Если общность языка позволяет говорить о социальной общности, лежащей в ее основе, то не дает ли язык возможности вскрыть природу этого общего этнизма?
Долго предполагали, что языки являются неисчерпаемыми источниками свидетельств о народах, на них говорящих, и о доис-^
СВИДЕТЕЛЬСТВА ЯЗЫКЛ В АНТРОПОЛОГИИ И ДОИСТОРИИ
тории этих народов. Адольф Пикте, один из пионеров кельтоло-гии, особенно известен своей книгой «Происхождение индоевропейцев» («Les origines indo-europeennes», 1859—1863). Эта работа послужила образцом для многих других и до сих пор остается самой увлекательной из них. Пикте стремится, основываясь на показаниях индоевропейских языков, вскрыть основные черты цивилизации «ариев»; он считает возможным установить ее различные аспекты: материальный быт (орудия, оружие, домашние животные), общественную жизнь (были ли они кочевниками или земледельцами), тип семьи, управление; он старается найти колыбель «ариев», которую он помещает в Бактрии; он изучает флору и фауну населяемой ими страны. Его работа представляет самый значительный опыт, сделанный в этом направлении; развившаяся отсюда дисциплина получила название лингвистической палеонтологии. С тех пор делались дальнейшие попытки в этом направлении;
одна из последних принадлежит Герману Хирту («Die Indogerma-nen», 1905-1907)'. Для определения прародины индоевропейцев он опирается на теорию И. Шмидта (см. стр. 233); однако он часто прибегает и к лингвистической палеонтологии: словарные факты привлекаются им для доказательства того, что индоевропейцы были земледельцами, и он отказывается считать их родиной южную Россию, поскольку она более пригодна для кочевого образа жизни; повторяемость названий деревьев, в особенности некоторых пород (ель, береза, бук, дуб), наводит его на мысль, что родина их была лесистой и что находилась она между Гарцем и Вислой, а именно в районе Бранденбурга и Берлина. Напомним также, что еще до Пикте Адальберт Кун и другие пользовались лингвистикой для реконструкции мифологии и религии индоевропейцев.
Однако нам кажется, что нельзя требовать от языка показаний такого рода; причины, почему он не может их дать, по нашему мнению, следующие.
Прежде всего, недостоверность этимологии: мало-помалу выяснилось, сколь редки слова, происхождение которых установлено абсолютно надежно, и в результате лингвистам пришлось стать более осторожными. Приведем пример, свидетельствующий о смелости прежних изысканий: сближают лат. servus «раб» и servare «сторожить», хотя, быть может, без особых на то оснований; затем первому из этих слов приписывают значение «сторож» и умозаключают, что раб первоначально был сторожем дома! А между тем нельзя даже утверждать, что servare имело вначале смысл «сторожить». Но это не все: смысл слов эволюционирует; значение слов часто меняется одновременно с перемененой местопребывания народов. Предполагалось также, что отсутствие слова служит доказательством
Ср. еще: d'Arbois de Jubainville, Les premiers habitants de 1'Europe, 1877;
0. Schrader, Sprachvergleichung und Urgeschichte; 0. Schrader, Reallexikon der indogennanischen Altertumskunde (работы, появившиеся ранее труда Хирта); S. Feist, Europa im Lichte der Vorgeschichte, 1910.
ВОПРОСЫ РЕТРОСПЕКТИВНОЙ ЛИНГВИСТИКИ
отсутствия в первобытной культуре того, что этим словом обозначают, но это заблуждение. Так, например, слово со значением «возделывать землю» отсутствует в индоевропейских языках Азии; но из этого вовсе не следует, что земледелие было вначале там неизвестно;
оно могло быть оставлено данными народами позже или осуществляться иными приемами, которые обозначались иными словами.
Третьим фактором, подрывающим достоверность этимологии, является возможность заимствований. Вслед за вещью, входящей в обиход народа, в его язык может проникнуть и слово, служащее в другом языке для обозначения этой вещи; так, конопля лишь в весьма позднее время стала известна в средиземноморском бассейне, еще позже — в северных странах, и каждый раз название конопли заимствовалось вместе с заимствованием самого растения. Во многих случаях отсутствие внеязыковых данных не позволяет установить, объясняется ли наличие в нескольких языках одного и того же слова результатом заимствования или же оно доказывает преемственную общность его происхождения.
Это вовсе не значит, что нельзя с уверенностью выделить некоторые общие черты и даже кое-какие конкретные факты; общие термины родства, например, встречаются в большом количестве, сохранив свою отчетливость до нашего времени; благодаря им можно утверждать, что у индоевропейцев семья была институтом столь же сложным, сколь и регулярным: в этом отношении их язык обнаруживает такие оттенки, которые непередаваемы, например, по-французски. Так, у Гомера einateres означает «невестки», sigalooi «золовки»; n'scr.janitnces соответствует греч. einateres и по форме и по значению. «Зять» называется иначе, чем «свояк». Здесь, таким образом, выявляется тщательная детализация родственных отношений. Но обычно приходится довольствоваться самой общей информацией. Тоже и в отношении животных: в наименовании важных пород, как, например, крупного рогатого скота, мы не только видим совпадение греч. bous, нем. Kuh, скр. gau-s т. д. со значением «корова» и можем, таким образом, восстановить индоевропейское *gi5u-s, но обнаруживаем, что и склонение соответствующих слов во всех этих языках характеризуется одинаковыми признаками, что не было бы возможно, если бы речь шла о позднейшем заимствовании.
Позволим себе остановиться несколько подробней на другом морфологическом факте, ограниченном определенной зоной распространения и относящемся к сфере социальной организации.
Несмотря на все то, что было высказано по поводу связи лат. dominus «хозяин», «господин» с лат. domus «дом», лингвисты не чувствуют себя вполне удовлетворенными, так как здесь в высшей степени необычно употребление суффикса -по- для образования производного имени; в греческом нет таких образований, как *oiko-no-s или *oike-no-s от oikos «дом», в санскрите—таких, как *αςνα-ηα- от αςνα- «конь». Но именно эта редкость и сооб-
СВИДЕТЕЛЬСТВА ЯЗЫКА В АНТРОПОЛОГИИ И ДОИСТОРИИ
щает суффиксу слова dominus всю его значимость и характерность. Несколько германских слов являются, по нашему мнению, настоящими откровениями в этом отношении:
1) *peuaa-na-z «вождь *peudo», то есть «король», гот. piudans, ст.-сакс. thiodan (*реиао=гот. piuda=ocK. touto «народ»);
2) *druyi-na-z (частично изменившееся в * dru·yfi-na-z) «вождь» dru·^-ti-z, откуда христианское обозначение «господа», то есть «бога»; ср. др.-сканд. Drottinn, англосакс. Dryhten, оба с конечным -ϊηα-z;
3) *kindi-na-z «вождь *kindi-z» (=лат. gens), τ. е. «рода». Поскольку вождь gens «рода» был по отношению к вождю *peudo «народа» своего рода «вице-королем», германский термин kindins (в других языках полностью утраченный) был использован Ульфилой для обозначения римского губернатора провинции, ибо легат императора был, по германским представлениям, тем же самым, что и вождь клана по отношению к piudans «королю». Как бы ни была интересна эта ассимиляция терминов с исторической точки зрения, едва ли можно сомневаться, что слово kindins, чуждое римской обстановке, свидетельствует о подразделении германских племен на Idndi-z.
Таким образом, мы видим, что вторичный суффикс -по- присоединяется к любой германской основе и вносит в нее значение «вождь той или другой социальной группы». Остается только констатировать, что в таком случае лат. tribunus буквально означает «вождь tri-bus», то есть «трибы», подобно тому как piudans означает «вождь piuda», то есть «народа», и, наконец, точно так же domi-nus означает «вождь domus», где domus—мельчайшее подразделение touta или piuda—«народа». Dominus с его причудливым суффиксом представляется нам едва ли опровержимым доказательством не только языковой общности, но и общности в социальных институтах между эт-низмом италиков и этнизмом германцев.
Однако мы должны еще раз напомнить, что сопоставление языков редко приводит к столь характерным наблюдениям.
§ 4. Языковой тип и мышление социальной группы [303]
Итак, если язык дает сравнительно мало точных и достоверных сведений о нравах и институтах народа, который пользуется этим языком, то не может ли он служить хотя бы для характеристики типа мышления данной социальной группы? Достаточно распространено мнение, что язык отражает психологический склад народа, однако против этого взгляда можно выдвинуть весьма существенное возражение: языковые средства (procede) не обязательно определяются психическими причинами.
Семитские языки выражают отношение определяющего существительного к определяемому существительному типа франц. la parole de Dieu «слово бога» простым соположением обоих слов, которое сопровождается, правда, особой формой, так называемым status
ВОПРОСЫ РЕТРОСПЕКТИВНОЙ ЛИНГВИСТИКИ
constructus определяемого имени, помещаемым перед определяющим именем. Так, в древнееврейском соединение двух слов aabar «слово» и 'elohim «боге давало словосочетание dbar, 'elohTm со значением «слово бога». Станем ли мы утверждать, что эта синтаксическая конструкция открывает нам какие-либо особенности семитского мышления? Подобное утверждение было бы слишком смелым, так как в старофранцузском языке регулярно употреблялась аналогичная конструкция: ср. /е сот- Roland «рог Роланда», les quatrefils Aymon «четыре сына Эймона» и др. А между тем на романской почве эта конструкция развилась благодаря чистой случайности, столь же фонетического, сколь и морфологического характера: она была навязана языку в результате отпадения падежных окончаний. Почему не допустить, что и в прасемит-ском языке это синтаксическое явление было вызвано аналогичной случайностью? Таким образом, конструкция, которая, как кажется, является одной из характернейших черт семитских языков, не позволяет делать каких-либо определенных выводов относительно семитского мышления.
Другой пример — в индоевропейском праязыке не было составных слов с первым глагольным элементом. Но такие слова имеются в немецком языке: ср. Bethaus «дом молитвы», Springbrunnen «фонтан» и т. п. Но разве это свидетельствует о том, что в определенный момент своей истории германцы видоизменили один из унаследованных от предков модусов мышления? Как мы видели, это новшество обязано своим происхождением случаю не только материального, но также и отрицательного характера: исчезновению звука а в betahus (см. стр. 141). Все произошло независимо от деятельности сознания в сфере звуковых изменений, насильно толкнувших мысль на тот единственный путь, который предоставляется ей материальным состоянием знаков. Целый ряд подобных наблюдений убеждает нас в этом; психологический характер той или другой языковой группы мало значит по сравнению с таким фактом, как исчезновение одного гласного или перестановка ударения и прочими аналогичными явлениями, в каждый данный момент способными перевернуть взаимоотношения между знаком и понятием в любой из форм языка.
Не лишены интереса определения грамматического типа языков (как исторически известных, так и научно реконструированных) и классификация их в зависимости от приемов, используемых ими для выражения мысли; но из этих определений и классификаций нельзя с уверенностью делать каких-либо заключений о том, что лежит за пределами языка как такового.