЕСКИЕ И КРИТИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ О <Ь. ДЕ СОССЮРЕ

понятий в понятии «социального факта» Дюркгейма (Doroszewski 1930; Doroszewski 1933. 146; Doroszewski 1933 b; Doroszewski 1958. 544, прим. З [дискутируя с Мейе, цитируемым с Doroszewski 1933. 147 и Sommerfelt 1962. 37; 89-90]; Mathesius [Doroszewski 1933. 147];

Введенский 1933.16-18; 5уйагов 1954. 11.13; Kukenheim 1962. 83) и в роли индивидуума, о которой писал Тард (Delacroix 1930. 66; Doroszewski 1933 b; Doroszewski 1958. 544, прим. 3; S. М. 282).

В качестве предшественника различия терминов язык —речь как эквивалентов «коллективного наследия» и «индивидуального использования наследия» называли Г. Пауля, который в своей работе Primipien der Sprachgesc-hichte [Принципы истории языка} (1еed. Halle, 1880; 5еed. Halle, 1920) различает Sprachusus и individuelle Sprechtatigkeit [языковой обычай (узус) и языковую деятельность} (31 и ел., 286 и ел.), намечает путь движения речи способом, который сочли аналогичным способу Соссюра (14, где можно заметить, помимо прочего, что Пауль говорит о Seele, а Соссюр о мозге), и говорит о «дескриптивной грамматике», определяя ее, однако, как «абстракцию» (404) в обычном, негативном значении этого термина (Alonso 1945.23 ttcn.;Iordan—Bahnerl962.326; Wartburg—Ullman 1962.41;Coseri« 1962.18, 282; и в особенности Введенский 1933.6 и ел.). Таким же образом упоминали о Sprachwissenschaft Габеленца (1891. 3-4), где различается «язык как явление, как соответствующее средство выражения для соответствующего мышления» (= Rede =речь) и «язык как единая общность, являющаяся средством выражения для мышления любого рода», «как совокупность той способности и склонности, которая определяет субстанцию речи...» (= Sprache = язык) (Spitzer L. Aufsatze zur romanischen Syntax und Stilistik. Halle, 1918.345;

Kainz 1941. 20-21, Meier 1953. 529; lordan—Bahner 1962. 326; Coseriu 1962. 282; Rensch 1966. 33-36). Ельмслев (1928. 112-113) отмечает у Габеленца различие между Staff— субстанцией и Forms — формой', см. также: Zwinger К. Grondfr. der Phonometrie. 2еed. Berne; New York, 1966. 81,101-105,166.

Указывали и другого предшественника различия между языком и речью:/•'incA: F. N. Die Aufbau und gliederung der Sprachwissenschaft. Halle, 1905 (Jaberg 1937. 128-130; Coseriu 1962. 282).

Э. Косериу решил вернуться еще раз к отношениям Габеленца и Соссюра. По его мнению, за исключением двух исследователей — Шпитцера и Иордана (Coseriu 1967. 75), «весьма тесное родство между идеями Фердинанда Соссюра и Габеленца остается незамеченным». Косериу не известно, что наряду со Шпитцером и Иорданом и другие также уже заметили перекличку между соссюровскими аналогиями и идеями Sprachwissenschaft (см. выше). Радикальное отличие К. О. Л. от Sprachwissenschaft, однако, не выпало из поля его зрения: «Соссюр более систематичен, чем Габеленц... Так, например, он [Габеленц] не приходит к тем заключениям, которые Сосеюр выводит из определенных идентичных или почти (выделено мной. — Т. De Μαυιυ) исходных позициях. Во-вторых, Соссюр... почти всегда ясно определяет основные понятия своей системы. Габеленц же, напротив, часто ограничивается использованием различий, уже признанных и принятых немецкой лингвистикой. Но Габеленцу не хватает точного понятия функциональности и оппозиции... Он не приходит к понятию дистинктивной оппозиции. У Габеленца нет ничего, что можно было бы сравнить со второй частью К. О. Л. (синхроническая лингвистика) и в особенности с главой об идентичности и лингвистических зна-чимостях...» (91); «Можно согласиться с тем, что идеи Габеленца не остаются у Соссюра без изменений. То, что у Габеленца часто имеет форму интуитивной догадки или, иногда, форму второстепенного утверждения, у Соссюра становится ясно сформулированным тезисом, частью системы...» (99).

 

Косериу отмечает этим различие качества и уровня Соссюра и Габеленца: с одной стороны, такой ученый, как Габеленц, в высшей степени осознающий различие между коллективным наследием и индивидуальным использованием языка, между описанием языка и определенной стадией описания развития этого языка, между историей форм и функций языка и историей культуры и цивилизации (различие, присутствующее у стольких других ученых XIX в., которых называли предшественниками Соссюра: см. с. 285—293), с другой стороны, тот, кто наряду с немногими другими (Пирс, Нурен) подчиняется необходимости формальной систематизации, ощущаемой интуитивно, и превращает здравый смысл в науку, является человеком гениальным. В. Пизани не по назначению использует исследования Косериу, когда пишет (Paideia. 1967. 22.377,378, прим. 3), что «среди этих соссюровских фетишистов.. .есть отсылка к нему как к изобретателю теорий, которые были уже у Габеленца, и которые женевский лингвист присвоил себе, см.: Coseriu Е. G. v. d. Gab. et la linguistique synchronnique, появилось в Melanges Martinet, которую мне довелось видеть в рукописи».

Годель пишет, внося равновесие и ясность, об отношениях между Сос-сюром и Габеленцем (Godel 1967. 116-117): «Среди его предшественников [Соссюра] в этом отношении [синхрония—диахрония] часто называют X. фон дер Габеленца. Еще в прошлом году в журнале Phonetica некий R. Н. Rensch заметил, что в своей книге Die Sprachwissenschaft и т. д. фон дер Габеленц разделял и противопоставлял до Соссюра die sprachgeschichtliche и die ein-zeisprachliche Forschung. Можно отметить также и другие совпадения. Соссюр. .. никогда его не цитировал; а в записи 1894 г. [см. S. М. 33] он пишет, что уже много лет назад у него появилось убеждение, что лингвистика является двойной наукой (то есть синхронической и диахронической), что было бы ложью, если бы он взял эту идею из книги, опубликованной едва ли три года назад (действительно, см. здесь на с. 330, 331, 337 свидетельства относительно интуитивных догадок о различии между статической лингвистикой и лингвистикой эволютивной, восходящей KMemoire, диссертации и парижским лекциям 1881 г., «что практически уничтожает проблему первоисточников»,—как отмечает Mounin G. 1968.46. — Т. деМауро). В этом и в других случаях следует ограничиться констатацией совпадения взглядов, не говоря о влиянии или зависимости. Впрочем, Соссюр был весьма щепетильным в том, что касается подобных вопросов: он не требовал права первенства на открытие носового сонанта, которое он сделал вместе с Бругманом, он часто подчеркивал, что находится в долгу у американского лингвиста У. Д. Уитни, отмечал свое особое уважение к казанским лингвистам, Бодуэну де Куртенэ и Крушевскому».

В действительности, проблема «первоисточников» Соссюра, по-видимому, осложнена не только так называемым «фетишизмом», но в еще большей степени мнением, что оригинальность Соссюра заключается в том, что он высказал ту или иную особую точку зрения. Сам Соссюр в разговоре с Ридлингером 19.01. 1909г., цитируемом здесь (с. 264), позволяет нам это опровергнуть: «Теория должна быть системой, такой же точной, как язык. В этом-то и заключается трудность. Довольно просто выстроить друг за другом утверждения, взгляды на язык, но главное—это скоординировать их в систему». Мы еще раз обязаны тонкому разуму Годеля, выразившего лучше других смысл, глубокое движение соссюровской мысли: «Мы имеем право говорить о соссюровской лингвистике. Пусть эта лингвистика вписывается в поток идей, первыми свидетелями которого стали Уитни и Винтелер, но она тем не менее не становится от этого менее оригинальной. Соссюр более чем кто-либо другой старался углубить проблемы, выделить принципы

 

БИОГРАФИЧЕСКИЕ И КРИТИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ О Ф. ДЕ СОССЮРЕ

теории Уитни о конвенциональности заключается в том, что она останавливается перед означаемым, рассматриваемым как долингвистическая, логико-природная данная величина, что сводит язык к системе этикеток, к простой номенклатуре, перечню, в котором произвольность воздействует лишь в плане внешней формы. Если Соссюр, начиная с определенного периода, избегает говорить о конвенционализме (S. М. 195), это происходит потому, что его присоединение к конвенционной теории Уитни (Derossi 1965.94-95) было для него лишь первым шагом к концепции радикальной произвольности языка.

Если эта произвольность понимается в ее реальном значении, она становится синонимом радикальной историчности любой лингвистической систематизации, поскольку систематизация имеет не вне себя, а содержит внутри себя ту норму, при помощи которой опыт разделяется на означаемые, а звуки — на означающие: этим он связан не с объективной структурой вещей или акустической реальностью, но, используя их в качестве материи, он в основном обуславливается обществом, дающим ему жизнь в соответствии со своими потребностями. Вот почему язык является радикально социальным и историчным. В такой интерпретации пересечения с предшествующими по времени позициями Уитни и младограмматиков или с философами романтической эпохи, занимающимися языком, но не открывшими, как известно, ничего нового, а лишь повторявшими идеи философов конца XVII и XVin вв. (Verburg 1952.413-417,468-469; De Mauro 1965.47-63), становятся уже не просто любопытными фактами. Antinomic linguistiques (Paris, 1896) Виктора Анри, которые, по-видимому, познакомили Соссюра с гегелевскими идеями относительно диалектики реальных и когнитивных процессов (Jakobson 1933.637-63S; Alonso 1945.10), возможно, лишь вдохновили Соссюра на прохождение этого пути, уже начатого иным способом «великим первооткрывателем лингвистических антиномий» (Jakobson 1962. 237). В действительности, как мы это уже показывали (выше с. 238, 272), Соссюр ознакомился с идеями философов романтической эпохи и с Гегелем уже в годы ранней юности благодаря Пикте и, с его помощью, благодаря двоюродной бабушке Альбертине Адриене. То есть вполне вероятно, что Соссюр имел перед тазами теорию знака Ф. Шлегеля (Niisse 1962.26,70) и что он извлек пользу из исследований Штейнталя, развивавшего идеи Гумбольдта (Hjelmslev 1928. 112-113; Buyssens 1961. 26). Возможно также, что он ознакомился, по крайней мере, с фундаментальным трудом Штейнталя, Cha-rakteristik der hauptsachtlichsten Typen des Sprachbaues (Berlin, 1860), переработанным швейцарским лингвистом Францем Мистели (1841-1903 гг.), профессором из Базеля в издании 1893 г., ставшим вторым томом Abriss der Sprachwissenschaft Штейнталя и Мистели (Arens 1955.217 и ел., 325; Taglia-vani 1963.136-137).

В таком случае встречи с Гумбольдтом, вполне вероятно, имели место (Mathesius1933; Trier 1934. 174; Porzig 1950. 396). Посмертный труд Гумбольдта Uber die Verschiedenheit des menschlichen Sprachbaues und ih-ren Einfluss aufdie geistige Entwickelung des Menschengeschlechts (Berlin, 1836), включавший понятие «внутренняя форма» (CVII-CVXII), возможно, подал Соссюру идею об аморфном характере мысли вне формы, которую придают ей означаемые языка (К. О. Л. 112 и ел.; Alonso 1945. 9; Buyssens 1961. 26). Различие ergon — energia (LVII) станет предшественником различия язык—речь (Laziczius 1939; Coseriu 1962. 52; Jordan—Bahner 1962. 426; лишь Verhaar 1964. 749 справедливо отмечает, что Гумбольдт, напротив, опровергает утверждение, что die Sprache является ergon, так что это пересечение является скорее противоречием),

 

различие между Form и Staff (LXI и ел.) предвосхитит различие между формой и субстанцией (Coseriu 1962. 178) и понятия языка как формы (Harlmann 1959 = 1963. 24-26). Следовательно, можно предполагать, что Соссюр испытывал влияние «холизма», концепции систематичности единиц языка (LIX и LXII: Chomsky 1964. 60), и различия (XVIII) между сравнительным исследованием и исследованием языка как «innerlich zu-sammenhangenden Organismus» [нем. целостного взаимосвязанного организма] (Wartburg—Ullmann 1962. 9-Ю)1.

Туллио де Мауро

14Такое множество предвосхищений и предшественников могло бы навести на мысль, что Р.-Л. Вагнер (1947. 21) был прав, утверждая, что Соссюра следует прославлять «скорее не за высказывание революционных взглядов, а за систематизацию и придание весьма плотной формы понятиям, которые до него были несколько расплывчатыми». Остается сделать лишь один шаг, чтобы вместе с Коллиндером прийти к выводу, что Соссюр представляет собой не более чем посредственного интерпретатора ценных идей других.

На утверждения такого рода можно ответить разными способами. Показав мучительный процесс формирования соссюровских тезисов (выше с. 264-268), вновь изложив их во всей глубине и оригинальности (выше с. 269-275), рассмотрев непонимание, встречающее тех, кто, как Нурен и Марта, высказывал идеи, сходные с его идеями (выше с. 290), непонимание, бывшее знаком того, что некоторые идеи обгоняли свое время и средний уровень ученых того времени. Можно, однако, ответить иначе. От Хрисиппа до Финка никто из тех, кого называют предшественниками Соссюра, не вызывал такого потока критики и иногда даже оскорблений, которые сопровождали К. О. Л. Даже краткое описание судьбы труда Соссюра дает представление о характере этой критики.

Концепция произвольности, понятая лишь как отсутствие мотивации означаемого (см. № 137 в К. О. Л. 70), подвергалась разнообразным нападкам, приведем лишь некоторые из них: она уловила лишь часть языковой реальности, а не конкретный язык, живой и поэтичный, являющийся, напротив, мотивированным и символичным (Lerch 1939; Alonso 1950. 19-33); она обманным путем вводит экстралингвистическую реальность (Pichon 1937. 25-30; Jakobson 1966. 22 и ел.; 1962. 653;

Pichon 1941); формулируя ее, Соссюр якобы неоправданно обобщил условия, присущие швейцарскому двуязычию (Pichon 1937 цит.) и якобы грешил «удивительным непониманием нормальной процедуры» процесса формулировки определения, в целом по причине «наивности» (Ogden, Richards 1923.5, прим. 2). Тавтология, противоречие, «etwas magcr» в определении знака отмечали, помимо прочих, Огден, Ричарде (цит.), Граур (Zeichen und System, 59), Nehring 1950. 1; Otto 1954. 8. Различие между языком и речью ведет к «абстрактной» концепции языка (Meillet 1916. 35;

Schuchardt 1917; Будагов 1954), порождает «неизбежную двусмысленность» (Palmer 1954. 195), является психологизированным, по мнению Antal (1963. 17 и ел.), математизированным, по мнению Шухардта (цит.), идеалистическим, по мнению Коэна (1956. 89-90), позитивистским, по мнению Пизани (1959. 10). Это касается и различия между синхронией и диахронией: если оно не рассматривалось как устаревшее и уже давно известное, оно отвергалось по самым разнообразным причинам (см. № 178 в К. О. Л. 85). Наконец, Соссюра называли «непонятным» (Buhler 1934. 17), неспособным объяснить, как функционирует язык (Ogden—Richards 1923.232), «грубым и примитивным в философском плане» (Pisani 1966. 298).

 

Туллио де Мауро Примечания

См. с. 245 и ел., 256, 265 и ел. О Вертгеймере см. выше с. 240, о наследовании см. с. 264. О трех курсах см. выше с. 264 и ел. Речь идет о записях, изданных Р. Годелем на основе копии Сеше в С. F. S. 12,1954,49-71: первые семь взяты из досье Фонология, ненайденного, относящегося, по-видимому, к 1897 г. (S. М. 13); девятая является фрагментом книги, начатой между 1893 и 1894 гг. (S. М. 36, выше 266), записи с 10-й по 16-ю взяты из наброска статьи в память об Уитни, написанного Соссюром в течение лета—осени 1894 г. (выше 266); запись 17 представляет собой заключение вводной лекции курсов в Женеве, прочитанной в 1891 г.; серия записей 19-21 (имеющих фундаментальное значение для возникновения идеи семантической произвольности, оппозиционного характера и системы семантической реальности) сделана позже 1894 г. (S. М. 37). Даты записей 8, 18, 23 установить невозможно. Все рукописные авторские записи, касающиеся общей лингвистики, в данный момент находятся в процессе публикации в шестой графе критического издания (ссылки на него

обозначены здесь как F Engler). О прилежном посещении Балли и Сеше курсов в Женеве см. с. 257.

О Мшуаре см. выше с. 241 и ел.

Некоторые рукописные источники, использованные издателями, не сохранились в общественной библиотеке университета Женевы, часть из них (например, тетради П. Регара) не была найдена даже Энглером. Напротив, тетради с записями, не учтенные издателями, сохранились и были использованы Энглером, например, записи Ф. Бушарди и Э. Кон-стантэна. Весь рукописный материал воспроизведен в критическом издании Энглера, которое мы уже называли. О сохранении источников, известных издателям, и о других источниках см.: S.M.15; Godel 1959.24; Go-

del 1960; К. О. Л. Engler XI-XII.

Речь идет о записях, сделанных на курсе греческой и латинской этимологии (1911-1912 гг.) Л. Брютшем и использованных в приложении к

К. О. Л., с. 189-189.

А. Ридлингер прослушал курсы исторической лингвистики Соссюра в 1907, 1908-9, 1910-11,1911-12 гг. (выше, с. 257, № 8) и лекции по общей лингвистике в 1907 и 1908-9 гг. (выше, с. 264), делая весьма точные записи (S. М. 96). Он также посещал Соссюра и вне университета, отдельные моменты этих встреч отражены в интервью г-на Ф. де С. о курсе общей лингвистики (19 января 1909 г.), сохранившемся в библиотеке Женевы (S. М. 17 и 29-30).

 

[9] Об особом содействии Сеше см. ниже № 13 и S. М. 97.

[10] С расстояния в пятьдесят лет можно выражать свое несогласие с мнением издателей: начиная с 1957 г. были опубликованы в полном объеме и в порядке, соответствующим порядку их записи слушателеми второго курса: Курс общей лингвистики (1908-9). Введение (согласно записям студентов), С. F. S. 15, 1957. 5-103. Издание Энгпера содержит весь материал записей, расположенных в том порядке, в котором слушатели выстраивали материал лекций; сеть внутренних ссылок и указатель в конце позволяют читать различные рукописные источники в их первоначальном порядке.

[11] Идея создания антологии записей, возможно, была предложена П. Рега-ром, писавшим через несколько лет после публикации К. О. Л.: «Что касается самой книги и вопроса посмертной публикации всего материала, можно только порадоваться блестящему успеху, увенчавшему попытку гг. Балли и Сеше. Конечно, и они сами почувствовали это лучше других, проект, задуманный и осуществленный ими, не может избежать критики. Ученик, лично прослушавший значительную часть лекций Ф. де С. по общей лингвистике и знающий многие документы, ставшие основой публикации, неизбежно испытывает разочарование, поскольку уже не чувствует исключительного и захватывающего очарования лекций мэтра. Способствовали ли некоторые повторы в публикации записей более точному сохранению мысли Ф. де С-, с его мощью, его оригинальностью? А сами вариации, которые издатели, вероятно, не решились представить на всеобщее обозрение, не представляют ли они особого интереса?» (Reg id 1919,11-12).

[12] Третий курс является основой произведения, но не его организации. Курс построен на анализе языков, и студент должен был осознать необязательный, исторически случайный характер организации означаемых и означающих в языке, ознакомиться с анализом универсальных аспектов, присущих всем языкам, или с анализом языка вообще. Далее, следовало бы перейти к общему анализу языка, анализу индивидуальной «реализации» (см. выше 265 и К. О. Л. 21, № 65; 190, № 291; 232, № 305). Издатели же, исходя из идеи о том, что «первейшая истина» должна располагаться в книге на первом месте (S. М. 98), и других утверждений подобного рода (№ 65), нарушили это порядок. Следствием явилось то, что в К. О. Л. сначала говорится о языке, затем о некоторых проблемах «реализации» и под конец о языках (ем. К. О. Л. 140, № 269).

Как бы там ни было, записи третьего курса являются основным источником Введения (в меньшей мере — главы V и Основ фонологии), первой, второй и четвертой частей и двух последних глав пятой части. Первый курс, напротив, стал основой третьей части (диахроническая лингвистика) и главы III пятой части (реконструкция). Второй курс использовался в качестве дополнительного источника, но он является основой нескольких глав, которые, хотя и остались незамеченными при традиционном «прочтении» К. О. Л., несомненно,

 

ПРИМЕЧАНИЯ

имеют наибольшее значение для более точного воспроизведения соссюровской мысли: Введение, глава V (внутренние и внешние элементы языка; Соссюр подчеркивает значение внешней лингвистики, а не ее бесполезность или незаконность, как считает «вульгата Соссюра»); вторая часть, глава III (тождество, реальность, значимость—вот с чего Соссюр начинал свою речь), глава VI (механизм языка), глава VII (грамматика и ее разделы); третья часть, глава VIII (понятие единицы, тождества и реальности в диахронии); пятая часть, глава I (две перспективы диахронической лингвистики), глава II (наиболее древний язык и праязык).

[13] В столь тонком деле издатели неизбежно должны были допустить разного рода ошибки, которые мы сегодня начинаем замечать благодаря кропотливым комментариям Р. Годеля и Р. Энглера. Явные ошибки встречаются редко (К. О. Л. 9, № 23; 153, № 277). Чаще издатели излагают текст таким образом, что теряются ценные нюансы, находящиеся в записях (К. О. Л. 10, № 26; //, № 32; 21, № 64; 28, № 82; 68, № 129; 76, № 148; 110, №221), либо колебания в плане понятий {К. О. Л. 17, №53; 68, № 128 и 129; 105, №212) или в плане терминологии (К. О. Л. 13, № 38; 29, № 87; 68, № 128; 69, № 130; 71, № 140; 80, № 162). Решение соединить отрывки, часто далекие друг от друга, неизбежно привело к появлению в тексте интерпретаций и добавлений, поясняющих то, что было неявно выражено в записях, дабы получить грамматически правильный текст. В некоторых местах издатели сделали это не очень удачно и в какой-то степени форсировали соссюров-скую мысль (К. О. Л. 17, № 49; 23, № 70; 46, № 116; 70, № 139; 74, № 147; 79, № 161; 89, № 185; 92, № 192; 94, № 193; 100, № 199; 125, № 250). Эта работа по сближению и соединению имеет часто более серьезные последствия для понимания даже подлинной мысли Соссюра (К. О. Л. 17, № 51; 44, № 111; 69, № 132; 70, № 136; 72, № 145; 89, № 183). Во многих местах можно найти элементы крайней произвольности (К. О. Л. 21, № 63; 21, № 65; 24, № 74; 68, № 128 и 129). Достаточно часто встречаются изменения, иногда весьма серьезные, касающиеся введения терминов, которых Соссюр избегал (К. О. Л. 44, № 111; 78 № 156; 82, № 166; 88, № 182; 92, № 192; 103, № 204; 103, № 206; 113, № 228; 119, № 235; 120, № 240; 128, № 256; 128, № 257;

130, № 259; 144, № 270; 221, № 301). Знаменитая заключительная фраза К. О. Л. (с. 232) представляет собой пример необоснованного «угадывания» намерений.

[ 14] Термином семантика издатели обозначают, как они поясняют это в примечании 33 к К. О. Л., дисциплину, «изучающую изменения значения»;

в том же примечании они добавляют, что на с. 77 Соссюр предложил фундаментальный принцип семантики, понимаемой таким образом, то есть семантики диахронической. Этот принцип действительно имеет большое значение для возникновения структурной диахронии. В то время существовало лишь одно значение термина семантика, о котором

 

говорят издатели (Malmberg 1966. 186). Однако если под семантикой понимать не только диахронические исследования, но также и исследования синхронические и общие исследования означаемых, то можно утверждать, что Соссюр, наряду с пониманием произвольности знака, связанного с различением означаемого и означающего, разработал базовые принципы лингвистики настолько четко, что в течение нескольких десятилетий к нему приблизился лишь один Нурен (см. выше и Malmberg 1966.185,194).

[15] См. К. О. Л. 26-27 и примечания, а также № 305.

[16] Лишь недавно достойные слова издателей нашли отклик и критики смогли различить, гце присутствует «мэтр», а гае его «толкователи». Проблема верности редакции К. О. Л., поставленная издателями с такой откровенностью и деликатностью, вновь возникла с выходом в свет Курса П. Регара, критические замечания которого, впрочем, остались в одиночестве (см. выше 265,267 и № 11). В 1931 г. на международном лингвистическом конгрессе в Женеве еще один из редакторов предупредил ученых, отметив, что, по его мнению, в отрывке К. О. Л., посвященном фонеме, присутствует «редакторская ошибка» (см. № 115). Но предупреждение вновь не получило отклика, и ученые продолжали дискуссию, считая вопрос о верности и связанности редакции окончательно решенным (Godel 1961. 295). Таким образом, появилось некое «подобие идеальной вульгагы... учения Соссюра, впитанного европейской мыслью (по крайней мере, что касается важнейших пунктов Курса), при этом проблема точной реконструкции (или возможности реконструкции) позиций Соссюра не затрагивалась» (Lepshy 1962.69-70); как мы смажем подтвердить это ниже, К. О. Л. «не был принят европейской лингвистикой во всем своем объеме... Скорее, лишь некоторые пункты Курса имели успех, и эти пункты были часто изолированы от соссюровского контекста...» (Lepshy 1961.200-201). Эти «пункты» еще сегодня встречаются в некоторых учебниках, оторванные друг от друга и от своего прародителя (см., например, Leray 1965. 77-94; Lepshy 1966. 42-53; Мbribers 1966.55-70).

Время такой манеры изложения соссюровской мысли прошло. С 1939 г., когда возник ученый спор о произвольности (см. № 137), началось осознание того факта, что К. О. Л. превратил мысль, несомненно колеблющуюся, в мысль твердую либо по глубоким концептуальным причинам, либо, что более вероятно, потому что она была высказана со всем несовершенством и колебаниями, присущими устной лекции. В 1950 г. в статье на страницах малоизвестного журнала (Englerl964. 32; Godel 1966. 62), М. Лючиди недвусмысленно подчеркивает расплывчатый характер текста К. О. Л. и проницательно выявляет различные причины этого (Lu-cidi 1950.185 и ел.). Двумя годами позже, занимаясь проверкой реального смысла (предполагая, что он отличается) различия и оппозиции, Фрей первым попытался исследовать рукописные первоисточники (Frei 1952. 5. М. 196 и ел.; Godel 1961. 295). Появляется осознание масштабов

 

ПРИМЕЧАНИЯ

работы по соединению и обезличиванию, о которой, впрочем, ясно предупреждали издатели.

В 1954 г. Мальмберг ставит уже не только эту проблему, но и проблему раэ-нописий и колебаний, если можно так выразиться, синхронических, присущих соссюровсюй мысли к 1910 г. и, возможно, скрытых издателями; в то же время он ставит проблему диахронической стратификации теиста, замаскированной единой архитектурой, приданной издателями материалу курса. В том же выпуске С. F. S., в котором вышла статья Мальмберга, вновь выходят в свет «старые наброски» в копии, сделанной Сеше (см. К. О. Л. 5, № 4). Эффект не заставил себя ждать: две или три последние страницы статьи Мартине о двойной артикуляции и произвольности как будто предвосхищают примечания 19-21 (см. №137 и Martinet 1957). Примечаниями мы обяза-ны Р. Годелю, взявшему на себя кропотливое изучение рукописных первоисточников: через три года появился труд, на иоторьм мь1 здесь ссылаемся как на S. М. Соссюр предстал в новом свете (fieinmann 1959), и даже неиэторые аспекты предстали как совершенно новые. Помимо нововведений, на которых остановится данный комментарий К. О. Л, произошло глубокое изменение типа наших отношений с Соссюром. Унитарное строение, навязанное издателями, рассыпается и рушится, сталкиваясь с проблемами формирования текста и, еще более, формулировки соссюровской мысли. Из этого стро-ения высвобождается соссюровская мысль, проблематичная, подлинная, живая, освобожденная от всего того догматического и необоснованного (см. № 65), данного ей издателями с наилучшими намерениями. Это уже не совокупность догм, а терпеливое изучение связей (в действительности проигнорированных «идеальной вульгатой») между различными «точками зрения», по словам Годеля 1961.295.

Эти слова можно сравнить со словами Витгенштейна, открывающими его Pfalosophische Untersuchungen: «После многочисленных неудачных попыток соединить результаты моих исследований в подобное единство, я понял, что мне должно быть это никогда не удастся. Что лучшие вещи, которые я могу написать, останутся навсегда не более чем философскими замечаниями. Что мои мысли застывали, как только я пытался навязать им силой определенное направление, противоположное их естественному направлению. Это, несомненно, тесно связано с характером самого исследования. Оно вынуждает нас вести свои поиски во всех направлениях широкого поля мысли. Философские замечания этой книги—это, если можно так выразиться, наброски пейзажей, появляющиеся в ходе продолжительных путешествий, состоящих из тысяч опальных путей. К одним и тем же пунктам, или почти к одним и тем же, постоянно подходишь различными путями, с различных направлений, получая все новые картины» (Философские исследования/Пер, на фр. Р. Klossowsld. Париж, 1961. С. 111).

Когда знаешь, что Соссюр исследует то же «широкое поле», что и Вит-генштейн, и что множество тропинок там пересекаются, пути совпадают (Verburg 1961, De Манго 1965. 156, 168, 173, 184, 202 и К. О. Л. 30, № 90; 68, № 129; 78, № 157; 90, № 186; 110, № 223),

 

понимаешь, что сходные трудности, с которыми сталкивалась при движении в почти неизученном культурном пространстве интеллектуальная и научная традиция Канта в начале XX в., подсказали представителям венской школы и представителям Женевы один и тот же путь, один и тот же «метод». Следовательно, вполне закономерно, что слова Витгенштейна будто бы перекликаются с тем, что написал Соссюр шестьюдесятью годами ранее, в записях, которые не были изданы, в момент, когда он садился «без энтузиазма» составлять эту книгу по общей лингвистике, о которой он говорит Мейе в 1894 г.:

«Действительно, имеется полное отсутствие какой-либо отправной точки, и если какой-либо читатель соблаговолит внимательно проследить нашу мысль от начала до конца этого тома, он признает, мы в этом убеждены, что было, если можно так выразиться, невозможно следовать строгому порядку.

Мы позволяем себе иногда три или четыре раза предлагать вниманию читателя одну и ту же мысль, поскольку, действительно, кроме нее не существует другой отправной точки, позволяющей основать наши объяснения» (№ 56-57).

Однако наряду с проблемами объяснения и демонстрации уже в течение этих лет и в течение последующего периода Соссюр занимается, прежде всего, проблемой начала и порядка, в котором следует расположить материал, даже посредством совершенного приуменьшения значения каждого утверждения, исключительно в угоду порядку, в котором оно будет предложено и объяснено (см. выше 265, 272). В период второго и третьего курса он, весьма вероятно, видел достойное решение, и он указывает его своим ученикам (К. О. Л. 232, № 305; 108, № 216). Но решение относительно организации своего материала было для него еще только рабочей гипотезой в работе, продолжению которой воспрепятствовала смерть. Действительно, еще в период трех курсов общей лингвистики «его мысль развивалась во всех направлениях, однако не противореча самой себе»,—писали, весьма проницательно, издатели (К. О. Л. с. 6). Сегодня, когда издания S. М. и Энглера нарушили образ внешней законченности текста, когда «пункты» «идеальной вулы-аты» были возвращены в свой подлинный контекст, вот что мы обнаружили помимо новых достижений, обогащающих комментарии, и приглашений к новым исследованиям. В авторских записях, в записях разговоров, в записях учеников, которые, как мы сегодня можем утверждать, в точности вторили голосу мэтра (К. О. Л. Engler XI, § 2), наконец, и в особенности, на многих страницах К. О. Л., где проницательность издателей позволилаим сконцентрировать соссюровскую мысль на основе рукописных первоисточников, мы обнаруживаем мобильность мысли, способность пробудить желание к новым исследованиям в различных и плодотворных направлениях—те качества, которые завораживали и вели за собой студентов.

[17] Второе издание/С О. Л. вышло в свет в 1922 г. О наиболее важных исправлениях см. К. О. Л. 29, № 89; 31, № 94; 42, № 109; 94, № 193; 176, № 286.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

См. № 272 о досадной опечатке, повторившейся во втором издании 1922 г. В обоих изданиях в тексте остаются различные недоработки и формальные неточности, особенно в использовании личных местоимений (К. О. Л. 70, § 2,2-й абзац: местоимение оно обозначает понятие [?]; 92, § 6,1-й абзац: местоимение они обозначает законы; 106, первый абзац: местоимение оно обозначает изменение и т. д.). См. также S. М. 120-121.

[18] Третье издание К. О. Л. вышло в свет в 1931 г. (следствие конгресса в Гааге?); четвертое же, напротив, вышло лишь через восемнадцать лет (1949 г.). Затем интервалы уменьшились: в 1955 г. выходит пятое издание, переизданное затем в 1959,1962,1968 гг. и т. д. О переводах К. О. Л. и их повторных изданиях см. выше 275. В 1967 г. издатель Harrassowitz из Висбадена начинает публикацию фундаментального критического издания Рудольфа Энглера (публикация будет состоять из четырех выпусков).

[19] Понятия из истории лингвистики, схематические, нов меньшей степени, чем текст издателей, были даны Соссюром в нескольких рукописных примечаниях (см., например, ниже № 32) и главным образом в курсе лекций II (S. М. 75: лингвистика с 1816 по 1870 год ujunggram-matische Richtung), использованных издателями также в К. О. Л, с. 216 -217, к к первой лекции третьего курса (S. М. 77). Негативные замечания, сделанные здесь по поводу традиционной нормативной грамматики, необходимо рассматривать в совокупности с ее позитивными оценками, в основном в плане синхронии, данными в третьем курсе лекций по статической лингвистике и использованными издателями в К. О. Л, с. 84.

[20] О переводах ключевого термина язык в К. О. Л. см. № 68.

[21 ] Уже в этом пассаже понятие объект взято в своем техническом значении схоластической традиции, иными словами, в значении греческого τέλος, и противопоставляется понятию предмет: см. К. О. Л. 14, № 40;

с.232,№305.

[22] См. выше № 19 и К. О. Л., 84.0 прочих критических высказываниях Сос-сюра по поводу традиционных грамматических категорий, в основном идущих от Аристотеля, см. К. О. Л., 108, 134-136 и примечания.

[23] Текст издателей не понятен, поскольку известно, что Ф. А. Вольфу в 1777 е было 18 лет и он еще не написал ничего значительного. В действительности же в примечаниях к лекциям читаем: «Ф. А. Вольф в 1777 π пожелал называться филологом» (9 В Engler)—и с еще большей ясностью это выражается в примечаниях Константэна: «в 17771: Ф. А. Вольф, будучи студентом, пожелал называться филологом (9 В Engler). Из примечаний видно, что Сос-сюр хотел сослаться на эпизод, о котором он, возможно, прочитал в недавно изданном труде Sandys и в иэтором говорилось о зачислении Вольфа в Университет Гетгингена: он попросил разрешения записаться в качестве студента филологии (studiosus phihiogiae), ректор ответил отказом и предложил ему обычное название studiosus fheologiae, но Вольф, порывая с вековой традицией, настоял на своем требовании. Отныне термин studiasus phihiogiae вошел в официальную номенклатуру университета (Sandys J. Е. A History of

 

Classical Scholaischip. 1-е изд.. New Yoric, 1908, Т. 3. С. 51 (переиздано в 1958 г.); см. также Meillet 1937.463.

[24] Филология таким же образом, как она изучает «историю литературы, быта, социальных институтов», может изучать и языки, исходя из текстов. Однако языки не входят в «объект» (в техническом значении этого термина: К. О. Л. 14, №. 40) ее исследований, которым, напротив, остается критика текстов. Тема различий между лингвистикой и филологией была одной из излюбленных тем Соссюра, включая его частные разговоры:

«Он часто предупреждал нас, профанов, чтобы мы не путали... старую филологию с лингвистикой, этой новой наукой со своими законами...» {De Сгие, т F. d. S. 18). Если это свидетельство верно, оно позволяет предположить, что для Соссюра различие между филологическим и лингвистическим подходами к рассмотрению фактов заключается в систематическом характере второго, который приводит от фактов к «законам», к системе (см. К. О. Л. 14, № 40 и 40-43). Во всяком случае, частое упоминание этой темы Соссюром является отголоскам противопоставления лингвистики и филологии, наблюдавшимся в начале XIX в. и смягчившимся, по меньшей мере отчасти, с появлением работы Г.Курциуса (Thompson G. Historia de la Linguistica/ Пер. с дат. Мадрид, 1945. С. 92-93;

Meillet 1937,462-63; RocherL. Les philologues classiques et les debuts de la granimaire comparee // Revue de 1'Universite de Bruxelles 1958. 10.251-86;

Leroy 1965,31-32; о Курциусе см. К. О. Л.№3\ ). Однако различие между лингвистикой и филологией остается проблемой: одна сторона отмечает, что принятие структуралистской гипотезы вынуждает лингвистический анализ к поиску наибольшей филологической точности (см. выше 262;

другая сторона утверждает, что филология по своему существу является «толкованием» (Mounin 1963.243-45). Тесную интеграцию лингвистики и филологии встречаем в критике семантики A. Pagliam (Saggi di critica semantica. 1-е изд. Massine-Florence, 1953; 2-е изд. 1961. С. VII; Nuovisag-gi di critica semantica, ibi 1956. С. 236-58).См. также К. О. Л. 29, № 81.

[25] Фридрих Вильгельм Ричль (1806-1876) занялся исследованиями о Плавте и весьма заинтересовался древней латынью, к изучению которой он приступил одним из первых.

[26] Ф. Бопп (1791-1867) по окончании своего пребывания в Париже, где он изучал санскрит, арабский и персидский языки, опубликовал труд, упомянутый в тексте: Uber das Conjugationssystem der Sanskritsprache in Vergleichung mitjenem der griechischen, lateinichen, persischen und germanischen Sprachei. Frankfurt S. М., 1816. Основным трудом Боппа является Vergleichende Grammatik des Sanakrit, Send, Armenischen, Griechischen, Lateinichen, Altslavischen und Deutschen. 1-е изд. Берлин, 1833-52; 2-е изд.1857-63; 3-е изд.1868-70.0 проблеме позиций Боппа в истории лингвистики см. De Майю, 1965,60-62,73 и ел. (и противоположное мнение см.: Bolelli Т. Saggi е studi linguistic; 6,1966,207-08) и Mounin 1967, 152-159, 168-175. По этой проблеме и по проблеме связей в лингвистике мнение Соссюра было более определенным и

 

ПРИМЕЧАНИЯ

нюансированным, чем это показано в тексте. Это показывают рукописные первоисточники, см. В 18-25 Engler:

«Датой [происхождения] лингвистики считается первая работа Ф. Боп-па Du systems de la conjugaison sanscrite compare avec celui des langues latine, grecque. persane et gennanique, 1816. Хотя Бопп был немцем из Майнца, с этими языками и со Шлегелем и Гумбольдтом он познакомился в основном в Париже, где провел четыре года (1808-1812) [когда он готовил эту первую работу]. Новым в данной работе является [вовсе] не то, что впервые санскрит рассматривался как язык, родственный греческому и латыни: [несомненно, что именно после изучения санскрита Бопп признал индоевропейскую семью языков, но] не Бопп был первым, кто признал [аналогию санскрита с другими индоевропейскими языками]. Первые индологи не могли не признавать этой родственной связи. Говоря об этом признании, необходимо упомянуть одного из французов [в Пондишери], П. Керду (1767 г.), ответившего на вопрос аббата Бартелеми (эллиниста) докладом для Регистрационной Академии: Как объяснить [наличие] в языке samscroutane [большого количества слов, общих с греческим и, в особенности, с латинским языками]. В. Джрунз (известный английский востоковед), будучи одним из первых известных филологов, занимавшихся санскритом, в 1786 г., во время своего пребывания в Индии (9 лет [ум. в 1794]) сделал доклад в академии Калькутты о языке санскрит [в котором он говорил: «Каким бы древним ни был язык санскрит, его структура более совершенна, чем у греческого и латинского языков», и он утверждал, что это языки родственные]. Он выделил несколько основных групп языков, происходящих от индоевропейского, наряду с санскритом, которому он дал положение брата (не праотца!) в этой семье. Он говорил уже о готском и кельтском языках (о которых [почти] ничего не было известно!)... Но эти несколько [изолированных попыток, эти несколько] просветов [пришедших вовремя и попавших в точку] не позволяют утверждать, что в 1816 г. уже было сформировано [в общих чертах понимание значения санскрита]. [Это может доказать] Mithriaates oder allgemeine Sprachenkunde Иоганна Кристофа Аделунга, описание всех известных тогда языков мира, не содержащее критики [ни научных тенденций]: санскрит фигурирует [лишь] среди немоносиллабических азиатских языков, что не мешает ему составить 26 страниц слов санскрита, сравниваемых с греческими, латинскими и немецкими словами; [он признает сходство], но он ни на секунду не задумывается над [изменением] плана своего труда, над перемещением той или иной идиомы с тем, чтобы поместить ее в ту же семью. Первый том Аделунга вышел в 1806 г.: интересная дата, до 1816 г.! Такой классификатор языков как Аделунг, которому известны высказывания Джоунса, не замечает [серьезного] последствия, вытекающего из этого сходства. Этот факт кажется ему странным, неуместным. «Казалось, что, заметив это сходство, [филологам] оставалось [только] уступить место [этнологам и историкам]». Нововведение Боппа имеет

 

большое значение [оно заключается в том, что факт сходства языков касается не только историков и этнологов, но этот факт может быть изучен и проанализирован сам по себе]. Его заслуга заключается не в обнаружении родственных связей санскрита с европейскими языками [или его принадлежности к более широкой группе], а в утверждении, что в самих отношениях двух родственных языков существует материал для исследования. Феномен разнообразия сходных идиом этих языков представляется ему достойным изучения сам по себе. До него никто не пытался объяснять один язык через другой, [объяснять, если возможно, одну форму через другую]; [когда требовалось] объяснить что-либо в языке, никто и не задумывался, что формы — это нечто [данное, что их необходимо изучать].»

[27] О Вильяме Джоунзе (1746-1794) см. предыдущее примечание и Waterman 1963.15-\6.21.

[28] Отметим, что Соссюр использует здесь и далее знак g для транскрипции звонкого палатального звука письменности деванагари, тогда как после IX конгресса востоковедов, состоявшегося в Женеве, используется знаку.

В 1931 г. Герман упрекнет Соссюра за приведение формы jonassu, поскольку, по его мнению, она «является более ранней формой локатива, упоминать о которой не имеет смысла». В действительности Jonoxro и janahsu сосуществуют в санскрите ujonassu, форма уже ведическая, является также формой более древней с точки зрения относительной хронологии (см.: Thumb A., Hauschild R. Handbuch des Sanskrit Heidelberg, 1958.1. l.§333,150). Кроме того Jonassu—форма, более подходящая для достижения цели, поставленной Соссюром.

[29] Гримм Я. (1785-1863)—автор монументальной Грамматики немецкого языка (Deutsche Grammatik, где «Deutsche» обозначает не «немецкая», а скорее «германская»). 1-е изд. Т. I. Гёттинген, 1819; Т. II-IV, ibi 1822-36.

Август Фридрих Потт (1802-1887), известный своей Etymologische Forschmgen aufdem Gebiete der indogermanische Srpachen, изд. 1-е, том 2, Lemgo 1833-36, в значительной мере содействовал тому, что семантические исследования были заброшены в угоду исследованиям, посвященным морфологическим аспектам языков (Meillet 1937,462) Адальберт Кун в 1852 основал «KZ»—Zeitschrift fir vergleichende Sprachforsuchmg (Meillet 1937,463-640; см. К. О. Л. 225). Теодор Бенфей (1809-1881)—востоковед и лингвист. Был профессором в Гёттингене.

Теодор Ауфрехт издал, несколько позже М. Мюллера (ниже), ведиче-ский текст, фундаментальный еще сегодня (Die Hymmen des Rigveda. 1-е изд. Бонн, 1851-^3. Т. 2; 2-е изд., ibi 1877).

[30] Макс Мюллер (1823-1900), ученик Боппа, издал ведический текст в Англии, где жил сам, успешно пропагандировал лингвистику,

 

ПРИМЕЧАНИЯ

особенно своей работой Lectures on the Science of Language (Оксфорд, 1861), переведенной на различные языки.

[31] Георг Курциус (1820-1885)—автор фундаментальных Grundzuge der griechischen Etymologic (Лейпциг, 1858-62; 5-е изд. ibi, 1879), учитель К. Бругмана и Соссюра, содействовал признанию сравнительной лингвистики классическими филологами (см. выше № 24).

[32] Август Шлейхер (1821-1868), автор знаменитого Compendium der ver-gleichenden Grammatik der indogermanischen Sprachen, 1-е изд., Веймар, 1861, сыграл фундаментальную роль в истории глоттологии (Le-ту 1965,33 и ел., Bolelli 1965,120-36). В Примечаниях 59 (=52 Engler) находится больше, чем>.Соссюр говорил на своих лекциях и чем в том, по сообщению издателей, суровом мнении Женевуа о Шлейхере:

«Это [на все времена] станет темой философских размышлений: за 50 лет лингвистическая наука, рожденная в Германии, развивавшаяся в Германии, ценившаяся в Германии бесчисленной категорией индивидуумов, не попыталась подняться на уровень абстрагирования, достаточный, чтобы подняться, с одной стороны, над тем, что делают, с другой стороны, в том, что делают, и, тем не менее, она на законных основаниях входит в ансамбль наук. Вызывает удивление и то, что, казалось бы, [выйдя] из этого застоя, она привела к жалкому этюду Шлейхера, не выдерживающему никакой критики. Престиж Шлейхе-ра, попытавшегося высказать нечто обобщенное о языке, велик настолько, что он представляется личностью выдающейся [еще сегодня] в истории [лингвистических] исследований [и, если речь заходит об этом великом человеке, лица лингвистов принимают уморительно торжественное выражение... Из всего, что нам удалось проверить, видно, что это была личность совершенно посредственная (что не исключает амбиций)]».

[33] Теория чередования гласных в восстановленном индоевропейском языке впервые была систематизирована в Мемуаре Соссюра (см. выше 242-244).

[34] Фридрих Кристиан Диц (1794-1876), автор Грамматики романских языков в трех томах, Бонн, 1836-43, является основателем романистики, которую наряду с германистикой Соссюр всегда рассматривал как передовой сектор лингвистики. См. К. О. Л. 212, 218.

[35] Эту точку зрения, уже высказанную Соссюром на вводной лекции курса в Женеве (см. процитированный выше отрывок, 252, № 7), энергично защищали К. Бругман и Г. Остгоф в предисловии к Morphologis-che Untersuchungen aufdem Gebiete der indogermanischen Sprachen, I, Лейпциг, 1878.

[36] Об Уитни см. 247-248,269-271,286,291-292 и К. О. Л. 18,76,78,79.

[37] Несмотря на ожесточенную полемику, которую руководители движения младограмматиков вели против теорий реконструкции и методов структурного анализа молодого Соссюра (см. выше 241-245), его отношение к представителям и даже к некоторым идеям направления

 

младограмматиков относительно проведения исследований всегда отличалось самым глубоким уважением. К. Бругман (1849-1919), преподававший в Лейпциге во время, когда там жил Соссюр, имевший случай сблизиться с ним (см. выше, 242), занимал должность профессора в том же университете, начиная с 1882 г. Г. Остгоф (1847-1909), будучи профессором в Гейдельберге, также читал лекции в Лейпциге в то время, когда там находился Соссюр (см. выше 242). Он стал наиболее суровым критиком Соссюра и Мёллера (см. выше 243). В. Браун и Э. Сивере возглавляли наиболее значительный журнал германистов, «Beitrage zur Geschichte der deutschen Sprache und Literature с Германом Паулем (1846-1921), автором одного из основных теоретических текстов того периода, несомненно упоминаемого более других, prinzi-pien der Sprachgeschichte (Halle, 1880). Помимо лекций Брауна по истории немецкого языка, Соссюр также посещал в Лейпциге лекции по славянскому и литовскому языкам А. Лескина (1840-1916), первого защитника принципа регулярности фонетических изменений (см. выше 241). Об отношениях между теориями Соссюра и антителеологическими теориями младограмматиков см. выше 291.

[38] Заботы о терминологии были постоянным фактором в интеллектуальной биографии Соссюра: см. выше 270. Он изучал мотавированность каждого используемого термина:«.. .и не подумаешь, что имеешь дело с основоположником принципа произвольности языкового знака» (Englerl966, 39). В действительности, именно постольку, поскольку Соссюр отстаивает принцип произвольности, а значит, понимание языка как формы, точно определенной произвольными соединениями звуковой и семантической субстанции, он отлично понимает, что позиция, с которой он рассматривает языковые факты, является основной для представления их как таковых (как единиц языка) или как явлений, чисто звуковых, когнитивных или психологических и т. д. (выше 271). Поэтому он уделял много внимания всему, что составляет позицию, точку зрения: «вещам» (К. О. Л. 22, № 68) не меньше, чем терминологии (№ 133). Отсюда и крайняя осторожность при введении и при исключении терминов. В частности, об организме см. ниже К. О. Л. 28, № 83.0 других терминах Соссюра, обсуждаемых в этом комментарии, см. К. О. Л. 14, № 40 и 41; / 7, № 53; 22, № 63-68; 23, № 70; 27, № 78; 28, № 83; 39, № 103; 44, № 111; 46, № 115; 58, № 122; 61, № 123; 68, № 128; 69, № 130; 70, № 134; 71, № 140; 72, № 145;

78, № 155; 78, № 156; 80, №. 162; 83, № 169; 86, № 178; 88, № 182; 92, № 190; 100, № 199; 103, № 204; 103, № 206; 105, № 211; 114, № 231; 119, № 236; 120, № 240; 123, № 247; 123. № 248; 125, № 250; 128, № 255; 130, № 259; 134, № 266; 172, № 282.

Осознавая новизну затронутых проблем, Соссюр не только не чурается невинных «анимистических» метафор, но также постоянно ищет сравнения для пояснения концепций, которые он справедливо считает радикально новыми. '

 

ПРИМЕЧАНИЯ

Язык— это симфония, не зависящая от ошибок при исполнении (К. О. Л. 26);

это как игра в шахматы: чтобы в них играть, не важно знать, где их изобрели, в Индии или в Персии (30 и см. № 90), игра имеет правила, сохраняющиеся при простом движении (96). Язык подобен алфавиту азбуки Морзе, не зависящему от работы элекгричесюго аппарата передатчика (26); это соглашение, договор (74); это алгебра со всегда сложными членами (121), это река, текущая постоянно, непрерывно (140); это платье, на которое с течением времени ставили заплаты из его же ткани (172).

Лишь по некоторым аспектам язык можно сравнить с растением, берущим себе пищу извне (29); в действительности, в языке ценится его внутренняя сила, также как в ковре ценится сочетание цветов, а техника изготовления не имеет значения (39); все заключено в комбинации частей, как в каждой фазе игры в шахматы (107). Знак объединяет означаемое и означающее связью более реальной, нежели связь души и тела (103), более неразрывной, чем химическое соединение (103); означаемое и означающее — это как лицевая и обратная сторона листа бумаги (113, 115), знаки подобны волнам, появляющимся на поверхности моря при контакте с воздухом (113). Языковая единица подобна фигуре в шахматной игре: важно не то, из чего она сделана, а то, как она функционирует (110); она подобна поезду, отправляющемуся в 2045, или улице, на которой проводят ремонтные работы, но которая остается при этом все той же улицей (109); ее нельзя сравнивать с одеждой, которую у тебя украли и которая, если заменить ее другой, подобной вещью, но из новой ткани, уже не будет твоей (109); ее можно сравнить с буквами алфавита: важно то, что их нельзя спутать друг с другом (119). Слово — это как денежная единица: не важно, металлическая ли это монета или бумажная банкнота, важна ее номинальная стоимость (7/5, 118).

Неподвижное состояние языка подобно границе, к которой стремятся все логарифмические ряды: даже если мы ее не достигаем, мы ее постулируем (102); это проекция тела на данную плоскость, и тело—это диахрония (/09); это поперечный срез, при диахронии—это срез продольный (89); это как положение в шахматной игре, не зависящее от положений, которые были ранее (90, см. также 116). Панораму рисуют, находясь в определенной, постоянной точке; картину языка также можно создать, исходя из некоторого неподвижного состояния (83). Но язык к тому же постоянно погружен во время, вынужден постоянно изменяться: того, кто воображает себе язык как нечто неизменное, ожидает участь курицы, высиживающей утиное яйцо: утенок, вылупившись, уходит по своим делам (79). [39] Первоисточник — вводная лекция III курса (28 октября 1910 г.). [40] Для Соссюра предмет — это совокупность всех фактов, которые на уровне разговорного языка можно рассматривать как «лингвистические». Это разнородная масса (К. О. Л. 16 и ел.), поэтому она может изучаться множеством дисциплин; отличие лингвистики от этих

 

дисциплин заключается в том, что ее объектом является язык. Важность различия между предметом и объектом подчеркивал К. Борг-стрем, 1949 г. (см. также: Frei Н. A propos de 1'editoral du vol. IV, A. L. 5, 1949 и ответ Л. Ельмслева, а также Hjelmslev 1954,163).

Термин объект использовался Соссюром в значении «конечная цель какой-либо деятельности», то есть в схоластическом значении, где obi-ectum, как и аристотелевский τέλος,— конец какой-либо операции, а в случае obiectum науки — это предмет знания, известный и изученный («obiectum operationis terminal etperficit ipsam et est finis eius», по мнению Фомы Аквинского, In 4 librossent. mag. Petri Lombardi, 1,1 2.1; см. также: Дунс Скот, Opus Oxoniense, Prol. q. 3, а. 2, η. 4; и об отношении с греческим τέλος см.: De Майю. II nome del dat. е la teoria dei casi greci// Rend. Accad. Lincei. 1965. С. 1-61). Это значение сохранилось в философской традиции (Eisler 1927, Abbagnano 1961 s. v.). Так, например, Дж. Дьюи пишет в конце VI главы своей Логики:

«Слово объект обозначает предмет, тему, разработанную по мере ее производства и систематизации в процессе исследования; то есть объекты—это цели исследования. Двусмысленность, которую можно встретить в использовании термина "объект" в этом значении (поскольку правило требует, чтобы это слово употреблялось для обозначения вещей, которые можно наблюдать или о которых можно думать) не более чем видимость. В действительности вещи существуют для нас как объекты лишь постольку, поскольку они были предварительно определены как результаты исследования».

Связь с предметом и очевидность написания двух глав помогают показать, что для Соссюра язык не является вещью, на которую, исключив все прочее, лингвистика должна направить свои исследования, напротив, он является obiectum лингвистического исследования, которое, исходя из всего того, что тем или иным образом может быть названо «лингвистическим», и критически перерабатывая субъективное сознание говорящих (К. О. Л. 184 и ел.), должно привести к реконструкции языковой системы, функционирующей в определенной исторической ситуации. Совокупность явлений, которые можно назвать языковыми, составляет предмет; язык, как формальная система, составляет объект. Конечно, во многих отрывках слово объект имеет свое обычное значение «вещь», например, К. О. Л. 89.

Двусмысленные толкования К. О. Л. большей частью связаны с неправильным пониманием этого отличия: поняв слово объект в его обычном значении, то есть в значении предмет, и забыв, как и множество других отрывков, вступление этой второй главы, Соссюру приписали исключительное видение лингвистики, которой следовало бы порвать связи со всеми дисциплинами (см. К. О. Л. 17, № 51) и заняться только системой, только языкам, а не тем миром языковых явлений, внутри которого язык определяется in re и для лингвиста. Так, например, с точки зрения Роггера (Rogger, 1941,163), мнение Соссюра заключается в том,

 

ПРИМЕЧАНИЯ

что «для лингвиста важно сохранить взаимоотношения отдельных явлений языка». Лингвистика Соссюра, напротив, с вниманием относится к замечаниям любого типа (психологического и социологического, физиологического и стилистического) по поводу языковых явлений, и единственной постоянной проблемой является координация этого множества замечаний, их объединение со специфической целью реконструкции системы ценностей, превращающей языковую единицу в эту особую лингвистическую единицу. Выражение Р. Якобсона «Linguista sum: linguistic! nihili a me alienum puto» («Я лингвист, и ничто лингвистическое мне не чуждо») является выражением подлинной точки зрения Соссюра, использование которой дает свои результаты во всех областях исследований (указание этих областей см.: De Mauro. Unita е то-demita della linguistica // Almanacco letterario Bompiani 1967. Milan, 1966. С. 162-165; Heilmann 1966, XXIV-XXV; Chomsky Ν., Halle М. Preface. С. IX-XI; Chomsky 1966).См. также К. О. Л. 28, № 83. Против этой интерпретации: VardarB. in Quinzaine Litteraire 57, 16-30, сентябрь 1968;

за нее: Ваитег 1968, 88-89; Engler 1969,16; Godel 1970,38.

[41 ] В/С О. Л. часто кажется, что история противопоставляется описанию и, таким образом, является эквивалентом диахронии. В К. О. Л. 83 появляются некоторые сомнения относительно возможности использования этого термина, который, как справедливо отмечается, может обозначать как развитие, так и состояние. Действительно, Соссюр и сам во вводной лекции в Женеве использовал слово история в разных значениях:

«Чем больше изучаешь язык, тем больше проникаешься тем фактом, что в языке все является историей, следовательно, он является объектом исторического анализа, а не абстрактного, он состоит из фактов, а не из законов; все, что кажется в языке органическим и основным, в действительности является побочным и совершенно случайным» (цит. по: Engler 1966,36).

Этот отрывок следует сравнить с другим, более ранним, чем первый курс («Ни один закон, работающий с современными терминами, не имеет обязательного значения» [зачеркнутые варианты: «обязательной силы», «значения императива»] S. М. 51 et п.), и рассуждениями в тексте 1894 г. об Уитаи по поводу случайных совпадений между французским и семитскими языками (прим. 61-62 и К. О. Л. 227Ή ел.). Соссюр так и не оставил эту позицию, как и в конечном счете акцидента-листскую, антителеологическую концепцию диахронии, хотя они и были окружены другими его взглядами из области синхронии (см. ниже К. О. Л. 81-100 и прим.).

[42] Соссюр знакомится с проблемой языковых универсалий через Бреаля, Les idees latentes du langage, Париж, 1868, стр. 7-8 и др. (см. Mounin 1967, 218-19). Совсем недавно эта проблема вновь возникла с прежней остротой: сначала в статье Aginsky В. и D. The importance of Language Universals, W 3, 1948, 168-72, затем, базируясь на теоретических позициях Р. Якобсона и Н. Хомского,— в других статьях (см. Lepschy

 

1966, 38, 76, 124-28). См. также Mounin 1963, 191-223 и др.; К. О. Л. 191, № 305.

[43] О той важности, которую Соссюр, в силу своих предположений относительно произвольности, должно быть, придавал этой задаче, см. выше 362 и ел.

[44] Видимо, здесь Соссюр имеет в виду антропологию как биологическую дисциплину, а не как антропологию культуры, тесно связанную с лингвистикой в США. См.: Jakobson, 1953; Martinet, 1953, Hoijer Н. Anthropological Linguistics // Trends in European and American Linguistics 1930-1960. Utrecht-Anvers, 1961. P. 110-127; Leroy 1965,1ΊΊ 45.

[45] Это первый из отрывков, в котором Ельмслев (1943,37 и ел.) отметил существование понятия языка как «схемы» или как «чистой формы» (см. также К. О. Л. 26, № 76; 39, № 103; 118, № 234; и т. д. и К. О. Л. 21, № 65, об истории вопроса); наряду с этим понятием у Соссюра существуют понятия языка как нормы реализации, или как материальной формы (К. О. Л. 22, № 70), и понятие языка как узуса, или как «совокупности устных языковых привычек» (К. О. Л. 27, 79). Работа над ельмслевской проблематикой, ставшей плодом первого внимательного прочтения всего К. О. Л., была продолжена Фрейем, Косериу (см. К. О. Л. 21, № 65) и Мартине (К. О. Л. 117, № 232). О ельмслевских понятиях, упомянутых здесь, см. прим. 225.

[46] Первоисточники § 1: второй урок третьего курса (4 ноября 1910г.:

S. М. 77), первый урок второй части того же курса (25 апреля 1911г.:

S. М. 81), первый урок второго курса (S. М. 66) и, кроме того, две собственные авторские записи, одна 1893-94 гг. (прим. 55 и ел.), использованная по предложению Сеше (S. М. 97), и вторая, должно быть, рецензия работы Сеше Программа и методы... Женева, 1908. Запись 1893-94 гг., которую Балли, видимо, решил оставить в стороне, использована во втором абзаце главы: «Возможно, это было центром размышлений Ф. де С.» (S. М. 136).

[47] См. К. О. Л. 20, №40.

[48] По утверждению Якобсона, 1938=1962, 237, Соссюр — «великий открыватель антиномий лингвистики»: речь идет о природной склонности (выше, 323, 359), усиленной (а не созданной) чтением Языковых антиномий (Париж, 1896). Виктора Анри; выявление антиномий содержится уже в Записях между 1891 и 1894 гг.

[49] Интересный отрывок, показывающий, как действовали издатели, чтобы объяснить соссюровскую мысль, иногда несколько ее форсируя. Соссюр, в противоположность тому, как это показано в тексте издателей, не связывает проблему речевой деятельности детей с проблемой происхождения языка. Говоря о попытках найти «интегральный объест», исходя из того или иного аспекта языковой реальности, он приводит в качестве примера попытку исходить из речевой деятельности детей (146 В Engler), столь же безуспешную, как и другие. Он сразу же добавляет фразу: «Итак, с какой бы стороны...» Промежуточная же фраза («Нисколько, ибо величайшим

 

ПРИМЕЧАНИЯ

заблуждением...») взята из совершенно фугой лекции (147 В Engler) и слова «Нисколько, ибо» добавлены издателями, чтобы связать проблему речевой деятельности детей с проблемой происхождения языка. Другие упоминания о речевой деятельности детей см.: К. О. Л. 22, № 69; 37,106,

205,231.

[50] Этот тезис о происхождении языка уже высказывался Г. Паулем для оправдания негативной позиции, занятой лингвистикой XIX в., типичным проявлением которой было принятое в 1866 г. решение Лингвистического общества Парижа (М. S. L. 1,1868, р. 111) не принимать доклады, касающиеся этой проблемы. Тем не менее недавно эту проблему вновь начали обсуждать (см.: TovarA. Linguistics and Prehistory, W. 10, 1954. P. 333-350; Leroi-Gowhan A. Le geste et la parole. Vol. 2. Paris, 1964-65; и см. ниже прим. 54,55).

[51 ] Рукописный текст, из которого взята эта фраза гласит: «Для определения места лингвистики не следует брать язык со всех сторон. Очевидно, что в этом случае многие науки (психология, физиология, антропология, грамматика, филология и т. д.) смогут потребовать, чтобы язык считался их объектом. Значит, такой путь анализа никогда ни к чему не приведет». Следует отметить, что в этом отрывке, как и в других подобных отрывках из рукописей, отсутствовала часть фразы «которые мы строго отграничиваем от лингвистики». Эта фраза контрастирует с тезисом Соссюра (см. К. О. Л. 23 и ел.), согласно которому лингвистика является частью семиотики, которая, в свою очередь, является частью социальной психологии. Она контрастирует также с позициями Соссюра, живо интересовавшегося, как лингвист-историк и теоретик языка, смежными науками, от фонетики до этнографии, политэкономии и т. д. Здесь и в других местах Сос-сюр старается определить, есть ли у лингвистического исследования специфическая цель и какова эта цель: она не заключается в том, чтобы закрывать двери перед другими дисциплинами и препятствовать обмену с ними. Однако издатели приписали ему это стремление.

[52] О вопросах, поднятых вокруг соссюровской концепции языка, см. К. О. Л. 21, № 65. Об определении в рукописях см. ниже К. О. Л. 21,

№64.

[53] Изначально Соссюр полагал иначе. Он писал в Заметках 65 (то есть в тексте, относящемся к 1891 г.): «Язык и речевая деятельность суть одно и то же; одно есть обобщение другого» (см. S. М. 142). Различия нет еще и в начале второго курса (S. М. 132).

[54] Вопрос о естественности языка находится сегодня на пересечении областей быстро продвигающихся вперед исследований. Еще несколько лет назад (1955 г.) появление видадамо (homo) связывали с появлением протоан-тропов или аркантропов (питекантропов, синантропов, аглантропов), а австралопитеки, после преодоления первоначальной неуверенности, рассматривались как архантропы (см.: Leroi-Gowhan A. Les hommes et la prehistoire. Paris, 1955). Но в 1959 г. супруги Лики обнаружили (Олдуваи, Танганьика) череп австралопитека, предметы домашней утвари и орудия,

 

что сегодня позволяет думать, что австралопитеки являются предками человека (Furon R. Manuale di preistoria. Turin, 1961. P. 161-62). Поскольку «орудие и язык связаны между собой на неврологическом уровне» и поскольку «оба они неразрывно связаны в социальной структуре человечества» {Leroi-Gowhan A. Le geste et la parole; I: Technique et langagei. Paris, 1964. P. 163), «возможность» вербального языка отодвигается в эпоху появления австралопитека, то есть к концу третичного периода, примерно миллион лет назад (что, говоря в дополнение к К. О. Л. 17, № 50,263, делает невозможным какие бы то ни было исследования по выработке гипотезы относительно формы, которую имели языки эпохи, столь отдаленной от первых языковых документов). Такая возможность подтверждается тем фактом, что, исключая лобные доли (о которых см. ниже, № 57), у австралопитеков уже были развиты головные центры вербального языка (Leroi-Gowhan. Ор. cit, 314, № 45). То есть проявление способности к языку относится к отдаленной древности, и ее хронологическое происхождение составляет одно целое с происхождением рода.хожо (homo).

Кроме того, проблема усложняется наличием более многочисленных и более убедительных исследований, посвященных общению у других видов отряда приматов и у других отрядов животных (Cohen 1956, 43—48; Animal Sounds and Communication, ed. par W. Е. Lanyon, W. N. Tavolga, W. 1960), показывающих, что способность различения разнообразных ситуаций, взаимно однозначно объединяющая классы, пользующиеся положениями, и классы, пользующиеся сигналами (различного характера: мимически визуальными, неголосовыми звуками, голосовыми звуками и т. д.), присуща многим другим видам, наряду с человеческим. Этот последний, вероятно, является носителем языка, начиная с весьма древних стадий эволюции. То есть создание общества связано не столько со способностями к языку, сколько с овладением особым языком, не столько со способностями семантического различения и коммуникации, сколько с овладением специфическим различением и специальными знаками определенного языка.

[55] Об отношениях Соссюра с Уитни см. № 36. Тезис Уитни, уже оспаривавшийся в наброске поминовения У, в 1894 г. (S. М. 44,166-68 Ф. Engler) снова обсуждается во втором курсе (166 В Энтоер). Он был изложен американским ученым в Life and growth cit., p. 291, и в Language and the study of language, cit., p. 421-23.

Отношения между языком жестов и вербальным языком рассматривались как отношения хронологического следования сначала Н. Марром, затем Я. ван Гиннекеном (Типологическая реконструкция архаических языков человечества. Гаага, 1939), оба они полагали, что человек пользовался исключительно жестами и другими визуальными сигналами до относительно недавнего периода (3 500 до н. э.). Это тезис не имеет доказательств, как и другие утверждения относительно характеристик языка, на котором говорили люди доисторической эпохи; см. Коэн 1956.75,150. Конечно, общение жестами, столь же точное, как и общение словесное,

 

ПРИМЕЧАНИЯ

вполне возможно. Это много раз показывалось, начиная с исследования Mallery G. Sign Language (First annual report on the bureau ofamerican anthropology), Нью-Йорк, 1981 (но интерес такого типа существует давно, достаточно упомянуть «хиромию» (chiromie) Requento V. Scoperta della Chi-ronomia ossia Dell'arte di geste con Ie mani. Panne, 1797), до более поздних работ Cocchiara G. II linguaggio del gesto, Turin, 1932 (богатая библиография), Critchley М. The language of gesture, London, 1939; Vuillemey P. La pensee et les singes autres que ceux de la langue, Paris, 1940, и до исследования по тактильной и визуальной коммуникации и по «кинесике» группы «Exploration» (1953-1959): см. антологию Exploration in Communication, изд. Carpenter Е., McLuhan V., Boston, 1960.

О взаимодополняемости визуальных сигналов жестов и вербальных сигналов см.: Meo-Zilio G. Consideracione sobre el lenguaje de los ges-tos // Boletin de filologia (Santiago, Chili) 12.1960.225-48; El lenguaje de los gestos en el Uruguay//Ibid. 1961.13. 75-162. Что же касается письменного использования языка (исключая случаи комиксов и т. п.), этой взаимодополняемости, естественно, не существует, что оказывает значительное влияние на организацию письменной речи по сравнению с устной речью: см. К. О. Л. 28, № 86.

[56] РеализуянапракгикеугаержденияСоссюравЛО.Л./4(«...взадачулин-гвистики входит... обнаружение фактов, постоянно и универсально действующих во всех языках»), мы можем отметить, что здесь впервые употребляется термин «универсальный» в отношении лингвистики (см. К. О. Л. 14, №42). Способность создания систем означаемых (различия между возможными значениями) и означающих (психические различия (см. К. О. Л. 22, № 70) возможных звуковых реализации), соединенных в знаках, предшествует появлению самих языков, но трансцендентна по отношению к знакам (в том смысле, что, предшествуя каждому языку в отдельности, она в то же время не существует без какого-либо из этих языков). Однако эта способность обусловлена способностью разрабатывать «целую систему "схем", предвосхищающих некоторые аспекты структур классов и отношений» (где «схема—это... то, что можно обобщить в данном действии»), согласно Piaget J. Le langage et les operations intellectuelles, p. 54, в Pmblemes de psycholinguistujue, Paris, 1963, p. 51-61.

[57] В 1861 г. французский хирург П. Брока доказал, что один из больных потерял способность говорить вследствие повреждения третьей лобной извилины левого полушария большого мозга (Penfield W., Roberts L. Langage et mecanismes cerebraux. Paris, 1963. P. 11-12). Эго открытие дало Новые основания для исследований локализации в мозгу мыслительных функций. Сегодня карта поля коры головного мозга, ответственной за интерпретацию, выработку языка и за произношение, значительно сложней, чем Брока мог бы себе представить и, учитывая средства, которыми он располагал, установить: на практике, здесь участвуют различные участки коры левого полушария головного мозга (Penfield W., Roberts L. Op. at. Р. 126 и ел.), а также подкорковые центры (Ibid. 220 и ел.). См. также Brain

 

Function. Как многократно повторяет Соссюр, мозг—это языковой центр (К. О. Л. 20 и см. ниже № 64).

[58] См. ниже № 60 и 68.

[59] Первоисточники — три лекции третьего курса (4 ноября 1910 г.) и две лекции от 25 и 28 апреля 1911 г.

[60] Отметим, что сходную отправную точку можно найти у Л. Блумфилда и у постблумфилдистов, для которых единственной действительной языковой реальностью является индивидуальное языковое поведение, серия/речевых актов, тогда как язык—это чистое научное «соглашение» (Garvin 1944. 53-54 и см. выше 279).

[61 ] Напротив, насколько сегодня известно, слух может рассматриваться вовсе не как простой рецептивный механизм, пассивная фиксация. См., например, вывод, к которому приходит Miller A. G. Langage et Communication (Paris, 1956. Р. Ill): «Слушание речи — процесс не пассивный и не автоматический. Слушающий выполняет избирательную функцию, отвечая на одни аспекты общей ситуации, а не на другие. Он отвечает на стимулы, согласно избранной им организации. Он заменяет отсутствующий или противоречивый стимул способом, соответствующим его потребностям и прошлому опыту». См.: ThomatisA. L'oreille et la langue. Paris,1963.

[62] См. выше № 56.

[63] Издательская обработка рукописного текста 160 В Эншер нарушила ясность в К. О. Л. 17, что касается определения языка, а здесь—понятия речи. В рукописи читаем: «Язык—это совокупность необходимых соглашений, принятых обществом для обеспечения реализации способности к языку у индивидуумов [определение]. Способность к языку—явление, отличное от языка, но не имеющее возможности реализоваться без него. Речью называют действие индивидуума, реализующего эту способность посредством общественного договора, коим является язык [определение]». Определение устраняет любую двусмысленность: те, кто подобно Иг/ш 1964.23, упрекают Соссюра за то, что он не назвал discours (речь, слова) parole (речью, словом), ошибаются. Утверждение Беларди в Lucidi 1966, XVII, также верно лишь отчасти: «У Соссюра "речь" (parole) это не res acta, а "речь" индивидуума»;см. К.О. Л. 22, № 67.

[64] Вот рукописные первоисточники этого отрывка, важность которого очевидна (229-240 Engler): «Рецептивная и координирующая часть, вот что формирует отложение у различных индивидуумов, которое получается е значительной степени сходным у всех индивидуумов. Язык — это общественный продукт. Этот продукт можно представить себе очень точно. Если бы мы могли увидеть и изучить отложение словесных образов у индивидуума, сохраняемых и располагаемых в определенном порядке и классификации, мы увидели бы там общественную связь, образующую язык. Эта общественная часть является чисто умственной, психической (см. статью Сеше: La langue a pour siege le cerveau seui, Un equilibre

 

ПРИМЕЧАНИЯ

s 'etablie entre les individus). Каждый индивидуум имеет внутри этот общественный продукт, язык. Язык — это клад, составленный из того, что виртуально находится в нашем мозгу, и вложенный в мозг совокупности индивидуумов одного общества, клад, полный в массе индивидуумов и более менее полный в каждом индивидууме.

[65] Различие язык —речь носит явно диалектический характер (см. Frei 1952); язык (взятый здесь также как «схема»: К. О. Л. 15, № 45) — это система границ (естественно, произвольных, а также имеющих социальное и историческое происхождение: К. О. Л. 70 и ел., 141 и ел.), в которой находятся, функционально самоопределяются (К. О. Л. 108, № 217) «значения» и звуковые реализации слов, то есть значения и звуковые воплощения отдельныхречевыж актов; такая система руководит речью, находится над ней; и именно здесь заключается единственная причина ее существования (ее границы, то есть различие между одним означаемым и другим, между одной означающей единицей и другой, не зависят ни от одной решающей причины, принадлежащей к области мира, разума или звука); можно сказать, что язык существует лишь для того, чтобы управлять речью.

Согласно Hjelmslev 1942. 29 (1959. 69) это различие является «первейшим тезисом» в К. О. Л. Это, по-видимому, верно в хронологическом смысле: уже во время пребывания в Лейпциге и поездки в Литву Сос-сюр уловил различие между рациональным пониманием языковых единиц и пониманием физиологическим, между исследованием звуков «историческим» и «физиологическим» (см. 298, 304, 327), хотя терминологическое разграничение языка и речи относится к более позднему периоду (S. М. 142). В логическом смысле утверждение Ельмслева следует, скорее, связать с другими, чем исправлять. Публикация дискуссий с Ридлингером (S. М. 30) подтверждает, что для Соссюра в 1911 г. это различие действительно является «основной истиной» его системы общей лингвистики; с другой стороны, в третьем курсе лекций Сос-сюр представляет «произвольность знака» как «основной принцип» (К. О. Л. 70 и ел.). Между этими двумя высказываниями нет противоречия, если полностью разобраться в соссюровском понятии произвольности знака.

С другой стороны, чтобы разобраться в этом понятии, необходимо исходить из рассмотрения речи в ее конкретном аспекте. Лишь при таком рассмотрении мы сможем осознать тот факт, что, понимая содержание и словесные формы отдельных речевых актов как реальность индивидуальную и неповторимую (К. О. Л. 108 и ел.), мы можем идентифицировать (как это постоянно делает говорящий) две различные звуковые формы различного содержания как «одно и то же слово», имеющее «одно и то же означаемое», при одном условии: взяв за основу идентификации не фоно-акустическую реальность звуковых форм или психологическую реальность содержания (неизбежно различные в акустиче-

 

ском и психологическом плане), а то, что означают эти звуковые формы и содержание, их значение. В одной и той же речи слово война может быть произнесено по-разному, значение термина тоже может быть разным, и различие фоно-акустическое и психо-семантическое возрастает, когда переходишь от одного индивидуума к другому: установление идентичности между различными реализациями возможно лишь тогда, когда они представляют одно и то же значение. Так, две различные монеты в 5 франков остаются одной и той же денежной единицей, поскольку они представляют одинаковую ценность, значение (valeur) (К. О. Л. 115); так, экспресс Женева—Париж, отправляющийся в 2045, каждый день остается одним и тем же, хотя вагоны, пассажиры и т.д. меняются (К. О. Л. 109). Значения звуковых форм являются означающими языка, значения содержания являются его означаемыми. Такие значения не определяются звуковыми формами или содержанием и являются произвольными, как с фоно-акустической точки зрения, так и с точки зрения логико-психологической. Они взаимно отграничиваются друг от друга, то есть образуют систему (К. О. Л. 112 и ел.). И эта система значений является образованием, отличным (диалектически и трансцендентально) от реализации звуковых форм и содержания (см. № 231) и от отдельных актов речи.

Следует сразу же добавить, что эта система значений означаемых и означающих формируется соответственно не из фоно-акустического и логико-психологического материала, но именно она превращает этот материал в определенные фигуры: в этом смысле она является формой (К. О. Л. 113). Эта форма абстрактна с точки зрения конкретных явлений, данных нам в ощущениях (но Соссюру весьма сложно называть ее таковой после полутора веков восхищения конкретными явлениями: см. ниже № 70); она является конкретной с точки зрения сознания говорящих, ограничивающихся этой системой в речи (К. О. Л. 103 и ел.). Язык как форма берет свои значения у них и у них одних и является формой, совершенно социальной (К. О. Л. 79 и ел.). Эти формальные характеристики можно измерить только в синхронии; но, поскольку эти характеристики являются результатами разного рода случайностей, произошедших с течением времени (К. О. Л. 80), язык как форма также является совершенно историческим (ibid.).

Если наша интерпретация верна (она будет проверена в примечаниях, соответствующих упомянутым пунктам), становится совершенно ясно, что хотел сказать Соссюр, говоря об «основной истине» и об «основном принципе». Произвольность знака занимает первое место в ordo rerum: это фундамент, на котором возводится здание языка как формы, это фундаментальное правило лингвистической игры. Различие между языком как формой и речью как реализацией содержания и фоно-акустической реализацией является основной истиной, к которой приводит признание полной произвольности знака. Но для признания этой характеристики следует «вновь опуститься до

 

ПРИМЕЧАНИЯ

конкретного» (Прието), до отдельных, индивидуальных, неповторимых актов речк. Это означает, что в изложении prius (прежде) должен быть не «основной тезис» или «основной принцип», а анализ конкретного, то есть обсуждение темы, которую мы встречаем в 1759-1765 В Энглер и которая приводит к вопросу, на каком основании говорящие идентифицируют два акта, различных с фоно-акусти-ческой и психо-семантической точки зрения. Другими словами, если вся эта интерпретация верна, К. О. Л. должен был бы начинаться страницами 249-250 и 150-152 о диахронной и синхронной идентичности, затем должно было следовать признание произвольного характера знака, а значит, формального характера языка, и первая часть должна была бы завершиться анализом методологического различия между рассмотрением языкового явления как явления, представляющего определенное значение (язык), и как фоно-акусти-ческого или психологического проявления (речь).

Издатели же, напротив, увлекшись материальностью утверждения, адресованного Соссюром Ридлингеру, о приоритете различия между языком и речью, поставили это различие в начало К. О. Л.: без какого-либо контекста, без объяснения, кроме обещания гарантировать лингвистам автономию (см. № 51), это различие предстало как необоснованное, было всеми способами опровергнуто и неправильно понято. Также неправильно был понят и «основной принцип» произвольности, оторванный от всех пояснений (не считая посредственного дидактического примера) и открывающий собой первую часть (см. К. О. Л. 69, 70). Весь это комментарий имеет целью возразить всем тем, кто утверждает, что великие соссюровские тезисы висят «in der Luft» (в воздухе) (Роггер); но следует признать, что до того, как Го-дель (S. М.) восстановил истинный смысл соссюровских идей, было трудно избежать подобных высказываний (лишь такие гениальные личности, как Ельмслев, могли интуитивно восстановить прочный и глубокий фундамент тезисов), цель комментария—возразить всем тем, кто представил и представляет идеи Соссюра как совокупность тезисов, идущих друг за другом без какой-либо внутренней логической связи, но такое представление почти неизбежно, если за основу берется «вульгата» К. О. Л., •е которой взаимосвязи различных тезисов, взаимосвязи, выявлению которых Соссюр посвятил всю свою жизнь, нарушены произвольным дроблением частей, к которым обращались издатели. .

Учитывая все это, в традиционных комментариях почти неизбежной была интерпретация дихотомии языка и речи как различия между двумя отдельными, противоположными реальностями, двумя разными «вещами» (одной — в обществе, другой — в душе индивидуумов); оставалось только тем или иным образом упрекнуть Соссюра (материалисты обвиняли его в идеализме, спиритуалисты—в грубом позитивизме) за это разделение.

 

Исторические очерки о проблемах интерпретации и теоретических рассуждениях: Coseriu 1951;! 962. 18 и ел., Spence 1957 (см. также Spence 1962), Слюсарева 1963. 35 и ел.

Ниже приводится библиография, относящаяся к категории различия: АЬ-sil 1925; Amman 1934. 261-62 (абстрактный характер языка), 267-68 (трудность различия); Baldinger 1957. 12 (коллективный виртуальный язык, актуализированная индивидуальная речь), 21 (различие между семасиологией и стилистикой и его фундамент); Bally 1926; Bolelli 1949. 25-58; Brondal 1943.92 и ел.; Будагов 1954.11 (упрек в абстрагировании от языка); Чиюбава 1959. 97-994; Devoto 1951. 3-11; Domszewski 1930, 1933 о и b, 1958 (источники различия); Gardiner 1932.62106 и ел. (защита дихотомии от критиков); Gardiner 1935; Gill 1953; Gipper 1963. 19 и ел.;

Herman 1936. 11; Jespersen 1927. 573 и ел., 585 и ел. (весьма негативная критика), 1933.109 и ел. (также); Selected Writings 398 (также); Jespersen 1925. 11,12, 16-23,125; Junker 1924. 6 и ел.; Korinek 1936. 45^t6; Lemy 1965. 85-87; Lohmann 1943; Malmberg 1945. 5-21,1954.10-11,1963. 8 и ел.; Mailer 1949, Otto 1934.179 и ca.-.Pagliaro 1952.48-61; Pagliam 1957. 377; Palmer 1954. 195; Penttila 1938; Pierson i. L. Three Linguistic Problems// S. L. 7. 1953. 1-6; Langue—parole? Signifiant—signifie—signe? // S.L. 1964.17.13-15; Rogger 1941.173-83; Rogger 1954 (против тезиса об актуализации); Щерба 1957; Schmiat 1963 (язык как потенциальность, речь как действительность); Sechehaye 1933; Sechehaye 1940; Spang-Hans-sen 1954.94; Terracini 1963.24,26 (абстракция); Tezisy 1962; Vasuiu 1960;

Vendryes 1921 (=1952.18-25); Verhaar 1964.750 и ел.; Vidos 1959.108-10;

Vmay-Darbelnet 1958. 28-31; Волков 1964; Wartburg—Ulhnam 1962. 4-6;

Waterman 1963. 64.

О предвосхитивших соссюровские дихотомии см. выше 287 и ел.; добавим сюда мнение Пизани, согласно которому различие производится «под внешними социологическими обликами», А. Шлейхера и Макса Мюллера.

О параллелях с соссюровскими различиями в математической лингвистике и в теории информации в моррисовской семиотике и в философии позднего Витгенштейна см.: Herdan 1956.80; Ellisll Zeichen и. System 1.48. Вена, 1963. 3 и ел., ср. выше 378, ниже № 66. Коэн (1956.89-90) отбросил соссюровское различие как идеалистическое (см. также работу Timpanaro S. Considerazioni sul materialis-mo//Quademi piacentini 5: 28. 1966. 76-97. P. 96-97, обсуждавшуюся в DeMauro: Strutturalismo idealista?//La Culture. 1967.5.113-116).

[66] Итак, интерпретация языка как «кода» восходит к Соссюру; эту точку зрения находим также у Martinet 1966. 29, Lepschy 1966. 30-31 и т. д.

[Ь7] То есть речь для Соссюра является как актом коммуникации, так и отдельным результатом, особым языковым инструментом, используемым в действии, как в этом акте коммуникации (см. выше № 63). Еще сегодня, следуя за Prieto 1966, говорят о двух сторонах речи, «содержании» и «звуковой форме» (phonie): оба термина являются nomina actionis, но

 

ПРИМЕЧАНИЯ

используются также и как потта rei. Можно упрекать Соссюра в том, что он не определил терминологическое различие между Sprechhand-lung (речевым действием) и Sprachwerk (языковым механизмом) (используя различие и уточнение Buhler 1934. 48 и ел.), но в этом отрывке различие концептуально ясно, а отсутствие терминологического различия присуще в аналогичных случаях всем индоевропейским языкам, а также лингвистической терминологии. Vachek 1939. 95-96, напротив, утверждает, что речь идет о концептуальной ошибке в той мере, в какой пункт 1 («...комбинации, в которых...») принадлежит сфере языка.

[68] Это высказывание имеет позитивистскую окраску: оно встречается в начале Trattato di sociologia generate, В. Парето (I, 1, 108—119). В действительности же «дискуссия с вещами», попытки «исходить из вещей, а не из слов» суть миражи профессоров либо неудачные метафоры. Нам никогда не освободиться от сетей вербальных символов, с помощью которых мы идентифицируем наш опыт: это возможно лишь в той мере, в какой мы можем отказаться от одной сети в пользу другой, либо изменить ту, которой мы располагаем, обогащая, улучшая ее и т. д. Впрочем, существует доказательство того факта, что Соссюр так и не освободился от того, чтобы «исходитьиз слов» в сложных случаях, дискуссиях и полемике вокруг проблемы перевода на другие языки триады язык—речь—речевая деятельность (langue—parole—-langage) (но это доказывает также, что научная работа может соответствующим образом дать некоторым тонким техникам широкое лингвистическое применение);

АРАБСКИЙ ЯЗ.: lisan «язык», kalam «речь» (Kainz 1941. 19-20). ЕГИПЕТСКИЙ ЯЗ.: mudet «язык», w «речь» (Gardiner 1932. 107). ГРЕЧЕСКИЙ ЯЗ.: γλώττα «язык», λαγός «речевая деятельность» (Kainz 1941. 19-20).

ЛАТИНСКИЙ ЯЗ.: lingua «язык», sermo «речевая деятельность— речь», oratio «речевая деятельность—речь» (Kainz 1941. 19-20).

НЕМЕЦКИЙ ЯЗ.: Еще более чем в английском, мы увидим это ниже, перевод соссюровских терминов на немецкий язык представляет собой проблему: на обыденном уровне термин Sprache колеблется между значениями язык и речевая деятельность, термин Rede—между значениями язык, речь, слова (discours). Отсюда необходимость ввести на техническом уровне третий термин и одновременно с этим уточнить значение двух уже существующих терминов. Это приводит к многочисленным попыткам, показывающим отсутствие варианта, принятого повсеместно. Ломмель решил при переводе оставить за Sprache значение язык, обозначить речевую деятельность как menschlische Rede («человеческая речь»), аречь как Sprechen (франц. «Ie parler» —речь, язык, манера говорить, этот вариант с большим или меньшим постоянством принимают Dieth—Brumier 1950. 3, 16, Wartburg—Ullmann 1962. 4, Gipper 1963. 19). Другие предпочли назвать речь Rede (Baldinger 1957. 12,21, Pentila 1938, Wartbwg—Ullmann 1962. 6), что, учитывая двух- и даже

 

трехвалентность Sprache на обыденном уровне (Gipper 1963. 22 и ел.) приводит к использованию для уточнения различных производных:

Sprachtum «язык», Sprechakt «речь», Sprache «речевая деятельность» (Herman 1936.11; Otto 1934. 174,182); Sprachgebilde «язык», Sprechakt «речь», Sprache «речевая деятельность» (Trubeckoj 1939 5); Sprachbesitz «язык», Gesprach, das wirkliche Sprechen «речь», Sprache «речевая деятельность» (Porzig 1950. 108); (Mutter)Sprache или (Einzel)Sprache «язык», Sprech(akt) «речь», Sprach(jahigkeit) «речевая деятельность» (Gipper 1963. 22 и ел.).

АНГЛИЙСКИЙ ЯЗ.: Перевод трех соссюровских терминов представляется проблематичным. Заимствование из старофранцузского language на обыденном уровне имеет скорее значение «язык» («idiome»), чем «языковая деятельность», и является полным эквивалентом язык» (см.: Palmer 1924.40; Jespersen 1925. 11-12; Gardiner 1932.107 и ел.;

до недавнего перевода Баскина (Baskin); но Lepschy в своем указателе терминов, сделанном, кроме того, на пяти языках, в Martinet 1966. 207 и ел., предлагает language как двусмысленный эквивалент языка и речевой деятельности). Переводы речи и речевой деятельности колеблются в большей степени, с большими или меньшими основаниями и успехом были приняты термины speech и speaking. Speech соответствует/?ечм согласно Gardiner 1932.107 (но см. ниже Kainz 1941.19-20, Sommerfelt 1952. 79, Carmll 1953. 11-12, Malmberg 1963. 9), но оно, по-видимому, означает и речевую деятельность у того же Gardiner 1935. 347 (см.: Coseriu 1962. 24) и означает речевую деятельность у Palmer 1924.40, Jespersen 1925.11-12. Перевод W. Baskin представляет собой блестящее решение, которое, вероятно, станет окончательным: он выбрал language для обозначения языка, speech или human speech для обозначения речевой деятельности и speaking (франц. «Ie parlen>) для языка.

ИСПАНСКИЙ ЯЗ.: Lengua, lenguaje и habia (см., например, перевод Alonso А. С. 54 и ел.) четко совпадают с языкам, речевой деятельностью и речью (однако встречаются также circuito de la palabra, palabras, с.53-54).

НИДЕРЛАНДСКИЙ ЯЗ.: Использование также колеблется; tool означает в основном язык (Gardiner 1932.107), spaak означает речевую деятельность и речь, а это второе значение может передаваться rede (Gardiner, но см. Kainz 1941. 19-20).

ВЕНГЕРСКИЙ ЯЗ.: Язык обозначается nyelv (франц. «язык» — «idiome»), речь — beszed (франц. «речь» — «discours»), речевая деятельность— nyelvezef (Lorinczy Е. Saussure magyar forditasa ele. Op. cit. P. 282).

ИТАЛЬЯНСКИЙ ЯЗ.: Перевод пары язык—речевая деятельность не представляет трудности в итальянском языке, способном на lingua—linguaggio. Уточнение в соссюровском смысле этих двух терминов отныне принято едва ли не всеми: лишь несколько философов от науки и от языка под влиянием английского термина language, мало

 

ПРИМЕЧАНИЯ

осведомленные о происходящем в лингвистике, продолжают использовать linguaggio в значении «язык» (см. недавний перевод Philosohpische Untersuchungen Л. Витгенштейна, Турин, 1967, выполненный Trinchero I, с. 9,10 и ел.). Перевод термина речь, напротив, представляет собой проблему. Наиболее близкий итальянский эквивалент—естественно, раго-1а. Вне контекста этот перевод может показаться допустимым: из 21 значения франц. слова parole (речь), представленного, например, в словаре Petit Larousse, лишь одно (франц. porter la parole— «проповедовать») не представлено или плохо представлено итальянским термином parola, а в итальянском словаре, по объему сходному с Larousse, например в Zingarelli, все значения parola могут быть переданы фран-цузскимраго/е. Но анализ этих словарей обнаруживает расхождение в действительном употреблении двух терминов в их различных значениях: из 21, значения, указанного в Larousse, одно близко к «vocable» («слово»), тогда как остальные 20 близки скорее понятию «манера выражаться, вербальное проявление»; в аналогичном итальянском словаре ситуация обратная и половина примеров приближается к «vocable» («слову»). А при более тщательном анализе можно увидеть, что итальянские фразы, в которых parola имеет значение «вербальное проявление», являются в некотором роде исключениями (устаревшее: Se io ho ben la tua parola intesa; религиозные: la parola delSigni-ore, il dim della parola; полубюрократические: chiedere la parola. dare la parola) и что использование parola в значении «vocable» («слово»), напротив, распространено, тогда как во французском языке ситуация обратная. Иными словами, в подавляющем большинстве случаев итальянское раго/а соответствует не французскому parole (речь), а французскому mot («слово»). Именно здесь заключается очевидный источник затруднений: в тексте, где не говорится о слове (mot), parole (речь) может вполне быть переведено (с незначительным искажением языкового обычая) как parola; но в тексте, где речь идет и о слове (mot) и в котором, следовательно, возникнет parola в значении «vocable» («слово»), перевод французского parole (речь) итальянским parola приводит к очевидной двусмысленности. Тем не менее этот перевод был принят Pagliaro 1957.32, Lepschy в Martinet 1966. Он не был принят при переводе на итальянский язык К. О. Л. Есть и другие переводы, уже принятые или возможные: пишут PAROLA, если слово означает речь, и parola, если оно означает слово (mot) (Devoto, личное письмо от 12 февраля 1964 г.); переводят как «atto linguistico» (Conte М. Е. Sigma 10,1966.45), однако теряя при этом двусмысленность термина речь (см. выше № 66);

переводят как (il)parlare или espressione, что позволяет избежать опасности, подстерегающей нас в предыдущем случае, но в варианте возникает довольно тяжеловесное выражение, а во втором—двусмысленность, учитывая связь, установленную на уровне культуры, между espressione и эстетико-лингвистической концепцией Кроче. Предпочтительней оставить в итальянском языке французское слово.

 

ПОЛЬСКИЙ ЯЗ.: язык переводится Ksmjizyk, речевая деятельность как тема, речь как mowajednostkova.

РУССКИЙ ЯЗ.: фр. langage переводится как речевая деятельность (Введенский 1933.12; Lepschy в Martinet 1966.211, напротив, дает в качестве эквивалента язык), langue и parole переводятся как язык и речь (Введенский. Ор. cit.; Валков 1964; Lepschy cit.; и т. д.). ШВЕДСКИЙ ЯЗ.: язык обозначается как sprak, речь может обозначаться как to/, но, как правило, с уточнением talsom konkretfenomen (или с уточнением подобного рода), поскольку tal в качестве изолированного слова может обозначать и речевую деятельность (Regnell 1958. 10; Maimberg. Spraket och mdmiksan. Стокгольм, 1964. С. 12; Kaim 1941.19-20). Все это наводит на мысль, что Соссюр, хотя и проповедовал веру в «вещи», с меньшими затруднениями смог разработать свое классическое деление на три части, поскольку он использовал при этом французский язык (в этом духе см. Kronasser 1952.21).

[69] О проблеме обучения языку Л. Витгенштейн написал страницы, ставшие классикой, и, кроме того, совершенно в духе Соссюра (Phihsop-hische Untersuchungen, § 1 и ел.).

Проблема обучения ребенка родному языку лишь едва затронута Сос-сюром (см. выше 17, № 49); по этому вопросу сегодня существует обширная библиография, которую можно найти в обзорных трупах Miller G. Langage et communication, Paris, 1956 (полезно будет также прочитать с. 191-234, написанные под воздействием ассоцианизма), Language Acquisition, Bilingarism and Language Change (очерки J. B. Carrol, R. Jakoo-son, М. Halle, W. Е. Leopold. J. Berco и других авторов) в Psycholinguis-tics. New York, 1961, p. 331 и ел., Titone R. La psicolinguistica oggi, Zurich, 1964. Следует заметить, что поскольку, помимо возможности использования историко-естественного языка, у Соссюра была способность разделять и группировать содержания в означаемые, а звуковые формы в означающие, соединяя одни и другие (см. прим. 56), К. О. Л в плане теории обучения гармонирует скорее с позициями Ж. Пиаже (№ 56), чем с позициями бихевиористов и ассоцианистов. Этим объясняется широкое использование соссюровских тезисов в недавних исследованиях по теории обучения; см.: Francescato G. II linguaggio infantile. Strutturazione eapprendimento. Turin, 1970. P. 25,26,78-79, 109-111,113, 114,119,192,195.

[70] Согласно Hjelmslev (1942. 37 и ел.) в этом отрывке следовало бы видеть также присутствие понятия языка как нормы, регулирующей языковое поведение различных социальных групп (см. К. О. Л. 15, № 45). Отметим, что в рукописных первоисточниках в 4-м абзаце письменность ни разу не упоминается (263-269 Энглер). То есть идея о том, что подтверждением конкретного характера знака и возможности его реализации является возможность его письменной фиксации, не принадлежит Соссюру, а является попыткой издателей интерпретировать его мысль. Сегодня в рамках гносеологии, совершенно отличных от тех, в

 

ПРИМЕЧАНИЯ

которых Соссюр развивал свою мысль, эти термины нам понятны. Сос-сюр показал, что отождествление двух различных звуковых форм или двух различных содержаний не базируется и не может базироваться на звуковом или психологическом сходстве, что оно базируется на интерпретации той и другой звуковой формы или того и другого содержания как сигналов одного типа, как физически и психологически разное использование идентичных языковых единиц. Эта идентичность, лишенная физико-акустических и логико-психологических подтверждений, является единственным доказательством того факта, что внутри определенного общества и определенной культуры содержания объединены в одни классы, а не в другие (означаемые), и звуковые формы в одни классы, а не в другие (означающие). Таким образом, введение разграничений в массе содержаний и в массе звуковых форм является введением произвольным (разграниченные реальности, не мотивированные физиологическими, акустическими, психологическими, логическими характеристиками). Такие разграничения являют собой абстрактные схемы, по которым устанавливаются конкретные содержания и звуковые формы. Само собой разумеется, что эти абстракции в действительности работают «конкретным» образом, когда они регулируют языковое поведение индивидуума.

Придя к этому двойному заключению («абстрактный» характер языковых единиц и их «конкретное» действие), Соссюр наталкивается на гносеологическое и терминологическое препятствие, связанное с его эпохой и его образованием. Анализы Соссюра располагаются на заднем плане гносеологии Канта, идеалистической и позитивистской. В такой гносеологии абстракция — это «eine negative Aufinerksainkeit» (отсутствие внимания) (Кант), это нечто ограниченное, отделенное или еще «Falsch» (ложное) (Гегель), в самых начальных позитивистских интерпретациях она не имеет силы «факта» (Эйслер 1927. sv. Abstrakt, Abstrak-tion, Abbagnano 1961 sv. abstrazione). Тогда как абстрактное есть «ein isoliertes, unvollkomenes Moment des Begriffs» (изолированный несовершенный момент представления) (Гегель. Werke. V. Р. 40) живое есть «schlechthin Konkrete» (совершенно конкретное) (Eisler. Op. ей.).

Движение по переоценке «абстрактного» имеет сложные и разнообразные корни, с точки зрения философии и общей гносеологии можно назвать повторное открытие роли условных и абстрактных символических единиц, сделанное, отталкиваясь от различных положений, такими исследователями как Ch. S. Pierce. Coll. Pap. 4.235, 5.304; Е. Mach. Erkennt-niss und In-turn. Skizzen zur Psychologie der Fonnen, Leipzig, 1905, гл. VII;

Е. Cassirer Philosophic der symbolischen Formen, изд. 2-е, 3 т., Оксфорд, 1954; J. Dewey Logic Theory of Inquiry, Нью Йорк, 1938, гл. 23; R. Car-пар. Empiricism, Semantics and Ontology // Revue Internationale de Philosophic, 4,1950. 20-40; см. также случаи непонимания и дискуссии, упоминаемые Barone F. II neopositivismo logico, Турин, 1953, с. 371 и ел. Определенную роль в этом философском движении сыграл А. Марта (см.

 

Eisler, Absrakti). Помимо философии следует упомянуть и другие разделы науки: психологию восприятия, генетическую гносеологию, различным образом содействовавшие выявлению важности процессов абстрагирования и абстрактных единиц. Соссюр принадлежит к корням этого движения. Но как раз по этой причине, не располагая достойными гносеологическими основами и соответствующей терминологией, он вынужден, с одной стороны, признавать и подчеркивать неконкретный, формальный, а следовательно, и абстрактный характер языковых единиц (К. О. Л. 113); но, с другой стороны, связанный терминологией и гносеологией, в которой абстрактное означает не более чем «второстепенное» (marginal) (Пирс), «нереальное», «ложное» (irreel, faux,), он вынужден заявить, что единицы языка «вовсе не абстрактные» (263 Engler), поскольку они действительно функционируют (К. О. Л. 137, 183 и ел.). И для указания их неконкретного, нематериального характера он решается заявить, что они являются «духовными», «нематериальными» (spirituelles) (263 Engler), вовсе не являясь при этом спиритуалистом (см. постоянные ссылки на неврологическую и мозговую реальность языка.

[71] Первоисточники абзаца—четыре лекции: две (4 ноября 1910г. и 25 апреля 1911 г.) из третьего курса и две (12 и 16 ноября 1908 г.) из второго; см. S. М. 66-67, 77,103.

[72] Конечно, потому что выработка и контроль за функционированием других возможных семиотических систем происходит для человека внутри какого-либо исторического языка. Кроме того, исторический язык создан таким образом, чтобы дать возможность осмысления любого человеческого опыта (так называемое «невыраженное» является таковым лишь по отношению к лучшему выражению, оно должно быть выражено тем или иным образом, чтобы о нем можно было говорить), это отличает язык от неязыковых семиотических систем.

[73] Соссюр несомненно думал о семиотике до 1900 г., он говорит о ней в Навиле в 1901 г. (см. с. 263, № 9). О термине см. 287 и № 12.

Об отношениях с Пирсом см. К. О. Л. 70, № 139. О семиотике (пользу которой оспаривают Borgeaud—Brocker—Lohmann 1943.24) см.: Frei 1929.33,246; Firth 1935.50 и ел.; BuyssensE. Les langa-ges et les discours. Essai de linguistique fonctionnelle dans Ie cadre de la semio-logie. Bruxelles, 1943; Sprang-Hansen 1954.103-105; Hjelmslev 1961.107 и ел. (который, помимо исследований Buyssens, видит применение семиотики в структурных этнологических исследованиях П.Богатырева). Наиболее системные и успешные исследования в данной области были проведены L. Prieto, см.: Principes deNoologie. La Haye, 1964 и Messages et signaux. Paris, 1966. См. также об известной интерпретации из этой области исследований: Barth R. Elements de semiologie. Paris, 1964.

[74] Из рукописных первоисточников видно, что Соссюр продолжительное время настаивал на критике концепции языка как номенклатуры, словника (302 и ел. Engler). Об этом можно прочитать и у Ельмслева 1961.49

 

ПРИМЕЧАНИЯ

и ел. (относится к 1943 г.). Martinet 1966.15-17 (относится к 1960 г.). Издатели Курса не обратили внимания на эту критику, как и множество современных лингвистов, не понявших ее значения и продолжающих ограничиваться концепцией номенклатуры, происхождение которой восходит к Аристотелю (De Mawo 1965.73 и ел.). Примеры тому находим в семантических теориях С. Ульмана и Л. Антала (De Mawo 1965. 170-73; об Ульмане см. также выше 280 и № 129). Итак, вполне понятно, почему понятие произвольности знака в/С. О. Л. долгое время омрачалось неудачным примером и в особенности банальной интерп'-ретацией: понятие базируется на открытии произвольности объединения значений в дискретные означаемые, открытии, связанном с критикой концепции языка как номенклатуры. Но об этом см. К. О. Л. 70-71 и прим.

[75] Первоисточники главы—различные лекции второго и третьего курса:

S. М.103.

[76] Это понятие языка-схемы согласно Ельмслеву (см. К. О. Л. 15, №45). См., однако, К. О. Л. 55, где определенное место отводится феномену инертности речевых органов как условию структуры фонематических систем. Но зги условия не играют решающей роли, фонематические различия могут быть и являются различными в различных языках, и значит, исследование фонации не дает рамок фонематических систем.

Сравнение отношения язык—речь с отношением симфония—исполнение также убедительно приводится последователями Хомского:

KatzJ. J., Posrtal P. М. An Integrated Theory of Linguistic Description // Cambridge (Mass.), 1964. P. IX

В следующем абзаце, где отмечается опосредованное воздействие фонетических изменений на организацию языка, появляется, согласно Ельмслеву, понятие языка как узуса, о котором см. К. О. Л. 79,115.

[77] Об использовании термина «психический» для определения языка и его исследования см. выше К. О. Л. 22, № 70.

[78] См. выше №65.

[79] О понимании языка как «модели» и вообще об использовании моделей в лингвистики см.: Guiraud 1959. 19; De Mauro. Modelli semiologici. L'abitrarieta semantica//Lingua е stile, 1966. I. 37-61. С. 37-41; Рев-зин И. Модели языка. 1966.

[80] См. № 63, К. О. Л. 22, № 67; 125, № 251.

[81] Согласно распространенному мнению, речь, поскольку она «das sfindig Wechselnde» («постоянно изменчива»), «nicht Gegenstand der Wissensc-haft sein karm» (не может быть объектом науки) (Brocker 1943. 382). В действительности, непонятно, почему научное описание должно заниматься лишь реальностью, которая не изменяется; оно может учитывать постоянные формы этих изменений. А постоянные формы речи не являются единицами языка, но являются постоянными формами психологии, физиологии и акустики.

 

О лингвистике речи см.: Buyssens 1942; Cikoba να 1959.11-125; Skalic-ka 1948. О примате лингвистики речи («Вначале было слово»: см. К. О. Л. 99) см.: Sechaye 1940.9; Quadri 1952. 84. В Италии А. Паглиа-ро осуществил объективный и научный анализ речи со своей собственной критикой семантики, представляющей собой настоящую лингвистику речи (Pagliaro 1957. 277-378).

О психолингвистике как о лингвистике речи (согласно Осгуду) см. выше 284.

[82] Основной первоисточник этой главы — лекция второго курса, прочитанная в ноябре 1908 г. (S. М. 68-69). Название лекции в записях Рид-лингера— Division interieure des chases de la linguistique (Внутреннее деление вещей в лингвистике). Заголовок, выбранный издателями, не очень удачен: следовало бы заменить слою лингвистика словом язык.

[83] Вот полный текст записей Ридлингера, ставших источником первого абзаца главы:

«Сделаны замечания по поводу использования термина организм: язык нельзя сравнивать с живым существом, он постоянный продукт тех, от кого он зависит! Однако это слово можно употреблять, не утверждая, что язык является отдельным существом, существующим вне разума, независимым. [Если хотите], можно вместо организма говорить о системе. Это предпочтительней, но это приводит к тому же. Итак—[определение]—внешняя лингвистика = все, что касается языка, но не входит в его систему. Можно ли говорить о внешней лингвистике? Если у вас есть некоторые сомнения, можно говорить: внутреннее и внешнее исследование лингвистики. Во внешнюю область входят: история и внешнее описание. В эту область входят важные вещи. Слово "лингвистика" в основном наводит на мысль об этой совокупности» (370-374 Engler). Как видим, внешнее исследование языка является для Соссюра важной частью лингвистики, поскольку внешние факторы занимают важное место в структуре языка. См. также Regard 1919.10-11. Различие между внешним и внутренним исследованием языка уже рассматривалось Паулем 1880. 12. Однако он считал, что лингвистика должна заниматься лишь отношениями, в которых находит выражение Vorstellungsinhalt (содержание представления); это, как видим, исключающий, односторонний тезис (внешнее исследование не является лингвистическим), ошибочно приписанный Соссюру (см. К. О. Л. 14, № 40). Введенский, 1933.12, критикует различие, называя его «буржуазным», именно вследствие этой ошибки.

[84] О прочих высказываниях по данному вопросу см. К. О. Л. 205-211, 223-232 и примечания, см. Amman 1934. 276-277.

[85] Об отношении между политико-социальным событием и событием лингвистическим см. Cohen 1956.273-354 (введение в суть проблемы и библиография).

О лингвистической романизации в Италии см.: De Mauro, Storia ling. Dell'Italia Unita; Bari 1963. 306 и ел.; возможно, Соссюр подразумевал

 

ПРИМЕЧАНИЯ

работу BudinszkyA. Die Ausbereitung der lateinischen Spraehe uber Itali-en und die Provinzen des romischen Reiches, Berlin, 1881, либо работы

Шухардта.

О переменах, произошедших в Норвегии, отказавшейся от старого средневекового литературного языка и использовавшей датский язык (riksma-al) в течение всего периода союза с Данией, затем создавшей вновь (на основе крестьянских диалектов) автономный литературный язык (land-smaat), см.: Indrebo G. Norsk malsoga. Bergen, 1951; Seip D. A. Norsk sprak-historie til omkring 1370. 2-е изд. Осло, 1955. О понятии специального языка (или, скорее, специального использования языка) см.: Cohen 1956.175-226; De Маиго, II linguaggio delle cri-ticad'arte. Florence, 1965. 21-28.

[86} Исходя из этого отрывка, утверждали, что Соссюр сохранил связь с позитивистскими предрассудками о неестественном аспекте литературного и научного использования языка, этого принципа придерживался еще Paul 1880.48, и этот отрывок был связан с К. О. Л. 150 (см. № 273). В действительности же, Соссюр предлагает здесь весьма интересную идею, оценить которую мы способны лишь сегодня. Как мы теперь знаем, языковой знак невозможно интерпретировать вне его отношения с ситуацией, в которой он был использован (De Маиго 1965.147 и ел.). Это отношение получает в устном варианте языка разнообразную поддержку, исчезающую из письменного варианта. Отсюда необходимость для последнего соблюдать дополнительные правила (порядок слов, синтагматическая системность и связанность, графическая дифференциация фонетически идентичных сочетаний и т. д.) настолько, что это приводит к созданию (как это заметил Л. Прието для французского языка, несомненно представляющего крайний случай) другого языка с другой системой (см. К. О. Л. 20 и ел.).

[87] См. К. О. Л. 190 и ел. Об использовании слова «организм» см. выше

№83.

[88] В этом отрывке место от слов «Возьмем для примера...» до слов «развивался тот или иной язык» является интерпретацией примечаний к лекциям: издатели взяли эту цитату из прим. 61.

[89] Текст издания 1922 г. и последующие предлагают иной вариант, нежели текст 1916 г. В последнем говорилось: «О некоторых языках, таких как авестийский и старославянский, неизвестно даже, какие народы на них говорили». А то, что мы читаем в рукописи (409 Engler), в большей степени соответствует состоянию вопроса: «Есть языки, о которых неизвестно, какие народы на них говорили (например, авестийский: язык мидян? старославянский: древний болгарский или древний словенский язык?)». Издатели, ознакомившись с отчетом fVackemagel 1916.166, добавили слово «в точности», чтобы смягчить текст первого издания. О д-ругих вариантах между 1-м и 2-м изданиями см. К. О. Л. 31, № 94; 42 № 109; 176, № 286 и см. № 17.

Фраза, завершающая абзац («Во всяком случае...»), добавлена издателями.

 

 

[90] Речь идет о сравнении, которое, как известно, было дорого Соссюру:

см. К. О. Л. 90, № 223. Сравнение встречается также в Philosophische Untersuchungen Л. Витгенштейна (§ 31, 136, 200); см. Verburg 1961 и прим. 16 и 38.

[91] Концепция языка как системы (язык-схема Ельмслева: К. О. Л. 15, № 45), уже изложенная на с. / 7 и 22, здесь впервые определена четко и ясно. О значении этой концепции для лингвистики и обо всей современной научной гносеологии см.: Frei 1929. 39; Jakobson 1929 == 1962. 16 и ел. («краеугольный камень современной теории языка»); Brondal 1943. 92 и ел.; Cassirer 1945. 104; Чикобава 1959. 13; Gipper 1963. 20;

Beneviste 1966. 21; Rostello 1966; Garroni 1966. 14-16; Mounin 1966.

[92] Первоисточники абзаца—две разные лекции третьего курса (S. М. 77, 79,103). О проблеме отношений устного и письменного использования языка см. К. О. Л. 28, № 86; о семиотических высказываниях относительно письма см. К. О. Л. 119, № 238. Ср. Laziczius 1961.15.

[93] Подобная практика сегодня не является исключением. Сегодня существует множество центров даже по исследованию такой относительно мало изученной области, как итальянский язык, где собраны устные материалы и документы, основной из них—archivio entico linguisti-co-musicale Государственной фонотеки.

[94] Первоисточники абзаца: помимо второй лекции третьего курса, упомянутой в прим. 92, некоторые замечания были взяты из других лекций (S. М. 104). В четвертой и третьей строке от конца второго параграфа второго издания К. О. Л. (и в последующих) читаем: «...столь же верное изображение...»; в издании 1916г. было написано:«.. .более верное изображение...». В этом случае речь также идет об искажении текста рукописи (Соссюр сказал, что литовский язык, вследствие своей древности, представляет «больший интерес для лингвиста, чем латинский язык второго века до Рождества Христова»: 453 Engler), исправленном после вмешательства Ваккернагеля (Wackernagel 1916. 166.). См. выше ЛО.Л.29,№17и89.

О медленном характере фонетических изменений, не отмеченных в письме, см. Menedez—Pidal 1956. 532-533.

[95] Г. Дешам (род. в 1861 г.), разносторонний автор, весьма известный в конце прошлого века, заявил в 1908 г., говоря в Академии о Р. Е. М. Bert-helot (1827-1907), что ученый «возражал против разрушения французского языка» и высказывался против попыток реформы орфографии, предпринятых французскими властями между 1901 и 1905 гг. (Вги-not F., Bruneau Ch. Precis de grarnmaire historique de la langue francaise. 4°. Paris, 1956. С. XXXIII; и 474 В Engler).

[96] О первоисточниках абзаца см. № 94 (S. М. 104).

[97] О письменности в более ранние периоды см.: Gelb I. J. Study of Writing. The Foundation of Grammatology. London, 1952; Cohen М. La grande invention de 1'ecriture. vol. 3. Paris, 1958 и ел., Hockett Ch. F. A course in Modern Linguistic.?. New York, 1958. P. 539-549; Belardi 1959.39-45; Robins R. Н. General Linguistics. London, 1964. P. 121-125;

 

ПРИМЕЧАНИЯ

Leroi-Gowhan A. Le geste et la parole. Vol 2. Paris, 1964-^5.1. P. 261-300;

II, С. 67-68, 139-162; Μουηίη 1967. 28-31, 35^t7, 52-57, 71-81. [98] О первоисточниках см. № 94 (S. М. 104). [99] О первоисточниках абзаца см. выше № 94 (S. М. 104). [100] Учитывая взаимно однозначное совпадение большей части латинских фонем с большей частью букв латинского алфавита (за исключением двенадцати гласных и полугласных фонем, передаваемых графически лишь пятью буквами), учитывая также, что как фонематическая, так и орфографическая системы итальянского литературного языка близки латинскому языку, в итальянском языке случаи противопоставлений написания и произношения встречаются относительно редко. Например, созвучие [t(] обозначается в зависимости от контекста либо графемой с (сепа), либо буквосочетанием ci (ciocco); тогда как графема с в транскрипции выпмдит либо как [ή] (сепа), либо как [k] (саго) и т. д. [101] В развитии итальянской фонологии тенденция калькировать произношение с написания занимает первостепенное место: см. De Maum. Storia linguistica dell'Italia unita. Ban, 1963. P. 258-60.

[102] Источники абзаца — два намека, во втором курсе — на то, что последователи Боппа игнорируют фонологию, тогда как младограмматики проявляют к ней интерес (S. М. 104 и 75), лекция третьего курса (декабрь 1910 г.; S. М. 104 и 79) и об отношении между тем, что Соссюр называет фонетикой, и тем, что он называет фонологией, рукописная запись самого Соссюра (640 F Engler).

[103] Термин phonology используется в англосаксонских странах с 1817г. Р. S. Duponceau (АЬекотЫе, 1967.169). Во Франции использование термина phonologic относится к Ehifriche-Desgenettes A. Sur les differenteses-peces d'r et d'l, B. S. L. 3 ; 14,1875.71-76, Соссюр вновь использовал его и обобщил (см. К. О. Л. 44, № 111). Об отношении фонология — фонетика в понимании Соссюра см. Dieth—Brwmer 1950. 8. Сегодня термины phonetique—phonetics—foneuca и другие, подобные им, в основном не отсылают к диахроническим или синхроническим исследованиям фонематической системы (однако, в особенности в исторической индоевропейской лингвистике, устаревшее использование этого термина и поныне имеет определенный вес, в чем можно убедиться, обратившись к работам Мейе и его учеников, см., например: MeilletA., Vendryes J. Traite de grammaire comparee du grec et du latin. 2-е изд. Париж, 1948. С. 26: «Наши знания о звуковом строе греческого и латинского языков, естественно, зависят от того, как эти звуки записывались, то есть фонетическое исследование этих языков должно начинаться с изучения их алфавита»); а отсылают скорее к исследованиям (артикутагорным, аудитивным, акустическим) речи. Функциональное диахроническое или синхроническое исследование звуковых аспектов языка обозначается терминами phonemics, или fonematica, или в противоположность соссюровской традиции, продолженной во Франции М. Граммоном, термином phono-logie, а в работах пражских исследователей, написанных на немецком

 

 

языке,—Phonologic (об этой противоположности см. № 115). В Италии vywmjbnetica в основном используется для обозначения физических исследований, тогда как функциональное диахроническое или синхроническое исследование обозначается терминами fonematica umfonohgia. Во Франции такая же ситуация с phonetique в первом случае и cphonemauque или phonologic—во втором.

[104] Первоисточники этого и следующего абзаца — несколько лекций третьего курса(S.М. 104 и 79-80).

[105] Графическое изображение звуковых явлений происходило двумя различными путями: а) неалфавитное изображение, в котором с помощью специальных символов стараются отметить любое движение или изменение артикуляции (т. е. будет один символ для обозначения звонкости звука, другой—для обозначения ее отсутствия, знак для обозначения гласного звука, для обозначения согласного, зубного и т. д.); б) алфавитное изображение, в котором каждую возможную комбинацию движений и изменений артикуляции стараются обозначать специальным символом (т. е. будет символ для обозначения комбинации окклюзив-н ы и — звонкий—зубной неносовой, символ для комбинации неносовой — гласный переднего ряда и т. д.).

Первой системой руководствовался А. М. Белл при написании Visible Speech (не путать со спектрографическими исследованиями: Potter U.K., Корр G A.. Harriet С. Green. Visible Speech. N.Y, 1947) и О. Есперсен в неалфавитной нотации (использованной в К. О. Л. 46 и ел., имевшей в целом малый успех: Abercombi 1967.114,174). Второй системой руководствовались в своих попытках многие исследователи, среди которых Marey, Rousselot, F. Techmer (у которого см.: Zur veigle-ichenden Physiologic der Stinune und Sprache. Phonetik. Leipzig, 1880, в особенности с. 55-58 и прим.), J. Pitmann, К. R. Lepsius. Standart Alphabet (о первых попытках см.: AlbrightR. W. The International Phonetic Alphabet: its Backgrounds and Developmen//Itntemational Journal of American Linguistics. 1958. Part III. 24:1. P. 19-37). Именно исходя из одной из этих систем, Лодке Г. Суита (Albright. Op. cit. 37-42), после создания Международной фонетической ассоциации был разработан международный фонетический алфавит, являющийся сегодня самой распространенной системой транскрипции (Albright. Op. cit. 47-65; см.:

The Principles of the I. Ph. Ass. Being a Description of the International Phonetic Alphabet. Лондон, 1948; новое изд. 1958; MunissiN. Principi di trascrizione. Неаполь, s. d.).

Точка зрения Соссюра на проблему транскрипции представляется сегодня относительно спорной, однако, как мы увидим позднее, критика является чисто соссюровской. Кажется, что Соссюр уверен здесь в наличии возможности получения фонетической транскрипции (или, используя его термины,—«фонологической») «без двусмысленности», основанной на предварительном анализе «речевой цепи», в последовательности ее «элементов», и на классификации ее сегментов, имеющей

 

ПРИМЕЧАНИЯ

фонетическую и только фонетическую базу. Подобное убеждение имело бы основания, если, в противоположность тому, что Соссюр доказывает психо-акустические явления обладали бы некоторой способностью, если бы у них была некая потребность объединяться в определенные группы и если бы внутри звуковых цепочек существовали границы психо-акустического характера. Несомненно, Соссюр испытывал определенное доверие к этой точке зрения в период трех конференций по фонологии (см. К. О. Л. 44 и ел.) и в период курса общей лингвистики в том, что касается собственно проблемы транскрипции (впоследствии эта точка зрения нашла защитников в лице американских лингвистов—последователей Блумфилда, таких как Пайк, Блок и т. д., убежденных в возможности членения звуковой цепочки, без использования фонем, на сегменты, которые впоследствии можно классифицировать на исключительно фонетической основе, объединяя их в «семьи звуков» или «фонемы»). Но эта точка зрения опровергнута прежде всего и в частности соссюровскими страницами об аморфном характере звукового содержания: см. К. О. Л. 112 и ел., см. также К. О. Л. 44, № 111. Развивая эту соссюровскую точку зрения, мы, напротив, приходим к заключению, что членение без предварительного фонематического анализа невозможно или, точнее, возможно, но оно приводит к результатам, изменяющимся от одной речи к другой, или даже в одной и той же речи, в зависимости от элемента артикуляционного аппарата, взятого за основу для измерения максимальных· и минимальных значений, определяющих сегменты (ср. демонстрацию этого у Беларди (Belardi) 1959. 124-132); таким же образом классификация сегментов речи на исключительно психологической или акустической основе приводит к самым непредсказуемым результатам и, во всяком случае, не совпадает с функциональными фонематическими единицами (по этой проблеме см. De Mauro 1967). Из этого следует, что классификация через графемы произношений, которые возможно выделить в речи, либо приводит к изменяющимся результатам, либо, если она предполагает членение по фонематическим критериям, всегда приводит к результатам, в определенной степени приблизительным, а значит, сомнительным: учитывая, каким образом произносят слови сапе (собака) в зависимости от определенной темы и от определенного момента, можно дать транскрипцию [Тса:пе], чтобы подчеркнуть долготу [а], [Тса:+пе], чтобы подчеркнуть также передний характер того же произношения [1<+а:п+е], чтобы указать также на вероятность среднего положения [Ц, |Тс+а:п+е], чтобы указать также на закрытый характер [е] и т. д. и т. д. Множество обозначений никогда не сможет передать все бесчисленные фоно-акустические характеристики конкретного речевого акта. Вот почему фонетическая транскрипция· всегда является, в некотором роде, упрощением и по отношению к конкретной речи является неточной. Конечно, рамки этой неточности можно уменьшить в зависимости от целей фонетической транскрипции: именно поэтому важно Знать, «для чего и для кого мы

 

 

транскрибируем» (см.: Martinet A., Savwar purkwa ε pur ki ΙΌ traskri. Le Maitre phonetique, 1946.14-17; Hammaristrom G. Representation of Spoken Language by Written Symbols//Miscellanea Phonetica. 1958. 3. 31-39). О другой возможной интерпретации позиций Соссюра см. ниже, К. О. Л. 44, №111.

[106] Вероятно, Соссюр думает о случаях, подобных случаю с аффрикатами, обозначаемыми в международном фонетическом алфавите [fl, [ttJ], [pf], [ppf] и т. д., или случаю с глухими носовыми согласными, обозначаемыми [hm], [hn] и т. д. (см.: The Principles. Op. cit.f. 14-16).

[107] Несмотря на утверждения Соссюра, а затем и других, предложения о реформе орфографии появляются часто, даже там, где необходимость в них невелика, как, например, в случае с итальянским написанием, которое по сравнению с другими индоевропейскими написаниями является почти фонологическим (см. № 100) и в котором, однако, периодически проводятся реформы (по меньшей мере, в пожеланиях и в текстах некоторых ученых). По этой проблеме см.: Castellani Е. Proposte ortografiche // Studi linguistici italiani. 1962. 3.

[108] См. выше №104.

[109] В издании 1916 г. здесь далее приводилось замечание по поводу авестийского языка (687 Энглер), взятое издателями из весьма схематических намеков в записях студентов. Это замечание критиковали Wa-ckernagel 1916. 166 и Meillet 1916. 23, и в издании 1922 г. оно было убрано.

[110] Nyrop К. Grammaire historique de la langue francaise. T. 6.1. 3-е изд. Копенгаген, 1908 (II-VI, 1930).

[111 ] О первоисточнике этого абзаца и следующих см. ниже № 112.

Термин фонема впервые был использован французским фонетистом А. Дюфриш-Деженеттом (о котором см. S.M. 160) в докладе Парижскому лингвистическому обществу 24 мая 1873 г. О природе носовых согласных (В. S. L. 2:8,1873. LXIII), резюме которого содержится в «Критическом журнале» («Revue critique»), 1,1873,368. Для анонимного автора, написавшего это резюме, «слово фонема...—отличная находка для общего обозначения гласных и согласных». Этот термин, так же как и термин фонология, встречается и в других работах Дюфриш-Деженет-та(см.А'. О.Л. 44, № 103). Он был принят Соссюром в Мемуареи испо-льзован в более современном значении «элемента фонологической системы, где, какой бы ни была его точная артикуляция, он признается отличным от любого другого элемента» (S. М. 272и см. Rec. 114).

В своих рецензиях на работы Бругмана и тМемуар (фуадевский также использует этот термин, и, исходя изего использования в Мемуаре, предлагает различие между «звуком» и «фонемой», принятое впоследствии Бодуэном де Куртене{Versuch eiaer TheoriephonetischerAltema-tionen. Ein Kapitel aw cfer Psychophoneti^. Страсбург, 1895. С,. 6 и ел.;

см., кроме того, выше 252, №7), для которого проблемой, является «единое представление, принадлежащее фонетическому миру, которое

 

ПРИМЕЧАНИЯ

возникает в душе посредством психического слияния впечатлений, полученных с помощью произношения одного и тогожезвука = психический эквивалент звука языка. С единым представлением фонемы связано (но не ассоциируется) некая сумма отдельных ант-ропофонетических представлений».

То есть фонема рассматривается Бодуэном де Куртене как абстрактное психическое представление звуков языка. В действительности это концепция Трубецкого. И с этой точки зрения справедливо утверждение о существовании цепочки Крушевский — Куртене — Трубецкой, в которой Соссюру принадлежит довольно ограниченное место (Трубецкой 1933. 229 и ел., Firth 1966. 60-61 и прим.). Р. Якобсон (личное письмо от 04.03.1968) добавляет важное свидетельство: «Знакомство Трубецкого с идеями Бодуэна произошло очень поздно, и так же с Сос-сюром. Я должен признаться, что благодаря мне Трубецкой рано подвергся влиянию идей Соссюра и Бодуэна, или даже скорее Щербы. Что же касается моей концепции и термина "фонология" из Programme et Methodes Сеше (позже воспринятым Трубецким и пражским кружком), см. мой обзор Phonology ван Вийка, воспроизведенный в моих Избранных работах, том I».

Соссюр действительно углубил понятие «элемента фонологической системы», обозначенное в Мемуаре термином фонема, рассматривая его как элемент исключительно дифференциальный и предназначенный для противопоставления, как чистую формальную схему, лишенную какой бы то ни было конкретной звуковой формы, и которую, следовательно, невозможно мысленно отделить от звуковых реализации (см. ниже). Этим объясняется его отказ называть этот элемент фонемой: «Именно потому, что слова языка являются для нас акустическими образами, не следует говорить о "фонемах", их составляющих» (К. О. Л 69). Поэтому Соссюр старательно избегает говорить о фонеме в своих лекциях, когда он хочет сослаться на «минимальные неделимые единицы» означающего (К. О. Л. 130). Термин фонема он, напротив, употребляет, когда речь идет о единицах, которые возможно идентифицировать в речи.

Эта интерпретация позиции Соссюра совпадает с отказом называть фонологией функциональное исследование «минимальных неделимых единиц» означающего (см. выше К. О. Л. 40, № 2) и с тем, насколько старательно он избегает в своих лекциях использовать термин звуковой (phonique), говоря об означающем (К. О. Л 103, № 204 и 206). Кроме того, она прекрасно гармонирует с концепцией языка как формы (К. О. Л. 113) и с коррелятивной концепцией «конкретных единиц языка» (К. О. Л. 103 и ел.), концепцией, неизбежным следствием которой она является, тоща как обе они имеют посылкой концепцию произвольности знака, понятую как независимость организации означающих и означаемых по отношению к внутренним характеристикам звукового содержания (substance phonique) и содержания знаменательного (substance significative) (К. О. Л. 69 и ел.).

 

К сожалению, издатели недостаточно ясно поняли смысл позиции Соссюра и допустили ошибку, «не восприняв всерьез ограничение, о котором говорилось в третьей лекции ... относительно термина фонема» (S. М. 113), и ввели этот термин в серию высказываний, где сам Соссюр его не использовал по причинам, указанным выше, говоря не о звуковых реализациях, а о ммшмльных неделимых единицах (см. К. О. Л. Ι30,118,Ϊ&ΪΪ6,198,284), так же безосновательно они ввели термин звуковой (phonique), говоря об означающем (К. О. Л. 103.104,105.120.121,128,159). Заметим, что в противоположность замыслу Соссюра структурная лингвистика продолжает использовать термин фонема (и соответствующие ему термины в других языках) для обозначения минимальных неделимых функциональных единиц. Можно понять хаос, на десятилетия воцарившийся в интерпретациях и комментариях соссюровских формулировок (см. К. О. Л. 45, № 115), поскольку критики, и давке благонамеренно настроенные последователи, не поняли, что Соссюр называет фонемой единицу материальную, а не формальную, которую можно выделить не в плане языка, а в плане речи, что это в целом — предшественник «сегмента» Пайка (и что определение, возможна ли дифференциация того или иного минимального сегмента исключительно в плане фонетики, как считал Пайк, или, напротив, дифференциация невозможна без необоснованного проведения предварительного звукового анализа, как справедливо полагают другие, является проблемой фонетики: см. К. О. Л. 40, № 105); тоща как, с другой стороны, почти все то, что мы называем фонемой, в действительности соответствует соссю-ровским «минимальным неделимым единицам», исключительно дифференциальным и формальным.

Следует, однако, признать, что Соссюр, по меньшей мере, дал точку опоры в этой двусмысленности (согласно Mahnberg 1954.20-21, он попросту стал ее жертвой) со своей концепцией минимальных неделимых единиц и означающих как «звуковых образов»: в соответствии со своим мнением относительно полной пассивности слухового аппарата (см. К. О. Л. 20, Ns 61), он, несомненно, хотел подчеркнуть этим не оперативный, а исключительно схематический и формальный характер означающих единиц. Но результатом в действительности стала еще большая путаница: учитывая признание оперативного, а значит, «материального» (неформального) характера слухового восприятия, то есть учитывая многообразие слуховых восприятий, включенных в одну означающую схему, и учитывая, что Соссюр обозначает термином звуковой (acoustique) строну речи (см. № 113), с легкостью было сделано заключение, что он рассматривал означающее как (фоно-)акустическую абстракцию, как совокупность элементов, присущих множеству (реа-лизаций-)восприятий.

[112] Этот абзац и другие абзацы главы, а также последующих глав приложения получены путем соединения двух разных первоисточников: серии лекций начала первого курса (1906, S, М. 54, номера 4-6) и стенограмм, сделанных Ш. Балли на трех конференциях 1897 г. по теории слога.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

Malmberg 1954. 11-17, возможно, введенный в заблуждение тем, что не понял, что когда Соссюр говорит о фонеме, он подразумевает нечто иное, чем фонема (см. выше, № 111), высказал сомнение относительно качества редакции издателей и настаивал на том факте, что, чтобы понять, что Соссюр думает о фонеме (в нашем, постсоссюровском понимании), следует обратиться к К. О. Л. 118-122. Хотя это мнение является абсолютно приемлемым, сомнения относительно редакции не имеют. основания, если понимать фонему в том смысле, в котором ее понимал Соссюр (соответствующие пояснения мы дали в прим. 111).

[113] Акустическое (acoustique) здесь означает «слуховое» (auditif): «В голосовом акте присутствует две стороны: а) сторона артикуляционная (рот, гортань); б) сторона слуховая (ухо)» (715 Engler). В других местах, как и в К. О. Л. 69, слуховой (acoustique) означает «относящийся к психическому образу звука» (S. М. 253, s. v. слуховой). Двусмысленность усилила путаницу, о которой говорилось в прим. 111.

С другой стороны, двусмысленность оказала более глубокое воздействиеи,возможно (да будет нам позволено оценить ее значение), не негативное. Иными словами, вероятно, возможна и другая, более полная интерпретация позиции Соссюра. Мы уже отмечали тщетность попыток, предпринятых Пайком, Вдохом и другими последователями Елумфидда, делившими речевую цепочку на артикуляционные единицы («сегменты») до любого анализа по фонемам. В действительности, такое деление на сегменты невозможно, или, скорее, оно возможно (ничто не запрещает делить на одну или несколько частей последовательную цепочку артикуляций), но оно приводит к результатам, различным в зависимости от элемента артикуляционного аппарата, взятого за основу (демонстрацию этого см. у Beladi 1959.128 и ел.). Фонетическое исследование сегментов, соответствующих фонемам, предполагает фонематический анализ: «Аналитик, считающий возможным идентифицировать в какой-либо последовательности фонетическую единицу [п], не учитывая ее возможную функцию в языке, не замечает, что идея соединения артикуляционных показателей в одно сложное единство навеяна лишь тем, что происходит в плане языка, и о соединении в единство можно говорить только в этом плане, когда у явления есть причина существования; вне этого есть невнятный голос без артикуляции» (Belardi 1959.128). Вполне вероятно, что Соссюр руководствовался именно этим рассуждением и что, занимаясь поиском объекта того, что он называл фонологией (для нас— фонетика: К. О. Л. 39, № 103), он нашел его в звуковых и слуховых единицах, соответствующих «минимальным неделимым единицам» pew (и определяемых через них). Нашу интерпретацию подкрепляют и такие отрывки из записей, как: «Однако это не первая [сторона], данная нам, а вторая, психическое [акустическое] впечатление» {716 Engler), в мотором, как нам кажется, следует подчеркнуть слово психи-чесюе по отношению к К. О. Л. 22, № 69.

Эта интерпретация могла бы также придать смысл утверждениям Соссюра относительно транскрипции, вероятно, не содержащим в себе

 

двусмысленности (К. О. Л. 18, № 105). Тогда как это было бы совершенно невозможно (как мы увидели в соответствующем примечании) для чисто фонетической транскрипции транскрипции последовательности фонем (в соссюровском понимании этого термина) могут быть однозначными и являются таковыми, поскольку они базируются на взаимно однозначном совпадении между графемами и фонемами. Конечно, можно найти относительно однозначные транскрипции; когда учитываются типы фоно-акустических реализации в соответствии с фонемами того или иного языка, то есть фонетические транскрипции предполагают фонетический анализ. Если точка зрения Соссюра заключается в этом, двусмысленность значения термина слуховой (acoustique), естественно, не способствовала приданию ей ясности.

[114] Утверждение Соссюра о примате акустики (без выявлений ее двусмысленности) дало возможность Якобсону (1929 = 1962. 23, № 18) использовать этот тезис, развитый впоследствии, в известной теории distinctive features, имеющей акустико-слуховую базу. Историческое значение соссюровского тезиса о примате акустики подчеркивалось (при другом понимании) Malmberg 1954.17-19,21-22. Открытие Соссюра еще более замечательно тем, что он не был знаком с работами по акустической фонетике, начатыми Г. Л. Ф. Гельмгольцем благодаря его резонатору (1856) (Die Lehre von den Tonempfindungen. Braunschweig, 1863; On the Sensation of Tone. London; New York, 1895) и продолженными Э. Германом (см.: Trendelenburg F. Manual of Phonetics, Гаага. 1957. С. 19-21) ά Hugo Pippin.

[115] О том, что касается замечаний относительно имплицитного анализа, подразумевающего изобретение алфавитного письма, см. (помимо библиографии, названной в прим. 97): Meillet A. Apercu d'une histoire de la langue grecque. 1-е изд. Париж, 1913; 7-е изд. 1965. С. 59-60; и особенно Meillet A. La lanque et l'ecriture//Scientia. 1919.13:90. 290-293, где, возможно, слышатся отзвуки соссюровского учения (а также К. О. Л.).

Что касается определения фонемы, оно соответствует тому, о котором мы говорили выше, прим. 111. И именно с него, как мы подчеркивали, началось то, что мы могли бы назвать (если бы наше уважение к участникам не стало тому препятствием) комедией двусмысленности. На полях доклада Матезиуса на втором конгрессе лингвистов (Mathesius 1933) В. До-рошевский атаковал это определение фонемы, утверждая, что оно отсылает к «минимальной неделимой единице», к фонеме не в соссюровском смысле этого термина. Балли, доказывая, что ошибка была допущена уже издателями, соблаговолил спуститься на арену, дабы защитить мэтра (Bally 1933, 146): он заявил, что Соссюр имел здесь в виду не фонему—функциональную единицу, а звук, единицу исключительно фонетическую, что совершенно верно; но вместо объяснения того факта, что существует другое использование терминологии, присущее Соссюру, называвшему фонемой фонетическую единицу (а «единицей» («unite») или «минимальным неделимым элементом»—функциональную единицу

 

языка), Балли добавил, что этот отрывок является результатом «ошибки редакции». В действительности, здесь нет никакой «ошибки». В 752 В Engler читаем: «Фонема—сумма акустических впечатлений и артикуляционных актов, единица, которую слышат и произносят, причем одно определяет другое». Преувеличивая с самыми наилучшими намерениями, Балли добавляет: «В процессе ознакомления с трудом мэтра мы понимаем, что подлинным определением фонемы является звук, имеющий функцию в языке, функцию, определяемую в основном его дифференциальным характером». Однако это верно для единицы языка, которую мы называем фонемой (и которая названа фонемой в К. О. Л. лишь вследствие ошибки издателей: см. выше прим. 111 и К. О. Л. 118, № 235), а не для того, что Соссюр называл фонемой. Своей «защитой» Балли увеличил двусмысленность интерпретации, уже допущенную Р. Якобсоном. Последний, в свою очередь, имел полное право на эту ошибку, поскольку исходил из текста К. О. Л. и, в отличие от Балли, не имел перед глазами рукописей. Исходя из этого текста, он отмечал (1929= 1962), что из отрывка А10. Л 45 следует, что характер фонемы определяется тем, что она является наименьшим элементом фонетической цепочки, из К. О. Л. 48— тем, что она является одновременной комбинацией релевантных признаков, а.тК.О. Л. 118 —тем, что она является единицей «оппозитивной, отрицательной и относительной».

Можно задаться вопросом, не является ли излишним столь подробное толкование двусмысленности, допущенной Якобсоном, ведь, в конце концов, две характеристики, приписанные им тому, что он называет фонемой (и с полным правом, учитывая состояние текста К. О. Л, считает, что Соссюр также называл это фонемой), являются в точности двумя характеристиками той «минимальной неделимой единицы», которую Соссюр не называл фонемой, но которая, однако, стала законной матерью, в концептуальном плане, фонемы Сепира, лингвистов Пражской школы, всей постсоссюровской лингвистики. Однако мы считаем необходимым настаивать на этой двусмысленности: соединив две уже упомянутые характеристики (лишь одна из которых, первая, является также характеристикой того, что Соссюр называл фонемой) с характеристикой фо-но-акустической единицы, присущей фонеме Соссюра, Якобсон пришел к концепции фонемы (и в основном означающего) как совокупности фоно-акустических характеристик, остающихся постоянными в фонетических реализациях, что не позволяет спутать их с другими элементами системы. При этом фонема, или, в более общем смысле, означающая единица, теряет свою характеристику чистой формы и принимает характеристику «фонетической абстракции».

Вероятно, можно добавить, что придание двусмысленности понятию фонема у Соссюра способствовало появлению другой двусмысленности: мнения о том, что у Соссюра фонология обозначает синхроническое исследование системы дифференциальных минимальных элементов (фонем, в постсос-сюровснэм смысле). Речь идет о двусмысленности, которой не избежал даже

 

Е. Alarms Lhrach. Fonologia espanola. 2-е изд. Мадрид, 1954. С. 23. Мы говорим об этом постольку, поскольку, возможно, эта двусмысленность сыграла определенную роль в перевороте значения термина фонология в процессе перехода от Соссюра к Пражской школе (№ 103). Помимо двусмысленности термина фонема, общая двусмысленность могла быть увеличена смешением недиахронного характера учения постсоссюровских структуралистов и вневременного характера фонологии Соссюра: «Фонология находится вне времени», читаем в К. О. Л. 39.

[116] Фраза «Их перечень...» добавлена издателями, поскольку один из них хотел придать К. О. Л. вид готового учебника по общей лингвистике. Полный список трудов, названных издателями в примечании, таков:

SieversE.,GTvaiaz..O.Ph(m. 5-е изд. Leipzig, l90\·,JespersenO.Lehibuch d. Phon. 2-е изд. Leipzig, 1913; 5-е изд. 1932; Roudet L. Elements de phonetique generate. Paris, 1910.

В лекциях Соссюр утверждает (709 Engler): «Сегодня большой прогресс. Фитор (Victor) в Германии; Поль Пасси во Франции» (или еще 709 С Engler. «Фитор (Германия), П. Пасси во Франции реформировали идеи»). То есть издатели с пользой могли бы назвать Victor W. Ele-mente der Phonetik des Deutschen, Englischen und Franzosischen. 7-е изд. Лейпциг, 1923; и, особенно, замечательный том ученика Соссюра Pas-syP. Petite phonetique comparee des principal es langues europeeimes. Лейпциг, 1901, по-видимому, вдохновивший Соссюра на признание первостепенной важности в артикуляции полости рта (не совсем ясное в К. О. Л. 48, первый абзац, более ясное в 777 В Engler).

[117] Точные данные о труде Есперсена см. выше, № 116. Malmberg 1954. 22, утверждает, что на с. 118 и ел. находится не только расплывчатая идея, но и первая систематизация релевантного признака. Вполне возможно, что эти страницы были прочитаны и оказали определенное влияние как страницы, на которых говорилось о «дифференциальных элементах» минимальных единиц (как в случае с Лепши (Lepschy) в 1965.24, note 7, находившимся под впечатлением от Якобсона и не знавшим о Годеле), то есть о релевантных признаках фонемы в постсоссюровсном смысле; но что бы мы ни говорили (см. выше №111,113,115), эти утверждения по Сос-сюру действительно касаются дифференциальных элементов различных видов фонетических единиц.

[118] О первоисточниках абзаца см. выше № 112. О ротовой артикуляции см. Grammont 1933. 59.

[119] Этот и следующие абзацы главы—одна из немногих частей К. О. Л., приписанная одному из авторов, в данном случае—Ш. Балли (S. М. 97). Вся эта глава важна для современной теории слога (Malmberg 1954. 23-27). Звуковые сегменты (фонемы в соссюровском смысле) живут, если так можно выразиться, в слоге. Так, в последовательности английских фонем/m//a//i//t///г//е//i//п/можно выделить две различные последовательности, в зависимости от того, идет ли речь о /mai trein/ или о Anait rein/. В первом случае мы имеем ai «fully long», t «strong», r «voicelesse»;

 

во втором — ai «shorter allochrone», t «weak», r «fully voiced», либо «нерелевантные» варианты с точки зрения Пражской школы, дающие, однако, в плане нормы ценную информацию о слоговой (а значит, монемной) структуре, как это произошло в итальянском языке в реализации ип 'arnica (подруга) и ипа mica (крошка (хлеба)) и в других подобных случаях (см.: MalmbergB. Remarcs on Recent Contribution to the Problem of the Syllable. S. L. 1961.15.1-9; стандартный спектрографический анализ Visible Speech подтвердил предчувствия Соссюра: см. Martinet 1955. 23-24).

[120] Соссюр имел в виду (883 Engler), например, о Sweet Н. Handbook of Phonetics. Oxford, 1877; A Primer of Phonetics. 3еed. Oxford, 1906; A Primer of Spoken Englisch. Oxford, 1890.

Из этого утверждения Соссюра вытекает тенденция поиска сущности также и в фонетике: см. Puebia de Chaves 1948. 100.

[121] О редакции параграфа см. № 119. В последнем абзаце («Высказывалась мысль...»), критика предназначается: Meillet A. Introduction a 1'etude... (Meillet 1937). 1-е изд. Париж, 1903. С. 98.

[122] Большая часть параграфа взята из стенограммы Балли (969-982, 984-90 В Engler). Это в равной мере относится и к следующим параграфам.

[123] О редакции см. выше № 119,122.

О соссюровской теории слога см.: Vendryes 1921. 64 и ел.; Frei 1929. 102 и ел.; Grammont 1933. 98 и ел.; Dieth—Brunner 1950. 376; Rosetti 1959.13; Laziczius 1961. 174 и ел.

Наряду с обычным термином согласный (consonne) (в противоположность гласному), Соссюр вводит здесь термин консонант для обозначения элементов не сонантов.

Об этих терминах см.: АЬегсотЫе 1967. 79-80, № 15 (называющего в качестве предшественника Соссюра Darbishire Н. D. Relliquiae philo-logicae. Cambridge, 1895. P. 194 и ел., для термина absonant).

[124] См. №119,122.

[125] См. №119,122.

[126] См. №119,122.

[127] В действительности, Соссюр хочет сослаться на Бругмана (1095,1061 В Энглер).

[128] В третьем курсе (S. М. 82, № 114) в лекции от 2 мая Соссюр приступает к главе второй части «Язык»: после обсуждения главы «Язык, отделенный от речи» (S. М. 81, № 111), использованной издателями в качества основы для введения в К. О. Л. (с. 19 и ел.), он переходит ко второй главе, которую первоначально предлагает назвать «Природа языкового знака». В знаке «акустический образ соединен с понятием» (К. О. Л. 1095 В. Engler). Двумя неделями позже, в приложении к уроку от 19 мая (S. М. 85, № 124), Соссюр возвращается ко второй главе, предлагая новый заголовок и вводя два новых термина. Новый заголовок: «Язык как система знаков» (1083-1084 В Engler), Он обусловлен, вероятно, тем, что, объяснив и обсудив два фундаментальных принципа, установив последствия для языковых единиц ( S. М. 83-84),

 

Соссюр, должно быть, ясно увидел возможность предложить в качестве темы главы уже не общее исследование «природы знака», а специфический тезис об интерпретации языка как системы знаков. Слушатели проигнорировали новый заголовок. Что касается новых терминов, то речь идет о двух знаменитых терминах, базы чрезмерной систематизации, разработанной Соссюром: «Эти формулировки можно улучшить [формулировки лекции от 2 мая], используя эти термины: означающее и означаемое» (1084 В Engler). Каков смысл введения этих терминов? В этом видели кальку с терминологической пары стоиков (см. с. 286). Действительно, в плане терминологии она является признаком полного понимания автономности языка как формальной системы, по отношению к слуховой, акустической, концептуальной, психологической, предметной природе субстанции, которую он организует. Означающее и означаемое являются «организаторами», «дискриминантами» сообщаемой субстанции и субстанции сообщающей. То есть введение двух терминов является следствием принципа исключительной произвольности языкового знака. Издатели смешали (из опасения потерять что-либо) старую и новую терминологию. Действительно, здесь утеряно нечто: смысл возможного контраста между двумя терминологиями, связь между новой терминологией и глубочайший смысл принципа произвольности.

[129] Об аристотелевском происхождении концепции языка как номенклатуры и о сохранении ее в современной эпохе через рациональную грамматику Пор-Рояля см.: DeMaum 1965.38-47,56-58,73-83. После Соссюра критикой этого направления среди лингвистов занимались в основном Л. Ельмслев с 1943 г. (1961. 49-53) и А. Мартине (1966. 15-17). Что касается философской традиции той же концепции, она была объектом критики в XVII и XVIII вв. (De Mawo 1965. 47 и ел.;

также нельзя исключать гипотезы, что эти критики тем или иным образом связаны с Соссюром через Крушевского: см. выше 252), затем вновь появилась в XIX в. и в XX в. нашла в лице Л. Витгенштейна периода Трактата наиболее последовательного защитника, а позже, в период Философских исследований,—своего наиболее радикального критика. Поздний Витгенштейн утверждал, что не объект лежит в основе значения слов, а, напротив, использование слова объединяет разрозненный опыт с точки зрения восприятия, составляя, таким образом, в социально определенных условиях и по социально определенным причинам то, что называют «объектом». Витгенштейн приходит, таким образом, к концепции, весьма близкой соссюровской, несмотря на то, что отправные пункты различны (De Mauro. Ludwig Wittgenste-in. His Place in the Development of Semantics. Dordrecht, 1967). Было бы ошибкой считать, что значение этой критики было в целом понято лингвистами. Огден и Ричарде (1923. 11), предлагая «семантический треугольник», в котором звуковой символ соединен (причинной связью) с понятием (thought), в свою очередь, причинно определенным

 

«вещью» (referent), очевидно, не дошли до критики Соссюра, мысль которого они не поняли (К. О. Л. 71, № 140). Даже один из приверженцев Соссюра, С. Ульман, приняв семантический треугольник Огдена и Ричардсона (Ullmann 1962. 55-57), показывает, что он также не понял сути соссюровской позиции (Godel 1953; De Mawo 1965.172-73):

«...семантика Ульмана принадлежит дососсюровской эпохе» (Frei 1955. 51). Последствия этого непонимания можно сравнить с последствиями непонимания понятия фонема: и те и другие значительно уменьшили возможность понимания соссюровской доктрины произвольности знака, языка как формы, значения. О критике Соссюра см. помимо прочего Mounin 1963. 21-26.

Продолжение отрывка взято из двух различных источников. Прежде всего, записи лекции третьего курса: «Некоторым филологам кажется, что содержание языка, приведенное к своим первичным признакам, является не более чем номенклатурой. Но даже допуская, что язык происходит от номенклатуры, можно показать, в чем заключается языковой элемент, объект [рисунки дерева и лошади], названия [arbos eyuos]. Есть два термина: с одной стороны — объект вне субъекта; с другой стороны — название, другой термин — звуковой или мысленный: arbos может быть взято в двух этих различных значениях» (1085, 1092,1087,1093,1090 В fng/er). Здесь, как и далее, записи стали основой шавы. Учитывая характер записей, важно отметить: здесь говорится о речи ad usum Delphini, схема которой такова: «Наконец, если бы язык был не более чем номенклатурой (хотя это не так), двойной характер языкового знака выделялся бы еще лучше». То есть речь развивается в очевидно дидактическом направлении, об этом следует помнить при оценке некоторых других формулировок.

Другой первоисточник, взятый издателями лишь частично и сконцентрированный ими в трех фразах («.. .такое представление... отношениях», «...оно предполагает... предшествующих словам», «...наконец, оно позволяет думать... далеко от истины»),—длинное авторское примечание, уже частично изданное (Notes 68 и ел.) на основе копии, сделанной Сеше и воспроизведенной здесь полностью (1085-1091, 1950-1956 fEngler).

«Проблема языка представляется большинству мыслителей лишь в форме номенклатуры. В IV главе Книги бытия Адам дает названия вещам [...] В главе Семиотика: [Большинство концепций, которые создают либо, по меньшей мере, предлагают] философы от языка [...] наводят на мысль [о нашем праотце] Адаме, звавшем к себе [различных] животных и дававшем им каждому свое имя. В той данной величине, которую философ считает данной величиной языка, неизменно отсутствуют три вещи:

1. [Прежде всего, эта истина, на котороймы даже не настаиваем], что сущность языка складывается неиз наименований. Языковой знак начинает совпадать по смыслу с определенным объектом, таким как

 

к лошадь, огонь, солнце [а не с какой-либо идеей, такой как έβηχε «он поставил»] совершенно случайно. Какова бы ни была важность этого случая, нет никакой [очевидной] причины считать его типичным для языка. Несомненно, [со стороны тех, кто так считает] это, в некотором смысле, не более чем ошибочный выбор примера.

Но здесь подразумевается определенная тенденция, [которую мы не можем не признавать и] которой мы не можем позволить восторжествовать над тем, что [в результате] стало бы языком: тенденция знать номенклатуру объектов. [Объектов, прежде всего, данных.] Сначала объект, затем знак; то есть (то, что мы всегда будем отрицать) внешняя основа, данная знаку, и строение языка исходя из следующего:

объекты ^

-b /названия,

тогда как истинное строение таково: а— б—в, вне какого-либо [знания действительного отношения типа ^ — а, основанного на объекте]. Если бы объект мог где бы то ни было быть термином, за которым закреплен знак, лингвистика мгновенно перестала бы быть тем, чем она является, от [вершины] до [основания]; впрочем, и человеческий разум тоже [это очевидно, исходя из этой дискуссии]. Но это является, как мы только что сказали, лишь побочным упреком, который мы адресуем традиционной манере брать язык для его философского обсуждения. [Конечно,] очень жаль, что начинают с того, что примешивают сюда в качестве первостепенного элемента [эту данность,] обозначенные объекты, не образующие в нем никаких элементов. Однако здесь нет ничего, кроме [факта] неудачно выбранного примера, и поставив вместо ήλιος, ignis или Pferd нечто вроде [], перемещаешься за пределы этой попытки свести язык к чему-либо внешнему.

Намного серьезнее вторая ошибка, которую допускают в основном философы, и которая заключается в представлении:

2. Как только объект обозначен наименованием, в нем содержится все, что будет передаваться, и нет необходимости предусмотрения какого-либо другого феномена! Но если произойдет изменение, то [опасаться его следует ] лишь со стороны названия: то, что было/гахтш (лет. ясень), становится frene (франц. ясень). Однако также и со стороны идеи: []. Вот над чем следует поразмышлять: о слиянии идеи и названия при вмешательстве этого непредвиденного фактора, совершенно незамеченного в философской комбинации,—ВРЕМЕНИ. Но здесь также не было бы ничего шокирующего, ничего характерного, ничего специального, присущего языку, если бы существовали лишь эти два вида изменений, и этот первый вид разъединения, посредством которого идея самопроизвольно покидает знак, независимо от того, изменяется он или нет. Две [вещи] до этого момента остаются единицами

 

разделенными. Характерным же является то, что во многих случаях изменение знака меняет в свою очередь идею, а не наоборот, когда вдруг видишь, что от одного момента к другому не существовало никакой разницы между суммой выдающихся идей и суммой отличительных знаков.

Два знака можно спутать по причине фонетического изменения. Идея в какой-то мере (определенной совокупностью других элементов) будет искажена.

Знак дифференцируется тем же слепым способом. За этим, только что появившимся различием он неизбежно закрепляет определенный смысл.

Вот примеры тому, но отметим сразу же всю бессмысленность попыток исходить из отношения идеи и знака вне времени, вне передачи, лишь посредством которой мы можем экспериментально установить,

что означает знак.

[130] О замене понятия и акустического образа означаемым и означающим см. выше № 128; об акустическом (acowtique) см. К. О. Л. 69, № 111, об образе см. К. О. Л. 72, № 145.

О соссюровском определении знака см.: Weisgerber 1927; Weisgerber 1928. 130; Bally 1939; Lerch 1939; Lohmann 1943; Gwdmer 1944;

Brocker—Lohmann 1948; Nehring 19501; Spang—Hanssen 1954.94 и ел.;

Otto 1954.8; Fonagy 1957; Ammer 1958.46 и ел.; Vmay—Dwbelenet 1958. 2Sr-3l;HjelmslevW6l,AT,Christensen 1961.32,179-91; Graur в Zeichen und System I. 59; Gipper 1963. 29 и ел.; Miclau 1966.175. Вероятно, здесь Соссюр хотел обозначить словом знак (как это показывает, хотя и спорное, обозначение имени, названия (пот)) единицу, размерами меньшую, чем фраза, возможно, слово; однако тот же Соссюр пишет в другом месте: «Как правило, мы говорим не изолированными знаками, но сочетаниями знаков, организованными множествами, которые в свою очередь тоже являются знаками» (К. О. Л. 128). Так что Godel (1966. 53-54) может справедливо утверждать, что это определение подходит также и к любой единице языка: монеме, синтагме, предложению, фразе. Для избежания двусмысленности Лючи-ди (Lucudi) предложил в 1950 г. ввести термин гипосема (hyposeme) для обозначения функциональных элементов, выходящих за рамки анализа знака, понимаемого как продукт сложного языкового акта (Lucudi 1966. 67 и ел.).

Бёйсенс в 1960 г. также почувствовал необходимость уточнить соссю-ровское определение: языковым знаком следовало бы назвать наименьший сегмент, который, в плане произношения или в плане значения, делает возможными две операции: ассоциативное соединение фраз, в целом разных, и противопоставление фраз, в целом подобных. О смещении знака от «знака» к «означаемому» см. К.· О. Л. 69, № 13 3. [131] О соссюровском использовании термина физический см. К. О. Л. 22, №70. .

 

О следующем из этого приговоре термину «фонема» см. К. О. Л. 44, №111.

[132] Это один из отрывков, показывающий, к каким серьезным последствиям привели, казалось бы, скромные вмешательства издателей. Лишь первое и второе изображения взяты из рукописных источников, третье, с рисунком дерева, было добавлено, так же как и стрелки на всех трех изображениях, и фраза «Оба эти элемента теснейшим образом связаны между собой и Предполагают друг друга» (поясняющая словами смысл стрелок), а также использование слова для обозначения дерева. В результате у читателя создается впечатление, что для Соссюра означающим является слово, означаемым — образ вещи и что одно предполагает другое, как утверждают те, кто считает, что язык — это номенклатура. Таким образом, мы соскальзываем к противоположности соссюровской концепции. Ср. S. М. 115-116.

[133] Во всем этом отрывке чувствуется типичное для Соссюра стремление избежать технических неологизмов: об этой позиции, ставшей причиной некоторой поверхностной двусмысленности в К. О. Л., но также и совершенного отсутствия мистификаций, см. № 38 и ср. S. М. 132-133, Engler 1966. Аналогичная позиция другого основателя современной науки содержится в толковом исследовании: Altieri Biagi M.L. Galileo е la tenninologia techico-scientifica. Флоренция, 1965. О знак = означающее см. if° 155.

[134]См. К. О. Л. 68, № 128. О текстах, которые могли навести Соссюра на мысль ввести два термина, см. 286-287. Означающее (signifiant) и означаемое (signifio), как субстантивированные причастия, до Соссюра не имели перевода во французском языке и вызвали определенные трудности при переводе их на другие языки:

переводчики Соссюра использовали das Bezeichnete и das Bezeichnen-de, signified и signifier в немецком и английском, итальянский язык взял для означаемого significato, в действительности соответствующее французскому слову значение, испанский язык, имеющий традиционное significado, оказался в положении, подобном итальянскому. Нет уверенности, что у итальянского языка, имеющего в своем распоряжении готовое слово significato для обозначения соссюровского означаемого, есть в этом плане какие-либо преимущества. Иногда создается впечатление, что вместе с этим простым лингвистическим уравнением на соссюровское понятие (техническое и, как мы увидим, содержащее в себе мало двусмысленности) выплескивается все то «расплывчатое и неопределенное» (Lucidi 1966. 75), что несет в себе обычное слово significato, а в других языках—такие слова, как Sim, Bedeutung, meaning, signification и т. д.

(135] «Первый исходный принцип: языковой знак является произвольным. Так, понятие сестра не связано никаким... ит. д.» (1121,1123,1224 В Engler), 0 рукописных первоисточниках параграфа см.: Engler 1959. 128-131 и ниже.

 

[136] Фраза соединяет первую формулировку, данную Соссюром (см. № 135), и формулировку, данную после введения терминов означающее и означаемое (см. выше № 128 и S. М. 86, № 124): «Связь, соединяющая означающее с означаемым, совершенно произвольна» (1122 В Engler). Слово «совершенно» исчезло из текста издателей: поскольку речь идет о формулировке, не раз обдуманной Соссюром, вряд ли можно допустить, что наречие используется как общий усилительный плеоназм. Более оправдано предположение, что оно имеет здесь свое собственное значение: связь произвольна radicitus (лат. совершенно) в самой своей основе, поскольку она соединяет два образования, произведенные одинаково благодаря произвольному делению в звуковой субстанции и в субстанции значения (см. № 231).

[137] Исходя из этого понятия произвольности как отсутствия мотивации означающих в двух различных языках по отношению к одному «означаемому», считающемуся постоянным и одинаковым, Соссюра обвинили в непоследовательности (см. К. О. Л. 71, № 138 и 141) и объявили его эпигоном тех, кто от софистов, от Платона и Аристотеля (и не только от стоиков), до Буля и П. Валери понимали язык как номенклатуру, то есть, как перечень названий, каждое из которых прилагается θέσει, «по соглашению», к вещам или к их мыслительным эквивалентам, ταύτα πάσι, «одинаковых для всех» (см. выше 286). Непосредственным источником этой конвенционалистской концепции для Соссюра, несомненно, стал Уитаи (см. выше 247), ср.: Language and Study of Language. Op. cit. C. 32 («...внутренняя и сущностная связь между идеей и словом. .. ее нет в любом языке на земле», так что знак является «произвольным и конвенциональным»), 71, 102, 132, 134, 400 («произвольным знаком мысли») и т. д.; Life and Growth of Language. Op. cit. C. 19,24,48, 282, 288. Следует отметить, с точки зрения терминологии, что у Уитни произвольность тесно связана в различных его контекстах с конвенцио-нальностью: как видим (выше, 287), Соссюр старательно избегал этого термина в 1894 г. и впоследствии, имея на то теоретические причины, поскольку термин справедливо означает, что конвенциональность неизбежно предполагает концепцию означаемого и означающего как двух фактов, относительно которых происходит вторичное соглашение людей для их соединения. Иными словами, как мы это видели (274), конвенционализм не посягает на концепцию языка как номенклатуры. Вследствие этого Соссюр отказывается от термина конвенционный, условный (conventional) как определения знака: в определенный период, он, по видимому, стремится заменять также и второй термин из пары Уитни термином независимый (S. М. 45,143 и см. № 140) или немотивированный (символ). Следует учитывать все это, чтобы оценить факт использования термина произвольный в К. О. Л. Соссюру нельзя приписать sic et simpliciter (так просто) конвенционалистской концепции: весь К. О. Л. (см. выше № 128,129 и К. О. Л. IS 2 и ел.) представляет собой именно борьбу с этой концепцией. Соссюр пришел к ис-

 

пользованию термина произвольный, поскольку это прилагательное обозначает именно отсутствие причин, естественных, логических и т. д., определения артикуляций звуковой и смысловой субстанции. Однако на с. 70 и 71 К. О. Л. (можно подумать, что некоторые прочли лишь эти две страницы) на том же уровне выступает понятие произвольности Уитни, а с ним и концепция языка как номенклатуры. Двойственность термина произвольный, еще отягощенного уитневским значением, возможно, сыграла определенную роль, спровоцировав на этих страницах, то есть в лекции от 2 мая, отклонение, возврат к концепциям, раскритикованным и отброшенным самим Соссюром. Однако представляется маловероятным, что примером с сестрой и быком и упоминанием конвенционалистской концепции произвольности Соссюр всего лишь хотел высказать идею, в первом приближении, «совершенной» произвольности (см. № 136) знака, так же как маловероятно то, что, чтобы высказать идею о фундаментальной двойственности знака, он напоминал своим ученикам о концепции языка как номенклатуры (см. К. О. Л. 68 и № 129).

Лючиди уже в 1950 г. понял, что споры, поднятые вокруг двух этих страниц (см. ниже № 138), были слегка преувеличены:«.. .отрывки несут на себе отпечаток этой приблизительности, охватывающей все изложение Курса, следствие неизбежное, если учесть, каким образом создавалась книга. Общеизвестно, что она родилась из устных лекций и была составлена из нескольких курсов, не предназначавшихся для публикации. Так, например, предложение „означаемое "бык" (фр. boeuf) выражается означающим b-o-fno одну сторону границы и o-k-s (нем. Ochs) по другую сторону ее" является неточным по отношению к последующему развитию теории Соссюра, так как, поскольку означаемое является лишь обратной стороной означающего, нельзя говорить об означаемом "bceuf", противопоставленном означающим b-o-fu o-k-s, следует говорить об означаемом "bosuf и об означаемом "Ochs". Эта неточность является, однако, лишь внешней, поскольку причину неоспоримого противоречия с последующим развитием теории можно объяснить, если обратить внимание на то, что неточной манере выражать свои мысли способствовал тот факт, что де Соссюр пользуется здесь еще временными определениями (означаемое = понятие)» (Lucidi 1966.49). Последний отрывок замечателен еще и тем, что он был написан за несколько лет до того, как с помощью анализа рукописи удалось выяснить, что этот неудачный пример (1124 В Engler) принадлежит первой лекции Соссюра на эту тему, лекции, прочитанной ранее введения более подходящих терминов означающее и означаемое (см. выше № 128).

[138] Абзац является точным отражением рукописных первоисточников (1125-1127 В Engler); примечания Константэна (не использованные издателями) излагают с еще большей ясностью: «В иерархии место этой истины находится на самой верхушке. Лишь постепенно начинают признавать, сколь многие факты являются не более чем ответвлением, скрытыми последствиями этой истины» (1125-1127 Е Engler).

 

Отрывок важен, по меньшей мере, по двум причинам: он подталкивает нас к выводу, что Соссюр нашел в принципе произвольности prius систематизации «теорем» лингвистической теории (см. 265 и № 65);

кроме того, в подтверждение предыдущего замечания, он показывает, что Соссюр считал, что этой формулировкой он сделал лишь первый шаг на пути глубокого понимания принципа произвольности. Это означает, что глубокий смысл принципа произвольности, согласно ясной рекомендации самого Соссюра, должен быть понят не по прочтении лишь этих двух страниц, а по прочтении всего К. О. Л.: прежде всего, следует рассматривать учение о языке как форме (К. О. Л. 113,122);

во вторую очередь—смежное учение, согласно которому различия в языке являются «независимыми» (см. № 137) от внутренних характеристик семантической и акустической субстанций, в которые введены эти различия. Однако, чтобы прийти к этому выводу-интерпретации, необходимо было пройти «многими окольными путями», связанными с двусмысленностью и со сложной дискуссией о «произвольности знака».

История вопроса произвольности: Engler 1962; Lepshy 1962; Engler 1964; Leroy 1965. 81-84; Demssi 1965. 70-103. Конвенционалистская интерпретация соссюровской произвольности первоначально получила наибольшее распространение ср.: Jespersen 1917; Devoto 1928.243; Amman 1934.263; Pichon 1937.25-30 (приписывает Соссюру конвенциона-листский взгляд, согласно которому знак является условным по отношению к объекту; критикует этот взгляд, поскольку «между означающим и означаемым», напротив, существует «духовная связь»; он видит здесь рационализацию опыта швейцарского двуязычия). Некоторые из тезисов Пишона были повторены через два года Бенвенистом в статье Nature du signe linguistique, опубликованной в первом номере «Acta Lin-guistica» (A. L. 1,1939.23-29 = Benveniste 1966.49-55). Бенвенист также настаивает на том факте, что отношение между означающим и означаемым является «необходимым», а не произвольным; но, в отличие от Пишона (который впоследствии несправедливо будет заявлять свои права на отцовство в вопросе о произвольности: Pichon 1941), Бенвенист подчеркивает (справедливо) контраст между принципом произвольности, понятым с точки зрения конвенционализма (и который невозможно понять иначе, исходя из содержания с. 70-71), и остальной частью соссюровской мысли. Это, а также критика конвенционализма и концепции языка как номенклатуры, приводит к заключению, что невозможно представить себе «знак», автономный по отношению к «означающему» определенного языка. Следовательно, невозможно взять означаемое «Ьсеш» в качестве единицы, присущей двум языкам, и показать таким образом, что, поскольку звуковые формы означающих, которые в двух языках обозначают одно, предполагаемое общим, означаемое, являются различными, сами означающие являются произвольными. Бенвенист справедливо заметил, что сущность соссюровской

 

мысли в К. О. Л. 112 и ел. заключается в концепции языка как системы относительных значений, а значит, значений несравнимых. Статья Бенвениста, прежде всего, открыла дорогу серии критических работ, нападающих на Соссюра, в которых ему приписывалась конвенциона-листская позиция и утверждалось, что знак не является произвольным:

Lerch 1939; Rogger 1941. 166-167; Naert 1947; Bolelli 1949.36-40 (о его двусмысленности см. Lucidi 1966. 56, 63-64); Bolinger 1949; Alonso 1952. 19-23; Jakobson 1962. 653; Jakobson 1966. 26 и ел. Другие, выходившие иногда на арену для, так сказать, весьма благородной защиты (как уже отмечал Лючиди в 1950 г., эти защитники соссюровской позиции защищали истинность конвенционализма), были убеждены, что Соссюр является конвенционалистом: Bally 1940; Bally, Sechaye, Frei 1941;

Штат 1959.83 и ел. (см. с. 85: «есть ли некий внутренний смысл в существовании английского слова, обозначающего"агЬог" ("древо")? Очевидный ответ: да. Причина этого в существовании некоей экстралингвистической реальности, которая должна быть поименована»: это именно то, что отрицается в К. О. Л. 112 к ел.; но о границах соссюриз-ма Ульмана см. выше 280 и № 129); Waterman 1963.62-63; Abercrombie 1967.12.

Среди критиков, для которых совершенно ясно, что знак мотивирован с точки зрения ономатопоэтической, эстетической, духовной и т. д., и среди защитников, для которых также ясно, что знак произволен, поскольку для одного означаемого мы находим различные означающие в различных языках, есть группа, первоначально немногочисленная, учитывающая оба эти требования. Первое требование: углубить аналитическую интерпретацию текста К. О. Л., в которой начинают находить изъяны ткани, натянутые швы, двусмысленные противопоставления; второе требование: углубить внутреннее значение самого понятия произвольности, особенно в его семантическом аспекте, поскольку, если фонематика постепенно углубила соссюровское понятие относительного характера фонематических значений, то семантика, со своей стороны, в эпоху дебатов, когда некоторые этим занимаются, в основном не отходит от аристотелевской веры в универсальность означающих. Проблемное соединение двух требований очевидно у Buysens 1941 (с. 86: произвольность означает, что выбор звуков не навязан самими звуками); Sechaye 1942.49 (ср. Sechaye 1930.341); Bor-geaud—Brocker—Lohmann 1943; Gardiner 1944 (в особенности с. 109-110); Rosetti 1947. 13; Wells 1947; Ege 1949; Lucidi 1950 (=Lucidi 1966); Devoto 1951.12-15; Mandelbrot 1954.7 и ел. Работы Лючиди и Эге ясно выдвигают требование проверить первоисточники текста К. О. Л. С другой стороны, углубление понятия языка как чистой формы и понятия формы содержания, которым лингвистика обязана Л. Ельмсле-ву, проливают свет на вдвойне произвольный характер знака и на совершенно относительный характер означаемого. S. М. Р. Годеля (Go-del) является ответом на первое требование. И в этот же период в

 

«Cahiers Ferdinand de Saussure» статья A. Martinet. Arbitraire linguisti-que et double articulation (Martinet 1957. 105-116) предлагает решение проблемы в основном: «Читатель (К. О. Л.) должен определить сам, что характеристика "произвольный", применительно к тому или иному означающему или означаемому, представляет собой одну сторону автономности лингвистики, вторая ее сторона содержит в себе выбор и делимитацию означаемых. Фактически, независимость языка перед лицом нелингвистической реальности проявляется, еще более чем в выборе означающих, в его манере отражать эту реальность своими собственными терминами, устанавливая, конечно, советуясь с ней, но безапелляционно, то, что называют понятиями и что мы бы назвали скорее оппозициями».

[139] Отметим, что в нижеследующих строках «способ выражения» и «система выражения» взяты не из рукописных первоисточников, где говорится о «системах, иных, чем произвольные» (1128 В Engler) и о «системах произвольных» (1129 В Engler). В этом отрывке, и с еще большей ясностью в рукописном источнике, Соссюр напоминает, что одной из задач семиотики является классификация различных систем на основании большей или меньшей их произвольности: «Куда приведет семиотика? Трудно сказать. Область этой науки будет простираться все дальше и дальше. В нее войдут знаки, например, жесты вежливости; они имеют определенное значение, следовательно, являются языком; они являются безличными (за исключением нюансов), но то же самое можно сказать о знаках языка, они не могут быть изменены индивидуумом и продолжают свое существование вне его. Одной из задач семиотики станет установление уровней и различий» (1131В Engler).

Эта задача семиотики, едва намеченная здесь Соссюром, в действительности уже обсуждалась Ч. С. Пирсом в его рукописных работах, остававшихся мало известными до публикации Collected Papers, 6 vol., Cambridge,Mass., 1931-1935. В работе Semiotic (которую в 1867 г. он предложил называть Universal Rhetoric: Огден и Ричарде 1923.282) signs (знаки) разделены на icons (иионические), indices (индексы) и symbols (символы) в зависимости от степени их произвольности. Тезисы Пирса многократно использовались Р. Якобсоном, чтобы подчеркнуть присутствие в лингвистических знаках элементов не символических, а иконических, см.: Jakobson 1966. 24, 27 и ел., и сборник очерков Якобсона 1966.7,27,57 и ел., 68 и ел.

[140] Термин символ был использован Соссюром в 1894 г. в поминальной речи Уитни: «Философы, логики, психологи смогли показать нам, каковым является фундаментальное соглашение между идеей и символом [первая редакция, исправленная впоследствии: между конвенциональным символом и разумом], в особенности с независимым символом, который ее представляет. Под независимым символом мы понимаем категории символов, чьей основной характеристикой является отсутствие какой бы то ни было видимой связи с объектом,

 

который они обозначают, и невозможность зависеть от него, даже опосредованно, в своей дальнейшей судьбе» (цит. по: В S. М. 45). Впоследствии он предпочел отказаться от него по причинам, указанным в К. О. Л., при переходе ко второму курсу (в первом курсе символ появляется еще один раз). Однако, как мы видели, знак удовлетворяет Соссюра не полностью, поскольку тот озабочен отклонением от «единицы с двусторонней сущностью» к «внешней стороне единицы» (К. О. Л. 69). Отсюда попытка терминологического нововведения, предпринятая в записи, дата которой не известна (но см. ниже):

слово (говорит запись), лишенное жизни, сведенное к звуковой субстанции, является не более чем аморфной массой, soma (греч. тело) (и он добавляет: «Отношение значения к soma произвольно», тогда как живое слово — это сема (франц. seme) (игра слов: ср. сома — от греч. soma, тело — все клетки животного или растения за исключением половых, и франц. детег—сеять): S. М. 51). Соссюр, однако, подчеркивает даже в этой заметке, насколько сложно найти термины, которые обозначали бы знак во всей его совокупности без отклонений и соскальзывания к одной из двух его сторон. Несомненно, что именно убежденность в неизбежности этого риска двусмысленности привела его, после первого курса, где он, по-видимому, избегает знака (S. М. 192), к знаку (см. № 155).

Соссюровский отказ от символа резко критиковали Огден и Ричарде 1923.5-6, увидевшие в этом «specimen» (образчик) «naively» (наивности), характерной, по их мнению, для Соссюра. О символе и знаке см. Frei 1929.132 и особенно Buyssens 1941. 85, который замечает (возражая Лерху (Lervh 1939), что языковой знак, каковы бы ни были ономатопоэтические или иконические значения, характеризуется тем, что он является грамматическим, подчиняющимся определенной системе и что его значение вытекает именно из этого, а не из его возможного «символического» или «иконичесиого» характера.

[141 ] О значении термина произвольный и об обсуждении этого отрывка см. выше №136,137,138.

[142] Jespersen 1922. 410 (ср. Kantor 1952. 172) критикует тезис Соссюра об ономатопее и упрекает его в том, что он путает синхронию с диахронией. Соесюр, конечно, весьма далек от этого смешения. Он лишь напоминает сторонникам ономатопоэтического происхождения слов (то есть лицам, которые, забыв синхронически функциональный аспект (а не ономатопоэтический), проецируют во времени момент, когда слово якобы было звукоподражанием), что как раз напротив очень часто случается, что слова, в которых можно было бы увидеть нечто ономатопоэтическое, оказываются вовсе не звукоподражательными, если удается выявить предшествующие фазы их существования. В любом случае слова действительно зву-косимволического происхождения или слова, которые могут показаться таковыми, составляют весьма малую группу в лексике. И замечание Бёйсенса (Buyssens 1941. 85) верно также и для них: то есть они тоже

 

являются тем, чем они являются в соответствии с их интеграцией в грамматическую и в особую фонематическую системы, не имеющие связей с ономатопеей. О тезисе Соссюра см. также Derossi 1965. 62.

Было бы ошибкой утверждать, что в данных лингвистических сообществах определенного языка можно выявить звукосимволические значения в тех или иных словах либо в тех или иных классах звуков:

известно, что в поэзии при организации языковых знаков автор, желая использовать звукосимволическое значение, придаваемое означающему, иногда может по собственному желанию приписывать ему определенную роль: см. из весьма обширной литературы по данному вопросу Ульмана {Ullmann)l959. 266 и ел., 305, Граммона (Grammont 1933), с его исследованиями и замечаниями о «субъективной фонетике», и работы многих других ученых, пытавшихся после него придать панхро-нические масштабы этим исследованиям, утверждая, например, что идея «малой величины» ассоциируется со звуками типа [и] (приводя в качестве примера слова piccino, minor, minimus, petit, little); но можно с легкостью найти слова, тем или иным образом близкие по смыслу с «малой величиной» и не имеющие артикуляции [и] (small, parvus), a также слова с [и], близкие к противоположному смыслу (big, infini), и, конечно, бесчисленное множество слов во всех языках, в которых имеется артикуляция [и], но значение которых никоим образом нельзя связать со значением «большой величины», «малой величины» и другими

подобными вещами.

Очевидность этих утверждений не мешает, однако, ученым периодически заниматься обсуждением подобных проблем. Пишут множество страниц с целью выяснить, зовут ли чаек Эмма (Моргенштерн однозначно утверждает в одном из своих стихотворений, что их зовут Эмма). Читая всю эту прекрасную литературу, вспоминаешь забавный случай, произошедший, как рассказывают, с Бенедетго Кроче. Однажды один глупец, желая угодить ему, спросил, как зовут «этого милого котика», восседающего на его письменном столе. Философ сухо ответил: «А как бы вы хотели, чтобы его звали? Его зовут кот».

[143] Fonagy в Zeichen und System I, 52 и Гиро 1966. 29 и ел. критикуют утверждение Соссюра, поскольку, по их мнению, междометия являются конвенционными, а не немотивированными. Vendryes 1921. 136 и Wackernagel в ^oriesungen uber syntax, 2 vol.. Bale 1926,1. 70 и ел. подчеркивают более корректно тот факт, что междометия находятся на полях языковой системы. Это очевидно как с точки зрения структуры, так и с точки зрения фонематической устойчивости: во многих языках многие звукосимволы плохо вписываются в рамки нормальной фонематической системы и их графическое изображение часто представляет собой проблему именно из-за их особого характера.

[144] Этот параграф также явился итогом слияния лекций от 2 мая (S. М. 83, № 115) и от 19 мая (S. М. 83, № 123), причем последняя была прочитана после введения пары означающее—означаемое (см. выше 128).

 

Если первый признак является всеобщим семиотическим принципом, действительным для всех типов знаков (S. М. 203 и Godel 1966. 53-54), то второй принцип касается только означающего, это специфический принцип для знаков со звуковым означающим, то есть знаков вербального языка. О проблемах интерпретации см. № 145.

[145] Означающее языкового знака, будучи не «образом» (image) в обьвденном смысле, а «фигурой» (figure) (классом возможных конфигураций) звуковой субстанции (1138 Engler), организовано таким образом, что его элементы выстраиваются в цепочки. Этими элементами для Соссюра являются синтагмы и конкретные единицы языка, или, используя термин Фрея, монемы, но не фонемы. Рукописные первоисточники (1168-70 В и особенно Е Engler) говорят в пользу такой интерпретации: «Этот принцип имеет множество применений. Он бросается в глаза. Если мы можем разграничивать слова во фразе, то это вследствие этого принципа. Он выражает одно из условий, которому подчиняются все средства, коими располагает лингвистика. В противоположность такого рода знакам (визуальным знакам, например), которые могут складываться в различных измерениях, звуковые знаки могут складываться только в пространстве, и их можно представить себе в виде линии. Нужно, чтобы все элементы знака располагались один за другим, чтобы они образовали цепочку». Слова «разграничивать слова во фразе» не оставляют никаких сомнений относительно того факта, что Соссюр использует знак и означаемое в самом широком смысле этих терминов (см. выше К. О. Л. 69, № 130) и, с другой стороны, не подразумевает последовательность «наименьших неделимых единиц», последовательность фонем, не в соссюровском понимании этого термина (см. К. О. Л. 44, № 111). См. также Godel S. М. 203 и ел.

Соссюровский принцип в основном был понят как подразумевающий также последовательность фонем (не в соссюровском понимании этого термина): см., например. Martinet 1966.21 («Линейный характер высказываний объясняет последовательность монем и фонем. В этих последовательностях порядок фонем имеет такое же различительное значение, как и выбор той или иной фонемы... Ситуация несколько иная в отношении единиц первой артикуляции»). Принцип был понят в том же смысле и Р. Якобсоном, для которого он противоречит определению фонемы как «набора совместно действующих отличительных свойств» (Jakobson 1956.60-61, № 117), то есть не касается того, что Соссюр называл «наименьшими неделимыми единицами» и что мы сегодня называем «фонема». Но решающее замечание находится в другом месте. Соссюр говорит о принципе, управляющем структурой означающих; он не думает о «наименьших неделимых единицах» (неважно, подходит ли или нет для них определение, называющее их комбинациями релевантных признаков), поскольку эти единицы являются элементами означающего, а не означающими: для Соссюра там, где нет означаемого, нет и означающего, нет иного означающего, чем семантическое подобие

 

листа бумаги с лицевой и обратной стороной, а «наименьшие неделимые единицы» не имеют означаемого, не являются знаками, это элементы, составляющие знак. Принцип линейности действителен не для них, а для означающих, так что не может быть противоречия между этим принципом и возможным одновременно разнородным характером наименьших неделимых единиц, фонем в нашем современном понимании.

По этой проблеме см. также Lepschy 1965 (который к тому же считает, как и Якобсон, что в К. О. Л. 48 речь идет о фонеме в несоссюровском смысле: с. б, № 7), обратиться к данной работе полезно и в связи с другими вопросами, а также к ряду иных работ, в которых критикуется второй принцип Соссюра, в особенности в отношении понятия синтагмы.

[146] Первоисточники этого и следующего параграфов — лекции конца мая месяца 1911г., следующие непосредственно за серией лекций о конкретных единицах языка, о пределах произвольности и об уточнении двух принципов: произвольности и линейности знака (S. М. 85-86, № 125-130). Сам Соссюр (1175 В Engler) предупреждает учеников, что эта глава о неизменчивости и изменчивости знака следует непосредственно после главы о природе языкового знака, и это указание было принято во внимание издателями.

Эта глава находится в зоне К.О.Л-, которую читали меньше всего. Она вставлена между страницами, посвященными произвольности знака, и страницами, посвященными различию между синхронией и диахронией, ставшими полюсами притяжения внимания специалистов, гипнотизировавшими их. Неконвенционалистский смысл соссюровской произвольности, глубокое осознание исторической необходимости знака, осознание в целом исключительной историчности языковых систем выражены на этих столь мало читаемых страницах с предельной точностью. Читая эти страницы, не можешь заставить себя поверить, что Соссюра восхваляли, а чаще порицали, как создателя лингвистики антиисторичной и девственной, провозглашающего понимание языка как статичной системы, вне жизни общества и вне хода истории. Вот с таким призраком часто сражались вместо Соссюра.

[147] Уточним, что рукописные источники говорят о «происхождении языков» (langues) (а не «языка» (langage); 1191 В Engler). О позиции Соссюра относительно этой проблемы см. К. О. Л. 17, № 49-50. В конце абзаца читаем слова: «.. .то есть почему он не поддается никакой произвольной замене». Здесь присутствует добавление издателей, в котором слово произвольной взято в обыденном значении «по прихоти, зависящей от индивидуального произвола», то есть не в соссюровском смысле, и это в тексте, в котором как раз говорится (см. конец предыдущего абзаца) о произвольности соссюровского знака.

[148] Отметим, что этот пункт, поставленный издателями под номером 4 (даже с замечанием, что он «главенствует» над остальными), в рукописных первоисточниках стоял на первом месте (1226 В Engler).

 

[149] Это как раз то понятие исторической необходимости знака, на котором в основном настаивал Pagliam A. 1952. 60-61.

[150] Если бы означаемые отражали предшествующиеим объективные различия, если бы означающие имели определенное строение по причинам, свойственным звуковой субстанции, если бы связь между означаемым и означающим зависела от сходства одного с другим, если бы в целом знаки не были совершенно произвольными, они принадлежали бы традиции не иначе как поверхностным образом, тогда как в своей глубинной структуре знаки не имели бы ничего общего с историей (например, вполне возможно, что движение по дороге на свайном основании, по камням Священной улицы и по нашим современным асфальтированным дорогам осуществлялось различным способом, но речь идет о поверхностных различиях, не имеющих никакого влияния на сам фундаментальный механизм движения). Если бы знаки не были произвольными, они были бы естественными, природными и находились бы вне истории. И, с другой стороны, тот факт, что разделение значений на означаемые, разделение звуковых форм на означающие, соединение означаемых и означающих суть явления, базирующиеся не иначе как на историческом выборе, обусловленном в плане временном, географическом и социальном,—все это, то есть совершенная историчность знака, делает его также и совершенно произвольным.

[151] О первоисточниках параграфа см. выше № 146; два последних абзаца с. 78 взяты из авторских записей об Уитни (см. ниже № 157,158).

[152] Примечание издателей к этому отрывку показывает их растерянность перед фактом диалектики, возникающей в языке между непрерывностью и изменчивостью. См. также мнение Rogger 1941. 169 и ел., не понявшего этого.

[153] Соссюр имеет в виду диахроническую морфологию, диахроническую семантику и т. д., и, как это видно из рукописных первоисточников, теории этих областей исследования (1246 В Engler).

(154] Здесь мы имеем одно из доказательств того факта, что для Соссюра диахроническое исследование производится в союзе с рассмотрением общей функциональности системы. Вот его стройная формулировка, проигнорированная издателями, из записей в тетрадях Константэна:

«Не будем говорить об изменении знаков, как мы делали это только что для большей ясности. Это заставляет нас считать, что речь идет только о фонетике: об изменениях в форме слов, об искажениях звуковых образов или об изменении смысла. Это было бы неправильно. Каковы бы ни были различные факторы изменения и их природа (самая разнообразная), все они, действуя вместе, приводят к изменению отношения между идеей и знаком или отношения между означаемым и означающим. Возможно, вернее было бы сказать: перемещение отношения между идеей и знаком» (1248-1250 Е Engler).

Или: какими бы разнообразными и случайными ни были изменения частей языка, поскольку они происходят с системно коррелированными

 

частями, они α) действуют вместе, «заодно»; б) вызывают смещения, отличные от отношения между означаемыми и означающими, то есть приводят к иной конфигурации системы (см. К. О. Л. 85, № 176).

[155] Это один из многих отрывков, где, даже в рукописных первоисточниках, значение термина знак демонстративно соскальзывает к значению термина означающее, см.: К. О. Л. 70, № 133, о знаке в значении означающее см. К. О. Л. 18, 19, 23, 118, 120 и т. д.

[156] Выражение «звуковой материал» здесь также идет от издателей: см. К. О. Л. 44, №111.

[157] Абзац взят из записей 1894 г. об Уитни. Мы цитируем текст (1261 и ел. F Engler), поскольку в нем делается акцент (исчезнувший при использовании издателями) на совершенно особом характере истории языков по сравнению с историей других установлений (institute), не являющихся совершенно произвольными:

«Другие установления, действительно, в той или иной степени основаны на естественных отношениях, на сходстве вещей как целевом принципе. Например, правовая система государства или политическая система и даже мода на одежду, даже капризная мода, определяющая нашу одежду, не имеющая возможности ни на мгновение отклониться от данных величин пропорций человеческого тела. Из этого следует, что все изменения, все нововведения... продолжают зависеть от первого принципа, действующего в той же сфере, находящегося не где либо, а в глубине человеческой души. Язык же и письмо не основаны на естественном отношении между вещами... Уитни неустанно повторял это, чтобы дать лучше почувствовать, что язык является чистым, стопроцентным установлением людей. Однако это доказывает гораздо большее: что язык является установлением, не имеющим аналогов (если присоединить сюда и письмо), и что после этого было бы действительно самонадеянным считать, что история языка должна походить, хотя бы отдаленно, на историю какого-либо другого установления» (1261,1264 F Engler).

Б. Кроче настаивал с 1908r.(Filosofiadellapratica. I ed.;Bari, 1908,6ed.;

Bari, 1950. P. 148, 379-380) на институциональном (insntutioimel) характере знака, но с другой целью, заботясь прежде всего об отношении между индивидуальным выражением и межличностаой координацией выражения. С этой точки зрения (в подтверждение которой Кроче приводит позаимствованное из романа Вольдемар Ф. Г. Якоби сравнение языка и права, которым пользовались историки права в XIX в.) язык предстает как «привычка», как «установление». Данное направление развивали в основном итальянские лингвисты, такие как Necioni 1946.155 и ел. и De-voto G. Studi di stilistica, Florence, 1950, p. 3-53; Devoto 1951 (ср.: Piova-ni P. Mobilita sistematicita, instituzionalita della lingua е del diritto // Studi in onore di A. S. Jemolo (отрывок). Милан, 1962; De Mourn 1965.158-160, 165-168). Наконец, ср.: Devoto G II metodo comparative е Ie correnti

 

linguistiche attuali: Доклад на Х международном конгрессе лингвистов (28 августа 2 сентября 1967 г., Бухарест). С. 13 отрывка. Глубинной сущности соссюровской позиции гораздо более близко понимание означаемого как «обычая» (Gebrauch), которого придерживается Витгенштейн в своей работе Философские исследования (ср. ОеЛАгого1965.169исл.).

[158] Об указаниях относительно Уитни см. выше К. О. Л. 70, № 137.

[159] О том, что касается «универсальных» и искусственных «международных вспомогательных» языков, см.: обширный трактат CoutwatL.; Leau L. Histoire de la langue universelle. Paris, 1907 (излагает историю попыток); о недавнем обсуждении см.: Отчеты седьмого международного конгресса лингвистов. Париж, 1949. С. 93-112, 409-416, 585-600 и, об их окончании, Leroy 1965.146-147/

[160] Углубленный анализ проблемысм. далее в К. О. Л. 92.

[161 ] Согласно Ельмслеву 1924.37 и ел. этот соссюровский отрывок наилучшим образом иллюстрирует ид.ею языка-обычая: см. К. О. Л. 15, № 45. Вся эта часть К. О. Л., и это вновь приводит нас к тому, что мы говорили выше, в № 146, свидетельствует о глубокой историчности соссю-ровского видения языка во всей его совокупности.

[162] Как говорится в авторских записях, можно рассуждать об «антиисторичности языка», если речь идет лишь о состоянии, поскольку «особенностью любой данной позиции является то, что она свободна от прошлого» (1484 Ф Энтоер): это единственная идея, которую сочли соссюровской. В действительности, в этом отрывке К. О. Л. мы находим последующее развитие идеи и полный смысл сравнения с игрой в шахматы: «Язык можно сравнить лишь с полной идеей партии в шахматы, включающей в себя одновременно ходы и позиции» (1489 F Engler). Именно в этом смысле объект лингвистики «может быть историчным» (1485 F Engler). Когда Malmberg 1967. 4 пишет: «Временной фактор является экстралингвистическим», он выражает мысль Соссюра лишь по отношению к состоянию языка, но не к языку, не к «живому языку», являющемуся временной, исторической реальностью.

[163] Первоисточники этого и последующих параграфов — серия лекций конца третьего курса (S. М. 86-88, прим. 130-139), соединенных с некоторыми записями из второго курса и с несколькими авторскими записями (S. М. 106).

[164] Уэллс 1947. 30-31 критикует точку зрения Соссюра и утверждает, что даже астрономия, геология и политическая история могут изучаться в синхронии и в диахронии; но ведь Соссюр придерживается именно этого мнения (см. в особенности К. О. Л.81), он хочет лишь установить градацию: от наук, для которых временной фактор игнорируется de facto, либо является второстепенным (но при необходимости может быть введен, при разграничении утверждений из области синхронии и диахронии), до наук о вещах, имеющих определенную ценность, в которых разграничение напрашивается de facto, и до

 

таких наук, как лингвистика, в которых разграничение необходимо, поскольку значение имеют лишь различия между субстанциями, то есть значения заключаются исключительно в системе различий.

[165] Отрывок интересен тем, что показывает, что Соссюр относился с вниманием не только к социологической дискуссии между Дюркгеймом и Тардом (см. 287), но также (и мы можем здесь сказать это с уверенностью, подкрепленной его собственным недвусмысленным свидетельством) и к дискуссии между «исторической» и «теоретической» школами в политической экономии того времени: речь идет о Methodenst-reit (споре о методах), разгоревшемся после того, как в 1883 г. Карл Менгер атаковал (Untersuchungen uber die Methods der Sociahvissensc-haften vend der Politischen Oeconomie insbesondere (Исследования о методах социологических наук, и в частности политической экономии). Лейпциг, 1883) историческую школу, возглавляемую Густавом Шмол-лером (ср. Schumpeter J. A. History of Economic Analysis (История экономического анализа). N.Y., 1955. С. 809, 814-815). В обширной литературе, посвященной спору о методах, сложно найти труды, которые Соссюр не захотел упомянуть: в лекциях (1314ВиЕ Engler) он говорит не только о «недавних» работах, но и о работах, «которые стремятся быть научными»; это может, помимо прочих, навести на мысль о Мапи-ale di economia politico Вильфредо Парето, вышедшем в 1906 г. и переведенном на французский язык в 1909 г., характерной чертой которого является его математическая теоретическая база. Другие упоминания экономических вопросов см. в К. О. Л. 115; о другом возможном намеке на Парето см. № 68.

[166] Последняя фраза лишь частично отражает мысль Соссюра, лишь первую часть того, что содержится в рукописных первоисточниках: «В политической экономии сталкиваешься с понятием значимости, ценности — но в меньшей степени, чем в лингвистике — и с системой ценностей. Политическая экономия изучает равновесие между некоторыми социальными ценностями: ценностью труда, ценностью капитала» (1317,1318 Е Engler). Вторая часть фразы («В обеих науках ... означающим») добавлена издателями, притом весьма произвольно, учитывая сравнение, которое она содержит в себе (S. М. 116).

[167] Отрывок весьма ясно показывает связь между произвольностью знака и методикой синхронического анализа. Прочертим еще раз путь соссю-ровской мысли: языковой знак совершенно произволен в двух своих составляющих, означаемом и означающем. Следовательно, единственным фактом, определяющим конфигурацию каждого отдельного означаемого или означающего, является тот факт, что другие означаемые и означающие, сосуществующие с ними в одной системе, разграничивают их таким образом, а не иным. С объективной точки зрения это означает, что любое значение знака зависит, через систему, от общества, определенным образом дающего жизнь всей совокупности системы, а значит—от исторических изменений общества (это тезис предыдущей

 

главы, незаслуженно проигнорированный теми, кто считает Соссюра «антиисториком»), так что языковое значение является совершенно социальным и совершенно историчным (или, отдавая предпочтение менее двусмысленному термину, случайным (contingente)). С точки зрения методики, это означает, что для исследования знака в его знаковой реальности следует рассматривать его в системе, из которой он получил свое значение. В противоположность тому, что утверждал Трубецкой 1933.243 и ел., мы должны согласиться с тем, что Соссюр настаивал на синхронии не только по причине возникновения возможной полемики.

[168] См. К. О. Л. 14, № 41, № 162 и К. О. Л. 134. См. также № 199.

[169] Рукописные первоисточники свидетельствуют о сомнениях, еще больших, нежели это представлено в тексте издателей, когда они предлагают два термина—«статическая» и «эволюционная» (1338-1342 В Engler).

[170] В этой паре терминов, имевших необычайный успех после Соссюра, его изобретением является лишь второй, диахроническая: впервые этот термин встречается в одной из тетрадей (S. М. 48, № 12), в которой также появляется термин семиотика: тетрадь, по-видимому, написана позднее 1894 г. (S. М. 47, № 26).

Соссюр употребляет преимущественно термин идиосинхрония: см. ниже № 191. О предшественниках соссюровского различия см. 286-287.

[171] См. выше №163.

[172] С этим частично совпадают оценки Л. Шпитцером учения младограмматика В. Мейер-Любке, хотя они получили совершенно иное применение: «Но когда я начал посещать лекции по французской лингвистике моего великого учителя Вильгельма Мейер-Любке, мы не получили там представления о французском народе, о его духе языка: на этих лекциях. .. мы никогда не рассматривали феномен в его неподвижном состоянии, мы никогда не смотрели "в упор"; мы смотрели вокруг да около его соседей, его предшественников, мы постоянно оглядывались назад... Наряду с данной им французской формой, Мейер-Любке приводил формы из старопортугальского, современного бергамасского, немецкие, кельтские формы, формы из древней латыни...» (Spitzer L. Critica stilistica е semantica storica. Ban, 1966. P. 74). Идея о необходимости научного описания в плане синхронии, несомненно, витала в воздухе. В 1910 г. К. von Ettmayer в тексте с красноречивым заголовком (Benoti-gen wir erne wissenschaftlich deskriptive Grammatik? (Нужна ли нам научная дескриптивная грамматика?) II Prinzipienfragen der romanischen Sprachwissenschaft (Основные вопросы романского языкознания). Halle, 1910. В. 2. С. 1-16) заключал: «Я думаю, что здесь начинается путь современной научной дескриптивной грамматики, дело осталось лишь за сознательным отстранением от исторических целей и взглядов назад, и за исследованием функций слов, поскольку их можно синтаксически выделить» (С. 16). Реализация этой всеобщей потребности принадлежит Соссюру, обнаружившему ее и давшему ей глубокое теоретическое обоснование (см. № 167).

 

[173] См. К. О. Л. 9, № 19. Новая оценка грамматики Пор-Рояля была предпринята с осторожностью Вербургом (Veiburg 1952.330 и ел.) и недавно акцент на ней поставил Н. Хомский (Chomsky N. Cartesian Linguistics. Ν.

Υ., 1966. С. 33 и ел.); ее негативные аспекты (доисторичность, универсализм, априорность, примат значения) подчеркивали Glinz 1947. 28 и ел., DeMaum 1965.57,171 и ел., Mounin 1967.126-128. См. К. О. Л. НО, №219,221.

[174] По крайней мере, согласно пожеланиям Соссюра, новая статическая лингвистика должна была сохранить следы диахронических исследований: в этом, как удачно заметил Vendryes 1933.173, она реально превосходит диахронические и синхронические исследования. Однако новая оценка Хомского несет на себе отпечаток рациональной грамматики. Еще раз забыв о Соссюре, он предполагает возможность для лингвистики ограничиться статическими исследованиями без истории, теша себя иллюзией (названной «рабочая гипотеза»), что языки отражают (при необходимости, на неисследованном уровне глубины) врожденные, присущие «разуму» человека, правила и логические структуры.

[175] См. выше №163.

[176] Мы сталкиваемся с другим crux (лат. орудие пытки) интерпретации продолжения соссюровских тезисов. Почти все участники высказывались за «преодоление разделения» на синхронию и диахронию. Все уверовали в то, что для Соссюра различие находится in re: объект «язык» имеет синхронию и диахронию, как мсье Дюран имеет шляпу и пару перчаток. При таком понимании различия возникли возражения со стороны лагеря историков и со стороны лагеря структуралистов: было заявлено, что элементы диахронии присутствуют в синхронии (архаизмы, неологизмы, появление новых тенденций, отмирание частей системы), с другой стороны, утверждалось, что система функционирует также и в диахронии и что диахронические изменения определяются интенсио-нальностью. Поскольку Соссюр, напротив, утверждал, что изменения носят случайный характер и не объединяются в систему, ему приписывали позицию младограмматиков относительно лингвистической эволюции или называли его антиструкгуралистом: иными словами, поскольку он не увидел, что в состоянии языка сталкиваются тенденции выравнивающие и тенденции слабеющие, его назвали антиисториком.

Дискуссия начата в 1929 г. молодыми лингвистами Пражской школы:

Якобсон, Карцевский, Трубецкой 1929 атакуют антителеологическую концепцию системы (фонологической) и заявляют, что изменения системы происходят «в зависимости» от реорганизации самой системы;

тезис о «слепоте» трансформаций системы (К. О. Л. 152) снова подвергается нападкам в Theses 1929 г., где утверждается, что не следует «воздвигать непреодолимых барьеров» между синхроническим анализом и анализом диахроническим, так как, с одной стороны, в синхронии говорящие осознают, что одни стадии находятся на пути

 

развития, другие—на пути исчезновения, так что невозможно отделить диахронические утверждения от утверждения синхронического (Theses 1929. 7—8), и, с другой стороны, концепция функциональной системы также принята и в диахронии, поскольку трансформации происходят для системы (Theses 1929.78). Опираясь на высказывания представителей Пражской школы, из более традиционалистского лагеря в дискуссию вступает В. фон Вартбург, возвращавшийся во многих работах (Wartbwg 1931, 1937, 1939; Wartburg-Ullmann 1962. 11, 137-147) к вопросу о необходимости, особенно в данный момент, перехода к диахроническим утверждениям в синхроническом описании, аиз лагеря модернистов — van Wilk 1937,1939 a, 1939 b. 305-308, напротив, настаивающий на необходимости использования понятия «система» в диахроническом анализе. Представители Пражской школы неоднократно возобновляют нападки на соссюровское различие:

Trubeckoj 1933. 245; Tmka 1934 и особенно Якобсон (см.: Jakobson 1928 а, 1928 b) 1929.17 и позже, 1931.218,1933. 637-638. Преодоление соссюровского разделения, радость действительного преодоления становятся общей темой большой группы исследователей, работающих в данном направлении: Amman 1934. 265-273, 281; Rogger 1941. 183-193,203 и cn.;Porzig 1950.255 и ел.; Benveniste 1954 = 1966.9; Бу-дагов 1954. 18; Zirmunskij 1958; Vfdos 1959. 108-121; Чикобава 1959. 105-111; Zirmunslaj 1960; Leroy 1965. 88-90. Целые государственные лингвистические школы занимаются критикой соссюровской дихотомии: испанцы (Catalan Menedez Pidal 1955. 28-29, 33-37), русские (Слюсарева 1963.44 и ел.). Представители Женевской школы отступают перед массированными атаками в "honrosa retirada", говоря словами Alonso 1945. 19 (и ср. также с. 12 и ел.); Bally 1937 (полемика с Вартбургом); Sechaye 1939; Sechaye 1940. Наконец те, кто понял значение соссюровского различия (как Lepschy 1966. 44), испытывают потребность рассмотрения возможности "структурной диахронии", которой, "как это, вероятно, можно понять из Курса", Соссюр не увидел, и говорят так же, как об исследованиях, которые следует провести в будущем, о внимательном изучении точек "нарушения равновесия", "размытых границ системы", то есть секторов, в которых система изменяется и для которых синхронической модели недостаточно» (Lepschy 1966.45).

Как и другие дискуссии вокруг К. О. Л., эта дискуссия также включала в себя определенную двусмысленность, в этот раз гораздо в меньшей степени спровоцированную состоянием текста, чем в других случаях (но см. № 183). Мнение Соссюра заключалось в том, что противопоставление синхронии и диахронии является противопоставлением «точек зрения»; оно носит методологический характер, касается исследо-

З" вателя и его объекта (в значении, разъясненном в К. О. Л. 14, № 40), а не совокупности вещей, которыми занимается исследователь, его

;* предмета. Исследователь постоянно сталкивается с лингвистической

 

эпохой: при этом Соссюр не только ясно знает, но и ясно говорит (невозможно поверить, что это могли забыть), что «каждое мгновение он [язык] предлагает одновременно и устоявшуюся систему и эволюцию;

в каждый момент он является одновременно современным установлением и продуктом прошлого»; и он добавляет: «На первый взгляд различение между системой и историей, между тем, что есть, и тем, что было, представляется весьма простым, но в действительности то и другое так тесно связано между собой, что разъединить их весьма затруднительно» (К. О. Л. 17). Соссюр, которого обвиняли в пустых утверждениях, в нежелании искать пути их проверки (как Rogger 1941; см. 262) сам встал здесь (конечно, так же, как и в других случаях) на путь осуществления. Страницы об «аналогии и эволюции» (К. О. Л. 169—173) проверяют высказанное утверждение: «Язык непрестанно интерпретирует и разлагает на составные части существующие в нем единицы... Причину этого следует искать в огромном множестве факторов, непрерывно влияющих на тот способ анализа, который принят при данном состоянии языка» (170); «Какова бы ни была причина изменений в интерпретации, эти изменения всегда обнаруживают себя в появлении аналогических форм»;«... наиболее ощутимым и наиболее важным действием аналогии является замена старых форм, нерегулярных и обветшалых, новыми, более правильными формами, составленными из живых элементов. Разумеется, не всегда дело обстоит так просто: функционирование языка пронизано бесчисленным множеством колебаний, приблизительных и неполных разложений. Никогда никакой язык не обладал вполне фиксированной системой единиц» (171). Динамический аспект ситуации в языке вновь подчеркивается в К. О. Л. 203 и ел. То есть Соссюр вполне осознает требование относительно точек нарушения равновесия, нечетких границ во всех языках. Понятие языковой «экономии» (даже если кажется, что этот термин идет от издателей: ср. К. О. Л., № 282) вполне задействовано в К. О. Л. Такие исследования, как Frei 1929, Malmberg 1942, развивают это понятие, поскольку они подчеркивают тот факт, что в языке как в совокупности коллективных навыков (К. О. Л. 79) сосуществует множество функциональных систематизации (Malmberg 1945. 22-23; Coseriu 1958). Следовательно, ошибочно упрекать Сос-сюра в непонимании того факта, что в конкретной языковой ситуации встречаются тенденции, идущие из прошлого, и тенденции, предвосхищающие (как мы можем это наблюдать большей частью в прошлом) будущее (см. также К. О. Л. 181).

Что касается его концепции лингвистических трансформаций, прежде чем отрицать присутствие у Соссюра структурного видения диахронии, следует понять, что в этом видении, отраженном в трудах таких представителей Пражской школы, как ван Вийк, Мартине, сосуществуют различные элементы: а) телеология (для которой изменения происходят «по причине», с целью лучшей или, по крайней мере,

 

иной организации системы); б) антиатомизм (рассматривающий изменения в их взаимосвязях, как обусловленные системой, на которую они могут оказывать влияние). Из этих двух элементов лишь первый решительно чужд Соссюру, но не второй. С этой точки зрения показательными являются выводы отрывка о прилагательных типа caecus (Rec. 599). Но с наибольшей ясностью высказывается по этому поводу К. О. Л.: изменения зарождаются случайно, бесцельно, они слепо поражают какую-либо единицу или класс единиц и не имеют целью переход к иной организации системы; но именно потому, что, благодаря аналогии, язык стремится к системе, изменения «обуславливают» систему (87), изменение одного элемента может привести к появлению другой системы (86; 89). Исключение телеологии настолько же чрезмерно, как и утверждение о систематичности последствий любого изменения, даже минимального:«.. .значимость члена системы может изменяться без изменения как его смысла, так и его звуков исключительно вследствие того обстоятельства, что какой-либо другой, смежный член системы претерпел изменение» (К. О. Л. 120). Так что Burger 1955. 20 и ел. может справедливо утверждать, что если критики соссюровской концепции изменений имеют в виду отсутствие упоминаний о системе при оценке этих изменений, то они не достигают своей цели, поскольку это упоминание ясно выражено в К. О. Л. в сравнении с воздействием на систему самого простого хода в шахматной игре (К. О. Л. 90); если, напротив, они имеют в виду тезис о случайном характере последствий изменений, критики сталкиваются с тезисом, действительно со-ссюровским, который, как показывает Burger, нелегко опровергнуть: для этого последователям телеологических изменений необходимо приписать языку наличие разума, вернувшись тем самым к мифологическим позициям, с которыми Соссюр легко расправляется, снова заявляя, что «язык... ничего не замышляет» (К. О. Л. 90), а Фрей—подчеркивая, что невозможно предвидеть, будет ли и каким образом будет принято конкретное нововведение (Frei 1929.125).

Итак, Соссюр осознает не только динамический аспект языковых ситуаций в определенный период, но и те последствия, которые вызывает любое изменение в плане системы. Как справедливо заметил Ullmann 1959. 36, «не язык является синхроничным или диахроническим, но подход к нему, методика исследования, наука о языке». С точки зрения методики исследования и изложения, непонятно, как можно отрицать двойственность синхронической перспективы и перспективы диахронической: возможны ли утверждения, что значение языковой единицы зависит от значения, которое она имела в предшествующей фазе существования языка? Но тогда, если оставить в стороне все другие замечания, каково было бы значение новообразований? Или этим хотят сказать, что синхроническая организация языка определяет будущие изменения? Но тогда, каким образом осуществлялся бы переход от

 

систематического единого уклада к различным языкам? И почему, говоря о конкретном языке, нельзя предугадать его последующее развитие? В действительности, лингвистика не может отказаться от двойной перспективы, для этого ей пришлось бы отрицать, что значение единицы зависит от синхронической игры, частью которой она является, и, с другой стороны, впасть в анималистическое или псевдодетерминистическое видение языковых перемен. Две методологические перспективы — неоспоримое последствие введения понятия произвольности знака (см. К. О. Л. 82, № 167), инструмент, необходимый для исторического и позитивного видения языковой реальности, и тот, кто подчеркнул их новаторское значение, совершенно прав (Wein 1963. 11-13).

[177] См. выше №176.

[178] См. выше № 176. Выражения «упорядоченное целое» (agencement), «упорядоченные» (agenees) идут от издателей, в рукописи читаем лишь: «Эти диахронические факты, имеют ли они, по крайней мере, тенденцию изменять систему? Появлялось ли желание перейти от одной системе отношений к другой? Нет, изменение влияет не на систему, а на элементы системы» (1401-1402 В Engler).

[179] «Дано случайное состояние, иим пользуются: состояние = случайное состояние в терминологии. В каждом состоянии разум вдыхает жизнь в данную материю, как бы одухотворяет ее. Традиционная грамматика [лишенная диахронического опыта: см. К. О. Л. 84} никогда бы не приняла это понятие, неизвестное также большинству философов, рассуждающих о языке. С философской точки зрения нет ничего более важного» (1413-1417 В Engler). Ср. также отрывок об индоевропейских прилагательных типа caecus, о котором говорилось в № 176.

[180] Таким же образом, при переходе от латинского к итальянскому исчезновение роли количества как отличительной черты вокалических оппозиций и другие события меньшего масштаба (переход нескольких гласных [i] переднего ряда в [j] и т.д.) оказались в новой системе ударений: тогда как ударение в латинском языке мобильно, но обусловлено фонематической структурой ударной синтагмы, ударение в итальянском языке мобильно и не обусловлено, учитывая фонетические последствия, место ударения предсказать невозможно (ср. capitano, cari-tano, capitano).

[181] О понятии «нуля» см. К. О. Л. 118, № 234.

[182] Выражение материальный знак чуждо терминологической системе, развиваемой Соссюром (S. М. 112); действительно, в первоисточниках читаем: «Нет необходимости при рассмотрении идеи всегда иметь акустическую фигуру. Достаточно одной оппозиции и это может быть х/нуль» (1441-1442 В Engler).

[183] В первой фразе параграфа предложение «они могут изучаться только вне ее» добавлено издателями (ср. 1448 В Engler), оно искажает мысль Соссюра, форсируя ее: изменения действительно происходят вне системы, не определяются ею ни как причины, ни как следствия, но

 

поскольку каждое имеет «свои последствия в системе», представляется необходимым сказать, что можно, по крайней мере, изучать изменения в соотношении с системой (см. № 176).

[184] См. выше №163 и 38.

[185] Ср. Godel S. М. 114, анализ весьма неудачного использования издателями рукописных первоисточников.

[186] Это сравнение дорого Соссюру (см. К. О. Л. 30, № 89, а также № 38 и К. О. Л. 110, № 223), оно показывает, как заметил Burger 1955.20, что любое изменение имеет последствие для всей совокупности системы.

[187] В действительности, «система языка может рассматриваться еще в большей степени с точки зрения синхронии, чем игра в шахматы», учитывая, что «правила шахматной игры любопытным образом включают в себя определенную информацию, которую можно назвать диахронической: к примеру, в некоторых обстоятельствах следует знать, перемещался ли король и вернулся ли на свое место или нет, чтобы решить, можно ли сделать рокировку, или знать, перемещалась ли пешка в предыдущем ходу, чтобы решить, можно ли взять ее через проход, или учитывать в эндшпилях количество сыгранных ходов, начиная с определенного момента. В языке нет ничего подобного...» (Lepschy 1966. 44-45).

[188] Заглавие параграфа принадлежит издателям, так же как и начало его (1493-1494 В Engler). В параграфе также использованы записи из второго курса (см. выше. № 163 и 1498,1500 и ел. В Engler).

[189] О ссылке на «знание» говорящих как отправную точку синхронического лингвистического анализа см. К. О. Л. 183-184.

Следует отметить, что для Соссюра «сознание»—действительная способность выстраивать синтагмы по данным аналогичным модулям (К. О.Л. /70-/77;см.таюке/53-/да).0двухперспективахдиахрони-ческой лингвистики см. К. О. Л. 212 и ел.

[190] Термины проспективная перспектива я ретроспективная перспектива вызвали определенные трудности при переводе К. О.Л.,в частности, это касается перевода первого словосочетания на итальянский язык, так как оба слова, и перспектива и проспективная, переводятся одним и тем же термином (prospettiva), это словосочетание было переведено vss. pmspettiva prospettica.

[191 ] О двух этих терминах см. К. О. Л. 83, № 170. Понятие идиосинхронии использовалось Ельмслевым (Hjelmslev 1928.102 и ел.).

[192] О соссюровском понятии закона см. Frei 1922.23; о критике приписывания императивности законам общества см. Wells 1947.30. Заметим, однако, что ссылка на юридические законы принадлежит издателям, в рукописях говорится лишь о «понятии закона» вообще (1525-1526 В £flgfer);cp.S.M.116.

[193] Третий абзац К. О. Л. 93 претерпел значительные изменения в издании 1922 г. по сравнению с изданием 1916 г.: признак некоторого дискомфорта издателей вследствие полной «подтасовки» этой части записей: на следующих страницах (94-96) «все примеры (семантические

 

факты, синтаксические и морфологические изменения, фонетические изменения) принадлежат издателям» (S. М. 116).

[194] См. выше № 176.

[195] Идея создания «панхронии» была использована Ельмслевым (Hjelms-lev 1928.101-111,249-295), предлагавшим выделить панхронию, пан-синхронию, пандиахронию, идиохронию, идиосинхронию, идиодиах-ронию (ср. Sommerfelt 1938 = 1962.59-65). О панхроническом подходе см. Штат 1959. 258 и ел.; о проблеме универсалий см. К. О. Л. 14, №42.

[196] В параграфе использованы примеры, взятые из второго курса, см. № 163. Пример со словом depit (досада) в выражении en depit de (несмотря на...), рассматриваемый не в плане синхронии, а со ссылкой на латинское in despectu, взят из HatzfeldA., Darmesteter A., Thomas A. Dictionnaire general de la langue francaise, depit, I.

[197] Параграф составлен на основе записей третьего курса.

[198] См. К. О. Л. 21, ifs 63; 21, № 65 и 67; 27, № 81.

[199] Использование термина исторический как противоположности термина статический принадлежит издателям и отсутствует в рукописных первоисточниках (1656 В Engler); в действительности, по-видимому, с определенного момента Соссюр начал думать, что термин «исторический» может использовался как по отношению к какому-либо состоянию, таки к эволюции состояния: см. К. О. Л. 82 и /^,№41. Говоря о различии между «поверхностной» разнородностью и «глубоким» единством, Соссюр, несомненно, думает об универсальных аспектах языковой реальности, о которых см. № 42.

[200] Глава взята из лекции третьего курса (S. М. 88-89).

[201] Об этом см.: Firth 1956.133; Malmberg 1967. 1 и ел.

[202] Трудно с точностью определить, какой тип упрощения подразумевает Соссюр. Возможно, как предполагает Сеше в одной рукописной записи, «вероятно, речь идет о соглашении, которое заключается в рассмотрении языковых способностей всех индивидуумов как идентичных, тогда как они таковыми не являются» (пит. по: S. М. 89, № 98). О понятии состояния языка и трудности разграничения состояний см.:

Frei 1929. 29-30; Firth 1935. 51, № 1; Malmberg 1967.

[203] Первоисточники параграфа — две лекции, от 5 и от 9 мая 1911 г. (третий курс), изложенные в S. М. 83. Соссюр предложил ученикам следующее название главы: «Каковы конкретные сущности, составляющие язык?» (1686 В Engler).

[204] Выражение звуковая субстанция введено издателями: см. № 111. В отрывке из рукописных первоисточниках, знакомых издателям, говорится: «Если взять цепочку звуков, она является языковой (linguistique) лишь тогда, когда имеет материальную основу в виде идеи. Незнакомый язык не является для нас языковым явлением [использовано в третьем абзаце]. Для нас материальное слово—это абстракция. Различные понятия (любить, видеть, дам), если отделить их от представляющего их знака, уже не будут языковыми явлениями. Нужно, чтобы понятие было

 

лишь значением звукового образа. Понятие становится качеством звуковой субстанции (1962-97 В Engler).

Мысль представлена еще более ясно в соответствующих записях Кон-стантэна (1693-1697 В Engler): «Так, если говорить о материальной стороне, цепочка звуков будет языковым явлением лишь тогда, когда она будет рассматриваться как материальная основа идеи; но рассматриваемая сама по себе материальная сторона, является материей неязыковой, материей, которая может лишь относиться к исследованию языка, когда оболочка слова представляет собой материю, не являющуюся языковой. Незнакомый язык не является для нас языковым явлением. Следовательно, можно сказать, что материальное слово с точки зрения языка является абстракцией. Как конкретный объект, оно не является частью лингвистики. Следует сказать то же самое о духовной стороне языкового знака. Если различные понятия берутся сами по себе, отдельно от их представителя [представляющего их знака], получается цепочка психологических объектов: [ любить, видеть, дам]. С точки зрения психологии можно сказать, что это сложная единица. Чтобы стать частью лингвистики, понятие должно быть лишь значением какого-либо образа. Или, если его включают в область лингвистики, это абстракция. Понятие становится качеством звуковой субстанции также, как звучание становится качеством субстанции понятийной». Две приведенные выше записи требую двух примечаний: использование термина абстракция для обозначения «нереальной вещи» (см. № 70) и использование термина представитель (representateur), технического термина, который Соссюр, должно быть, пробовал использовать для обозначения означающего либо знака, приближающегося к означающему, и который удивительным образом совпадает с represen-tamen Ч. С. Пирса (Jakobson 1966. 24).

[205] Развитие сравнения принадлежит издателям: Соссюр ограничился указанием границ своего сравнения, сказав, что даже если разделить два элемента химического соединения, то все равно остаешься в той же «области химии»; тогда как, разделив элементы «лингвистической воды», выходишь за рамки лингвистики как таковой (1699 В Engler). Возможно, расщепление атома сегодня позволило бы Соссюру найти соответствующее сравнение: расщепляя атом на его элементарные частицы, переходишь от одной единицы, имеющей химические свойства (или которую можно определить по ее валентности и т. д.), к единице, лишенной химических свойств, имеющей лишь свойства физические (массу, кинетическую энергию и т.д.), обязательно присутствующие также и в химической единице, но не превращающие ее в таковую. [206] Выражение «речевая цепочка» чуждо Соссюру: см. выше № 204. [207] Константэн еще раз дает наиболее ясную версию мысли Соссюра:

«Напротив, при разложении лингвистической воды на составляющие выходишь за рамки лингвистики: языковой единицы больше нет. Лишь тогда, когда существует ассоциация, мы имеем перед собой

 

конкретный языковой объект. Еще ничего не было сделано без отграничения этой единицы или этих единств. Их отграничение — операция не полностью материальная, но необходимая или возможная, благодаря присутствию материального элемента. Отграничив, мы сможем заменить слово единство словом единица» (1699-1701 EEngler). Соссюровские единства долгое время оставались без более точного названия. Frei 1941. 51 предложил название монема (определенное тогда как «знак, означающее которого неделимо»), впоследствии получившее признание (Frei 1948.69, № 24; Frei 1950.162. № 4: «означающее которого нераздельно, то есть его невозможно разделить на меньшие означающие»; Frei 1954. 136). В 1960 г. Мартине использовал это название в работе Elements, гл. 1, § 9 (Martinet 1966.20). Ср. Sollbe-ger 1953.

В лингвистической традиции Соединенных Штатов минимальные единства, соответствующие монемам, называются morphemes («минимальный значимый элемент высказывания»: Hockett. A Course. Ор. cit. P. 93).

Лючиди, напротив, исходя из соссюровских позиций, предложил название iposema (ср. Lucidi 1966. 71-72), использованное в значениях, несколько различающихся между собой и отличающихся от значения, использованного Lucidi, Belardi 1959.20; Godel 1966.62 (ср. также De -Майю 1965. 32, 81, 86-87 и т. д. и De Mauro 1967).

[208] Здесь также, в рукописных первоисточниках говорится о звуковой материи, представляющейся нам в качестве «звуковой цепочки», «что немедленно влечет за собой временную характеристику, имеющую лишь одно измерение» (1705 В Engler).

Идея, высказанная в последнем предложении, является, грубо говоря, соссюровсиой, но термин значения не встречается в первоисточниках, говорящих о необходимости «ассоциировать идею» с тем, что мы слышим, чтобы «разграничивать»; об использовании означаемого см. ниже № 210.

[209] Первоисточник параграфа — лекция третьего курса (S. М. 83).

[210] Предложение отказаться от значения при рассечении языковых цепочек (монем, или морфем, и фонем) высказывалось Б. Блоком (Block В. A Set of Postulates for Phonemic Analysis, Lg 24, 1948. 3-46. P. 5 и ел.;

несмотря на всю критику, которую оно вызывает (см.: Belardi 1059. 127 и ел.; Naert Р. Limites de la methodes distributionnelle // S. L. 1961. 15. 52-54), оно было принято Chomsky N. Semantic Considerations in Grammar, in Meaning and Language Structures //Georgetown Univ. Monograph Series on Language and Linguistics. 1955. 141-150; Syntactic Structures. La Haye. 1957. P. 94, и рассматривалось как научно обоснованное Martinet 1966.38-39; Jakobson R., Font С. G, Halle М. Preliminaries to speech analysis, Cambridge, Mass-, 1963. P. 11. Помимо критических замечаний Беларди (Belardi) и Наерта (Naert), см. Frei 1954; 1961 нDe Mauro 1965.135-139,1967.

[211] «Звуковой» здесь также добавлено издателями: см. К. О. Л. 44, № 111.

 

[212] Параграф полностью взят из лекции второго курса, прочитанной в ноябре 1908 г. Об изменениях идей Соссюра относительно проблемы единиц и их разграничения см. S. М. 211 и ел.

[213] См.: Martinet A. Le mot // Problemes du langage. Paris, 1966. P. 39-53.

[214] См., например: Frege G. I fondarnenti dell'aritmetica. Пер. с нем. Geymo-nat IIAritmetica е logica. Turin, 1948. P. 125; Wttgenstein L. Tractatus logi-ci-philosophicus, 3.3 («Смысл имеет лишь предложение: слово имеет смысл лишь в соотношении с предложением»; несколько измененное повторение утверждения Фреге находится в Phil. Untersuchungen, § 37, где контекст, придающий смысл, является скорее эквивалентом соссю-ровской системы, чем предложения). Та же самая идея присутствует у Б. Кроче (Сгосе В.) Estetica come scienza dell'espressione е linguistica generale, 1-е изд. Палермо, 1903; 8-е изд. Bari, 1945. с. 159: «Выражение совршенно неделимо, имя существительное и глагол в нем не существуют, а являются абстракцией, созданной нами путем уничтожения единственной лингвистической реальности —предложения. Предложение нужно понимать не в обычном грамматическом значении, но как средоточие выражения воплощенного смысла, состоящего в равной мере из наипростейшего восклицания и поэтической глубины»; с. 163:

«Впрочем, границы слогов (равно как и слов) являются произвольными и различаются при эмпирическом использовании. Примитивная речь или речь необразованного человека есть непрерывность, лишенная представления о разделении речи на слова и слоги—продукты воображения, созданные для нужд образованного человека».

Ср. с техническими мотивировками у лингвистов: Lucidi 1966.69: «Акт речи как акт экспрессивный реализуется только и специфически в знаке, рассматриваемом во всей своей совокупности, а не в одном или нескольких словах, и никогда — в одном или нескольких словах, взятых как таковых. Говорящий выражает свои мысли не потому, что он произносит слова, а потому, что, произнося их, он осуществляет речевой акт: то есть знак означает то, что было выражено, не посредством произнесенных слов самих по себе и для самих себя, а посредством совершения речевого акта. Только речевой акт, состоящий из одного или нескольких слов (если он состоит из одного слова, оно перестает быть словом), является означающим единством, только это единство способно реализоваться в единице, которая может претендовать на то, чтобы называться знаком». Эти идеи Лючиди частично пересекаются с Prieto L. 1964. 16, определяющим проело» речевой акт как производство знака, имеющего означающее (Прието, в противоположность Лючиди, допускает возможность анализа означающего в нотах).

[215] Параграф извлечен из второго курса (S. М. 67).

[216] Глава сформирована большей частью из лекций, прочитанных в начале второго курса (30 ноября, 3 декабря 1908 г.) и посвященных природе языка, рассматриваемой изнутри (S. М. 68). То есть хронологически глава появилась раньше предшествующей. Она должна идти раньше и

 

в плане логики. Ее можно рассматривать как идеальное приближение к конечной редакции соссюровской мысли: в разговоре с Рид-лингером 6 мая 1911 г. (S. М. 30) Соссюр утверждал по поводу этой «геометрической системы», которой, должно быть, по его мнению, является «общая лингвистика», что в подобной системе «первейшей истиной» будет следующая: «Язык отличается от речи (parole)». Это утверждение, несомненно, убедило издателей ввести различие язык — речь в предисловие к К. О. Л. Но почему же это «первейшая истина»? Почему необходимо различать язык и речь? Глава III предисловия к К. О. Л. ограничивается показом преимуществ этого различия:

оно, как говорят, обеспечивает гарантию автономности лингвистики. С общей научной точки зрения (а не с точки зрения преподавателей лингвистики), это различие, если единственная причина его существования — обеспечение гарантии автономности лингвиста, является совершенно безосновательным. И для многих, пораженных обоснованием, данным издателями в предисловии К. О. Л., оно предстало именно в таком свете. В действительности, в этой главе можно найти научно обоснованные причины этого различия. Эти причины заключаются в необходимости ответить на вопросы, которые ставит эта глава, прежде всего на первый вопрос, что может рассматриваться как одна из наиболее важных первых строчек соссюровской лингвистики: см. К. О. Л. 21 №65.

[217] В действительности, формулировка Соссюра более широкая. Это общая проблема (а не только проблема синхронии) определения оснований, исходяиз которых можно было бы идентифицировать два факта как два проявления одной вещи, остающейся одной и той же. Проблема встает прежде всего перед рассудочным разумом одного из лингвистов XIX в., выразившим ее в своих диахронических терминах: что позволяет идентифицировать французское слово chaud с латинским словом calidusl Этот вопрос и соответствующая дискуссия были отодвинуты издателями на страницу 182, тогда как Соссюр обсуждалих в связи с более радикальным вопросом синхронической идентичности (1759 и ел. В Engler), сводя диахроническую проблему к проблеме синхронической. Последняя заключается в определении основы, исходя из которой мы идентифицируем (как говорящие или как лингвисты) две фонемы как экземпляры одной и той же единицы, как варианты одного и того же инварианта (Hjelmslev 1961. 60 и ел.).

[218] В этом пункте намерение Соссюра также носит прежде всего разрушительный характер, он стремится посеять сомнения относительно совокупности категорий и определений, имеющих гносеологически-универсалистскую базу, унаследованных современными грамматиками от аристоге-левско-рационалистской традиции.

[219] Соссюр остро почувствовал существовавшую потребность критики традиционных определений частей речи (partes orationum) и других

 

синтаксических категорий (разговор с Ридлингером, процитированный в S. М. 29); начатая им критика была продолжена Glim 1947 (взявшим в качестве заглавия, фразу Соссюра, следующую непосредственно за этим примечанием); Benveniste Е. La phrase nominale // В. S. L. 46:

1,1950.19-36 (= 1966.51-67); Pagliaro A. Logica е grammatica // Ricerc-he linguistiche. 1:1,1950.1-38; CoseriuE. Logicismoyantilogicismoenia grammatica, Montevideo, 1957; Beneviste 1966. 63-74 и ел. Я позволю себе отослать также к работе Accusative, transitive, intransitive // Rendi-conti dell'Academia nazionale dei Lincei. 14: 5-6, 1959. 233-258 и к последующей попытке Frequenza efunzione dell 'accusative! in greco, ibid., 15: 5-6, 1960. 1-22. К сожалению, это критическое направление не привлекло внимание лингвистов, которые до Хомского мало интересовались формальным анализом содержания (говоря ельмслевскими терминами) и занимались больше анализом плана выражения. Печальный результат, полученный школой Хомского, заключается в том, что синтаксические исследования, вновь введенные в моду, начали развиваться на основании старых, двусмысленных и причудливых категорий, среди глаголов, «которые проходят», и глаголов, «которые не проходят», агенсов и жертв, случайностей акциденций, существенных качеств и т. д. Связь между забвением критики синтаксиса рационали-стской традиции и возрождением старых синтаксических категорий появляется, например, у Хомского, который, сославшись на рациона-листские тезисы Пор-Рояля, заявляет со всей искренностью: «Повсеместно считается, что эти предложения были опровергнуты или что последующее развитие лингвистики показало, что они не имели практического значения. Насколько мне известно, это не так. Или, скорее, они попросту оказались забыты, потому что и т. д.» (Problemes du lan-gage. Paris, 1966. P. 16). См. также К. О. Л. 84, № 173; 134, № 265.

[220] Фраза «Надо попытаться... для приведения в порядок подлежащих ее ведению фактов» в S. М. 116 названа «вставкой». В действительности, ее можно вывести из 1801 В Engler.

[221] Здесь, в плане синтаксического анализа, вновь утверждается принцип «двухплановости» (Ельмслев) языкового знака и единиц, в которых его анализируют (Miclau 1966.175): не существует категорий, единиц, классов содержания вне их индивидуализации в плане выражения; но категории, единицы, сегменты не могут быть даже индивидуализированы в плане «звуковой материи», если не учитывать, или делать вид, что не учитываешь (на манер Блока), что последняя может быть разделена на сегменты лишь при ссылке на «значимые элементы». В записях студентов мысль Соссюра еще более ясна, нежели в формулировке издателей:

«Можно ли выражаться категориально? Нет, так как в языке необходима языковая материя; последняя является линейной, всегда будет существовать необходимость ее разделения. Именно таким образом вырисовываются единства... Идея единств, возможно, станет более ясна для некоторых, если говорить о значимых единствах. Но следует настаивать на

 

этом термине единство. В противном случае мы приходим к ложной идее и убеждению, что есть слова, которые существуют сами по себе и к которым присоединяется определенное значение. Напротив, именно значение разграничивает слова в мысли» (1802 В Engler). См. К. О Л 103, № 204; 105, № 210; 136, № 267.

[222] Об отношении понятий значимость—означаемое—значение см. примечание к следующей главе.

[223] Для функционалистского подхода и сравнения с игрой в шахматы к этой фундаментальной соссюровской странице следует добавить некоторые параграфы Philosophische Untersuchungen Витгенштейна: например, 6 (конец), 35 (третий абзац), 108. См. № 16, К. О. Л. 30, № 90;

90, № 186-187. О совпадениях у Витгенштейна и Соссюра см., кроме того, De Майю 1965. 156,168, 173, 184,202.

[224] Основной первоисточник этого и следующих параграфов главы — серия последних лекций третьего курса, между 30 июня и 4 июля 1911г. Поскольку его аудитория была уже относительно обучена (S. М. 29), Соссюр может начать изложение сложных пунктов своего учения о языке.

[225] Из всех отрывков К. О. Л. этот, возможно, дает наиболее прямое опровержение странного утверждения Н. Хомского (Chomsky N. Aspects of a theory of syntax. Cambridge, Mass., 1965. P. 7-8), согласно которому Соссюр грешит «наивным видением языка», придавая «образ последовательности выражений, перекликающийся с аморфной последовательностью концепции»; но если Соссюр и желает что-либо оспорить, то именно такую картину языка. На американской земле прервавший молчание постблумфилдистов Хомский многократно привлекал внимание Соссюра и решительно утверждал наличие связи между позициями и проблемами, которые он относил к лингвистическим, и соссюровскими позициями и проблемами, начиная с признания того факта, что языковая реальность не ограничивается последовательностью utterances, речевых актов, поскольку наряду с языковым поведением существует язык (Chomsky 1965.4). Однако представляется, что он не всегда до конца понимал позицию Соссюра: и перед нами как раз пример тому.

Критика, развитая Ельмслевым, имеет другие основания. Он замечает, что тезис о долингвистической туманности «мысли» можно доказать лишь после «появления языка», так что предложение Соссюра является не более чем «педагогическим мыслительным экспериментом», возможно, эффективным с точки зрения дидактики, но решительно некорректным с точки зрения теории. В действительности, в связи с тезисом, в защиту которого мы хотим выступить, следует сказать, что нам никогда не встречается содержание мысли, еще не оформленное лингвистически, которое позволило бы нам сказать, является ли мысль до языка бесформенной или нет. Согласно Hjelmslev 1961. 49-54 (лучший комментарий отрывка), корректное доказательство соссюровского утвер

 

ждения следует искать не здесь рассуждения датского лингвиста, щее. Вот серия фраз:

jeg ved del ikke I do not know jenesaispas en tieda naluvara поп so nescio

. Это доказательство, если принять может представлять из себя следую-

датский язык английский язык французский язык финский язык эскимосский язык итальянский язык латинский язык

Здесь возникает относительная теоретическая проблема: имеем ли мы право сопоставлять эти фразы и только эти фразы? Не выходим ли мы из цдиосинхронии, сопоставляя их? Право, то есть теоретическое обоснование сопоставления, является тем же правом, которое нам дано, когда вместе с Пирсом допускаем, что, имея один знак, всегда можно найти другой, более ясный и понятный: сопоставление двух различных знаков одного языка возможно, поскольку в череде обстоятельств они служат (даже если их означаемые являются разными) для характеристики одних и тех же ситуаций (referrings), или, говоря иными словами, имеют одни и те же значения. На этом же основании мы можем сопоставлять знаки, принадлежащие разным языкам. В особенности исходя из существования возможных одинаковых значений, мы можем заключить, что семь строк, приведенных выше, имеют нечто общее. «Этот общий фактор мы называем смыслам. Этот смысл, так полагают, существует временно, как аморфная масса, как неподдающаяся анализу сущность, которая определяется только по своей внешней функции, а конкретнее, по функции, по отношению к каждому из лингвистических высказываний, которые мы цитировали» (Hjelmslev 1961. 50-51). Этот purport (смысл) может быть проанализирован различными способами. Для показа разнообразия анализов нам нужно выбрать (мета)язык для описания: Ельмслев (loc. cit.) выбрал английский язык («un» anglais); мы выберем здесь латинский («un» latin) (мы не можем употребить здесь слово «английский» с определенным артиклем (1'anglais), что означало бы реальный язык, который при всей своей гибкости не допускает грамматического варианта / know it not, являющегося металингвистическим эквивалентом датской фразы, или not know-do-I, являющегося эквивалентом итальянской фразы; по тем же причинам мы не можем употребить «латинский» с определенным артиклем (1е latin). Решение проблемы метаязыка, символизирующего означаемые различных языков, решение проблемы «международного семантического алфавита» является решающим для будущего функциональной семантики (или науки о сознании). Такой «международный семантический алфавит» может быть представлен совокупностью научных терминологий (De Маи-т 1967. § 7), а поскольку либо они являются латинскими (ботанические термины и подобные им), либо в них преобладают латинизмы, мы

 

выбираем здесь металингвистический символизм латинского происхождения. В металингвистических терминах наши семь фраз будут выглядеть следующим образом:

EGO SCIO ID NON

EGO AG(0) NON SCI(RE)

EGO NON SCI(O) PASSUM

EGO-NON-FACIO SCIRE

NON-SCIENS-(SU)M-EGO-ID

NON SCIO

NON- SCIO

датский язык английский язык французский язык финский язык эскимосский язык итальянский язык латинский язык

Разнообразие семантической «формы», которую принимает purport в различных языках, усиливается тем, что в каждом языке существуют, наряду с указанными нами, другие фразы, имеющие возможность обозначать то же самое (итальянское: /о поп so, поп to so I'ignoro, forse и т. д., французское:/е η 'en sais rien (я ничего об этом не энаю),]е пе 1е saispas (я этого не знаю), jel'ignore (мне это неизвестно) и т. д.), и что в каждом языке серия этих фраз такая же разная, как и парадигматические связи, присущие каждому из элементов этих семи фраз. «Таким образом, мы видим, что несформированный смысл, который можно извлечь из всех этих лингвистических цепочек, формируется по-разному в каждом языке. Каждый язык устанавливает свои собственные границы внутри аморфной "мысленной массы" и выделяет разные факторы в ней при разных распорядках, переносит центр тяжести в разные места и придаетим различные акценты... Как один и тот же песок может быть всыпан в разные отверстия, и одно и то же облако каждый раз может принять новые формы, так и один и тот же смысл формируется или структурируется по-разному в разных языках. Смысл остается всякий раз субстанцией для новой формы и не имеет иного возможного способа существования, кроме как являться субстанцией для той или иной формы. Таким образом мы узнаем в лингвистическом содержании, в его процессе специфическую форму, форму-содержание, которая независима от смысла и выступает по отношению к нему арбитром и преобразует его в содержание-субстанцию» (Hjelmslev 1961.52). Разнообразие серии знаков, сосуществующих одновременно со знаком, указанным для каждого из семи языков, базируется на разнообразии «system of content», о которой можно сказать то же самое: система форм, в которых организуется масса возможного опыта, система означаемых, присущих лексическим и/или грамматическим монемам, изменяется от одного языка к другому. Или еще, каждый язык на свой манер, в соответствии с присущей ему системой форм, превращает возможный опыт в субстанцию содержания (content-substance). «В этом смысле Соссюр однозначно прав, устанавливая различие между формой и субстанцией» (Hjelmslev 1961. 54).

[226] Абзац взят из второго курса (1830 В Engler). Об этом полезно напомнить, поскольку, по одному пункту он, возможно, не выражает

 

конечной мысли Соссюра, а лишь содержит один из моментов отрывка. Речь идет о выражении «в некотором роде таинственному явлению»: действительно, организация языковой системы кажется, и не может не казаться, таинственной вне социального окружения, в котором она находится, и, говоря шире, функционирование речевой деятельности (Соссюр говорит в абзаце о речевой деятельности (langage): язык (langue)—это замена издателей) невозможно понять без социального контекста (De Mauro 1965. 152 и ел., 169 и ел.). После настойчивых утверждений о связи языка и общества, относящихся к 1894 г. (след этого можно найти в последних абзаца К. О. Л. 80), исключительно социальный аспект языка и речевой деятельности отходит на второй план, Соссюр начинает интересоваться методологическими проблемами лингвистики и другими вопросами. В течение второго курса, как это уже отмечалось (De Маи-го 1965. 153 и ел.), Соссюр вновь говорит о социальном характере семиотических явлений, но полное подтверждение исключительно социального аспекта языка и речевой деятельности находим лишь в майских лекциях 1911 r.(S. М.85-86, № 125-129), взятых за основу для главы о неизменчивости и изменчивости знака (К. О. Л. 74 и ел.). [227] В рукописных первоисточниках говорится: «Замечательно то, что язык-мысль (или мысль-язык) предполагает разделение на конечные единства лингвистики. Звук и мысль могут дополнять друг друга лишь через единства, что можно сравнить с двумя аморфными массами: водой и воздухом. При перемене атмосферного давления поверхность воды разделяется на последовательность единств (волна = промежуточная цепочка, не формирующая субстанцию). Эта волна представляет собой связь, или, если можно так выразиться, "спаривание" мысли с этой звуковой цепочкой, которая сама является аморфной. Их соединение порождает форму. Поле лингвистики — это поле, которое в обобщенном смысле можно было бы назвать общественным полем сочленений, или articuli (лат. суставов), маленьких звеньев, в которых мысль обретает сознание (значение? Бушарди: вариант значение подтвержден Константэном, 1832 Е Engler]) через звук. Вне этих сочленений, этих единств, занимаешься либо чистой психологией (мысль), либо фонологией (звук)» (текст Ридлингера процитирован по: S. М. 213-214, а также, конечно, у Энглера).

Соссюровское понятие языка как формы является прямым и заявленным предшественником языка-схемы Ельмслева: см. К. О. Л. 15, № 45. Понятие имеет, в свою очередь, предшественника—концепцию языка Гумбольдта, как это часто отмечалось (см. с. 383), в противоречие утверждению Фишера Иёргенсет (Fischer Jorgensen. 1952. 11).

Что касается знаменитого сравнения с листом бумаги, комментировавший его Вандриес (1952. 8) подчеркивал его валидность, выражаясь психологическим термином; Вартбург и Ульманн (1962. 157)

 

связывают точку зрения Соссюра с гипотезой Сепира—Уорфа. Однако отмечается, что в гипотезе Сепира—Уорфа мысль не имеет автономного существования вне языка, а следовательно, поскольку языки отличаются друг от друга, то, что мы называем мыслью, должно быть различным у различных народов. Соссюровской концепции удалось избежать этих невероятных последствий, поскольку Соссюр ограничился утверждением, что мысль вне языка является лингвистически аморфной. Соссюр не отрицает существования фонации, независимо от языков (напротив, он сторонник прав науки о фонации на независимость), не отрицает и существования способа восприятия, идеализации и т. д., независимо от языков и возможности изучения их психологией: здесь заключается явное различие с тезисами Уорфа (Whorf).

[228] О понятии произвольности см. выше/С О. Л. 70, № 137-138.

Последняя фраза абзаца — пример неудачной редакции подлинной мысли Соссюра. В первоисточниках, с которыми издатели ознакомлены (кроме того, подтвержденных тетрадями Константэна), говорится: «Но значения остаются совершенно относительными, поскольку связь является совершенно произвольной» (1841 В Engler). Иными словами, прежде всего идет полная произвольность, а относительность значений означающих и означаемых (articuli двух аморфных масс) является следствием. В 1840-1841 Е Engler говорится с еще большей ясностью: «Если бы это не происходило произвольно, понадобилось бы ограничить эту идею значения, существовал бы абсолютный элемент. Без этого значения были бы в определенной мере абсолютными. Но, поскольку это соглашение совершенно произвольно, значения являются совершенно относительными». В редакции издателей относительность значений идет прежде, «.. .вследствие чего,—добавляют они, — связь... произвольна...».

[229] Об исключительно социальном аспекте языка см. выше 226 и К. О. Л. 74-80 и примечания. Следующий абзац стал основой происхождения понятия «семантическое поле»: Ullmann 1959. 78 и ел.

[230] См. выше №224.

[231 ] В переводе К. О. Л. на итальянский язык слово значение (signification) было обозначено как significazione. Этот термин получил в дальнейшем широкое признание (несмотря на то, что он чужд общим основам итальянского языка и, значит, является техницизмом), как и образованное от него прилагательное significazionale, наряду с другой парой: sig-nificato и significative) и в качестве ее противоположности. Перевод и использование терминов базируется на принятии трактовки Burger 1961 и теоретических тезисов Prieto 1964 (о различии между означаемым (signifie), абстрактным классом значений, находящимся в языке, и смыслом, или значением (signification), конкретным индивидуальным использованием означаемого, «особым социальным отношением, установленным посредством семического акта»),

 

Годель (S. М. 241-242) утверждал, что значение (signification) и смысл (sens) являются синонимами означаемого (signifle) (отмечая, однако, некоторое сопротивление в текстах), и заявил в конце концов, что «бесполезность слов смысл, значение бросается в глаза» (см. также S. М. signification), поскольку Соссюр хотел обозначить этими терминами либо означаемое, то есть значимость, либо понятие, принятое посредством абстракции, то есть нечто чуждое языку.

Burger 1965. 5-8 показал, что нет сомнения в том, что Соссюр хотел четко различать значение и значимость (о чем свидетельствует утверждение из третьего курса, использованное здесь издателями: «Значимость не есть значение», 1854 В Engler) и различал значение и означаемое: фраза К. О. Л. 116 («Немецкие глаголы schatzen "ценить" и urtei-len "судить" представляют совокупность значений, соответствующих в общем и целом значениям французских слов estimer "ценить" njuger "судить"»: правильное повторение из 1888 В Engler), поскольку для Соссюра одно означающее может иметь лишь одно означаемое, дает понять, что Соссюр говорил о «совокупности значений», «значения» одного слова являли собой нечто иное, нежели его означаемое. Фраза, оставляющая некоторые сомнения у Бюргера (1834 В Engler: «Знак является двойным: значение/слоги»), думающего, что, возможно, различие не было еще ясным для Соссюра во время второго курса, напротив, дает нам последующее подтверждение. Мы хорошо знаем, что «слоги» для Соссюра являются реальностью «фонологической», и не языковой. ά речевой; а значит, Соссюр не случайно говорит о «значениях» в связи со «слогами», а не «понятиями» (этот термин во втором курсе еще не был заменен термином означаемое: см. выше № 128). Так что, как это увидел Бюргер, «значение» для Соссюра является эквивалентом фонации (звучание (phonic) у Прието), то есть оно есть реализация означаемого знака, осуществленная на уровне речи, исполнения.

Тезис Бюргера был принят Годелем (Godel 1966. 54-56), справедливо объединившим утверждения Бюргера с утверждениями Балли (Bally 1940. 94—195) и писавшим: «Мы видим, что А. Бюргер, относя, как и Балли, значение к "речи", отношение его со значимостью рассматривает иначе. Вероятно, он присоединяется к концепции Соссюра и в данном вопросе добровольно сдается на его милость. Тем не менее идею Балли стоило бы запомнить: совершенно верно, что в речи означаемые согласуются с реальностью данного момента, и то, что получается при этом согласовании, возможно, лучше было бы называть значением... То есть можно признать значимость за каждым элементом, принадлежащим языковой системе, включая фонемы [конечно, не в соссюровском понимании этого термина, а в современном], ударение и т. д. Значение при этом, прежде всего, принадлежит высказыванию. Оно не происходит единственно из значимостей, использованных для составления сообщения, то есть из означаемого фразы: оно зависит также от ситуации, отношений говорящих, от их общих забот». Как

 

видим, развивая независимо от Прието соссюровские идеи, интерпретированные Бюргером, Годель присоединяется к позициям ноологии Прието в том, что касается отношения значение—означаемое.

С точки зрения более утонченного лингвистического анализа, Соссюр отвечает требованию, подчеркивавшемуся многими логиками, требованию различать: а) конкретное обозначение, посредством знака, отдельного объекта, и б) способ, коим знак предлагает нашему субъективному представлению этот объект или всевозможные другие объекты. Знак Венеры (Venus) обозначает разные вещи, в зависимости от того, отсылает ли он к звезде, мерцающей в небе, или к ослепительной девушке, проходящей по улице; в первом случае он может обозначать одно и то же с другим знаком—утренняя звезда. Однако утренняя звезда может иметь значения, которых не имеет Венера, и наоборот:

это подразумевает, что два знака, в силу их различного обозначающего потенциала, при наличии сходных обозначений предлагают их различным образом. Различие между конкретным обозначением и тем, каким образом это происходит, выражено Соссюром как: а) значение (или смысл) и б) означаемое. Г. Фреге увидел это еще до Соссюра. В своей работе Uber Sinn und Bedeutung (0 смысле и значении) II Zeits-chrift fur Philosophic und philosophische Kritik. 100.1892.25-50. P. 26 он различает: a) Bedeutung (значение) и б) Sinn (смысл), обсуждая проблему, уже поставленную Больцано (ср. Egidi R. Ontologia е conoscenza matematica. Un saggio su G Frege. Roma, 1963. С. 213 и ел.). Четкое разграничение Соссюра к сожалению часто размывается при плохом переводе: так, С. Ogden, переводя Tractatus Витгенштейна, передает Bedeutung как meaning, вместо referring или чего-либо подобного, как справедливо предлагает Anscombe G Е. М. Intmd. al Tractatus. Roma, 1966. С. 13. О связи между значимостью и системой см.: Ipsen 1930.15-16; Чико-бава 1959.102-104; Christensen 1961.179-191, а также уже упоминаемую статью Балли (Bally 1940. 193 и ел.).

[232] По поводу этой последней фразы, выражающей точку зрения Соссюра, но не присутствующей в таком виде в рукописных первоисточниках (1897 В Engler), Martinet 1955.47 отмечает, что она не предполагает, что поле распространения языковой единицы (Мартине подразумевает, в частности, фонему) находит свои границы лишь в других единицах языка: норма реализации есть другая граница. То есть язык является не только совокупностью дифференциальных характеристик единиц (на уровне фонем — не только совокупностью того, что является фонологически существеннным), как считал Трубецкой, Принципы, 1-15, но он является и совокупностью всего того, что является произвольным, то есть не только дифференциальных комплексов, но также, на уровне фонем, групп вариантов. В целом он представляет собой сум-'му языка-схемы и языка как нормы реализации у Ельмслева (см. К. О.Л. /5,№45). Сходные мысли cM.yCoseriu 1952= 1962.90исл.

 

[233] По мнению Малмберга 1954. 11-17, этот параграф, и в особенности страницы 163-164, представляют собой лучший отрывок К. О. Л.

[234] О понятии «нуль», помимо Alen 1955 и Haas 1957. 34,41, 46, см. 286. Озабоченный «легионом фантазмов», порожденным соссюровской теорией нулевого знака (другие классические пассажи: К. О. Л. 88, 138, 186}, Годель (Godel 1953) подчеркивает, что нулевой знак—это не отсутствие знака, а имплицитный знак, то есть знак, означаемое которого выявляется из отношений, свойственных памяти, и/или дискурсивных (используя терминологию А. Фрея), а означающее которого не допускает звуковой реализации.

Якобсон 1939. 143-152 искал семантическую противоположность нулевому означающему. Годель замечает, что в плане означаемого возможны лишь нейтрализации (Godel 1953.31, № 1). В пользу тезиса Якобсона можно, однако, привести в качестве примера итеративные фразы римского диалекта: весьма известный пример — начало Scoperta de 1'America С. Pascarella («Ma che dichi? Ma leva mano, leva!»), где, предположительно, неоднократное повторение leva имеет определенное значение. Но есть и такие примеры, как: Si t 'acchiappo, sitta, Ma I 'hai sentito, I 'hai? So 'venuto da casa, so; в этом случае повторяющиеся слоги имеют лишь одну функцию — ритмическую, они являются означающими сегментами нулевого означаемого.

[235] Другой важный отрывок для разъяснения понятия языка как чистой формы, как языка-схемы Ельмслева см. в № 45.

[236] В рукописных первоисточниках отрывка говорится о «фонических элементах», или «звуковых», но не о «фонемах», этот термин введен здесь и в других местах издателями для обозначения функциональных единиц:см.№ 111.

[237] Например, в итальянском языке широчайший диапазон в плане места артикуляции для реализации фонемы hi, так же как и во французском языке; или возможность произносить звук /j/ и как глухой, и как звонкий в таких словах, как pied, chiave и т. д.

[238] Соссюр повторяет здесь высказывание из К. О. Л. 31, обобщая его. К семиотическому исследованию письма привлекали внимание Va-chek 1939 и особенно, с 1943 года, Ельмслев (Hjelmslev 1961. 105 и библиография). Другие библиографические указания по данной теме см. в Lepshy 1965. 28-29 и примечание.

[239] О первоисточниках см. выше № 224.

[240] В отношении редакции этого отрывка заметим, что прилагательного «звуковые» нет в рукописных первоисточниках. Соссюр говорит о «различиях означаемых» и «между означающими», то есть между классами абстрактных единиц: см. № 111.

[241] По мнению Годеля (S. М. 117), со слов «смысловые различия» до конца абзаца речь идет о вставке издателей; он напоминает заключительную фразу К. О.Л. 121, также, по его мнению, добавленную издателями. В действительности, 1942-1943 В Engler (записи Рид-лингера) показывает, что фраза «Доказывается... изменение» имеет

 

полностью идентичного двойника в первоисточниках, где сказано:

«Как и для всех значимостей, зависящих от социальных факторов, дать представление о знаке может не то, что входит в языковой знак. Это лишь использованная материя; значение может меняться при неизменности элементов». Присутствие этого двойника в рукописных первоисточниках интересно не только с точки зрения филологии;

речь идет об отрывке, имеющем теоретическое значение: он подразумевает, in nuce, тот диахронический структурализм, за пренебрежение к которому общественное мнение упрекало Соссюра (см. А: О. Л. 55, № 176).

[242] Отрывок имеет большое теоретическое значение. Сочетание означающего и означаемого, то есть, знак является реальностью позитивной;

это значит, что он выступает «конкретной единицей». Но этот конкретный аспект есть результат сложной операции по систематизации (и соединению) в абстрактные классы звучаний и конкретных значений. Между знаками существует отношение противоположности, которое Соссюр стремится рассматривать как отличное от отношения различия (Twi 1952, S. М. 196 и ел.).

Последняя фраза отрывка («Это даже единственный вид...») добавлена издателями: 1949 В Engler.

[243] Именно в этом заключается феномен функциональной индивидуализации, отвечающий всеобщему требованию экономии, посредством которой часть элементов, получающих новую жизнь в определенной языковой фазе, становятся функциональными, различающими в следующей фазе. На фонематическом уровне это случай с феноменами фонематизации комбинаторных вариантов: так, в латинском языке V в. [fl и [k] были комбинаторными вариантами (артикуляциями дополнительного распределения, первая из которых появлялась всегда только перед палатальными гласными, перед которыми никогда не появлялась [k]; в итальянском языке, после диахронических чередований (латинские /kl/ и /kw/, дающие /k/ перед W и /е/, как в chi, che, inchino; галлицизмы, испанизмы, арабизмы, пришедшие с ею-, οία-, с/н-; преобразование множественного числа по аналогии на -chi; переход от латинского /kjo/, /kja/ к /tjb/, /tfa/ и т. д.), окклюзивная артикуляция и артикуляция африкатов в конце концов получили возможность появляться в таких же фонематических контекстах, так что появились минимальные пары (/ki/ и /t|i/, /'kimitfi/ и /t(imit)i/, /bruka/ и /brutfa/ и т. д.), и различие между двумя артикуляциями стало фонематически существенным.

На лексическом уровне явления функциональной индивидуализации имели место в недавней истории итальянского языка, например, в семантическом различии coltura и cultura, la fronts и il'fronts и т.д. (об этих и других случаях см.: De Mauro. Storia linguistica dell'Italia unita. Op. cit. P. 31,178,260). Классический случай функциональной индивидуализации представляет собой история происхождения слова missa, «месса»: в

 

позднем латинском V в. заключительная фраза религиозной христианской службы, lie, missa est, была калькой греческой фразы πέπμεται, «это послано», подразумевающей святое причастие, посылаемое в конце мессы больным и отсутствующим. Обычай был утрачен, но формулировка сохранилась в религиозном употреблении, хотя смысл ее уже был непонятен, и причастие прошедшего времени missa было взято как существительное, дав жизнь слову женского рода missa (см.: PagliaroA. Altri saggi di critica semantica. Messine; Florence, 1962. P. 129-182). Следующая фраза добавлена издателями (1957 В Engler) не без причины.

[244] По мнению Теньера (Tesniere) 1939. 174, источник происхождения пражской фонологии раскрыватся в этом отрывке; о проблеме отношений последней с Соссюром, см. выше 284 и К. О. Л. 39, № 103; 40, №105;72,№145;55,№176.

[245] Здесь также язык — это чистая форма, «схема» Ельмслева: см. № 45.

[246] Первоисточники этого параграфа—лекция, прочитанная в январе 1909 г. в течение второго курса (S. М. 72-73, прим. 74 и 75), и две лекции от 27 и 30 июня 1911 г. из третьего курса (S. М. 98-90, прим. 143-147).

Соссюр вновь упоминает (К. О. Л. 18 и 20 и см. № 56 в К. О. Л. 18) о способности «объединять» звуковую и смысловую субстанции, способности, лежащей в основе языка. Такая «способность ассоциации и координации» проявляется через образование «групп» слов: однако, уточняет Соссюр (1892 В Engler, что не попало в текст издателей), под «группой» мы понимаем как «отношение» между contre (против), contraire (противоположный), rencontrer (встречать) и т. д., так и отношение между contre (против) и marche (ходьба) в contremarche (движение в обратном направлении). Или еще (как это уточняется в лекции второго курса: S. М. 72), в первом случае мы имеем «ассоциативные единства», или «группы в значении семьи», а во втором—«дискурсивные единства», или «группы в значении синтагмы». Jakobson 1967. 8-9. 19-20 указывает на Кру-шевского как на источник идеи двойного типа отношений.

[247] Используя термин второго курса (ем. выше № 246), Freil929.33 предлагает определять синтагматические отношения как «дискурсивные». Следует заметить, что издатели находят в первоисточниках (не используя его) термин «структура» для обозначения того, что они называют «речевой цепочкой» (1986 В Engler): см. № 259.

[248] Frei 1929. 33 предлагает определять ассоциативные отношения как «относящиеся к памяти» («memoriels»). В употреблении закрепился термин парадигматический, отсутствующий у Соссюра, но сама идея подсказана отрывками, в которых флективные парадигмы приводятся в качестве типичных примеров ассоциативных отношений: см., например, К. О. Л. 126, 130, 136. О связи между ассоциативными и синтагматическими отношениями см., помимо прочего, Vendryes 1933. 176

 

(=1952.30); Ombredane 1951.280; Spang—Hanssen 1954.101-103; Lep-shy 1966. 46-48.

[249] См. выше № 246.

[250] В рукописных первоисточниках Соссюр, имеющий сомнения по данному вопросу (см. ниже № 251), ограничивается простым упоминанием («такие выражения, как s ΊΙ vous plait (пожалуйста)» 2014 В Engler). Другие примеры принадлежат издателям (вероятно, подразумевающие синтагмы, которые с точки зрения семантики представляют собой выкристаллизованные метафоры, лишенные смысла). Отметим недостаточно строгое использование в отрывке термина значение (см. № 231).

[251] Это одно из «незащищенных» мест в соссюровской концепции, и нам следует поблагодарить издателей, которые в данном случае не пытаются скрыть неуверенность Соссюра. Причины этой неуверенности указаны с достаточной ясностью. С одной стороны, протяженные комбинации синтагм подвержены вариациям в том, что касается места конструктивных элементов, вариациям, зависящим от индивидуального свободного выбора: то есть синтагмы определенной протяженности, и в особенности фразы, будучи объектами свободного индивидуального выбора, по-видимому, принадлежат к области речк (К. О. Л. 21, № 63; 22, № 67). С другой стороны, не только минимальные элементы (монемы), но и синтагмы, такие как cheval (лошадь). Ie cheval (лошадь (с определенным артиклем)), И est a cheval (он сидит верхам) и т. д., принадлежат к перечню, хранящемуся в памяти, а значит, по-видимому, принадлежат языку. Есть еще один, более утонченный факт: даже если данная синтагма может быть незнакомой для индивидуума, синтагматический «тип» принадлежит языку. Например, даже если существительное choms-kisation («хомскизация», производное от Хомский) никогда не использовалось, оно принадлежит языку, поскольку оно образовано согласно определенному синтагматическому «типу». Однако, утверждает Соссюр, «во фразе будет происходить так же» (2021 В Engler):

правильные модели, общие типы фразы принадлежат языку. В этом смысле все возможные синтагмы, включая фразы, по-видимому, принадлежат языку.

В том же смысле, в котором фразы принадлежат языку, два других данных факта, находящиеся в К. О. Л. и подтвержденные рукописными первоисточниками, свидетельствуют: 1) в К. О. Л. 22 (=258 А В С Е Engler) утверждается, что если использовать выражение, записанное Константэном, что «когда мы имеем перед собой мертвый язык, его организм находится здесь, хотя на языке никто не говорит»: ясно однако, что мертвый язык дан нам через фразы, представляющие собой нечто иное, нежели речь; 2) в К. О. Л. 27 (=258 Engler) утверждается, что речь включает в себя «...индивидуальные комбинации, зависящие от воли говорящих». А первоисточники

 

добавляют: «индивидуальные комбинации,фразы, зависящие от воли индивидуума и отвечающие на его индивидуальную мысль» (258 Е Engler); или еще, фразы и синтагмы принадлежат речи в той мере, в какой они зависят от индивидуальной воли, а значит, не принадлежат речк во всей своей реальности.

Колебания соссюровской мысли по данному вопросу тщательно проанализированы в S. М. 168-179. Как это уже делал Wells 1947. § 19, Годель попытался дополнить соссюровскую мысль, взяв, так сказать, основное направление ее эволюции. Оно, несомненно, совпадает скорее со вторым из двух путей, чем с первым: путь, согласно которомувсе синтагмы, включая фразы, принадлежат языку «потенциально». Годель (S.M.I 78-179) цитирует «глубокое замечание, сделанное относительно создания по аналогии», то есть утверждение из первого курса: «Так, слово indecorable (decorer — украшать, indecorable — "то, что невозможно украсить'^ потенциально существует в языке, и реализация его является фактом, ничего не значащим в сравнении с существующей возможностью его образования» (Годель впоследствии усовершенствовал свой пояснительный теоретический тезис: Godel 1970; в том же роде Amacker R. La sintag-matica di Henri Frei // La sintassi. Atti del III convegno intemazionale di studi della Societa di Linguistica italiana (Rome 17-18 mag. 1969). Рим, 1970. С. 45-111). Соссюр стремится рассматривать с этой «глубокой» точки зрения все синтагмы: «Мы говорим не иначе как синтагмами, и возможный механизм состоит в том, что мы имеем эти типы синтагм в голове» (2073 В Engler). (Применение этой точки зрения является синхроническим, а не диахроническим, как это утверждает Lyins 1963. 31-32, впрочем, вполне уловивший связь с Хомским). Действительно, мы не случайно говорим «фразы языка»:

фразы принадлежат языку, как и другие составляющие элементы. Тот факт, что мы встречаем здесь, как и вообще в синтагмах определенной протяженности, определенную свободу расположения, не должен препятствовать признанию их существования в языке: так же как и на уровне монем можно встретить выбор между двумя различными фонематическими последовательностями, являющимися монематическими эквивалентами (алломорфами), например, в итальянских парах devoldebbo, tralfra и т. д. или во французском языке jepeuxljepuis и т. д. на уровне синтагм можно встретить два варианта последовательностей, монематически различных, но эквивалентных синтагматически. Итак, допустив, что две следующие фразы действительно являются эквивалентами с точки зрения означаемого (что было бы доказано, если бы все возможные значения первой были бы значениями второй и наоборот), ifratelli е Ie sorelle sono arrivati, sono arrivati ifratelli е Ie sorelle, мы получили бы две фразы, находящиеся между собой в аллосинтагматических отношениях. Разработка теории фразы как языкового факта находится

 

на начальном этапе и в том, что касается плана содержания, связана с независимыми исследованиями Теньера, Прието и Хомского. Что касается плана выражения, она была разработана в США постблум-филдистами: см., например, Hockett. A Course. Op. cit. P. 199 и ел., 307 и ел.

Возможно, что проведение этих исследований в отдельных языках принесет неожиданные результаты, в том смысле, что даже в таких языках, как итальянский, по общему мнению, характеризующихся большой синтагматической свободой на уровне фраз, количество действительно аллосинтагматических фраз (или действительно эквивалентных с точки зрения означаемого, в уточненном выше смысле) окажется гораздо меньшим, чем этого можно было бы ожидать.

[252] См. № 246.

[253] Об ассоциативных отношениях в памяти см.: Frei 1942; Bresson 1963. 27. Идея ассоциативных полей оказалась плодотворной в семантике для структурного подхода к лексике: Weisgerberl927,1928;5а//>'1940;

Wartburg—Ullmann 1962. 156; Lyons 1963. 37 и ел. Фрейдистская теория lapsus linguae может рассматриваться как клиническое подтверждение лингвистической теории Соссюра (см., например Фрейд 3. Психопатология повседневной жизни). Затем исследования Юнга о языковых ассоциациях (Jung С. G. Studies in Word-Associations), рассматриваемых уже не как патология, а как явления физиологические и нормальные, и множество психологических исследований данного направления, имеющих большое значение для лингвистов (см.: Miller. Langage et communication. Op. cit. Chap. IX. P. 236-251), подтверждающих ad abundantiam (лат. е избытке) фундаментальное предчувствие, унаследованное Соссюром от Крушевского.

Godel 1953.49 напоминает, что серия ассоциаций, основанных просто на фонематических пересечениях (enseignement—clement—juste-ment... «образование—милосердный—справедливо»), в рисунке на с. 126 добавлена издателями; это не совсем верно, даже если примеры и принадлежат издателям, фундаментальная идея принадлежит Сос-сюру, утверждавшему, как показывают первоисточники: «Может иметь место ассоциация просто с названием означаемого: образование, просвещение, обучение, воспитание и т. д., а также другие. Может иметь место простая совокупность звуковых образов: Ыаи (синий), durchblauen и т. д.» (2026 В Engler). Пример Ыаи—durchblauen был использован издателями в примечании на страницах 174 и 238.

[254] Тезис Соссюра был оспорен Якобсоном, который считал, что номинатив, будучи нулевым случаем, должен располагаться на первом месте в флективных парадигмах (Jakobson 1966. 49).

[255] Параграф имеет множество источников: лекция первого курса о зависимости значимости элемента от синтагматического контекста (S. М. 59, № 27); две лекции второго курса (11 и 14 января 1909 г.) о связи в

 

«механизме состояния языка» между синтагматическими (или дискурсивными) и ассоциативными (или интуитивными) отношениями (S. М. 72-73, № 74 и 76); лекция третьего курса об уже использовавшихся синтагмах в К. О. Л. 123-125 (S. М. 89, № 143).

[256] Первый и второй абзац представляют собой типичное для издателей нагромождение элементов, частично неподлинных (выражение «звуковые и смысловые различия» настолько же дорого издателям, насколько оно чуждо Соссюру: S. М. 113 и см. № 131), частично соссюров-ского происхождения; например, выражение «синтагматические единства» (или «ассоциативные»), о которых см. 2105 В Engler.

[257] Последняя фраза абзаца добавлена издателями (2053 В Engler и S. М. 117) и базируется на любопытной двусмысленности. Соссюр говорит весьма ясно, что синтагма roulis анализируется как mult is, и уточняет:

«+ потому что, как всегда есть чередование, х потому что roulis есть результат, в котором roul и is есть факторы» (2053 В Engler). Исходя из этого, издатели приписали Соссюру другую идею о том, что значимость синтагмы зависит не только от суммы и продукта ее составляющих, но также и от отношения между всей суммой—продуктом и составляющими. Двусмысленность повторяется в К. О. Л. 132, второй абзац: «...dix-neuf (девятнадцать) солидарно... синтагматически со своими элементами dix (десять) и пей/'(девять)».

Отметим также, что первые слова следующего абзаца («Это есть общий принцип...»), как и три первые фразы следующего абзаца являются относительно безосновательными добавлениями издателей. В особенности в последнем абзаце параграфа допущенное замечание (состоящие из одной ремы или одной монемы фразы типа да, нет, уже), имеет мало смысла: так же как мы говорим, что монемы состоят из фонем, даже если и существуют монемы, состоящие из одной фонемы, мы можем говорить, что синтагмы состоят из монем, даже если и существуют фразы, состоящие из одной монемы.

[258] Первоисточники параграфа — две лекции второго курса (S. М. 72-73, № 75-76).

[259] В последнем абзаце параграфа находим одно из многочисленных не Соссюру принадлежащих употреблений терминов фонема и фонологические элементы; в этом случае, несмотря на необоснованность вставки, ясно, что отрывок такого рода в немалой степени способствовал разработке теории коммутации фонем (см. № 131). В рукописном первоисточнике (2079 В Engler) говорится лишь об элементе.

Несколько далее появляется термин структура, который, именно в этом отрывке, не встречается в рукописном первоисточнике (2086 В Engler), но который, несомненно, используется Соссюром в этом смысле в других отрывках: см. № 247 и К. О. Л. 178 (2969 В Engler) и 186 (2807 В Engler). To есть термин несомненно соссюровский:

утверждение, что Соссюр не употреблял термина структура, является неточным (Benveniste 1962 = 1966, 92, но Бенвенист прав,

 

говоря, что для обозначения системы Соссюр использует не термин структура, а как раз термин система: см. ниже), как и утверждение, что он использует его, чтобы потом от него отказаться (Mounin 1966.24): в действительности, как это показано с очевидностью, еще большей, чем в К. О. Л. 178, Соссюр скорее имеет некоторые сомнения относительно термина конструкция, чем относительно термина структура. С другой стороны, Кукенхейм ошибается, говоря о Сос-сюре: «Из его теории вторая треть XX в. запомнит прежде всего магическое слово структура» (Kukenheim 1962. 94). Во второй трети XX в. использование термина структура было очень широким, в масштабах гораздо более значительных, нежели умеренное употребление его Соссюром, не использовавшим этот термин как одно из ключевых слов (см. Benveniste цит.).

Оно обозначает всегда линейное сочетание, синтагму, т. е. оно используется скорее в духе «американского», чем «европейского» структурализма. Следует заметить, наконец, что во всех отрывках рукописей или К. О. Л., где появляется слово структура, слово всегда обозначает синтагматическое, линейное объединение, то есть оно используется скорее в «американском значении», чем в значении европейского структурализма.

[260] Первоисточники параграфа—две лекции третьего курса, май 1911 г. (S. М. 84, № 121).

[261] В рукописных первоисточниках (2100 В Engler) приводится пример se- во французском языке (separer (отделять), seduire (обольщать), selection (отбор)), по поводу которого Соссюр задается вопросом, «в какой степени .она [приставка] существует» как «известная приставка».

[262] Об относительной произвольности см.: Bally 1940; Catalan Menedez Pidal 1955. 18; Завадовский 1958; Wartburg—Ullmann 1962. 129; Antal 1963. 81; Jaberg 1965. 146. Прочие замечания в работе Штат 1959. 86 и ел.

[263] Утверждение последней фразы абзаца принадлежит издателям (2112, 2114В Engler м S. М. 117-118), но весь остальной параграф, столь ясно очерчивающий историческое видение лингвистической динамики, отражает рукописные записи лекций.

[264] Исследование лексикологических и грамматических языков было успешно продолжено: сравнение между немецким языком, являющимся грамматическим, и французским, лексикологическим, было продолжено Bally. Ling. gen. Op. cit. P. 341-345; Wartburg W. La posizio-ne della lingua italiana. Florence, 1940. P. 93 и ел., напротив, сравнивает французский язык, в большей степени лексикологический, и итальянский, в большей степени грамматический. Утверждения Соссюра и понятие языковой экономии, разработанное Мартине по следам Соссюра, предоставляют более точные теоретические рамки типологических исследований, учитывающих факты и объективные методы научной лингвистики.

 

[265] Первоисточники параграфа — две разные лекции второго курса: S. М. 72 (№ 73) и 73-74 (№ 80).

[266] Об осторожном отношении к использованию термина историческая по отношению к грамматике см. К. О. Л. 20, № 46; 116.

[267] Первоисточники параграфа — несколько лекций второго курса: S. М. 72 (№ 73) и 73 (№ 76-78). С точки зрения методики синтаксических исследований, утверждения Соссюра имеют наибольшее значение:

они вновь повторяются в следующей главе К. О. Л. 18] и поражают в самый корень методы, базирующиеся на содержании, преобладающие в традиционном синтаксисе, а также в синтаксисе, называемом историческим. Требование исходить в любом синтаксическом анализе из признания существования классов указателей, подлежащих индивидуализации в плане формы выражения, было вновь подтверждено, например, X. Спанг-Хансеном (Spang-Hanssen Н. Actes du VI' congres de linguistique. Paris, 1949. P. 379-391), нас. 360, и WhatmoughJ. Language. AModem Synthesis. London, 1956. P. 390. Ср.: DeMauro. Frequenza е funzione dell'accusativo in greco. Op. cit. См. также № 219.

[268] Первоисточник — лекция третьего курса: S. М. 83-84 (№ 120). В лекции чувствуется смущение Соссюра тем фактом, что он вынужден использовать термин абстрактный для обозначения процессов и схем, в действительности представленных говорящему: см. ifs 70.

[269] Эта глава скроена типичным способом. Издатели используют разрозненные первоисточники: лекцию первого курса (S. М. 61, № 32), две лекции, относительно далекие друг от друга, второго курса (S. М. 70, № 67 и 74, № 83), лекцию третьего курса.

В следующих главах этой части издатели использовали, распределив их различным образом, лекции первого курса, идущие за Введением и Принципами фонологии (S. М. 55-63, № 9,11-18, 25, 26,28, 31,32, 35-39). В соответствии с последним планом Соссюра анализ истори-ко-эволюционных процессов должен был располагаться не после, а перед представлением языка (см. выше № 12, 65). Несомненно, если бы издатели избрали такой путь, третья, четвертая и пятая части К. О. Л. рассматривались бы с большим вниманием, и историческое видение языка, разработанное Соссюром, предстало бы читателю с большей ясностью. На деле же получилось совершенно иначе: эти замечания не только не были учтены, но, более того, недостаточно проницательные ученые в результате начали думать и утверждать, что вторая половина К. О. Л. не имеет значения и не заключает в себе особой новизны: ср. Jaberg 1937. 136 и Иг/того A. Storia, problemi е metodi della linguistica romanza. Неаполь, 1966. С. 212.

[270] См. № 269. Как обычно, в начале первого параграфа в рукописных первоисточниках читаем элемент, а издатели, вопреки намерению Соссюра, ввели термин фонема: см. № 131. Вся первая фраза второго параграфа принадлежит издателям.

 

[271 ] «Спонтанные» изменения мы можем интерпретировать как процессы фонематизации свободных вариантов, а «комбинаторные» изменения — как процессы фонематизации комбинаторных вариантов.

[272] Текст издания 1916г.: «...таковым является только...» (2281 A.Eng-ler). Начиная с издания 1922 г. здесь появляется опечатка («...таковым не является...»), полностью переворачивающая смысл фразы, делающая ее неверной.

[273] Wartburg—Ullmann 41 упрекали Соссюра за эту фразу: см. № 86.

[274] В рукописных первоисточниках не говорится о знаке, а скорее о фонетическом символе (S. М. 112, № 34).

[275] О «слепом» характере фонетической эволюции в понимании Соссюра и о полемике на эту тему см. № 176.

[276] См. № 269.

[277] Как отмечалось (Herman 1931), bizan в целом является не западногерманским, а специфически древненемецким: в этом случае опять ошибка, и ошибка не Соссюра, поскольку в рукописных первоисточниках (2366 В Engler) не называется язык, к которому принадлежат данные слова.

При переходе от латинского языка к итальянскому также встречаются (но значительно реже, учитывая консервативный характер фонематической системы тосканского диалекта) случаи разрыва грамматической связи в словах, унаследованных напрямую: так, domus и domesticus дают duomo и domestico (при иной эволюции означаемых), ductia и (aquae) ductus дают doccia и aquedotto.

[278] Формулировка «звуковые различия», как обычно, чужда рукописям (см. №131).

[279] О первоисточниках см. № 269.

[280] О соссюровской концепции аналогии см.: Frei 1929. 27; Delacroix 1930. 265; Wartburg—Ullmann 1962.60. Кроме того, см. выше № 251 о роли аналогии в образовании синтагм: роль наиважнейшая, если учесть, что Соссюр называет синтагмами не только «слова», но и фразы, так что аналогия является источником созидательной способности языка, путем, следуя которым, язык производит на свет теоретически бесконечное множество фраз. Соссюр справедливо называет свои лекции на эту тему: Аналогия, как основной принцип новообразований в языке (S. М. 57), заголовок использован издателями для третьего параграфа этой главы: с. 226.

[281] См. №176.

[282] Термин экономия, по-видимому, не встречается в рукописях (2570 В Engler). Он удачно введен издателями для обозначения равновесия между различными тенденциями, действующими в языке: в этом значении он позже использовался и Martinet 1955, сделавшим его ключевым термином современной структуралистской концепции языковой реальности.

[283] О первоисточниках см. № 269.

 

По народной этимологии существует обширная литература, о которой ем. Ullmann 1959.92. Об антисоссюровских полемиках Иордана, Wart-burg—Ullmann см. выше № 286. См., кроме того: OrrJ. L'etimologie po-pulaire// Rev. Ling. rom. 1954.18.129-142и VendryesJ.Powuneeumo-logie statique // В. S. L. 1953.49:1. 1-19; Hristea Th. Tipuri de ethnologic populara//LimbaRomana. 1967.16.23 7-251, вновь используют классификацию Соссюра.

[284] Экзамены в университете (что признало бы правоту тезиса о патологическом аспекте Volksemiologie) являются неплохим источником случаев народной этимологии, которые сложно заметить невнимательному преподавателю: множество студентов, изучающих классическую фонологию, убеждены, что distraction homerique (гомерическая забава) называется так по причине крайней невнимательности греческого поэта (фр. distraction = также невнимательность) (quandoque bonus...); многие думают, что означающее (signifiant)—это человек, который что-либо говорит, и т. д.

[285] Другой пример народной этимологии: в итальянском языке doppiare («дублировать фильм») было заимствовано из арго, to dub, и приближено к doppio («дубль»), во французском языке слово ouvrable (рабочий, будний) было связано с ouvrir (открывать) (в действительности cevrer = «работать»).

[286] В издании 1916 г. в этом отрывке (2670 A Engler) говорилось: «Народная этимология, представляет собой явление патологическое;

она выступает лишь и т. д.»; слова, начиная с представляет собой до она были исключены, начиная с издания 1922 г., несомненно, в угоду лингвистическим тенденциям того времени, стремившимся рассматривать язык как сеть звукоподражаний, междометий, «аффективных» слов, народной этимологии и т. д. Но реальная соссю-ровская мысль является именно таковой, каковую издатели исправили и подвергли цензуре: «В этом [в народной этимологии] есть нечто, что может прослыть порочным и патологическим, тогда как это является крайне необычным применением аналогии» (2670 В Engler). См.: lordan—Orr 1937.173, № 1 = Jordan—Bahner 1962.204, № 1. Wartburg—Ullmann 1962. 125 оспаривают мнение Соссюра.

[287] О первоисточниках см. № 269. Об агглютинации см. Frei 1929. 109. Следует отметить с. 178, о термине структура см. № 259.

[288] Эта глава, имеющая большое значение в плане происхождения соссюровской проблематики (см. № 216, 217), представляет собой монтаж различных лекций второго курса (S. М. 110, № 60, 64, 69, 71), среди которых находится лекция о «вопросе о тождествах» (S. М. 60), разделенная издателями на две части: здесь они излагают вопрос о диахроническом тождестве и располагают в К. О. Л. 108 второй фундаментальный вопрос о тождестве синхроническом (S.M.I 19).

 

Анализ «состояния» древнегреческого языка имеет первостепенную важность для иллюстрации соссюровской концепции перспективной диахронии: особый порядок, изначально индифферентный, представляющий собой следствие случайных причин, лежит в основе сложной реорганизации синтагматической и морфосинтаксической системы классического греческого языка, к концу периода существования которого относится исчезновение автономного значения генитива. Следует еще раз заметить, что ан-тителеологизм Соссюра не подразумевает полного отказа от органического видения эволюционных явлений; он подразумевает лишь достаточно строгое опровержение любой мистической концепции изменений. См. № 176.

[289] Заголовком этой части текста, начиная с издания 1916г., является:

Приложение ко второй и третьей частям. В действительности, речь идет о приложении ктретьей и четвертой частям, но вторая и третья части первое время рассматривались издателями как третья и четвертая, поскольку они предполагали составить первую часть из глав, посвященных письму и фонологии (К. О. Л. 31-67), что соответствует схеме первого курса (S. М. 54). В определенный момент, вероятно, это связано с данным строением соссюровского материала в целом (см. № 65), страницы, говорящие о письме и фонологии, были включены во Введение и третья (синхрония) и четвертая (диахрония) части стали второй и третьей, но издатели забыли исправить заголовок приложения (см. S. М. 100).

Что касается рукописных первоисточников, три приложения используют лекции первого курса (S. М. 110).

[290] О первоисточниках см. № 7. По мнению Малкеля (ниже), Соссюр (то есть издатели) в приложении помещает речь об этимологии, поскольку этот раздел исследований не имеет автономии. Об общих методологических основах этой важной области лингвистических исследований см.: Malkiel Y. Etymology and General Linguistics, in Linguistic Essays on the Occasion of the Ninth Inter. Congr. Of Linguists. 1962. W 18. 198-219. Малкель, помимо прочего, отвергает и предложение Вандриеса, Pour me ethymologie stat. cit. (см. № 283).

[291] В последней концепции Соссюра относительно порядка, в котором должны располагаться лингвистические теоремы, страницы о «языках» должны были стоять на первом месте: с точки зрения педагогики, несведущий читатель (и мы знаем, сколь важно это было для Соссюра, для которого лингвистика не должна была оставаться исключительно областью тех специалистов, которых он, к слову сказать, не слишком уважал: К. О. Л. 15) и в особенности студенты, изучающие лингвистику (а Соссюр всегда с большим вниманием относился к дидактическим аспектам: выше 250,257,265) прежде всего ознакомятся с исторической произвольностью, преобладающей в жизни языков. Исходя из этой точки зрения, Соссюр открывает свой третий и

 

последний курс лекциями о разнообразии языковых форм, о переплетении и дроблении языков в пространстве и во времени, об изменениях («не имеющих постоянного характера»: S. М. 81), об их отношениях с внешними побочными историческими обстоятельствами и т.д. (S. М. 77-81, № 97-110). От конкретного исторического аспекта читатель и студент перейдут затем к ознакомлению с общими масштабами лингвистических явлений, и разговор перейдет от «языков» к «языку» (см. выше 265). Эта организация материала была нарушена издателями по причинам и способом, о которых уже говорилось (см. № 65). Последним результатом этих перемещений стало то, что материал, который должен был открывать К. О. Л., был перенесен в две последние части.

О звуковых и психически константах, подразумеваемых в последнем абзаце, см. № 42.

См. №291.

[293] См. №291.

Комментарий главы см. в Amman 1934. 273-276.

[294] Позже появилось множество лингвистических атласов. Подробное введение в «verdadera montana de estudios de geografia linguistica» (A. Allonso) см.: Pop S. La dialectologie. T. 2. Louvain, 1950. См. также: Wdos 1959. 44-90; Malmberg 1966. 82-107; С. Grassi готовит в настоящее время новое общее введение в этот предмет. Исследование романских говоров, на которое ссылается Соссюр на странице 277: Glossaire des patois de la Suisse romande, составлен L. Gauchat, J. Jeanjaquet, Е. Tappolet, Е. Muret, P. Aebischer, 0. Keller и др., под руководством сначала Gauchat, затем К. Jaberg. Сбор материалов начался в 1899 г.

[295] О первоисточниках см. № 291.

О динамическом отношении между «тягой к взаимообщению» и «духом родной колокольни» см. Frei 1929. 292. О проблеме отношений фонетических изменений и заимствований см. Jakobson 1962.239.

В конце первого параграфа «заимствование фонемы» представляет просто «заимствование» рукописных первоисточников: см. К. О. Л. 44, №111.

[296] Работа И. Шмидта относится к 1872 г., а не к 1877, эта дата повторяется далее, 3058, 3059 В Engler.

[297] Издатели используют здесь лекции второго курса (S. М. 74, № 81) и первого курса (S. М. 63, № 41), уже использовавшиеся ранее. Вся пятая часть представляет собой сборник отрывков, не приводившихся в других местах: см. № 291. О двух перспективах см. К. О. Л. 85, № 176, 128 и Ullmann 1959. 38.

[298] Заголовок принадлежит издателям; в первом издании было: «и первобытный язык», что впоследствии было исправлено на «праязык» (•SIOS Engler).

 

Эти страницы взяты из лекций второго курса (S. М. 75), страницы, посвященные истории лингвистики Боппа и младограмматикам, изложены издателями в первой главе введения (К. О. Л. 9-13).

[299] О Пикте см. выше 238 и К. О. Л. 225.

[300] В качестве первоисточника использована серия лекций первого курса о Методе реконструкции и его значении (S. М. 64-65): здесь Соссюр впервые анонсирует тему языка как чистой формы (см. № 45): «Чтобы действительно представить себе звуковые элементы языка, следует рассматривать их не как звуки, имеющие абсолютное значение, а как со значением исключительно оппозиционным, относительным, негативным... Язык не требует ничего кроме различия.. . В этой констатации следует идти еще дальше и рассматривать все значение языка как оппозиционное, а не как позитивное, абсолютное» (S. М. 65).

Мы сталкиваемся с «прошлыми» утверждениями: несомненно, с первым центром теоретических размышлений Соссюра, зародившихся в рамках опыта Мемуара, под давлением полемики с Остго-фом, при ознакомлении с исследованиями Крушевского и Бодуэна (241-244, 252) с целью заставить сравнительных лингвистов, «понять, что они делают».

[301] В рукописных первоисточниках «обстоятельств» на самом деле «два»: первое и второе. Третье, в качестве обстоятельства, добавлено издателями (S. М. 119), тогда как в действительности оно является скорее общим условием первого и второго.

[302] В данной главе издатели перемешивают содержание лекции второго курса о заблуждениях постбоппской лингвистики (см. выше № 298) и содержание лекции введения в «обзор» языковых семей, в которой Соссюр настаивает на фундаментальном тезисе исторически случайного аспекта языковых систем: «Нет постоянных характеристик, не подверженных влиянию времени» (S. М. 80). О языке и расе у Соссюра см. Amman 1934. 276-277. С. 226: «"Зять" (муж сестры)» — ошибка, присутствующая в рукописях, о «"зяте" (брате мужа)» (== греческое δαήρ) см. S. М. 121.

[303] Об этой теме у Соссюра см. Amman 1934. 277-280 и Ullmann 1953. Цель критики Соссюра заключается в претензии на получение выводов относительно характеристик «духа» или «гения» народа, исходя из рассмотрения фономорфологических фактов. Но это вовсе не означает, что лингвистика должна игнорировать то, что язык, полностью связанный с историческими условиями, существует не иначе как в отношении с определенным обществом, погруженным в исторические процессы, согласно тезису К. О. Л. 74-80. Признание принципа произвольности, поскольку оно исключает тот факт, что организация человеческой речи воспроизводит в плане выражения и в плане содержания фоно-акустические или психолого-онтологические структуры, «естественные», или сложившиеся ранее, по-

 

дразумевает, что в языке все, и означаемые, и означающие, опирается лишь на общественный договор. Границы или условия заключаются здесь лишь в необходимости гарантии и сохранения во времени различий, произведенных в плане означающих и означаемых, при соблюдении требования создания нового, то есть возможности создания бесконечного множества новых знаков, благодаря механизму аналогии. Такое видение функциональности языка, его жизненной сущности и его действительной жизни требует от лингвиста организации своих исследований в соответствии, с одной стороны, с общей теорией знака, и с другой стороны, с социо-психоло-гическими исследованиями, согласно классификации, представленной в общих чертах в К. О. Л. 23-25. Однако не существует явления, которое можно квалифицировать как лингвистическое на уровне обыденного языка и которое можно было бы исключить из области исследований чисто соссюровской лингвистики; любые лингвистические факты являются предметом дисциплины (К. О. Л. 14-15, 28-30), в той мере, в какой они ставят задачу исследования «нормы всех других проявлений языка» (К. О. Л. 17), то есть языка, представляющего собой форму речи. Об интерпретациях такого типа см. № 40,51,56,65,83,129,137,138,150, 167, 176,204, 225, 226, 227, 231.

[304] Эта последняя глава также построена из отрывков различных лекций третьего курса (S. М. 80-81, № 105, 106,109).

[305] Как первым обнаружил Годель (S. М. 119 и 181), последний абзац К. О. Л. является «заключением издателей»: иными словами, в рукописных первоисточниках ничто не показывает, что Соссюр произносил эту знаменитую фразу, и еще менее, что она представляет собой «фундаментальную идею» его учения. По мнению Яберга (Jaberg 1937. 128-130), автономия лингвистики в соссюровской концепции основана на этой последней фразе. Однако в утверждении Яберга остается определенное поле для двусмысленности, которое, по нашему мнению, могло бы сделать его приемлемым. Недвусмысленное выражение этого непонимания смысла слова объект и всего заключительного предложения находится в отрывке, таком как у Леруа: «Наконец, есть утверждение, завершающее Курс, и выражающее его квинтэссенцию: "единственным и истинным объектом лингвистики является язык, рассматриваемый в самом себе и для себя". Что в результате этого продолжительного размышления, коим является Курс общей лингвистики, определяет как истинную лингвистику то, что в предшествующую эпоху называли внутренней лингвистикой, в противоположность лингвистике внешней... Преимущественное внимание к системе заставляло его рассматривать внешние явления как второстепенные» (Leroy 1965. 90-91). Если, как мы увидим далее, все это может быть объектом дискуссии по поводу верной интерпретации соссюровской мысли, Леруа абсолютно прав,

 

подчеркивая «программное значение, которое эта фраза... имела в развитии лингвистических учений последних сорока лет» (С. 91):

совершенно верно, что значительная часть лингвистов структуралистского направления сочли, что следование идеям Соссюра означало игнорирование фактов неуравновешенности в системе, синхронической динамики, влияния общества, эволюционных явлений, связи последних с историческими условиями, всей совокупности языковых явлений, из которых и благодаря которым язык сформировался. Добавление последней фразы является результатом издательских манипуляций соссюровскими записями, на них отчасти лежит ответственность за однобокость позиции структурализма, в особенности в постблумфилдистских течениях в США.

Написав эту фразу, издатели, конечно, не создали е nihUo: Годель уже подчеркивал тот факт, что они считали, что для того, чтобы соответствовать принципу К. О. Л. 17: «следует расположиться с самого начала на территории языка и взять его в качестве нормы всех других проявлений речевой деятельности». Но Соссюр, как это было выявлено множество раз (выше 303), вовсе не собирался предписывать этим необходимость однобокой, исключающей позиции. Язык является нормой и формой крайне неоднородной материи, входящей всем своим объемом (К. О. Л. 14-15} в законную область лингвистических исследований. То есть язык является объектом лингвистики не только в обыденном смысле «Gegenstand» (Ломмель), как «вещь», но и в смысле принципа, направляющего лингвистические знания (см. № 40). «Вернемся к плану. Вспомним этот термин: языки. Лингвистика должна изучать лишь продукт общества — язык. Но этот продукт общества проявляется в великом множестве и разнообразии языков (то есть конкретным объектом является этот общественный продукт, помещенный в мозг каждого). Нам даны языки. Прежде следует изучить языки, разнообразие языков. При рассмотрении этих языков будет выделено то, что является универсальным. Наряду с этим будет существовать совокупность абстракций: это будет язык, где мы будем изучать то, что наблюдается в различных языках. В третью очередь предстоит заняться индивидуумом. Реализация имеет значение, но не является главной. В исследовании не следует смешивать общий феномен и механизм индивидуальной реализации» (427—429 В Engler). Многочисленные языки, инструменты, разработанные обществом с определенной историчностью, с признанием универсальных аспектов языковой техники, рассматриваемой вне ее «поверхностной» неоднородности, в ее «глубинном единстве» (К. О. Л. 100), с обновленным рассмотрением «стороны реализации» (К. О. Л. 21), «индивидуальной реализации»—вот та Umweg (нем. окольная дорога), которую Соссюр предлагает лингвистике.

 

Библиография

Список сокращений

В. S. L. — «Bulletin de la Societe de Linguistique de Paris», C. F. S. — «Cahiers Ferdinand de Saussure», I. F. — «Indogermanische Forschungen», F.… PBB — «Paul und Braune's Beitrage zur Geschichte der Deutschen Sprache und… T. C. L. С — «Travaux du Cercle Linguistique de Copenhague»,

ДОПОЛНИТЕЛЬНАЯ БИБЛИОГРАФИЯ

Димитрова С. [Recensio / Сосюр Ф.дьо. Курс по обща лингвистика. 06-народван от Шарл Баи и Албер Сеше сьс сьтрудничеството на Албер Рид-лингер. С.,… Зубкова Л. Г. Язык в зеркале знаковых теорий: к определению детерминанты… Кобалава И. Д. К истории понятия «системы» в лингвистике // Иберий-ско-кавказское языкознание. Тбилиси, 1989. 28.…

ПРЕДМЕТНЫЙ И ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ

Агглютинация 170, 177-179; определение 177; три фазы агглютинации 177-178; агглютинация и аналогия 178-179 Аккомодация 59 Акт речевого общения 19-20; его этапы 20-21

Содержание

Предисловие к первому изданию ................... 5

Введение ...................................... 9

Глава I. Общий взгляд на историю лингвистики .......... 9

Глава II. Предмет и задача лингвистики; ее отношение к смежным дисциплинам.......................... 14

Глава III. Объект лингвистики ....................... 16

§ 1. Определение языка ............................... 16

§ 2. Место языка в явлениях речевой деятельности ............... 19

§ 3. Место языка в ряду явлений человеческой жизни. Семиология ...... 23

Глава IV. Лингвистика языка и лингвистика речи ........ 26

Глава V. Внутренние и внешние элементы языка ......... 28

Глава VI. Изображение языка посредством письма ....... 31

§ 1. Необходимость изучения письма ....................... 31

§2. Престиж письма; причины его превосходства над устной формой речи . . 31 § 3. Системы письма ................................ 33

§ 4. Причины расхождения между написанием и произношением....... 34

§ 5. Последствия расхождения между написанием и произношением..... 35

Глава VII. Фонология .............................. 39

§ 1. Определение .................................. 39

§ 2. Фонологическое письмо ............................ 40

§ 3. Критика показаний письменных источников ................ 41

Приложение к введению основы фонологии.............................. 44

Глава VIII. Фонологические типы. ...................... 44

§ 1. Определение фонемы ............................. 44

§ 2. Речевой аппарат и его функционирование ................... 46

§ 3. Классификация звуков в соотношении с их ротовой артикуляцией .... 49

Глава II. Фонема в речевой цепочке ................... 54

§ 1. Необходимость изучения звуков в речевой цепочке ........... 54

§ 2. Имплозия и эксплозия ............................. 56

§ 3. Различные комбинации эксплозии и имплозии в речевой цепочке .... 58

§ 4. Слогораздел и вокалическая точка ...................... 61

§ 5. Критика теории слогоделения......................... 62

§ б. Длительность имплозии и эксплозии..................... 63

§ 7. Фонемы четвертой степени раствора. Дифтонги и вопросы их написания . 64

Часть первая

Общие принципы................................ 68

Глава I. Природа языкового знака .................... 68

§ 1. Знак, означаемое, означающее ........................ 68

§ 2. Первый принцип: произвольность знака................... 70

§ 3. Второй принцип: линейный характер означающего............... 72

Глава II. Неизменчивость и изменчивость знака ......... 74

§ 1. Неизменчивость знака ............................. 74

§ 2. Изменчивость знака .............................. 77

Глава III. Статическая лингвистика и эволюционная лингвистика .................................. 81

§ I. Внутренняя двойственность всех наук, оперирующих понятием значимости. ..................................... 81

§ 2. Внутренняя двойственность и история лингвистики ........... 83

§ 3. Внутренняя двойственность лингвистики, показанная на примерах ... 85

§ 4 Различие синхронии и диахронии, показанное на сравнениях

§ 5. Противопоставление синхронической и диахронической лингвистик в отношении их методов и принципов......................

§ 6. Синхронический закон и закон диахронический ..............

§ 7. Существует ли панхроническая точка зрения? ...............

§ 8. Последствия смешения синхронии и диахронии .............

§ 9. Выводы ....................................

Часть вторая

Синхроническая лингвистика. ....................

Глава I. ОБЩИЕ ПОЛОЖЕНИЯ .........................

Глава II. КОНКРЕТНЫЕ ЯЗЫКОВЫЕ СУЩНОСТИ. .............

§ 1. [Конкретные языковые] сущности и [речевые] единицы. Определение этих понятий ..........................·........ ·

§ 2. Метод разграничения сущностей и единиц.................

§ 3. Практические трудности разграничения сущностей и единиц ......

§ 4. Выводы.....................................

Глава III. ТОЖДЕСТВА, РЕАЛЬНОСТИ, ЗНАЧИМОСТИ. ..........

Глава IV. ЯЗЫКОВАЯ ЗНАЧИМОСТЬ . .....................

§ 1. Язык как мысль, организованная в звучащей материи. ..........

§ 2. Языковая значимость с концептуальной стороны ..........

§ 3. Языковая значимость с материальной стороны ............. ·

§ 4. Рассмотрение знака в целом .........................

Глава V. СИНТАГМАТИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ И АССОЦИАТИВНЫЕ ОТНОШЕНИЯ ...................................

§ I. Определения................................. ξ 2. Синтагматические отношения ........................

§ 3. Ассоциативные отношения. .........................

Глава VI. МЕХАНИЗМ ЯЗЫКА .........................

§ 1. Синтагматические единства .........................

§ 2. Одновременное действие синтагматических и ассоциативных групп . . §3. Произвольность знака, абсолютная и относительная. .............

Глава VII. ГРАММАТИКА И ЕЕ РАЗДЕЛЫ. ..................

§ 1. Определение грамматики; традиционное деление грамматики. . . . . .

§ 2. Рациональное деление грамматики .....................

Глава VIII. РОЛЬ АБСТРАКТНЫХ СУЩНОСТЕЙ В ГРАММАТИКЕ. . . .

Часть третья

Диахроническая лингвистика. ....................

Глава I. ОБЩИЕ ПОЛОЖЕНИЯ .........................

Глава II. ФОНЕТИЧЕСКИЕ ИЗМЕНЕНИЯ ...................

§ 1. Абсолютная регулярность фонетических изменений. .............

§ 2. Условия фонетических изменений. .....................

§ 3. Вопросы метода ................................

§ 4. Причины фонетических изменений .....................

§ 5. Неограниченность действия фонетических изменений ....'......

Глава III. ГРАММАТИЧЕСКИЕ ПОСЛЕДСТВИЯ ФОНЕТИЧЕСКОЙ ЭВОЛЮЦИИ....................................

§ 1. Разрыв грамматической связи ........................

§ 2. Стирание сложного строения слов .....................

§ 3. Фонетических дублетов не бывает .....................

§ 4. Чередование .................................

§ 5. Законы чередования. ............................

§ 6. Чередование и грамматическая связь ...................

Глава IV. АНАЛОГИЯ ..............................

§ 1. Определение аналогии и примеры. ....................

§ 2. Явления аналогии не являются изменениями ..............

§ 3. Аналогия как принцип новообразований в языке ............

Глава V. АНАЛОГИЯ И ЭВОЛЮЦИЯ .....................

 

 

§ 2. Образования по аналогии—симптомы изменений интерпретации ... 170 § 3. Аналогия как обновляющее и одновременно консервативное начало . . 172 Глава VI. НАРОДНАЯ ЭТИМОЛОГИЯ ..................... 174

Глава VII. АГГЛЮТИНАЦИЯ .......................... 177

§ 1. Определение агглютинации ......................... 177

§ 2. Агглютинация и аналогия .......................... 178

Глава VIII. ПОНЯТИЯ ЕДИНИЦЫ, ТОЖДЕСТВА И РЕАЛЬНОСТИ В ДИАХРОНИИ ................................... 180

ПРИЛОЖЕНИЕ КО ВТОРОЙ И ТРЕТЬЕЙ ЧАСТЯМ. ............. 183

А. Анализ субъективный и анализ объективный ................ 183

Б. Субъективный анализ и выделение единиц низшего уровня . ....... 185

В. Этимология ................................... 189

Часть четвертая географическая лингвистика ..................... 190

Глава I. О РАЗЛИЧИИ ЯЗЫКОВ ......................... 190

Глава II. СЛОЖНОСТИ, СВЯЗАННЫЕ С ГЕОГРАФИЧЕСКИМ РАЗНООБРАЗИЕМ ЯЗЫКОВ........................... 193

§ 1. Сосуществование нескольких языков в одном пункте. .......... 193

§ 2. Литературный язык и диалекты ....................... 194

Глава III. ПРИЧИНЫ ГЕОГРАФИЧЕСКОГО РАЗНООБРАЗИЯ ЯЗЫКОВ . . 197 § 1. Основная причина разнообразия языков—время. ............ 197

§ 2. Действие времени на язык на непрерывной территории ......... 199

§ 3. У диалектов нет естественных границ ................... 200

§ 4. У языков нет естественных границ ..................... 202

Глава IV РАСПРОСТРАНЕНИЕ ЯЗЫКОВЫХ ВОЛН ............. 205

§ 1. Сила общения и «дух родимой колокольни» ................ 205

§ 2. Сведение обеих взаимодействующих сил к одному общему принципу . 207 § 3. Языковая дифференциация на разобщенных территориях ........ 208

Часть пятая Вопросы ретроспективной лингвистики ............. 212

Глава!. ДВЕ ПЕРСПЕКТИВЫ ДИАХРОНИЧЕСКОЙ ЛИНГВИСТИКИ. .212 Глава II. НАИБОЛЕЕ ДРЕВНИЙ ЯЗЫК И ПРАЯЗЫК ........... 216

Глава III. РЕКОНСТРУКЦИЯ. .......................... 219

§ 1. Характер реконструкции и ее цели ..................... 219

§ 2. Степень достоверности реконструкций. .................. 221

Глава IV. СВИДЕТЕЛЬСТВА ЯЗЫКА В АНТРОПОЛОГИИ И ДОИСТОРИИ ................................... 223

§ 1. Язык и раса .................................. 223

§ 2. Этнизм ..................................... 224

§ 3. Лингвистическая палеонтология ...................... 224

§ 4. Языковой тип и мышление социальной группы. ............... 227

Глава V. ЯЗЫКОВЫЕ СЕМЬИ И ЯЗЫКОВЫЕ ТИПЫ ............ 229

ПРИЛОЖЕНИЯ .................................. 233

Дс Мауро Т. Биографические и критические заметки ОФ.ДЕСОССЮРЕ................................ 235

Де Мауро Т. Примечания ........................... 294

Библиография ................................. 395

ПРЕДМЕТНЫЙ И ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ .................. 416

 

Научное издание

Фердинанд де Соссюр Курс общей лингвистики

Редактор Н. В. Чапаева Ответственный редактор В. Е. Беспалов

Изд. лиц. 020257 от 22.11.96. Подписано в печать 20.04.99 г. Формаг84х108 Чу. Бумага писчая. Гарнитура Times. Уч.-изд. л. 27,73. Усл. печ. л. 22,68. Тираж 1 000 экз. Заказ №178.

Издательство Уральского университета 620083, Екатеринбург, ул. Тургенева, 4.

Отпечатано с готовых диапозитивов на ФГУИПП «Уральский рабочий» 620219, г. Екатеринбург, ул. Тургенева, 13

 

– Конец работы –

Используемые теги: Фердинанд, Соссюр, курс, общей, лингвистики0.058

Если Вам нужно дополнительный материал на эту тему, или Вы не нашли то, что искали, рекомендуем воспользоваться поиском по нашей базе работ: Фердинанд де Соссюр: Курс общей лингвистики

Что будем делать с полученным материалом:

Если этот материал оказался полезным для Вас, Вы можете сохранить его на свою страничку в социальных сетях:

Еще рефераты, курсовые, дипломные работы на эту тему:

Краткий курс механики в качестве программы и методических указаний по изучению курса Физика Краткий курс механики: Программа и методические указания по изучению курса Физика / С
Федеральное агентство железнодорожного транспорта... Омский государственный университет путей сообщения...

Организационный этап выполнения курсовой работы 2.1 Примерная тематика курсовой работы . 3 Основной этап выполнения курсовой работы 3.1.1 Назначение и место ученого предмета дисциплины
стр Введение... Введение Реформирование национальной системы высшего образования связанное с введением нового перечня специальностей общегосударственного классификатора...

Курс Екологія Курс Екологія Курс Екологія Практична робота № 1
Факультет міжнародних економічних відносин та туристичного бізнесу... Курс Екологія Практична робота...

КУРС ОБЩЕЙ ЛИНГВИСТИКИ
КУРС ОБЩЕЙ ЛИНГВИСТИКИ... Е изд М... ЯЗЫК ЕГО ОПРЕДЕЛЕНИЕ Другие науки оперируют над заранее данными...

Курс русской истории Лекции I—XXXII Курс русской истории – 1 КУРС РУССКОЙ ИСТОРИИ Лекции I—XXXII Василий Осипович Ключевский
Курс русской истории Лекции I XXXII... Курс русской истории...

Социология. Краткий курс Социология. Краткий курс. : ООО Питер Пресс ; Санкт-Петербург; 2007 Социология. Краткий курс Предмет и история социологии Борис Акимович Исаев
Социология Краткий курс... RU http www litru ru bd b Социология Краткий курс ООО Питер Пресс Санкт Петербург...

Задание на курсовой проект с Методическими указаниями Общие требования к выполнению курсового проекта
Задание на курсовой проект с... Методическими... Общие требования к выполнению курсового проекта...

Лекція 1. Вступ до курсу історії України 1. Курс історії України в системі гуманітарних наук. Предмет, мета та завдання курсу. 2. Періодизація історії України
Лекція Вступ до курсу історії України План...

Общие требования к оформлению курсовой и выпускной квалификационной дипломной работы
В соответствии с ГОСТ заголовки структурных элементов работы располагают в середине строки без точки в конце и печатают заглавными буквами... Главы обычно нумеруют после номера ставят точку и пишут название... Глава ВОЗНИКНОВЕНИЕ ПРАВА СОБСТВЕННОСТИ НА НЕДВИЖИМОЕ ИМУЩЕСТВО...

МЕТОДИЧЕСКИЕ УКАЗАНИЯ по выполнению курсовой работы по курсу МОДЕЛИРОВАНИЕ СИСТЕМ
Кафедра Автоматизации технологических процессов... В А Шевцов Д Н Великанов МЕТОДИЧЕСКИЕ УКАЗАНИЯ...

0.026
Хотите получать на электронную почту самые свежие новости?
Education Insider Sample
Подпишитесь на Нашу рассылку
Наша политика приватности обеспечивает 100% безопасность и анонимность Ваших E-Mail
Реклама
Соответствующий теме материал
  • Похожее
  • По категориям
  • По работам