Американизм в работах Твена. Простаки за границей

Американизм в работах Твена. Простаки за границей. Все ранние произведения Твена поражают своим жизнерадостным весельем, насмешливым, озорным тоном.

Наивная вера в реальность американской свободы окрашивает эти произведения в оптимистические тона. На этом этапе Твен еще не сомневается в преимуществах демократического строя Америки. Американизм молодого писателя с особенной ясностью проявился в его Простаках за границей 1869 - серии очерков, описывающих путевые впечатления Твена во время путешествия по Европе, которое он совершил как корреспондент газеты Альта Калифорния. Появление этой книги, в основу которой легли репортерские письма Твена, направляемые им с борта парохода Квакер Сити в редакцию газеты, было первым подлинным триумфом писателя.

Когда книга вышла отдельным изданием, она имела большой успех и привлекла всеобщее внимание своей необычностью. Сам жанр путевых заметок отнюдь не являлся новостью для читателей Америки.

Книги подобного рода пользовались в США популярностью, и их авторами были и прославленные деятели литературы Лонгфелло, и начинающие писатели, чьи имена еще не приобрели известность. Но при всех различиях между этими авторами, произведения их написаны в одной и той же тональности почтительного восхищения. Америка - молодая страна, у которой не было ни архаических памятников, ни старинных летописей, ни освященных веками традиций, с почтительной завистью взирала на древнюю, окутанную романтическими легендами и преданиями Европу.

Но молодой, задорный юморист Запада взглянул на Старый Свет иными глазами. Насмешливая, парадоксальная, острополемическая книга начинающего писателя стала декларацией его республиканских и демократических воззрений. Монархическая Европа с ее феодальным прошлым и сложной системой сословно-иерархических отношений не вызвала у него никаких благоговейных чувств. Он производит осмотр ее культурных и исторических ценностей со скептической усмешкой.

Именно этот скептический угол зрения, призванный обобщить не только субъективную позицию автора книги, но и позицию целой страны в ее отношении к Старому Свету, определяет всю внутреннюю структуру произведения Твена. Он реализуется в особенностях повествовательного стиля с его вызывающе задорной интонацией, в принципах отбора материала, в его количественных соотношениях, в характере его демонстрации. Твен-рассказчик держится с непринужденностью, самонадеянностью и даже с нарочитой развязностью, пишет о чем хочет и как хочет.

Он не впадает в экстаз перед картинами мастеров, не проливает слез умиления над могилами Элоизы и Абеляра, не раскисает от лирических восторгов при мысли о Лауре и Петрарке. Самоуверенный американский турист Марк Твен не боится сказать, что ему до смерти приелся Микеланджело этот надоедала, которым без устали пичкают путешественников итальянские гиды. Один из его знаменитых афоризмов гласит Даже слава бывает чрезмерной.

Очутившись в Риме впервые, вы вначале безумно сожалеете о том, что Микеланджело умер, а затем - о том, что сами не могли присутствовать при его кончине. С видимым наслаждением он цитирует богохульственные остроты своих скептических попутчиков, которые с нарочитой наивностью осведомляются по поводу каждого демонстрируемого экспоната Работа Микеланджело? Не связанный никакими каноническими предписаниями, обязательными для хорошего вкуса, он позволяет себе интересоваться тем, что для него интересно, и не обращать внимания на всемирно знаменитые образцы прекрасного. В двух словах говорит он о НотрДам, в Лувре равнодушно проходит мимо Джоконды, но зато включает в свое повествование развернутое обозрение собачьей жизни бездомных константинопольских псов. Позиция Твена во многом представляется ограниченной и односторонней, его суждения кажутся смехотворными в своей наивности, его оценки нередко вызывают чувство внутреннего протеста.

И все же трудно противиться обаянию насмешливой, задорной книги Твена. Ее покоряющая сила - в пронизывающем духе свободолюбия, в страстной ненависти автора ко всем видам произвола и деспотизма.

Твен протестует не только против реакционных государственно-политических принципов европейского общества, но и против всякого насилия над человеческой личностью. Любые посягательства на ее внутреннюю свободу вызывают яростное сопротивление молодого писателя. Он противится всяким попыткам поработить мысль человека, загнать ее в узкие рамки узаконенных канонических представлений.

Реально его американизм ? означает не столько образ жизни, сколько образ. мысли - характер подхода к явлениям действительности. При всем видимом непочтении писателя к европейским культурным ценностям в целом в его неприязни к ним есть немалая доля эпатажа. В конце концов он вполне способен оценить величавую красоту античного Лаокоона или поэтическую одухотворенность рафаэлевского Преображения. Но давая восторженную оценку этим чудесам искусства, писатель настаивает на своем праве судить о них на основе собственного разумения.

Преимущества своей позиции он видит в том, что не поет с чужого голоса и поэтому его суждения более честны и правдивы, чем вымученные восторги людей, привыкших смотреть на мир чужими глазами. Именно эта полная свобода от всех и всяческих предубеждений, составляющая, по мнению Твена, главную особенность американизма как национального склада мышления, и позволяет ему увидеть то, что он считает самым существом жизни Европы, а именно царящие в ней отношения сословной иерархии.

Они, как полагает Твен и лежат в основе ее столетиями создававшейся культуры. За древним великолепием европейских городов писателю чудятся века рабства и угнетения. Отпечаток услужения и раболепия лежит на сокровищах европейского искусства. Но при всем обилии этих обвинений по адресу европейского прошлого Твена интересует не вчерашний, а сегодняшний день жизни Европы. Писатель убежден, что одряхлевший, неподвижный Старый Свет все еще живет по законам феодального прошлого.

В восприятии молодого самоуверенного американца Европа - это вчерашний день человечества, своего рода гигантский склеп, наполненный отжившими тенями былого. В будущем Твен сформулирует эту мысль в прямой и откровенной форме. Поездка за границу напишет он в одной из своих записных книжек вызывает такое же ощущение, как соприкосновение со смертью. Эту мысль можно найти и в Простаках за границей. Путешествие на Квакер Сити напоминает Твену похоронную процессию с тою, однако, разницей, что здесь нет покойника. Но если покойники отсутствуют на американском пароходе, то Европа с лихвой возмещает недостаток этого необходимого атрибута погребальных церемоний.

В Старом Свете мертвецов любят и чтут, они пользуются здесь усиленным и несколько чрезмерным вниманием. Разве не поучительно, что в Париже самым посещаемым местом является морг? Но нездоровое любопытства к смерти свойственно не только парижанам. Оно доставляет часть узаконенного культа, исповедуемого и в других странах Старого Света. В итальянском монастыре капуцинов туристы видят целые вавилоны затейливо уложенных человеческих костей, образующих изящный, продуманный узор. Мудрено ли, что в конце концов пассажиры Квакер Сити начинают возражать против веселого общества мертвецов, и, когда их вниманию предлагается египетская мумия, они отказываются глядеть на этого трехтысячелетнего покойника - если уж так необходимо рассматривать трупы, то пусть они по крайней мере будут свежими. Но Европа является усыпальницей и в переносном значении этого слова.

Культ отжившего исповедуется здесь в самых различных формах.

Американский исследователь Линн совершенно неправомерно приписывает эти некрофильские увлечения самому Твену. В таком подходе к великому писателю можно видеть характерное для буржуазной критики стремление объявить Твена родоначальником черного юмора. Для этого американского Адама пока что существует лишь одно измерение исторического времени - современность, и полное воплощение ее духа он находит не в умирающей Европе, а в молодой практической республике-США. Созерцание заката Европы лишь укрепляет в нем ощущение жизнеспособности его родины.

Поэтому он с таким насмешливым задором переводит полулегендарные события прошлого на язык американской газеты и рекламы. Отрывок афиши, якобы подобранный им среди развалин Колизея, повествующий в тоне дешевой газетной сенсационности о всеобщей резне и кровавых поединках гладиаторов, позволяет будущему автору Янки из Коннектикута осуществить, деромантизапию поэтического прошлого Европы.

Нет, он не очарован варварской романтикой древности и охотно променяет ее на прозаическую жизнь Америки XX в. Застывшей и неподвижной культуре Старого Света писатель противопоставляет деятельную и энергичную американскую цивилизацию, архаическим памятникам европейской старины-достижения американской техники пусть в США нет картин старых мастеров, но зато там есть мыло. При этом он отнюдь не идеализирует и своих спутников - американцев.

Он видит их невежество, ограниченность, хвастливую самонадеянность и подчас довольно едко высмеивает этих самодовольных янки. Но хотя порядки, царящие в его собственной стране, нравятся ему далеко не во всем, в целом Твен убежден в преимуществах Нового Света. Автор Простаков пока что не понимает, что упреки, предъявляемые им Европе, могут быть переадресованы и его собственной стране. Он говорит здесь от имени всей Америки, не желая замечать, что и она не едина.

Но как только взор Твена обращается вовнутрь, к явлениям национальной жизни - становится ясно, что его голос - это голос не всей, а народной Америки. Его связь с нею прежде всего проявляется в литературном генезисе его ранних произведений, ведущих свое происхождение от традиций западного фольклора. Язык фольклора был для Твена родным языком, естественной для него формой выражения чувств и мыслей. Стихия народного творчества окружала его с детства. Она жила и в фантастических рассказах негров рабов, и в их протяжных, грустных песнях, и в анекдотах фронтирсменов Запада.

Твен слышал их и на палубах пароходов, плывущих по Миссисипи, и в землянках рудокопов, и в харчевнях и кабаках Невады. Фольклор Запада имел свои особые формы, особые приемы, особых героев. Суровая, полная опасностей и тревог жизнь фронтирсменов определила его характер. Трупы, проломленные головы, изувеченные, окровавленные тела, убийства и выстрелы - постоянные мотивы западных рассказов.

Комическое и трагическое переплетается в них самым причудливым образом. Истина и вымысел сливаются воедино. Анекдоты и комичные истории, особенно те, которые сочиняли на фронтире, отмечены упорным пристрастием к сюжетам, связанным с насилием, кровопролитием, избиением. Знакомясь друг с другом, герои таких историй обязательно дерутся, подстраивают всякие каверзы один другому, ломают руки и ноги, отстреливают пальцы и уши, проявляют удивительную изобретательность по части всевозможных издевательств и глумлений.

А что сам-то он собою представляет, этот герой небылиц и сложенных переселенцами юморесок? Как правило, это редкостный урод, богохульник, ненасытный пьяница, хвастун, каких свет не видел, зато уж с кольтом он выучился обращаться разве что не в колыбели, а о таких вещах, как сочувствие или доброта, отроду не слыхал. Анекдот и прославляет его, и вышучивает, ведь герой, понятно, лицо собирательное, в нем воплощены типичнейшие черточки психологии фронтира, но уже доведенные до своей крайности, до явной нелепицы, потому что люди, воспевшие этих вымышленных удальцов, на самом деле повествовали о самих себе и умели не только собою восторгаться, но и сознавать уродство собственной жизни, весело потешаясь над нею. В юности Твен просто обожал истории подобного толка, словно не замечая, до чего они примитивны и невзыскательны. Став репортером невадской газеты Энтерпрайз, он и сам напечатал страшный рассказ про своего коллегу по газете Дэна де Квилла.

Дэн поехал в гости на соседний прииск, а Твен в очередном номере оповестил, что с его приятелем произошел ужасный случай лошадь понесла со скоростью полтораста километров в час, Дэн вылетел из седла, шляпу вогнало ветром прямо ему в легкие, а нога от толчка вошла в тело до самого горла.

Отлично выспавшись и позавтракав у своих друзей, де Квилл развернул свежую Энтерпрайз и с растущим удивлением прочел эту мрачную повесть о собственных несчастьях. Итак, в основе многих этих рассказов нередко лежат действительные происшествия.

Но, войдя в устную народную традицию, они принимают гротескные очертания, обрастают множеством фантастических подробностей В причудливом мире, созданном народным воображением, все приобретает гигантские размеры. Подчеркнутая гиперболизация образов - одна из самых характерных особенностей западного фольклора. В произведениях фольклора даже москиты обладают такой силой, что легко поднимают корову. Я, Дэвид Крокет, прямо из лесов, я наполовину лошадь, наполовину аллигатор, я могу перейти вброд Миссисипи, прокатиться верхом на молнии, скатиться вниз с горы, поросшей чертополохом, и не получить при этом ни единой царапины - так аттестует себя один из любимых героев Запада.

Другой легендарный богатырь, Поль Бэниан, еще двухлетним младенцем вызвал из недр земли Ниагарский водопад с единственной целью принять душ. Он же, став взрослым, причесывал бороду вместо гребенки сосной, которую выдергивал из земли вместе с корнями.

Первобытной, грубой силой веет от этих образов. Все фольклорное творчество Запада, начиная с этих фантастических преданий и кончая бытовым анекдотом, пронизано острым чувством жизни и своеобразным бунтарским неуважением к традициям и авторитетам. Авторы этих произведений скептически смотрят на достижения цивилизации, не питают почтения к религии, не боятся и не уважают сильных мира сего. Вот два фронтирсмена, дед и внук, приходят в большой промышленный город Не правда ли, красивый город спрашивает внук деда Да отвечает старик а особенно он был бы хорош, если бы можно было его весь разрушить и построить заново. Дэвид Крокет во время выборов в конгресс приезжает на место выборов верхом на аллигаторе и, натравив крокодила на претендента на пост конгрессмена, заставляет незадачливого политического деятеля с позором удалиться.

Буйство западных фронтирсменов - особый комплекс настроений, в котором стихийный демократизм сливается воедино со столь же стихийным чувством национальной гордости.

За ним стоит сознание своей первозданной мощи, и богатейших нерастраченных возможностей. Именно в таком мироощущении Твен увидел квинтэссенцию американизма. Мир фронтира представлялся Марку Твену душой Америки - молодой, энергичной, по-юношески здоровой страны, и это восприятие целиком определило внутренний художественный строй одной из его первых книг Налегке 1872 . Построенная в виде серии очерков, посвященных жизни Запада, эта книга наряду с Простаками может считаться ключевым произведением раннего Твена. Ей присущ особый внутренний пафос - пафос сотворения мира. Новый Свет в изображении Твена поистине нов. Он родился совсем недавно, и краски на нем еще не просохли.

Их первозданная свежесть так и бьет в глаза. Он переполнен новехонькими, с иголочки вещами, каждая из которых как бы увидена автором а вместе с ним и всем человечеством в первый раз. Созерцая их, Марк Твен обновляет стершиеся, привычные представления. У каждой, оказывается, есть свое особое, индивидуальное, неповторимо своеобразное лицо, своя жизнь, насыщенная и полная, и писатель воспроизводит ее во всем богатстве многообразных, бесконечно живых деталей.

Тщательность, обстоятельность твеновского рисунка возвращает реальное бытие и верблюду сожравшему пальто автора и находившемуся во власти разнообразных эмоций, связанных с этим увлекательным занятием, и койоту которому ничего не стоит отправиться завтракать за сотню миль, а обедать за полтораста, ибо он не хочет бездельничать и увеличивать бремя забот своих родителей, и полынному кусту, достигающему пяти-шести футов высоты и обрастающему при этом особенно крупными листьями и дополнительными ветвями.

Наивная любознательность рассказчика Твена под стать наивности молодого, только что сотворенного мира, в котором, как в Библии, все начинается сначала. Аналогия со Священным писанием настойчиво подсказывается самим Твеном. Его очерки пестрят библейскими реминисценциями. Верблюд жует пальто Твена у истоков Иордана, многоженство мормонов сродни полигамии библейских патриархов, их король Биргем Юнг, подобно Иегове, располагает отрядом ангелов - мстителей, карающих тех, кто преступает установленные им законы.

На Западе история как бы возвращается к своим первоистокам. Но это отнюдь не значит, что ей предстоит двигаться по накатанному пути. Всякий плагиат ей противопоказан, и мормоны потому и не вызывают симпатий Твена, что они есть не что иное, как жалкие плагиаторы Библии, скатывающие моральный кодекс Нового завета, даже без ссылки на источник.

Нет, на свободных пространствах американского Запада история не повторяется, а начинается заново. Здесь возникает своя, не библейская мифология, создателями которой являются сильные, грубые люди, столь же неотесанные и шершавые, как окружающий их первобытный лес. При всей молодости полудикого мира у него уже есть элементы мифологической традиции с ее постоянными . героями - полубандитами - полубогами. Она складывается буквально на глазах.

Живая романтика в лице знаменитого головореза Слейда, чье магическое имя уже успело обрасти множеством полуфантастических легенд, садится с Твеном за один стол и мирно беседует с ним. На девственной почве Запада мифы плодятся с невиданной быстротой, и в россказнях досужего враля уже потенциально заложены зачатки мифа. Нелепая притча о бизоне, который якобы влез на дерево и на его вершине вступил в поединок со спутником Твена, неким Бевисом, явно сделана по образцам западного фольклора.

Твен вложил ее в уста Бевиса, но она могла быть рассказана и придумана самим автором книги. 4.