Фантастика двух первых путешествий

Фантастика двух первых путешествий. в сопоставлении размеров, и это сопоставление образует постоянный иронический прием, издевательское напоминание об относительности всех норм житейских, государственных, даже физиологических.

Только нравственные понятия не исчезают с земли в вихре относительности, а устанавливаются в своей угрожающей, независимой от размеров и привычек самостоятельности. Можно проследить, как в первом путешествии устанавливается нормальность лилипутского стандарта и как сопоставление размеров позволяет читателю наблюдать лиллипутскую Англию в нужном нравственном ракурсе.

При первом появлении человечка ростом не более шести дюймов перед глазами привязанного к земле Гулливера путешественник громко вскрикивает от изумления. Человечки копошатся, пищат на непонятном языке, осыпают Гулливера стрелами, похожими на иголки. У него еще есть время восстановить себя, свой рост, свое естественное поведение что стоит подождать ночи, высвободиться и растоптать все их армии Однако судьба решила иначе. Является знатная особа со средний палец ростом и урезонивает голодного путешественника с помощью угроз, обещаний, сожаления и благосклонности.

С видом величайшей покорности попросив есть, Гулливер соображает, не нарушил ли он строгие правила этикета1,c.203 Он уже смотрит на себя со стороны, глазами лилипутов. Это начало превращения мистера Лемюэля Гулливера в Куинбуса Флестрина, Человека Гору. Гулливер все больше ощущает себя частью лилипутского микрокосма. Очередной лилипутский распорядитель уже не существо со средний палец, а особа высокого чина от лица его императорского величества.

Его превосходительство, взобравшись на мою правую голень, направился к моему лицу в сопровождении десятка человек свиты. Он предъявил свои верительные грамоты, за королевской печатью, приблизя их к моему глазу. Может быть, для читателя это все еще пока комично, для Гулливера - уже почти нормально. Устанавливается власть лилипутов их соображений их понятий, их законов, их размеров. В рассказе появляется император и государственный совет, занятые вопросом, как им быть с выброшенным на берег чудовищем.

Его лилипутское величеств нешуточно сравнивается с европейскими монархами. Следует пассаж Гулливера Эти люди - превосходные математики и достигли большого совершенства в механике благодаря поощрениям и поддержке императора, известного покровителя наукОн часто строит громадные военные корабли, иногда достигающие девяти футов длины.1,c.264 Г Гулливер чувствует и ведет себя в лиллипутском мире как прирученное громадное животное.

Его сажают на привязь в виде девияносто одной цепоч -ки с тридцатью шестью висячими замками. Ему отводят конуру - заброшенный храм, в дверь которого он может свободно проползать. В храме он тут же гадит, чувствуя себя при этом виноватым, как нашкодивший щенок. Не Гулливер, а Куинбус Флестрин ручное животное лиллипутскорго императора, особы воистину выдающейся черты лица его сильные и му- жественные, губы австрийские, нос орлиный, цвет лица оливковый, стан прямой, туловище, руки и ноги пропорциональные, движения грациозные, осанка величественная.

Мало того ростом он на мой ноготь выше всех своих придворных одного этого хватит, чтобы внушить зрителю чувство почтительного страха.1,c.270 Читатель вправе усмотреть в этом портрете государя и повелителя насмешку над сверхчеловеческим величием и ре только лиллипутского монарха но потому и насмешку, что для Гулливера это император во всем его великолепии. И сопоставление размеров напоминает читателю, что перед ним комедия, а Гулливер ее действующее лицо. Кроме того, он еще и рассказчик.

Свифтовской точки зрения в рассказе нет есть гулливеровская, а Гулливер постепенно усваивает лиллипутский масштаб вещей и отношение к вещам. Лиллипутская точка зрения распространяется и на собственные вещи, которые и описи имущества предстают перед читателем как странные и невероятные сооружени Опись почти умилительна нельзя не улыбаться, читая, как маленькие человечки бродят по колено в табаке, находят гребень, похожий на решетку перед императорским дворцом, слышат тиканье часов как шум колеса водяной мельницы.

По сути дела. Опись рассказ о том, как на вещи, связывающие Гулливера с миром человеческих измерений, накладывается лилипутская мерка. Пусть это скорее смешно, чем печально, но Гулливер окончательно переселен в лилипутский мир. Фантастическая ситуация замкнута она и есть действительность, и остается жить по ее законам. По этим законам Гулливер, держа правую ногу в левой руке и положа в то же время средний палец правой руки на темя, а большой на верхушку правого уха. Клянется соблюдать условия своего содержания при дворе.

Гулливер с большой радостью и удовлетворением подписывает вышеупомянутые вполне резонные условия и хотя некоторые из них не были так почетны, как я желал бы, но это только из враждебных козней. В знак благо- благодарности я пал ниц к ногам его величества. Остается только заявить и я стал свободен. Он действительно свободен по-лиллипутски, как любой другой подданный здешнего императора разве что с некоторой поправкой на свой несуразный рост. Все это пока что весьма комично.

Тут нет примитивного оценочного соотношения добродушный, умный и справедливый великан и хитрые и злобб-ные ные пигмеи. Наоборот, читатель волен даже сочувствовать мелкому народцу, которому свалился на голову Человек-Гора. Свой мирок, свои маленькие законы как выясняется в очерке общественных установлений Лиллипутии, довольно разумные законы. Размерное соотношение долго остается бытовым, скорее забавным, чем вопиющим.

Пришелец осваивается в Лиллипутии, входит на правах Человека-Горы в ее жизнь, посещает столицу. похожую на кукольную декорацию, и постепенно теряет собственное ощущение размеров. Может быть, это иногда оборачивается для него несколько унизительным, но в конце концов, пусть себе лилипутская игра идет по лиллипутским правилам. Негодовать тут не на что, и читатель не будет строго судить Гулливера за его, пожалуй слишком старательное, приспособление к жизни умилительно важных малюток.

Но когда крохотный мирок незаметно предстает крупным планом, умиление проходит и заменяется презрением. Оказывается, к малюткам не стоит снисходить. Всплывает все больше злых и едких подробностей, и читательское презрение к мелкому народцу вдруг переходит в узнавание перед ним родная Англия в царствование Георга I, и хотя некоторые события смещены, но автор явно написал язвительный пасквиль на всю политическую жизнь последних десятилетий.

Тори и виги, высокая и низкая церковь, король Георг и королева Анна, герои войны с Францией и сэр Роберт Уолпол выведены и осмеяны скопом, представлены как копошащиеся лиллипуты. Лилипутские свары - зрелище жалкое и смехотворное, но не потому ли, что они похожи на английские деяния и свершения Не пигмеи хитрый, злобный и бесстыдный народец, а мы хитрые, злобные и бесстыдные пигмеи. И И ппоскольку пигмеи отличаются от нас, постольку они заслуживают интереса и снисхождения отсюда в тексте первого путешествия и появляется глава о науке, законах и обычаях лилипутов, совершенно противоположных английским и, очевидно, одобряемых Свифтом.

Если у спасающегося бегством от пигмейских козней Гулливера есть основания презирать лилипутов. То только за сходство с соотечественниками. Впрочем, он их не презирает, а сетует на излишне, может быть, суровое с ним обхождение. Но вместе с Гулливером, который оказался все-таки слишком велик для Лиллипутии и благополучно возвращен на родину, читатель может найти утешение в своем нормальном, приблизительно шестифутовом росте.

Что бы там ни имел ввиду автор, а дело происходило якобы в Лиллипутии и читатель выходит из этой истории, чувствуя себя великаном. Может быть, именно поэтому, что в первом путешествии у читателя есть возможность посмеяться свысока, заодно, так сказать, со Свифтом, оно и не вызывало никаких нареканий напротив, ставилось в пример перед остальными как уместная сатира. Но Свифт не собирался позволять читателю упиваться собственным ростом.

Без всякой передышке и без всяких дополнительных рассуждений следует второе путешествие, на шестой странице которого является человек исполинского роста. Вскоре Гулливер, бывший Человек-Гора, попадает на поле ячменя высотой футов сорок другому исполину ростом он был с каланчу, а каждый его шагравнялся десяти ярдам.1,c.291 Гулливера не ждет общение с идеальными гигантами он попадает в обычный фермерский дом, ничем, кроме размеров, от европейского не отличающийся.

Обыкновенные люди ведут под взглядом крохотного и поэтому приметливого Гулливера свою обыкновенную жизнь. Гулливеру она видна не выгодно преувеличенной повседневная грубоватость, простейшие прихоти, естественнейшая корысть заурядных исполинов для него дело жизни и смерти. Это пока не жизнь другого народа все в ней до стеклянной рюмочки, кошки на коленях у хозяйки и собак, вбегающих в столовую так как это обыкновенно бывает в деревеннских домах. Но гигантский масштаб мешает наслаждаться уютом и спокойствием этой мирной картины.

Человек предстает перед Гулливером и читателем существом чудовищным даже десятилетний сорванец потенциальный изувер, а младенец и вовсе пожиратель путешественников. Снимается всякая возможность умиления перед простым человеческим бытом и вид кормящей женщины оказывается поистине тошнотворным, когда в громадный рот покушавшегося на Гулливера младенца запихивается сосок величиной почти в пол моей головы шестифутовой груди в пятнах, прыщах и веснушках.

Все это пишется отнюдь не для развенчания человеческой природы и, разумеется, не в укор кормящим матерям, несмышленым младенцам и десятилетним шалунам. Свифт просто напоминает читателю, что, гордясь своим человеческим обликом, не нужно забывать о его телесноти, которая не обязательно изящна и благопристойна. Новейший культ естественного человеказаключал в себе фигуру умолчания и легко вырождался в ханжеское умиление перед ангелическими картинами очищенного и приглаженного существования, где даже дикари годились если даже не для возвышенного геройства, то для очаровательного комизма.

И вульгарно-материалестический оптимизм нового времени был вовсе не похож на раблезианский оптимизм, на восхищение человеком во всей его подчеркнутой грубости, животности, телесности. Оптимизм нового времени был бестелесным абстрактные словословия человеку походили на опасливое самодовольство. Свифт не считал физиологию теневой стороной жизни, подлежащей умолчанию или просветленно-опрятному изображению.

Он дает грубые, неприятные, часто неприличные физиологические детали крупным планом, что, однако, не мешает ему ввести в повествование девятилетнюю и сорокафутовую нянюшку Гулливера, добрую, нежную и внимательную Глюмдальклич. Другая сторона дела непомерное и унизительное уменьшение Гулливера. Он напоминает о себе не сравнением с великанами, но столкновением с обрушивающимся на него предметным миром Гулливер спотыкается о хлебную корку, прячется в листочках щавеля, насмерть бьется с крысами, спит на полочке под потолком.

Человек, желающий считать себя не только венцом творения, но и властелином твари, владыкой природы, оказывается существом по-детски, нелепо и комично беспомощным и не в борьбе с исполинами, а перед свирепого вида домашней кошкой. Великаны же для Гулливера не люди, а полубоги, которых нужно умилять и задабривать. Он пока не общается с ними, а представляется им, как странный зверек по виду своему совершенно похожий на человека.

Говорили, что этот зверек подражает всем действиям человека. При этом он остается представителем европейской человеческой породы иронический указующий перст Свифта заметен когда Гулливер наивно оправдывается, что даже сам король Великобритании, оказавшись на моем месте, принужден был бы подвергнуться такому же унижению.5,c.112 Здесь нормальный масштаб исполинский. И соотношение размеров принижает здесь Гулливера куда больше, чем лилипутов в первом путешествии. Те выглядели смышленым и искусным народцем их ничтожество выявлялось лишь по сходству их политической жизни с европейской.

В Бробдингнеге ничтожество Гулливера постоянно напоминающий о себе физиологический факт. Обозревающие его ученые резонно выводят, что он даже не мог быть произведен на свет согласно нормальным законам природы, что разумнее всего было бы считать его недоноском, но во всяком случае не более чем необъяснимой игрой природы определение как раз в духе современной европейской философии. Для того чтобы считать существование Гулливера естественным, нужно предположить что-то вроде чуда сотворение специального мира для него и ему подобных крохотных недоносков.

Пойти на это значило бы признать аристотелевские скрытые причины, поступиться прогрессом человеческого знания. Этого наука не может сделать даже в Бробдингнеге. В простом быту великанов Гулливер может быть только повадливым зверьком, -все его человеческие претензии смехотворны. Но вот его, ручного зверька, гомункула Грильдрига, берут к королевскому двору и обставляют ему там игрушечную жизнь.

Здесь он тоже не может совершить ничего человеческого его подвиги в битвах с мужами и осами, демонстрация искусства мореплавания на игрушечной лодке, музыкальной культуры на бегу дубинками по клавишам или ремесленных навыков в изготовлении гребня из промылков от королевского бритья все это проделки Грильдрига, придворного гомункула, забавно подражающего людям. Но здесь, в Бробдингнеге, ему все-таки дается шанс показать себя человеком, представителем высокоорганизованной цивиллизации, основанной на идеалах гражданственности, разума и свободы, выступитьописателем достоинств и величия своего любезного отечества.

И тут уже не сопоставление размеров губит гулливерский панегирик Англии напротив, собеседник бробдингнежский король - готов на время педставить себе европейское общество полномерным и обсудить его с помощью простой и трезвой человеческой логики. Эта самая логика, в которой нет ничего специально бробдингнежского, и оказывается убийственной.

Сам Гулливер на правах Грильдрига вызывает лишь умиленное снисхождение ноесли его считать представителем целой расы, а расу судить по- человечски, то это выводок маленьких отвратительных песмыкающихся, самых пагубных из всех которые когда- либо ползали по земной поверхности. Оставляя в стороне существо беседы, здесь важно отметить, во-первых, что именно как европеец Гулливер не может притязать на человеческое достоинство, а, напротив, достоин лишь омерзения во-вторых, что это вывод не с идеальной высоты бробдингнежского роста, а с точки зрения нормальной человечности. Ибо человеческую сущьность бробдингнежцев сам по себе размер никак не меняет.

Обыкновенные картины фермерского быта предваряют все остальное в обществе возвышающемся над Гулливером, нет ничего идеального, ничего сверхчеловеческого. При дворе, как и на ферме, Гулливер наблюдает обычных людей в невыгодном для них ракурсе. Двор как двор. Мало-помалу замечает путешественник мне стало казаться, будто я нахожусь в обществе разряженных в праздничные платья английских лордов и леди, с их важной поступью, поклонами и пустой болтавней.

Даже благоговению перед королевой мешает вид ее трапезы, во время которой она брала в рот сразу такой кусок, который насытил бы дюжину английских фермеров грызла и съедала с костями крылышко рябчика в девять раз больше крыла нашей индейки. Стоит посочувствовать Гулливеру, который не мог без отвращения смотреть на это зрелище. Отвращает и вид обнаженных прелестей гигантских фрейлин при слишком подробном рассмотрении они тошнотворны и непристойны.

Свифт как будто с особым вкусом подбавляет раблезанские подробности в бробдигнежский быт чудовищная казнь с фонтаном крови, гигантские гнойники, раны и увечья бробдингнежских нищих, свиноподобные вши на их одеждах Эти подробности нисколько не мешают другим описанию благородной постройки королевской кухни, главного храма королевства, потрясающего парада б робдингнежской кавалерии. В своей совокупности раблезанские детали создают определенный колорит как и у Рамбле, патриархально-архаический.

Величина, подчеркнуто телесная, сопутствует величию не сверхчеловеческому, а вызывающе реальному, простому и грубому. Телесен значит реален, и в этом реальном бробдингнежском мире возможен реальный расчет нравственности и гражданственности. На этом расчете и построена общественная жизнь Бробдингнега, где нет ни изощренного искусства управления, ни прогресса естественных наук, ни даже гражданского и уголовного судопроизводства.

Свифт представляет читателю не утопию, а гигантскую картину повседневной жизни, в которой материальность человеческого существования служит действительным основанием для здравого смысла. Бробдингнег мир особый фантастический только потомку, что там низменные детали не мешают величественным и все вместе предопре-деляют реалистическое управление государством под эгидой короля-гуманиста. Это напоминает общественный идеал Возрождения, и бробдингнежские описания, естественно, отсылали современников Свифта в прошлое.

Ушедший общественный идеал вставал перед ними не как сентиментально-реакционная утопия, а как фантастическое, раблезианское живописание нормальной жизни. Новейшие утопии были бестелесны, как кошмары, хотя и осуществимы в выморочной пустоте современности пуритане требовали отменить телесный мир, либеральные оптимисты осторожно украшали естественного человека благородными подробностями существования.

Им и адресовались гротескные напоминания о грязи и уродстве единственно возможной человеческой жизни. Так что, например, описание трапезы бробдингнежской королевы нисколько не унижает эту исполинскую государыню, но зато звучит неприятно и оскорбительно для изящных английских леди. Равно как и бробдингнежские нищие, ничуть не умаляя разумности общественного устройства Бробдингнега, напоминают скорее о незаживающем гноище английского нищенства, о котором новейшие оптимисты предпочли бы вспоминать с деловой сентиментальностью.

Итак, фантастика первых двух частей фантастика наглядного сопоставления размеров служит способом создания двусторонней нравственной перспективы изображения. Гулливер с точки зрения данной размерной нормы или действительность с точки зрения несоразмерного ей Гулливера дваа взаимодополняющих плана. Таким образом нужные реалии выдвигаются и обозреваются в нужном ракурсе, и последовательность нравственных суждений не риторическая, а изобразительная, наглядная, самоочевидная.

Характер повествования существенно меняется в третьей части путешествий. Третья часть книги философски трактует вопрос о соотношении науки и жизни. Искусство Свифта состоит в том, что он умеет самые отвлеченные и абстрактные вещи выразить конкретно и наглядно. Остров Лапута парит в небесах. На нем проживают знатные люди, представители аристократии. Люди эти погружены в глубокие размышления. Все подчинено здесь науке, абстрактной и умозрительной. Остров не просто населен учеными.

Он - чудо науки, которое оторвано от народа. Наука - достояние высших классов. Сама столица государства и большинство селений помещаются на земле, где живут подданнные. Чудо науки применяют против народа. Все это не просто выдумка Свифта. Он выразил в остроумной и наглядной форме реальное противоречие старого общества - отрыв народа от культуры и науки. Обитатели острова Лапута уходили в отвлеченные сферы и были равнодушны к реальной жизни, где процветало невежество и нищета.

Здесь Гулливер нормальный человек в безумном мире он на роли более или менее стороннего наблюдателя, движимого главным образом любо- любознательностью. Соучастие в здешней жизни ему не по характеру. Гулливер описывает реальный облик безумств, чего он сделать явно не смог бы, если бы вместе с жителями Лапуты и Бальнибарби потерял всякое представление о нормальности. Он путешествует по областям сбывшихся мечтаний современников остров, где царит чистая наука, страна, управляемая свыше кастой ученых, пересоздание науки, искусства, законов, языка и техники на новый лад, свободное общение с мертвыми, земное бессмертие.

Иногда он и сам увлекается величественными перспективами осуществленного безумия но та же роль стороннего наблюдателя не дает ему быть затянутым в сумасшествие и позволяет увидеть вещи как они есть. Наглядное описание здешней жизни имеет форму экзотической фантасмагории, где причудливые образы, подобия и подробности иллюстрируют одну за другой сменяющие безумные ситуации.

Развития действия здесь нет есть порядок наблюдения. Больные мечты современности приобретают химерическую реальность идеи воплощаются, замыслы находят научное соответствие, представления обрастают деталями, метафоры реализуются. Отмены материальных закономерностей человеческого существования не происходит, но возникает иллюзия их преодоленния. Нельзя даже на летучем острове жить полной жизнью в мире чистой науки, но можно свихнуться на математике и вырезать пищу в форме геометрических фигур нельзя даже именем счастливого будущего добыть солнечные лучи из огурцов, пережечь лед на порох или переработать кал в пищу, но можно посвятить этим гуманным занятиям всю жизнь.

Наконец, нельзя путем усиленного внедрения бредовых сельскохозяйственных методов добиться всеобщего изобилия, но можно опустошать таким путем страну и полагать себя поборником научного прогресса. Поскольку эти иллюзии властвуют над жизнью, поскольку мир превращается в сумасшедший дом, и по камерам Бедлама нового времени бродит Гулливер.

Свой стандарт нормальности есть и в этом мире как гуманист-реформатор. Гулливер не перенимает этот стандарт, но как европейцу и британцу он ему не вполне чужд, и время от времени приходится признавать его единственно разумным в условиях своего времени. Нагнетание фантастических подробностей третьего путешествия гипнотизирует так же, как теории, идеалы и открытия нового времени и в самом деле, таким путем, хоть и навыворт, открывается новый мир, постигаются его закономерности.

Здешний мир возникает из фантазий, как современность из безумств и у этого мира свои законы, своя общественная практика, свои способы жить и понимать друг друга. Во всем этом лабиринте фантастических воплощений, утопий современного творческого разума Гулливеру предоставлена роль стороннего наблюдателя и описателя казалось бы, без особых на нее прав. Ведь он все-таки типичный современник, а значит, и соучастник этих безумств у себя на родине. Но именно поэтому он и может быть здесь, на Лапуте, и в Больнибарби, Глаббдобдрибе, Лаггнеге, если не сочувственным, то понимающим наблюдателем, распознавать замыслы в нагромождениях странностей и нелепостей и создать своим описанием впечатление выморочной стройности и целостности этого сумасшедшего мира. Именно любопытство поверхностно образованного современника предопределяет его беседы с мертвецами и придает им остроту.

Зараженность Гулливера современным безумием подготавливает сильнейший драматический эффект третьего Путешествия очную ставку с земным бессмертием.

Гулливеровский гимн вечноживущему человеку и, как мрачно-издева-тельская иллюстрация к нему, леденящее и реалистическое зрелище колонии бессмертных, по сути дела, завершают третье путешествие и подготавливают читателя к четвертому. После безумного хоровода живых, умерших и бессмертных наступает затишье и ясность. Мелькают вступительные мореходные подробности и вот уже высаженный на берег Гулливер идет по проезжей дороге со следами человеческих ног и лошадиных копыт и видит большие поля засаженные овсом.

Взлеты фантазии декана Свифта обычно не задерживаются. Но на этот раз ничего фантастического незамечено ни в обстановке, ни в описании туземных животных странной и безобразной внешности. Омерзение вызывается и нагнетается биологическим реализмом описания, почти неестественной животности этих гнусных тварей. Читатель, вместе с Гулливером, ошибочно полагает, что достаточно насмотрелся на них. На смену пляшущим вокруг Гулливера скотам появляется обыкновенная лошадь загадочного поведения она удивленно осматривает путешественника, членораздельно ржет, наконец, повелительно ведет за собой.

Гулливер вступает в фантастический мир либо это волшебники, которые превратились в лошадей с каким-то неведомым мне умыслом, либо же хозяева таких лошадей должны быть мудрейшим народом на земле. И готовясь к чудесам, он признает ржание речью и выучивает еще непонятные, лошадиные сочетания звуков йеху и гуигнгнм.

Но вокруг Гулливера только ручные лошади без седоков, конюхов и хозяев У гуигнгнмов нет слов и соответственно терминов для выражения понятий власть, правительство, война, закон, наказание, и других понятий. Нет у них также слов обозначающих ложь и обман. И поэтому у них не существует тюрем, виселиц, политических партий и так далее. Перед нами патриархальная утопия, некое догосударственное состояние, жизнь простая и естественная. Основное правило их жизни - совершенствование разума.

Они не знаю ни страстей, ни корысти. При заключении брака и речи нет о любви или ухаживаниях. Нет ревности и нежности, ссор, прелюбодеяния и разводов. Гуигнгнмы не боятся смерти. Они относятся к ней спокойно. Удивительная разумность и рассудительность не знающих страстей отличает их не только от йеху, но и от людей. Такой пресной жизнью и живут разумные лошади, именуемые гуигнгнмами. Сказочная разгадка фантастического мира предполагается все с тем же ведущим соображением главное действующее лицо всегда человек.

И в этом Гулливер не ошибается но он невольно ищет человека в роли разумной и творческой, ищет человеческий замысел в нелепостях лошадиного поведения. Остановится пока придется на разгадке аллегорической лошади очеловечились. В таком случае все преимущества у Гулливера как у человека настоящего, в собственном благородном облике человеку пристойнее быть человеком, нежели лошадью. Но лошади сличают Гулливера с отвратительной тварью. Тварь называется йеху, носитель человеческого облика с ужасом и удивлением замечает, что это отвратительное животное по своему строению в точности напоминает человека. биологическое сходство полное но Гулливер выгодно отличается от гадины наличием одежды.

Доказано, что в обществе человека делает платье но не считать же платье биологическим определением человека У Гулливера достаточно самостоятельных качеств для отличия от йеху и восстановлением в правах поруганного этим скотом человеческого облика. Фантастическая ситуация определилась очеловеченные лошади, оскатиневшиеся люди и нормальный Гулливер.

Значение этой ситуации пока не ясно его предстоит отыскать самому Гулливеру. Человеческие подробности лошадиной жизни, могли бы показаться просто комичными, но дело сильно меняет сопутствующая им фигура йеху. Некоторые исследователи укоряли Свифта в том, что ему изменила способность из совершенно невероятного создать иллюзию реального трудно поверить в лошадей, строящих дома, доящих коров, вдевающих нитки в иголки.7,c.650 Именно эту бытовую несуразность лошадиной страны он должен принять как единственное нормальное положение вещей.

Для этого у него должны найтись более чем веские основания. В четвертой части особый способ утверждения реальности совершенно невероятного оно представлено как естественное с точки зрения нравственности и разума. История Гулливера - это история исканий, социологических исследований современности и попытки разобраться в утопиях. Вместе с тем это в какой-то мере история приспособления к существующим условиям жизни, попытка компромиссного решения проблемы личность - государство - общество.

Общение Гулливера с различными правителями было одновременно изучением механизма власти, проверка теорий государственного устройства и попытка найти свое местоположение в государстве. Крушение надежд Гулливера предопределило изменение его роли он перестал быть путешествен- путешественником - исследователем человечества и обрел черты трагического героя, который вступил в конфликт с окружающим его обществом.

Это перевоплощение происходит только в последних главах романа, но Свифт, по-видимому, считал, что перелом настолько важен сам по себе, что перевешивает по значению все остальное. Вот почему в финале романа отступают на второй план картины общественной жизни и выдвигается в качестве главной сюжетной линии духовная драма Гулливера. Меняется структура произведения. В романе Путешествия Гулливера происходит слияние острой политической проблемности, философии, истории, комических ситуаций, фантастики, публицистики, пародии и трагедии, путешествия и рассуждений героя.

В этом художественно-философском комплексе можно до конца разобраться, если за исходную позицию Свифта принять стремление создать реалистическую сатиру, сказать всю правду и тем самым нанести сокрушительный удар по всем прототипам лилипутов, лапутян и йеху, обитающим в Англии, а также по господствующим идеям, которые либо персонифицированы в романе, либо отражены в образах- -понятиях.

Путешествия Гулливера запечатлели тот период, когда во всех сферах общественной жизни основательно укрепились буржуазные отношения, и роман Свифта своим построением передает их относительную неподвижность. Обстоятельства в этом сатирическом произведении имеют только одно направление развития, выражающееся в расширении и углублении сферы зла. Жизнь, все живое как будто лишены движения под глубоким покровом этой незыблемости нарастает трагедия одинокого Гулливера.

Но сами по себе социальные отношения, устройство общества мертвенно застыли. Не случайно Гулливер за годы своих странствий не заметил никаких перемен к лучшему в родной стране. Время остановилось. Или, если уточнить время движется во враждебном человеку направлении. Трагическое время, не предвещавшего подлинного и ощутимого прогресса. Поэтому и сатира Свифта трагична в своей жизненной основе и в своей художественной сути. Роман Свифта Путешествия Гулливера находится на главной магистрали литературного развития.

Его выдающееся значение определено в первую очередь постановкой и решением сложнейших и важнейших социально философ- ских проблем, волновавших европейское общество в XVIII в а также в более поздние времена. Роль свифтовской сатиры настолько велика, что не только современники Свифта У. Гей, Дж. Арбетнот, но и крупнейшие английские писатели других поколений так или иначе восприняли уроки автора Путешествий Гулливера и находились под его влиянием. Всемирно историческое значение творений Свифта впервые было отмечено В. Г. Белинским, рассматривающим творчество английского сатирика как часть общеевропейского литературного процесса XVIII столетия.

Великий русский критик отнес роман Свифта к той разновидности этого жанра, которую развивали также Стерн и Вольтер. Являясь памятником литературы XVIII в Путешествия Гулливера во многом созвучны понятиям человека ХХ века, о роли народа и долге перед ним, о необходимости соответствия формы организации общества интересам народа.

Ярость и ненависть автора сатирического романа, возмущенного неразумием и несправедливостью власти в собственном обществе, также делают Свифта единомышленником многих сменивших его современников поколений. Речь идет о созвучии мыслей и чувств, об уме пробившемся через столетия к людям, построившем новое общество. Свифт умер 19 октября 1745 г. в Дублине. На его могиле высечена составленная им эпитафия Здесь покоится тело Джонатана Свифта, доктора богословия, декана этого кафедрального собора, где суровое негодование не может терзать сердце усопшего.

Проходи, путник, и подражай, по мере сил, смелому защитнику свободы. В его последнем напутствии выражена цель писателя, без которой немыслимо было появление Путешествий Гулливера побудить каждого, кто прочтет роман, задуматься над тем, как устроен мир, и стать на сторону тех, кто мужественно сражается за свободу, занять активную позицию в жизни.