Калейдоскоп поэтических школ. К концу первого десятилетия XX века символизм кончался. Уже мелькали первые зарницы футуризма.
Эпоха была мрачной. Горели помещичьи усадьбы. Пухли люди от голода. Капитал готовил войну. Россия стала синеть, не от неба, а от мундира жандарма. Литература напоминала дамочку, которая не знает жизни. Поэзия из кабинета выходила только в будуар. Символизм, который возник как революционное противодействие натурализму и бытописательству, сыграл реакционную роль. Борясь против литературной безграмотности корифеев натурализма, символизм был вынужден бороться и против политической сущности натурализма, уводя читателя из мира идей в мир символов, отрывая от жизни и приближая к неземному.
Борьба против формы стала борьбой против содержания. Объективно символизм выставил социальную сущность поэзии, и некоторый политический акцент в стихах некоторых символистов звучали в сущности отказом от своих позиций. Символизм оказался идеологом той части интеллигенции, которая была раздавлена реакцией и постепенно отказалась не только от революции, но даже от надежд на революцию. Течение из внешне литературного стало перерождаться в философское, идеалистическое, с оттенком неохристианского и мистического.
Жизнестроительство заменилось богоискательством и богоборчеством. Борясь с натурализмом, то есть с фотографированием жизни, символизм заодно вынужден был бороться и с реализмом, то есть с течением, трактовавшим сущность искусства как создание жизни. Поэзия Блока была одинока. Символисты уверяли, что художественное произведение со стороны содержания должно допускать бесчисленное количество толкований.
За внешним содержанием таятся иные, и этих иных легионы. Однако до последних дней символизм не мог размежеваться с аллегоризмом, беря критерием различия, в сущности, только художественное совершенство. Символизм мог существовать только в обстановке болота политической жизни. Тесно связанный с ростом буржуазии, как класса и являясь ее зеркалом, он зависел от буржуазии. Но кратковременной победительнице нужен был уже не туманный символизм, а еще более буржуазный акмеизм.
Литературная фаворитка была отставлена. При первом же ветерке революции сама идея символизма пропала, как пропадает фата-моргана. На смену символизму уже спешил акмеизм. Он вернул поэзию в вещественный, реальный, предметный мир без мистики, без тайн и проклятий. Выполнив свою роль, и он тихо ушел с арены русской поэзии, оставив после себя неизъяснимую любовь к предмету. Затем возник футуризм. Люди самых разных политических и поэтических направлений задыхались между жерновами футуризма и символизма.
Из-под жерновов размолотой поэзии посыпался имажинизм. Он родился закономерно и, толкнув поэзию на путь поэтизации, закономерно исчез. Тень Серебряного века. Со смертью футуризма и скорой агонией имажизма полотно серебряного века было окончено. Оно получилось ярким, сложным, противоречивым, но бессмертным и неповторимым. Оно отразило не только поэзию поколения, но и существующую действительность. Всякое изменение социальных взаимоотношений в стране неизбежно сопровождается теми или иными переменами на фронте искусства.
Литературное течение, не отражающее социальных фаз, есть только группировка. Если течение предшествует социальным катастрофам, возвещает эти последние, помогает им родится, то течение делается социально нужным и входит в историю литературы. Если течение последует за социальной переменой и просто резонирует, фотографически отображает, констатирует, но при этом не организует читателя, то такое течение так же входит в историю, но под кличкой эпигонства.
Глубоко ошибаются те, которые считают искусство только писарем в штабе истории. Поэт не пророк. Искусство это фанфары, возвещающие о новом социальном сдвиге. Искусство не только сейсмограф, сообщающий о землетрясении. Искусство само должно вызывать и вызывает потрясение. Серебряный век стал именно той вехой, которая предрекла грядущие изменения в государстве и отошла в прошлое с приходом кроваво-красного 1917 года, неузнаваемо изменившего людские души, перевернувшего песочные часы времени, как тогда мерещелось, навсегда.
Особенно высоко сияли тогда в небе две звезды пастушеская вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс. И как сегодня ни хотели нас уверить в обратном, но все кончилось после 1917 года, с началом гражданской войны. Никакого серебряного века после этого не было. В двадцатые годы еще продолжалась инерция расцвет имажинизма, ибо такая широкая и могучая волна, каким был русский серебряный век, не могла двигаться некоторое время, прежде чем обрушиться и разбиться.
Если живы были большинство поэтов, писатели, критики, философы, художники, режиссеры, композиторы, индивидуальным творчеством и общим трудом которых создан был серебряный век, но сама эпоха закончилась. Каждый ее активный участник осознавал, что, хотя люди и остались, характерная атмосфера эпохи, в которой таланты росли, как грибы после дождя, сошла на нет. Остался холодный лунный пейзаж без атмосферы и творческие индивидуальности каждый в отдельно замкнутой келье своего творчества.
По инерции продолжались еще и некоторые объединения Дом искусств, Дом литераторов, Всемирная литература, но этот постскриптум серебряного века оборвался на полуслове, когда прозвучал выстрел, сразивший Гумилева. Серебряный век эмигрировал в Берлин, в Константинополь, в Прагу, Софию, Белград, Рим, Париж. Но возродиться на чужбине ему не было суждено. Дважды в одну реку не может никто. Эмигранты увезли с собой и бережно сохранили в памяти для потомков воспоминания о серебряном веке, который захлебнулся в крови невинных жертв революции, который стал лишь бледной тенью навсегда ушедшего старого века. Поистине, это была самая творческая эпоха в российской истории, полотно величия и надвигающихся бед святой России.