Выяснив, чем не является аналогия, и переходя к изучению ее с положительной точки зрения, мы сразу же замечаем, что принцип аналогии попросту совпадает с принципом языковых новообразований вообще. В чем же он заключается?
Аналогия есть явление психологического характера; но этого положения еще недостаточно, чтобы отличить ее от фонетических изменений, так как эти последние также могут рассматриваться как психологические (см. стр. 151). Надо пойти дальше и сказать, что аналогия есть явление грамматического порядка: она предполагает осознание и понимание отношения, связывающего формы между собой. Если в фонетическом изменении мысль не участвует, то участие ее в создании чего-либо по аналогии необходимо.
В фонетическом переходе интервокального s в г в латинском языке (ср. honosem->honorem) не принимает участия ни сравнение с иными формами, ни смысл слов; можно сказать, что в honorem переходит только труп формы honosem. Напротив, чтобы объяснить появление honor наряду с honos, надо обратиться к другим формам, как это явствует из нижеследующей формулы четвертого члена в пропорции:
oratorem: orator == honorem: χ χ = honor
Эта пропорция не была бы возможна, если бы входящие в ее состав формы не ассоциировались по смыслу.
Итак, в явлении аналогии все грамматично. Однако прибавим тут же, что новообразование, которое является завершением аналогии, первоначально принадлежит исключительно сфере речи;
оно — случайное творчество отдельного лица. Именно в этой сфере и вне языка следует искать зарождение данного явления. Однако при этом следует различать: 1) понимание отношения, связывающего между собою производящие формы, 2) подсказываемый сравнением результат, то есть форму, импровизируемую говорящим для выражения своей мысли. Только этот результат относится к области речи.
Итак, на примере аналогии мы лишний раз убедились, насколько необходимо различать язык и речь (см. стр. 26); аналогия показывает нам зависимость речи от языка и позволяет проникнуть в самую суть работы языкового механизма, как она нами описана выше (см. стр. 129). Всякому новообразованию должно предшествовать бессознательное сравнение данных, хранящихся в сокровищнице языка, где производящие формы упорядочены, согласно своим синтагматическим и ассоциативным отношениям.
ДИАХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА
Таким образом, значительная часть процесса образования по аналогии протекает еще до того, как появляется новая форма. Непрерывная деятельность языка, заключающаяся в разложении наличных в нем элементов на единицы, содержит в себе не только все предпосылки для нормального функционирования речи, но также и все возможности аналогических образований. Поэтому ошибочно думать, что процесс словотворчества приурочен точно к моменту возникновения новообразования; элементы нового слова были даны уже раньше. Импровизируемое мною слово, например in-decor-able «такой, которого невозможно украсить», уже существует потенциально в языке: все его элементы встречаются в таких синтагмах, как decor-er «украшать», decor-ation «украшение», «декорация»;
pardonn-аЫе «простительный», muni-able «такой, с которым удобно работать», «гибкий»; in-connu «неизвестный», in-sense «безрассудный» и т. д., а его реализация в речи есть факт незначительный по сравнению с самой возможностью его образования.
Резюмируя, мы приходим к выводу, что аналогия сама по себе есть лишь один из аспектов явления интерпретации, лишь частное проявление той общей деятельности, содержание которой состоит в обеспечении различения языковых единиц, чтобы затем их можно было использовать в речи. Вот почему мы утверждаем, что аналогия—явление целиком грамматическое и синхроническое.
Такая характеристика аналогии приводит нас к двум следующим замечаниям, подкрепляющим, на наш взгляд, произвольность абсолютную и произвольность относительную (см. стр. 131 и ел.):
1. Все слова можно расклассифицировать в зависимости от их способности производить новые слова, что связано с их большей или меньшей разложимостью. Простые слова по основному своему свойству непродуктивны (ср. magasin «кладовая», arbre «дерево», racine «корень» и т. д.): magasinier «кладовщик» не произведено от magasin; оно образовано по образцу prison «тюрьма»: prisonnier «заключенный (в тюрьму)» и т. д. Точно так же emmagasiner «помещать на склад» обязано своим существованием аналогии с emmaillot-ter «пеленать», encadrer «вставлять в раму», encapuchonner «надевал» капюшон» и т. д., заключающим в себе maillot «пеленка», cadre «рамка», capuchon «капюшон» и т. д.
Таким образом, в каждом языке есть слова продуктивные и слова «бесплодные»; пропорция между теми и другими бывает разная. В общем это сводится к различению, проведенному нами на стр. 133 между языками «лексическими» и «грамматическими». В китайском языке слова в большинстве случаев неразложимы; наоборот, в искусственном языке они почти все подвергаются анализу. Любой эсперантист волен создавать новые слова на основе данного корня.
2. Мы уже указывали (см. стр. 161), что всякое новообразование по аналогии может быть представлено в виде операции, сходной с вычислением четвертой величины в пропорции. Весьма часто этой формулой пользуются для объяснения самого явления аналогии; мы
же старались объяснить аналогию возможностями разложения единиц на значимые элементы и использования этих имеющихся в языке готовых элементов.
Обе названные концепции противоречат одна другой. Если применение формулы пропорции является достаточным объяснением, к чему тогда гипотеза о разложимости единиц? Чтобы образовать такое слово, как indecorable, нет никакой необходимости извлекать соответствующие элементы: in-decor-able; совершенно достаточно взять его в целом и поместить в уравнение:
pardonner: impardonnable и т. a.=decorer: χ \=indecorable
При таком объяснении у говорящего не предполагается наличия сложной умственной операции, чересчур напоминающей сознательный анализ грамматиста. В таком случае, как Kranz «венок»: Кгате «венки» по образцу Gast «гость»: Gaste «гости», разложение на элементы как будто менее вероятно, чем решение пропорции, так как в образце основой является то Gast-, то Gast-, и может показаться, что звуковое свойство Gaste было просто перенесено на Kranz.
Какая же из этих теорий соответствует действительности? Заметим прежде всего, что в случае с Kranz нет необходимости исключать возможность анализа. Мы ведь констатировали наличие чередований и в корнях и в префиксах (см. стр. 156 и ел.), а ощущение чередования может отлично уживаться с разложением на значимые элементы.
Эти две противоположные концепции отображаются в двух различных грамматических доктринах. Наши европейские грамматики оперируют пропорциями; так, они объясняют образование немецкого прошедшего времени, исходя из целых слов; ученику говорят: по образцу setzen «поставить» : setzte «поставил» образуй прошедшее время от lachen «смеяться» и т. д. А вот если бы немецкую грамматику стал излагать древнеиндийский ученый, он коснулся бы в одной главе корней (setz-, loch-), в другой — окончаний прошедшего времени (-te и т. д.), таким образом были бы даны полученные путем анализа элементы, при помощи которых предстояло бы синтезировать целые слова. Во всех санскритских словарях глаголы располагаются в порядке, определяемом их корнями.
В зависимости от основных свойств данного языка грамматисты склоняются либо к одному, либо к другому из этих двух методов.
Древнелатинский язык, по-видимому, благоприятствовал аналитическому методу. Нижеследующее явление может служить этому блестящим доказательством. В словах factus «искусно обработанный» и actus «движение» количество первого гласного неодинаково, хотя и Bficio «делаю» и в ago «двигаю» а является кратким; следует предположить, что actus восходит к *agtos, и объяснять удлинение гласного следующим за ним звонким согласным; эта гипотеза полностью подтверждается романскими языками; противопоставление
ДИАХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА
specio «смотрю»: spectus (прич. прош. вр. от specio) наряду с tego «крою» : tectus «крытый» отражается во французском языке в depit «досада» (=despectus) и toil «кровля» (=tectum), ср. conficio «совершаю» : confectus «совершенный» (франц. confit «вареный [в сахаре]») наряду с rego «правлю» : rectus «прямой», «правильный» (cRrectus «прямой»-*·франц. droit «прямой»). Но *agtos, *tegtos, *regtos не унаследованы латинским языком из индоевропейского, в котором, несомненно, было *aktos, *tektos и т. д.,— они появились в доисторической латыни, несмотря на трудность произносить звонкий перед глухим. Из этого явствует, что в древнейшей латыни ясно осознавались коренные единицы ag-, teg-. Следовательно, латинский язык сильно способствовал осознанию частей слова (основ, суффиксов и т. д.) и их взаимодействия. В наших современных языках это чувство развито у говорящих, вероятно, в меньшей степени, но у немцев оно все же острее, чем у французов (см. стр. 187).